Данная книга является художественным произведением, все действующие лица и события которою вымышлены. Любое сходство с реальными людьми и событиями случайно.

 

      У меня дрожали руки, когда я вышла из спальни, чтобы сказать мужу то, что собиралась сказать. Позади было девять лет совместной жизни, восьмилетняя дочь и молоденькая блондинка, с которой я встретила его в ресторане неделю назад.
      — Давай поживем раздельно, — сказала я спокойно, глядя ему в глаза.
      — Давай. — Он равнодушно кивнул головой. Я развернулась и пошла спать.
 
      Вас когда-нибудь мучили муки ревности так, как мучили они меня? Если бы я была Данте, я бы пристроила эту пытку сразу после раскаленных сковородок. Или даже вместо.
      Я не могла спать, я ела без аппетита. Я похудела без всякой диеты. Странно, но когда худеешь без диеты, все говорят, что «худоба у нее болезненная».
      Я представляла собой жалкое зрелище, хотя мне казалось, что я держусь молодцом.
      Я порвала все его фотографии.
      На следующий день я их склеила. Разложила на полу в спальне и лила горькие-горькие слезы. Пыталась представить своего мужа с этой блондинкой в самых интимных ситуациях. Но почему-то не могла. Сознание отказывалось: видимо, оберегало мой нестабильный разум. Однако я не прекращала попыток. И если что-то вдруг удавалось, героически переносила боль, которую мне это причиняло. Я измотала себя окончательно, когда наконец раздался этот телефонный звонок.
      Мое имя — отчество произнес в трубку сухой мужской голос. Затем этот голос сообщил, что мой муж погиб. Пять огнестрельных ранений. Два — в жизненно важные органы: легкие и голову. Во дворе нашего московского дома. Водитель в больнице, в тяжелом состоянии. Меня просили приехать дать показания. Выразили соболезнования. Я отвечала вежливо, без истерик. Повесила трубку. Воздух стал таким тяжелым, что легкие отказывались от него.
      Казалось, что нить, связывающая меня с миром, оборвалась. Я была на крохотном шатком островке, где меня оставили абсолютно одну.
      Я протянула руку к людям. В руке был телефон. На другом конце провода — подруга Вероника. Я сказала, что мой муж убит. Она не поверила. Я повторила. Видимо, повторила убедительно. Она ойкнула и явно не знала, что сказать. Что ответить подруге, которая вялым голосом сообщает, что ее мужа застрелили?
      Я положила трубку. Она не перезвонила.
      Я подошла к окну. Форточка была открыта.
      Я сделала еще одну попытку прорваться во внешний мир: закричала. Через несколько секунд, когда воздух в легких уже заканчивался, я стала слышать свой голос. Я закрыла рот и зачем-то захлопнула форточку.
      Придирчиво выбирала одежду в шкафу. Жена Сержа должна выглядеть сногсшибательно. Даже в милиции. Надела розовые шелковые брюки. Мне их купил муж.
      Выйдя из подъезда, оглянулась. Мне было страшно. Перед тем как завести машину, заблокировала кнопки дверей. Всю дорогу смотрела в зеркало заднего вида. Похоже, меня никто не преследовал,
      Помещение милиции оказалось еще хуже, чем в сериалах. Пахло мышами. Милиционеры были немолодые, но веселые.
      Я спросила, сразу ли умер мой муж.
      — А почему интересуетесь? — Опер подозрительно сощурил глаза.
      Я не смогла ответить. Глупо объяснять, что после осознания того, что твой муж умер, становится очень важно, была ли его смерть достаточно легкой. Достаточно для того, чтобы сердце не разрывалось от жалости.
      Третью пулю извлекли из кисти руки. Я представила, как он инстинктивно закрыл лицо рукой, на долю секунды отсрочив смерть.
      Я поняла, что являюсь у них подозреваемой. Меня спрашивали про деньги, машины, дома, квартиры. И почему мы не живем вместе. И что произошло между нами. И какие у меня отношения с водителем.
      При чем тут водитель?
      Я попросила воды, мне было страшно.
      Хотелось выйти на улицу, но они все спрашивали и спрашивали. Кто-то у меня за спиной одним пальцем выстукивал мои ответы на допотопной машинке. В голове крутились какие-то киношные фразы про адвокатов: «Я отказываюсь отвечать…» Но в этой обшарпанной комнате подобные фразы прозвучали бы просто нелепо.
      — Вы знаете… — Во взгляде — интеллект на уровне выпускника ПТУ; наверное, даже взяток не берет, чего никак не скажешь про его коллегу. — Вы знаете, ваши соседи сказали, что водитель очень заботится о вас и у вас с ним интимные отношения.
      Я молчала. Наверное, они решили, что мне нечего сказать. Мне и в самом деле было нечего сказать. Чтобы объяснить им, что их предположение — полный бред, нужно было достать фотографию Сержа и рассказать им историю нашего знакомства. И нашей любви. И нашей жизни. И про нашу замечательную дочь. И тогда бы они поняли. И, наверное, позавидовали бы. Так, как еще недавно завидовали нам все остальные.
      И какими глупыми и нелепыми им показались бы подозрения по поводу меня и водителя.
      Но я молчала.
      Мне дали воды.
 
      Через три дня мне разрешили забрать тело из морга.
      Я сидела на полу, обхватив руками колени, и плакала.
      Стемнело, а потом стало светать.
      Звонил телефон, но я не брала трубку.
 
      Что было очень удобно, морг оказался недалеко от нашей квартиры. Придерживая дыхание, я открыла дверь.
      — У вас мой муж, я бы хотела его увидеть. Сидевшая за конторкой женщина даже не взглянула на меня.
      — Не положено.
      Она протянула мне часы, бумажник и фотографию. Нашу с Сержем первую фотографию. Я не знала, что он носил ее с собой. На обратной стороне моей рукой было написано: «Когда-нибудь… Мы не будем грустить ни о чем. Только друг о друге». Я расписалась в каком-то журнале. Снова захотелось кричать. Серж носил с собой мою фотографию.
      В коридоре мне встретился лысый мужчина в белом халате. От него сильно пахло одеколоном.
      Я протянула ему деньги.
      — Помогите мне, пожалуйста. Мне очень нужно увидеть моего мужа.
      Мужчина взял деньги и безразлично кивнул в сторону ближайшей двери.
      — Идите. Номер семнадцать.
      Я толкнула дверь.
      Я наклонила голову, чтобы сузить радиус обзора. Я старалась не смотреть по сторонам, а только на номерки, привязанные к голым пяткам. Сначала по левому ряду, потом по правому.
      Я изо всех сил старалась не запомнить это — вереницы голых мертвых тел по обе стороны от меня.
      Вот он. Номер 17.
      Я видела в кино, как люди с плачем бросаются на тела своих дорогих усопших.
      Я стояла в оцепенении.
      Мой муж, обычно безупречный во всем, что касается внешнего вида: наглаженная рубашка, начищенные ботинки, безукоризненная стрижка, — не мог оказаться в этой жуткой комнате, на этом столе, с номерком на пятке. Но это было его тело. Его пятка.
      Я выбежала на улицу, и меня рвало на заднем дворике морга. Долго. Пока не стемнело.
      Друзья Сержа взяли организацию похорон на себя. Мне только надо было выбрать ресторан для поминок и траурное платье. Оставшиеся до похорон дни я провалялась на диване в полном одиночестве. Ни с кем не общаясь.
      Я никому не смогла бы рассказать, что я чувствовала. Потому что чувствовала облегчение. Ревность перестала терзать меня. И я была благодарна Сержу за то, что он погиб.
      Конечно, мне было его невероятно жалко. И все на свете я отдала бы за то, чтобы смерть его была мгновенной. И чтобы ему не было больно и страшно.
 
      Потом были похороны. И снова слезы. И слезы нашей дочери.
      И траурное платье с черными очками. И перезвон колоколов на Ваганьковском. И прощание вдовы с умершим.
      Я целовала его. И обнимала. И говорила ему что-то. И он благоухал туалетной водой, которую я принесла по просьбе патологоанатомов вместе с костюмом и обувью. И привычный запах его парфюма перемешался с запахом специального грима и чего-то еще, и я знала, что этот терпкий запах моего горя я не забуду никогда.
      Я прощалась с ним.
      Кто-то сказал мне потом, что я ласкала его так, что казалось - он должен ожить.
      Но его похоронили.
      А я вернулась домой.
 
      На следующий день я попросила у Вики разрешения приехать к ней в гости.
      Мужа Вики убили три года назад. В Праге. Она смотрела из окна второго этажа их дома, расположенного в пригороде чешской столицы, как ее Федор садится в машину с товарищами по работе. Больше она его не видела. Через три дня нашли тело и машину. Выстрел в затылок. Вика похоронила мужа и вернулась в Россию. Кредит за дом в Праге выплачен не был, и дом через несколько месяцев был конфискован банком. Вика не расстроилась. Все в этом доме напоминало ей о Федоре.
      В Москве Вику встретил брат ее мужа — старший: он родился на две минуты раньше Федора.
      Он принял Викиного сына, как своего. Он стал частью Викиной жизни. Основной частью — потому что, кроме него и сына, больше у нее ничего не осталось. Он помогал ей деньгами, купил машину, устроил ребенка в дорогой детский сад. Он принимал в воспитании ребенка самое активное участие — ни одно решение Вика не могла принять, не посоветовавшись с ним. Вскоре это стало тяготить ее. Иногда ей казалось, что вовсе не Федор был ее мужем, а его брат. Хотя он был женат. Жена его не любила Вику, но вынуждена была с ней мириться. Она говорила о Вике пренебрежительно и подсчитывала, во что их семье обходится Викина жизнь.
      Когда Вике предложили переехать в соседнюю с ними квартиру, светлую и просторную, она отказалась.
      «У меня и так нет своей жизни, — говорила она — Он контролирует каждое мое движение. Конечно, без его денег мне не прожить, но…»
      Через три года после смерти Федора Вика познакомилась с молодым человеком. Ему было двадцать четыре года, он доучивался в Академии туристического бизнеса и работал барменом в ночном клубе, чтобы оплачивать обучение. Они стали жить вместе.
      Брат Федора перестал давать Вике деньги. «Я понимаю, — говорил он, — если б она нашла себе нормального мужика — пожалуйста, живите, я бы, конечно, принял его, мы могли бы дружить. Но это… Малолетка из стриптиз-клуба! Я деньги зарабатываю не для того, чтобы ему их в трусы засовывать!»
      Вика устроилась на работу. Отдала ребенка в обычную школу. Снова почувствовала себя живым человеком, со своей собственной судьбой.
      Она открыла мне дверь в трикотажном халатике с Микки-Маусом на спине. Усадила в кресло, обняла. Мне можно было ничего не говорить. Она все могла рассказать сама.
      Мы пили чай, не замечая его вкуса. Мы разговаривали, не обращая внимания на слезы, только иногда машинально слизывая их с губ.
      Я задала тот вопрос, ради которого приехала:
      — Когда это закончится?
      — Никогда, — ответила Вика. — Но через несколько месяцев станет легче.
      — Ты до сих пор помнишь его?
      — Конечно. Я беру чашку и думаю: «Это любимая чашка Федора». Я готовлю заливное и думаю, как он его любил. Иногда покупаю какой-нибудь свитер и прикидываю: понравилось бы Федору или нет?
      Я смотрела на Микки-Мауса у нее на спине, на облупленную краску на стенах и клялась себе, что у меня все будет не так. Я не буду жить прошлым. Мысли о Серже причиняли мне боль, но это приятная боль. Ее можно терпеть. Но эти мысли я себе запрещу. И через три года буду думать о чем-нибудь другом, о чем-то прекрасном, чем будет наполнена моя жизнь и что сделает меня счастливой. Я обязательно буду снова счастлива. Я выкину все чашки Сержа и не буду готовить заливное. Может, не выкину, конечно, но аккуратно сложу и уберу в подвал.
      Мы попрощались с Викой далеко за полночь, после того как я познакомилась с приятным молодым человеком, который все время пританцовывал, выплескивая на окружающих белозубую улыбку.

      Сидеть в этом кафе было приятно.
      Солнце так заботливо грело лицо и открытые плечи.
      Я лениво помешивала лед в стакане с мандариновым соком и рассеянно улыбалась старому знакомому по имени Ванечка. Для остальных он был Джо. Потому что Джо был англичанин. И однолюб.
      Он полюбил меня лет десять назад, с первого взгляда, и с тех пор я успела привыкнуть к его любви, воспринимала ее как должное и держала про запас, на всякий случай. То есть когда настроение плохое или совсем уж некому мне помочь.
      Отношения у нас были платонические, но все равно в нашей с Сержем супружеской жизни он был моей тайной. Кстати, единственной. Если, конечно, не считать некоторых моих расходов.
      Он достаточно часто приезжал в Москву, и мы всегда встречались в одном и том же ресторане. Когда-то этот ресторан был модным, и с тех пор в нем остались хорошая кухня и неплохое обслуживание. Только люди перестали ходить. Как раз то, что нужно для тайных свиданий.
      Нас знали официанты.
      Иногда мы с Ванечкой ссорились. Он обижался на меня и пропадал. Иногда на год, на два. Но потом снова звонил, говорил, какая я необыкновенная и как он соскучился, и мы встречались в нашем ресторане, и официанты узнавали нас и рассказывали, что нового появилось у них в меню.
      Когда мой муж погиб, мы с Ванечкой стали видеться чаще. Его любовь и внимание компенсировали отсутствие мужчины в моей жизни.
      Ванечка сидел напротив и рассказывал о своей новой квартире в Лондоне.
      — Я покрасил все стены в темно-коричневый цвет. Очень стильно. А через стеклянную стену гостиной весь город видно как на ладони.
      Ванечка говорил с легким акцентом, очень хорошо знал русский и любил щегольнуть выражениями типа «как на ладони».
      — Я думаю, когда-нибудь ты обязательно приедешь в Лондон. И тебе уже не захочется возвращаться обратно. Я даже знаю это наверняка.
      А я думала о том, что мне пора сделать под глаза уколы ботокса — это такой специальный яд, который парализует мышцы и не дает закладываться мимическим морщинам. А у меня они уже наметились.
      Я где-то читала, что если этим ядом отравить человека, то парализуются дыхательные пути и человек умирает от удушья в полном сознании.
      О смерти я теперь размышляла довольно часто.
      Не как о чем-то таком особенном, а так же, как о косметике, о погоде, о своей дочери.
      Ванечка перешел к вопросам бизнеса.
      Я заказала себе еще один сок.
      Мысль об уколах ботокса прочно засела в моей голове. Я взяла телефон, сказала, что сейчас вернусь, и пошла в глубь ресторана.
      Косметичка нашла для меня время сегодня, между пятью и шестью часами. Нужно было спешить.
      Прощание вышло скомканным. Но я постаралась компенсировать его скомканность самой лучезарной своей улыбкой, зная, что многие из тех, кто меня любил, любили именно за эту мою улыбку.
 
      Уколы делать было недолго и не больно. Но действие их начиналось только через две недели. Жаль. Хотелось стать молодой и красивой сразу.
      Зато у меня появилось занятие: ждать. Потому что никаких других занятий у меня не было.
      Когда ты замужем, даже если ты ничего не делаешь, а валяешься весь день перед телевизором, в этом все равно есть смысл, потому что ты не просто так валяешься перед телевизором, а ждешь вечера, а вечером приходит с работы муж и получается, что ты не время убивала, а прожила еще один полноценный день семейной жизни.
      А я вообще не включала телевизор. Я слушала музыку.
      Я подумала, что если зайти в любой дом вечером и посмотреть, что там работает: телевизор или CD, то можно понять, живет ли в доме семья или одинокая девушка.
      Я перебрала в уме всех своих подруг и убедилась в правильности этой мысли.
      Хотя, конечно, исключения случаются. Но тогда это девушка, которая мечтает о семейной жизни. Или, наоборот, не мечтает уже ни о чем.
      Я поняла, что мне скучно.
      Снова звонил Ванечка.
      Мы встретились в ресторане.
      Ванечка смотрел влюбленными глазами и, как всегда, ловил каждое мое слово.
      Когда не хочется видеть никого, единственный, кого можно терпеть, — это влюбленный мужчина.
      Мы говорили о том о сем.
      Я рассказала, что уволила очередную домработницу за воровство.
      Ванечка посоветовал предъявить претензии агентству по подбору персонала. Сказал: «Куй железо, пока горячо».
      Я объяснила, что в нашей стране это бесполезно. Агентство просто пришлет еще одну, и она будет воровать так же, как предыдущие.
      Он рассказал про необычную для этого времени года жару в Лондоне.
      Как всегда, пригласил в гости. Как всегда, я согласилась.
      Ванечка стал рассказывать русские анекдоты. Эту обязательную часть наших встреч я не любила. Наш юмор он толком не понимал, анекдоты выбирал плохие, да и в них смысловые акценты расставлял неправильно. Я никогда не смеялась. Каждым новым анекдотом Ванечка надеялся меня рассмешить. И так уже несколько лет.
      Интересно, подумала я, каково это — заниматься любовью с мужчиной, который мечтал об этом десять лет?
      Между тем у Ванечки была бурная личная жизнь. Даже во время наших встреч его телефон буквально разрывался от звонков, на которые он чаще всего при мне не отвечал. Ванечка был очень симпатичный, с обаятельной улыбкой, он был щедр и никогда не ленился сказать женщине что-нибудь приятное.
      Десять лет назад я почти влюбилась в него. Но встретила Сержа и забыла обо всем на свете.
      Мы заказали десерт и договорились встретиться завтра в яхт-клубе.
      Провожая меня до машины, Ванечка подарил мне цветы.
      Я положила их на заднее сиденье и достала только на следующий день, припарковываясь к яхт-клубу. Спрятала в багажник.
      В небольшом кафе на причале мы встретили французов — знакомых Ванечки.
      Заказали шампанское.
      Иногда очень приятно начать пить шампанское прямо с утра. Таким образом избавляешь себя от необходимости прожить день трезво. Главное — не переборщить, чтобы день не сузился до размеров затянувшегося завтрака.
      Мы брали лодки, катались на водных лыжах и жарили шашлык.
      Необычное ощущение — бывать с Ванечкой на людях. Не бояться, что кто-то нас увидит.
      В компании своих приятелей Ванечка был куда интереснее, я даже смотрела на него другими глазами, не как на свою собственность.
      Мы приятно провели день и расстались, довольные друг другом.

      Меня снова вызвали на допрос.
      Я позвонила своему соседу по даче — он был адвокатом — и попросила сопровождать меня. После первого посещения милиции я поняла, что это совсем не то место, где чувствуешь себя в безопасности.
      На этот раз меня не подозревали в убийстве Сержа.
      Мне показали фоторобот — для опознания.
      — Посмотрите внимательней, — просили опера, придвигая мне графическое изображение одного из знакомых моего мужа. — Вы не узнаете его?
      — Нет. — Я качала головой, не понимая, почему это делаю.
      — Посмотрите еще раз. Может, вы где-то встречались?
      В ресторане. Он держал в руках мою сумочку и восхищался тем, какими изысканными бывают женские безделицы. Потому я его и запомнила: не каждый день встретишь мужчину, на которого производят впечатление женские сумочки.
      Я попрощалась с адвокатом. Поблагодарила его.
      Он слегка приобнял меня за плечи. Интересно, это профессиональный жест?
      Я еле ползла по бесконечным московским пробкам и думала о том, что надо взять водителя. И что надо найти этого Фетишиста и убить его. Отомстить за своего мужа. Ведь это правильно. Почему я не сказала в милиции, что знаю его? Но думать об этом не хотелось.
      Я повернула к себе зеркало. Разглядывать свои морщины в ожидании эффекта от ботокса уже вошло у меня в привычку.
      Может, купить пистолет? Нет, проще нанять кого-нибудь. Или купить?
      И заодно, кстати, убить ту блондинку из ресторана. И этого опера. Который спрашивал: «А вы почему интересуетесь?»
      Мне очень захотелось стать сильной и не то чтобы даже сделать это, а быть в состоянии сделать.
      Я остановила машину около церкви. Процедура, ставшая привычной за последний месяц: одна свечка — за упокой, другая — за здравие.
 
      Я знала, кому звонить.
      Лет двадцать назад, когда все в Москве только начиналось, у нас у всех было много таких знакомых. Вернее, почти все наши знакомые были такими. Потом все они стали бизнесменами, депутатами, даже артистами — и только Олежек остался кем был.
      Я звонила ему раз в несколько лет. Своего телефона никогда не оставляла. Иногда помогала деньгами. А в последний раз я позвонила ему, когда бывшая домработница украла все мои шубы и пальто с мехом. Расчет ее был прост: стояло лето, и она знала, что до зимы я их не хвачусь. А к зиме она уже полгода как у меня не работала. Мне было жаль моих шуб. А Серж считал, что я сдала их в химчистку и забыла в какую. Поэтому мне пришлось обратиться к Олежеку. Но он придумал какой-то благовидный предлог и за это дело не взялся.
      Серж купил мне сразу две новые шубы, и постепенно вся история забылась.
      Олежек встретил меня в ресторане, радостно улыбаясь. Подозреваю, что в ресторанах такого уровня он бывал только со мной.
      В машине я сняла с себя все украшения. Этим людям никогда нельзя доверять до конца.
      — Ну что? Нянька украла у тебя пару бриллиантов? — Олег сидел развалившись в кресле, а официант раскуривал для него сигару.
      Я светски улыбнулась и с вежливой гримасой стала ждать, когда официант оставит нас одних.
      Я рассказала Олежеку все, что знала про смерть Сержа и про того типа.
      Я не верила в успех этой затеи. У меня ведь даже не было его фотографии. Только имя. Ну и что-то там про круг его знакомых.
      Я предложила Олегу десять тысяч.
      Он попросил пятьдесят.
      Мне показалось, что торговаться в таких случаях — значит обидеть память о Серже. Так же как я никогда не спрашивала цену, покупая ему цветы на кладбище.
      Половину Олежек потребовал вперед.
      Я вспомнила морг. И свою беспомощность тогда. Страшное понимание того, что ты уже ничего не можешь сделать.
      А теперь я могла. Я могла что-то сделать для Сержа.
      Я сказала, что привезу деньги завтра. Прямо к нему домой.
      Так я и сделала. Подъехала к его подъезду и позвонила, чтобы он спустился.
      Не люблю старые дома.
      Был, наверное, выходной день. Люди сновали вокруг, не обращая на меня внимания.
      На детских качелях во дворе сидели очаровательная девушка в голубых джинсах и длинноволосый молодой человек. Они обнимались и без умолку болтали, прерываясь только для поцелуев.
      Он не сводил с нее влюбленных глаз. Она кокетливо улыбалась и поддразнивала его.
      Люди заглядывались на них и завидовали их молодости.
      А они думали, что это будет длиться вечно.
      Мне захотелось стать этой девушкой и целоваться на качелях.
      Но я не могла.
      Стань я этой девушкой на качелях, не было бы у меня Сержа и Маши. И всей моей жизни не было бы. И не надо было бы отдавать деньги Олежеку, чтобы он убил Фетишиста. А если бы я не приехала отдавать Олежеку деньги, то не увидела бы эту девушку и не захотела бы стать ею.
      Мы встретились с девушкой глазами. Ее взгляд потух. Она хотела бы сидеть в моей одежде и ехать в мой дом. И смотреть на мир из окна моей машины.
      А я бы хотела просто подвезти их куда-нибудь. Прикинуться водителем и послушать их дурацкую болтовню.
      Но это все равно что притвориться подъемным краном.
      Вышел Олежек. Я отдала деньги. Нажала на газ.
      В зеркале заднего вида — лицо девушки. Она раздраженно выговаривала что-то своему парню.
      Может, он на меня засмотрелся? Я улыбнулась своему отражению. В ответ мне издевательски улыбнулся ботокс.
 
      Вечером я снова встретилась с Ванечкой. Это был его последний день в Москве. Назавтра он улетал домой.
      Как всегда, в последний день он был со мной особенно нежен.
      Я чувствовала себя королевой, раздающей милости. Я дарила улыбки и даже кокетничала.
      Мы встретились в старинной русской усадьбе Царицыно. Ванечка любит заниматься там верховой ездой. Я лошадей боюсь. Но мне нравится сидеть на солнышке с чашкой кофе и наблюдать за их грациозными движениями.
      Ванечка выбрал себе гнедую кобылу по кличке Муха. Он называл ее Москит. Кобыла не отзывалась и брыкала задними ногами. Ванечка хорошо держался в седле. Есть люди, которые все делают хорошо.
      Наконец Муха поняла, что ей с ним не справиться, и послушно пошла легкой рысцой в сторону леса.
      У моих ног уютно пристроилась рыжая кошка. Почему-то ни одна конюшня не обходится без огромного количества собак, кошек и еще какой-нибудь живности.
      Рядом со мной молодая девушка — работница конюшни, чистила жесткой щеткой гриву красивого, в белых яблоках, вороного коня.
      Я подумала, как хорошо быть этой девушкой. Каждый день приезжать сюда, открывать вольеры, здороваться с лошадьми, как с лучшими друзьями, угощать их сахаром, а в конце месяца получать зарплату и ехать домой, наверное, на метро. А по дороге по случаю зарплаты купить какой-нибудь галстук в подарок своему молодому человеку или, скорее, рубашку. Приготовить на ужин цыпленка табака и лечь спать, посмотрев кино по Первому каналу. По Первому, потому что коммерческий директор Первого канала — мой приятель, и ему очень важно, чтобы кино смотрели именно по его каналу.
      Ванечка вернулся минут через двадцать — возбужденный, с горящими глазами.
      Мне захотелось его поцеловать. Но он был потный и пошел в душ. Я зашла в его кабинку минут через пять.
      Уверена, что этого он ожидал меньше всего на свете.
      Все произошло совсем не так, как я себе представляла. Никто не умер от счастья.
      В соседних кабинках мылись мужчины. Не знаю, заметил ли меня кто-нибудь, когда я выходила, наскоро вытираясь.
      Я села в машину и поехала домой.
 
      На следующий день Ванечка улетел. О чем я подумала с облегчением. Не представляю, как бы я вела себя, если бы нам пришлось встретиться.
      Надеюсь, пока он в Лондоне, вчерашний эпизод забудется и я смогу делать вид, что ничего не произошло.
      Я позавтракала в постели. Часам к трем поняла, что Ванечка не позвонил. С тех пор, как проводил меня вчера до машины, ни разу.
      Я проверила, работает ли телефон. И позвонила ему сама. Он ответил после шестого гудка.
      Я повесила трубку.
      С ним ничего не случилось. Он жив, здоров, просто не звонит мне.
      Зачем я позвонила? Он поймет, что это была я. Надеюсь, что не поймет. Наверняка еще куча таких же, как я, девиц ему звонят и вешают трубки.
      Значит, я стала одной из кучи его девиц.
      Я сжала зубы, чтобы не скрипеть ими от злости.
      Я зарылась с головой под одеяло, чтобы никогда уже не вылезать.
      Зазвонил домашний телефон.
      Я помчалась к нему со всех ног, придумывая на бегу, как лучше разговаривать с Ванечкой. Чуть-чуть спросонья, чуть-чуть небрежно; сказать, чтобы перезвонил вечером. Или завтра. Или перезвоню сама, когда будет минутка.
      Звонила мама.
      Спрашивала, все ли у меня нормально.
      Конечно, у меня все отлично. Я только очень скучаю по ней и по Маше. Они тоже скучают. И скоро приедут. А мне пора позаботиться о Машином гардеробе. Девочка очень вытянулась за лето.
      Я повесила трубку. Взглянула в зеркало прямо перед собой.
      Ботокс начал действовать.
      Слава богу, это было ужасно.
      Морщины исчезли. Мышцы атрофировались. Кукольное лицо девочки с голубыми волосами. А когда улыбаюсь — Фантомас из детской страшилки: старательно растянутые губы и неподвижные стеклянные глаза.
      Я моментально забыла о Ванечке и кинулась названивать косметичке.
      Она сообщила мне, что я сама этого хотела и что чудо ботокса длится от трех до шести месяцев. Я сделала вывод, что с моим счастьем в ближайшие полгода мне лучше не улыбаться.
      Я горько всхлипывала, размазывая слезы по щекам. Глаза в зеркале оставались неподвижными. Мое лицо было похоже на лицо мертвеца под душем. Не важно, холодным или горячим.
      Лето заканчивалось.
 
      Некоторые относятся к жизни потребительски. Некоторые — как к подвигу. Некоторые — как к чаше, которую нужно испить. До дна. Я отношусь к жизни как к партнеру. По увлекательной игре.
      Весь мир — игровое поле.
      Первый ход всегда за ней. Я делаю ответный и с интересом жду ее следующего.
      В этой игре нет правил. Это немного страшно, но со временем я привыкла.
      И победителей тоже нет.
      Сначала я пыталась вести счет, но быстро бросила. Я никогда не пропускала свой ход. Когда хотелось сдаться, я брала тайм-аут.
      У нее всегда был джокер в колоде.
      Его появление в самых неожиданных местах придавало игре остроту. Невозможно предугадать, в каком качестве он появится на поле в следующий раз. Главное — жить так, как будто джокера не существует.
      Я играла на счастье.

      Наверное, я должна была сильно удивиться, когда мне позвонила та девушка из ресторана.
      Впрочем, я действительно удивилась.
      Она так и представилась:
      — Это девушка, которую вы встретили в ресторане. С Сережей. Помните?
      Я в этот момент принимала ванну с тремя каплями жасминового масла.
      Чтобы хоть немного уменьшить начавшееся сердцебиение, мне надо было сделать глубокий вдох, но вместо этого я на секунду замерла, а затем безразлично спросила:
      — Когда?
      — Ну, как же. — Девушка замялась. — За неделю до того как… Сережа… Сережи… не стало… В «Пинокио» на Кутузовском.
      — А! — Я прямо обрадовалась в трубку.
      Наверное, создалось впечатление, что сначала я испугалась, что это девушка из ресторана «Гонг Конг» на Тверской. Например.
      — Мне надо с вами встретиться. — Казалось, она готова разрыдаться.
      — Зачем? — очень серьезно спросила я.
      В эту минуту в ее лице я ненавидела всех женщин. Подозревая, что раз была она, значит, были и другие.
      — Я не могу по телефону.
      Надо было повесить трубку. Но, наверное, нет на свете женщины, которая отказалась бы встретиться с любовницей своего мужа.
      Я, свернувшись калачиком, легла на кровать. И подушки, и одежда Сержа еще хранили его запах. Я не обращала на него внимания раньше, когда Серж был жив. Зато теперь я чувствовала его очень остро.
      Девушку звали Светлана. Мы договорились с ней встретиться через час. В «Пинокио» на Кутузовском.
      Она подъехала на старом «фольксвагене». Если бы они встречались давно, у нее наверняка был бы такой же «мерседес», как у меня. Ну, или немного хуже.
      Я сидела в черных очках, хотя в зале было темновато. Не хотелось демонстрировать Сержевой любовнице все прелести своей мимики. Если только не захочу ее испугать. Тогда сниму очки и сделаю страшное лицо. Вернее, просто сниму очки.
      Одета она была неплохо. Так, как любил мой муж. То есть — как я научила его любить: стильно, но не вызывающе.
      Она присела и сразу достала сигарету.
      Я сидела не шелохнувшись и не предпринимая попыток завязать разговор.
      Девушка явно очень нервничала, и поэтому я оставалась спокойной и чувствовала своё превосходство. Правда, пока еще не знала в чем.
      Подошел официант.
      Я заказала мандариновый сок со льдом. Она — минеральную воду.
      От меню я отказалась, просто попросила принести мне легкий салат. Она сказала, что не голодна.
      — Мне не разрешили прийти на похороны, — пролепетала она, не глядя мне в глаза.
      Слава богу, подумала я. Одна только мысль о том, что она могла оказаться там, на кладбище, рядом со мной, вызвала новый прилив ненависти к ней.
      Но я сохраняла на лице сочувственную улыбку.
      — Кто? — Я бы не удивилась, если бы в моем голосе прозвучали нотки негодования.
      — Сережины друзья. Вероника и Игорь. Вы их, конечно, знаете?
      Конечно. Моя подруга Вероника. Хорошо, что я в очках. Интересно, кто еще?
      — Знаю. Но не слишком близко, — я даже с сожалением вздохнула. — Вы дружили?
      Разговаривая со Светланой, я усвоила покровительственный тон.
      — Да. — Она опустила глаза и еле слышно прошептала: — Я беременна.
      Я встала и пошла. Мне было все равно куда идти, но я оказалась около выхода. На улице я остановилась и прислонилась к стене. Это уже слишком. Если бы мое терпение было воздушным шариком, то сейчас этот шарик бы лопнул.
      Больше всего я хотела, чтобы Серж был жив. Я отхлестала бы его по щекам, а потом выгнала вон и швырнула бы ему вслед вещи.
      Нет, хорошо, что он мертв. Это значит, что он никогда не придет ко мне и не скажет: «Извини, я люблю другую. У нас будет ребенок». Ему стоило умереть только ради того, чтобы я никогда этого не услышала.
      Номер 17 на голой пятке.
      Для которого уже никто никогда ничего не сможет сделать.
      Смысл слова «никогда» можно понять только в морге. Во всех остальных местах употребление этого слова — явная профанация.
      Я вернулась в ресторан.
      — И что? Будете рожать? — Я сняла очки и в упор посмотрела на нее.
      Она кивнула.
      И я поняла, что завидую ей. Я бы тоже очень хотела, чтобы у меня под сердцем остался мой Серж. Такой же кудрявый и голубоглазый.
      Я кивнула официанту и попросила счет.
      — У меня нет денег, — сказала Светлана.
      — Я заплачу. — К своему стыду, я произнесла это с нескрываемым высокомерием.
      — У меня вообще нет денег.
      Я растерялась.
      — А как же ты будешь рожать?
      — Я надеялась, что вы мне поможете.
      — Я?
      Боже мой, так вот что чувствуют мужчины, когда женщина им говорит, что беременна. Они чувствуют себя пойманными в силки. Я явственно услышала щелчок. Капкан захлопнулся. Дороги назад нет. Или есть?
      — Какой у тебя срок?
      — Десять недель.
      — У тебя есть две недели, чтобы сделать аборт. Я договорюсь в хорошей больнице, у меня самый лучший врач в Москве.
      — Мне нельзя, — она преданно смотрела мне в глаза, — это моя первая беременность, и врач сказал, что аборт делать нельзя.
      — Пусть тебя посмотрит мой доктор. — Я не сдавалась.
      Она согласно кивнула.
      — Хорошо. Но я все равно буду рожать. Я очень хочу сына от Сережи. И моя мама уже знает. Она согласна.
      Я взяла номер ее телефона.
      — Вы мне поможете? — спросила меня Светлана на прощание.
      Я не удостоила ее ответом.

      Я остановилась около хозяйственного магазина в Мневниках. В Мневники я попала случайно, объезжая пробки на Рублевке. В таких ностальгических магазинах с советской вывеской «Хозяйственный» я не была уже очень давно.
      Выйдя из машины, я оглянулась. Место было темное и не очень оживленное. На тротуаре стояло всего несколько машин.
      В «Хозяйственном» мне понравилось. Я купила разноцветные прищепки для белья (на них очень здорово вешать всякие штуки на новогоднюю елку), круглый механический будильник, очень красивые прихваты для штор, новую люстру детскую комнату в виде большого праздничного торта и еще много необходимых мелочей. Все стоило очень дешево. Мне показалось, раза в три дешевле, чем я покупаю обычно. Когда я не могла выбрать чистящее средство новой домработнице, очередь дружно помогала мне. Продавщица подобрала мне в гостевую комнату пять зубных щеток разных цветов. Я от души ее благодарила. Когда я шла к выходу, таща три огромные сумки, симпатичная бабушка в платье с оборками заботливо поинтересовалась, на машине ли я, все-таки такие тяжести носить.
      Мою машину перегородила «шестерка» с двумя таджиками. Так, что я не могла выехать. Они меняли колесо. Я поставила сумки на багажник и отошла от машины на безопасное расстояние.
      Одну мою приятельницу при таких же обстоятельствах выкинули из машины, а другую убили. Топором по голове. Забрали машину и 200 долларов из сумки. Ей было двадцать четыре года. Муж подарил ей «мерседес» на день рождения.
      Таджики возились уже минут пять; мне все это не нравилось. Вокруг не было ничего похожего на милицию или ГАИ. Я сжимала в кармане ключи, приготовившись, если что, выкинуть их в кусты.
      Таджики то снимали, то снова ставили домкрат, возились с гайками. Я подошла к ним с телефоном в руке и произнесла:
      — Убирайтесь отсюда, или я вызываю охрану!
      Они испуганно закивали, побросали инструменты в багажник, сели в машину и отъехали метров на пять.
      Я поднесла телефон к уху и стала громко разговаривать с воображаемым собеседником. Я описывала место, где нахожусь, и диктовала номер машины таджиков. На расстоянии открыла пультом двери. Не переставая говорить, поставила сумки на заднее сиденье. Главное, чтобы никто не подошел ко мне сзади.
      Открыла водительскую дверь. Один из таджиков направился ко мне. Я сделала шаг в сторону, вытянула вперед руку и истошно заорала:
      — Стоять! Стоять, я сказала!
      Таджик остановился, я быстро села и закрылась на все кнопки.
      Стоит ли всей этой суеты «Хозяйственный» в Мневниках? Десять раз нет! А набор хромированного железа на колесах? Как сказал бы Ванечка: «Волков бояться — в лес не ходить».
      Я позвонила Светлане среди ночи.
      — А Серж знал, что ты беременна?
      — Нет, я не успела…
      Я повесила трубку, не дослушав.

      Моя массажистка живет в цокольном этаже моего дома. У нее крепкие руки и вороватый взгляд. Это особенность людей, привыкших жить на чаевые.
      Я никогда специально не искала массажистку на постоянное проживание, просто год назад, когда я в очередной раз меняла домработницу, мне рекомендовала ее моя подруга.
      В Донецке, откуда она была родом, месячный заработок массажистки эквивалентен стоимости двух порций роллов «Калифорния» в «Славянской», или маникюру в «Wella», или чаевых в казино «Голден Палас».
      Массажистка — ее звали Галя, причем буква «г» в произношении тяготела к «х» — решила за компанию с подругой поехать в Москву на заработки. Попала ко мне домработницей. Убиралась не очень, готовила отвратительно. Я взяла другую. Но к массажу в любое время дня уже привыкла и с Галей расставаться не стала. Тем более что ее зарплата обходилась мне в два раза дешевле, чем мои прежние посещения салонов красоты.
      Я ехала на дачу.
      Апатия, в которой я пребывала последние дни, вряд ли погнала бы меня за город. И мой дом, такой заброшенный с тех пор, как ушел Серж, абсолютно не располагал к посещениям. Но массажистка жила там. И это — отличный повод приехать домой.
      Первое, что бросалось в глаза при входе в дом, — швабры, ведра и тряпки на каждом шагу.
      Моя новая домработница считала, что дом — это объект для постоянной уборки. Часов в десять вечера она все бросала как есть и уходила спать — для того, чтобы утром проснуться и продолжить.
      Если я не приезжала несколько дней, она обижалась, потому что пачкать было некому: нарушался ритм.
      Я прошла через гостиную, стараясь не смотреть по сторонам, и поднялась к себе.
      Налила ванну, добавив туда три капли жасминового масла.
      Зажгла свечи. Включила Pink.
      Разделась перед зеркалом.
      Где мой абонемент в спортклуб?
      Легла в ванну. Закрыла глаза. Скоро вернется моя дочь.
      Обычно во время массажа я молчу и не люблю, когда болтают другие.
      Но сегодня я слушала массажистку и даже вяло ей отвечала. Она почему-то решила рассказать мне рецепты всех салатов, которые знает.
      Все ее салаты имели названия. «Мимоза», «Черепаха» и самый, по ее словам, обалденный — «Тадж-Махал».
      Я терпеливо выслушивала, что и в каких пропорциях нужно туда класть.
      Сама я не готовлю и никогда в жизни никакими рецептами не интересовалась.
      А сейчас слушала ее монотонное бормотание про «две ложки майонеза и поструганную морковь», и мне даже нравилось.
      Захотелось тоже поделиться каким-нибудь рецептом. Я даже вспомнила один. Но рассказывать стало лень. Во время массажа головы я почти заснула.
 
      Делать было абсолютно нечего.
      Я спустилась в подвал — там из кладовки я достала чемодан с младенческими вещами. Аккуратной стопкой сложила то, что может пригодиться новорожденному.
      Во второй кладовке лампочка перегорела. Я взяла фонарь и посмотрела, в каком состоянии Машкина коляска. Очень даже ничего. Здесь же было автомобильное сиденье.
      Домработница накрыла мне ужин в столовой. Красиво сервировала стол, салфетки продела в серебряные кольца, зажгла свечи.
      Я включила музыку.
      Есть не хотелось.
      Я взяла бутылку красного вина и перешла на веранду.
      Я люблю свой дом. Расположенный в хорошем месте, недалеко от Москвы, он огромный и красивый.
      На веранде домработница складывала тазики.
      Я забыла взять бокал. Посмотрела на стопку одноразовых стаканчиков на столе и вернулась в кухню. Взяла бокал и попросила домработницу убрать тазики. Она обиженно поджала губы. Я разрешила утром поставить их обратно. Хотя зачем мне утром тазики на веранде? Домработница слегка повеселела, но на вино косилась неодобрительно.
      Я срочно придумала ей задание. Жасминовое масло оставляет пятна на моей ванне. Она удалилась едва ли не с боевым кличем.
 

* * *

      Я проснулась в шесть утра.
      Послонялась по дому. Забрела в гардеробную. Вещей Сержа там практически не было: два-три пиджака, которые он не стал забирать, и зимняя обувь в коробках. Надо будет сказать, чтобы все убрали. Часов в десять я заснула опять.
      Проснулась от телефонного звонка.
      Приехала из Испании моя подруга Вероника.
      — Дорогая, приезжай ко мне в гости. Я ругаю себя за то, что оставила тебя тут одну. Все это так ужасно. Когда ты позвонила, я проплакала целый день! Приезжай быстрей!
      Вероника живет по соседству и является типичным обитателем нашей деревни. Про таких моя косметичка говорит: бедные, они же не могут расслабиться! Даже во время процедуры им надо держать руку на пульсе. На пульсе своего мужа. Потому что если он еще не ушел к молодой любовнице, то вот-вот уйдет. И страх перед воображаемой соперницей заставляет их получать по два высших образования в сорок лет, и учить пять иностранных языков, и простаивать двухчасовую очередь в Музей д'Орсе на выставку американских импрессионистов вместе с остальными парижанами, на общих основаниях.
      Благодаря им наши садовники и домработницы признают классовое неравенство. В связи с нашим явным интеллектуальным превосходством.
      Я подъехала к их белому дому, захватив с собой торт «Наполеон».
      На шезлонге перед газоном сидела их шестнадцатилетняя дочь и с наслаждением курила.
      — А что, родителей нет дома? — догадалась я.
      — Не-а. — Она заглянула мне в глаза, ища в них понимания, и, видимо найдя, затянулась еще раз. — Папа в Москве, мама сейчас приедет. У нее что-то там кончилось, то ли хлеб, то ли крем.
      — А ты как?
      — Хорошо.
      — Ты уже в каком классе? В десятом?
      — В одиннадцатом.
      — Совсем большая.
      — Да. Я раньше смотрела на тех, кто в одиннадцатом, и думала: какие же они взрослые! Так странно.
      — Что странно? То, что ты в одиннадцатом, а все еще не ощущаешь себя взрослой?
      — Ага.
      — Так будет и дальше. — Я заметила у себя интонации своей мамы. — Ты всегда будешь чувствовать себя ребенком. Только однажды, когда тебе будет тридцать или пятьдесят, ты вдруг поймешь, что уже давным-давно взрослая.
      Она понимающе посмотрела на меня.
      Мы помолчали.
      Автоматические ворота распахнулись, и въехала машина Вероники.
      Некоторые «мерседесы» похожи на акул.
      Вероника кинулась ко мне с объятиями, в глазах ее были слезы.
      Это всегда приятно.
      Я тоже всплакнула.
      Дочь Вероники тоже.
      Мы пили чай с тортом.
      Вероника рассказывала про Марбелью. Море холодное, арабов много, цены высокие. В следующем году поедет снова. Не хочу ли я присоединиться? Хочу. Отлично, Игорь будет очень рад. Он так хорошо относится и к тебе, и к Сержу. Бедный Серж.
      — Да. А к любовнице Сержа?
      Вероника замолчала и испуганно посмотрела на меня. Всего секунду.
      — Ты ее знаешь?
      — Не так хорошо, как ты.
      — Дорогая, ты должна понять. Я была против.
      — Конечно.
      — Это мужчины. Я ведь не могла допустить, чтобы Игорь встречался с ними без меня. Она бы еще подружку привела.
      — Конечно.
      — Не сердись. Ты гораздо лучше ее. Это все сказали.
      Мы лежали на диванах в гостиной. Работал кондиционер, и жара не чувствовалась.
      — Давно она у него?
      — Полгода. Ты действительно ничего не замечала?
      — Нет.
      Я замечала. Он стал гораздо внимательней. Чаще приносил цветы и дарил подарки.
      — Он любил ее?
      — Да ты что?! Он любил только тебя.
      — Он везде с ней появлялся и со всеми ее знакомил?
      — Ну, не со всеми… Ах, я совсем не хотела, чтобы ты об этом узнала!
      Я тоже не хотела. Ноги сами меня принесли в тот ресторан. Я и голодна-то не была.
      — А где они познакомились?
      — На открытии нашего магазина. Помнишь, ты тогда не пошла?
      Не было никакой особой причины не ходить туда. Просто я была на даче. Лень было одеваться, ехать в Москву. Машина стояла, заметенная снегом. Серж заехал туда всего на полчаса, потому что я ждала его к ужину.
      — Глупо сопровождать своего мужа каждый раз.
      — Необходимо, если хочешь сохранить семью.
      Я почувствовала себя виноватой.
      — Это было предательство — общаться с любовницей моего мужа.
      — Прекрати. Что бы ты сделала на моем месте?
      — Позвонила тебе и рассказала.
      — Я не знала, захочешь ли ты это знать.
      — А ты?
      — Не знаю. Наверное, да. Может, лучше договориться прямо сейчас? Если ты увидишь моего Игоря с девкой, сразу скажи мне об этом. Ладно?
      Мы договорились. Правда, договор вышел односторонним. Вероника всегда умела устроиться.
      Приехал Игорь.
      Поздоровался со мной из холла. Подошел, крепко обнял и держал несколько минут.
      Мне стало ужасно жалко себя. Снова захотелось плакать. Наверное, это нервы.
      Я бы предпочла остаться у Вероники. Посмотреть с ними телевизор. Обсудить планы на выходные. Стать частичкой их монотонного семейного вечера. Их единственным на сегодня развлечением.
 
      Я приехала домой.
      Небо было такое звездное, что казалось ненастоящим.
      Зато если видишь что-нибудь действительно уродливое, никогда не сомневаешься в подлинности.
      Я заснула прямо на веранде. Первый раз за все это время мне приснился Серж. Он отлично выглядел, был абсолютно живой, и я ощущала его почти физически.
      Я проснулась на рассвете и не хотела ни спать, ни вставать.
      Птицы пели рядом с моим плетеным диваном.
      Если закрыть глаза, то можно представить себя в лесу, на траве.
      Зачем закрывать глаза и что-то представлять себе? Я и в самом деле была в лесу, вокруг меня были сосны, и весь дом буквально утопал в зелени.
      Я позвала Галю, чтобы она натерла мне тело кокосовым скрабом.
      Хорошо, что есть Галя, всегда есть чем заняться.
      После скраба я приняла душ и намазала лицо зеленовато-коричневой кашицей. Это называлось: «маска — моментальный эффект». Моментального эффекта надо было ждать 20 минут и не разговаривать. Я закрыла глаза, а Галя начала монолог на тему: «Почему в Москве не продается сыворотка?»
      Оказывается, в Донецке она продается на каждом шагу, и люди делают на ней блины. А в Москве просто неизвестно, на чем делать блины. А свиньи? Гале вообще было непонятно, как в Москве умудряются выращивать свиней без сыворотки. Она в четыре раза дешевле молока. Ею можно умывать лицо. И ополаскивать волосы.
      К тому моменту как Галя стала смывать маску, я всерьез задумалась о том, почему в Москве не продают сыворотку.
      В четыре раза дешевле молока — значит, ее будет покупать каждый. На всякий случай поинтересовалась у домработницы. Будет? Домработница мечтательно заулыбалась. Будет. Срок хранения сыворотки — одна неделя, значит, семья будет покупать в среднем четыре пакета в месяц. В Москве примерно пять миллионов семей. Нужна хорошая дилерская сеть. Можно договориться с теми, кто торгует продуктами питания. У меня есть такие знакомые.
      Сейчас сыворотку после производства творога просто выбрасывают; значит, здесь затрат никаких. Затраты только на рекламу и пакетирование. Это примерно двадцать — двадцать пять процентов от продажной стоимости. Плюс транспорт.
      Нужно поговорить с кем-нибудь из мужчин. Я позвонила паре своих знакомых. В конце концов, почему бы не снабдить Москву сывороткой?
 
      Я встретилась с Олежеком в «Палас-отеле». Он пил кофе, курил сигару и говорил ерунду. Много денег ему не надо, говорил Олежек, вполне хватило бы миллиона.
      — На что хватило бы? — спросила я снисходительно.
      — Так, на жизнь.
      — Дом на Рублевке, «Мерседес-220», не говоря уж о «Мазерати», и часы JVC — купил все это и сразу продал.
      — Почему?
      — Деньги кончились, а жить уже привык хорошо.
      — Ну и не нужен мне дом на Рублевке.
      — Пока не нужен. А как только миллион появится, все будет по-другому.
      — Значит, нужно два миллиона. Я пожала плечами.
      — А лучше десять, — догадался Олежек.
      Для Олежека с его железными зубами десять миллионов долларов — это такая же абстрактная цифра, как для бродячей собаки — десять килограммов костей.
      Он вспомнил своего одноклассника.
      — Я видел его фотку в газете. Он член правления какой-то никельной компании. Они захватили завод на Урале, выгнали всю администрацию и поставили своих людей.
      Олежек говорил о нем с уважением. Так, как говорят про своих родственников, достигших чего-то. Так, будто в его победах есть заслуга и Олежека тоже.
      В детстве Олежек его бил. Потому что терпеть не мог очкариков. Но с тех пор, как сам заменил свой левый глаз на стеклянный, к физическим недостаткам людей стал гораздо терпимее.
      — У тебя лицо грустное, — сказал Олежек. Я рассмеялась.
      — И смех неестественный. — Я рассказала ему про ботокс.
      Не всем мужчинам можно рассказать про такое.
      Олежек, видимо, это понял, но не обиделся. Преимущество двадцатилетнего знакомства.
      — Я нашел твоего Фетишиста, — сказал он, развалившись в кресле.
      Я кивнула. Повеяло холодом.
      Показалось, что человек, убивший моего мужа, где-то здесь.
      Стало страшно.
      Пришлось сделать над собой усилие. Слова не шли с языка.
      Олежек стал глазеть по сторонам. Видимо, мое поведение не вызывало у него интереса.
      — Как будем валить? — Олежек смотрел мне прямо в глаза.
      В этой ситуации он чувствовал свое превосходство и получал от этого явное удовольствие.
      — Ну а как ты думаешь? — Олежек в самом деле задумался.
      — Можно закатать в бетон. — Я покосилась на официанта. Официант покосился на нас.
      Я попросила еще мандариновый сок.
      — Можно закопать на кладбище. По шейку. Дня на три. Ты подъедешь, посмотришь.
      Глаза Олежека не блестели от возбуждения, как это бывает у сумасшедших. Он говорил спокойно, по-деловому, как моя Галя про салаты.
      — Или вот еще неплохо: взять твой ботокс — и под кадык.
      Мне это тоже показалось неплохо.
      — Можно просто застрелить, конечно. Тогда я дам тебе фотографию.
      Фотографию мертвого Фетишиста я бы вставила в семейный альбом. Там еще много пустых страниц. А может быть, даже носила бы с собой.
      — Можно повесить, утопить, задушить. Мысленно Олежек загибал пальцы.
      От такого огромного количества вариантов мне становилось легче. Как будто сознание того, что из десятка возможных преступлений я выберу всего одно, делало это преступление в моих глазах менее значительным.
      — Можно скинуть с крыши, удушить выхлопными газами…
      Олежек явно импровизировал. Я хотела тоже что-нибудь придумать, но не получалось.
      — Ну, выбирай. И назначай время.
      Я задумалась.
      Попробовала представить ситуацию со стороны.
      Я всегда так делала, когда реальность не устраивала меня.
      Злодей убивает прекрасного, доброго принца. Принцесса в горе. Назначает награду за голову виновного. Подлый изменник пойман. Остается только выбрать казнь.
      — Четвертовать, — сказала я, и Олежек подавился сигарным дымом.
      — Ты имеешь в виду расчлененку?
      Подкатила тошнота.
      — Нет. — Я вздохнула. — Просто убей его.
      — Как?
      — Чтобы он знал, за что это.
      Олежек кивнул.
      — О'кей. Ему скажут.
      — У него есть дети? — спросила я.
      В глазах Олежека замер вопрос.
      Он решил, что я имею что-то против детей Фетишиста.
      Я покачала головой.
      — Ладно. Не важно.
      — Когда?
      — Сам решай. Я не хочу знать точное время.
      — Договорились.
      — Как я узнаю о том, что он — все?
      — Я предлагал тебе фотографию.
      — Нет. Я узнаю из газет. Придумай что-нибудь, чтобы это попало в криминальные хроники.
      — Ладно.
      Я попросила счет. Мы попрощались.
      Я не могла поверить, что сделала это.

      Это был банный день.
      Среда. Самое подходящее время.
      В начале недели приходится делать то, что накопилось за выходные.
      В конце недели хочется сидеть в ресторанах и ходить по клубам.
      В среду можно собраться с девочками и затопить баню.
      У меня — турецкая.
      Приехала Вероника. Ее муж Игорь простудился, сидел дома под присмотром охраны и домработницы, и она могла расслабиться, не волнуясь, где он и с кем.
      Приехала Лена. Ее муж ушел к секретарше два года назад. В ушах у нее были фальшивые бриллианты, но в нашей деревне никому не могло прийти в голову, что бриллианты бывают ненастоящие. Так же как, например, в хозяйственном магазине в Мневниках никто бы не понял, что круглая стекляшка у меня на пальце стоит дороже, чем весь их магазин.
      Приехала Катя. Ее друг Муся, известный в Москве тусовщик и гомосексуалист, терпеливо ждал, когда Катя отчается найти себе мужа и, будучи близка к критическому для деторождения возрасту, согласится родить от него. Потому что никто из его прекрасных мускулистых возлюбленных не мог рожать просто по природе своей.
      Мы зажгли свечи, завернулись в простыни, и Галя налила нам чай, который заваривался только по средам, — специальный сбор трав и цветов.
      Никто не говорил о Серже.
      Катя рассказывала про уникальную бабку, которая умела загадывать сны. Целый день читала молитвы и в результате ночью во сне получала ответ на волнующий ее вопрос.
      Вопросы ее волновали все больше одни и те же.
      После Катиного посещения бабке приснилось, будто Катя стоит на берегу океана и с рук кормит хлебными крошками мелкую океанскую рыбку.
      Что означало беременность.
      Катя была бабкой довольна.
      Единственное неудобство состояло в том, что, приезжая к бабке, всегда рискуешь встретить каких-нибудь знакомых. Потому что к бабке ездит вся Москва.
      Интересно, что бы ей приснилось про меня?
      Кто-то давно сказал мне, что ездить к гадалкам нужно только в том случае, если терять уже нечего.
      Я к ним никогда и не обращалась.
      Вероника вышла из парилки и с визгом прыгнула в холодную купель.
      Галя встретила ее с огромным махровым полотенцем, в которое Вероника завернулась и уютно устроилась на мягкой лежанке.
      Галя положила ей на лицо ярко-голубую маску с очищающим эффектом.
      Бывают женщины, которые выглядят шикарно даже с косметической маской.
      Лена, за которой недавно начал ухаживать симпатичный мужчина на «БМВ», мучилась вопросом его финансовой состоятельности.
      — А что бы приснилось бабке, если ее спросить, сколько у него денег?
      — Если десять миллионов, то две акулы. — Катя легла под массаж. — Если пятьдесят миллионов — три.
      — А если пятьсот миллионов — то джек-пот, — развеселилась Вероника, хотя разговаривать с маской не рекомендуется. — Представляете бабку, которой снится джекпот, а она не знает, что это такое, потому что никогда не была в казино?
      Галя не принимала участия в наших разговорах.
      Я запретила ей это строго-настрого.
      После второго захода в парилку настала моя очередь делать массаж.
      Вероника сидела с чашкой чая, а Катя с Ленкой плескались в холодной купели.
      Мы знали друг друга уже давно. Лет пятнадцать. Уже по нескольку раз ссорились и расставались. Какое-то время я дружила с Леной против Кати, а Вероника не дружила ни с кем из нас. Или мы с ней не дружили? Однажды Катя поссорила меня и с Ленкой, и с Вероникой, а потом предала сама. Но у нее был сложный период, и через год я простила ее. Сейчас мы опять дружили все вместе и ценили это время, подозревая, что оно будет коротким. Нельзя сказать, чтобы мы очень любили друг друга. Но мы знали друг о друге больше, чем наши родители и мужья, вместе взятые. Мы знали, чего от кого можно ожидать; мы давно смирились с недостатками друг друга, и нам не нужно было казаться лучше, чем мы есть; мы могли позволить себе быть настоящими, не заботясь о произведенном впечатлении. Нам было уютно друг с другом, как бывает уютно в детской комнате.
      Лена рассказывала про свое неудачное свидание с каким-то ухажером, на которое они пришли с Катей вдвоем.
      — Я говорю Кате: «Если он мне понравится, то я скажу „у меня есть жвачка“, а если нет — скажу „нет жвачки“.
      Они пришли в кафе перед Красной площадью, сели на пластмассовые стульчики. Было два часа дня; ухажер был пьян. Он заказал всем коньяк.
      — У тебя есть жвачка? — спросила Лена Катю.
      — Не знаю. Может, есть, может, нет.
      Он выпил коньяк.
      Они опять заговорили о жвачке.
      — Наверное, есть. В машине, — сказала Катя. — А у тебя?
      — У меня, наверное, нет.
      — Вообще-то у меня, наверное, тоже нет.
      — Девчонки, вам жвачки купить?
      — Нет! Нет! — Они как сумасшедшие замотали головами.
      И через несколько минут начали опять.
      — Ну что?
      — Нет, у меня нет.
      Молодой человек попросил официанта принести жвачку. Заказал еще коньяк. Удивился, что они не пьют. Предложил им поесть. Выпил коньяк залпом. Мимо проходила девушка в модных джинсах из последней коллекции Лагер-фельда. Она подошла, поцеловала его. Они были приятелями.
      — Может, и есть жвачка, — сказала Катя, — но с ксилитом.
      — Ты хочешь сказать, подушечками? — спросила Лена.
      Катя многозначительно кивнула, хотя и не поняла, что Лена имела в виду.
      Молодой человек попрощался с девушкой, заказал еще коньяк. Спросил, куда они все потом едут. Предложил поехать к себе.
      — Сто процентов с сахаром, — сделала вывод Лена, и ее ухажер смотрел на них с нескрываемым подозрением.
      — Знаешь что, — Катя встала, громко отодвигая стул, — я смирилась с тем, что у нас нет и сегодня уже не будет никакой жвачки. Пошли!
      Мы хохотали, а Вероника попросила в следующий раз взять ее с собой.
      Потом Катя рассказала про фотоомоложение. Дорого, но не действует. Она сделала четыре процедуры за 730 долларов и на этом остановилась.
      Я рассказала про беременную Светлану.
      Вероника была мать двоих детей и Светланина приятельница.
      — Может, поможем ей все вместе! — с энтузиазмом воскликнула она.
      Я знала, что это такое. Сначала Вероника даст деньги. К рождению ребенка купит игрушки. К годику будет долго собираться его поздравить и придумывать, что ему подарить. Но не поздравит даже по телефону. К двум годам будет, сидя в ресторане с подружками, горько сожалеть, какая она нехорошая, совсем бросила Светлану с ребенком. И мечтать о том, что скоро, совсем скоро она купит целую машину нужных вещей, игрушек и одежды и явится к Светлане, великодушной улыбкой прерывая поток ее благодарностей. Но скорей всего, этого так никогда и не произойдет.
      — Эта гадина хотела увести твоего мужа! И теперь у нее хватает наглости смотреть тебе в глаза! — Лена говорила про Светлану, но имела в виду ту, к которой ушел ее муж. — Пусть подыхает с голоду, мы не будем ей помогать!
      — Нужно дать ей деньги на аборт, — сказала Катя и посмотрела на меня.
      Ее тайну знала я одна.
      Семь лет назад ее жених, один из самых богатых людей России, влюбился в другую. Практичная Катя, порыдав по поводу измены любимого, стала думать, как обеспечить себе существование. Пока он не объявил ей о разрыве, можно было что-нибудь придумать. И мы придумали. Катя объявила, что беременна. Даже бросила курить. Через пару месяцев начала жаловаться, что у нее токсикоз. Даже мне. К этому времени роман ее олигарха с другой стал широко известен. Катя потребовала объяснений. Он ушел, хлопнув дверью. На следующий день было объявлено, что у Кати выкидыш. И как следствие — невозможность в будущем иметь детей. С той девушкой олигарх вскоре расстался. А к Кате относится тепло и по сей день, не забывая перечислять на ее счет по десять тысяч долларов в месяц.
      Детей у Кати не было. Длительных романов тоже. Не просто, будучи обеспеченной девушкой, найти себе жениха.
      — А ты что думаешь? — спросила Вероника.
      Я подумала о том, что у нее наверняка есть Светланин телефон.
      — Выцарапать ей глаза, — ответила я.
      — А с ребенком?
      Меня перебила Лена.
      — Надо еще доказать, что это ребенок Сержа!
      — Вот это правильно, — согласилась Катя.
      — Невозможно. Нет ничего для анализа ДНК.
      Если только… Я не знаю…
      Я знаю. Если только не вскрыть могилу и не взять прядь его волос.
      Я подумала, что с удовольствием увидела бы Сержа. Я очень по нему скучала. Так, как скучают по живому человеку. Иногда мне даже казалось, что он уехал куда-то, но стоит мне позвать, как он сразу вернется. И я так готова была позвать его!
      Но увидеть его при подобных обстоятельствах я вряд ли была готова.
      — Девочки, давайте поговорим о чем-нибудь другом, — попросила я.
      И мы стали обсуждать воровство домработниц.
      У Вероники был дополнительный холодильник в подвале. Для продуктов впрок.
      Она купила кролика и, думая, что будет готовить его нескоро, положила в нижний холодильник. Самолично. Через три дня ей захотелось жаркого из кролика и, уезжая, она попросила домработницу приготовить это блюдо. Вечером они приехали с Игорем вместе, стол был уже накрыт, на ужин их ждала говядина, тушенная с сыром и майонезом в духовке. «Потому что кролика нет», — объяснила домработница. Вероника в бешенстве спустилась в подвал и поняла, что домработница права. Насчет кролика.
      — Ну я же не идиотка! — полувопросительно утверждала Вероника. — Я своими руками положила его в холодильник!
      Катя сказала, что кролика, конечно, жаль, но шелковых платков еще жальче. Они хранились у Кати в гардеробе аккуратной стопкой, и домработница воровала их по одному. Думая, что Катя все не помнит. Катя заподозрила ее после пропажи второго платка, а на третьем поймала с поличным. Вытащив свой платок из ее сумки, Катя пристыдила ее и попросила вернуть остальные.
      — Не верну, — сказала домработница и гордо пошла к выходу. — У вас и так много. — И хлопнула дверью, а Катя еще долго сидела и боялась, что она вернется за чем-нибудь еще.
      — Ты знаешь ее адрес? — спросила Лена. — Такое надо наказывать. Она же еще к кому-нибудь устроится.
      — Знаю.
      Вероника взяла инициативу в свои руки.
      — Дай мне. Я попрошу Игоря отправить к ней нашего Борисыча. Навсегда воровать перестанет.
      Борисыч — бывший майор РУБОПа. Он у Игоря на зарплате на случай, если нужно кого-то припугнуть. Например, если туристическое агентство взяло деньги, а визы не делает или вещь, купленная в магазине, пришла в негодность, а обратно ее не принимают. Борисыч окружал магазин или туристическое агентство ротой собровцев в черных масках, заходил внутрь, положив всех сотрудников на пол, и моментально решал все накопившиеся вопросы.
      Мы поговорили о том о сем, и Вероника стала собираться домой. Кате с Леной спешить было некуда; мы поднялись в гостиную, открыли бутылку божоле и, лежа на мягких диванах, лениво болтали.
      В полночь они разъехались по домам.

      Я позвонила Светлане и сказала, что могу дать ей денег только на аборт.
      Это было мое решение.
      Она сказала, что будет рожать. Что-то про любовь к Сереже. И про то, что обманным путем устроилась операционистом в Сбербанк, и теперь они обязаны будут оплачивать ей декретный отпуск. И она целиком посвятит себя ребенку.
      Это было ее решение. Она имела на него право.
      Я выехала на Рублево-Успенское шоссе. Автомобили стояли в пробке длинной очередью. Машинально я пересекла встречную полосу, объезжая очередь. У поста ГАИ в Раздорах ко мне кинулись люди в форме; они свистели, размахивали дубинками и делали мне какие-то знаки. Я посмотрела вокруг и поняла, что это не пробка. Ехала правительственная машина, и всех согнали на обочину. Я встала первая и полезла за документами. Гаишники вытянулись по стойке «смирно», и мимо пронесся кортеж президента. Через минуту движение возобновилось. Ко мне подошел злой постовой.
      — Документы!
      Я протянула ему документы, и он ушел с ними в будку, не говоря ни слова. Встречная полоса, неподчинение командам, создание экстренной ситуации — за все это наверняка лишают прав.
      Я зашла в будку и начала кричать:
      — Где мои документы? Сколько времени я могу ждать?
      Гаишники ошарашенно посмотрели на меня и сказали что-то про президента.
      — Да я спешу! — заорала я. — Вам что, поболтать не с кем?!
      Один из них предложил мне выйти и начал переписывать мои данные из техпаспорта. И объявил, что забирает у меня права.
      — Только быстро! — сказала я. — Забирайте, что хотите! Но это будут последние права, которые вы здесь забрали!
      Я повернулась к выходу. Уже не надеясь на успех.
      Гаишник со злостью швырнул мои документы на край стола.
      — Ну вот, вы ж нормальные ребята. — Я попрощалась и вышла.
      Я чувствовала спиной, как они ненавидят меня. И всех остальных на этом шоссе. Но работой рисковать не хотят. Мало ли кто я такая. Могу оказаться и внучкой Ельцина. В нашей деревне все чьи-то внучки и чьи-то жены.
      Я поехала в Москву. После наших гаишников московские казались хамами и жлобами. Если бы я и в самом деле была внучка Ельцина, они бы все равно не поверили.
      У меня была бизнес-встреча по поводу сыворотки.
      Я нашла молочный завод в Люберцах, готовый мне ее продать. Один литр — двадцать пять копеек. Плюс цена на пакетирование. Они предлагали три рубля за штуку, но мне это было дорого. Чтобы это дело имело смысл, фасовка должна обходиться максимум в два рубля. Плюс доставка. Сыворотка продавалась в розлив, в машину входило 3, 118 тонны. Машина с перегородкой посередине. Я представляла ее себе такой, как в фильме «Джентльмены удачи», — машина, в которой они бежали из лагеря.
      Сейчас я ехала в рекламное агентство. Надо было обсудить продвижение товара на рынок. Создать концепцию бренда и продумать рекламную кампанию.
      Мы сидели втроем и придумывали рекламный ролик. Я, креативный директор агентства Ирма и коммерческий директор Лада.
      Говорила Ирма:
      — Жена провожает мужа в командировку за границу. Просит его привезти чудо-крем для лица и чудо-шампунь для волос.
      Он возвращается. Аэропорт Шереметьево. Машина с водителем. Звонит жене. «Дорогая, я вернулся». Она просит по дороге купить сыворотки для блинов. Супермаркет. Муж видит из окна, как его водитель тащит целый ящик сыворотки. Водитель садится в машину и довольно говорит: «Так дешево, я себе тоже купил. Обожаю блины».
      Следующая сцена. Звонок в дверь. Жена радостно встречает мужа. А где крем для лица и шампунь для волос? Он забыл. В его руке только сыворотка. Он протягивает ей пакет. «Дорогая, за границей все женщины пользуются этим». Монтажная склейка.
      Они садятся за стол. Дымятся блины. Лицо ее гладко, волосы шелковисты. Ее текст: «Дорогой, сыворотка — это лучшее, что ты мог подарить мне».
      Лада встрепенулась:
      — Тут же слоган: «И волки сыты, и овцы целы».
      — Неплохо, — кивнула я, — но в тридцать секунд не уложится. А в пятнадцать и подавно. И мало продукта на экране. Максимум половина ролика. И вообще, давайте называть продукт профессионально. Сыворотка — это у бабушек, а мы продаем пахту.
      Ирма не смутилась и продолжала не задумываясь:
      — Отлично. Экран поделен на две части вертикальной линией. Слева — замученная домохозяйка, справа — продвинутая молодоженка. Текст: «И Оля, и Юля решили испечь своим мужьям блины. Оля взяла молоко и оставила его на ночь, чтобы оно закисло. А Юля купила в ближайшем магазине пахту». В это время на экране заспанная Оля в застиранном халате достает из холодильника молоко и ставит его на окно. На картинке справа Юля колбасится на дискотеке. Текст: «К двум часам хозяйки уже готовы жарить блины». На экране крупным планом: слева — Оля с молоком озадаченно нюхает его; Юля с пахтой смотрит телевизор, задрав ноги на стол. Текст: «Но что это? Мужья Оли и Юли решили пригласить их на обед в ресторан!» Картинка на экране: Оля сокрушенно смотрит на цену закисшего молока — 20 рублей; Юля — на цену пахты — 5 рублей. Оля огорченно вздыхает, Юля мажет пахту на лицо и ополаскивает ею волосы. Монтажная склейка. Кое-как выглядящая Оля и великолепная Юля встречаются около подъезда. Оля спрашивает:
      — У тебя новое платье?
      Юля отвечает:
      — Новое — это хорошо забытое старое.
      И подмигивает зрителям.
      На экране крупным планом — пахта
      — Неплохо, — соглашаюсь я.
      — И малобюджетно, — обнадеживает Лада. — Никакой натуры, сплошной павильон. Снимаем с одной камеры, немного компьютерной графики.
      — А этикетка? — спрашиваю я.
      У Ирмы есть ответы на все вопросы.
      — Что-нибудь, что будет выбиваться из общего визуального ряда. Но так, чтобы покупатель верил — это настоящее. Никаких летающих коров. Может быть, просто аппетитная горка блинов. И очаровательная старушка. Или ребенок. И очень крупно: «ПАХТА».
      — А название?
      — Какой-нибудь «вкуснишка». Или «толстей-ка». Шучу. Над названием надо подумать.
      — Может быть, «Утро»? — предложила я.
      — Может, — согласилась Ирма.
      — Или «Бабушкины блинчики».
      — Длинновато. Но ассоциативно.
      — По-моему, неплохо. Если придумать что-то короткое, но с тем же смыслом — это попадание.
      — Только если «Бабкины блины», — сказала Лада.
      Мы договорились встретиться через несколько дней.
 
      Мне позвонил Ванечка.
      Спросил, как дела. Сказал, что уже давно хотел позвонить, но что-то его удерживало. Искренне добавил, что соскучился.
      Я ответила, что занята: принимаю роды у соседской коровы. Перезвоню.
      Повесила трубку. Пожалела, что не подготовилась к этому звонку и не придумала что-нибудь поостроумнее.
      Давно не было такого приятного утра.
      Что он сейчас думает обо мне? «Чужая душа — потемки?» или «Oh, those Russians!».
      Наверняка сегодня все у меня будет получаться.
 
      Я звонила по этому номеру каждый день. Мне говорили одно и то же: «Состояние больного без изменений». Уже почти три месяца. Водитель Сержа был в коме. Кома — это когда человек умер, а надежда еще жива.
      Он лежал, подключенный к жизни множеством трубочек и проводков, в Институте Склифосовского.
      Я его не видела.
      Приехав туда на третий день после смерти Сержа, я наткнулась на полный ненависти взгляд его матери. Ее сын работал на нас, и это мы убили его. Я дала ей листок с номером моего телефона, но была уверена, что она его выкинет, как только за мной закроется дверь.
      Я слишком сильно тогда сама нуждалась в утешении, чтобы оправдываться перед ней.
      Да и в чем оправдываться?
      Я познакомилась с заведующим отделением и назначила ему денежное пособие.
      Когда дежурный голос по телефону сообщил, что больной находится в сознании уже сутки, я восприняла это так, словно мне сказали, что Серж ожил и едет домой.
      Я бежала по обшарпанным коридорам Института Склифосовского, мимо зловонных никелированных тележек, мимо худосочных мужчин в больничных пижамах, застиранных так, что казалось, их не стирали никогда. Я смотрела на номера дверей, и мне хотелось то разрыдаться от горя, то рассмеяться от счастья. Мне казалось, что я бегу к Сержу.
      Его водитель, вернувшийся с того света, был мостиком между нами.
      Из его горла торчала трубка.
      Пуля прошла навылет, частично задев дыхательные пути.
      Я хотела броситься ему на грудь, и только боязнь причинить ему боль остановила меня.
      — Серж умер, — прошептала я очень тихо, отводя глаза от его лица. — Ты отлично выглядишь.
      Казалось, он делал над собой усилие, чтобы держать глаза открытыми.
      — Ты поправишься. Обязательно поправишься. Теперь уже ничего не случится.
      Опустошенная и разочарованная, я огляделась. Рядом стояла его мать, но она даже не предложила мне стула. Передо мной лежал наш водитель, очень слабый, едва живой. Он ничего не мог сказать. Глядя на него, я не узнала и не поняла ничего нового. Возможно, я ждала чуда там, где его быть не могло.
      Я все еще не смирилась со словом «никогда».
      Водитель смотрел на меня, но казалось, что он просто смотрит вперед.
      Я подумала, что, наверное, он мог бы закрыть Сержа собой. Думать так — это эгоизм.
      Вошла медсестра и с радостной улыбкой попросила родных больного зайти к лечащему врачу.
      Его мать бросила на меня недоверчивый взгляд, поколебалась секунду и ушла, аккуратно закрыв за собой дверь.
      «Если Серж успел что-то сказать перед смертью, то он это слышал», — подумала я.
      Для меня было очень важно узнать, о чем думал Серж в последнюю секунду своей жизни. О том, чья рука направила на него пистолет? О том, есть ли шанс спастись? О своей матери? О Маше? Или обо мне? Не о той же девушке из ресторана, в конце концов? Или просто страх, животный страх смерти охватил его, и он не успел подумать ни обо мне, ни о ком.
      Я достала из сумки ручку и помогла пальцам водителя обхватить ее.
      — Помоги мне. Попробуй написать. Наверняка есть что-то, что я должна знать.
      Я взяла с тумбочки листок с назначениями и подставила под него свою ладонь.
      Оглядываясь на дверь, я держала его руку с ручкой.
      Он был очень слаб. Медленно, с долгими остановками, глядя так же прямо на меня, буква за буквой он вывел: «Крыса».
      Я аккуратно сложила листок и убрала в сумку.
      Он закрыл глаза. Я испугалась, что он умер. Я дотронулась до его лица. Его веки дрогнули.
      Крыса — это человек, который предал своих.
      Не знаю почему, но все водители любят тюремный жаргон и блатные песни.
      — Мы его накажем, — пообещала я, не смущаясь пафосностью этой фразы, — а с тобой все будет хорошо.
      Зашла его мать. Внимательно посмотрела на сына, мельком — на меня.
      — Теперь с тобой уже ничего не случится. Не знаю, слышал ли он мои слова или уже давно спал.
      Его мать бесцеремонно отодвинула меня от кровати своим мощным бедром.
      Я положила на тумбочку пачку денег. Она даже не посмотрела.
      — Звоните мне, — я старалась говорить очень мягко, — я хочу помогать. У вас же есть номер моего телефона? Давайте наймем сиделку.
      Она не ответила, только уничтожающе взглянула на меня. Я вздохнула.
      — До свидания. Я поговорю с врачом.
      Уверена, что после того, как я ушла, ей стало легче.
      Договориться с врачом по поводу специальных условий для моего водителя было несложно. А вот как обеспечить ему круглосуточную охрану, я пока не знала. Пожалуй, лучше позвонить друзьям Сержа.
 
      Пахта делала свое дело.
      Просыпаясь теперь, я не вела бесконечный монолог, посвященный Сержу: слишком много вопросов мне надо было решать прямо с утра, слишком много информации на меня валилось.