Порывшись в карманах, я вытаскиваю капсулу с морфином и пытаюсь проглотить ее, не запивая, так что она едва не застревает у меня в горле. Через несколько минут, открыв глаза, я вглядываюсь в бледную прозрачную дымку. Кажется, что машины дрейфуют между красными светофорами, а люди плывут по мостовым, как листья по реке.
      Вереница автобусов застопорилась. Мой отчим умер на автобусной остановке в Брэдфорде в октябре 1995-го. Его хватил удар, когда он ехал к кардиологу. Видите, что бывает, когда автобус задерживается. В гробу он выглядел очень солидно, словно адвокат или бизнесмен, а не фермер. Немногочисленные оставшиеся на его голове волосы были прилизаны и разделены таким пробором, какой у него никогда не получался при жизни. Какое-то время я себе тоже такой делал. Думал, что от этого больше похожу на англичанина.
      После похорон Даж переехала в Лондон. Она поселилась у нас с Мирандой. Они были как масло и уксус. Даж, естественно, была уксусом: крепкой и темной. Как ни пытались их соединить, они все равно разделялись, а я оказывался между ними.
      На мостовой под матерчатым навесом между корзинами с цветами мерзнет молодая продавщица. Полностью спрятав руки в рукава джемпера, она обнимает себя за плечи, чтобы согреться. Алексей обычно нанимает на работу беженцев и иммигрантов. Они обходятся дешевле и проявляют больше благодарности. Интересно, что снится этой девушке, когда она засыпает в своей постели в дешевой гостинице или съемной комнате. Думает ли она, что ей повезло?
      Десятки тысяч людей оказались заброшены сюда из Восточной Европы, из бывшего социалистического лагеря, страны которого провозгласили свою независимость и тотчас же начали распадаться. Иногда кажется, что вся Европа обречена на этот распад и будет делиться на все меньшие и меньшие кусочки до тех пор, пока нам не хватит земли для того, чтобы сохранить язык и культуру. Быть может, нам всем суждено стать цыганами.
      Мною движут ярость и страх. Ярость оттого, что в меня стреляли, и страх, что не удастся узнать почему. Я хочу либо вспомнить, либо забыть. Я не могу жить посредине. Или верните мне пропавшие дни, или окончательно сотрите все из моей памяти.
      Али чувствует мое состояние.
      – Дела раскрывают факты, а не воспоминания. Вы так сказали. Мы должны просто продолжать расследование.
      Она не понимает. Рэйчел знала ответы. Она рассказала бы мне, что случилось.
      – Он ни за что не разрешил бы вам встретиться с ней. Нам нужно найти другой путь.
      – Если бы я мог передать ей сообщение…
      И тут в мозгу у меня совершается какая-то химическая реакция, и в памяти всплывает лицо: темноволосая женщина с родимым пятном на шее, похожим на карамельный потек. Кирстен Фицрой – лучшая подруга и бывшая соседка Рэйчел.
      Некоторые женщины с самого рождения наделены особым взглядом. Они смотрят на тебя так, словно знают и всегда будут знать, о чем ты думаешь. Кирстен была такой. В дни после исчезновения Микки она стала той скалой, за которую уцепилась Рэйчел: Кирстен защищала ее от прессы, готовила ей еду, просто помогала выжить.
      Она может передать Рэйчел сообщение. Она может выяснить, что произошло… Я знаю, что Кирстен живет где-то в Ноттинг-хилле.
      – Я могу уточнить адрес, – говорит Али. Остановив машину, она звонит по мобильному «новичку» Дэйву.
      Спустя двадцать минут мы тормозим на Лэдброк-сквер, возле большого беленого дома в георгианском стиле, выходящего окнами на общественные сады. Соседние дома окрашены в карамельные цвета, то тут, то там мелькают кафе и рестораны. Кирстен явно улучшила свое материальное положение.
      Ее квартира на четвертом этаже, окна выходят на улицу. Я задерживаюсь на площадке, переводя дух. И тут замечаю, что дверь приоткрыта. Али, сразу насторожившись, осматривает лестницу.
      Толкнув дверь, я зову Кирстен. Никакого ответа.
      Замок выломан, и на полу за порогом лежат щепки. Дальше в прихожей, на коврике из соломки, раскиданы бумаги и одежда.
      Али расстегивает кобуру и жестом велит мне оставаться на месте. Я качаю головой. Лучше я прикрою ее со спины. Она перекатывается через порог кухни и, пригнувшись, двигается по коридору. Я иду за ней, глядя в противоположном направлении. Мебель в гостиной перевернута, обивка дивана распорота самурайским мечом. Наполнитель торчит наружу, словно кишки убитого зверя.
      Абажуры из рисовой бумаги разорваны и валяются на полу. Ваза с засохшими цветами лежит на боку, стеклянная ширма разбита вдребезги.
      Переходя из комнаты в комнату, мы обнаруживаем все новые следы разрушения. Еда, безделушки, посуда валяются на полу кухни между перевернутыми ящиками и открытыми шкафами. Стул сломан. На него вставали, чтобы заглянуть за шкафчики.
      На первый взгляд это кажется скорее актом вандализма, чем ограблением. Потом среди разгрома я замечаю несколько конвертов. Обратный адрес с каждого из них аккуратно удален. Возле телефона нет ни дневника, ни записной книжки. Кто-то оборвал со стены записки и фотографии, так что от них остались кое-где только уголки, приколотые разноцветными булавками.
      Из-за морфина реальность расплывается. Я иду в ванную и ополаскиваю лицо холодной водой. Через вешалку перекинуты полотенце и женская сорочка, в ванну упал тюбик помады. Достав его, я снимаю колпачок и разглядываю конус помады, словно это какая-то подсказка.
      Над раковиной, слегка покосившись, висит квадратное зеркало в раме, украшенной перламутром. Я похудел. Щеки ввалились, у глаз образовались морщины. Или, может быть, в зеркале кто-то другой. Может быть, меня скопировали и поместили в иную вселенную. А настоящий мир – по ту сторону стекла. Я чувствую, что действие наркотика прекращается, и хочу уцепиться за нереальность.
      Поставив помаду на полочку, я удивляюсь количеству бальзамов, паст, порошков и ароматических смесей. От них исходит аромат Кирстен, и я вспоминаю нашу первую встречу в Долфин-мэншн на следующий день после исчезновения Микки.
 
      Она была высокой и худой, с тонкими руками и ногами, и кремовые слаксы сидели так низко на ее бедрах, что казалось непонятным, на чем же они держатся. Ее квартира была увешана старинным оружием и доспехами. Имелись даже два самурайских меча, скрещенные на стене, и японский шлем, сделанный из железа, кожи и шелка.
      – Говорят, его носил Тоётоми Хидэёси , – объяснила Кирстен. – Он объединил Японию в шестнадцатом веке, в эпоху междоусобных войн. Вы интересуетесь историей, инспектор?
      – Нет.
      – Так вы не верите, что мы можем учиться на своих ошибках?
      – До сих пор нам это не удавалось.
      Она приняла мое мнение, не согласившись с ним. Али ходила по квартире, восхищаясь трофеями.
      – Так чем, говорите, вы занимаетесь? – спросила она Кирстен.
      – Я ничего еще не говорила. – Она улыбнулась уголками глаз. – Я управляю агентством по найму персонала в Сохо. Мы ищем поваров, официанток и все такое.
      – Похоже, ваш бизнес процветает.
      – Я много работаю.
      Кирстен заварила чай в расписанном вручную японском чайнике и достала такие же керамические чаши. Нам пришлось встать на колени вокруг маленького столика, а она опустила в чайник миниатюрный черпачок и взбила заварку, как яичницу. Я не понял смысла этой сложной церемонии. Али казалась более осведомленной в вопросах медитации и Единого Сознания.
      Кирстен прожила в Долфин-мэншн три года; она въехала через несколько недель после Рэйчел и Микки. Они с Рэйчел подружились. Сначала вместе пили кофе. Потом вместе ходили по магазинам и брали друг у друга одежду. И все же Рэйчел, видимо, не посвятила Кирстен в подробности об Алексее и своей знаменитой семье. Это было слишком большой тайной.
      – Кто бы мог подумать… Вот уж действительно Красавица и Чудовище, – сказала мне Кирстен, услышав новости. – Столько денег, а она живет здесь.
      – А вы бы что сделали?
      – Забрала бы свою долю и уехала в Патагонию или куда подальше – и всю оставшуюся жизнь спала бы с пистолетом под подушкой.
      – У вас богатое воображение.
      – Я же сказала, что слышала истории про Алексея. Каждый ведь рассказывает что-то свое. Например, о том, как он играл в блэк-джек в Лас-Вегасе, и тут заходит сетевой миллионер и говорит, что Алексей занял его стул. Алексей не обращает на него внимания, и калифорниец говорит: «Слушай, ты, убогий придурок, я стою шесть миллионов долларов, и это мой стул, черт побери!» Тогда Алексей вытаскивает из кармана жетон и говорит: «Шесть миллионов? Ставлю тебя на кон».
      Она не ждала, что мы засмеемся. Просто позволила паузе затянуться. Я предпочел бы, чтобы она дала возможность вытянуться моим затекшим ногам.
      У нее было алиби на время исчезновения Микки. Комендант Рэй Мерфи чинил ей душ. И, как она сказала, это ему удалось всего лишь с третьей попытки.
      – А что вы делали потом?
      – Снова пошла спать.
      Она загадочно посмотрела на меня и добавила: «Одна».
      Двадцать лет назад я подумал бы, что она со мной флиртует, но тогда я уже знал, что она надо мной смеется. Возраст и мудрость не приносят облегчения самолюбию. Миром по-прежнему правит молодость.
 
      Вернувшись в гостиную, я вижу, что Али осматривает содержимое разоренных книжных шкафов. Тот, кто это сделал, открыл каждую книгу, папку и фотоальбом. Дневники, записные книжки, компьютерные диски и фотографии пропали. Это было не ограбление, это был обыск. Они искали Кирстен. Им были нужны имена друзей и знакомых – всех, кто может ее знать.
      – Надо сообщить в полицию, сэр.
      – Да.
      – Что мне сказать?
      – Правду. Скажи, что мы обнаружили следы взлома.
      Мы ждем приезда официальных лиц внизу, сидя на крыльце и перебирая возможные варианты. Начинает моросить дождь. Он оседает на волосах Али и собирается тысячами мельчайших капелек на швах ее пальто.
      На другой стороне улицы группа грязных мальчишек высыпает из «рейнджровера», на ногах у них только носки, поскольку футбольные бутсы сняты и болтаются на шее.
      Неподалеку от них я замечаю машину, в которой кто-то сидит. Я ничего не заметил бы, если бы не огонек зажигалки. Мне приходит в голову, что Кибел мог установить за мной наблюдение, но почти сразу я нахожу иное объяснение. Возможно, кто-то ждет, когда Кирстен вернется домой.
      Я спускаюсь на тротуар и потягиваюсь. Солнце пытается пробиться к земле, но его глотают серые тучи. Я отправляюсь в путь по площади. Сперва иду в сторону от подозрительной машины, однако на углу поворачиваю и перехожу через дорогу. Останавливаюсь и читаю табличку на пьедестале бронзового всадника.
      Снова поворачиваюсь и продолжаю двигаться. Неловко взлетает голубь. Теперь я иду прямо к машине. Уже различим чей-то силуэт за рулем.
      Держась поближе к тротуару, чтобы нас разделял ряд машин, в самый последний момент я выныриваю из-за «ауди». На сиденье рядом с водителем лежит фотография Кирстен Фицрой.
      Крупный седоволосый человек ошарашенно смотрит на меня. Я вижу два смутных отражения в его темных очках – это мое лицо. Пытаюсь открыть дверцу. Он поворачивает ключ зажигания, и я ору, чтобы он не двигался.
      В этот момент на сцену выходит Али, разворачивая машину поперек дороги, чтобы перекрыть ему путь. Найдя заднюю передачу, мужчина отчаянно газует, и резина визжит по асфальту. Он врезается в машину позади, потом резко устремляется вперед, двигая стоящие впереди автомобили. Шины скрипят и дымятся, а он снова включает заднюю передачу.
      Али выскакивает из машины, держа руку на кобуре. Водитель замечает ее первым. Он поднимает пистолет, целясь ей в грудь.
      Я инстинктивно бью по лобовому стеклу костылем, который разлетается на лакированные обломки. Шум отвлекает незнакомца. Али падает на землю и перекатывается к обочине. Я бросаюсь в другую сторону, падая быстро, но далеко не так грациозно.
      Вдруг в ближайшем доме, всего в восемнадцати футах от нас, открывается дверь. Появляются две девочки, одна тянет за собой велосипед. Пистолет направляется на них.
      Я выкрикиваю им предостережения, но они стоят и тупо смотрят на нас. С такого расстояния он не промахнется.
      Бросив взгляд на Али, я вижу, что она уже на ногах, а ее правая рука с «Глоком» вытянута в сторону незнакомца.
      – Я могу его накрыть, сэр.
      – Пусть уходит.
      Она опускает руку. Машина движется задним ходом до перекрестка и, развернувшись со скрипом тормозов, уносится на север в направлении Лэдброк-гроув .
      Мы сидим рядом на поребрике. В воздухе пахнет горелой резиной. Девочки куда-то исчезли, зато в окнах ближайших домов показались встревоженные лица.
      Али вытирает с рук пистолетную смазку.
      – Я могла бы его уложить.
      – Знаю.
      – Тогда почему?
      – Потому что вас учат, как убивать людей, но не учат, как потом с этим жить.
      Она кивает, и порыв ветра роняет ей челку на глаза. Она отводит ее рукой.
      – Вы его узнали?
      Я качаю головой:
      – Он ждал Кирстен. Она кому-то очень нужна.
      Полицейская машина показывается из-за угла и медленно плывет по улице. Два парня в форме смотрят в окно, вглядываясь в номера домов. Пять минут назад они или опозорились бы, или погибли. Спасибо небесам за счастливые опоздания.
 
      Надо опросить свидетелей и записать показания. Али отвечает почти на все вопросы, описывая машину и водителя. Согласно компьютерной базе, номера принадлежат фермерскому микроавтобусу из Ньюкасла. Их либо украли, либо подделали.
      В обычных обстоятельствах местный участковый классифицировал бы это происшествие как хулиганство на дорогах или отказ подчиняться полиции. Под обычными обстоятельствами я подразумеваю ситуацию, в которую вовлечены рядовые граждане, а не два сотрудника полиции.
      Сержант Майк Друри – один из тех реформаторов из «Паддингтон-грин» , который поднаторел в допросах членов ИРА, а теперь и «Алькаиды». Он меряет взглядом улицу, засунув руки в карманы. Его длинный нос морщится, словно ему не нравится, как пахнет местный воздух.
      – Итак, скажите мне, зачем вам понадобилась Кирстен Фицрой?
      – Я пытаюсь разыскать ее подругу Рэйчел Карлайл.
      – И зачем вы хотите с ней встретиться?
      – Поболтать о старых добрых временах.
      Он ждет более подробных объяснений. Но я не иду ему навстречу.
      – У вас был ордер?
      – Он мне не потребовался. Когда мы приехали, дверь была открыта.
      – И вы вошли внутрь?
      – Посмотреть, не совершается ли там преступление. Мисс Фицрой могла нуждаться в помощи. У нас были основания.
      Мне не нравится тон, которым он задает вопросы. Это больше похоже на допрос, чем на беседу. Друри что-то скребет в блокноте.
      – Итак, вы сообщили о взломе и заметили парня в машине.
      – В нем было нечто странное.
      – Странное?
      – Да.
      – Подойдя к нему, вы показали значок?
      – Нет. У меня нет с собой значка.
      – Вы представились офицером полиции?
      – Нет.
      – Так что же вы сделали?
      – Попытался открыть дверцу.
      – Значит, этот парень сидел себе в машине и никого не трогал, и тут откуда ни возьмись появляетесь вы и пытаетесь вломиться к нему в машину?
      – Не совсем так.
      Друри изображает адвоката дьявола.
      – Он не знал, что вы из полиции. Должно быть, вы его до смерти напугали. Неудивительно, что он сбежал…
      – У него был пистолет. И он направил его в мою напарницу.
      – Напарницу? А я думал, что наша сотрудница мисс Барба работает в отделе сопровождения и в настоящее время находится в отпуске… – Он сверяется с блокнотом. – И согласно моим сведениям, вчера вы были отстранены от своих обязанностей и теперь являетесь героем разбирательства, проводимого независимым комитетом по рассмотрению жалоб на сотрудников полиции.
      Этот парень порядком меня разозлил. И не только он – отношение вообще. Сорок три года на службе, и вот теперь со мной обращаются так, словно я Чарльз Бронсон, снимающийся в «Жажде смерти 15» .
      В прежнее время здесь повсюду уже ползали бы шесть десятков полицейских: искали машину, опрашивали свидетелей. А вместо этого мне приходится заниматься всякой ерундой. Может, Кэмпбелл прав и мне следовало уйти в отставку три года назад. Все, что я делаю сейчас, либо противозаконно, либо кому-то мешает. Но я еще не потерял хватки и в сто раз умнее, чем этот дурень.
      – Али сможет ответить на остальные вопросы. А у меня есть занятия поважнее.
      – Вам придется подождать. Я не закончил, – говорит Друри.
      – У вас есть пистолет, сержант?
      – Нет.
      – А наручники?
      – Нет.
      – Что же, если вы не можете меня пристрелить или заковать, то вы не можете задержать меня здесь.

      Профессор живет на Примроуз-хилл , в дальнем конце зеленой улочки, где цена любого дома составляет семизначную цифру, а каждая машина загажена птицами. Эта извращенная справедливость мне нравится.
      Джо открывает двери после второго звонка. На нем фланелевые брюки и рубашка без воротника. Критически осмотрев меня, он констатирует:
      – Вы ужасно выглядите.
      – Еще бы! Меня постоянно пытаются пристрелить.
      За его спиной появляется Джулиана, похожая на модель, только что сошедшую с рекламного плаката.
      Высокие скулы, голубые глаза, гладкая кожа. Она тихо объявляет:
      – Вы ужасно выглядите.
      – Мне все это говорят.
      Она целует меня в щеку, и я иду за ней по коридору в кухню. На высоком стульчике сидит малышка с ложкой в руках. Ее щеки и лоб перемазаны яблочным пюре. Десятилетняя Чарли, уже вернувшаяся из школы, контролирует процесс кормления.
      – Простите, – шепчу я Джулиане, чувствуя неуместность своего вторжения. – Я не подумал… что вы все будете здесь.
      – Да, у нас есть дети, не забыли?
      Джо хочет спросить меня, что случилось, но воздерживается из-за Чарли, которая обожает полицейские истории тем больше, чем они мрачнее.
      – Вы сегодня кого-нибудь уже арестовали? – спрашивает она меня.
      – С какой стати? Ты что, сделала что-то плохое?
      Она широко распахивает глаза:
      – Нет!
      – Продолжай в том же духе.
      Джулиана протягивает мне чашку кофе и замечает отсутствие пальца на моей руке.
      – Полагаю, вы пришли по делу, а не для того, чтобы устроить свою личную жизнь.
      Чарли впечатлена не меньше и наклоняется, чтобы рассмотреть опустевшее основание, где на суставе сморщилась кожа.
      – Что случилось?
      – Я слишком торопился, когда ел гамбургер.
      – Какая гадость!
      – Я не почувствовал никакого вкуса.
      Джулиана шикает на меня:
      – Хватит, а то она будет плохо спать. Ступай, Чарли, тебе пора делать уроки.
      – Но сегодня пятница. Ты сказала, что мы пойдем покупать туфли.
      – Пойдем завтра.
      Ее настроение улучшается.
      – А можно купить с каблуками?
      – Только вот с такими. – Джулиана отмеряет пальцами дюйм.
      – Фу!
      Чарли пристраивает малышку на бедро, гладит ее по головке и убирает прядь волос с глаз. Боже, как она похожа на свою мать!
      Джо приглашает меня в свой кабинет. Я поднимаюсь за ним по лестнице в небольшую комнату, которая выходит окнами в сад. Почти все свободное место занимает письменный стол, втиснутый между книжными полками и картотекой. Справа на стене висит стенд, пестрящий записками, открытками и семейными фотографиями.
      Это убежище Джо. Если бы я жил с тремя женщинами, я тоже такое завел бы. Только в моем были бы бар и телевизор.
      Джо убирает папки со стула и расчищает стол. Мне кажется, что он не так аккуратен, как раньше. Наверное, это из-за болезни.
      – У вас нет костыля, – замечает он.
      – Я его сломал.
      – Я могу дать вам другой.
      – Не надо. Моя нога уже почти в порядке.
      В течение следующего часа мы обсуждаем неудачи, случившиеся со мной за день. Я рассказываю Джо о сэре Дугласе и о нападении у квартиры Кирстен. Его лицо ничего не выражает. Оно словно чистая страница в одном из его блокнотов. Однажды он рассказывал мне о симптоме под названием «маска Паркинсона». Может, это она.
      Джо начинает рисовать в блокноте.
      – Я размышлял о выкупе.
      – И до чего додумались?
      – Сначала должно было прийти письмо либо электронное сообщение или поступить телефонный звонок. Вы говорили о ДНК-тесте.
      – Пряди волос.
      – Первое известие должно было стать огромным потрясением. Есть погибшая девочка, человек сидит за ее убийство, и вдруг этот выкуп. Что вы подумали?
      – Не помню.
      – Но вы можете представить. Поставьте себя в подобные обстоятельства. Что вы подумаете, когда получите требование?
      – Что это фальшивка.
      – Но вы никогда не были до конца уверены в виновности Говарда.
      – Все равно попахивает подделкой.
      – Что могло бы изменить ваше мнение?
      – Доказательства, что она жива.
      – В письме были пряди волос.
      – Я их проверил.
      – Что еще?
      – Я проверил бы все: чернила, почерк, бумагу…
      – Кто этим занимается?
      – Криминалисты.
      – Но ваш начальник отказывается в это верить. Он велит вам бросить дело.
      – Он не прав.
      – Никто не верит письму, кроме матери девочки и вас. Почему верите вы?
      – Не может быть, чтобы только из-за волос. Мне нужны другие доказательства.
      – Например?
      – Фотография или, еще лучше, видеозапись. И там должна быть какая-то ссылка на время, например, первая страница газеты.
      – Что-нибудь еще?
      – Кровь или образец кожи – что-то, чему не может быть три года.
      – Если таких доказательств нет, станете ли вы организовывать передачу выкупа?
      – Не знаю. Это может оказаться подделкой.
      – Но, наверное, вы хотите поймать мошенников.
      – Я не стал бы из-за этого подвергать Рэйчел опасности.
      – Значит, вы верите в то, что Микки жива.
      – Да.
      – Ни один из ваших коллег с вами не согласен. Почему?
      – Возможно, доказательства неубедительны.
      Джо поворачивается на стуле боком ко мне и смотрит на меня искоса. Когда я молчу или запинаюсь, он задает новый вопрос. Это похоже на задание восстановить рисунок по точкам, ориентируясь по возрастанию цифр.
      – Зачем кому-то ждать три года, чтобы потребовать выкуп?
      – Возможно, ее похитили не из-за выкупа – поначалу.
      – Тогда зачем?
      Я усиленно размышляю. По словам Рэйчел, никто в Англии не знал, что Алексей – отец Микки. Конечно, об этом знал сэр Дуглас, но он вряд ли стал бы просить выкуп.
      – Значит, Микки забрал кто-то другой, и мы возвращаемся к прежнему вопросу: зачем ждать три года? – продолжает Джо.
      Я снова не могу найти ответа. Высказываю предположение:
      – Либо Микки у них не было, либо они хотели ее оставить.
      – Тогда зачем сейчас отдавать?
      Я понимаю, к чему он клонит. В выкупе нет смысла. Что я себе воображаю: что Микки три года провела где-то, прикованная цепью к батарее? Это невероятно. Она не сидит в какой-то комнате в кресле, болтая ногами и дожидаясь, пока ее спасут.
      Джо все еще говорит:
      – Есть еще один вопрос. Если Микки до сих пор жива, нужно понять, хочет ли она вернуться домой. Для семилетнего ребенка три года – огромный срок. Она могла привязаться к другим людям, найти новую семью.
      – Но она же написала письмо!
      – Какое письмо?
      Это похоже на резкий порыв ветра. Я помню! Открытка и детский почерк – написано большими буквами. Я могу процитировать.

      ДОРОГАЯ МАМОЧКА!
      Я ПО ТЕБЕ ОЧЕНЬ СКУЧАЮ И ХОЧУ ВЕРНУТЬСЯ ДОМОЙ. Я МОЛЮСЬ КАЖДЫЙ ВЕЧЕР И ВСЕГДА ОБ ЭТОМ ПРОШУ. ОНИ ГОВОРЯТ, ЧТО ОТПУСТЯТ МЕНЯ, ЕСЛИ ТЫ ИМ ЧТО-ТО ПРИШЛЕШЬ. ДУМАЮ, ИМ НУЖНЫ ДЕНЬГИ У МЕНЯ В КОПИЛКЕ ПОД КРОВАТЬЮ ЕСТЬ 25 ФУНТОВ И НЕСКОЛЬКО ЗОЛОТЫХ МОНЕТ. ПОЖАЛУЙСТА, ПОСПЕШИ. Я СКОРО СНОВА СМОГУ С ТОБОЙ ВСТРЕТИТЬСЯ, ЕСЛИ ТОЛЬКО ТЫ НЕ ПОЗВОНИШЬ В ПОЛИЦИЮ.
      С ЛЮБОВЬЮ, МИККИ
      P. S. ТЕПЕРЬ У МЕНЯ ВЫРОСЛИ ОБА ПЕРЕДНИХ ЗУБА.

      В это мгновение мне даже хочется обнять Джо. Господи, как здорово помнить! Это лучше морфина.
      – Что вы сделали с открыткой? – спрашивает он.
      – Отнес на анализ.
      – Куда?
      – В частную лабораторию.
      Я представляю себе, как открытку кладут под стекло и тщательно изучают при помощи особой машины – спектрального видеосканера. Данный анализ может показать, был ли изменен почерк и какими чернилами пользовался писавший.
      – Почерк был похож на детский.
      – Вы не очень уверенно это говорите.
      – А я и не уверен.
      Я помню, как графолог объяснил мне, что большинство детей выводят в букве «R» вертикальную линию выше окружности. На открытке этого не было. Дети также пишут «Е» с горизонтальными линиями одинаковой длины. И перечеркивают заглавную «J», тогда как взрослые этого не делают.
      Но основные выводы можно было сделать из расположения строчек. Дети с трудом пишут на нелинованной бумаге. Строчки у них получаются неровными. И, поскольку дети не могут рассчитать, сколько им потребуется места, то строчки у них обычно загибаются вниз и буквы к концу текста становятся меньше. Строчки в этом письме были идеально ровными.
      – Значит, его написал не ребенок? – спрашивает Джо.
      – Нет.
      У меня вдруг начинает щемить сердце. Джо пытается удержать мое внимание на предмете разговора.
      – А как насчет волос?
      – Их было шесть.
      – Там были указания, как передать выкуп?
      – Нет.
      – Значит, должны были поступить другие письма или телефонные звонки.
      – Звучит правдоподобно.
      Джо все еще водит карандашом по блокноту, рисуя спираль с темным центром.
      – Свертки с бриллиантами были водонепроницаемы и предназначены для перемещения по воде. Оранжевый полиэтилен делал их заметными в темноте. Почему было четыре одинаковых свертка?
      – Не знаю. Может, было четыре похитителя?
      – Они могли бы поделить их потом.
      – У вас есть предположение?
      – Думаю, свертки должны были куда-то поместиться… или через что-то проплыть.
      – Что-то вроде трубы?
      – Да.
      Я обессилен, но воодушевлен. У меня словно открылись глаза, и впереди начал мерцать свет.
      – Можете расслабиться, – говорит Джо. – Вы хорошо поработали.
      – Я вспомнил открытку.
      – Да, и что же?