– И ты купил?
      – Больше никто не купил бы – оно все сгорело дотла.
      – А ты почему купил?
      Он пожал плечами:
      – Ну, она проявила инициативу. У меня есть племянники и племянницы… – Он не закончил фразы.
      – Думаю, ты сладкоежка. Как насчет конфет, пирожных и сластей всевозможных , а?
      Бледно-розовая волна залила его щеки, шея напряглась. Он не мог понять, намек ли это.
      Сменив тему, я начал сначала, попросив его дать отчет о своих перемещениях в течение нескольких часов до и после исчезновения Микки. В тот понедельник шторы на его окнах были опущены. Его коллеги не видели, чтобы он косил крытую лужайку в Примроуз-хилл . В час дня полиция обыскала его квартиру. Он не вернулся на работу. Вместо этого Говард провел целый день возле дома, фотографируя.
      – Ты не пошел на работу и во вторник?
      – Нет. Я хотел помочь. Я напечатал фотографии Микки, чтобы сделать листовки.
      – В своей студии?
      – Да.
      – А что ты сделал потом?
      – Постирал.
      – Это ведь было во вторник утром? Весь дом вышел на поиски, а ты устраиваешь постирушку?
      Он неуверенно кивнул.
      – На полу у тебя в гостиной был ковер. – Я протянул ему фотографию, им же и сделанную. – Где он сейчас?
      – Я его выкинул.
      – Почему?
      – Он был грязным. Я не смог его отчистить.
      – Почему он был грязным?
      – Я уронил на него компост. Я делал висячие горшки.
      – Когда ты его выбросил?
      – Не помню.
      – После исчезновения Микки?
      – Думаю, да. Возможно.
      – Куда ты его выбросил?
      – В контейнер у Эджвер-роуд.
      – А что, поближе не нашел?
      – Они были переполнены.
      – Но ты ведь работаешь на муниципалитет. Ты мог найти десяток урн.
      – Я… я не подумал…
      – Видишь ли, как это выглядит со стороны. Ты прибрал квартиру, выбросил ковер, у тебя пахло известкой – кажется, будто ты пытался что-то спрятать.
      – Нет. Я просто немного прибрался. Я хотел, чтобы все было симпатично.
      – Симпатично?
      – Да.
      – А это ты раньше видел, Говард? – Я показал ему детские трусики в полиэтиленовом пакете. – Их нашли в твоей бельевой корзине.
      Его голос напрягся.
      – Они принадлежат одной моей племяннице. Они постоянно у меня останавливаются – племянницы и племянники…
      – Они остаются ночевать?
      – В комнате для гостей.
      – А Микки когда-нибудь была в твоей комнате для гостей?
      – Да… Нет… Может быть.
      – Ты хорошо знаешь миссис Карлайл?
      – Просто здороваюсь, встретив ее на лестнице.
      – Она хорошая мать?
      – Пожалуй.
      – Привлекательная женщина.
      – Не в моем вкусе.
      – Почему?
      – Она немного резкая, понимаете, не очень приветливая. Не говорите ей, что я так сказал, я не хочу задевать ее чувства.
      – А ты предпочитаешь?…
      – Мм, понимаете, дело тут не в сексе. Не знаю, право. Трудно сказать.
      – У тебя есть подружка, Говард?
      – Сейчас нет.
      Он сказал это так, как будто утром за кофе она у него была.
      – Расскажи мне о Даниэлле.
      – Я не знаю никакой Даниэллы.
      – У тебя в компьютере хранятся фотографии девочки по имени Даниэлла. На ней трусики от бикини.
      Он моргнул – раз, два, три.
      – Это дочь моей бывшей девушки.
      – На ней не надет топ. Сколько ей?
      – Одиннадцать.
      – Еще на одной фотографии есть девочка, с полотенцем на голове, она лежит на кровати. На ней только шорты. Кто она?
      Он помедлил:
      – Микки и Сара играли. Они разыгрывали пьесу. Это была просто забава.
      – Да, так я и думал, – успокоительно улыбнулся я.
      Волосы Говарда прилипли ко лбу, капли пота то и дело стекали ему в глаза, отчего он моргал. Открыв большой желтый конверт, я вытащил из него пачку фотографий и стал выкладывать их рядами на стол, одну за другой. Это все были снимки Микки – двести семьдесят штук: вот она загорает с Сарой в саду, вот они играют со шлангом, едят мороженое, борются на его кушетке.
      – Это просто фотографии, – защищаясь, сказал он. – Она была очень фотогеничной.
      – Ты сказал «была», Говард. То есть ты не думаешь, что она жива.
      – Я не это хотел сказать… то есть… вы… вы пытаетесь придумать, что я… я…
      – Ты же фотографируешь, Говард, это очевидно. Некоторые из снимков очень хороши. А еще поешь в церковном хоре и работаешь мальчиком в алтаре.
      – Служителем.
      – И преподаешь в воскресной школе.
      – Я просто помогаю.
      – Возишь детей на экскурсии – на пляж или в зоопарк.
      – Да.
      Я заставил его повнимательнее взглянуть на фотографию.
      – Кажется, ей не очень-то нравится позировать в бикини? – Я выложил перед ним еще одну фотографию… и еще одну.
      – Это была просто забава.
      – Где она переодевалась?
      – В комнате для гостей.
      – Ты фотографировал, как она переодевалась?
      – Нет.
      – Микки оставалась у тебя на ночь?
      – Нет.
      – Ты оставлял ее одну в квартире?
      – Нет.
      – И не уводил ее из дома без разрешения?
      – Нет.
      – Ты не водил ее в зоопарк или на экскурсии?
      Он покачал головой.
      – Это хорошо. То есть я о том, что было бы безответственно оставить без присмотра такого маленького ребенка или разрешить ей играть с химикатами и острыми инструментами, так?
      Он кивнул.
      – А если бы она порезалась, тебе пришлось объясняться с ее матерью. Уверен, миссис Карлайл поняла бы. Несчастные случаи иногда происходят. Но, с другой стороны, ты не захотел бы, чтобы она рассердилась и запретила Микки встречаться с тобой. Значит, возможно, ты и не сказал бы, а сохранил бы это в тайне.
      – Нет, я ей сказал бы.
      – Конечно сказал бы. Если бы Микки поранилась, тебе пришлось бы сообщить об этом ее матери.
      – Да.
      Взяв синюю папку, я извлек из нее лист бумаги, пробежал глазами по строчкам и постучал по нужной указательным пальцем.
      – Очень хорошо, Говард, но я вот чего не могу понять. Видишь ли, в твоей гостиной обнаружили следы крови Микки, а также у тебя в ванной и на полотенцах.
      Говард открывал и закрывал рот, его голос напрягся.
      – Вы думаете, я это сделал, но я не делал.
      – Тогда расскажи мне, откуда взялась кровь.
      – Она порезала палец. Они с Сарой мастерили телефон из консервных банок, и у одной был острый край. Я должен был проверить. Но порез был неглубоким. Я заклеил его пластырем. Она была очень смелой. Даже не плакала…
      – И ты сказал ее матери?
      Он смотрит вниз, на свои руки.
      – Я попросил Микки не говорить. Я боялся, что миссис Карлайл прекратит наше общение, если решит, что я за ней не слежу.
      – Там было слишком много крови для царапины на пальце. Ты пытался прибраться, но ковер все равно был весь в пятнах. Поэтому ты его и выбросил.
      – Это была не кровь. Это была земля из цветочных горшков.
      – Земля?
      Он с энтузиазмом закивал.
      – Ты сказал, что никогда не брал Микки на экскурсии. Но в твоем фургоне мы нашли волокна ее одежды.
      – Нет. Нет.
      Я позволил паузе затянуться. В глазах Говарда отражались страх и сожаление. Внезапно он удивил меня, заговорив первым.
      – Вы помните миссис Касл… из школы? Она водила нас на уроки танцев.
      Я ее помнил. Она была похожа на Джулию Эндрюс в «Звуках музыки» (сразу после того, как она уходит из монастыря) и фигурировала в эротических снах каждого мальчика, кроме разве что Найджела Брайанта и Ричарда Койла, у которых были иные интересы.
      – При чем здесь она?
      – Однажды я видел ее в душе.
      – Иди ты!
      – Нет, правда. Она принимала душ у директора, а старый Арчи, наш физрук, послал меня в помещение руководства за стартовым пистолетом. Она вышла из душа, вытирая волосы, и заметила меня слишком поздно. Она разрешила мне посмотреть. Стояла там и позволяла наблюдать, как вытирает груди и бедра. А потом взяла с меня слово, что я никому не скажу. Я мог бы стать самым знаменитым ребенком в школе. Мне нужно было только рассказать об этом. Я избежал бы десятка побоев и всех этих издевок и подколов. Я мог бы стать легендой.
      – Так почему же ты не сказал?
      Он грустно посмотрел на меня.
      – Потому что я был в нее влюблен. И не имело значения, что она в меня не влюблена. Яее любил. Это была моялюбовь. Я не надеюсь, что вы поймете, но это правда. Не обязательно, чтобы тебя любили. Можно любить и без этого.
      – При чем здесь Микки?
      – Я и Микки любил. Я никогда не причинил бы ей боль… нарочно, никогда.
      Его светло-зеленые глаза наполнились слезами. Когда он больше не мог смаргивать их, он принялся вытирать их руками. Я чувствовал жалость к нему. Я всегда ее чувствовал.
      – Говард, теперь ты должен меня выслушать. Ты сможешь высказаться позже. – Я придвинул стул ближе, так, что наши колени соприкоснулись. – Ты человек средних лет, ты никогда не был женат, живешь один, проводишь все свободное время с детьми, фотографируешь их, покупаешь им мороженое, вывозишь их на прогулки…
      Его щеки еще больше покраснели, но сжатые губы оставались бледными.
      – У меня есть племянники и племянницы. Я их тоже фотографирую. В этом нет ничего плохого.
      – И ты собираешь детские журналы и каталоги детской одежды?
      – Это законно. Они не порнографические. Я хочу стать фотографом, детским фотографом…
      Я встал со стула и переместился так, чтобы оказаться у него за спиной.
      – Говард, я только одного не понимаю. Что ты находишь в маленьких девочках? Ни бедер, ни груди, ни опыта. Они же плоские вдоль и поперек. Нет, я понимаю: «из конфет и пирожных и сластей всевозможных» , и все дела – девочки пахнут лучше, чем мальчишки, но у Микки не было даже намека на какие-то формы. Добрая фея отрочества еще не посыпала волшебным порошком ее глаза, отчего у нее затрепетали бы веки, а тело стало бы развиваться. Что ты находишь в маленьких девочках?
      – Они невинны.
      – И ты хочешь отнять это у них?
      – Нет. Ни за что.
      – Ты хочешь их обнять… прикоснуться к ним.
      – Не так. Не в дурном смысле.
      – Наверное, Микки смеялась над тобой. Неуклюжий старик-сосед.
      На этот раз его голос звучит громче:
      – Я не прикасался к ней!
      – Ты помнишь «Убить пересмешника» ?
      Он промолчал, с недоумением глядя на меня.
      – Страшила Рэдли, живший через дорогу, был жутким типом с изуродованным лицом. Его боялись все дети. Они кидали камни в крышу его дома и подбивали друг друга залезть к нему во двор. Но в конце именно Страшила спасает Глазастика и Джима от настоящего злодея. Он становится героем. Ты этого ждал, Говард, – возможности спасти Микки?
      – Вы меня не знаете. Вы ничего обо мне не знаете.
      – Да нет, знаю. Я точно знаю, кто ты такой. Для таких, как ты, есть название: преступник-педофил. Ты выбираешь жертву. Выделяешь ее из толпы. Знакомишься с родителями. Постепенно проникаешь в ее жизнь, пока она не начинает тебе доверять…
      – Нет.
      – Что ты сделал с Микки?
      – Ничего. Я к ней не прикасался.
      – Но хотел.
      – Я просто делал снимки. Я никогда бы не обидел ее.
      Он хотел сказать что-то еще, но я поднял руку и перебил его:
      – Знаю, ты не из тех парней, которые подобные вещи планируют. Ты не такой. Но иногда случается непредвиденное. К такому не готовятся. Просто ситуация выходит из-под контроля. Ты видел ее в тот день?
      – Нет. Я не прикасался к ней.
      – Мы нашли отпечатки пальцев и волокна одежды.
      Он отчаянно трясет головой.
      – Они были у тебя в фургоне, Говард. И в твоей спальне.
      Перегнувшись через его плечо, я тычу пальцами в разные фотографии.
      – Мы обязательно найдем твоих «моделей», Говард, эту, и эту, и эту. И мы спросим всех этих девочек, что ты с ними сделал. Мы узнаем, прикасался ли ты к ним и какие еще фотографии делал…
      Мой голос стал низким и хриплым. Я наклоняюсь и, упершись в плечо Горварда, выталкиваю его со стула.
      – Я не оставлю тебя, Говард. Мы оказались здесь вместе – как сиамские близнецы, у которых одно бедро на двоих, но только вот здесь разное. – Я стучу себя по голове. – Помоги мне понять.
      Он медленно повернулся, ища сочувствия в моих глазах. И вдруг попятился, забился угол и упал на колени, прикрывая голову руками.
      –  Не бейте меня! Не бейте меня! – закричал он. – Я скажу вам все, что вы хотите…
      – Что ты устраиваешь? – прошипел я.
      –  Только не по лицу! Не бейте меня по лицу!
      – Поднимайся. Прекрати это!
      –  Пожалуйста! Не надо! А-а-а!..
      Я открыл дверь, чтобы позвать дежурных. Двое уже бежали по коридору.
      – Поднимите его. Усадите его обратно.
      Говард словно растекся по полу. Это было все равно что собирать желе. Едва его поднимали и усаживали на стул, он тут же соскальзывал обратно, дрожа и стеная. Дежурные переглянулись, потом посмотрели на меня. Я знал, о чем они думали.
      В конце концов мы оставили его лежать под столом. В дверях я обернулся. Я хотел кое-что сказать. Хотел предупредить его, что это только начало.
      – Вы меня не запугаете, – тихо произнес он. – Я специалист. Меня запугивали всю жизнь.
 
      Я сижу в той самой комнате спустя три года, но история еще не закончена. Звонит мобильный. В голосе профессора сквозит облегчение:
      – Как ваши дела?
      – Нормально, но мне нужно, чтобы вы приехали за мной. Меня хотят опять отправить в больницу.
      – Может, это неплохая мысль?
      – Вы поможете мне или нет?
      В участке пересменка. На дежурство заступают новые группы. Кэмпбелл сидит где-то наверху, перебирая бумажки или другим сходным образом отрабатывая свою зарплату. Проскользнув по коридору мимо гардероба, я добираюсь до выхода на парковку. Порыв ветра выносит меня на улицу.
      Электрические ворота приходят в движение. Спрятавшись в тени, я наблюдаю, как на территорию въезжает «скорая». Это за мной. Ворота закрываются. В последний момент я проскальзываю в узкую щель. Поворачиваю направо, иду по тротуару и, еще дважды свернув в ту же сторону, возвращаюсь на Харроу-роуд.
      На этой улице есть паб под названием «Гончая» – прокуренное место с музыкальным автоматом и непременным пьянчужкой в углу. Я занимаю столик и глотаю еще одну капсулу с морфином. К приезду профессора я уже парю в синтетических облаках. У греков был бог по имени Морфей – повелитель снов. Кто сказал, что в изучении мифологии нет смысла?
      Джо просовывает голову в дверь и нервно озирается. Вероятно, он забыл, как выглядели настоящие английские пабы до тех пор, пока континентальная культура кафе не превратила их в светлые помещения, где подают непомерно дорогое пиво.
      – Вы принимали лекарство?
      – У меня болела нога.
      – И сколько приняли?
      – Недостаточно.
      Он дожидается более подробного объяснения.
      – Я начал с двухсот миллиграммов, но в последнее время глотаю их, как «Тик-Так». Боль все не проходит. От меня гораздо больше толку, если я не думаю о боли.
      – О боли? – Он не верит своим ушам. – До чего вы дошли! Переживаете и нервничаете. Не едите и не спите.
      – Со мной все в порядке.
      – Вам нужна помощь.
      – Нет! Мне нужно найти Рэйчел Карлайл.
      Мои слова звучат отрывисто и резко. Джо отгоняет какие-то неприятные мысли и меняет тему. Я рассказываю ему о том, как повидал Говарда и арестовал Алексея Кузнеца.
      – Он так и не рассказал мне о выкупе.
      – О каком выкупе?
      Джо не знает о бриллиантах, и я не собираюсь ему рассказывать. Ему это ничего не даст, а я и так уже поставил под угрозу жизнь Али. За последние несколько часов ничего не прояснилось, но по крайней мере у меня появилась цель – отыскать Рэйчел.
      – Как Алексей вас нашел?
      – Не знаю. От больницы он за мной не следил, и никто не знал, что я поеду в «Уормвуд-Скрабз». Возможно, кто-то позвонил ему из тюрьмы.
      Я закрываю глаза и мысленно воспроизвожу недавние события. У меня кружится голова, но я в состоянии мыслить трезво. Ко мне возвращаются обрывки разговоров.
      «Господь освободит меня», – сказал Говард.
      Если Говард потребовал выкуп, то почему он так долго ждал? Он мог бы подбросить эту фальшивку во время процесса или в любой другой момент. Ему бы потребовалась помощь извне. Кто это был?
      В главном офисе хранятся записи обо всех визитах в тюрьмы ее величества. Старшая сестра Говарда навещает его раз в несколько месяцев, приезжая из Уоррингтона и останавливаясь в местной гостинице. А кроме нее приходит только Рэйчел.
      В первые несколько месяцев заключения он получил кучу писем. Многие из них пришли от женщин, которых тронуло его одиночество и его преступление. Одна из них, Беттина Галлахер, судебный секретарь из Кардифа, особенно популярна у отбывающих пожизненное заключение. Она посылает им свои порнографические фото и дважды вступала в переписку со смертниками из Алабамы и Оклахомы.
      Говарду разрешено отправлять одно бесплатное письмо в неделю, но он может купить сколько угодно марок и конвертов. Каждому заключенному дается индивидуальный телефонный код, который они должны вводить при каждом звонке. Педофилам и растлителям малолетних разрешается звонить лишь по заранее определенным номерам. За звонками и перепиской следят.
      Эти детали грохочут в пустоте. Я не понимаю, как Говард мог бы организовать передачу выкупа – особенно из камеры.
      – Дай шанс глазам, – говаривал мой отчим, когда морозной ночью мы искали новорожденных ягнят. Очень трудно увидеть белое на белом. Иногда приходится заглянуть за грань, прежде чем по-настоящему что-то увидишь.
      Был один хороший комик, который называл себя Носмо Кинг. Я годами смотрел его выступления, прежде чем до меня дошло, откуда взялось его имя . Вот почему всегда надо держать глаза открытыми. Ответ может быть прямо перед тобой.
 
      Профессор открывает портфель и вытаскивает фотоальбом. Его обложка в лохмотьях, корешок поела моль. Я его смутно припоминаю.
      – Я навестил вашу мать, – говорит он.
      – Что вы сделали?!
      – Я ее навестил.
      Стиснув зубы, я вглядываюсь в его невозмутимое лицо.
      – Вы не имели права.
      Не обращая на меня внимания, он поглаживает пальцами альбом. Вот опять началось: восстановить мое прошлое, изучить мое детство, семью, отношения. Что это доказывает? Ничего. Как чужой человек сможет оценить мою жизнь и обстоятельства, сформировавшие мою личность?
      – Вы не хотите об этом говорить?
      – Нет.
      – Почему?
      – Потому что вы суете свой нос в мои дела и копаетесь в моей голове.
      И тут я понимаю, что кричу на него. К счастью, поблизости нет никого, кроме бармена и спящего пьянчужки.
      – Кажется, ваша мама не очень счастлива в богадельне.
      – Это не богадельня, а пансионат.
      Он открывает альбом. На первой фотографии изображен мой отчим, Джон Фрэнсис Руиз. Сын фермера из Ланкашира, он одет в форму ВВС и стоит на крыле бомбардировщика «Ланкастер». Он уже начал лысеть, и из-за высокого лба его глаза кажутся более широкими и живыми.
      Я помню эту фотографию. Она двадцать лет стояла на камине рядом со снимком «Сильвер Джубили» в рамке и дешевым стеклянным шаром, внутри которого был собор Святого Павла .
      Джон Руиз пропал без вести в небе над Бельгией 15 июля 1943 года, вылетев на бомбардировку моста в Генте. Его самолет был подбит немецкими силами ПВО и, взорвавшись в воздухе, рухнул, как огненная комета.
      «Не вернулся из боя. Вероятно, погиб», – было сказано в телеграмме. Только он не погиб. Он пережил немецкий лагерь для военнопленных, вернулся домой и обнаружил, что будущее, за которое он так отчаянно сражался, сбежало, выйдя замуж за американского сержанта интендантской службы и переехав в Техас. Никто не винил ее, и он меньше всех.
      А потом он встретил Софию Эйснер (или Джамилю Пуррум), «портниху-еврейку» с маленьким сыном. Она шла по холму из Голден-грин под ручку с двумя подружками и смеялась.
      – Не забудьте, – закричала старшая из них, – сегодня мы встретим тех, за кого нам суждено выйти замуж.
      Возле кинотеатра у подножия холма стояли в очереди несколько молодых людей. На одном из них был однобортный пиджак с V-образным воротником, застегнутым на все три пуговицы.
      Джамиля прошептала подругам:
      – Который из них мой?
      Джон Руиз улыбнулся ей. Через год они поженились.
      Джо перелистывает страницы. Старые фотографии словно въелись в бумагу. Вот снимок фермы – коттедж с маленькими окошками и такой низкой дверью, что отчиму приходилось наклоняться, чтобы пройти. Мама набивала комнаты всякими безделушками и сувенирами, убеждая себя в том, что они достались ей в наследство от погибшей семьи.
      Снаружи простирались вспаханные поля цвета молочного шоколада, дым, выходивший из трубы, трепетал, словно белый флаг. В конце лета на склонах холма, подобно маленьким замкам, поднимались стога сена.
      Иногда я до сих пор вспоминаю, как там пахло утро: подгоревшими тостами, крепким чаем, тальком, которым отчим посыпал ноги, прежде чем надеть сапоги. Когда он выходил во двор, собаки поднимали лай и прыгали у его ног.
      На ферме я узнал все о жизни и смерти. Я кастрировал новорожденных ягнят, пережимая им яички. Засовывал руку глубоко в брюхо кобылы, нащупывая матку. Я убивал телят и хоронил собак, которые были для меня скорее родственниками, чем рабочими животными.
      Фотографии не запечатлели повседневной жизни фермы. Альбом хранит только особые случаи: свадьбы, рождения, крестины, первое причастие.
      – Кто это? – Джо показывает на фотографию Люка в матросском костюмчике, сидящего на крыльце. Его непослушный светлый вихор трепещет на ветру, как стрелка на счетчике старого такси.
      У меня в горле встает комок. Зажав рот ладонью, я пытаюсь помешать алкоголю и морфину говорить, но слова будто вытекают через поры.
      Люк всегда был мелковат для своего возраста, но зато не в меру шумен и надоедлив. Я проводил большую часть жизни в школе, поэтому видел его только на каникулах. Даж всегда просила меня присматривать за братом, а ему наказывала не мешать мне, потому что он все время тащил меня играть или смотреть мои футбольные карточки.
      В самый разгар зимы, когда выпадал снег, я катался на санках с холма, стартуя от крыльца и останавливаясь у пруда. Люк был слишком мал, поэтому катался со мной. Когда санки подскакивали на бугорках, он пищал от смеха, цепляясь за мои колени.
      Дорожка спускалась и упиралась в забор из сетки, провисший на столбах из-за того, что в него многократно въезжали ботинками.
      Отчим поехал в город за термостатом для котла. Даж пыталась перекрасить мои простыни в более темный цвет, чтобы не были видны следы спермы. Я не помню, что делал я. Не странно ли? Все остальные детали я помню так отчетливо, словно несколько раз просматривал кассету.
      Когда пришла пора мыться, мы заметили, что его нет. Заведя мотор трактора и включив прожектор, осмотрели пруд, но пролом во льду уже затянулся.
      Я не спал всю ночь, пытаясь усилием воли вернуть Люка к жизни. Я хотел, чтобы он оказался спящим в своей кровати, сопя и ворочаясь, как собака, которой снятся блохи.
      Утром его обнаружили подо льдом. Его лицо посинело, а губы посинели еще больше. На нем были мои старые штаны и мои старые ботинки.
      Из окна в спальне я смотрел, как его уложили на одеяло и укрыли другим. Стояла «скорая» – заляпанная грязью, с открытыми дверями. Когда они подняли носилки, я вылетел из дома и заорал на них, чтобы они оставили моего брата в покое. Отчим поймал меня у ворот. Он поднял меня в воздух и обнял так крепко, что я чуть не задохнулся. Его лицо посерело и вытянулось. В глазах стояли слезы.
      – Его больше нет, Винс.
      – Я хочу, чтобы он вернулся.
      – Мы его потеряли.
      – Дай мне посмотреть.
      – Возвращайся в дом.
      – Дай мне посмотреть.
      Подбородок отчима упирался мне в голову. Даж упала на колени рядом с Люком. Она кричала, раскачивалась, гладила его волосы и целовала в закрытые веки.
      Теперь она будет меня ненавидеть. Я это знал. Она будет ненавидеть меня вечно. Это я виноват. Я должен был за ним присматривать. Я должен был помогать ему пересчитывать футбольные карточки и играть в его детские игры. Меня никто никогда не упрекнул – никто, кроме меня самого. Я знал правду. Это была моявина. Ябыл в ответе за это.
      «Мы его потеряли», – сказал мне отчим.
      Потеряли? Можно потерять вещь за спинкой дивана или из-за дыры в кармане, можно потерять нить рассуждений и счет времени, можно даже потерять надежду. Но ребенка потерять нельзя.
      Все это я произнес вслух. Я вытираю мокрые глаза и смотрю на профессора. Зачем он начал этот разговор? Разве он знает о том, что такое вина? Ему не приходится каждый день видеть ее в зеркале, соскребать щетину с ее намыленной кожи, видеть ее отражение в глазах матери. Я превратил Даж в алкоголичку. Она стала пить с призраками своих родных и своего сына. Она пила до тех пор, пока у нее не начали трястись руки, а мир не расплылся, подобно пятну от помады на краю ее стакана. У алкоголиков нет близких – только заложники.
      – Пожалуйста, довольно об этом, – шепчу я, желая, чтобы он прекратил.
      Джо закрывает альбом.
      – Ваша амнезия стала результатом психологической травмы.
      – Я был ранен.
      – Снимки не показали никаких нарушений, ушибов или кровоизлияний у вас в мозгу. У вас даже шишки не вскочило. Вы не потеряли некоторые воспоминания, а вытеснили их. И я хочу знать почему.
      – Люк умер более сорока лет назад.
      – Но вы каждый день думаете о нем. Вы все размышляете, могли ли вы его спасти, так же как и о том, могли ли вы спасти Микки.
      Я не отвечаю. Я хочу, чтобы он замолчал.
      – Ведь у вас в мозгу словно прокручивается бесконечная кассета. Один и тот же фильм, снова и снова.
      – Довольно.
      – Вы хотите снова скатиться с ледяного холма, чтобы Люк сидел впереди вас. Вы хотите крепко его обнять и упереться ногами в снег, чтобы санки на этот раз остановились вовремя…
      – Заткнитесь! Заткнитесь, черт вас подери!
      Вскочив, я нависаю над ним. Мой палец направлен ему в лоб, прямо между глаз. Бармен достает из-под стойки телефон и берет металлическую трубку.
      Джо даже не пошевелился. Господи, как он спокоен. Я вижу свое отражение – одинокое и пустое – в его глазах. Мой гнев испаряется. На столе дребезжит мобильный.
      – Вы в порядке? – спрашивает Али. – Я слышала о том, что случилось в участке.
      Слова застревают у меня в горле. Наконец я выдавливаю их:
      – Ты нашла Рэйчел?
      – Нет, но, думаю, я нашла ее машину.
      – Где?
      – Ее обнаружили брошенной две недели назад и забрали с Хэйверсток-хилл. Теперь она в парке на Реджис-роуд. Хотите, чтобы я ее осмотрела?
      – Нет, я поеду сам.
      Смотрю на часы. Почти шесть. Но стоянки потерянных машин открыты всю ночь. Нет, конечно, не потому, что они приносят доход, просто это позволяет не нарушать ритм городского движения. Если вы в это верите, то я смогу продать вам Тауэр.
      Допив пиво, я хватаю свои вещи. Профессор хочет помахать мне рукой на прощанье.
      – Вы тоже поедете, – говорю я ему. – Можете сесть за руль, только не открывайте рта.

12