Доктор Беннет топает по коридору в своих ковбойских сапогах с кубинскими каблуками.
      – Вы не должны уезжать. Это противоречит врачебным рекомендациям.
      – Я прекрасно себя чувствую.
      Он прикрывает рукой кнопку лифта.
      – Вы находитесь под охраной полиции, вы не можете уйти.
      Я делаю вид, что покачнулся, и он бросается мне на помощь. В тот же миг я бью костылем по кнопке со стрелкой.
      – Сожалею, док, но я позаботился о своей защите. – Я указываю на Али, которая несет мои вещи в полиэтиленовом пакете. Это все, что я хочу отсюда забрать.
      Впервые после ранения я чувствую себя по-прежнему. Я снова следователь, а не жертва. Сотрудники больницы начинают появляться в коридоре. Слух распространился. Они пришли попрощаться. Я пожимаю руки и бормочу «спасибо», ожидая, когда приедет лифт.
      Двери открываются, и появляется Мэгги. С синяками вокруг глаз и перебинтованным носом она похожа на панду. Я не знаю, что ей сказать.
      – Вы собирались уехать не попрощавшись?
      – Нет.
      Али передает мне цветы, и Мэгги, просияв, обнимает меня, прижимая букет к моей груди. Я доставлял ей сплошные неприятности, из-за меня она угодила на больничную койку, и все равно ей хочется меня обнять. Я никогда не смогу понять женщин.
      Я пересекаю фойе, покачиваясь на костылях. Моя нога окрепла, и, если я по-настоящему сосредоточусь, то скорее стану напоминать человека, которому что-то попало в ботинок, чем того, кто получил пулевое ранение. Все новые врачи и сестры подходят попрощаться. Я знаменитость – следователь, который пережил покушение. Но я хочу, чтобы мои пятнадцать минут славы поскорее закончились.
      Везде полно полицейских, охраняющих входы и крыши. В черных бронежилетах, вооруженные автоматами. Никто из них не знает, что делать. Предполагается, что они должны меня охранять, а я ухожу.
      Али прокладывает путь, я иду за ней к выходу, потом по бетонным ступенькам к парковке. Подходя к машине, я замечаю Джона Кибела, прислонившегося к бетонной опоре. Он не приближается. Он просто ест арахис, бросая скорлупу в аккуратную кучку у ног.
      Я ненадолго покидаю Али, подходя к нему.
      – Ты навещаешь больную бабушку или ждешь меня?
      – Думал, что подвезу тебя до дому, но, вижу, ты подстраховался, – отвечает он, окинув Али взглядом с головы до ног. – Немного молода для тебя, не находишь?
      – Это не твое дело.
      Мы несколько секунд смотрим друг на друга, потом Кибел улыбается. Я становлюсь слишком стар для таких соревнований.
      – Что именно тебе нужно?
      – Думал, может, ты пригласишь меня в гости.
      – Что, ордер не раздобыл?
      – Похоже, что так.
      Ну и наглость! Он не смог убедить судью выдать ордер на обыск моей квартиры, а теперь ждет, что я соглашусь на это просто так. Из подобных вещей и складывается дело. Если я скажу «нет», Кибел заявит, что я отказываюсь сотрудничать.
      – Слушай, в нормальных обстоятельствах, ты знаешь, я бы с радостью позволил тебе прийти. Если бы я только был уверен, что прибрал в доме и купил чего-нибудь к чаю, но ведь меня не было дома несколько недель. Давай в другой раз.
      Я поворачиваюсь, опершись на костыли, и возвращаюсь к Али.
      Она поднимает бровь.
      – Не думала, что он ваш друг.
      – Сама знаешь, все за меня переживают.
      Я забираюсь на заднее сиденье черной «ауди». Али садится за руль, машина делает круг по парковке, проезжает под поднятым шлагбаумом и оказывается на улице. За все это время Али не произносит ни слова. Ее взгляд перемещается от зеркал к дороге. Она специально то сбрасывает, то прибавляет скорость, перестраиваясь из ряда в ряд, проверяя, не следуют ли за нами.
      Али не глядя нащупывает на соседнем сиденье бронежилет и протягивает мне. Я отказываюсь его надеть, и мы долго спорим, пока она наконец не теряет терпение:
      – Сэр, при всем моем уважении, либо вы наденете жилет, либо я прострелю вам вторую ногу и отвезу обратно в больницу.
      Глядя на ее лицо в зеркале, я нисколько не сомневаюсь, что она это сделает. В моей жизни слишком много женщин, и мне за это не приплачивают.
      Мы едем на юг через Кенсингтон и Эрлс-Корт , мимо туристических отелей и забегаловок. Детские площадки заполнены мамашами и детишками, играющими на ярких качелях-каруселях.
      Рейнвилл-роуд идет параллельно Темзе, напротив – водопроводная станция «Барн-Элмс». Мне нравится жить у воды. По утрам можно посмотреть из окна спальни на огромное небо и представить себе, что живешь вовсе и не в городе с населением семь миллионов.
      Али останавливает машину перед домом, оглядывает тропинки, ведущие к реке, и дома на противоположной стороне улицы. Выйдя из машины, она быстро взбегает по ступенькам и открывает дверь моим ключом. Осмотрев комнаты, возвращается за мной.
      Поддерживаемый Али, я хромаю домой. На коврике скопились невскрытые письма, счета и рекламки. Али сгребает их в охапку. Сейчас у меня нет времени разбирать почту. Надо быстро уходить. Затолкав корреспонденцию в пакет, я иду по дому, пытаясь что-нибудь вспомнить.
      Я знаю свое жилище наизусть, но знакомые картины не приносят утешения. Привычные размеры, цвета, мебель. На столиках в кухне ничего нет, в раковине стоят три кружки из-под кофе. Значит, у меня были гости.
      Кухонный стол засыпан обрывками оранжевого полиэтилена, липкой ленты и пенопласта, который резали столовым ножом с зубчиками. Видимо, я что-то заворачивал. Пенопластовая крошка лежит на полу, как искусственный снег.
      У телефона я нахожу свой дневник, открытый на дне накануне стрельбы. Это вторник, двадцать пятое сентября. Под обложкой скомканный счет за объявление в «Санди таймс». Текст написан моей рукой:

      Требуется вилла с шестью спальнями. Желательно с бассейном. Патио. Сад. Недалеко от Флоренции. Сент. / окт. Оплата за два месяца.

      Я оплатил объявление кредитной картой за четыре дня до стрельбы. Зачем мне понадобилась вилла?
      В конце объявления напечатан незнакомый номер мобильного телефона. Я беру трубку и набираю его. Металлический голос отвечает, что абонент недоступен, но я могу оставить сообщение. Звучит гудок. Я не знаю, что сказать, и не хочу оставлять своего имени. Это может быть небезопасно.
      Повесив трубку, я пробегаю взглядом записи в дневнике, натыкаясь на последние напоминания о неоплаченных счетах и назначенные приемы у дантиста. Должны же здесь быть какие-то улики. И тотчас бросается в глаза имя – Рэйчел Карлайл. На протяжении последних десяти дней перед стрельбой я встречался с нею шесть раз. Волна надежды накрывает меня.
      Снова пролистывая дневник, я смотрю записи за предыдущий месяц. Во второй четверг августа я записал имя Сары Джордан – той самой девочки, которая ждала на крыльце, когда выйдет Микки. Я не помню, чтобы встречался с Сарой. Сколько ей сейчас – двенадцать, может, тринадцать?
      Али наверху, пытается собрать мою одежду.
      – У вас есть чистое постельное белье? – кричит она.
      – Да. Сейчас возьму.
      Бельевой шкаф находится в прихожей, возле прачечной. Я прислоняю к нему костыли и забираюсь внутрь.
      В глубине полки мне попадается смятая спортивная сумка. Я вытаскиваю ее и бросаю на пол, чтобы достать простыни. И только тут меня осеняет. Я смотрю на свою находку. Конечно, я многое забыл, но ясно помню, что у меня не было такой сумки.
      Опустившись на колено, я расстегиваю молнию. Внутри четыре ярко-оранжевых свертка. Почти не испытывая волнения, я срываю липкую ленту и разворачиваю полиэтилен. Под ним еще один слой, а за ним – черный бархатный футляр. Мне на ладонь высыпаются бриллианты, застревая между пальцами.
      Спускается Али.
      – Вы нашли белье?
      Нет времени для вступлений. Я смотрю на нее, не в силах что-либо объяснить. Мой голос неожиданно охрип.
      – Бриллианты! Видимо, это был выкуп!
 
      Твердой рукой Али колет лед и кидает мне в стакан с виски. Себе она делает кофе и садится напротив меня, ожидая объяснений.
      У меня их нет. Я чувствую себя так, словно заблудился в чужой стране, где даже названия мест мне неведомы.
      – Наверное, они стоят целое состояние.
      – Два миллиона фунтов, – шепчу я.
      – Откуда вы знаете?
      – Понятия не имею. Они принадлежат Алексею Кузнецу.
      Я вижу в ее глазах испуг. Она знает все ужасные истории, связанные с этим именем. Представляю, как их рассказывают, выключив свет, на подготовительных курсах.
      Я снова обращаю внимание на обрезки полиэтилена и пенопластовую пыль на полу. Здесь я упаковывал бриллианты: четыре одинаковых свертка. Пенопласт должен был удерживать их на плаву, а флюоресцентный полиэтилен позволит разглядеть их в темноте с большого расстояния.
      Бриллианты легко украсть и трудно найти. Их не могут унюхать собаки, у них нет серийных номеров. И продать их несложно. В Антверпене или, скажем, в Нью-Йорке хватает покупателей, готовых иметь дело с «кровавыми» бриллиантами из сомнительных мест вроде Анголы, Сьерра-Леоне и Конго.
      Али наклоняется вперед, облокотившись на стол.
      – Почему выкуп оказался здесь?
      – Не знаю.
      Что там Алексей говорил мне в больнице? «Мне нужна дочь или бриллианты».
      – Мы должны их отдать, – настаивает Али. Молчание слишком затягивается.
      – Вы шутите? Вы же не собираетесь их оставить?
      – Конечно нет.
      Али пристально смотрит на меня. Мне не нравится мое отражение в ее глазах – уменьшенное, съежившееся. Она отворачивается, словно не хочет видеть, во что я превратил свою жизнь. Так вот почему Кибел хотел получить ордер на обыск, а «пожарник» пытался меня убить!
      Раздается звонок в дверь. Мы оба вздрагиваем от неожиданности.
      Али вскакивает на ноги.
      – Быстрее! Спрячьте их! Спрячьте!
      – Спокойно, открывай дверь.
      В работе полицейского есть некоторые правила, которые я выучил очень давно. Первое: никогда не обыскивай темное заброшенное помещение вместе с вооруженным копом по прозвищу Бум-Бум. И второе: всегда первым делом проверяй собственный пульс.
      Я заталкиваю свертки в сумку и замечаю влажные следы на гладкой поверхности стола. Свертки побывали в воде.
      Услышав голос Кибела, я выглядываю в прихожую. Али поворачивается ко мне, в ее глазах отчетливо читается тревога.
      – Я купил кое-что к чаю, – объявляет Кибел, показывая мне пакет. Его фигура вырисовывается на фоне дверного проема.
      – Тогда заходи.
      Али смотрит на меня, не веря своим ушам.
      – Пожалуйста, поставь чайник, Али, – говорю я, положив руку ей на плечо и подталкивая к раковине.
      – Что вы делаете? – шепчет она, но я уже поворачиваюсь к Кибелу.
      – Как пьешь чай?
      – Немного молока.
      – Боюсь, у нас его нет.
      Он вытягивает из кармана пакет молока.
      – Я обо всем позаботился.
      Али расставляет чашки, стараясь держаться в тени, так как у нее дрожат руки. Кибел останавливается перед стулом со спортивной сумкой.
      – Кинь ее на пол, – говорю я.
      Он берется за ручки и сбрасывает сумку себе под ноги. Руки Али, словно замороженные, застывают над чашками.
      – Итак, что же, по-твоему, случилось, Руиз? Даже если ты говоришь правду и действительно ничего не помнишь, у тебя должна быть теория.
      – У меня нет ничего такого, что сгодилось бы в качестве теории.
      Кибел смотрит на свои ботинки, покоящиеся перед спортивной сумкой. Наклоняется и стряхивает пылинку с начищенного носка.
      – Хочешь услышать мою теорию? – говорю я, привлекая его внимание. – Думаю, это как-то связано с Микки Карлайл.
      – Она умерла три года назад.
      – Но мы не нашли ее тела.
      – Человека посадили за ее убийство. Значит, она умерла. Дело закрыто. Если ты ее воскресишь, то столкнешься с большими неприятностями, если только ты не Господь Всемогущий.
      – Но что если Говард невиновен?
      Кибел смеется:
      – И это твоя теория? Ты что, хочешь отпустить на свободу педофила? Говоришь, как его адвокат. Вспомни, за что тебе платят: за то, чтобы ты спасал и охранял. А если ты позволишь Говарду Уэйвеллу выйти из тюрьмы, то сделаешь как раз обратное.
      Последние лучи солнца упали на тропинки в саду. Мы сидим в тишине, допивая чай и не притрагиваясь к пирогу. Наконец Кибел поднимается и кладет сумку на стул – туда, откуда он ее снял. Окидывает взглядом кухню, смотрит на потолок, словно пытается пронизать дерево и штукатурку рентгеном.
      – Думаешь, память к тебе вернется? – спрашивает он.
      – Я тебя оповещу.
      – Непременно оповести.
      После его ухода Али опускает голову на стол, испытывая одновременно облегчение и отчаяние. Она напугана, но не так, как пугаются трусы. Она просто не понимает, что происходит.
      Я беру сумку и кидаю ее возле двери.
      – Что вы делаете? – спрашивает она.
      – Мы не можем их здесь оставить.
      – Но из-за них вас чуть не убили. – Ее голос звучит умоляюще.
      К сожалению, сейчас я не могу придумать более удачный план. Мне нужно уходить. Единственное решение для меня – собрать утерянные фрагменты.
      – А что если вы не вспомните? – шепчет она.
      Я не отвечаю. Прокручивая в голове возможность неудачи, я понимаю, что любой исход ведет к одной и той же невыразимой истине. Ведь это я сажаю людей в тюрьму, а не меня сажают.

      Моя одежда лежит в багажнике машины Али, там же находится мешок с непрочитанными письмами. Бриллианты тоже там. У меня никогда не было двух миллионов фунтов. У меня также никогда не было «феррари» или жены, которая при помощи языка завязывала бы во рту узелки на черенках от вишни . Может, мне стоит серьезнее относиться к моему нынешнему положению?
      Профессор прав, я должен пройти по собственному следу: счета, телефонные разговоры, дневниковые записи. Я должен повторить проделанный ранее путь, идти по нему до тех пор, пока снова не найду письмо с требованием выкупа и не получу доказательства того, что Микки жива. Без них я не стану передавать ни единого камушка.
 
      Сара Джордан живет за углом от Долфин-мэншн. Дверь открывает ее мать, которая меня помнит. За ее спиной на диване перед орущим телевизором пристроился мистер Джордан с «Рейсинг пост» на животе.
      – Сара скоро придет, – говорит ее мама. – Она пошла в супермаркет кое-что купить. Все в порядке?
      – Все прекрасно.
      – Но вы разговаривали с Сарой несколько недель назад.
      – Надо кое-что уточнить.
      Я оставляю Али в доме, а сам иду на поиски Сары, чтобы размять ноги. Супермаркет находится за углом. Ярко освещенные проходы заставлены картонными коробками и полупустыми ящиками, создающими полосу препятствий для тележек.
      Совершая второй круг по магазину, я замечаю совсем юную девушку в длинном пальто, которая маячит в конце прохода. Озираясь по сторонам, она запихивает шоколадные батончики себе в карманы. Ее правая рука прижата к боку, удерживая еще что-то, спрятанное под пальто.
      Я узнаю Сару. Конечно, она выросла и теперь уже не тот пухленький ребенок, которого я помню. Светло-русая челка падает ей на лоб, прямой тонкий нос усыпан веснушками.
      Я перевожу взгляд на камеру наблюдения, прикрепленную к потолку. Она направлена в сторону от девочки. Сара знает, что здесь ее не видно.
      Завернувшись в пальто, она идет к кассе и кладет на ленту конвейера кукурузные хлопья и пачку пастилы. Потом берет журнал и перелистывает страницы с выражением полного безразличия на лице, пока кассир обслуживает предыдущего покупателя.
      В очередь встает молодая мать с ребенком. Сара поднимает голову и, встретившись со мной взглядом, отводит глаза и начинает пересчитывать мелочь на ладони.
      Магазинный охранник, индус в ярко-голубом тюрбане, наблюдает за ней сквозь окошко, спрятавшись за рекламным плакатом. Он проходит через автоматические двери, положив руку на пояс, словно достает несуществующий пистолет. Свет падает со спины, и вокруг его тюрбана возникает синий отсвет: индус-терминатор.
      До самого последнего момента Сара ни о чем не подозревает. Охранник подходит сзади и заламывает ей руку за спину. Из-под пальто выпадают два журнала. Сара вырывается и кричит. Все замирают: кассирша, жующая розовую жвачку, служащий на лесенке, выкладывавший товар, мясник, резавший ветчину…
      Мои пальцы обжигает замороженная куриная корма. Я не помню, как вытащил ее из холодильника. Протиснувшись сквозь очередь, я протягиваю ее кассирше.
      – Сара, я же просил подождать меня.
      Охранник в замешательстве.
      – Простите. У нас не было корзинки.
      Я залезаю Саре в карман, достаю шоколадные батончики и выкладываю их перед кассой. Потом поднимаю с пола журналы и обнаруживаю у нее за поясом пачку печенья.
      – Она пыталась их украсть, – возражает охранник.
      – Она просто их держала. Уберите от нее руки.
      – А кто вы такой, черт возьми?
      Я вытаскиваю значок.
      – Человек, который может привлечь вас за насильственные действия, если вы ее не отпустите.
      Сара залезает под пальто и достает из внутреннего кармана пачку чаю. Потом ждет, пока кассир пропустит покупки через кассу и сложит в пакет.
      Я беру покупки, она выходит следом за мной через автоматические двери. Нас перехватывает менеджер.
      – Отныне вход сюда для нее закрыт. Я не хочу, чтобы она приходила снова.
      – Она платит – она приходит, – говорю я, отодвигая его и выходя на солнечный свет.
      В какой-то момент мне кажется, что Сара сбежит, но она поворачивается ко мне и протягивает руку за пакетом.
      – Не так быстро.
      Она скидывает пальто, оставаясь в шортах цвета хаки и футболке.
      – Оно тебя выдает, – показываю я на пальто.
      – Спасибо за совет. – Она пытается выглядеть крутой.
      – Хочешь чего-нибудь выпить?
      Она не хочет. Она думает, что я прочитаю ей нудную лекцию о том, что воровать из магазинов грешно, и оставлю в покое.
      Я поднимаю пакет.
      – Если хочешь получить вот это, тебе придется выпить.
      Мы идем в кафе за углом и садимся за столик на улице. Сара заказывает банановый коктейль, потом углядывает булочку. Глядя, как она ест, я тоже чувствую голод.
      – Мы с тобой встречались несколько недель назад.
      Она кивает.
      – Где?
      Она бросает на меня странный взгляд.
      – Со мной случилось несчастье. И я кое-что забыл. Я надеялся, что ты поможешь мне вспомнить.
      Сара смотрит на мою ногу.
      – У вас что-то вроде амнезии?
      – Что-то вроде.
      Она откусывает еще один кусочек булочки.
      – Зачем я с тобой встречался?
      – Вы хотели узнать, отрезала ли я когда-нибудь у Микки волосы и считала ли деньги в ее копилке.
      – Я объяснил, зачем мне это нужно?
      – Нет.
      – А о чем еще мы говорили?
      – Не знаю. Думаю, о какой-то ерунде.
      Сара смотрит на свои ботинки, ковыряя носком ножку стула. Солнце высокое и яркое – это его последний привет накануне зимы.
      – Ты когда-нибудь думаешь о Микки? – спрашиваю я.
      – Иногда.
      – И я тоже. Полагаю, у тебя сейчас много новых друзей.
      – Да, есть, но Микки была другой. Она была как… как неотъемлемая часть.
      – Ты хочешь сказать – неотъемлемая.
      – Да, как сердце.
      – Но это не совсем то, что «неотнемлемая часть».
      – Хорошо, как рука… что-то важное. – Она допивает коктейль.
      – Ты видишься с миссис Карлайл?
      Сара водит пальцем по оправе очков, стирая капельки пены от коктейля.
      – Она живет все там же. Мама говорит, что ее бы кондрашка хватила, если бы ей пришлось жить там, где кого-то убили, но я полагаю, у миссис Карлайл есть причины остаться.
      – Какие?
      – Она ждет Микки. То есть я-то не говорю, что Микки вернется. Просто думаю, что миссис Карлайл хочет узнать, где она. И поэтому она каждый месяц ездит к нему в тюрьму.
      – К кому?
      – К мистеру Уэйвеллу.
      – Она к нему ездит?
      – Каждый месяц. Мама говорит, что в этом есть что-то нездоровое. Может кондрашка хватить.
      Сара протягивает руку через стол и поворачивает мое запястье, чтобы взглянуть на часы.
      – У меня будет куча неприятностей. Можно забрать покупки?
      Я протягиваю ей полиэтиленовый пакет и десять фунтов.
      – Если еще раз поймаю тебя на воровстве, заставлю целый месяц мыть полы в супермаркете.
      Она строит гримасу и исчезает, неистово крутя педали своего велосипеда, унося пальто, пакет с едой и мою замороженную куриную корму.
 
      При мысли о том, что Рэйчел Карлайл навещает Говарда Уэйвелла, меня бросает в дрожь. Педофил и скорбящий родитель – так быть не должно, не положено, но я знаю, почему она это делает. Рэйчел хочет найти Микки. Она хочет вернуть ее домой.
      Я помню нечто, о чем она рассказала мне довольно давно. Ее пальцы на коленях сплетались в мучительной борьбе, пока она вспоминала, какой у них с Микки был ритуал. «Даже на почту», – говорили они, обнимаясь на прощание.
      – Иногда люди не возвращаются, – сказала Рэйчел. – Поэтому всегда надо прощаться, как следует.
      Мать пыталась сохранить в памяти каждую деталь жизни дочери – ее одежду, игры, в которые она играла, песни, которые пела, то, как она хмурилась, когда говорила о серьезных вещах, и особый смех за столом, от которого молоко текло у нее из носа. Рэйчел хотела запомнить тысячи незначительных деталей, мелочей, которые расцвечивают любую жизнь – даже такую короткую, какая была у Микки.
 
      Мы встречаемся с Али в кафе, и я передаю ей слова Сары.
      – Вы ведь поедете на свидание с Говардом, сэр?
      – Да.
      – А он мог послать требование о выкупе?
      – Только если ему кто-то помог.
      Я знаю, о чем думает Али, хотя она ничего и не говорит. Она согласна с Кэмпбеллом. Любое приемлемое объяснение тянет за собой словечко «фальшивка», особенно то, которое предполагает возможность освобождения Говарда из тюрьмы.
      По пути в тюрьму «Уормвуд-Скрабз» мы проезжаем под трассой Вестуэй и поворачиваем на Скрабз-лейн. На площадках девочки-подростки играют в хоккей, а мальчики-подростки сидят и смотрят, завороженные видом синих плиссированных юбок, которые развеваются вокруг тонких гладких ног с грязными коленками.
      «Уормвуд-Скрабз» похожа на декорацию мюзикла пятидесятых годов, где грязь и копоть стерли специально для кинокамер. Четырехэтажные башни-близнецы соединены арочными перекрытиями, огромная железная дверь, украшенная массивными засовами, довершает картину.
      Я пытаюсь представить, как Рэйчел Карлайл приезжает на встречу с Говардом. Черное такси подъезжает к зданию, из него, стараясь не разводить коленей, выскальзывает Рэйчел. Она осторожно идет по брусчатке, боясь подвернуть ногу. Ей так и не привили шика, несмотря на все деньги ее семьи.
      Помещение для свиданий находится справа от главного входа, в одной из современных построек. Посетительницы уже начали собираться, некоторые из них пришли с детьми, которые шалят и дерутся.
      При входе женщин подвергают обыску и проверяют их документы. Вещи запирают в шкафчики, а передачи заранее осматривают. Любого, чья одежда сколь-либо напоминает тюремную, просят переодеться.
      Али смотрит на викторианский фасад, и ее передергивает.
      – Ты когда-нибудь была внутри?
      – Пару раз, – отвечает она. – Это здание надо снести.
      – Считается, что один его вид предотвращает преступления.
      – Да, на меня оно действует угнетающе.
      Выйдя из машины, я открываю багажник и достаю бриллианты. Два свертка я могу положить во внутренние карманы пальто, еще два – в наружные. Я кладу пальто на сиденье рядом с ней.
      – Я хочу, чтобы ты осталась здесь и последила за камнями.
      Она кивает.
      – Наденете жилет?
      – Думаю, что в тюрьме я буду в безопасности.
 
      Перейдя дорогу, я предъявляю удостоверение. Через десять минут поднимаюсь по лестнице на два пролета и вхожу в большое помещение с длинным столом, разделенным посредине перегородкой. Посетители сидят по одну сторону, заключенные – по другую. Нельзя коснуться коленями или поцеловаться. Единственно возможный физический контакт – пожать руку над перегородкой или поднять над ней ребенка.