Полицейские ходят по коридорам, опрашивают сотрудников, фотографируют. Я слышу, как Кэмпбелл выговаривает какому-то бедолаге-доктору за то, что тот мешает расследованию. По тону Кэмпбелла можно подумать, что это расстрельное дело.
      Действие морфина прекращается, и меня охватывает дрожь. Почему меня хотели убить? Возможно, на реке я стал свидетелем убийства. Возможно, я кого-то застрелил. Я не помню.
      Кэмпбелл открывает дверь, и я переживаю дежа вю: мне знакомо не место, а разговор, который сейчас произойдет. Он усаживается и улыбается мне своей фирменной приветливой улыбкой. Но прежде чем он успевает заговорить, я справляюсь о Мэгги.
      – Она в палате внизу. Ей кто-то сломал нос и подбил оба глаза. Ты?
      – Нет.
      Он кивает.
      – Да, она так и сказала. Хочешь рассказать мне, что произошло?
      Я передаю всю историю, рассказываю о «пожарнике Сэме» и гонке по коридору на инвалидном кресле. Кажется, подробности его удовлетворяют.
      – Что зафиксировали камеры в коридоре?
      – Ни фига. Он забрызгал линзы краской из пульверизатора. У нас есть кадры из комнаты медсестер, но лица за маской не видно. Ты его не узнал?
      – Нет.
      На его лице написано отвращение.
      – Я убежден, что это имеет отношение к Микки Карлайл, – говорю я. – Кто-то потребовал выкуп. Поэтому-то я и очутился на реке…
      – Микки Карлайл умерла.
      – А что если мы ошиблись?
      – Черта с два! Мы не ошиблись.
      – Но я наверняка получил доказательства того, что она жива.
      Кэмпбелл это знает. Он знал это с самого начала.
      – Это фальшивка! – шипит он. – Никто в это не поверил, кроме тебя и миссис Карлайл. Скорбящую мать я еще могу понять, но тебя! – Его пальцы сжимаются и разжимаются. – Ты тогда успешно расследовал убийство, а потом вдруг поверил в фальшивку, которая бросает тень на исход дела. Попросил провести ДНК-тест. Ты потерял голову, как какой-то голливудский борец за правосудие, и сунулся под пули.
      Теперь Кэмпбелл приблизился. Я вижу перхоть на его бровях.
      – Говард Уэйвелл убил Микки Карлайл. И если этот больной, извращенный сукин сын убийца выйдет на свободу из-за тебя, то в конторе больше не останется ни одного полицейского, который согласится с тобой работать. Ты конченый человек.
      Я чувствую нарастающую дрожь, словно внутри корпуса корабля заработал двигатель.
      – Но мы должны провести расследование. На той лодке погибли люди.
      – Да! И, насколько мне известно, их застрелил ты.
      Моя решимость тает. Мне не хватает фактов, чтобы с ним спорить. То, что случилось на реке, случилось из-за меня. Я потревожил что-то ядовитое, и теперь никто не хочет мне помочь.
      Кэмпбелл продолжает говорить:
      – Я не знаю, что ты натворил, Винсент, но ты нажил себе серьезных врагов. Держись подальше от Рэйчел Карлайл. И от этого дела. Если ты оспоришь приговор Говарда, если я услышу хотя бы звук об этом, твоя карьера закончится. Это я железно гарантирую, черт возьми.
      Потом он уходит и продолжает вопить уже в коридоре. Сколько времени я пролежал без сознания? Восемь дней или восемь лет? Не важно: этого хватило для того, чтобы мир изменился.
 
      Приезжает профессор. Его щеки покраснели от мороза. Он мнется в дверях, словно ожидает приглашения. У него за спиной я вижу Али, сидящую в кресле. Теперь она является моей официальной тенью.
      В холле установлены металлоискатели, просвечивающие моих врачевателей. Но Мэгги не придет. И в этом виноват я.
      Хотя я уже десять раз повторил свой рассказ следователям, я не против обсудить все с Джо, потому что он задает другие вопросы. Он хочет знать, что я слышал и какие запахи чувствовал. Этот парень тяжело дышал? Он казался испуганным?
      Я приглашаю профессора на экскурсию и показываю место, где состоялась драка. Али держится в двух шагах от меня, оглядывая коридоры и палаты.
      Опершись на костыли, я наблюдаю за тем, как Джо изображает безумного профессора, измеряя шагами расстояния, припадая к полу и ощупывая углы.
      – Расскажите мне об утечке газа.
      – Один из водителей первым почувствовал запах, но не смог обнаружить источник. Кто-то открыл кран на вспомогательной трубе возле служебного выхода.
      Джо шаркает ногой по полу, словно пытается выровнять его. Я вижу, как работает его мысль; анализируя факты, он пытается восстановить происшедшее.
      Он размышляет, теперь уже вслух:
      – Он знал план больницы, но не знал, в какой вы палате. После того, как он вывел всех, не у кого было спрашивать.
      Джо поворачивается и идет по коридору. Я пытаюсь догнать его и не потерять равновесия. Он останавливается у камеры слежения и протягивает к ней руку, сжимая воображаемый баллончик с краской.
      – Рост, видимо, шесть футов два дюйма.
      – Ага.
      Он идет к комнате медсестер, окидывает быстрым взглядом стойку и маленькую кухню.
      – Где вы нашли Мэгги?
      – На полу.
      Джо опускается на колени, потом ложится головой к раковине.
      – Нет, она лежала вот так, ее голова была почти под столом.
      Вскочив на ноги, он поворачивается лицом к шкафчикам с картотекой, полуприкрыв глаза.
      – Он просматривал картотеку, чтобы узнать, в какой вы палате.
      – Откуда вы знаете?
      Джо наклоняется вперед, я смотрю туда, куда указывает его палец. На стойке видны два черных пятна, оставленные сапогами пожарника.
      – Мэгги вошла из коридора. Она возвращалась за вами. Он услышал ее шаги, отошел и спрятался.
      Я представляю себе, как Мэгги бежит по коридору, ругая себя за то, что замешкалась.
      – Проходя мимо двери, она повернула голову. Он ударил ее локтем по переносице. – Джо опускается на пол и укладывается так, как лежала Мэгги. – Потом этот человек пошел в вашу палату, но вас там уже не было.
      Все это звучит вполне разумно.
      – Но кое-что мне непонятно. Он мог убить меня сразу же, прямо в коридоре, но он раздобыл коляску и пытался спихнуть меня в шахту лифта.
      Все еще лежа на полу, Джо показывает на камеру наблюдения.
      – Эту он не затемнил.
      – Какая разница, он же был в маске.
      – Психологически разница большая. Он не хотел сниматься в кино, даже спрятав лицо. Этот эпизод был бы уликой.
      – Поэтому он убрал меня из виду.
      – Да.
      Теперь Джо размышляет вслух, забыв даже о своем треморе. Я иду за ним по коридору к лестнице. Внезапно он останавливается, удивленный какой-то мыслью.
      – Утечка газа входила в оба плана.
      – Оба?
      – Внешний и внутренний.
      Я не понимаю. Джо, кажется, позабыл, что я все еще рядом. Он поднимается на два пролета к тяжелой двери пожарного выхода. Открыв ее, мы выходим на крышу больницы – голый бетонированный прямоугольник. Порыв ветра едва не сбивает меня с ног, и Джо хватает меня за плечо, чтобы удержать. Над головой нависает серобрюхое небо.
      У нас под ногами мотки проводов и жерла кондиционеров. Низкая кирпичная стена, облицованная белым камнем, поднимается на границе здания. По ней бежит проволочная изгородь, увенчанная колючей проволокой.
      Джо медленно двигается по периметру, периодически поглядывая на соседние дома, словно настраивая внутренний компас. Дойдя до северо-восточного угла, он приближается к забору.
      – Видите парк вон там – тот, где фонтан? – Я слежу за его взглядом. – Это место сбора во время эвакуации. Все, покинувшие больницу, встречаются там. Вы должны были быть среди них. Как они могли догадаться, что вы остались в здании?
      Теперь я наконец его понял.
      – Возможно, он должен был спрятаться в палате и убить меня, когда я вернусь.
      – Или же они собирались убить вас снаружи.
      Джо опускается на колени и изучает тонкий слой сажи на белом камне. Эта черная пленка покрывает в Лондоне все от дождя до дождя. На поверхности видны три кружочка диаметром с пенс. Джо переводит взгляд на пол, где у стены видны два пятна побольше.
      Кто-то встал здесь на колени и установил штатив – одинокий снайпер, палец на курке, ресницы задевают прицел, глаза изучают парк. У меня по спине бегут мурашки.
 
      Через пятнадцать минут крыша огорожена, полицейские работают там в поисках улик. Кэмпбелл переживает из-за того, что ему утер нос клинический психолог.
      Джо отводит меня вниз в столовую – одно из типичных стерильных помещений с паркетным полом и металлическими столами. Седрик – парень на раздаче, ямаец с невообразимо тугими кудрями – смеется так, словно кто-то колет орехи кирпичом.
      Он приносит нам кофе, вытаскивает из кармана передника полбутылки скотча и наливает мне. Джо, похоже, не замечает. Он слишком занят попытками восстановить недостающие фрагменты.
      – Снайперы проявляют очень небольшой интерес к своим жертвам. Для них это как компьютерная игра.
      – Значит, возможно, он молод?
      – И одинок.
      Если честно, профессора больше интересует вопрос «почему», чем «кто», ему нужно объяснение, тогда как мне нужно лицо, которое бы заполнило пустую рамку. Мне нужен кто-то, кого следует поймать и наказать.
      – Сегодня утром ко мне приходил Алексей Кузнец. Полагаю, теперь я знаю, почему оказался на реке. Я следил за передачей выкупа.
      Джо и глазом не моргнул.
      – Он не сообщил мне подробностей, но думаю, у меня были доказательства, что Микки жива. Иначе я бы ничего не предпринял.
      – Или вы просто хотели верить, что она жива.
      Понятно, о чем он. Он считает, что я веду себя неразумно.
      – Хорошо, давайте ответим на несколько вопросов, – говорит он. – Если Микки жива, где она была эти три года?
      – Не знаю.
      – И зачем кому-то ждать три года, чтобы потребовать выкуп?
      – Возможно, ее похитили не для выкупа, по крайней мере вначале.
      – Так. Если не для выкупа, то для чего?
      Неприятное положение. Я не знаю.
      – Возможно, они хотели наказать Алексея.
      Звучит неубедительно.
      – Мне это кажется больше похожим на фальшивку. Кто-то, кто был близок к семье или к первому расследованию, знал достаточно, чтобы убедить отчаявшихся людей в том, что Микки жива.
      – А как же стрельба?
      – Они поссорились, или же кто-то отказался делиться.
      Это гораздо разумнее моей теории. Джо вытаскивает блокнот и начинает рисовать черточки, как в игре в «виселицу» .
      – Вы ведь выросли в Ланкашире?
      – При чем тут это?
      – Просто спрашиваю. Ваш отец служил в авиации во время войны.
      – Откуда вы знаете?
      – Помню, как однажды вы мне говорили.
      У меня в горле комком поднимается злость. Я не могу ее проглотить.
      – Пытаетесь залезть мне в голову, да? Человеческий фактор – вы ведь так это называете? Лучше бы выследили мерзавца, который пытался меня убить.
      – Почему вам снятся пропавшие дети?
      – Да идите вы!..
      – Может, вы чувствуете себя виноватым?
      Я не отвечаю.
      – Возможно, вы вытеснили это из своего сознания.
      – Я ничего не вытесняю.
      – А вы когда-нибудь видели своего настоящего отца?
      – Вероятно, трудно будет задавать вопросы, если я стяну вам челюсть?
      – Многие люди не знают своих отцов. Наверное, вы иногда думаете: а как он выглядел? Похожи ли вы на него? Говорите ли, как он?
      – Вы ошибаетесь. Мне все равно.
      – Если вам все равно, почему вы отказываетесь об этом говорить? Наверное, вы были военным ребенком – родились сразу после войны. Тогда многие отцы не возвращались домой. Кто-то оставался за границей. Дети пропадали.
      Я ненавижу слово «пропадали». Мой отец не пропал без вести. Он не лежит на том маленьком участке Франции, который навек будет Англией. Я даже не знаю, как его зовут.
      Джо ждет. Он сидит и крутит ручку в ожидании Годо . Но я не хочу, чтобы меня подвергали психоанализу, чтобы копались в моем прошлом. Я не хочу говорить о своем детстве.
      Мне было четырнадцать, когда мать впервые рассказала, как я появился на свет. Она была пьяна, конечно же, свернулась на краю моей кровати и попросила меня помассировать ей ноги. И рассказала мне историю Джамили Пуррум, девочки-цыганки, у которой на левой руке была татуировка «Z», а на вещах вышит черный треугольник .
      – Мы были похожи на мячи для боулинга – с торчащими ушами и перепуганными глазами, – сказала она, пристраивая стакан на груди.
      Самых красивых и сильных цыганских девушек посылали в дома офицеров СС. Остальных отправляли в бордели, насиловали скопом, чтобы обучить ремеслу, а потом часто стерилизовали, поскольку цыгане считались нечистыми.
      Моей матери было пятнадцать, когда она оказалась в Равенсбрюке , крупнейшем женском концентрационном лагере рейха. Ее направили в бордель, где она работала по двенадцать часов в сутки.
      Она не вдавалась в подробности, хотя я уверен, что она помнила каждый из этих дней.
      – Думаю, я беременна, – бормотала она.
      – Это невозможно, Даж.
      – У меня прекратились месячные.
      – Ты слишком стара, чтобы забеременеть.
      Она сердито смотрела на меня. Она не любила, когда говорили о ее возрасте.
      – Эрика пыталась вызвать у меня кровотечение.
      – Кто такая Эрика?
      – Одна еврейка, настоящий ангел… Но ты прицепился ко мне изнутри. Не хотел выходить. Так сильно хотел жить.
      Она была на третьем месяце, когда окончилась война. Еще два месяца пыталась найти свою семью, но никого не осталось: ни ее братьев-близнецов, ни мамы, ни папы, ни дядей, ни теток, ни кузенов…
      Под Франкфуртом, в лагере для беженцев, молодой служащий британской иммиграционной службы по имени Винсент Смит сказал, что ей стоит эмигрировать. США и Великобритания принимали беженцев, если у тех были документы и какие-либо профессиональные навыки. У Джамили не было ни того, ни другого.
      Поскольку цыганка была никому не нужна, она солгала в анкете, что она еврейка. Так много народу погибло, что не сложно было раздобыть документы на чужое имя. Джамиля Пуррум превратилась в Софию Эйснер, портниху из Франкфурта, а ее шестнадцать лет – в девятнадцать; она стала новым человеком, чтобы начать новую жизнь.
      Я родился в дождливом английском городке в муниципальной больнице, где с окон еще не было снято затемнение. Она не дала мне умереть. Она не сказала: «Кому нужен еще один белобрысый немец с холодными голубыми глазами?», и даже когда я отказывался от ее молока, выплевывая его ей на блузку (возможно, еще один признак того, что его гены во мне были сильнее), она прощала меня.
      Я не знаю, что она видела, когда глядела мне в глаза: может быть, врага или насильника. Она говорила, что я выгляжу так, словно мир принадлежит мне. Словно все сотворенное можно изменить лишь мне в угоду.
      Я не знаю, кто я. Не знаю, являю я собой чудо выживания или гибели. Я отчасти цыган, отчасти немец, отчасти англичанин, на треть злодей, на треть жертва и на треть гнев. Мама говорила, что я джентльмен. Ни в одном языке, кроме английского, нет такого слова. Это слово – парадокс. Нельзя утверждать, что ты джентльмен, но ты надеешься, что именно таким тебя видят окружающие.
      Я поднимаю глаза на Джо и стряхиваю с себя прошлое. Все это время я говорил вслух.
      Его голос звучит мягче, чем мой.
      – Вы не несете ответственность за грехи вашего отца.
      Вот это точно! Теперь я разозлился. Зачем он завел этот разговор? Мне не нужен его слащавый, слезливый, сочувственный психоаналитический бред.
      Мы сидим молча. Я закончил говорить. Мимо меня шествуют кошмары, и лучше оставить их в покое.
      Внезапно Джо встает и начинает собирать портфель. Я не хочу, чтобы он сейчас уходил.
      – Мы разве не будем говорить о выкупе?
      – Вы устали. Я приду к вам завтра.
      – Но я вспомнил кое-какие детали.
      – Замечательно.
      – Но вы можете мне что-нибудь посоветовать? Что мне делать?
      Он озадаченно смотрит на меня:
      – Вам нужен совет?
      – Да.
      – Никогда не лечитесь у врача, в кабинете которого засохли цветы.
      И уходит.

      Когда Микки пропала, первые сорок восемь часов я вообще не спал. Если пропавшего ребенка не находят в первые двое суток, то шансы обнаружить его снижаются до сорока процентов. А через две недели они составляют менее десяти процентов.
      Я ненавижу статистику. Где-то я вычитал, что среднестатистический человек, подтирая задницу, использует в год 5,9 рулона туалетной бумаги. Этот факт ничего не доказывает и никому не помогает.
      А вот еще цифры. Шестьсот волонтеров прочесывали улицы, восемьдесят полицейских обходили дома, дверь за дверью. Спешка граничила с жестокостью. Мне хотелось открывать дверь пинками, трясти деревья и гнаться за каждым ребенком в парке и на улице.
      Мы проверяли алиби, останавливали водителей, опрашивали торговцев, отслеживали посетителей Долфин-мэншн за прошедший месяц. Каждый жилец был допрошен. Я знал, кто из них избивал жену, спал с проститутками, брал липовые больничные, кто задолжал букмекерам и разводил коноплю в ящике под кроватью.
      Поступило шестьдесят пять неподтвержденных сообщений и четыре признания в убийстве (в том числе заявление от человека, якобы принесшего ее в жертву языческому богу лесов). Нам предложили свои услуги двенадцать экстрасенсов, двое хиромантов и парень, называвший себя Волшебником из Литтл-Мильтон .
      Самое правдоподобное сообщение о Микки мы получили от пожилой пары со станции метро «Лестер-сквер» вечером в среду. Однако миссис Эсмеральда Бёрд была без очков, а ее муж Брайан стоял слишком далеко, чтобы отчетливо разглядеть девочку. На станции работали двенадцать камер наблюдения, но они были установлены не под теми углами, а качество изображения оказалось таким плохим, что ничего не проясняло, и, обнародовав это заявление, мы рисковали бы пустить расследование по ложному следу.
      Поиски уже привлекли внимание прессы. Автобусы телевидения запрудили Рэндольф-авеню, передавая изображение из ящика в ящик, чтобы люди, никогда не знавшие Микки, могли оторвать взгляд от хлопьев в своих тарелках и немедленно удочерить ее.
      К ограде вокруг Долфин-мэншн были привязаны фиолетовые ленты. В некоторые из них были вплетены цветы. Везде виднелись фотографии Микки. Ее портреты висели на домах, фонарях и в витринах.
      Список привлекавшихся за сексуальное насилие дал нам триста пятьдесят девять имен тех, кто проживал в Большом Лондоне. Двадцать пять из них либо жили неподалеку, либо бывали там по делам. Каждое имя проверялось и перепроверялось, каждая деталь сопоставлялась с другой для обнаружения тех невидимых линий человеческих отношений, которые связывают мир в единое целое.
      Через два дня я зашел домой – только для того, чтобы принять душ и переодеться. Даж храпела, положив голову на стол между рук, сжимая в пальцах стакан водки, на ее коленях свернулась сиамская кошка. Мать говорила, что первая утренняя порция была для нее настоящим облегчением, соком ангелов, соединяющихся на лету. Джин казался ей слишком английским, а виски – слишком шотландским. От портвейна у нее краснели зубы и десны, а когда ее тошнило, то казалось, что это воробьи нагадили черной смородиной.
      Постарев и опустившись, Даж стала больше походить на цыганку: она возвращалась к корням, заворачиваясь в прошлое, словно в накидки. Она пила, чтобы забыть, чтобы убить боль. Пила потому, что ее демоны страдали от жажды.
      Я вытащил у нее из рук стакан и перенес ее на кровать. Кошка соскользнула с ее коленей и перетекла на пол, как водяная лужица. Когда я укрывал мать одеялом, она открыла глаза.