Королевский суд на Стрэнд состоит из тысячи комнат и трех миль коридоров, большинство которых заставлено темными деревянными шкафами, поглощающими свет и прибавляющими зданию мрачности. Архитектура – викторианская готика, ведь основная функция судов – вышибать дурь из людей, с которыми они имеют дело.
      Однако для Эдди Баррета это здание – очередная сценическая площадка. Он мчится по коридорам, распахивая двери и расталкивая группы перешептывающихся юристов. Для человека с такими короткими ногами и бульдожьей походкой он движется удивительно быстро.
      Баррет в юриспруденции выполняет ту же функцию, что и гиены в африканских саваннах: он задирает живых и питается падалью. Он берется за дела не ради денег, а ради славы и использует каждую лазейку в законе, каждую двусмысленность, неустанно повторяя при этом, что британская судебная система – «самая совершенная и справедливая в мире».
      Для Эдди закон представляется гибким инструментом. Его можно согнуть, скрутить, расплющить или растянуть, пока он не станет тем, чем можно с удобством пользоваться. Эдди даже может заставить его исчезнуть, изящно вильнув боком.
      За Барретом на расстоянии десяти шагов идет Чарльз Рэйнор, королевский советник, получивший прозвище Грач из-за черных волос и длинного носа. Однажды во время перекрестного допроса он довел до слез бывшего члена кабинета расспросами о его пристрастии к женскому нижнему белью.
      Эдди замечает меня и кидается мне навстречу.
      – Боже, кого мы видим: инспектор Руууиииз! Я столько о вас слышал! Слышал, что ваша жена спит с кем-то другим: раз, два – и в дамки. Я здорово разозлился бы, если бы моя приятельница спала со своим боссом. В богатстве и бедности, в болезни и здравии – разве не это они обещают? И ничего не говорят о том, что дадут любому в интересах фирмы.
      Мои зубы стискиваются, глаза застилает красный туман.
      Эдди отступает на шаг.
      – Да, а вот и знаменитый нрав, о котором я слышал. Желаю приятно провести время в суде!
      Я знаю, что он нарочно меня заводит. Таков стиль Эдди – он забирается людям под кожу, выискивая самое слабое место.
      В зале столпились зрители, три ряда занимают журналисты, включая четырех газетных рисовальщиков. На мебели и оборудовании установлены микрофоны, поэтому повсюду змеятся провода, прикрепленные к полу изолентой.
      Я ищу глазами Рэйчел, надеясь, что она может оказаться здесь, но вижу только Алексея, который смотрит на меня так, словно ждет, что я рассыплюсь в пыль от его взгляда. Слева от него сидит уже знакомый мне русский, справа – энергичный молодой негр с ясными глазами.
      Грач поправляет свой парик и смотрит на оппонента, королевского советника Фиону Хэнли – приятную женщину, напоминающую мне мою вторую жену Джесси своей спокойно-отстраненной манерой и глазами цвета меда. Мисс Хэнли занята тем, что складывает на столе папки и бумаги, словно возводя вокруг себя небольшую крепость. Она поворачивается и неуверенно улыбается мне, как будто мы уже где-то встречались (раз десять, не больше).
      – Всем встать.
      Появляется лорд Коннелли, главный судья; он медлит, обводя взглядом зал, словно ждет, что сейчас раскроются райские врата. Наконец садится. Все садятся.
      Следом заходит Говард, взбирается по ступенькам на площадку. Он поджал губы и посерел, волосы безвольно падают на лоб, он рассеянно хмурится, словно потерял ориентир. Эдди что-то шепчет ему, и они смеются. Мне везде мерещатся заговоры.
      Кэмпбелл думает, что события последних недель – результат деятельности Говарда. Требование выкупа, локон волос Микки, ее купальник – это все части тщательно продуманного плана, призванного поставить под сомнение виновность Говарда и вытащить его на свободу.
      Я не разделяю этой точки зрения, потому что она не объясняет того, о чем Джо постоянно спрашивает меня: зачем нужно было ждать три года?
      Лорд Коннелли поправляет под спиной подушечку и прочищает горло. С мгновение он изучает потолок зала заседаний, потом начинает:
      – Я изучил прошение защиты касательно первого судебного разбирательства, связанного с делом мистера Уэйвелла. И хотя я склонен согласиться с некоторыми замечаниями относительно выводов судьи, в целом я не нахожу, что они повлияли на мнение присяжных. Однако я желаю выслушать ваши устные заявления. Вы готовы начать, мистер Рэйнор?
      Грач поднимается и подтягивает рукава мантии.
      – Да, ваша честь, я попытаюсь представить вам новые улики.
      – Эти улики касаются оснований для апелляции или же самого первоначального разбирательства?
      – Первоначального разбирательства.
      Мисс Хэнли возражает:
      – Ваша честь, мой ученый друг, кажется, собирается провести повторный процесс еще до того, как получил разрешение на апелляцию. Нам дали список свидетелей, включающий две дюжины имен. Надеюсь, он не собирается вызывать их всех?
      Лорд Коннелли смотрит на список. Грач проясняет ситуацию:
      – Может случиться так, что мы вызовем только одного свидетеля, ваша честь. Это во многом будет зависеть от того, что он нам скажет.
      – Надеюсь, вы не собираетесь играть с нами, мистер Рэйнор?
      – Нет, ваша честь, я уверяю вас, что это не тот случай. Я хочу вызвать инспектора, который расследовал исчезновение Микаэлы Карлайл.
      Лорд Коннелли подчеркивает мое имя в списке.
      – Мисс Хэнли, основная цель закона об апелляции состоит в том, чтобы защищать интересы правосудия. Он позволяет представлять новые доказательства как со стороны обвинения, так и со стороны защиты. Однако предупреждаю, мистер Рэйнор, что не позволю вам провести повторный процесс.
      Мисс Хэнли немедленно выступает с просьбой провести закрытое слушание.
      – Ваша честь, здесь могут быть подняты вопросы, которые касаются судьбы не одного только мистера Уэйвелла. Под угрозой может оказаться серьезное уголовное расследование, если некоторые факты станут достоянием общественности.
      Какое расследование? Кэмпбеллу ведь нужно лишь дискредитировать меня.
      – Это расследование касается мистера Уэйвелла? – спрашивает лорд Коннелли.
      – Возможно, косвенно. Я знакома только с общей темой расследования, но не с подробностями. Детали не обнародовались.
      Грач протестует, больше в силу привычки:
      – Ваша честь, справедливость должна вершиться публично.
      Лорд Коннелли вступается за интересы короны, и зрителей просят очистить помещение. Только после этого начинается настоящая дискуссия, полная выражений вроде «со всем уважением» и «мой ученый друг» (юридический сленг, обозначающий: «ты, полный идиот»). Хотя опять же, откуда я знаю? Может, Грач и мисс Хэнли лучшие друзья. Может, сняв парики, они спят друг с другом.
      Называют мое имя. Я застегиваю пиджак по пути к трибуне и расстегиваю его, усевшись.
      Грач смотрит в свои записи, будто удивляется, что я вообще явился, затем медленно встает и опускает голову, словно пытаясь разглядеть меня макушкой. Первые вопросы несложны: имя, статус, годы службы в полиции.
      Мисс Хэнли вскакивает.
      – Мой ученый друг, видимо, испытывает большое доверие к показаниям этого свидетеля. Однако он забыл упомянуть, что несколько дней назад инспектор Руиз был отстранен от своих обязанностей главы отдела тяжких преступлений, а вчера днем по результатам внутреннего дисциплинарного разбирательства уволен. Он более не является действующим сотрудником Лондонской полиции, и на него заведено уголовное дело…
      Лорд Коннелли знаком велит ей сесть.
      – У вас будет возможность задать свидетелю вопросы.
      Грач смотрит в свой блокнот, а затем делает ход, которого я от него не ожидал. Он возвращается к первому расследованию, заставляя меня вновь перечислить улики против Говарда. Я говорю о фотографиях, пятнах крови, исчезнувшем ковре и пляжном полотенце Микки. Отмечаю, что в одном случае присутствовали мотив, возможность и извращенная сексуальность.
      – В какой момент Говард Уэйвелл стал подозреваемым в том расследовании?
      – Все, кто проживал в Долфин-мэншн, немедленно попали под подозрение.
      – Да, но в какой момент вы сосредоточили свое внимание на мистере Уэйвелле?
      – Он привлек внимание своим подозрительным поведением в день исчезновения Микаэлы. А также не смог представить алиби.
      – Он представил ложное алиби или у него не было алиби?
      – У него не было алиби.
      – А что именно в его поведении выглядело подозрительным?
      – Он фотографировал группы поиска и людей, собравшихся около Долфин-мэншн.
      – А еще кто-нибудь фотографировал?
      – Там было несколько фоторепортеров.
      Грач сухо улыбается:
      – Значит, появление там с фотокамерой не означало автоматического попадания в списки подозреваемых?
      – Пропала маленькая девочка. Все соседи помогали ее искать. А мистер Уэйвелл больше старался запечатлеть события для потомков.
      Грач ждет. Он дает людям понять, что ожидал лучшего ответа.
      – До того, как вы встретились с Говардом Уэйвеллом в Долфин-мэншн, вы с ним когда-нибудь встречались?
      – Мы учились в одном пансионате в шестидесятые. Он поступил туда на несколько лет позже меня.
      – Вы хорошо знали друг друга?
      – Нет.
      – Как старшему следователю, не пришла ли вам в голову мысль отказаться от расследования из-за личных связей в прошлом?
      – Нет.
      – Вы знали семью мистера Уэйвелла?
      – Возможно, видел кого-то из его родственников.
      – Так, значит, вы не помните, что встречались с его сестрой?
      Я молчу, роясь в своих воспоминаниях. Грач улыбается:
      – Возможно, вы встречались слишком со многими девушками, чтобы всех упомнить.
      Собравшиеся хихикают. Говард не отстает от остальных.
      Грач ждет, когда затихнет смех, и продолжает:
      – Четыре недели назад вы передали в частную лабораторию в центре Лондона конверт с шестью волосками и попросили провести ДНК-тест.
      – Да.
      – Это обычная практика: прибегать для проведения ДНК-теста к услугам частной лаборатории?
      – Нет.
      – Думаю, что не ошибусь, если скажу, что для нужд полицейского расследования ДНК-тесты проводят в отделе криминалистики?
      – Это было частное, а не полицейское расследование.
      Он поднимает брови.
      – Неофициальное? И как вы расплатились?
      – Наличными.
      – Почему?
      – Я не понимаю, какое отношение…
      – Вы расплатились наличными, потому что не хотели, чтобы сохранилась запись об этой сделке, не так ли? Вы не оставили в лаборатории ни адреса, ни телефона.
      Он не дает мне возможности ответить, что, возможно, и к лучшему. О чем бы я стал говорить? Пот течет у меня по груди, скапливаясь в районе пупка.
      – О чем именно вы попросили лаборантов из «Генетех»?
      – Я хотел, чтобы они извлекли ДНК из волос и сравнили образец с ДНК Микаэлы Карлайл.
      – Девочки, которая предположительно мертва?
      – Кто-то прислал Рэйчел Карлайл письмо с требованием выкупа, утверждая, что ее дочь жива.
      – И вы поверили этому письму?
      – Я согласился провести тест волос.
      Грач становится более настойчивым:
      – Но вы еще не объяснили, почему попросили частную лабораторию провести этот тест.
      – Я сделал это ради миссис Карлайл. Я не верил, что волосы принадлежат ее дочери.
      – Вы хотели сохранить это в тайне?
      – Нет. Меня просто беспокоило, что мой официальный запрос может быть неправильно истолкован. Я не хотел, чтобы думали, будто я ставлю под сомнение результаты полицейского расследования.
      – Вы хотели лишить мистера Уэйвелла его неотъемлемого права на справедливость?
      – Я просто хотел проверить новые факты.
      Грач возвращается к столу и берет второй листок бумаги, сжимая его в пальцах, словно пытаясь добиться от него повышенного внимания.
      Почему он не спрашивает меня о результатах ДНК-теста? Наверное, они ему неизвестны. Если ДНК этих волос не совпала с ДНК Микки, то требование выкупа скорее всего было фальшивкой, что ослабляет позицию Говарда.
      Грач начинает новую атаку:
      – Впоследствии миссис Карлайл получила второй сверток. Что в нем находилось?
      – Детский купальный костюм.
      – Вы можете рассказать нам об этом костюме?
      – Это оранжево-розовое бикини, похожее на то, которое было на Микаэле Карлайл в день ее исчезновения.
      – Похожее или то же самое?
      – Экспертиза не смогла дать определенного ответа.
      Грач ходит кругами. У него внешность птицы, но душа крокодила.
      – Сколько убийств вы расследовали, инспектор?
      Я пожимаю плечами:
      – Более двадцати.
      – А сколько случаев пропажи детей?
      – Слишком много.
      – Слишком много, чтобы запомнить?
      – Нет, сэр. – Мои глаза встречаются с его. – Я помню их все до единого.
      Резкость моего заявление немного осаждает его. Он возвращается к столу и снова сверяется с блокнотом.
      – На старшем следователе в деле такого уровня лежит большое бремя. Пропала маленькая девочка. Родители напуганы. Люди хотят получить ответ.
      – Это было тщательное расследование. Мы не шли по пути наименьшего сопротивления.
      – Да, конечно. – Он начинает читать по бумаге: – Восемь тысяч допросов, двенадцать сотен показаний, более миллиона человекочасов… и большая часть потрачена на моего клиента.
      – Мы отработали все основные версии.
      Грач явно к чему-то клонит.
      – А были другие подозреваемые, которых вы оставили без внимания?
      – Ничего серьезного.
      – А как же Джерри Брандт?
      Я чувствую, что теряю уверенность.
      – Какое-то время он вызывал наш интерес.
      – А почему вы отказались от этой версии?
      – Мы провели исчерпывающее расследование…
      – А может, вы просто не смогли его найти?
      – Джерри Брандт был известным наркоторговцем и грабителем. У него имелись связи в преступном мире, которые, как я полагаю, и позволили ему скрыться.
      – Это тот самый человек, который оказался на фотографии перед Долфин-мэншн в день исчезновения Микки?
      – Совершенно верно, сэр.
      Теперь он отворачивается от меня и обращается к более широкой аудитории:
      – Человек, который ранее был привлечен по делу о сексуальном домогательстве в отношении несовершеннолетней?
      – Своей девушки.
      – Потенциальный насильник, которого видели возле Долфин-мэншн, но которого вы не сочли достаточно серьезным подозреваемым, чтобы потрудиться его найти. Вместо этого вы сосредоточили расследование на моем клиенте, добропорядочном христианине, у которого никогда не было неприятностей с законом. А когда вы получили улики, свидетельствующие о том, что Микаэла Карлайл может быть жива, вы решили их скрыть.
      – Я поставил в известность свое начальство.
      – Но не его адвокатов.
      – При всем уважении, сэр, в мои обязанности не входит помощь адвокатам.
      – Вы совершенно правы, мистер Руиз. В ваши обязанности входит поиск истины. А в данном деле вы предпочли эту истину скрыть. Вы не обратили внимания на важные улики или, что еще хуже, утаили их, так же как пренебрегли Джерри Брандтом в качестве подозреваемого.
      – Это не так, сэр.
      Грач раскачивается на каблуках.
      – Инспектор, требование о выкупе было фальшивкой?
      – Не знаю.
      – Вы можете поставить свою карьеру… – Он поправляется: – Свою репутацию и, что еще важнее, свободу моего клиента на то, что Микаэла Карлайл была убита три года назад?
      Пауза затягивается. Что я могу сказать, кроме правды?
      – Нет.
      Даже Грач ошеломлен. Он молчит и собирается с мыслями.
      – Значит, вы верите, что она может быть жива?
      – Пока не найдено тело, шанс всегда остается.
      – А после получения требования о выкупе стала ли эта возможность более вероятной?
      – Да.
      – Больше вопросов нет.
      Я не смотрю на Кэмпбелла, Эдди Баррета, Говарда Уэйвелла. Я смотрю прямо перед собой и выхожу из зала суда. В левом внутреннем кармане пиджака, соревнуясь с сердцем, начинает вибрировать телефон.
      В мобильном звучит голос Джо:
      – Я только что услышал новости по радио. Они нашли в реке тело.
      – Где?
      – Где-то недалеко от Собачьего острова .
 
      Вот как это выглядит: тусклый день, среда, сильный ветер, вода бьется об опоры пирса Тринити. Драга тяжело осела в воде, костлявые руки ее кранов подняты вверх, черные трубы тянутся по всей палубе. Из-за прожекторов коричневая вода кажется молочно-белой. Два водных полицейских «Зодиака», обтянутые прорезиненным брезентом, с деревянными днищами, борются с приливом, таща за собой пластиковые понтоны.
      Профессор останавливает машину в переулочке, упирающемся в набережную там, где река Ли впадает в Темзу. В этом месте ширина реки составляет двести ярдов, и на дальнем берегу на фоне кашеобразного неба вырисовывается Купол Тысячелетия .
      На середине наклонных металлических мостков, ведущих к пирсу, стоит группа следователей. От нее отделяется «новичок» Дэйв. У него дрожат руки, словно он никак не может выбрать, что ему сделать: плюнуть мне в лицо или съездить по нему кулаком.
      – Проваливай! Убирайся к черту! – кричит он, брызгая слюной. Естественно, он ненавидит меня из-за того, что случилось с Али.
      Я смотрю через его плечо на полицейских водолазов, готовящих свое оборудование.
      – Кого они нашли?
      Он толкает меня в грудь. Никто здесь не хочет меня видеть. Я аутсайдер, изгнанник, хуже того – предатель. Дэйв облизывает губы. Я хочу выразить ему свое сожаление, но комок в горле не дает мне говорить. Остальные следователи собрались вокруг нас, как зрители мальчишеской драки. Джо пытается вмешаться:
      – Али это не понравилось бы. Просто скажите нам, кого вы нашли.
      – Да пошел ты!
      Я пытаюсь убрать Дэйва с дороги, но он хватает меня за руку и с силой толкает на кирпичный забор. От удара по почке я складываюсь пополам. Дэйв стоит надо мной с диким, потерянным видом, по подбородку стекает кровь из прокушенной губы.
      То, что происходит дальше, безусловно, нельзя назвать изящным. Я хватаю его за промежность и крепко сжимаю пальцы. Дэйв стонет высоким голосом и падает на колени. Я не отпускаю его.
      Он поднимает кулаки, словно желая вбить меня в землю, но я только сильнее сжимаю его хозяйство. Он корчится от боли, не в силах даже поднять головы. Я дышу ему прямо в ухо:
      – Не обращайся со мной плохо, Дэйв. Ты же один из хороших парней.
      Отпустив его, я сажусь, прислонившись к стене, и смотрю на темную гладкую воду. Дэйв подсаживается ко мне, с трудом переводя дыхание. Я смотрю на остальных следователей и прошу оставить нас вдвоем.
      – Кого они нашли?
      – Мы не знаем, – говорит Дэйв, морщась. – Драгой тело разрезало пополам.
      – Разреши мне взглянуть.
      – Если только вы не сможете опознать бедолагу по нижней части туловища, от вас здесь никому нет пользы, особенно мне.
      – Как он погиб?
      Он слишком долго обдумывает ответ.
      – Есть следы огнестрельного ранения. – Дэйв тут же отворачивается и смотрит мимо меня. К пристани подъехала машина коронера. Открывается задняя дверь. Оттуда появляются носилки.
      – Я не хотел, чтобы Али пострадала, ты же знаешь.
      Он смотрит на свои руки.
      – Извините, что ударил вас, сэр.
      – Ничего, проехали.
      – Кэмпбелл с ума сойдет, если узнает, что вы здесь.
      – Так и не говори ему. Я не буду путаться под ногами.
 
      Когда последние лучи солнца падают на Кэнэри-уорф, четыре водолаза идут по «Зодиакам» спиной вперед. Гладкие, как морские котики, они исчезают под водой почти без всякого всплеска.
      Дежурный офицер невысок, его грудная клетка напоминает бочонок; из-за дождевика он кажется вырезанным из эбонита. Опустив баллон с воздухом в лодку, он вытирает руку и только потом подает ее мне.
      – Сержант Крис Керквуд.
      – Руиз.
      – Да, я знаю, кто вы.
      – Вам не разрешено со мной разговаривать?
      – Да нет, – качает он головой, – у меня другие неприятности. Видимость только на три фута, а скорость течения – четыре узла. Кто-то приковал этого парня к бочке с цементом. Нам потребуется автоген. – Он ставит еще один баллон в лодку.
      – Как долго он пробыл в воде?
      – Все тела рано или поздно всплывают. В это время года обычно проходит дней пять, но этого парня придавили ко дну. Как правило, труп остается в Темзе в целости и сохранности. Здесь нет никакой живности, чтобы его обглодать. Я полагаю, что парень пробыл под водой недели три.
      Я ищу капсулу с морфином, забыв, что ни одной уже не осталось. Представляю себе то, о чем он говорит: тело, покачивающееся под водой, белое и восковое, перемещаемое приливами и отливами. Ближайший «Зодиак» раскачивается, когда мимо проходит водное такси. Я замечаю пузыри на воде, потом в этом месте появляется лицо в маске, ныряльщик машет рукой в перчатке.
      Вода колеблется и дрожит. В руках второго водолаза появляется веревка, ее привязывают к лебедке. Внезапно мне кажется, что ледяная рука сжала мое сердце, воздух превратился в воду и течение увлекает меня вниз.
      Сержант Керквуд не дает мне упасть и, поддерживая, отводит от края пристани. Находится ящик, меня усаживают на него. Джо рядом со мной, кричит, чтобы принесли воды. Я пытаюсь отвернуться, но он держит мое лицо.
      Мое зрение проясняется, я вижу один из «Зодиаков». Водолазы вытащили что-то из воды. Мотор заводится, и «Зодиаки» двигаются к пристани. В протянутые руки падает канат, который закрепляют на причале. «Зодиак» подтягивают поближе.
      На деревянной палубе лежит вздувшееся, бледное тело, покрытое водорослями и мусором. В нем с трудом можно признать человеческие останки, но я опознаю его: я знаю его имя, я узнаю его боксерские руки. А потом я вспоминаю…

      Это похоже на здание, где внезапно открылись все окна и двери. Папки сдувает со столов, включается свет, жужжат ксероксы, и звонят телефоны. Замерший офис неожиданно ожил, и человек, сгорбившийся за столом, поднимает голову и кричит: «Эврика!»
      Отдельные кадры и фрагменты воспоминаний встали по порядку, соединенные монтажером. Я прокручиваю в памяти этот фильм, я знаю его от начала до конца.
      Звонит телефон. Рэйчел берет трубку. На пленке заранее записан один вопрос. Одно предложение: «Моя пицца готова?» – И все, связь прерывается. Рэйчел смотрит на меня, не веря своим ушам.
      – Не беспокойтесь, они перезвонят.
      Мы сидим у меня на кухне. Рэйчел в черных джинсах и сером пуловере сидит с недоверчивым видом беженца или иммигранта, не более часа тому назад пересекшего границу.
      В следующие три часа она не шевелится, кажется, даже не дышит. Ее руки застыли в борьбе: пальцы переплелись и побледнели. Я пытаюсь ее успокоить. Хочу, чтобы она расслабилась и поберегла силы.
      Алексей не вступает в разговор, молча сидит и озирается по сторонам, как зверь. Время от времени он выходит в гостиную и звонит по мобильному телефону, потом возвращается, глядя на Рэйчел со странной смесью желания и отвращения. Бриллианты давно упакованы. Их привезли в бархатных футлярах: девятьсот шестьдесят пять камней, не меньше карата каждый, все отличного качества.
      Алексей собирается нас прикрывать – следовать по сигналу передатчика и маячка на машине Рэйчел.
      – Никто не узнает, что за нами следят, – уверяю я ее. – Алексей обещал держаться подальше, пока не получит сигнал. А я буду с вами. Расслабьтесь.
      – Как я могу расслабиться?
      – Я знаю, это трудно, но ночь может оказаться длинной.
      На улице стоит ее «рено эстейт», только что вернувшийся из мастерской. Переднее пассажирское сиденье было удалено, а дверцы укреплены. Телефон громкой связи позволит мне услышать разговор.
      – Что бы ни случилось, старайтесь не выходить из машины. Не позволяйте вас увести, пока у вас остается выбор. Не смотрите на меня. Не разговаривайте со мной. Они могут следить. Если я задам вопрос и ответ утвердительный, стукните пальцем по рулю. Если ответ отрицательный, стукните два раза. Понимаете?
      Рэйчел кивает.
      И опять я задаю ей самый важный вопрос:
      – О чем вы попросите?
      – Увидеть Микки.
      – Когда вы передадите выкуп?
      – Когда Микки окажется у меня.
      – Именно. Они хотят, чтобы вы слепо следовали их указаниям, но вы должны настаивать на получении доказательств того, что Микки жива. Требуйте доказательств. Скажите, что хотите увидеть ее и поговорить с ней.
      – Но они скажут, что у нас есть волосы и купальник.
      – А вы скажете, что это ничего не доказывает. Вы просто хотите быть уверенной.
      – А что если они захотят, чтобы я оставила где-нибудь выкуп?
      – Не делайте этого. Требуйте прямого обмена: Микки на бриллианты.
      – А если они не согласятся?
      – Тогда сделка не состоится.
 
      В 11.37 телефон снова звонит. Говорит мужчина, но его голос изменен при помощи цифровой техники: гласные растянуты, акцент сглажен. Он велит Рэйчел ехать на Хангер-лейн, к повороту на шоссе А40. Рэйчел держит трубку обеими руками и больше кивает, чем отвечает. Закончив разговор, не медля ни секунды берет коробку из-под пиццы и направляется к двери.
      Алексей идет следом. Я вижу, как выражение его лица становится озабоченным, и не могу понять, хочет ли он пожелать удачи Рэйчел или занять ее место. А может, он просто беспокоится за свои бриллианты? Выйдя на улицу, Алексей открывает дверцу машины, и я вижу за рулем его русского телохранителя.
      Устроившись на полу в машине Рэйчел, втиснув плечи под приборную доску, а ноги вытянув к заднему сиденью, я вижу ее лицо только сбоку. Она смотрит прямо перед собой, сжимая руль, как будто снова сдает экзамен на права.
      – Не волнуйтесь. Можно включить музыку.
      Она стучит по рулю один раз. Я открываю виниловый ящичек с дисками.
      – Мне легко угодить – все, что угодно, кроме Нила Даймонда и Барри Манилоу . У меня есть теория, что девяносто процентов смертей в домах престарелых вызваны Нилом Даймондом и Барри Манилоу.
      Она улыбается.
      К верхнему карману моей куртки прикреплена рация, в кобуре под мышкой – семнадцатимиллиметровый автоматический «Глок». Наушник в ухе настроен на ту же частоту, что и рация в машине Алексея.
      А еще у меня с собой темное одеяло, чтобы укрываться на светофорах во время приближения машин.
      – Помните, что на меня смотреть нельзя. Если вам придется парковаться, не останавливайтесь под фонарями. Выберите место потемнее.
      Она стучит по рулю один раз.
      Телефон снова звонит. Психологическое давление усиливается: я слышу, как в трубке на заднем плане плачет девочка. Мужчина, чей сильно искаженный голос нам уже знаком, прикрикивает на нее, чтобы замолчала. Рэйчел вздрагивает.