Мне снится, что я тону: мои легкие заливает грязная вода. Вспышки яркого света и хаос голосов в темноте. Грудь разрывает тошнота, коричневая вода течет из носа, рта и ушей.
      Надо мной склоняется женщина. Ее бедра устраиваются на моих, руки упираются мне в грудь. Она снова наклоняется и касается моего рта губами. У нее по шее скользит родимое пятно, стекая в ложбинку между грудями.
      Я долго не могу проснуться. Не хочу покидать этот сон. Открыв глаза, я чувствую, что случилось нечто, чего уже давно не случалось. Приподняв одеяло на несколько дюймов, я убеждаюсь, что не ошибся. Мне следовало бы испытывать неловкость, однако я ощущаю удовлетворение. Нынче каждый раз, когда мне удается одноствольный салют, становится поводом для праздника.
      Но моя эйфория непродолжительна. Я начинаю думать о Микки, выкупе и стрельбе на реке. Слишком многих деталей не хватает. Должны были существовать другие письма. Что я с ними сделал? Положил в надежное место. Если бы со мной что-нибудь случилось во время передачи выкупа, кто-то другой должен был узнать правду.
      Когда Джо вчера осматривал мой бумажник, там была почтовая квитанция. Я кому-то послал заказное письмо. Стянув со стула брюки, я достаю квитанцию и разглаживаю ее на одеяле. Чернила почти смылись, так что можно различить только индекс, но этого достаточно.
      Даж берет трубку после первого гудка и орет в телефон. Сомневаюсь, что она понимает что-то в беспроводных технологиях, поэтому думает, что я говорю в консервную банку.
      – Прошло три недели. Ты меня не любишь.
      – Я лежал в больнице.
      – Ты не звонишь.
      – Я звонил тебе дважды на прошлой неделе. Ты бросала трубку.
      – Пфф!
      – Меня ранили.
      – Ты умираешь?
      – Нет.
      – Только посмотрите на него! Любишь корчить из себя страдальца. Ко мне приезжал твой друг – этот психолог, доктор О'Лафлин. Он был очень мил. Остался на чай…
      Параллельно с этим потоком обвинений она ведет другой разговор с кем-то, кто сидит рядом с ней:
      – Вот второй мой сын, Люк, – настоящий ангел. Красивый мальчик, блондин… глаза как звездочки. А этот разбивает мне сердце.
      – Послушай, Даж. Я должен задать тебе вопрос. Я тебе что-нибудь присылал?
      – Ты никогда мне ничего не присылаешь… Мой Люк такой добрый мальчик… Можете ему что-нибудь связать. Жилет, чтобы он согрелся…
      – Ну же, Даж. Напрягись и подумай.
      Что-то начинает шевелиться в ее памяти.
      – Ты прислал мне письмо. Попросил присмотреть за ним.
      – Я уже еду к тебе. Присмотри за письмом.
      – Привези мне фиников.
 
      Главный корпус Виллавуд-лодж похож на старую школу: с мезонинами и горгульями у водосточных труб. Но это только фасад, а за ним – здание из красного кирпича в стиле семидесятых с алюминиевыми рамами и бетонной крышей.
      Даж ждет меня на закрытой веранде. Она принимает два поцелуя в щеку и выглядит разочарованной тем, что я привез только одну коробку фиников. Ее руки находятся в постоянном движении, она почесывается, словно кто-то ползает у нее по коже.
      Али старается держаться в тени, но Даж подозрительно смотрит на нее.
      – Кто вы?
      – Это Али, – представляю я.
      – Она очень смуглая.
      – Мои родители из Индии, – объясняет Али.
      – Пфф!
      Не знаю, почему родители всегда ставят детей в неловкое положение. Наверное, это наказание за плач, отрыжку и нарушенный ночной сон.
      – Где конверт, Даж?
      – Нет, сперва поговори со мной. Ты ведь возьмешь его и убежишь – как в прошлый раз. – Она поворачивается к группе престарелых жителей: – Это мой сын Янко. Да, он полицейский. Тот самый, который никогда меня не навещает.
      Я чувствую, как краснеют мои щеки. Даж не только присвоила имя еврейской женщины, она усвоила стиль поведения.
      – Почему ты говоришь, что в последний раз я убежал?
      Она поворачивается к Али:
      – Видите, он никогда не слушает. Даже когда ребенком был, не слушал. Голова вечно чем-то забита.
      – Когда я был здесь в последний раз?
      – Видишь! Ты забыл! Это давно было. Вот Люк не забывает. Люк заботится обо мне.
      – Люк умер, Даж. Когда я приезжал?
      – Пфф! В воскресенье. У тебя были газеты, и ты ждал звонка.
      – Откуда ты знаешь?
      – Тебе позвонила мама той пропавшей девочки. Она, наверное, была очень расстроена. Ты велел ей набраться терпения и ждать звонка.
      Она снова начинает чесать руки.
      – Мне надо посмотреть на конверт.
      – Ты его не найдешь, если я не скажу тебе, где он.
      – У меня нет на это времени.
      – У тебя никогда нет времени. Своди меня погулять.
      На ней уличные ботинки и теплое пальто. Я беру ее под руку, и мы плетемся по дорожке, посыпанной белым гравием. Я двигаюсь медленно, приноравливая свой шаг к ее шагу. Несколько постояльцев занимаются гимнастикой на лужайке. Садовники высаживают луковицы к весне.
      – Как здесь кормят?
      – Меня пытаются отравить.
      – Ты играешь в бридж?
      – Здесь некоторые мухлюют.
      Ее мог бы услышать и глухой.
      – Даж, тебе надо взять себя в руки.
      – Зачем? Мы здесь все просто дожидаемся смерти.
      – Не говори глупости.
      Я останавливаюсь и застегиваю ей верхнюю пуговицу. Вокруг губ у нее собралась паутинка морщин, но глаза не постарели. На расстоянии мы кажемся мамой и сыном в трогательной семейной сцене. Если приблизиться, то мы – персонажи неказистой одноактной трагикомедии, разыгрываемой уже пятьдесят лет.
      – Теперь я могу получить конверт?
      – После чая.
      Вернувшись в дом, мы садимся в столовой, совершая ритуал натянутых разговоров, приправленных сливками и джемом. Между столиками ходит заведующая.
      – Здравствуйте все. Как приятно вас видеть! Это замечательно, что ваш сын приехал, правда, миссис Руиз? Может, он останется и послушает лекцию мистера Уилсона о путешествии по Андам?
       Лучше пусть меня свяжут и окунут в котел с холодной овсянкой.
      Даж громко объявляет:
      – Янко всегда был сильным ребенком. Я только двумя руками могла оторвать его от бутылочки. А грудь он не хотел.
      – Даж, это никому не интересно.
      Но она продолжает еще громче:
      – Его отец был нацистом, вы же знаете. Как отец Арнольда Шварценеггера .
      Я чувствую, как у меня краснеют щеки. Даж завелась, и теперь ее не остановишь.
      – Я не знаю, похож ли он на отца. Их было так много. Может, у меня внутри смешалась сперма их всех.
      Заведующая чуть не задыхается от смущения и приносит нам свои извинения. Уходя, она бросает на меня взгляд, который я помню еще по школе: так на меня смотрели учителя, когда Даж приходила на день открытых дверей.
      Чай остывает, сухая булочка остается на тарелке, а я веду Даж в ее комнату и забираю конверт. На обратном пути захожу к заведующей и выписываю чек.
      – Наверно, вы очень любите свою маму, – говорит секретарь.
      – Нет. Она просто моя мама.
 
      Вернувшись в машину, я вскрываю большой пухлый конверт. Внутри лежат копии открытки и конверта, результаты ДНК-тестов, отчеты об анализах чернил и бумаги и образцы волос Микки.
      Отдельно, в пластиковой папке, лежит еще одно письмо. Я раскрываю его, затаив дыхание.

      Дорогая миссис Карлайл!
      Ваша дочь жива. И останется жить, если вы станете сотрудничать. Любая ошибка – и она умрет. Ее жизнь в ваших руках.
      Мы требуем два миллиона фунтов в бриллиантах высшей пробы размером не меньше карата. Вы разложите их в четыре отдельных бархатных футляра. Каждый футляр должен быть прикреплен к полоске пенопласта толщиной в четверть дюйма, затем дважды обернут флюоресцирующим полиэтиленом. Каждый сверток не должен превышать в длину 6 дюймов, в ширину – 2,5 дюйма и в высоту – 0,75 дюйма. Их следует положить в 20-дюймовую коробку из-под пиццы.
      Спустя три дня вы поместите объявление в «Санди таймс» об аренде виллы. В нем будет номер мобильного телефона для дальнейшей связи.
      К телефону всегда должны подходить вы, миссис Карлайл. Только вы. Если трубку возьмет кто-то другой, Микаэла умрет.
      Мы не вступаем в переговоры. Не принимаем никаких оправданий. Если в дело вмешается полиция, вы знаете исход.
      У ВАС ЕСТЬ ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНС.

      Письмо напечатано аккуратно, видимо, на лазерном принтере. И хотя на этот раз никто не подделывает детский почерк, эмоциональный шантаж столь же силен.
      Я поместил объявление. Купил мобильный телефон. Значит, я верил, что Микки жива. Возможно, меня убедила не бесспорность доказательств, а их совокупность. Говарда осудили на основании косвенных улик, и не исключено, что воскресил Микки, поверив рассказам и предположениям.
      – По крайней мере, теперь у нас есть подтверждение, – говорит Али, читая заключение по тестам ДНК.
      – Но это ничего не меняет. Кэмпбелл не станет заново открывать дело или признавать, что мы совершили ошибку. Криминалисты, юристы, свидетели и политики не собираются пересматривать приговор, вынесенный Говарду.
      – Вы их осуждаете? Вы что, действительно хотите его освободить?
      – Нет.
      – Тогда почему мы это делаем, сэр?
      – Потому что я не думаю, что выкуп был подделкой. Я думаю, что она жива! Иначе почему я рискнул всем?
      Я смотрю через дорогу на автобусную остановку, где девочка лет двенадцати напряженно всматривается в даль в ожидании автобуса на 11.15, который приедет не раньше одиннадцати тридцати пяти.
      Дело не в Говарде. Меня не волнуют вопросы совести и проблемы правосудия. Я просто хочу найти Микки.
 
      Надвигается гроза. Из-за того, что воздух наэлектризован, волосы Али поднимаются, словно подпертые невидимыми проволочками. Через несколько минут крупные капли начинают стучать по лобовому стеклу, а водостоки захлебываются листьями. Можете списать это на глобальное потепление и изменение климата, но я не помню, чтобы такие грозы были во времена моей юности.
      Шины «воксхолла» шуршат по мокрому асфальту. Сидя за рулем, Али всегда сосредоточивается, словно проходит компьютерную аркаду. Она как будто постоянно ждет, что кто-то побежит на красный свет или шагнет с тротуара под колеса.
      Мы переезжаем Тауэр-бридж и поворачиваем на восток по шоссе А2, минуя Блэкхит и Шутерс-хилл , потом оказываемся в Дартфорде . Гроза окончилась, но небо по-прежнему низкое и серое. Холодный ветер поднимает с земли клочья бумаги и несет их по улице.
      Это настоящий английский спальный район, с живыми изгородями и бассейнами для птиц, похожими на лужи. Я даже чувствую запах удобрений для газонов и вижу картинку в телевизоре, который смотрят за три дома отсюда.
      Паб «Белая лошадь» приглашает на круглосуточные завтраки, но закрыт до полудня. Заглядывая в окно, я вижу пустой бар, стулья, поставленные на столы, пылесос на ковре, мишень для дротиков и железную подставку для ног вдоль барной стойки.
      Я обхожу здание сзади, Али держится на расстоянии нескольких футов от меня. Большие деревянные ворота закрыты, но не заперты. За ними – кирпичный двор, заставленный серебристыми бочонками, из-за которых видны мотоцикл и две машины, одна из которых, лишенная колес, водружена на кирпичи и покрашена в камуфляжные цвета.
      Прямо возле двери на капоте сидит мальчишка лет пятнадцати и протирает карбюратор промасленной тряпкой. Его ноги в поношенных кроссовках раскачиваются взад-вперед, челюсть постоянно двигается, откусывая, пережевывая и выплевывая слова. Он замечает меня, и его голова дергается.
      – При-пере-пиреветик.
      – Привет, Стиви.
      Он соскальзывает с машины и хватает меня за руку, прижимая ухо к часам.
      – Тик-так, тик-так.
      Синдром Туретта превратил его в комок ужимок, ругательств и криков – в «ходячую кунсткамеру», по словам его отца, Рэя Мерфи, бывшего коменданта Долфин-мэншн.
      Я оборачиваюсь к Али:
      – Это Стиви Мерфи.
      – С. Мерфи. Смерфи. Смерф, Смерф, – лает он, как морской котик.
      Али гладит его по коротко остриженным волосам, и он мурлычет, как котенок.
      – Папа дома?
      Он дергает головой:
      – Фига с два. Ушел!
      – Куда ушел?
      Он пожимает плечами.
      Рэй Мерфи обеспечил алиби Кирстен в утро исчезновения Микки. Как они оба утверждали, он чинил ей душ. Маленький человечек, припадающий к земле, словно такса, но я помню, как когда-то Мерфи дрался на Уэмбли – лучший боксер Британии в весе цыпленка. Это было где-то в начале восьмидесятых.
      Я дважды допрашивал его во время первого расследования. Я думал, что он мог знать, как Микки вышла из здания.
      – Так же, как и все остальные, – сказал он мне. – Через дверь.
      – Думаете, что ее подруга Сара ее не заметила?
      – Дети не всегда поступают так, как вам хочется.
      Он знал, о чем говорил. Его старший сын Тони сидел в тюрьме Брикстон, получив пять лет за вооруженное ограбление.
      Отвернувшись от Стиви, я три раза стучу в дверь. Скрипит стул, и дверь приоткрывается на несколько дюймов. Крупная женщина с волосами табачного цвета, залитыми лаком до крепости бетона, подозрительно смотрит на меня. На ней мохнатый желтый пуловер и черные леггинсы, делающие ее похожей на утку-переростка.
      – Миссис Мерфи?
      – Вы его нашли?
      – Простите?
      – Нашли моего Рэя? С какой тварью он спит?
      Али пытается прояснить ситуацию:
      – Вы утверждаете, что не видели своего мужа?
      – Именно, мисс Марпл.
      Она отворачивается от двери и бредет к своему стулу. На столе стоят остатки завтрака, на прилавке примостился телевизор, демонстрирующий парочку на диване с оживленными и счастливыми лицами.
      – Я вас помню, – говорит она, не отрываясь от экрана. – Вы коп, который искал ту малютку.
      – Микки Карлайл.
      Она машет рукой:
      – Стиви помнит. Он ничего не забывает.
      – Микки-фикки-стикки-ликки, – бормочет Стиви.
      – Не надоедай, – ворчит миссис Мерфи.
      Стиви отшатывается, уклоняясь от ее шлепка. Он отступает на шаг и начинает крутить бедрами в причудливом, не совсем пристойном танце.
      Кухня маленькая и захламленная. Каминную полку украшает странная подборка сувениров и безделушек, включая набор для специй в виде Микки-Маусов, боксерский кубок и фотографию с автографом Генри Купера .
      Стиви все еще приплясывает, а глаза миссис Мерфи уже прикованы к экрану.
      Можно простоять еще лет сорок и так и не дождаться ее драгоценного внимания. Я нажимаю кнопку на пульте, экран гаснет, и миссис Мерфи оборачивается ко мне с таким выражением лица, словно я отключил ее систему жизнеобеспечения.
      – Когда вы видели Рэя в последний раз?
      – Я им уже говорила: двадцать четвертого сентября.
      – Кому вы говорили?
      – Полиции! Я два раза к ним приходила, но они мне не поверили. Они решили, что Рэй просто слинял, как раньше.
      – Раньше?
      Она вытирает глаза и смотрит на Стиви. Али улавливает ее желание.
      – Наверное, нам лучше выйти на улицу, – предлагает она.
      Стиви радостно улыбается и обнимает ее за талию.
      – Проследите, чтобы он не распускал руки, – говорит его мать, потерянно глядя в черный экран телевизора.
      Когда дверь закрывается, миссис Мерфи продолжает:
      – Рэй никогда не мог держать ширинку застегнутой. Но с тех пор, как мы открыли паб, он не уходил из дома. Он любил «Белую лошадь»… – Ее голос прерывается.
      – Видимо, он хорошо получал, исполняя обязанности коменданта, раз смог позволить себе открыть паб.
      Она сразу же огрызается:
      – Мы приобрели его совершенно законно. Рэю дядя оставил кое-какие деньги.
      – А вы знали этого дядю?
      – Он работал в Саудовской Аравии. В Саудовской Аравии нет налогов. А Рэй это заслужил. Он двадцать лет проработал в Водном управлении черпальщиком. Вы знаете, что это значит? Он рыл дерьмо. Работал в нем по колено, в темноте, среди крыс. Натыкался на целые гнезда, где крысята кишели, как червяки в банке.
      – А я думал, что он работал в службе по предотвращению наводнений.
      – Да, позже, после того, как у него отказала спина. Он помогал Водному управлению Темзы составлять планы на случай, если сильный прилив затопит Лондон. Люди забывают, что Темза зависит от прилива. Всегда зависела и всегда будет зависеть. – В ее голосе начинают звучать грустные нотки. – Когда на Темзе построили барьер , то сказали, что сильные приливы больше не проблема. И избавились от Рэя. Он говорил, что они идиоты. Уровень моря повышается, юго-восток Англии уходит под воду. Вот и прикиньте сами.
      – А почему он выбрал паб?
      – Покажите мне мужика, который не хотел бы владеть пабом.
      – Но такие, как правило, пропивают весь доход.
      – Только не мой Рэй – он капли в рот не взял за шестнадцать лет. Он любил это место. Дела шли хорошо, пока этот чертов тематический паб не открылся дальше по улице. «Лягушка и Салат». Что это за название для паба, скажите-ка мне? Мы собирались объединиться с ними и провести турнир по дартсу. Наш Тони должен был его организовать. Он знает многих профессиональных игроков.
      – А как Тони?
      Она замолкает.
      – Я надеялся, что смогу с ним переговорить.
      – Его нет дома.
      Ответ вырывается слишком быстро. Я смотрю наверх, на потолок. Эта женщина – как магический шар у гадалки: потряси ее, и ответ окажется написанным у нее на лбу.
      – Он ничего плохого не сделал, мой Тони. Он был хорошим мальчиком.
      – Когда он освободился?
      – Полгода назад.
      – Вы слышали, чтобы Рэй упоминал о Кирстен Фицрой?
      Имя начинает медленно пробуждать в ней какие-то воспоминания.
      – Это та птичка из Долфин-мэншн. У нее еще был шрам на шее…
      – Родимое пятно.
      – Какая разница, – отрезает она.
      – Она приходит? Звонит?
      – Рэй не стал бы с ней спать. Слишком тощая. А он любит, чтобы у женщины было за что подержаться. Вот и сейчас он этим занимается – трахает какую-нибудь шлюху. Скоро придет домой. Всегда так.
      Снаружи начинает тарахтеть и рычать мотор. Стиви залез под капот, а Али сидит за рулем, переключая передачи. Где-то надо мной распахивается окно, и воздух наполняется потоком ругательств и требованиями перестать шуметь.
      – Раз уж Тони проснулся… – говорю я, усиливая ее смущение.
      Она опирается обеими руками о стол, поднимается на ноги и устало бредет по лестнице.
      Через несколько минут появляется Тони, всклокоченный и расхристанный, в халате. Он выбрил себе голову, оставив только клок волос у основания шеи.
      На руках татуировки, уши торчат, как спутниковые антенны, – ни дать ни взять статист из «Звездного пути» .
      Как и отец, Тони когда-то был многообещающим боксером, пока не решил привнести в свой арсенал некоторые элементы рестлинга. Дешевая помпезность и демонстрация липовой силы еще сошли ему с рук, но когда он стал участвовать в договорных матчах, начались неприятности. Второй раз он потерпел неудачу, когда пытался организовать турнир по дартсу. Он сломал пальцы игроку, ошибшемуся в подсчете и выигравшему вчистую матч, который он должен был проиграть.
      Тони открывает холодильник и пьет апельсиновый сок из картонной коробки. Вытирает губы и садится.
      – Я не обязан отвечать ни на какие вопросы. Я даже не обязан был вставать ради вас с постели.
      – Спасибо, что потрудились. – Он не улавливает сарказма. – Когда вы в последний раз видели отца?
      – Я что, по-вашему, веду гребаный дневник?
      Быстро перегнувшись через стол, я хватаю его за халат на плече и тяну к себе.
      – Слушай, ты, злобный маленький мешок дерьма! Ты еще отбываешь испытательный срок. Хочешь назад? Не вопрос. Я позабочусь, чтобы ты оказался в одной камере с самым здоровым и гнусным педерастом. И тебе не придется вставать с постели, Тони. Он тебе разрешит валяться там весь день.
      Я вижу, как он бросает взгляд на нож, лежащий на столе, но это только секундный порыв.
      – Недели три назад. Я его подвез в южный Лондон, а потом забрал оттуда.
      – Что он делал?
      – Без понятия. Он об этом не говорил. – Тони повышает голос. – Я не имею отношения к его поганым делишкам.
      – Значит, ты думаешь, что он что-то затеял?
      – Не знаю.
      – Но ведь что-то ты знаешь? У тебя возникли подозрения.
      Он гоняет языком слюну во рту, прикидывая, сколько мне рассказать.
      – В Брикстоне я сидел в камере с одним парнем, Джерри Брандтом. Мы его звали Гусеницей.
      Вот этого имени я в последнее время не слышал. Тони продолжает:
      – Никогда не видел, чтобы кто-нибудь спал так, как Гусеница. Никогда. Можно было поклясться, что он помер, если бы только его грудь не поднималась и опускалась. Парни в камерах ссорились, их били смотрители, но Гусеница спал себе, как ребенок, пропуская все мимо себя. Говорю вам, этот парень умел спать. – Тони делает еще один глоток апельсинового сока. – Гусеницу посадили всего на несколько месяцев. Потом я несколько лет его не видел, но месяца три назад он здесь объявился и выглядел этаким плейбоем: загар, костюм, все такое.
      – У него были деньги?
      – При нем – возможно, но приехал он на каком-то барахле. Ни украсть, ни поджечь.
      – И чего он хотел?
      – Без понятия. Он приезжал не ко мне. Хотел повидаться со стариком. Я не слышал, о чем они говорили, но явно ругались. Мой старик кипятком плевался. Потом сказал, что Гусеница искал работу, но я-то знаю, что это фигня. Джерри Брандт стаканы мыть не станет. Он думает, что он игрок.
      – То есть у них было общее дело?
      Тони пожимает плечами:
      – Хрен знает. Я даже не знал, что они знакомы.
      – Когда ты сидел в камере с Джерри Брандтом, ты говорил ему про своего старика?
      – Может, и говорил. В камере обо всем болтаешь.
      – А когда твой отец поехал в Лондон, почему ты решил, что он ехал на встречу с Джерри?
      – Я высадил его у распивочной на Пентонвилл-роуд. А я помню, как Джерри рассказывал о ней. Он там часто бывал.
      Я кидаю ему через стол фотографию Кирстен Фицрой.
      – Ты ее знаешь?
      Тони смотрит на нее. Врать легче, чем говорить правду, поэтому теперь ему нужно время. Он качает головой. И я ему верю.
 
      Сидя в машине, я рассказываю подробности Али, а она засыпает меня вопросами. Она из тех людей, которые все обдумывают вслух. А я размышляю молча.
      – Ты помнишь человека по имени Джерри Брандт?
      Она пожимает плечами:
      – А кто это?
      – Гнусный мерзавец с вонючей пастью и склонностью к сутенерству.
      – Какая прелесть.
      – Он фигурировал в первом расследовании. Когда в день исчезновения Микки Говард фотографировал улицу вокруг Долфин-мэншн, на одном из снимков был Джерри Брандт – просто лицо в толпе. Позже его имя снова всплыло, на этот раз в списке насильников. Его когда-то привлекли за секс с малолеткой.
      Но нам это ничего не дало. Ему тогда было семнадцать, а ей четырнадцать, и они друг друга знали. Так вот… Мы хотели поговорить с Джерри, но не смогли его найти. Он просто испарился. А теперь снова появился. По словам Тони, он приезжал к Рэю Мерфи три месяца назад.
      – Это могло быть совпадением.
      – Возможно.
      И Кирстен, и Рэй Мерфи пропали. Три года назад они обеспечили друг другу алиби на время исчезновения Микки. По пути к входной двери на встречу с Сарой Микки должна была пройти мимо квартиры Кирстен. Кроме того, сэр Дуглас Карлайл платил Кирстен, чтобы та собирала доказательства для дела об опеке. Возможно, он решил пойти дальше и организовать похищение внучки. Но это не объясняет, где она была и почему спустя три года потребовали выкуп.
      Может, Али права и вся история – просто фальшивка. Кирстен могла собрать волосы Микки с подушки или с расчески. Она могла знать о ее копилке. И могла составить план, чтобы воспользоваться ситуацией.
      По спине пробегает холодок, словно сейчас пять утра. Профессор говорит, что совпадение – это два события, происшедшие одновременно, но я в это не верю. Мелочи поворачивают нож быстрее, чем судьба.

      В середине Прайори-роуд, купаясь в лучах заходящего солнца, стоит автомобиль Водного управления. Рабочий, курящий рядом с ним сигарету, потягивается и почесывает между ног.
      – Сегодня у меня выходной, надеюсь, у вас что-то важное.
      Неудивительно, что он выглядит так, словно у него нет более важных дел, чем погонять шары с дружками в пабе.
      Али представляет меня, и рабочий становится вежливей.
      – Мистер Донован, двадцать пятого сентября вы устраняли прорыв трубы на этой улице.
      – И что? Кто-то пожаловался? Мы сделали все как следует.
      Прерывая его заявление, я говорю ему, что просто хочу узнать, что случилось.
      Он давит каблуком свой окурок и кивает в сторону темного пятна свежего асфальта, покрывающего тридцать футов дороги:
      – Это выглядело словно Гранд-Каньон , чтоб его. Полдороги просто смыло. Никогда раньше не видел, чтобы труба так взрывалась.
      – Что вы имеете в виду?
      Он подтягивает штаны.
      – Ну, видите ли, некоторые трубы пролежали здесь уже сто лет и порядком износились. Одну починишь, вторую прорвет. Бум! Словно хочешь десятью пальцами зажать сто дырок.
      – Но этот случай чем-то отличался от прочих?
      – Да. Их обычно прорывает на стыках – это самое слабое место. А эту словно разнесло. – Он сжимает руки и резко разводит их. – Мы не смогли поставить хомут. Пришлось менять двадцать футов трубы.
      – Вы можете предположить, почему такое произошло? – спрашивает Али.
      Он качает головой и снова чешет между ног.
      – Лу, парень из нашей бригады, в армии служил сапером. Он решил, что был какой-то взрыв, потому что трубы были покорежены, металл погнулся. Он сказал, что, возможно, в трубу попал метан.
      – А это часто случается?
      – Не-е-е! Раньше – да. А теперь трубы лучше вентилируют. Я о чем-то таком слышал несколько лет назад. Тогда залило шесть улиц в Бэйсуотере .
      Али ходит взад-вперед по дороге, глядя себе под ноги.
      – Как вы узнаёте, где именно проходят трубы? – спрашивает она.
      – Когда как, – говорит Донован. – Магнитометр указывает, где под землей находится металл, иногда бывает нужен радар, но обычно никаких приборов не требуется. Водопровод проходит рядом с канализацией.
      – А как вы находите канализационные трубы?
      – Надо двигаться вниз. Вся система основана на естественном стоке.
      Опустившись на колени, я ощупываю решетку люка. Металлические прутья идут на расстоянии трех четвертей дюйма друг от друга. Выкуп был очень тщательно упакован. Каждый сверток был водонепроницаемым и мог плыть. В длину шесть дюймов, в ширину – два с половиной, в высоту – три четверти… Подходящий размер.
      Тот, кто потребовал выкуп, подумал о возможной слежке. А одно из мест, где не работает передатчик или система обнаружения, – это подземные коммуникации.
      – Вы можете провести меня по канализационным сетям, мистер Донован?
      – Вы что, шутите?
      – Подыграйте мне.
      Он качает головой:
      – С одиннадцатого сентября все помешались на канализации. Возьмите участок тайбернский коллектор – он проходит под американским посольством и Бэкингемским дворцом. А участок Тачбрук пролегает под Пимлико. Их даже на картах не найдешь – на тех, что теперь печатают. И в библиотеках о них ничего нет. Все забрали.
      – Но должна быть какая-то возможность. Я могу сделать запрос?
      – Думаю, да. Но это займет время.
      – Сколько?
      Он потирает подбородок.
      – Думаю, несколько недель.
      Я вижу, к чему он клонит. Большие, неповоротливые колеса британской бюрократии понесут мой запрос от комитета к подкомитету, а оттуда – к рабочей группе, где его будут обсуждать, обдумывать, проговаривать и анализировать, и все только для того, чтобы подобрать подходящие слова для отказа.
      Что ж, снять шкуру с кота можно разными способом. Профессор утверждает, что их как минимум три, а он знает, что говорит, – он ведь учился в медицинской школе.
 
      Около десяти лет назад один человек, протестовавший против строительства объездной дороги возле Ньюбери , провел шестнадцать дней под землей, выкопав себе длинную узкую нору. Нам пришлось его доставать, но он рыл голыми руками быстрее, чем десять человек лопатами.
      Этот сумасшедший называл себя эковоином, бьющимся с «насильниками земли». В прессе его окрестили Кротом.
      Али требуется три часа и пятьдесят фунтов на взятку, чтобы установить его нынешний адрес – заброшенный склад в Хэкни, в одном из тех забытых мест, которые очень трудно разыскать, если только у тебя в руках нет баллончика с краской или тебе не нужна доза.
      Медленно проезжая между покрытыми сажей фабриками и заколоченными магазинами, мы оказываемся на пустыре, где мальчишки играют в футбол, сделав ворота из собственных курток. Наше прибытие не проходит незамеченным. Эта новость передастся со скоростью телеграфного сообщения – хотя непонятно, какие провода могут пролегать под этой почвой и камнями.
      – Может, мне лучше остаться в машине, – говорит Али, – пока у нее еще четыре колеса.
      Перед нами возвышается заброшенная фабрика, покрытая слоями граффити – один рисунок поверх другого. Я приближаюсь к отгрузочному доку, одна из створок которого выломана, а отверстие закрыто листом заржавленного железа. Отодвинув его, я вхожу внутрь. Из окон, расположенных почти под самым потолком, пробивается свет, в лучах которого серебрится паутина.