Я хотел бы поблагодарить все тех же подозреваемых Урсулу Маккензи и Марка Лукаса за то, что они помогли мне найти зерно «Пропавшей». Моя благодарность распространяется и на многих других сотрудников «Тайм Уорнер» и «LAW», стоявших за рождением этой книги.
      И я снова в долгу перед Вивиэн, страстной читательницей, строгим критиком, доморощенным психологом, снисходительным редактором и матерью моих детей, которая жила с моими героями бессонными ночами. В прошлый раз я сказал , что менее преданная женщина на ее месте уходила бы спать в комнату для гостей. Я ошибся. Менее преданная женщина отправила бы в комнату для гостей меня.

 

Темза, Лондон

      Я помню, кто-то однажды сказал мне: если ты видишь юристов, засунувших руки в собственные карманы, значит, стало действительно холодно. Но сейчас гораздо холоднее. Мои губы онемели, и каждый вздох пронзает легкие, словно ледяной осколок.
      Вокруг кричат люди, светят мне в лицо фонарями. Я же обнимаю желтый буек, словно это Мэрилин Монро. Только очень толстая Мэрилин Монро, уже после того, как она стала глотать свои таблетки и вышла в тираж.
      Мой любимый фильм из тех, где снималась Мэрилин, – «В джазе только девушки» с Джеком Леммоном и Тони Кертисом . Сам не знаю, почему сейчас думаю об этом, но меня всегда удивляло, как можно принять Джека Леммона за женщину.
      Мне в ухо тяжело дышит парень с очень густыми усами и запахом пиццы изо рта. На нем спасательный жилет, и он пытается оторвать мои пальцы от буйка. Я слишком замерз, чтобы двигаться. Он обхватывает меня и куда-то тащит по воде прочь от моей Монро. Еще какие-то люди, освещенные прожекторами, хватают меня за руки и поднимают на палубу.
      – Боже, посмотрите на его ногу! – кричит кто-то.
      – Он ранен!
      О ком это они говорят?
      Люди снова поднимают крик, требуя бинтов и плазмы. Чернокожий парень с золотой серьгой в ухе втыкает мне в руку иглу и прижимает кислородную подушку к моему лицу.
      – Принесите одеяла, кто-нибудь! Его нужно согреть.
      – У него пульс – двадцать.
      – Двадцать?
      – Да. Едва прощупывается.
      – Травмы головы?
      – Не обнаружены.
      Завывает мотор, и мы трогаемся. Я не чувствую ног. Я уже ничего не чувствую, даже холода. Огни тоже исчезают. Мои глаза заполняет темнота.
      – Готовы?
      – Да.
      – Раз, два, три…
      – Следите за внутривенным.
      – Понял.
      – Качни еще пару раз.
      – Хорошо.
      Парень, от которого пахнет пиццей, громко пыхтя, бежит возле каталки. Он нажимает кулаком на кислородную подушку, вгоняя воздух мне в легкие. Моя грудь поднимается, и надо мной проплывают квадратные огни. Я снова начинаю видеть.
      У меня в голове воет сирена. Когда наше движение замедляется, она звучит громче и ближе. Кто-то говорит по рации:
      – Мы влили в него два литра жидкости. Он потерял три четверти объема крови. Сильное кровотечение. Артериальное давление падает.
      – Нужно восстановить объем.
      – Начинайте новый пакет физраствора.
      – Он отключается!
      – Мы теряем его. Видите?
      Одна из машин заливается непрерывным воплем. Почему, черт возьми, они ее не выключат?
      Любитель пиццы рвет на мне рубашку и прикладывает к груди два прямоугольника.
      – Разряд! – вопит он.
      От боли мне едва не сносит полчерепа. Пусть только еще раз сделает это, и я ему руки переломаю!
      – РАЗРЯД!
      Богом клянусь, я запомню тебя, любитель пиццы. Я очень хорошо запомню, как ты выглядишь. И когда я отсюда выберусь, я тебя разыщу. В реке мне было лучше. Верните меня к Мэрилин Монро.
 
      И вот я проснулся. Веки трепещут, словно не могут преодолеть собственной тяжести. Я крепко сжимаю их и усилием воли открываю глаза, вглядываясь в темноту.
      Поворачиваю голову и различаю оранжевый циферблат аппарата у кровати и зеленое пятно света, скользящее по жидкокристаллическому дисплею, как в одной из этих новомодных стереосистем со светомузыкой.
      Где я?
      Возле моей головы возвышается хромированная стойка, на ее изгибах играют блики света. С крюка свисает полиэтиленовый пакет с прозрачной жидкостью, стекающей по гибкой пластиковой трубке, которая исчезает под широкой полосой лейкопластыря, охватывающей мою левую руку.
      Я в больничной палате. На столике у кровати лежит блокнот. Потянувшись за ним, я вдруг понимаю, что с моей левой рукой что-то не так. На месте безымянного пальца с обручальным кольцом белеет повязка. Я тупо смотрю на нее, будто это какой-то фокус.
      Когда близнецы были маленькими, я развлекал их такой игрой: «отрывал» себе большой палец, и, если они чихали, он «вырастал» снова. Майкл хохотал так, что чуть не писался.
      Добравшись до блокнота, я читаю печатный заголовок: «Больница Святой Марии, Паддингтон, Лондон». В ящике ничего не обнаруживается, кроме Библии и Корана.
      Я замечаю табличку в ногах кровати, пытаюсь дотянуться до нее и едва не теряю сознание от боли, которая взрывается в правой ноге и отдается в макушке. Боже! Больше ни при каких обстоятельствах так не делай!
      Свернувшись калачиком, жду, пока боль пройдет. Закрываю глаза и делаю глубокий вдох. Если я сосредоточусь на определенной точке прямо под подбородком, то могу почувствовать, как кровь течет у меня под кожей, из сосуда в сосуд, до мельчайших капилляров, разнося кислород.
      Моя бывшая жена Миранда страдала от бессонницы и говорила, что ей мешает уснуть слишком громкий стук моего сердца. Я не храпел и не кричал во сне, но вот сердце меня подвело. Его стук был включен в список оснований для развода. Конечно, я преувеличиваю. Она не нуждалась в дополнительных основаниях.
      Я снова открываю глаза. Мир пока на месте.
      Часто дыша, я слегка приподнимаю одеяло. Обе мои ноги на месте. Я специально их пересчитываю: одна, вторая. Правая нога скрыта бинтами, закрепленными по краям пластырем. На бедре что-то написано фломастером, но я не могу разобрать, что именно.
      Дальше вижу пальцы ног. Они приветливо машут мне. «Здорово, ребята», – шепчу я.
      Затаив дыхание, я опускаю руку и ощупываю гениталии, перекатывая яички между пальцами.
      Из-за занавески незаметно появляется медсестра. Ее голос застает меня врасплох.
      – Я вошла в неподходящий момент?
      – Я просто… просто проверял.
      – Что ж, думаю, вам следует это дело отпраздновать.
      Она говорит с ирландским акцентом, и ее глаза зелены, как свежескошенная трава. Она нажимает кнопку вызова у меня над головой.
      – Слава богу, вы наконец-то очнулись. Мы очень беспокоились за вас. – Она заменяет пакет с раствором, потом поправляет подушки.
      – Что случилось? Как я сюда попал?
      – В вас стреляли.
      – Кто?
      Она смеется:
      – О, только меня не спрашивайте. Мне таких вещей не говорят.
      – Но я ничего не помню. Моя нога… палец…
      – Скоро здесь будет врач.
      Девушка словно не слышит моих слов. Я хватаю ее за руку. Она пытается вырваться, испуганная моим поведением.
      – Вы не понимаете: я ничего не помню! Я не знаю, как сюда попал!
      Она бросает взгляд на кнопку вызова.
      – Вас обнаружили в реке. Я слышала, как об этом говорили. Полиция ждет, когда вы очнетесь.
      – Как долго я здесь?
      – Восемь дней… Вы были в коме. Я еще вчера поняла, что вы приходите в себя. Вы говорили во сне.
      – И что я сказал?
      – Все спрашивали о какой-то девочке – и говорили, что должны найти ее.
      – Кого?
      – Вы не сказали. Пожалуйста, отпустите руку. Мне больно.
      Я разжимаю пальцы, и она отступает, потирая запястье. Теперь она не рискнет приблизиться.
      Мое сердце колотится все быстрее. Оно просто выпрыгивает из груди и стучит, как китайские барабаны. Как я мог пробыть здесь восемь дней?
      – Какое сегодня число?
      – Третье октября.
      – Мне вводили наркотики? Что вы со мной сделали?
      Она нерешительно отвечает:
      – Вам дают морфин для обезболивания.
      – Что еще? Что еще мне давали?
      – Ничего. – Она снова смотрит на кнопку вызова. – Идет врач. Постарайтесь успокоиться, или он сделает вам укол.
      Она исчезает за дверью и вряд ли вернется. Пока дверь закрывается, я замечаю в коридоре полисмена в форме, сидящего на стуле, вытянув ноги: он явно провел здесь много времени.
      Снова упав на кровать, я чувствую запах крови и бинтов. Поднимаю руку и смотрю на повязку, пытаясь пошевелить несуществующим пальцем. Почему же я ничего не помню?
      Для меня никогда не существовало забвения; события не тускнели, не размывались и не обгорали по краям. Я накапливаю воспоминания, как скупец накапливает свое золото. Каждый эпизод, каждый фрагмент прошлого хранится во мне, пока представляет какую-то ценность.
      Я не обладаю фотографической памятью. Просто я устанавливаю связи между фактами, сплетая их, как паук паутину, связывая последовательно все нити. Вот почему я могу возвращаться к деталям расследований пяти-, десяти- и даже пятнадцатилетней давности и видеть их так ясно, словно они случились вчера. Имена, даты, места, свидетели, преступники, жертвы – я вызываю к жизни их всех, прохожу по тем же улицам, веду те же разговоры, слышу ту же ложь.
      И теперь я впервые забыл нечто действительно важное. Я не помню, что случилось и как я оказался здесь. В моем мозгу – черная дыра, какие иногда видишь на рентгеновском снимке. Я знаю эти темные тени. Первую жену у меня забрал рак. Такие черные дыры засасывают все. Даже свет не спасается.
      Проходит двадцать минут, и из-за занавески появляется доктор Беннет. Из-под белого халата видны джинсы и галстук-бабочка.
      – Инспектор Руиз, добро пожаловать обратно в мир живых людей и высоких налогов. – У него выговор выпускника закрытой школы и дурацкая челка в стиле Хью Гранта , которая, сам не знаю почему, напоминает мне о салфетке, свисающей с коленей за обедом.
      Он светит мне в глаза фонариком и спрашивает:
      – Можете шевелить пальцами ног?
      – Да.
      – Не затекают?
      – Нет.
      Он откидывает одеяло и проводит ключом по ступне моей правой ноги.
      – Чувствуете?
      – Да.
      – Превосходно.
      Сняв табличку со спинки кровати, доктор одним небрежным движением рисует на ней свои инициалы.
      – Я ничего не помню.
      – О несчастном случае?
      – А это был несчастный случай?
      – Понятия не имею. В вас стреляли.
      – Кто стрелял?
      – А вы не помните?
      – Нет.
      Разговор заходит в тупик.
      Доктор Беннет постукивает авторучкой по зубам, обдумывая ответ. Потом садится верхом на стул, обхватывая руками спинку.
      – В вас стреляли. Одна пуля вошла в тело над прямой мышцей правого бедра, оставив отверстие в четверть дюйма. Она прошла сквозь кожу, подкожный жир, задела гребешковую мышцу, как раз между бедренной артерией и нервом, повредила четырехглавую мышцу бедра, пробила головку двуглавой и портняжную мышцу и вышла наружу с другой стороны. Эта рана гораздо обширнее. Пуля оставила дырку диаметром четыре дюйма. Чистая рана. Никаких лоскутов кожи. Никаких фрагментов кости. Плоть просто испарилась. – Он тихонько свистит, выражая восхищение. – Когда вас обнаружили, пульс еще прощупывался, но давления не было. Потом вы перестали дышать. Вы умерли, но мы воскресили вас. – Он сводит большой и указательный пальцы. – Пуля прошла вот на таком расстоянии от бедренной артерии. – (Просвета между его пальцами почти не видно.) – В противном случае вы бы умерли от кровопотери через три минуты. А ведь, кроме пули, нам пришлось бороться с инфекцией. Вся ваша одежда была в тине. Одному богу известно, что плавало в той воде. Мы нашпиговали вас антибиотиками. Вам повезло.
      Что он несет? Что это за везение, если тебя так продырявили?
      – А что с моим пальцем? – Я поднимаю руку.
      – Боюсь, что его нет, начиная с первого сустава.
      Тощий интерн с неопрятной прической просовывает голову за занавеску. Доктор Беннет издает низкое рычание, приберегаемое специально для подчиненных. Поднявшись со стула, он опускает руки в карманы халата.
      – Почему я ничего не помню?
      – Не знаю. Боюсь, это не моя специализация. Но мы можем провести тесты. Вам нужно сделать рентген, чтобы установить, нет ли трещин в черепе или кровоизлияний. Я могу связаться с неврологами.
      – У меня болит нога.
      – Хорошо. Она поправляется. Ваше состояние очень быстро улучшается. Вам потребуются костыли. Скоро придет физиотерапевт и расскажет о программе восстановления ноги. – Взмахнув челкой, он поворачивается, чтобы уйти. – Мне очень жаль, что у вас проблемы с памятью, инспектор. Но будьте благодарны судьбе хотя бы за то, что вы живы.
      Он уходит, оставляя аромат лосьона после бритья и превосходства. Интересно, почему хирурги усваивают такую манеру поведения, словно они владеют миром? Я знаю, что должен быть благодарным. Возможно, если бы я вспомнил, что произошло, то скорее поверил бы его объяснениям.
      Итак, мне полагалось умереть. Я всегда подозревал, что умру внезапно. Не то чтобы я очень любил риск, просто всегда умел оказаться на кратчайшем расстоянии от опасности. Большинство людей умирают только однажды. Теперь у меня оказалось две жизни. Добавьте еще трех жен, и получится, что я получил от судьбы гораздо больше, чем мне по справедливости полагалось. (Хотя я определенно отказался бы от трех жен, если кто-то вдруг пожелал бы изъять их из моей жизни.)
 
      Ко мне вернулась моя ирландская медсестра. Ее зовут Мэгги, и она улыбается так бодро, как учат только в медицинской школе. Она принесла миску теплой воды и губку.
      – Вы чувствуете себя лучше?
      – Извините, что напугал вас.
      – Все в порядке. Время принимать ванну.
      Она откидывает одеяло, но я снова натягиваю его.
      – Под ним нет ничего такого, чего я не видела, – говорит она.
      – Позвольте вам не поверить. Я прекрасно помню всех женщин, которые танцевали со стариной Одноглазым Джонни, и, если только вы не та девушка, которая сидела в последнем ряду на концерте «Ярдбёрдс» в «Шепердс-Буш-Эмпайр» в шестьдесят первом , вы не входите в их число.
      – С Одноглазым Джонни?
      – Самым старым моим другом.
      Она качает головой и смотрит на меня сочувственно.
      За ее спиной появляется знакомая фигура – невысокий коренастый человек, совершенно без шеи, зато с модной легкой щетиной. Кэмпбелл Смит – главный суперинтендант – обладает крепким мужским рукопожатием и официальной улыбкой. На нем форма с начищенными до блеска пуговицами, а четкая складка на жестком воротнике грозит вот-вот его обезглавить.
      Все, даже враги, заявляют, что Кэмпбелл – отличный парень, однако никто обычно не бывает рад его видеть. Но сегодня я исключение. Я его помню! Это хороший знак.
      – Боже, Винсент, ну и напугал же ты нас! – гудит он. – Какое-то время ситуация висела на волоске. Мы все за тебя молились – весь участок. Видишь эти открытки и букеты?
      Я поворачиваю голову и смотрю на стол, заваленный цветами и фруктами.
      – В меня стреляли, – недоверчиво говорю я.
      – Да, – отвечает он, придвигая стул. – И нам надо знать, что случилось.
      – Я не помню.
      – Ты их не видел?
      – Кого?
      – Людей в лодке.
      – В какой лодке? – Я тупо смотрю на него.
      Он неожиданно повышает голос:
      – Тебя обнаружили в Темзе почти смертельно раненным, а меньше чем в миле была лодка, больше похожая на плавучую скотобойню. Что случилось?
      – Не помню.
      – Ты не помнишь стрельбу на лодке?
      – Я вообще не помню эту чертову лодку.
      Кэмпбелл перестает изображать радушие. Он ходит по палате, сжимая кулаки и пытаясь взять себя в руки.
      – Это нехорошо, Винсент. Это совсем нехорошо. Ты кого-то убил?
      – Сегодня?
      – Не шути со мной. Ты стрелял? Твой пистолет был выписан из служебного арсенала. Нам предстоит обнаружить трупы?
      Трупы? Так что же, черт возьми, случилось? Кэмпбелл раздраженно проводит рукой по волосам.
      – Не стану говорить тебе о той возне, которая уже поднялась. Но будет проведено тщательное расследование. Комиссар требует ответа. У прессы, черт ее побери, будет удачный день. На лодке, кроме твоей, была обнаружена кровь еще троих людей. Эксперты говорят, что по крайней мере один из них должен был умереть. Они нашли мозги и фрагменты черепа.
      Кажется, стены палаты начинают покачиваться и растворяться в воздухе. Возможно, это из-за морфина или духоты. Как я мог такое забыть?
      – Что ты делал на той лодке?
      – Наверное, это была полицейская операция…
      – Нет, – отрезает он, окончательно сбрасывая маску дружелюбия. – Ты не выполнял задания. Это не была полицейская операция. Ты действовал по собственной инициативе.
      Мы по привычке буравим друг друга взглядами. На этот раз я побеждаю. Наверное, я больше никогда не моргну. Все дело в морфине. Бог мой, да это здорово!
      Наконец Кэмпбелл падает на стул и начинает обрывать виноград с ветки, залезая в бумажный пакет, лежащий на кровати.
      – Что последнее ты помнишь?
      Мы сидим молча, пока я пытаюсь собрать обрывки воспоминаний. В моей голове всплывают и снова тонут картинки, то резкие, то мутные: желтый буек, Мэрилин Монро…
      – Я помню, что заказывал пиццу.
      – И все?
      – Увы.
      Я рассматриваю повязку на руке и размышляю о том, как может чесаться ампутированный палец.
      – Над чем я работал?
      Кэмпбелл пожимает плечами:
      – Ты был в отпуске.
      – Почему?
      – Тебе надо было отдохнуть.
      Он лжет. Иногда мне кажется, что он забыл, как давно мы друг друга знаем. Мы вместе учились в полицейском колледже в Брэмсхилле . А тридцать пять лет назад на барбекю я познакомил его с Морин. Она стала его женой и так и не простила меня. Не знаю, что ее больше сердит: мои три брака или тот факт, что я передал ее другому.
      Уже давно Кэмпбелл не называет меня приятелем, и мы ни разу не пили пива с тех пор, как его назначили главным суперинтендантом. Он стал другим. Не лучше и не хуже, а просто другим.
      Он сплевывает виноградные косточки в кулак.
      – Ты всегда думал, что ты лучше меня, Винсент, но я раньше тебя получил повышение.
       Потому что был подхалимом.
      – Знаю, ты думаешь, что я был подхалимом. – ( Да он словно читает мои мысли!) – Но я просто был умнее. Я наладил нужные связи и заставил систему работать на себя вместо того, чтобы сражаться с ней. Тебе нужно было уйти на пенсию три года назад, когда была такая возможность. Ты не уронил бы себя ни в чьих глазах. Мы закатили бы тебе большую прощальную вечеринку. Ты мог бы где-нибудь осесть, поигрывал бы в гольф, возможно, даже спас бы свой брак.
      Я жду, когда он скажет что-либо еще, но он просто смотрит на меня, склонив голову.
      – Винсент, не возражаешь, если я выскажу одно замечание? – Он не дожидается моего ответа. – Ты хорошо держишься, учитывая все, что произошло, но у меня такое чувство, что тебе… в общем, что тебе досадно. И даже больше – ты растерян.
      Мне становится неуютно, словно что-то холодное проникло под мою рубашку.
      – Некоторые люди в поисках утешения прибегают к религии, другие находят кого-то, с кем могут поговорить. Знаю, что это не для тебя. Посмотри на себя! Ты почти не видишься с детьми. Живешь один… А теперь взял и испоганил свою карьеру. Я больше не могу тебе помочь. Я говорил, чтобы ты бросил это дело.
      – Что я должен был бросить?
      Кэмпбелл не отвечает. Вместо этого он берет шляпу и трет ее поля рукавом. Вот-вот он повернется и скажет, что имел в виду. Но нет, он идет к двери и исчезает в коридоре.
      Исчез и мой виноград. Оголившиеся веточки на фоне смятого коричневого пакета похожи на мертвые деревья. Рядом с ними начинают увядать цветы в корзине. Бегонии и тюльпаны, похожие на толстых танцовщиц, сбрасывают лепестки и засыпают пыльцой тумбочку. Между стеблей торчит белая карточка с серебряным зажимом. Я не могу разглядеть, что на ней написано.
      Какой-то мерзавец стрелял в меня! Это должно было врезаться в мою память. Я должен переживать это снова и снова, как хнычущие жертвы в дневных ток-шоу, говорящие по телефону с юристами. Но я не помню ничего. Сколько бы я ни зажмуривал глаза и ни стучал кулаком по лбу, ничего не меняется.
      Но действительно странным кажется то, что я помню. Например, мне видятся силуэты на фоне ярких огней, мужчины в масках, шапочках для душа и тапочках, обсуждающие машины, планы на пенсию и результаты футбольных матчей. Но, конечно, это было всего лишь видение на границе между жизнью и смертью. Мне дали разочек взглянуть на ад, и в нем было полным-полно хирургов.
      Возможно, если я начну с чего-нибудь простого, то смогу добраться до того, что со мной случилось. Глядя на потолок, я мысленно пишу свое имя: Винсент Янко Руиз, родился 11 сентября 1946 года. Я инспектор Лондонской городской полиции, глава отдела тяжких преступлений (западное отделение). Проживаю на Рейнвил-роуд в Фулхэме…
      Раньше я любил повторять, что много дал бы за то, чтобы забыть б ольшую часть своей жизни. Теперь я хочу вернуть воспоминания.

      Я был знаком только с двумя людьми, в которых стреляли. Одним был парень, с которым я учился в полицейском колледже. Его звали Энгус Леманн, и он во всем хотел быть первым: в учебе, в развлечениях, на службе… Несколько лет назад он повел группу на ликвидацию подпольной фабрики наркотиков в Брикстоне и первым ворвался внутрь. Очередью из полуавтомата с полным магазином ему снесло голову. В этом можно увидеть некий урок.
      А вторым был фермер из нашей долины, Брюс Керли. Он прострелил себе ногу, когда полез через окно спальни, преследуя любовника своей жены. Брюс был толстым, из ушей у него торчали седые волосы, и миссис Керли съеживалась, как собачонка, всякий раз, когда он поднимал руку. Жаль, что он не попал тогда себе между глаз.
      Во время учебы в школе у нас были занятия на огневом рубеже. Инструктором был мужик откуда-то из-под Ньюкасла, с головой, похожей на бильярдный шар, и он невзлюбил меня с первого дня, потому что я высказал предположение, что наилучший способ сохранить дуло в чистоте – это надеть на него презерватив.
      Мы стояли на огневом рубеже и промерзли до костей. Он показал на картонную мишень на другом конце стрельбища. Мишень представляла собой фигуру крадущегося вооруженного негодяя, у которого в области сердца и на лбу были нарисованы белые кружки.
      Взяв револьвер, инструктор расставил ноги и сделал шесть выстрелов – в ритме сердцебиения, – и все пули попали в верхний кружок.
      Держа револьвер за дымившийся ствол, он сказал:
      – Итак, я не жду, что кто-нибудь из вас сделает это сразу же, но постарайтесь хотя бы попасть в эту чертову мишень. Кто хочет первым?
      Никто не вызвался.
      – Как насчет тебя, любитель презервативов?
      Класс прыснул со смеху.
      Я сделал шаг вперед и поднял револьвер. Мне вдруг стало очень комфортно, и это меня не обрадовало. Инструктор сказал:
      – Нет, не так, открой оба глаза. Пригнись. Считай и жми на курок.
      Не успел он закончить, как револьвер дернулся в моей руке, сотрясая воздух и что-то внутри меня.
      Мишень раскачивалась, пока ворот тащил ее к нам. Шесть отверстий расположились настолько близко друг к другу, что образовали крупную рваную дыру в картоне.
      – Он ему яйца отстрелил, – пробормотал кто-то, пораженный.
      Я не смотрел в лицо инструктору. Я отвернулся, проверил барабан, поставил револьвер на предохранитель и снял наушники.
      – Ты промахнулся, – с торжеством произнес мой начальник.
      – Как скажете, сэр.
 
      Я просыпаюсь от внезапного толчка и жду, пока восстановится нормальное сердцебиение. Смотрю на часы – не столько на время, сколько на дату. Я хочу убедиться в том, что не проспал слишком долго и не потерял недопустимо много времени.
      Прошло два дня с тех пор, как я пришел в сознание.
      У моей кровати сидит человек.
      – Меня зовут доктор Уикхэм, – говорит он с улыбкой. – Я невролог.
      Он похож на тех врачей, которых показывают в телевизионных шоу.
      – Однажды я видел, как вы играли за «Арлекинс» против «Лондон Скоттиш», – говорит он. – В тот год вы попали бы в национальную сборную, если бы не та травма. Я и сам немного играл в регби, хотя и не в основном составе.
      – Правда? И на какой позиции?
      – Центральным.
      Я так и думал. Вероятно, за игру он пару раз касался мяча, а сам до сих пор рассуждает о тех голах, которые мог бы забить.
      – Мне принесли результаты рентгена, – говорит он, открывая папку. – Нет никаких следов черепных трещин, аневризмы или кровотечений. – Он поднимает глаза от своих бумажек. – Нужно провести ряд неврологических тестов, чтобы проверить функции вашей памяти. Вам придется ответить на несколько вопросов о перестрелке.
      – Я ничего о ней не помню.
      – Да, но я хочу, чтобы вы отвечали просто так, даже если это только догадки. Это называется тестом вынужденного выбора. Он заставляет вас рассматривать варианты.
      Кажется, я понимаю, чего от меня хотят, но не вижу в этом особого смысла.
      – Сколько человек было в лодке?
      – Не помню.
      Доктор Уикхэм настаивает:
      – Вам надо сделать выбор.
      – Четверо.
      – Было полнолуние?
      – Да.
      – Лодка называлась «Шармэйн»?
      – Нет.
      – Сколько у нее было моторов?
      – Один.
      – Это была краденая лодка?
      – Да.
      – Мотор работал?
      – Нет.
      – Вы стояли на якоре или плыли?
      – Плыли.
      – Вы были вооружены?
      – Да.
      – Вы стреляли?
      – Нет.
      Это просто смешно! Какой во всем этом смысл? Я просто отвечаю первое, что приходит в голову.
      Внезапно меня осеняет. Они думают, что я симулирую амнезию. Этот тест нужен вовсе не для того, чтобы понять, что я помню, – нет, они проверяют истинность моих симптомов. Они заставляют меня выбирать ответ, чтобы потом подсчитать процент вопросов, на которые я ответил правильно. Если я не притворяюсь, то ответы наугад будут правильными процентов на пятьдесят. Если же результат будет существенно больше или меньше пятидесяти, это может означать, что я пытаюсь повлиять на него, нарочно давая правильные или неправильные ответы.
      Мне известно о статистике достаточно, чтобы понять их цель. Шанс, что человек, потерявший память, ответит правильно на десять вопросов из пятидесяти, меньше пяти процентов.
      Доктор Уикхэм записывал мои ответы. Без сомнения, он изучает распределение результатов, строит графики, которые подтвердили бы, что это не случайная выборка.
      Я прерываю его и спрашиваю:
      – Кто составлял эти вопросы?
      – Не знаю.
      – А вы сделайте выбор.
      Он недоуменно смотрит на меня, внезапно почувствовав себя неловко.
      – Да ладно вам, док, отвечайте: да или нет? Меня устроит простая догадка. Это тест, чтобы проверить, не симулирую ли я потерю памяти?
      – Не понимаю, о чем вы, – бормочет он.
      – Раз уж я могу угадать ответ, так и вы можете. Кто вас на это подвиг: отдел внутренних расследований или Кэмпбелл Смит?
      Вскочив на ноги, он захлопывает папку и поворачивается к двери. Жаль, что мы не встретимся с ним на поле для регби. Я окунул бы его мордой в грязь.
 
      Я спускаю ноги с кровати на пол. Линолеум холодный и слегка липкий. Задыхаясь от боли, просовываю руки в пластиковые ручки костылей.
      Мне полагается пользоваться инвалидным креслом, но я слишком самолюбив. Не собираюсь я кататься в хромированной клетке, как какой-нибудь старикан, занимающий очередь на почте. Заглянув в шкаф, обнаруживаю, что одежды там нет. Пусто.
      Знаю, что рассуждаю как параноик, но чего-то они недоговаривают. Кто-то должензнать, что я делал на реке. Кто-то ведь слышал выстрелы и что-то видел. Почему они не обнаружили тел?
      В коридоре я вижу Кэмпбелла, беседующего с доктором Уикхэмом. Рядом с ними двое следователей. Одного я знаю: это Джон Кибел. Я работал с ним раньше, пока он не перешел в отряд по борьбе с коррупцией, так называемую призрачную команду, и не начал охотиться за своими.
      Кибел – из тех копов, которые всех геев называют педерастами, а азиатов – цветными. Он громогласен, пристрастен и всецело предан работе. Когда в Темзе затонул катер «Маркиза» , Кибел уже к ланчу посетил тринадцать человек и сообщил им, что их ребятишки погибли. Он точно знает, что говорить и когда замолчать. Таким образом, это человек, который иногда бывает полезным.
      – И куда ты направляешься? – спрашивает Кэмпбелл.
      – Решил подышать свежим воздухом.
      Кибел тут же встревает:
      – Да, в самом деле, полезно немного проветриться.
      Я проталкиваюсь мимо них к лифту.
      – Вы не можете уйти, – говорит доктор Уикхэм. – Вам нужно каждый день менять повязки. И принимать обезболивающие.
      – Положите все мне в карман, и я сам за собой присмотрю.
      Кэмпбелл хватает меня за руку:
      – Не сходи с ума.
      Легко сказать. Меня уже трясет от него.
      – Вы что-нибудь нашли? Трупы?
      – Нет.
      – Я ведь не симулирую, понимаешь? Я действительно ничего не помню.
      – Я верю.
      Он отводит меня в сторону.
      – Но ты же знаешь порядок. Отдел внутренних расследований должен разобраться.
      – Что здесь делает Кибел?
      – Хочет поговорить с тобой.
      – Мне потребуется адвокат?
      Кэмпбелл смеется, но это не производит на меня должного впечатления. Не дав мне разобраться в своих чувствах, Кибел уводит меня по коридору в больничный холл – пустую комнату без окон, где стоят выгоревшие оранжевые диваны и на плакатах красуются здоровые люди.
      – Я слышал, к тебе приходила старушка-смерть.
      – Да, и предложила мне апартаменты с роскошным видом.