- У нас только хлеб.
      - Знаю. - Я отколупнул от буханки. Хлеб у Кэтрин хороший, даже когда заветрится. Подошел к двери, открыл. Полоска света разрезала темноту заколоченной хижины. Я высунул голову наружу: тусклое солнце, мокрые деревья у реки обвисли. Свет падал на отцов швейный стол и старую, лоснящуюся от долгого употребления машинку. Дальше была печка, а рядом с уходящей в потолок трубой - посудная полка. Еще стол, стулья, шкаф и кровати - вот и все наше имущество, скромные пожитки простых людей, занятых немудреным трудом. Да и кому оно нужно, отцово шитье...
      - Поторопись к лодкам, - строго сказал отец, - вон времени сколько, скоро отчалят.
      - Ага. - Я понял, что и впрямь припозднился. Дожевывая хлеб, надел рубашку, ботинки и выбежал на улицу. Отец вдогонку пожелал мне удачи.
      На бетонке меня остановил Мандо.
      - Китайца нашли, слышал? - крикнул он.
      - Ага! Ты видел?
      - Да. Отец ходил взглянуть, а я следом увязался.
      - Застреленный?
      - Ага. Четыре пулевых ранения, прямо в грудь.
      - Дела... - Это был далеко не первый выброшенный морем труп. Интересно, из-за чего они там воюют?
      Мандо пожал плечами. На картофельном поле за дорогой раскрасневшаяся Ребл Симпсон с криками гонялась за собакой. У той в зубах была картофелина.
      - Отец говорит, в море береговая охрана, чтоб никого не впускать.
      - Знаю, - сказал я, - просто интересно, к чему все это.
      Огромные корабли, которые возникают в море, обычно у горизонта, иногда ближе; простреленные тела, которые время от времени выбрасывает на берег. Вот, по-моему, и все, что мы знаем о внешнем мире. Иногда любопытство так донимает, что в глазах темнеет от ярости. А вот Мандо, наоборот, верит, что его отец (который на самом деле только повторяет за стариком) все объясняет правильно. Он проводил меня до обрыва. Горизонт был затянут облаками позже, когда ветер пригонит их к берегу, они станут туманом. На отмели в лодки грузили сети.
      - Ну, мне пора, - сказал я Мандо. - До скорого.
      Когда я спустился с обрыва, лодки уже затаскивали в воду. Стив тащил самую маленькую, она была еще на песке, я подошел ему пособить. Джон Николен, отец Стива, взглянул на меня внимательно.
      - Берите удочки, вы оба, - сказал он. - Сегодня от вас мало проку.
      Я сделал деревянное лицо. Николен-старший пошел прочь, командовать, чтоб отчаливали.
      - Он знает, что мы ночью уходили?
      - Ага. - Стив скривил губы. - Я, когда пробирался в дом, споткнулся о сушильную стойку.
      - Схлопотал?
      - А ты как думаешь?
      Он повернулся и показал синяк под ухом. Настроение у него было неразговорчивое, я пошел помочь со следующей лодкой. Ледяная вода в ботинках наконец-то меня разбудила. Прибой с легким шуршанием набегал на берег - волнение небольшое. Дошел черед до маленькой лодки, мы со Стивом запрыгнули, нас оттолкнули. Мы лениво гребли по течению и без хлопот миновали бурун у входа в устье.
      За буем, который отмечал основной риф, началась обычная работа. Три большие лодки кружили, растягивая кошельковую сеть; мы со Стивом направились на юг, остальные удильщики на север. В южном конце долины была небольшая бухточка, почти вся занятая бетонным рифом - мы зовем ее Бетонная бухта. Между этим рифом и большим прибрежным оставался пролив, и туда самая быстрая рыба устремляется, когда забрасывают сеть. Здесь обычно хороший клев. Мы зацепились якорем за бетон и дали волнам вынести нас в пролив, почти к белому выступу рифа. Достали удочки. Я привязал к леске блесну отполированный металлический стержень - и, держа ее наготове, сказал Стиву:
      - Ручка от гроба.
      Тот не рассмеялся. Я дал блесне опуститься на дно, потом стал медленно поднимать.
      Забрасываешь блесну, вытягиваешь, снова забрасываешь. Иногда удочка выгибается, багор доканчивает несколько минут борьбы, и все начинается по новой. Севернее выбирали серебряные от бьющейся рыбы сети, лодки кренились от тяжести, словно сейчас опрокинутся. Мне казалось, что прибрежные холмы мерно поднимаются и опускаются. Солнце проглядывало сквозь облака, сочно зеленел лес, уныло серели обрыв и голые вершины холмов.
      Пять лет назад, когда мне было двенадцать и отец впервые отдал меня в работники Джону Николену, я обожал рыбачить. Все мне нравилось: сама ловля, настроения океана, дружная работа мужчин, завораживающий вид берега. Но с тех пор много воды утекло под килем и много рыбы переброшено через планшир - и крупной, и мелкой. Иногда мы возвращались с пустыми руками, иногда - с руками, усталыми и пораненными после особенно большого улова. В хорошую погоду, когда небо чистое, а вода ровная, как тарелка, в ветреную, когда море пенится белыми барашками, в дождь, когда холмы превращаются в серый мираж, в шторм, когда облака скакунами несутся над головой... а чаще в такие дни, как сегодняшний: умеренная зыбь, лучи пробиваются сквозь облака, обычный клев. Тысячи таких дней лишили рыбалку всякого очарования. Работа как работа, ничего больше.
      Волны убаюкивали, и, когда не клевало, я задремывал. Хорошо было скрючиться и положить голову на планшир, или свернуться на банке, хотя тогда рыбины лупили меня хвостами. Остальное время я дремал над удочкой и просыпался, когда она дергалась и тыкала меня в живот. Тогда я подсекал, цеплял багром, втаскивал рыбину в лодку, оглушал ударом о дно, освобождал блесну, снова забрасывал и засыпал. Наконец мне это надоело. Я лег спиной на банку (три фута длиной), поджал колени, осторожно пристроил пятки на планшир и собрался минут десять соснуть.
      - Генри!
      - Что? - Я выпрямился и машинально проверил удочку.
      - Мы уж порядком наловили.
      Я пересчитал скумбрий и окуней на дне лодки:
      - Да, с дюжину.
      - Хорошо клюет. Может, сумею вырваться вечером, - с надеждой сказал Стив.
      Я сомневался, но промолчал. Солнце совсем скрылось за тучами, океан сделался серым, холодало. Потянуло туманом.
      - Похоже, вечер проведем на берегу, - сказал я.
      - Ага. Надо зайти к Барнарду - дать старику по мозгам, чтоб в следующий раз не завирался.
      - Само собой.
      Потом у обоих клюнуло по большой рыбине, и пришлось следить, чтобы не спутались лески. Мы еще возились, когда Рафаэль продудел сигнал к возвращению. Сети были выбраны, туман быстро сгущался: конец рыбалке. Мы со Стивом откликнулись, спешно вытащили добычу, вставили весла в уключины и принялись грести к рыбакам. Лодки были перегружены, часть улова переложили к нам, и маленькая флотилия двинулась к устью реки.
      Семья Николена и остальные помогли нам выволочь лодки на песок и отнести рыбу к разделочным столам. Чайки допекали все время, кричали и хлопали крыльями. Освободив лодку от улова и втащив на песок, Стив подошел к отцу. Тот осматривал сети и выговаривал Рафаэлю, что веревки перекручены.
      - Па, можно я теперь пойду? - спросил Стив. - Нам с Хэнкером [Хэнкер, Хэнк - варианты имени Генри. (Здесь и далее примеч. пер.)] надо к Тому, на урок. (Это была правда.)
      - Нет, - отрезал Николен-старший, придирчиво оглядывая невод. Поможете нам поправить сеть. А потом будешь с матерью и сестрами чистить рыбу.
      Сперва Джон силком гонял Стива к старику, считая умение читать признаком зажиточности и положения в поселке. Зато когда Стив полюбил учебу, что произошло не сразу, отец перестал его отпускать, используя запрет как новое оружие в их извечной войне. Джон и Стив сердито зыркали друг на друга: сын чуть выше, отец заметно шире, оба темноволосые, голубоглазые, с квадратными подбородками, с крупными прямыми носами... Джон как бы подначивал Стива: мол, попробуй возрази на людях. Секунду я думал, что Стив не снесет и затеет безобразную ссору, которая Бог весть еще чем закончится. Однако нет - повернулся и побрел к разделочным столам. Я подождал, пока он немного остынет, и пошел следом.
      - Я скажу старику, что ты придешь позже.
      - Ладно. - Стив не глядел в мою сторону. - Приду, как освобожусь.
      Николен-старший дал мне три окуня в сетке, которую велел вернуть. Я поднялся на обрыв. Почти все дома на второй излучине реки были заброшены. У берега ребятня полоскала белье; чуть выше по течению, возле дома Мариани, женщины пекли хлеб. Вдали от моря было тихо; над спокойной рекой явственно разносился собачий лай.
      Я отнес рыбу отцу. Он сразу вскочил из-за машинки - проголодался.
      - Славненько, славненько. Одну сейчас пожарю, остальных повешу вялиться.
      Я сказал, что иду к старику, отец кивнул и потянул себя за длинный ус:
      - Поешь вечером, ладно?
      - Лады, - сказал я и пошел.
      Старик жил на крутом склоне хребта, закрывавшего долину с юга. Дом едва помещался на крохотном плоском уступе. С его порога был лучший в Онофре обзор. Когда я пришел, дом - деревянный ящик в четыре комнаты с отличным окном спереди - был пуст. Я осторожно пересек свалку во дворе: рамки для сот, мотки телефонного провода, солнечные часы, резиновые покрышки, бочки для сбора дождевой воды с брезентовыми раструбами наверху, разобранные движки, сломанные моторы, ходики, газовые плиты, железные клети со всякой всячиной, большие куски битого стекла, крысоловки, которые старик постоянно переставляет - только держись. Рафаэль такие штуки чинит или разбирает на запчасти, но у Тома во дворе они только предлог для разговора. Зачем к козлам для пилки дров приделан автомобильный мотор, и вообще, как старик втащил его на гору? Этого Том и хотел - чтобы мы спрашивали.
      Я прошел по размытой тропке дальше вдоль гребня. Южнее к морю спускались лесистые отроги - один, другой, третий, и так до самого Пендлтона. Возле вершины тропка сворачивала к югу, в расселину, такую узкую, что летом ручей на ее дне пересыхал. Под эвкалиптами подлесок не растет, и на крутом склоне расселины старик разбил ульи, десятка два белых деревянных колод. Здесь же обнаружился и он сам - в шляпе и накидке от пчел похожий на ребенка во взрослой одежде. Однако расхаживал он там довольно бойко - я хочу сказать, для своих ста с лишком лет. Так и снует между ульями - из одного вынет рамку, тронет перчаткой, другой пнет, третьему погрозит пальцем - и, бьюсь об заклад, хотя лица за шляпой не видел, говорит без умолку. Том говорит со всеми: с людьми, сам с собой, с деревьями, с собаками, с небом, с рыбой на тарелке, с камнем, о который споткнулся... и, разумеется, с пчелами. Он задвинул рамку на место и огляделся во внезапной тревоге. Заметил меня и помахал рукой. Я подошел, и Том снова занялся ульями, а я смотрел, как он шагает - коленные чашечки ходят ходуном. И руки в длинных рукавах мотаются, чисто плети - надо думать, для равновесия.
      - Не подходи к ульям, зажалят.
      - Тебя ведь не жалят.
      Он снял шляпу и отогнал пчелу к улью:
      - Меня и жалить-то теперь некуда. Да они и не будут: знают, лапушки, кто за ними ходит.
      Мы отошли от ульев. Седые стариковские волосы развевались на ветру, и мне казалось, что они сливаются с облаками. Борода заправлена под рубаху. Туман поднимался, образуя потоки облаков. Том потер покрытую веснушками лысину:
      - Пойдем, Генри. От холода пчелки совсем рехнулись. Ты бы слышал, что за чушь болтают. Как окуренные. Чайку выпьешь?
      - Обязательно.
      (У Тома чай такой крепкий - выпил и почти сыт.)
      - Уроки выучил?
      - А то. Слыхал, покойника волнами выбросило?
      - Я ходил смотреть. К северу от устья. Похоже, японец. Мы закопали его за кладбищем, где они все.
      - По-твоему, что с ним приключилось?
      - Ну... - Мы свернули к дому. - Кто-то его застрелил. Я открыл рот, Том хохотнул:
      - Полагаю, за попытку посетить Соединенные Штаты Америки. Однако Соединенные Штаты Америки закрыты для посещения.
      Старик шел через двор, не глядя под ноги, я трусил по пятам. В доме он продолжил:
      - Кто-то объявил нас запретной территорией, мы в черте оседлости, приятель, а вернее, не в черте, а черт те где. Эти корабли на горизонте они такие черные, что видны даже в безлунную ночь: тоже мне, маскировка. Я не встречал иностранца - живого иностранца - с того самого дня, а у мертвого много не выспросишь, хи-хи. Долгонько для случайного совпадения, а есть и косвенные свидетельства. Однако вопрос вот в чем: кто нас стережет? - Он наполнил чайник. - Моя гипотеза такова: нас закрыли от людей, чтобы защитить от нападения и уничтожения... Но я уже излагал тебе эти взгляды? Я кивнул.
      - И все же, если на то пошло, я даже не знаю, о ком говорю.
      - Они китайцы, да?
      - Или японцы.
      - Как ты думаешь, они заняли Каталину, чтобы никого сюда не пускать?
      - Знаю только, что на Каталине кто-то есть и это не наши. Видел, как ночью весь остров сияет огнями. Да ты и сам видел.
      - Еще бы, - сказал я. - Красотища.
      - Похоже, теперь Авалон - оживленный маленький порт. Без сомнения, на том берегу есть гавань побольше. Какое счастье, Генри, хоть что-нибудь знать наверняка. Поразительно, как мало нам известно. Знание - ртуть. - Он подошел к очагу. - Но на Каталине кто-то есть.
      - Надо бы сплавать туда и посмотреть кто. Он мотнул головой, глянул в окно на быстро струящийся туман и сказал невесело:
      - Мы бы не вернулись.
      Потом подбросил на тлеющие угли сучьев. Мы сели в кресла у окна и стали ждать, когда закипит чайник. Море было в серых заплатах, светлых и темных, а между нами и солнцем пролегла цепочка серебристых пуговиц. Похоже, туман прольется дождем - везет Николену-старшему, в дождь ловить можно. Том состроил гримасу, тысячи морщинок сложились в новый узор.
      "Что случилось с летнею порой, - пропел он, - когда жизнь была чудесна" [Парафраз популярной песни "Летняя пора"].
      Я подкинул еще сучьев, не трудясь откликаться на сто раз слышанную песню. Том без конца рассказывает про старые времена, например, что наше побережье было безлесной, безводной пустыней. Однако, глядя в окно на лес и клубящиеся облака, чувствуя, как огонь согревает холодный воздух в комнате, вспоминая ночные похождения, я думал - а верить ли старику? В его книжках я не нашел подтверждения и половине историй - и вообще, вдруг он научил меня читать неправильно, чтобы чтение подкрепляло его слова?
      Это было бы слишком сложно, решил я, наблюдая, как он сыплет в чайник заварку - травки, собранные на материке. Мне припомнилось, как на толкучке он догнал меня, Стива и Кэтрин - пьяный, возбужденный - и затараторил: "Глядите, что я купил, что у меня есть!" Он потащил нас под фонарь и показал половину драной энциклопедии, открытой на картинке: черное небо над белой равниной и две совершенно белые фигуры под американским флагом. "Видите, Луна! Я вам говорил, мы туда высаживались, а вы не верили". "Я и теперь не верю", - сказал Стив и чуть не помер со смеху, когда старик полез на стену. "Я купил эту книгу за четыре горшка меду, чтоб убедить вас, а вы не верите?" "Не верим!" Мы с Кэтрин тоже были изрядно поддамши и хохотали до упаду. Однако Том сохранил картинку (хотя выкинул энциклопедию), и позже я разглядел Землю - голубой шарик в черном небе, маленький, как наша луна. Помню, таращился на картинку битый час. Так что самая невероятная из Томовых историй подтвердилась, и я был склонен верить большинству остальных.
      - Отлично, - сказал Том, передавая чашку пахучего чая. - Послушаем.
      Я собрался с мыслями и представил страницу, которую Том велел мне заучить. Стишки хорошо запоминаются, и я стал читать с воображаемого листа:
      И этот воздух, почва и страна
      Заменят нам Небесную обитель,
      И этот мрак - сияние Небес?!
      В отчаянье вскричал Архангел падший.
      Я читал без запинки, мне нравилось разыгрывать дерзкого сатану. Некоторые строчки было особенно здорово орать:
      Тем лучше нам! Простите же, Небес
      Счастливые долины, где блаженство
      Живет вовек! Привет тебе, привет,
      Подземный мир и адская пучина!
      Прими и ты Владыку своего.
      С собою дух он вносит непреклонный,
      Которого не властны изменить
      Ни времени течение, ни место.
      В самом себе живет бессмертный дух,
      Внутри себя создать из ада небо
      Способен он и небо - сделать адом.
      Где буду я - не все ли мне равно?
      Чем я ни стань - я все же буду ниже
      Того, кто Сам возвысился над нами
      Благодаря громам Своим.
      Свободней Мы будем здесь...
      [Дж. Мильтон. "Потерянный рай", перевод О. Чюминой]
      - Отлично, пока хватит, - сказал Том, с довольным видом отворачиваясь от окна. - Лучшие его строки, и половина украдена у Вергилия. Как с другим отрывком?
      - Еще лучше, - сказал я самоуверенно. - Вот так:
      Я, вдохновленный свыше, как пророк,
      В мой смертный час его судьбу провижу.
      Огонь его беспутств угаснет скоро:
      Пожар ведь истощает сам себя.
      Дождь мелкий каплет долго, ливень - краток;
      Все время шпоря, утомишь коня;
      Глотая быстро, можешь подавиться...
      - Это он про нас, - перебил Том. - Про Америку. Мы пытались проглотить мир, но подавились. Извини, давай дальше.
      Я постарался вспомнить, на чем он меня сбил, и продолжил:
      Подумать, что державный этот остров,
      Сей славный трон владык - любимцев Марса,
      Сей новый рай земной, второй Эдем,
      От натисков безжалостной войны
      Самой природой сложенная крепость,
      Счастливейшего племени отчизна,
      Сей мир особый, дивный сей алмаз
      В серебряной оправе океана,
      Который словно замковой стеной
      Иль рвом защитным ограждает остров
      От зависти не столь счастливых стран;
      Что Англия...
      [У. Шекспир. "Ричард II", перевод М. Донского]
      - Довольно! - вскричал Том, прищелкивая языком и тряся головой. - Даже чересчур. Не знаю, что на меня нашло. По крайней мере, я задал тебе стоящий отрывок.
      - Ага, - сказал я. - Сразу понятно, почему Шекспир предпочитал Англию другим штатам.
      - Да... он был великий американец. Может быть, величайший.
      - А что такое ров?
      - Ров? Большая канава вокруг какого-нибудь места, через которую трудно перебраться. Сам не мог сообразить из текста?
      - Мог бы - не спрашивал. Старик хихикнул:
      - Я слышал это слово в прошлом году на ярмарочке, дальше от побережья. Один фермер сказал: "Выроем вкруг амбара ров". Я даже удивился. Однако странные словечки нет-нет да всплывут. Раз на толкучке я подслушал, что кого-то собираются "обморочить". А кто-то сказал, что цены у меня "флибустьерские". Или вот еще - "ненасытный". Удивительно, как слова проникают в разговорную речь. Что брюху беда, то языку радость. Понимаешь, о чем я?
      - Не-а.
      - Ты меня удивляешь.
      Он с трудом встал, снова наполнил чайник, повесил над очагом и подошел к одной из книжных полок. В доме у него почти как во дворе - горы всякой рухляди, только мелкой: часы, некоторые даже ходят, битые фарфоровые тарелки, собрание фонарей и ламп, музыкальная машинка (иногда он ставит пластинку и крутит тощим пальцем, нам велит прижать ухо к динамику, откуда шепотом доносятся отрывки музыки, а сам приговаривает: "Вслушайтесь! Это "Героическая симфония!"", пока мы не скажем ему заткнуться и дать нам послушать), однако большую часть двух стен занимают полки со штабелями ветхих книг. Обычно у старика не допросишься, но в этот раз он сам вытащил книжку и бросил мне на колени.
      - Почитай теперь вслух. От того места, которое я отметил.
      Я открыл заплесневелую книжицу и начал читать - занятие, которое и сейчас требует от меня огромных усилий, но доставляет огромную радость:
      "Справедливость сама по себе безвластна; от природы главенствовать дано лишь силе. Привлечь последнюю на сторону справедливости, дабы посредством силы справедливость могла управлять, - задача государства, безусловно сложнейшая, с чем вы согласитесь, если размыслите, какой безграничный эгоизм дремлет в груди почти каждого человека; и что многие миллионы людей, подобным образом устроенных, необходимо удерживать в границах мира, порядка и законности. Учитывая это, приходится дивиться, что мир в целом так спокоен и законопослушен, как мы это наблюдаем... (В этом месте старик хохотнул) ...каковое положение, впрочем, достигается лишь действием государственных механизмов. Ибо единственное, что может дать немедленный результат, - есть физическая сила, поелику только ее людям обыкновенно свойственно понимать и уважать..."
      - Эй! - Николен ворвался в дом, как сатана в Божью опочивальню. - Убью на месте! - орал он, наседая на старика.
      Том вскочил, крича:
      - Попробуй! Так тебе и удалось! - и они закружили по комнате. Стив держал старика за плечи на расстоянии вытянутых рук, и тот никак не мог дотянуться до обидчика.
      - Чего забиваешь нам голову враками, старый хрен? - вопрошал Николен, в неподдельной злобе тряся Тома за плечи.
      - А ты чего врываешься в дом как чумовой? К тому же, - теряя вкус к обычной перебранке, - что я сказал не так?
      Стив фыркнул:
      - А что ты говоришь так? Наплел, будто покойников хоронили в серебряных гробах. Теперь мы знаем - это враки. Вчера ночью ходили в Сан-Клементе, раскопали могилу и нашли пластмассу.
      - Чего-чего? - Том взглянул на меня. - Чего вы там наворотили?
      Я рассказал, как мы ходили в Сан-Клементе. Когда я дошел до пластмассовых ручек, старик принялся хохотать - плюхнулся на стул и стал смеяться - хи, хи, хи, хи, хи, и так до конца рассказа, включая нападение мусорщиков с сиреной.
      Николен, хмурясь, стоял над ним.
      - Теперь мы знаем, что ты наврал.
      - Хи, хи, хи, хи, хи, кхе-кхе. Ничего подобного. Том Барнард всегда говорит правду. Как вы думаете, почему пластмасса была под серебро? - Стив многозначительно взглянул на меня. - Разумеется, потому, что обычно это было серебро. Вы раскопали какого-то бедолагу, который умер в нищете. Семья купила дешевый гроб. А с какой радости вам вздумалось раскапывать могилы?
      - Из-за серебра, - сказал Стив.
      - Не повезло вам. - Том взял еще чашку, налил. - Я вам говорю, обычно хоронили в серебре. Сядь, Стивен, и выпей чаю.
      Стив придвинул деревянный стул, сел и начал прихлебывать чай. Том устроился в кресле и обхватил шишковатыми руками чашку.
      - Настоящих богачей хоронили в золоте, - сказал он с расстановкой, глядя на идущий от чашки пар. - А одного так и в золотой маске, повторяющей его черты. В погребальном покое у него стояли золотые статуи жены, собак, детей - и золотые тапочки на ногах, - а по стенам мозаичные картины главных событий его жизни, сплошь из самоцветов...
      - Врешь, - сказал Стив.
      - Серьезно! Вы же видели развалины, и будете говорить мне, что люди, которые там жили, не осыпали своих покойников серебром?
      - Но зачем? - спросил я. - Зачем золотая маска и все остальное?
      - Затем, что они были американцы. - Старик отхлебнул чаю. - И это еще мелочь. - Он отрешенно взглянул в окно. - Будет дождь. - Снова отхлебнул, помолчал. - А зачем вам серебро?
      Я промолчал - затея была Николенова, пусть сам и отвечает.
      - Чтобы менять на вещи, - объяснил Стив. - Чтобы покупать нужное на толкучке. Путешествовать вдоль побережья, например, и выменивать в дороге еду. - Он взглянул на внимательное лицо старика: - Путешествовать, как ты в молодости.
      Том пропустил последнее замечание мимо ушей:
      - На все нужное вы можете заработать своим трудом. Например, рыбной ловлей.
      - Так далеко не уйдешь. На себе, что ли, эту рыбу переть?
      - Ты в любом случае далеко не уйдешь. Судя по всему, большие мосты разбомблены. Даже если и доберешься куда, местные оберут тебя и убьют, а нет - серебро все равно когда-нибудь кончится и тебе придется работать на тех же местных. Копать выгребные ямы или что-нибудь такое.
      Мы сидели и смотрели на огонь. Дрова потрескивали. Стив упрямо вздохнул. Старик отхлебнул чаю и продолжил:
      - Через три дня, если позволит погода, отправимся на толкучку. К твоему сведению, дальше, чем когда-либо. И новых людей там больше.
      - В том числе мусорщиков, - сказал я.
      - Не связывайтесь с молодыми мусорщиками, - сказал Том.
      - Уже связались, - ответил Стив. Теперь вздохнул Том:
      - И без того слишком много стычек и ссор. Зачем? Когда живых - раз, два и обчелся?
      - Они первые начали.
      В стекло ударили большие капли дождя. Я смотрел, как они стекают, и жалел, что у нас нет окна. Хотя дверь была закрыта, а небо - затянуто тучами, книги, посуда, лампы и даже стены слабо серебрились, будто подсвеченные изнутри.
      - Не смейте драться на толкучке, - сказал Том. Стив тряхнул головой:
      - Не будем, если они первые не начнут. Том нахмурился и сменил тему:
      - Урок выучил? Стив мотнул головой:
      - Работы было много... извини. Помолчав, я сказал:
      - Знаете, что мне это напоминает?
      - Что напоминает что? - спросил Том.
      - Берег. Как будто сперва были только холмы и долины, до самого горизонта. Потом какой-то великан провел посередине черту, и все к западу от нее опустилось и стало океаном. Там, где черта разрезала холм, получился обрыв, а где долину - болото или пляж. Но везде по прямой, понимаете? Холмы не вдаются в океан, волны не заливают долины.
      - Это разлом, - сказал Том задумчиво, словно сверяясь с книжкой у себя в голове. - Поверхность земли состоит из огромных плит, которые медленно ползут. Честно! Очень медленно - может быть, на дюйм за время вашей жизни, за время моей - на два, а мы живем за разломом, вдоль которого плиты соприкасаются. Тихоокеанская плита ползет на север, наш берег - на юг. Потому и прямая линия. И землетрясения - вы их помните - оттого, что плиты трутся. Однажды... однажды в старые времена землетрясением разрушило все прибрежные города. Дома падали, как в тот самый день. Начались пожары, нечем было тушить. Автострады вроде нашей встали дыбом, и поначалу никто не мог приехать, даже спасатели. Многие тогда погибли. Зато когда догорели пожары... понаехали отовсюду. Пригнали машины, привезли материалы, пустили в дело то, что осталось от домов. Через месяц на месте прежних стояли новые города, словно землетрясения не было в помине.
      - Врешь, - сказал Стив. Старик пожал плечами:
      - Так было.
      Мы сидели и сквозь косые струи дождя смотрели на долину внизу. Черные ливневые щетки мели испещренное барашками море. Несмотря на годы трудов, на квадратики полей у реки, на мостик и крыши домиков - деревянные, черепичные, из телефонного провода, - несмотря на все это, главным признаком человеческого присутствия в долине оставалась автострада мертвая, в трещинах, наполовину занесенная песком и бесполезная. На наших глазах бетонные плиты намокли, стали из беловатых серыми. Много раз мы сидели вот так у Тома, пили чай и глядели в окно - Стив, и я, и Мандо, и Кэтрин, и Кристин, - занимались уроками или пережидали ливень, и много раз старик рассказывал нам про .Америку, и всякий раз показывал на бетонку. Он описывал мчащиеся по ней автомобили, так что я почти видел их: огромные стальные махины всех оттенков и форм спешат по делам в Сан-Диего или Лос-Анджелес, летят друг другу навстречу, рулят, чудом избегая рокового столкновения, свет красных и белых фар скользит по мокрому бетону, озаряет холмы, брызги взметаются вверх и закрывают обзор, и рядом с каждым пассажиром притаилась Смерть - так рассказывал Том, и под конец я уже дивился, что бетонка пуста.
      Однако сегодня Том молчал, вздыхал, поглядывал на Стива и качал головой. Прихлебывал чай. Я расстроился. Лучше бы он что-нибудь рассказал. Придется идти домой под дождем, а отец вечно экономит дрова, в хижине колотун, и долго после ужина - рыбы с хлебом - я буду сидеть над углями в промозглой тьме... Бетонка, серая на фоне мокрой лесной зелени, казалась дорогой исполинов, и я думал: неужели автомобили никогда по ней не помчатся?
      Глава 3
      Снаряжать караван на толкучку собиралось почти все население Онофре. У поворота на Бэзилонский перевал нас толклось человек двадцать - кто грузил рыбу в установленные на подводы лодки, кто бегал в долину за позабытыми вещами, кто орал на собак, которые раз в жизни сгодились на что-то путное тащить подводы. Запрячь их была сущая мука. Вокруг подвод народ ссорился из-за места. Лодки, установленные на легкие железные рамы с двумя колесами, подвижны, но не очень вместительны. Так что старый Том ругался на всякого, кто пробовал изменить опасное нагромождение горшков с медом, Кэтрин столь же рьяно оберегала хлебы, а Стив требовал целые лодки под свой товар. На толкучку мы возим в основном рыбу - живую и вяленую, девять или десять телег, и моя обязанность - помогать с погрузкой Рафаэлю, Стиву, Доку и Габби. Рыба билась, собаки лаяли, Стив командовал направо и налево и распоряжался всеми, кроме Кэтрин, которая бы живо дала ему пинка, а над головой вились чайки и вопили так, будто понимают, что им ничего не достанется. Собаки бесились. В самый разгар невообразимого гвалта мы тронулись.
      У берега небо было цвета простокваши, но, когда мы свернули с бетонки в долину Сан-Матео, солнце начало пробиваться сквозь тучи и зеленые холмы засверкали под его лучами. Дорога - старинная, асфальтовая, в гравийных заплатках там, где мы заровняли ямы, - сужалась, и караван растянулся.
      Стив и Кэтрин в обнимку шли за подводами. Я сидел на краю лодки, волочил ногу по асфальту и смотрел на них. Кэтрин Мариани я знаю с рождения и почти с рождения боюсь. Ее семья живет по соседству с нашей, так что видимся мы постоянно. Она старшая из пяти девиц, и в детстве вечно нас воспитывала, вечно раздавала оплеухи за попытку стащить ломоть хлеба или пройти полем. К тому же она всегда была рослой - помню, свалит меня пинком тяжелого башмака и сердито смотрит сверху вниз. Я тогда считал ее редкой образиной. Лишь года два назад, когда мы сравнялись ростом, я понял, что она хорошенькая. Вздернутый носик плохо смотрится снизу (честно говоря, походит на свиной пятачок), да и крупные губы тоже, а сверху - вполне ничего. В прошлом году у них со Стивом началась любовь, так что остальные девчонки хихикали и гадали, скоро ли свадьба; в итоге мы сдружились, и Кэтрин больше не казалась мне огородным пугалом со скалкой. Сейчас мы поддразнивали друг друга, вспоминая старое время.
      - Подкреплюсь-ка я хлебом с первой подводы. Думаю, никто не против.
      - Только тронь, я так тебя пну - будешь лететь до Онофре, Генри, зайчик.