Верона уже начала немного рисовать, чтобы порадовать его, но скоро она оставила это занятие и убрала холсты и кисти в саквояж. Однажды она получила письмо, которое ее сильно огорчило. Колдер тихо проклинал его автора. Письмо было от бывшей подруги Маргарет Шо. После долгого молчания Маргарет написала, что помолвлена со студентом-медиком на год или два моложе ее. Они надеются пожениться, как только он получит свою степень. Маргарет думала, что Верона обрадуется, узнав, как она счастлива. В то же время она писала Вероне, что почти совсем не видит Стефана Беста, которому сейчас во всем сопутствует успех. Чтобы «развлечь» Верону, Маргарет сообщила, что имя Стефана часто упоминается с именем одной светской дамы, портрет которой он сейчас рисует и что, судя по слухам, он привязан к этой даме так же крепко, как когда-то к Вероне.

Это письмо показалось Колдеру очень тупым и довольно злобным. Конечно же, Маргарет добилась желаемого. Письмо пришло к Вероне сразу же после того, как она выписалась из больницы после операции. В ее тяжелом состоянии и мрачном состоянии духа вряд ли нужны были новости подобного плана. Казалось, это дошло до самого ее сердца – и сломало ту философию, которую Верона уже выработала, и жить с которой ей было проще. Она все рассказала об этом Стефану Колдеру.

– Мне ни к чему об этом беспокоиться, – сказала она и ухмыльнулась, – но мне обидно, что Стефан ведет такую жизнь. Я думаю, что эта женщина преследовала его. Он чертовски привлекателен.

Это было все, что она сказала. Затем она развернула письмо Маргарет и добавила:

– Я не удивлена, что Маргарет выходит замуж за парня, который моложе ее. Она любит командовать людьми. Я рада, что она нашла счастье. Я знаю, что она была в отчаянии, когда я покинула Лондон. Она тоже была влюблена в Стефана.

Полковник Колдер тихо воскликнул:

– О, чертов Стефан!

Он почувствовал яростную антипатию к молодому художнику, которого он не знал и не хотел бы с ним знаться. А что если все эти желания и страсти прекратятся, прекратятся смертью бедной маленькой Вероны. Она выглядела очень плохо, когда они сидели возле нее с Форбсом.

Полковник Колдер не мог не думать о Вероне и за Рождественским ужином, который он разделил с несчастным Форбсом. Колдер удивительно сильно привязался к этой молодой несчастной семье. И, стоя возле умирающей Вероны, он все время думал о своей Лоре. Неужели и это бедное милое дитя уйдет вслед за ней и растворится в страшной тишине, назад из которой никто не возвращается.

Форбс впервые за время службы не встретился в этот торжественный день со своими друзьями. Друзья все поняли правильно и от души сочувствовали майору. Супруги Кинтелы взяли его под свою опеку. Брауни играла роль матери, суетилась вокруг него. Новость о плохом состоянии Вероны омрачила души всех, кто знал ее. Ничего нельзя было сделать, кроме как успокаивать несчастного мужа, пытаться облегчить его страдания.

Был момент, когда Форбсу казалось, что все уже кончено. И вызови он сейчас мать Вероны, она уже не застанет дочь живой. Верона была в полу сознании и совсем затихшей. Медицина сделала все, что могла: переливание крови, кислородная подушка. Но ничего не помогало.

Форбс был в полном отчаянии, и ему предложили уйти. Верона, если к ней вернется сознание, не должна видеть его обезумевшее от несчастья лицо. Стефан Колдер остался.

Даже, когда он потерял женщину, которую любил, он не чувствовал себя таким взволнованным, как сейчас, в этой маленькой больничной палате. Ставни были закрыты и защищали комнату от безжалостно ярких солнечных лучей. В тусклом свете лицо Вероны казалось серым. Ее глаза глубоко впали. Она уже не принимала со вчерашнего дня никакого питания и даже воду.

Пульс едва прослушивался.

Стефан Колдер держал руку Вероны в своих сильных и теплых руках, его взволнованные глаза смотрели из-за роговой оправы.

Недавно он проконсультировался с двумя самыми толковыми врачами больницы. Они были уверены, что больше ничего нельзя сделать. Вопрос был только в том, когда именно остановится ее сердце.

Вдруг Верона открыла глаза. Она что-то прошептала. Колдер нагнулся над ней.

– Да, что случилось, дорогая?

Потрескавшиеся губы с болезненно голубоватым оттенком прошептали имя: «Стефан».

Колдер благодарил Бога за то, что рядом не было Форбса. Затем он взял инициативу в свои руки. Он приподнял каштановую голову Вероны и очень осторожно дотронулся губами до ее лба. Он заговорил так, как будто бы говорил с Лорой, своей единственной любимой женщиной. Колдер сказал:

– Да, моя дорогая… моя дорогая… Я здесь. Ты слышишь меня, Верона? Это Стефан говорит с тобой. Я здесь.

В ее глазах не было никакой жизни. Ее дыхание стало тяжелым, прерывистым, как будто что-то мешало ей дышать.

– Стефан, я хочу тебя видеть, – вновь сказала она.

Колдер еще ближе прижался к Вероне.

– Я здесь, моя дорогая Верона. Я здесь. Тебе нужно отдохнуть. Попробуй уснуть. О, моя дорогая, попробуй. Не отчаивайся Держись! Пожалуйста, мое дорогое дитя, держись.

Колдеру показалось, что его слова дошли до ее сознания.

Верона сделала длинный вдох. Она расслабилась в его руках.

– О, Стефан, дорогой. Я так хотела тебя видеть.

Сострадание Колдера вызвало ответную реакцию. Верона отозвалась на его сочувствие к ней. С бесконечным желанием спасти ее, помочь ей, вырвать ее из самих челюстей смерти, он продолжал делать то, что наметил. Но это было очень сложно.

– Я тоже хотел увидеть тебя, моя дорогая, – сказал Стефан над самым ухом Вероны, молясь про себя о том, чтобы сейчас никто не вошел в комнату, а то они могут не правильно понять действия старого офицера-медика.

Слова Колдера, казалось, дошли до сознания Вероны и успокоили ее. Жалкое тонкое тело стало совершенно влажным. Полковник положил ее голову на подушку и увидел, как на ее щеках появляется оттенок цвета. Даже ее губы неожиданно стали набирать красноту. И она улыбнулась. Это была душераздирающая улыбка, которую Стефан Колдер никогда не забудет. Верона сделала еще один глубокий вдох и прошептала:

– О, дорогой, дорогой Стефан, останься со мной.

– Я останусь, – сказал Колдер. – Поспи.

Обещай мне, что ты заснешь. Спи… Спи, Верона…

Колдер все повторял и повторял эти слова, успокаивал Верону, гладил ее волосы. Ее пальцы слабо обхватили его руку. Она опять заговорила.

– Как… чудесно – прошептала Верона. Больше она ничего не сказала. Закрыла глаза. Стефан смотрел на ее веки в голубых прожилках вен, на черные шелковистые ресницы, покоившиеся на впалых щеках. Им овладел внезапный страх, и он решил проверить ее пульс. И вдруг его сердце забилось от огромного облегчения. Пульс стал сильнее, определенно сильнее, чем минуту назад. Верона уснула. Бедное, несчастное дитя, подумал полковник. Его обман удался. Она приняла его за того, другого Стефана. Верона спала, держась за его руку. Тогда Стефан Колдер понял, что она будет жить.

Открылась дверь, в комнату вошла сиделка.

Колдер знаком руки подозвал ее поближе. Сиделка посмотрела на Верону и тоже приложила пальцы к ее тонкому запястью. И вдруг удивленно и вместе с тем радостно прошептала:

– Ей лучше. А, полковник, какое чудо… ей лучше…

В ту ночь Форбс Джеффертон тоже поверил, что Верона будет жить. Однако, она все еще была в критическом состоянии и только спустя неделю Форбс окончательно уверился в том, что Верона не покинет его навсегда.

Весь Фэйд был взбудоражен этой новостью. Все поздравляли майора Джеффертона. Подробностей, судя по всему, никто не знал, но все говорили только о том, что маленькая миссис Джеффертон выкарабкалась из кризиса. Как считала одна из дам, супруга генерала Борна, Бог услышал их молитвы. Кэтрин Борн, женщина глубоко религиозная, все тревожные дни Рождества, когда жизнь ее юной подруги Вероны висела на волоске, проводила в церкви – брала своих друзей молиться вместе с ней. Все радовались доброму известию. К концу рождественских каникул Форбс снова приступил к выполнению своих обязанностей по службе. Он чувствовал большой подъем, с него спало то ужасное напряжение и тревога, которые изводили его с той самой ночи, когда Верона попала в больницу. Но во всем Фэйде только двое знали всю правду об этом кризисе, когда душа Вероны находилась между жизнью и смертью. Стефан Колдер молчал до тех пор, пока Верона сама не завела разговор на эту тему.

Это произошло десять дней спустя. После того, как кризис был преодолен, состояние больной быстро улучшалось. Она уже могла сидеть и есть нормальную пищу. Верона была еще совсем прозрачной, с ввалившимися глазами, но начала проявлять интерес к жизни. В тот вечер, когда полковник Колдер курил сигарету, сидя у ее постели, она решилась на серьезный разговор.

– Это вы спасли мою жизнь, доктор, правда? Я знаю, что это вы… Колдер улыбнулся.

– Какая разница, кто ваш спаситель. Ваше дело поскорей поправляться. Больше от вас ничего не нужно.

– Но я хочу знать, – настаивала Верона.

– Что знать, капризный вы ребенок?

– Знать, что вы такого сделали – что говорили – что так помогло мне. Ведь я чуть не умерла, правда?

– Правда.

– И вы все время были со мной. Форбс тоже был около меня, но недолго, он словно испарился куда-то, я перестала его видеть. Все представлялось мне ужасно смутно, вроде повторяющегося кошмара.

Полковник Колдер приподнял одну бровь.

– Это мое лицо представлялось вам кошмаром, милочка.

– Ах, доктор, дорогой, не надо шутить. Я хочу знать… – Верона осеклась и умоляюще протянула к нему руку.

Колдер снял свои роговые очки тем жестом, который так напоминал ей Стефана Беста. Верона смотрела, как он протирает стекла, как закладывает за уши изогнутые дужки. Неожиданно для себя она заметила, что Стефан Колдер выглядел уставшим, постаревшим, что в его волосах прибавилось седины. Верона была всей душой преданна ему – и не только потому, что доктор напоминал Стефана, а потому что относился к ней с теплотой и пониманием.

С того памятного дня рождения, когда Верона с большими надеждами решилась строить семью с Форбсом и стать матерью, жизнь повернулась к ней не самой радужной стороной. Казалось, все пошло не так, как надо. Начать с того, что она вообще плохо чувствовала себя на новом месте. Здесь надо было быть сильной, и Форбсу, с его любовью к спорту и к общественной жизни приходилось нелегко с женой, которая большую часть времени проводила в постели. Он был очень терпелив с ней, внимателен. Но настоящую Верону знал один только доктор, и только в его присутствии она ощущала себя прежней Вероной.

Верона снова протянула к нему руку. На этот раз он взял ее и стал поглаживать длинные пальцы.

– А вы упрямая, – сказал Стефан Колдер. В ее глазах появилась нежность.

– Как-то раз я приняла вас за Стефана, да? Я слышала свой голос, зовущий его. Я ничего не могла с собой поделать – мне показалось, что он пришел ко мне, и я уснула в его объятиях. Это спасло меня. Я это помню. Когда я проснулась, мне сказали, что дела мои пошли лучше. Но я поняла, что это был не Стефан. Это были вы, правда?

Вдруг доктор смутился и рассмеялся.

– Ну – в общем, да – я так и подумал, что вы приняли меня за своего художника.

Верона кивнула и откинула голову на подушку, с отрешенным видом глядя в потолок.

– Спасибо вам, дорогой доктор. Вы всегда так хорошо относились ко мне. Спасибо вам за все.

– Не стоит, милочка. Признаюсь, вы здорово напугали меня.

– А я-то думала, что это Стефан, – Верона глубоко вздохнула.

– Это на ваших руках я тогда уснула. Как вы терпеливы были со мной.

– Ерунда, – сказал Колдер и сжал ее руку.

– Но это так, вы, наверное, утешали беднягу Форбса.

– Я делал все, что мог, но позвольте сказать вам, теперь, когда вы пошли на поправку, дитя мое, что этот молодой человек страшно переживал из-за вас. Он очень любит вас, знаете ли.

Верона вдруг погрустнела.

– Ах, да, я знаю.

– А один раз я был свидетелем того, как вы в его присутствии звали Стефана.

– Какой ужас! – вспыхнула Верона.

– Да, получилось очень неловко, но я сказал ему, что вы имели в виду меня, потому что верили, что я могу спасти вашу жизнь. Я наговорил ему какую-то чушь, вроде того, что я тоже Стефан. Это сработало.

Верона с трудом сглотнула. В ее глазах стояла глубокая печаль.

– Какой ужас! – снова повторила она, – как же это все сложно. Но как благородно с вашей стороны. Я в таком долгу перед вами.

– Мне не нужно благодарностей. Единственное, чего я хочу, это немного счастья для вас с Форбсом.

Верона обратила на него свои огромные прекрасные глаза с тем выражением тоски, которое он замечал и прежде, и которого страшился. Такой взгляд юного и прекрасного существа не предвещал ничего хорошего. Оставалось только сожалеть о том, что Верона была такой эмоциональной.

– Нельзя ли вам как-нибудь примириться с Форбсом, милочка? – неожиданно, почти умоляющим голосом спросил доктор. – Я понимаю ваши чувства, но Форбс отличный парень и…

– Ах, доктор! – перебила Верона и отняла свою руку. Ее губы чуть дрогнули. – Я все прекрасно понимаю. Форбс относится ко мне замечательно. Я так надеялась, что мы с ним поладим и все будет как нельзя лучше. Что говорить, в тот вечер после моего дня рождения я почти поверила, что снова влюблена в него. Я была готова отдать ему все. И отдала.

Колдер кивнул головой.

– Я знаю. Вы были на краю пропасти. Правда, ваши намерения были исключительно добрыми. Боюсь, что вся эта история с ребенком и ваша болезнь сломили вас.

Верона изо всех сил закусила нижнюю губу. Сейчас, когда она так ослабела, ее глаза часто были на мокром месте.

– Это все так ужасно, – прошептала она. – Наверное, теперь у меня вообще никогда не будет детей.

– Я уже говорил вам, вы ошибаетесь. У вас просто болезненное отношение к этому. Вы нездоровы. А когда тело болеет, разум тоже страдает от мрачных мыслей. Но вы поправитесь. Я понимаю, болезнь выбила вас из колеи. Но вы, слава Богу, живы и даже очень, и, если вы немного постараетесь, выздоровеете окончательно, окрепнете, и я не вижу никаких причин к тому, чтобы вам не попытаться снова родить – скажем, через полгода.

Верона покачала головой. Большие глаза смотрели обреченно.

– Я в это не верю.

– Это все из-за вашего нынешнего состояния, Верона. Подождите, когда поправитесь.

– Это не из-за моего здоровья. Это гораздо серьезнее. Я поняла, что не могу быть вместе с Форбсом. Просто не могу – и все. Я люблю его, как брата. А мысль о том, чтобы жить с ним, как с мужем вызывает во мне отвращение. Ах, доктор, что мне теперь делать?

Стефан Колдер не умел притворяться – он откровенно был озадачен. Он в самом деле не знал, что ответить на это.

«Она была слишком верна себе самой, – с иронией подумал он, – той, настоящей, которая любила Стефана Беста. Она дала увлечь себя в замужество. (Какая глупость со стороны Форбса жениться на ней). Время ничуть не улучшило положение, хотя общеизвестно, что время все лечит. Видимо, это касается не всех».

Верона не виделась со Стефаном Бестом и не получала о нем известий вот уже почти три года, но ее страсть к нему сейчас была даже сильней, чем раньше, и Стефан Колдер это знал.

Он загасил сигарету в пепельнице на столике у кровати и поджал губы.

– Не знаю, что и сказать вам на это, милочка. Все это представляется мне печальным и достойным сожаления. В этом я не вижу никаких перспектив. Но, поскольку вам, по-видимому, не суждено быть с тем, с кем бы вам хотелось быть, не лучше ли еще раз попытаться поладить с Форбсом?

Глаза Вероны наполнились слезами.

– Вы же знаете, сколько раз я пыталась это сделать.

– Да, – с нежностью сказал доктор и похлопал ее по руке. – Ну, а сейчас я совсем не хочу, чтобы вы волновались. Вы у нас выздоравливающая. Вам не следует печалиться и беспокоиться. Поправляйтесь и ни о чем не думайте. Живите одним днем, если это требуется. Не мучайте себя ни прошлым, ни будущим. Все образуется. Так всегда бывает.

– Я не верю, что все образуется, – прошептала Верона сдавленным голосом и закрыла лицо руками.

Колдер молча покачал головой. И подумал:

«Прости, Господи, мою душу. Будь я на десять лет моложе, клянусь, я бы схватил ее и бежал бы с ней, и сделал бы ее счастливой вместо Стефана Беста. Во многих отношениях она человек слабый, бесхарактерный. Однако, она внушает любовь – нельзя не любить бедную нежную Верону. Какого черта…»

Он как мог утешил несчастную, заверил, что она будет смотреть на многое не так мрачно, когда восстановит силы, и ушел.

Как обычно, в тот вечер после работы Верону пришел навестить Форбс. Он был в прекрасном настроении и, коротко справившись о ее здоровье, с гордостью сообщил, что ему дали исключительно хорошую аттестацию. Еще он имел разговор с Алистиром Борном, своим начальником, генералом. И, как выяснилось, все шансы были за то, что в марте его назначат на новую должность с перспективой повышения звания до подполковника.

Верона смотрела на его возбужденное, раскрасневшееся лицо и слушала его почти с материнским интересом. Она знала, что значат для Форбса успехи по службе.

– Ах, дорогой, я так рада за тебя!

– Да, это замечательно. Я еще не знаю, куда меня назначат. Сам генерал не знает. Во всяком случае, это будет штабная работа. Подполковник Джеффертон. Неплохо звучит, а, дорогая?

– Это звучит прекрасно.

– Во всяком случае, в марте мы возвращаемся в Англию. Потом, после отпуска, возможно, поедем в Германию.

Верона кивнула. Но ничего не сказала, сложив перед собой руки. После вспышки эмоций во время разговора со Стефаном Колдером она немного успокоилась. Сейчас она была равнодушна, словно все, что говорил ей Форбс, ее не касалось… как будто блестящая перспектива получить звание подполковника касалась только его одного, а она была здесь как бы ни при чем. Взгляд Вероны блуждал по комнате, полной цветов. Ее друзья в Фэйде были так добры к ней – люди, вроде Брауни, каждый день навещали ее, кто приносил розы, кто газеты, кто книгу – все с готовностью делились последними сплетнями. Погода стояла в те дни прекрасная. Голубое небо, яркое солнце, прохладные ночи. И все же она была очень далека от этих мест – и от самого Форбса. Как будто во время ее болезни у нее внутри что-то умерло, и осталась одна пустая оболочка. Но осталось еще и острое чувство тоски, унять которое было невозможно. Через некоторое время Форбс прекратил свою болтовню и повнимательнее присмотрелся к своей жене. Ее вид в эти дни вызывал в нем тревогу. Она так похудела и побледнела. Густые каштановые волосы поредели, утратили свой блеск. От болезни Верона повзрослела – сейчас это была изможденная молодая женщина, а не прежняя сияющая юная девушка. Она всегда будет красивой, думал Форбс. Но сегодня его не на шутку встревожило новое настроение, исходившее от нее – явная апатия и полное равнодушие к каждому, сказанному им слову.

– Ты хорошо себя чувствуешь, дорогая? – спросил Форбс, – тебе сегодня не хуже?

– Нет, мне гораздо лучше, спасибо, дорогой. Форбс подергал мочку своего уха.

– Мне сказали, что через неделю тебя можно будет забрать из больницы.

– Хорошо.

– Тогда ты быстро встанешь на ноги – тебе, наверное, так осточертела больница.

Верона молча кивнула, но подумала: «…Будет хуже в сто раз – пытаться начать с Форбсом новую жизнь… стараться сделать его счастливым, а самой при этом чувствовать отвращение к жизни. И почему доктор не дал мне тогда умереть. Я ни на что не гожусь… Я никого не в состоянии сделать счастливым… Все безнадежно!»

Верона почувствовала руку Форбса на своих руках и невольно съежилась от прикосновения его сильных пальцев. С какой бы симпатией она не относилась к нему, Форбс, с его крепким здоровьем, с его приподнятым настроением, с его веселым, трезвым взглядом на жизнь ужасно раздражал ее в ее нынешнем измученном, издерганном состоянии.

– Тебе не терпится снова вернуться ко мне, душечка? – пробормотал Форбс с любовным блеском в голубых глазах.

Она сглотнула комок в горле и, повернувшись к мужу, посмотрела на него честными глазами.

– Я хочу вернуться в Англию, Форбс. Я не выдержу в Фэйде еще три месяца. Египет угнетает меня. Здесь, в нашей квартире, столько воспоминаний… Я провела столько часов за вязаньем для малыша…

Верона поперхнулась и умолкла. Форбс почувствовал ужасное смущение и жалость. Он склонился и коснулся губами ее щеки.

– Бедная моя, если бы ты знала, как мне жаль. Я понимаю, что ты пережила. Но доктор говорит, что у нас еще может быть ребенок, когда-нибудь.

Верона удивила его горячностью своего ответа:

– Нет, не будет. Никогда. Я знаю, что ничего не получится. И даже не хочу пытаться.

Это одновременно огорчило и озадачило Форбса. Но все же он сумел выдавить на своем лице улыбку. Его предупредили, что Верону нельзя огорчать.

– Во всяком случае, мы довольно долго не будем об этом думать, – сказал он весело. – Сначала ты должна поправиться.

– Отпусти меня домой, Форбс, – сказала Верона глухим голосом, – как только я буду в состоянии перенести поездку, посади меня на пароход – я хочу немного побыть с мамой, побыть подальше отсюда.

Форбс покрутил в руках трубку. Он был страшно разочарован. В этом году из-за частых болезней Вероны он слишком часто оказывался один и так мечтал забрать ее обратно в их квартиру, начать с ней новую, нормальную жизнь. Конечно, если Верона уедет домой, они расстанутся всего на три месяца, потом они снова будут вместе. Форбс стал размышлять на эту тему и пришел к выводу, что, в конце концов, это даже и к лучшему… мать позаботится о ней, выходит… полная смена обстановки после трех лет пребывания в Египте пойдет ей только на пользу. Конечно, ни в коем случае нельзя подвергать ее риску еще раз перенести здесь дизентерию. Форбс повеселел и сказал:

– Хорошо, дорогая. Ты поедешь домой, как только я смогу посадить тебя на пароход. Я позвоню в агентство и попрошу билеты поприличнее. Тогда, к тому времени, когда срок моей службы здесь закончится, ты полностью придешь в себя, и, если мне дадут звание подполковника, мы вместе поедем в Германию.

Верона позволила мужу держать себя за руку и изливаться насчет того, какая райская жизнь ожидает их где-то на берегах Рейна. Но она почти не слушала его. Она ощущала только лишь огромное облегчение от того, что Форбс не стал спорить с ней и согласился отправить ее домой. В тот момент даже Стефан Бест не занимал ее мысли. Ей хотелось вернуться в Лондон, в свою семью, в старый дом в Хэмпстеде, почувствовать нежные поцелуи дождя на щеках, увидеть серое небо, весенние нарциссы в отцовском саду, бледные лица вместо смуглых. Она с радостью перенесла бы скудость и ограниченное питание, холод и туманы, если все это было в Англии. Она больше никогда не желала видеть Египет, а особенно Суэцкий канал. И еще, призналась себе Верона с угрызениями совести – она не желала больше и видеть Форбса, и, тем более, выполнять обязанности его жены.

Ей хотелось быть одной.

Голос Форбса прервал ее мысли.

– Ты прочитала письма, что я передал тебе утром?

Верона с трудом вернулась к реальности.

– Да, одно было от моей мамы, другое – от твоей.

– Мама так хочет увидеть нас, – радостно сказал Форбс. – Тебе надо будет поехать к ней погостить. Вам вдвоем не будет скучно, Верона закрыла глаза. В ее нынешнем состоянии ничто не представлялось ей более невыносимым, чем общество миссис Джеффертон. Бедная миссис Джеффертон! В эти дни она осталась совсем одна. В конце лета сестра Форбса Филиппа снова вышла замуж. За человека намного старше ее – вдовца с маленькой дочерью. Во время войны он служил вместе с ее мужем и до сих пор не вышел в отставку. Оба они были одиноки и казались прекрасной парой. Письма от Фил, которая сейчас была вместе с мужем и двумя детьми в Коломбо, дышали счастьем. Хоть один человек, наконец-то, решил свои проблемы. Верона задумалась. Она была рада этому, потому что всегда симпатизировала Фил и жалела ее.

Но миссис Джеффертон попала в тяжелое положение. Из-за участившихся приступов астмы она уже не была такой деятельной, как прежде. И сейчас, когда от нее уехали дочь и внук, была очень одинокой.

Верона понимала, что, когда вернется домой, должна поехать к своей свекрови.

Должна. Неужели всегда нужно подчиняться долгу? Неужели нельзя принадлежать только себе? Верона мысленно задавала себе эти, мучившие ее, вопросы, но продолжала делать вид, будто ее интересовали все планы, которые разворачивал перед ней Форбс в своей обычной оптимистической манере.