Глава 1

Холодным ноябрьским днем, в четыре часа после полудня, нажимая кнопку звонка в мастерской Стефана Беста, она знала, что пришла сюда в последний раз.

Больше она никогда не навестит его, Она так часто бывала здесь, что ей было знакомо все от входной двери и вверх по всей лестнице (Стефан жил на самом верху и до него было ровно сто десять ступенек). Все здесь ветхое и грязное. Переделанный дом в захудалом Глочестер-роуд. Краска на двери облупилась, стекло было разбито и его заклеили коричневой бумагой. Верона вспомнила ту ночь, когда разбили стекло. Одну из многих веселых, счастливых ночей, которую она провела здесь с другими учениками Академии Художеств, у Стефана – самого старшего и талантливого из них.

Три года Верона посещала те же классы и лекции, что и Стефан. Учащиеся Академии были дружны и довольно часто проводили время вместе, навещали друг друга. Некоторые, как например, Верона и Маргарет Шо, жили с родителями. Близняшки Ноэль и Эвелин Тернеры делили квартиру неподалеку от Стефана. Джеффри Хорланд и его жена, оба художники и молодожены, имели домик в Южном Кенсингтоне. Каждый по очереди устраивал вечеринки…

Пиво, бутерброды или сосиски… Никто не ожидал большего, никто и не мог большего предоставить. Им было не до питания, надо было копить гроши на дорогие художественные материалы. Краски, кисти, холсты и рамы были в эти времена отнюдь не дешевы.

Стефан был самым обеспеченным среди них, но всегда казался самым бедным. Большинству из них было двадцать с хвостиком, ему же все двадцать восемь. Он прослужил во флоте все пять лет войны я был демобилизован с благодарностью три года назад после того, как с легким ранением пролежал месяц в госпитале. С тех пор он вел жизнь, к которой всегда стремился: жизнь художника. Стефан всегда хотел рисовать. Верона, да и все остальные, знала, что он отмечен талантом. Эту искру гениальности не смогла заглушить даже военная служба и несколько отвратительных эпизодов на подводной лодке.

Но у Стефана еще не было возможности сделать имя. Он все еще учился, хотя, по мнению Вероны, он мог бы сам уже учить своих преподавателей.

Чтобы заработать на жизнь, Стефану приходилось выполнять коммерческие работы: иллюстрации и обложки для книг. Он же хотел стать портретистом и писал всех девочек на своем курсе. Когда они не работали, то охотно позировали. Все хотели, чтобы Стефан написал их портрет. А Верона позировала ему больше, чем кто-либо. И все об этом знали. Стефан нашел в ней идеальную для себя модель. Она была девушкой его «типа». Стройная, в стиле Россети, с молочной кожей, рыжевато-каштановыми волосами, высокими скулами, большими прозрачными глазами и нежным, задумчивым выражением. Стефан утверждал, что у Вероны самые красивые руки, которые он когда-либо видел у женщины. Поэтому не только он, но и другие однокурсники по очереди рисовали длинные, хорошо сложенные руки Вероны с совершенными овальными ногтями.

Сама Верона не бралась за масло. Акварели… изящно написанные пейзажи нескольких старых красивых скверов и улиц Лондона, с огромным вниманием к деталям – вот ее пристрастие. Девушка не слишком верила в свои способности, но обожала живопись. Она поглощала всю ее жизнь.

В Академии говорили, что Верона подает надежды. Стефан утверждал то же самое. Это было самое большое поощрение. Конечно же, Стефан был влюблен в нее. Это знали все, и Верона тоже. И поэтому-то все было так трудно и печально, ибо она собиралась выйти замуж за другого. Стефан и ее искусство, ее старые друзья, ее старая жизнь должны отныне отойти на второй план. Верона выбрала для себя новую, совершенно иную жизнь.

И теперь ей предстоял прощальный визит к Стефану.

Девушка вышла из своего дома на Хэмпстед в хорошем настроении и с уверенностью в своей твердости. Она знала, что встретит сопротивление Стефана. Она уже видела это со стороны своих друзей, которые откровенно сказали ей, что она делает ужасную ошибку и избрала не того человека. Но Верона приготовилась стоять на своем и защищать свое решение. И когда она ехала в автобусе к Бромптон Роуд, обдумала все, что скажет Стефану, сформулировала аргументы, которыми убедит его в своей правоте.

Но, когда она нажала кнопку звонка у столь знакомой ей двери, непоколебимость и уверенность несколько покинули ее. Все будет не так просто. Верона поняли это, когда вчера вечером сообщила Стефану о своей помолвке с Форбсом Джеффертоном.

Стефан был потрясен.

Ей пришлось позвонить дважды, прежде чем Стефан подошел к двери. Затем он широко распахнул ее, едва взглянул на нее, повернулся и довольно грубо пошел обратно в мастерскую, держа в одной руке палитру, а в другой кисть.

– Я как раз кое-что нащупал. Ты извинишь меня, я на минутку? – проговорил он.

– Разумеется, – ответила Верона.

Но когда девушка закрывала за собой дверь, настроение ее еще больше испортилось. Она вошла в комнату, в которой Стефан и работал, и спал, и ел.

Верона никогда не видела его таким неряшливым. И все же ее сердце дрогнуло, когда она глянула на его высокую фигуру, слишком тощую и чуточку ссутуленную. На нем были очки в роговой оправе, через которые он смотрел на свою картину. Его темные, жесткие волосы у концов загибались вверх. Вот, думала Верона, здесь стоит Стефан, художник… милый, взвинченный, высоко интеллигентный человек, до безумия любящий все красивое, пристрастный ко всему художественному и недолюбливающий условности, мелочность, а в особенности дисциплину.

Как ей будет его недоставать. Раз или два за последнее лето его ласки и поцелуи возбудили в Вероне ответное желание, испугавшее ее своей силой. Но она ни разу не потеряла контроль над собой. Она не разделяла взгляды Стефана на брак, легкое отношение к тому, что в викторианскую эпоху называлось «грехом». Она была воспитана в традиционной семье, и хотя сама была художницей, уважала строгие границы морали!

Стефан по-прежнему не обращал на нее внимания.

Верона робко подошла к нему и заглянула через плечо.

Это был портрет Пэтси, дочки привратника, живущего на первом этаже. Девятилетняя девочка с удивительно светло-голубыми глазами и дикими джунглями кудряшек, словно вырезанными из черного дерева. У нее было обаяние эльфа – грязного и озорного. Стефан схватил всю ее проказливость и красоту, взявшихся бог весть откуда. Отец девочки был пьяницей, а ирландка мать – неряхой. Но портрет был просто потрясающ. Верона забыла вдруг все свои печали. Все, что в ней было от художницы, вдруг заговорило острым предчувствием.

– О, Стефан, просто восхитительно. Это будет лучшая вещь на твоей выставке.

Стефан не обернулся к ней, чтобы ответить, но девушка видела, как он слегка приподнял плечо, макнул кисть в бутыль с пиненом, вытер ее о тряпочку и, сделав шаг назад, наскочил на Верону.

Стефан извинился, все еще не глядя на нее и не отрываясь от портрета.

Сердце Вероны вдруг сильно застучало, бледные щеки порозовели и она возмущенно заговорила:

– Нельзя ли зажечь огонь, здесь ледяной холод. Я замерзла.

Стефан обернулся и посмотрел на нее. А потом, поклонившись, с преувеличенной вежливостью ответил:

– Прошу прощения, но я не чувствую холода. Но если вам угодно, я сейчас же затоплю.

Он снял очки, порылся в кармане и вытащил две банкноты в полкроны и одну десятишиллинговую. Затем чертыхнулся себе под нос.

Верона сразу же нашла свою сумочку и выудила шиллинг.

– У меня есть один, Стефан.

Он взял деньги и затем сунул ей полкроны.

Верона пыталась вернуть монету.

– Не беспокойся, пожалуйста, мне не нужна сдача.

Стефан отказался взять у нее монету и положил шиллинг в счетчик.

– Возьми шиллинг и шестипенсовик и отдай беднякам, когда пойдешь в воскресенье в церковь, – иронически проговорил он, поднося спичку и зажигая газовый камин, который тут же шумно зашипел.

– Боюсь, что я сегодня не слишком гостеприимен. – добавил он. – Скоро я поставлю чайник. А вот перекусить у меня нечего. Ты не возражаешь?

Верона закусила губу и скривилась, словно собиралась заплакать. Она проговорила;

– Что ты имеешь в виду, когда говоришь о церкви?

Стефан сунул руки в карманы и угрюмо посмотрел на нее.

– Я полагаю, ты теперь будешь регулярно посещать церковь, раз уж ты решила порвать все связи с языческим миром искусства и стать высоко респектабельной женой офицера Его Величества.

Верона глотнула воздух.

– Ты недоволен, Стефан?

– Несомненно. Не могу сказать, что я от этого в восторге.

– И все-таки, почему мир искусства должен быть языческим? Разве нет художников, которые посещают церковь?

Стефан рассмеялся, но смех его был горьким.

– Деточка, не надо анализировать. Я не собираюсь вступать с тобой в дебаты на тему:

«Должен художник ходить в церковь или нет?»

– Нет, ты просто хочешь нагрубить, – ответила девушка.

– Извини, – кратко проговорил он.

Верона боролась с желанием заплакать. Она не знала, что Стефан мог быть таким недобрым. И все же, пока ее наполненные слезами глаза с упреком смотрели сквозь длинные шелковистые ресницы, она вдруг заметила, какой болезненный вид был у Стефана.

Стефан Бест никогда не был красивым в общепринятом смысле. Слишком худой и угловатый, с крупным носом и большим, сардонически скривленным ртом. Только светло-карие глаза его были примечательны – необычайно большие и блестящие. Казалось, что они обладают почти устрашающей силой проникать вглубь людей и вещей.

Увидев, как сильно изменился Стефан, Верона смягчилась. Ей пришло в голову, что он болен, потому что несчастен. Удар от новости, которую она ему вчера вечером сообщила, оказался сильнее, чем она предполагала.

Верона стояла, глядя на него сквозь туман слез, и чувствовала себя чуть-чуть испуганной.

– Ой, Стефан, – проговорила она вдруг с дрожью. – Ты очень зол на меня?

Он стиснул зубы, затем нелепо улыбнулся.

– Что за глупый вопрос, Верона? Почему я должен быть зол. Разве кто-нибудь злится на извержение вулкана или приливную волну, или торнадо? Зол – это не то слово. Нет, я не зол на тебя, я просто глубоко потрясен, вот и все.

Девушка покраснела до корней волос и испуганно глянула на него.

– Почему потрясен? Стефан снова засмеялся.

– Да, я не то сказал. Почему действительно я должен быть «потрясен»? Еще одно дурацкое слово, почти такое же неуместное, как и «зол». Нельзя быть потрясенным вулканом, приливом или торнадо. Просто получаешь страшный удар, который выбивает из равновесия. Я чуточку вне себя. Вероятно, поэтому я такой несговорчивый. Ты выглядишь чуточку озябшей, дорогая. Иди погрей руки у камина, пока я сварганю тебе чай.

Слезы высохли на ресницах девушки, его ледяная злоба и враждебность свели на нет возникшую было жалость. Она окинула его пустым взглядом, прошла к камину, опустилась перед ним на колени и протянула руки к красному, испускаемому из разбитой решетки, теплу.

Какое-то мгновение Стефан Бест стоял неподвижно, оглядывая ее голодным, мучительным взглядом. Как художник он восхищался редкой красотой этих длинных, тонких пальцев, казавшихся почти прозрачными на фоне огня. Одновременно он уловил блеск нового кольца на левой руке. Сдержанный брильянтик. Вероятно, подарок Форбса Джеффертона при помолвке.

В нем вспыхнула и целиком им завладела почти дикарская ревность, и он испугался, испугался, что метнется вперед, повалит стоящую на коленях девушку, запутает свои пальцы в эти пылающие каштановые волосы, распавшиеся роскошными завитками по ее плечам, и задушит ее… выжав жизнь из этой длинной, стройной шеи, которую так часто рисовал и которой любовался.

Стефан вспомнил, как однажды сказал ей:

– У тебя, миленькая, шея, которые любили во времена Тюдоров. Шейка вроде той, что была у Анны Болейн. Я легко могу ее представить лежащей на плахе палача.

Верона смеялась, вздрагивала и говорила, чтобы он не был таким противным. Стефан смеялся, затем целовал и с нежностью гладил прекрасную лебединую шею. Но это никогда уже не повторится. Никогда больше он не будет смеяться с ней, и рисовать ее, критиковать ее акварели, обладающие некоторыми достоинствами, хотя за ними и не чувствовалось особого таланта. Верона, на его взгляд, могла бы развить свои способности, если бы больше трудилась.

А теперь она выходит замуж. После звонка Вероны к нему заходила Маргарет. Она была лучшей подругой Вероны и считала, что та свихнулась. Верона всего месяц назад встретила этого Форбса у какого-то своего кузена, который служил в армии и служил под началом у Форбса. Форбс был кадровым… он только что получил свое майорство, ему было тридцать, и он отважно прошел всю войну, заслужив целый ряд медалей. Во время английской кампании с Роммелем его ранило в правую руку.

Верона свихнулась, сказала Маргарет, если считает, что может счастливо выйти за армейского офицера. У нее не тот характер, чтобы шататься по империи вслед за флагом и вести гарнизонную жизнь в армейских поселках. Жить среди людей, которые, за редким исключением, интересуются только армией, повышением по службе, пенсиями и спортивными играми. Никакой живописи. Такое существование и в такой компании очень скоро надоест ей до смерти. Она слишком интеллигентна и чувствительна. Что же касается самого жениха, то Маргарет встречала его у Вероны и описала как «весьма приятного истинно английского офицера». Однако он выглядел очень мило и Марга решила, что у него есть личные средства. Он был сыном генерала с армейскими традициями в семье.

Стефан притянул Верону к себе и прижался лицом к ее сладко пахнущим волнистым волосам.

– Верона, Верона, – шептал он ее имя. Девушка сразу растаяла и позволила обнять себя, она прижалась к Стефану и ласкала его грубые волосы своими длинными нежными руками.

– О, Стефан, дорогой, прости меня. Давай останемся друзьями, ну пожалуйста, Стефан.

«Друзья» было словно холодный душ на вспыхнувшую в нем страсть. Он выпустил Верону, не поцеловав ее, повернулся и пошел на кухню.

– Я лучше поставлю чайник, – резко бросил он через плечо.

Вероне стало жарко, и она почувствовала замешательство, так как не знала: ни что сказать, ни что сделать, и чуть всхлипнула. Она испугалась за Стефана. Ей действительно не хотелось терять его дружбу, но это было мало реально, а может быть, и вовсе невозможно. Стефан так тяжело воспринял ее помолвку… гораздо хуже, чем Мерена предполагала. И все же, вытирая стол перед газовым камином, дрожа от холода и волнения, она почувствовала, как ее жалость и глубокое сочувствие Стефану сменились чувством обиды.

Он как собака на сене. Сам не хочет жениться и не желает позволить этого другому. Так нечестно. Несколько месяцев назад, даже меньше Верона была так влюблена в него. Она с радостью вышла бы за него с согласия своих родителей или без него. Но он хотел получить свое без этого, но не смог. И вот результат – она влюбилась в другого. Форбс был полной противоположностью Стефану – солдат до мозга костей, ухоженный, красивый, ловкий и абсолютно нормальный.

Слезы на ресницах высохли, и девушка снова успокоилась. Она сидела и крутила брильянтик, думая о Форбсе, и том, какой он хороший и добрый и, главное, потрясающе надежный. Мама и папа обожают его. Мамочка сказала, что таких, как он, – один на миллион и, хотя и жалко, что он в армии и у нее, Вероны, не будет постоянного дома, в пользу этого брака все же говорит многое: муж с положением и поддержкой. Она никогда не хотела, чтобы Ворона была связана с «богемщиной» и всегда сожалела о ее увлечении живописью и годах, потраченных на обучение в Академии Художеств.

Теперь с этим было покончено. Появление в ее жизни Форбса Джеффертона полностью изменило ее.

Она сидела тихая, раздумывая, пока Стефан готовил чай.

Глава 2

Их чаепитие подходило к концу. Стефан выпил две чашки и съел толстый ломоть хлеба с сыром, жадно проглотив его, словно умирал с голоду. И не смотрел на Верону.

Она оглядывала студию, знакомые картины на стенах, большей частью написанные маслом портреты. Немногие карандашные наброски, пришпиленные к стенам. Над камином блестящая пастель головы девочки, выполненная прямо на побелке стены. Верона вспомнила тот день, когда Стефан написал ее, и как она сказала ему, очень серьезно, что когда-нибудь он будет знаменит.

Девушка глянула на стоящий в углу диван-кровать, покрытый куском флорентийской парчи, купленной в момент случайного процветания. Над кроватью висела акварель Вероны. Это была одна из самых удачных ее работ, и девушка подарила ее Стефану на день рождения. С легкой болью Верона вспомнила, что через месяц будет его двадцать девятый день рождения, а ее здесь в этот раз уже не будет. Ей еще не верилось, что после двух лет таких тесных отношений она навсегда расстается со Стефаном.

Около двери стояло радио, маленькое, но хорошее. Стефан любил музыку, и ему нравились симфонические концерты. Верона часто наслаждалась, слушая их вместе с ним.

Сегодня она говорит всему этому прощай. Верона еще не понимала какой пустой станет ее жизнь, ведь в ее будущем существовании с Форбсом почти не будет места для занятий искусством. В то же время в ее старой жизни и, в квартире Стефана, например, было и то, с чем она расставалась без сожаления. Верона так и не могла привыкнуть к грязи – замутненный фонарь, который никогда не чистился, лежащая на полу толстым слоем пыль, грязные рваные коврики. «Уборщица» Стефана нагло пренебрегала своими обязанностями. Не его вина, но это все же создавало тяжелое впечатление. Правда, в спорах с матерью Верона всегда защищала Стефана и ему подобных. «У них нет ни сил, ни денег, ни времени, когда можно было бы скрести и чистить. Они целиком заняты своим искусством», говорила о своих друзьях Верона.

Вдруг, словно прочитав ее мысли, Стефан поставил свою чашку, зажег сигарету и заговорил:

– Извини, что я был такой свиньей, Верона. Мне надо было перед твоим приходом побриться и прибраться в мастерской. Миссис Бертон сегодня утром не приходила. Мне надо найти кого-нибудь другого, она очень недобросовестна.

– Все нормально, Стефан, – довольно мягко проговорила Верона.

– Хочешь еще чаю?

– Нет, спасибо.

Стряхнув пепел на пол, Стефан посмотрел на Верону полными тоски глазами.

– Ну, милая, итак это последняя чашка, которую мы пьем вместе.

Девушка с замешательством посмотрела на него.

– О, Стефан, возможно, что последняя здесь, но полагаю, мы еще не раз выпьем вместе. То есть я хочу сказать, что это вполне возможно в другой обстановке.

– То есть я должен как-нибудь прийти в гарнизон и распить там чашечку чаю? – спросил Стефан с коротким смешком.

Верона вспыхнула:

– Ты не можешь оставить свою иронию? Стефан пожевал нижнюю губу, наклонился вперед и провел пальцами по своим густым жестким волосам.

– Мне, конечно, надо сделать попытку быть вежливым.

Верона вздохнула.

– Неужели это так трудно?

– Очень. Перед перспективой, что ты станешь женой майора Джеффертона, я чувствую себя не только невежливым, но и нецивилизованным.

Девушка не могла удержаться, чтобы не сделать ему открытого упрека.

– Тебе бы следовало помнить, что ты сам этого хотел.

Стефан резко посмотрел на нее.

– Ты хочешь сказать, я не готов купить лицензию на кольцо?

– Да, – тихо подтвердила Верона. Стефан смотрел на бледное, прекрасное лицо, чопорное выражение которого выводило его из себя. Но он не мог на нее злиться, не мог не признать правоты ее обвинения.

– Ты совершенно права, – хрипло проговорил он. – Я не предлагал тебе руку и сердце.

Я был бы ужасным мужем, разбившим сердце любой женщины.

Верона подняла на него свои полные упрека глаза.

– Так только поэтому ты не захотел жениться на мне?

Стефан встал, подошел к камину и оперся на него.

– Это не совсем так. Но я думал о тебе. Как я тогда тебе говорил, у меня нет ничего конкретного, чтобы я мог предложить женщине. Я делаю достаточно в коммерческом мире, чтобы заработать на хлеб и покупать краски и холсты, но ты знаешь, что это не может долго продолжаться. Я хочу написать нечто лучшее и готов голодать, пока не кончу работу. Нельзя просить девушку, тем более такую, как ты, голодать вместе со мной.

– Но, если бы я стала жить с тобой вместе не вступая в брак, разве я не голодала бы так же, – с сарказмом заявила Верона.

Стефан повернулся к ней.

– Я никогда не предлагал тебе перебраться сюда и разделять со мной все тяготы моей жизни. Ты могла продолжать жить дома, заниматься своей работой и…

– О, понимаю, – прервала его Верона и встала, оправив платье, – так, чтобы у тебя не было по отношению ко мне никаких обязательств. И ты не имел бы никакой ответственности, а только меня и мою любовь, когда у тебя на это найдется время.

Стефан с отвращением посмотрел на нее.

– Почему так односторонне? Почему женщина всегда думает, что все жертвы только с ее стороны, а мужчина имеет одни привилегии? Разве любовь не взаимна? Разве получать удовольствие – не привилегия? Без обязательств для меня, я это допускаю, но и без осложнений для тебя. Мы оба оставались бы свободны и вольны жить как нам заблагорассудится, хотя и будучи любовниками.

Верона теребила свои тонкие пальцы. Краснела и бледнела, и, наконец, затрясла головой.

– Так не пошло бы. Я видела подобные отношения, и они были ужасны. Я полагаю, что ты счел меня «мелкой» и узколобой и, возможно, пуританкой. Может и так. Но я всегда уважала брак, если двое любят друг друга.

Стефан отвесил поясной поклон.

– Ты абсолютно права, и я далек от мысли разрушать твои убеждения.

Щеки Вероны стали еще краснее.

– Ты сказал, когда мы это обсуждали впервые, что я должна «жить с тобой». А получив отказ, полагаю, затаил на меня обиду.

– Не обиду, но я чувствовал разочарование.

– Потому что не получил меня таким образом или потому, что я не столь широкомыслящая, как тебе хотелось бы?

– Да, меня огорчило и то, и другое.

– Верона резко вздохнула.

– Я знала, что это безнадежно с самого начала. Пока дело не дошло до интимной близости, мы были такими хорошими друзьями. А я любила тебя, Стефан, очень любила. Это трагедия.

Он с величайшей горечью посмотрел на девушку.

– Правда любила – Ты сам знаешь, – проговорила она. Стефан поднял брови.

– Возможно, так – тепленькая водичка.

– Да нет, гораздо больше и ты это знал. Стефан стиснул зубы.

– Хорошо, я верю, что ты любила так, как ты способна любить.

– Ты полагаешь, что это весьма слабая способность? – воскликнула Верона. – Что я бесхребетна или труслива? Ты полагаешь, что мне следовало бы иметь храбрость, как у этой модели Пиппы Лей, которая пошла жить с твоим другом Полом Саймонсом. И посмотри, что получилось. Она бросила все, работала на него, как рабыня, стала прислугой на все руки: готовила, стирала, в общем делала все. А затем, когда он решил, что устал от нее и, как Гоген, улизнул в Южную Америку, что стало с Пиппой? Она покончила с собой. Ты помнишь, как неприятно все это было? Бедная Пиппа? Я помню, что я думала об этом тогда…

Голос Вероны дрогнул.

– Благодарю Бога, что я не на ее месте.

Стефан уставился на кончик сигареты. Стало так темно, что они едва видели друг друга. Даже в мерцающем свете газового огня лицо Стефана казалось изможденным. Он поднялся и зажег свет. Верона приставила ладонь к лицу, повернулась и снова уселась. Стефан увидел, что она плачет.

Стефан почувствовал невероятную усталость, он по горло был сыт всем этим. Но он больше не был зол на нее, его наполнило презрение к самому себе. И безмерное сожаление. «Если бы я не был таким, как был, это милое создание было бы моей женой», – думал Стефан. Верона не была чопорной, узколобой или трусливой. Просто она оказалась врожденно целомудренной. И не ее вина, что художник в ней уступает условностям и принципам, в которых она была воспитана. Стефан хотел бы быть иным ради нее и ради самого себя. Но не мог. Он должен был рисовать, это переполняло все его существо. И пока он не достигнет вершины своих чаяний – стать хорошим художником, признанным художником, он не может быть ничьим мужем, связанным и уничтоженным обязанностями и финансовыми трудностями семейной жизни. Спустя мгновение Стефан проговорил:

– Зачем приплетать сюда Пиппу? Здесь совсем иное дело и Пол заставил ее сделать то, о чем я никогда не просил тебя… бросить все и жить со мной.

– Иногда я думаю: а не было ли это честнее? – проговорила Верона с горечью, которой он никогда у нее раньше не слышал. Он сильно покраснел.

– Согласен! – яростно проговорил Стефан.

– Я бесчестный и аморальный тип. Уверен, что твой жених даст тебе это почувствовать еще сильнее и даст тебе гораздо больше той дружбы, которая могла быть между нами.

– Дорогой, – мрачно заявила Верона. – Я вовсе не хотела тебя расстраивать.

– Ты ведешь себя, как ребенок! – огрызнулся он. – И что же ты ожидала услышать от меня? Что я предложу свои пылкие поздравления, вывешу флаги и поблагодарю тебя за то, что лишился той единственной, которую я когда-либо по-настоящему любил!

У Вероны задрожали губы, и Стефан грубо добавил:

– Ради Бога, не реви больше.

А затем, прежде, чем она успела ответить, наклонился к ней, взял ее прекрасную руку и поднес к своим воспаленным глазам.

– Извини, ангел мой. Я так чертовски устал, что не понимаю, что говорю и веду себя отвратительно. У меня почва ушла из-под ног. Я знаю все, что ты мне скажешь. У меня был шанс, и я им не воспользовался. У тебя все права отвернуться от меня и выйти за этого милого парня. Я сам на это напросился. Но я хочу, чтобы ты поверила, что одной из многих причин моей пассивности было то, что я слишком люблю тебя, чтобы тянуть в то убожество, в котором я живу. Когда я рисую, все остальное вылетает у меня из головы, мне наплевать: чисто здесь или как в хлеву, ел я или нет. Вероятно, я не замечал бы, ела ты или нет, если бы ты была бы тут, и есть ли у тебя, что поесть. Ты не создана для такой нищеты. Может быть, когда-нибудь, я и стану богатым и знаменитым. Тогда я смог бы создать для тебя подобающую обстановку, ту, что ты заслуживаешь. Но до этого, может быть, долгий путь, а может, этого не случится никогда. Так зачем тебе ждать?

Верона стояла очень тихо. В ее глазах было выражение близкое к испугу. Никогда еще она не была так неуверена в себе. Ее пугало то, что сказал Стефан. Теперь ей хотелось плакать не о себе, а о нем. Она чувствовала его жгучие слезы на своей руке. Стефан – циник, гордящийся тем, что он крут и несентиментален, рыдал из-за того, что потерял ее. А ведь было время, когда она была во всю влюблена в него, когда он был началом и концом ее существования.

Просто ужасно, что все могло так обернуться. Просто невероятно, что она любит кого-то другого… кого-то столь отличающегося от Стефана. А было бы это так? Может ли она когда-нибудь так любить Форбса, как она любила Стефана, со всей опустошающей страстью разбуженной юности, тем беззаветным обожанием героя, которое она питала к нему, когда юной, неоперившейся студенткой, нашла в нем друга и учителя?

Верона была чуть испугана, потому что он все еще обладал способностью волновать ее, и не только вызывать жалость из-за того, что она причинила ему боль, но и давно увядшую печаль о том, что он не позволил ей разделить его жизнь.

Девушка задрожала, почувствовав навертывающиеся слезы. Она вдруг испытала неприязнь к Форбсу и поняла, что чертовски запуталась в своих эмоциональных переживаниях.

Но Верона ничего не сказала. Ей было нечего сказать, и ей было чуточку стыдно, что она любит Стефана недостаточно сильно, чтобы согласиться бесконечно ожидать его. Ей хотелось здорового счастья, надежной и нормальной семейной жизни, и Форбс предложил их.

И все же, по-своему, в глубине души, она все еще любила Стефана Беста…

Неожиданно Верона крикнула:

– Не будь таким несчастным, о, милый Стефан. Я от этого чувствую себя совершенно разбитой. Не надо!

В этом было нечто столь возвышенно эгоистичное, что задело в Стефане чувство юмора. Мимолетная слабость прошла, он поцеловал руку, которую держал, отпустил ее, быстро прошел к окрашенному зеленой краской шкафчику, вытащил носовой платок и высморкала я. Затем заговорил.

– Что я за скотина! У меня нет никакого права заставлять тебя чувствовать себя разбитой. Тебе надо чувствовать себя веселой и праздничной в преддверии великолепной свадьбы. Когда она состоится?

Верона не ответила. Его голова опустилась. У Вероны не было такого же чувства юмора, как у Стефана. Но ему всегда удавалось успешно отвлекать ее от мечтаний и сталкивать лицом к лицу с реальностью. Стефан был большим материалистом. Приходилось бороться с его твердостью, поэтому Верона постоянно ломалась первой. Верона любила погружаться в романтику, делать вид, будто все очень мило даже там, где ничего подобного не было. Она обладала даром фантазии. Но Стефан видел вещи такими, какими они были на самом деле, и по прошествии некоторого времени привил этот взгляд Вероне. Она даже научилась посмеиваться над собой.

– Ни один истинный художник не удовлетворяется и не обманывается поверхностным обаянием, – говорил он. – Вот почему лучшие портретисты не просто воспроизводят лицо, являющееся маской. Они пытаются изобразить душу, скрывающуюся за этой маской.

Стефан привил Вероне свой образ мышления, но только благодаря мощи своего влияния на нее и ее слепой веры в него. Но теперь она хотела вернуться к своим мечтам, к своему естественному состоянию, не желая вникать в суть вещей слишком глубоко и сталкиваться с неприятностями, которые часто поджидают любителей измерять глубины. Стефан говорил, что только человек, достигающий сначала каменистого дна, а потом начинающий взбираться на высочайшую вершину, находит истинную правду жизни и исступленный восторг. Но, возможно, не в первый раз думала Верона, у нее нет достаточных сил, чтобы нырнуть на такую глубину или подняться на такие высоты. Борьба казалась ей невыносимой. Да и с Форбсом ничего не получилось бы. Он был простым симпатичным молодым человеком, предъявившим несколько требований к ее образу мышления.