Прозвенел звонок. Мой собеседник загасил в пепельнице свою сигарету, и я сделала то же. Когда мы возвращались на свои места, он долго с любопытством смотрел на меня. Да, именно так, в его глазах было любопытство.
– Судя по всему, у нас много общего, – сказал он. – Это очень неожиданно и приятно. Мне просто необходимо знать ваше имя. Могу я просить вас об этом?
– Браун, – ответила я. – Розелинда Браун.
Тут он улыбнулся и посмотрел на мою левую руку. Я со смехом добавила:
– Мисс Браун.
– Очень приятно, мисс Браун, – торжественно проговорил он. – Позвольте представиться! Меня зовут Эш, Ричард Каррингтон-Эш.
Теперь, когда я пишу эти строки, я удивляюсь, почему произнесенные Ричардом слова никак не отозвались в моей душе. Ричард Каррингтон-Эш. Магическое, незабываемое имя! Дорогой Ричард. И все же в ту минуту они не значили для меня ровным счетом ничего. Я не связывала это имя, да и вообще само появление этого человека, с тем радостным волнением, которое охватило меня дома, перед уходом в театр. Но позднее он сказал мне, что его бросило в дрожь, он испытал какое-то трепетное чувство… когда услышал мое имя. Он повторял его про себя: Розелинда… и в этот самый момент где-то в глубине его сознания оно преобразовывалось в то имя, каким он стал называть меня гораздо позднее. Роза-Линда. А еще он сказал, что влюбился в меня, когда мы стояли в баре и говорили о Брамсе и Бетховене, что он не мог оторвать от меня взгляд, он уверял, что был очарован моим восторженным отношением и любовью к музыке великих композиторов, а также заинтригован тем, что я пришла на балет одна, затем он добавил, что ему нравятся маленькие хрупкие женщины с темными пушистыми волосами и серыми ирландскими глазами и что я очаровала его с первого взгляда.
Но все это я узнала гораздо позднее. Познакомившись, мы вернулись на свои места и сели рядом, как старые друзья, готовые обмениваться мнениями и изучающие одну программку (почти как сидящие справа от меня седовласый мужчина и дама в жемчугах, решила я). Из-за этой новой, удивительной дружбы у меня появилось чувство превосходства; я уже знала, что получу от этого балета гораздо большее удовольствие, чем от всех других. Потому что на этот раз я не просто сама ощущала прелесть и волшебство «Лебединого озера», но могла поделиться своими впечатлениями.
Вновь зазвучала чарующая музыка, поднялся занавес, и я с восторгом стала смотреть на сцену, но сидящий рядом мужчина как-то странно нарушал мое душевное равновесие. Ричард Каррингтон-Эш… Удивительное имя. Я смотрела балет и думала о нем. Интересно, кто он и откуда, женат он или нет, и вообще, что у него за жизнь? Он человек обеспеченный, не то что я, которой даже этот билет был подарен по доброте душевной.
В «Лебедином озере» есть сцена, когда у меня перехватывает дыхание и слезы подступают к глазам. Я ничего не могу с собой поделать. Это происходит, когда бедная Одетта смотрит в окно и видит Принца, танцующего с ведьмой, которая заколдовала настоящую Одетту и стала точь-в-точь похожа на нее. Сегодня Макарова в этой партии была как никогда трагична и прекрасна. Я смотрела, как она, изображая лебедя, билась крыльями о стекло, взывая к возлюбленному, умоляя оглянуться, узнать ее, понять, как его обманули. Я чувствовала ее боль, ее глубокую печаль и отчаяние из-за того, что Принц не видит и не слышит ее.
Много дней спустя Ричард говорил, что при виде этой сцены он тоже всегда испытывает волнение. И когда он повернулся и посмотрел на меня, он увидел на моих ресницах блестящие слезинки. Он сказал, что у меня было совершенно трагическое выражение лица, стиснутые руки лежали на коленях, как будто я безмолвно сочувствовала потерянной и не знающей, что предпринять, Королеве лебедей. Ричард не мог это выдержать, он взял мою руку и легонько сжал ее, желая показать, как он понимает мои чувства.
– Когда я увидел, насколько ты потрясена происходящим, у меня сжалось сердце, и я понял, как обостренно ты чувствуешь… какое у тебя доброе сердце… как ты отличаешься от Марион, которая бы зевала от скуки, сидя рядом со мной… Меня влекло к тебе так, как не влекло ни к одной женщине за всю мою жизнь. Мне было все равно, что за этим последует, и я взял твою руку.
Когда я почувствовала, как эти сильные, нервные пальцы сжимают мою руку, я ощутила мгновенную слабость и не могла пошевельнуться. Я не делала попыток высвободить свою руку. Я не могла произнести ни слова, сердце сильно забилось, и странное чувство овладело мною: мне вдруг стало не хватать воздуха. Я была в каком-то трансе, как зачарованная.
И все-таки, если бы в тот вечер, когда я еще была дома, мне сказали, что я позволю незнакомому мужчине держать мою руку и, кроме того, мне это даже будет нравиться, я бы только посмеялась. В то время я еще считала себя хладнокровным, абсолютно неуязвимым человеком, умеющим контролировать свои чувства в любой обстановке.
Но в тот памятный вечер, когда мы познакомились с Ричардом, едва ли можно сказать, что я контролировала свои чувства.
Он молчал. Наверное, если бы он заговорил, я бы вела себя по-другому: исчезли бы волшебные чары, и я бы возмутилась его поведением и в то же время была бы раздосадована самой собой. А так Ричард в полном молчании продолжал держать мою руку. Время от времени он быстрым нервным движением сжимал мои пальцы или тихонько вздыхал, оценивая прекрасные движения танцоров на сцене или чудные звуки музыки, исполняемой оркестром.
Не могу объяснить, что именно я чувствовала, скажу только, что на самом деле ни до, ни после этого вечера я не испытывала такого сильного душевного волнения во время третьего акта «Лебединого озера». Но это волнение было ощущением счастья, чувством душевного комфорта, какого-то внутреннего благозвучия, которое раньше было мне совершенно незнакомо.
Но вот опустился занавес. Замерли последние звуки чудесной музыки. Под гром аплодисментов в зале зажегся свет. Я повернулась, и наши взгляды встретились. Он смотрел на меня очень тепло, по-дружески, и такой взгляд мог вызвать у меня только ответное чувство. Я не могла сердиться на него, да и за себя мне было совершенно не стыдно. Я поняла, что в эту минуту между нами возникло что-то вроде электрической искры, а от нее возгорелось пламя, которое не погаснет никогда.
Наконец я отняла свою руку и почувствовала, что лицо у меня горит. Мне было несколько неловко, и я превратилась в обычную, прежнюю Розелинду.
Когда мы встали, он помог мне надеть пальто и оделся сам, и тут меня охватило смущение, и я начала что-то лепетать. Я пробормотала, что спектакль был замечательный, что Макарова и Долин танцевали бесподобно, что все было прекрасно и т. д. и т. п. А Ричард слушал меня с таинственной улыбкой на губах и согласно кивал головой. (Тогда я, конечно, не знала, потом он признался мне, что он только и мог кивать головой, потому что ему страшно хотелось при всех обнимать меня, целовать и говорить, как я восхитительна.)
Мы медленно спускались по лестнице. Я все еще шла как во сне. Ричард встретил нескольких знакомых, с улыбкой поздоровался с ними и немного поговорил о спектакле. Наконец мы очутились в фойе, и тут только я пришла в себя и начала думать о самых обыденных вещах. Погода была ужасная. Пока мы были в театре, выпал снег, и сейчас в темном воздухе кружились снежинки, тротуары покрылись отвратительным мокрым месивом. Такси и личные машины непрерывно сигналили и медленно, осторожно двигались по обледеневшей мостовой. Одна за другой они подъезжали к театру. Я повернулась к своему спутнику.
– Ну что ж, – сказала я, – теперь мне надо поторопиться, чтобы успеть на автобус… так что давайте прощаться.
Ричард остановил меня.
– Где вы живете? – спросил он.
– На Уимпл-стрит, – ответила я. Он задумчиво посмотрел на меня.
– Врачи и дантисты, да? – Уголки его рта поднялись, на губах сверкнула озорная улыбка, которая очень скоро стала мне родной и знакомой. Когда он не улыбался, губы его были как-то горестно и строго сжаты.
– Я… я личный секретарь мистера Диксон-Родда, – ответила я.
– Боже мой! – воскликнул Ричард, теперь уже со смехом. – Неужели тот самый великий окулист?
Я кивнула, а Ричард добавил:
– Мир тесен. Мне кажется, моя старая тетушка Оливия всегда выписывает у него очки… На днях за ленчем она распространялась о достоинствах мистера Диксон-Родда. Она посоветовала мне тоже обратиться к нему, потому что, как я уже говорил, в последнее время у меня часто болят глаза.
Я посмотрела в его печальные карие глаза, в которых было море доброты, и сказала:
– Мне кажется, я вспоминаю некую мисс Эш, она одна из постоянных пациенток доктора Диксон-Родда. Да, конечно… очень пожилая дама, которая всегда ходит с палкой из черного дерева, правильно?
– И очень похожа на ведьму, а в средние века ее наверняка бы сожгли у позорного столба, – сказал Ричард, продолжая смеяться. – Да, это тетушка Оливия. А палка… я помню ее с самого детства. У тетушки есть привычка тыкать этой палкой в своих племянниц и племянников, когда они ей надоедают.
Мне хотелось слушать и слушать Ричарда Эша: у него такой приятный голос, и еще мне нравится, как он умеет живо описывать разные события, и его чувство юмора, и его дружелюбие. Обычно я стеснялась мужчин. Но с Ричардом я с самого начала чувствовала себя непринужденно. Я стала натягивать перчатки, дрожа от холода, так как в фойе гулял ледяной северный ветер и я замерзла. Ричард заметил это и произнес:
– Сегодня дьявольски холодный вечер. Я ничего не ел, и вы наверняка тоже проголодались. А почему бы вам не перекусить вместе со мной в ресторане, например в «Савое»? Это недалеко.
Я уже приготовилась сказать «Спасибо, нет», но не смогла произнести ни слова. Мне страшно не хотелось отказываться от такого заманчивого предложения. Ужинать с ним в «Савое»! Я никогда ни с кем не бывала в этом ресторане. Я вообще не посещаю такие места. Когда я ходила в театр с Кэтлин или еще с кем-нибудь из моих друзей, после спектакля мы обычно забегали в «Лайонз-Корнер-Хау» или в какое-нибудь другое, не менее скромное заведение.
Но меня привлекала отнюдь не возможность побывать в «Савое». Мне хотелось еще услышать голос Ричарда Каррингтон-Эша и еще хоть немного посмотреть на него. Когда он пригласил меня, я колебалась не более секунды: «Если я сейчас уйду, то больше никогда не увижу его!..», а мне почему-то не хотелось расставаться с ним. По какой-то необъяснимой причине я желала вновь и вновь видеть его. Он заметил, что я в нерешительности, и повторил:
– Пожалуйста, пойдемте. Вы доставите мне огромное удовольствие.
Я нервно засмеялась.
– Как же… я… мы едва знаем друг друга и…
– Но ведь знаем же! – воскликнул Ричард. – Вот и тетушка моя всегда выписывает очки у вашего мистера Диксон-Родда. А это очень важное связующее звено.
Тут я снова рассмеялась, но в этот раз было действительно забавно. Я посмотрела на него, а он, тоже смеясь, на меня.
– Очень мило с вашей стороны, но…
– Но вы согласны? – вновь прервал он меня. – Мисс Браун, скажите «да». Ничего страшного не будет, если этот вечер закончится так же хорошо, как и начался. Был такой превосходный спектакль, и теперь мне больше всего на свете хочется поужинать с вами в каком-нибудь уютном месте. Пожалуйста, не отказывайтесь!
На этот раз я не могла сказать «нет». Я сама себе удивлялась и не понимала, почему согласилась поужинать с совершенно незнакомым человеком.
Ричард взял меня за руку.
– Пойдемте. Я вижу мою колесницу… и старика Денкса с красным носом. Наверное, он замерз.
Я пошла с ним, немного волнуясь при виде такого великолепия. Так, значит, это его длинный, блестящий «роллс-ройс» подъезжал к театру. Низко поклонившись, швейцар открыл дверь.
– Доброй ночи, сэр… доброй ночи, мадам… – сказал он.
Вспыхнув от смущения, «мадам» уселась на мягкое сиденье. Денкс, шофер Ричарда, мужчина среднего возраста в униформе оливкового цвета, укрыл нам пледом ноги. Когда дверцу машины захлопнули, я посмотрела на людей, которые пробирались по грязи и снегу, дрожа на ледяном ветру, и подумала: «Как хорошо быть богатым и иметь такую роскошную, удобную машину». Мне казалось, что у таких людей, как Ричард, очень легкая жизнь. Но больше всего меня удивляло, что, имея все это, он остался таким простым и скромным. Он совсем не был похож на того толстого, претенциозного типа с сигарой и бриллиантовым кольцом, с которым я ассоциировала «роллс-ройс» и другие дорогие машины.
Со временем я узнала, как сильно ненавидел Ричард всяческую «напыщенность и показуху», и особенно этот «роллс-ройс», а также Денкса с его услужливыми манерами и хитроватым любопытным взглядом. И машина, и шофер появились по настоятельному желанию его жены. Ричард же предпочитал маленькие машины спортивного типа и сам любил водить их.
Когда в тот вечер после балета мы ехали с Ричардом, я чувствовала себя прямо по-королевски и предвкушала наш ужин. Для меня все это было непривычным, почти авантюрным. Конечно, старушка Вин сказала бы, что я наконец-то начала вести себя правильно, и я очень живо представила, как Китс Диксон-Родд говорит мне, что наконец-то во мне проснулся разум и я веду себя как нормальная современная девушка. Ведь ей всегда не нравилась моя сдержанность и холодность по отношению к мужчинам.
Интересно, если бы в тот момент мне открылось будущее и я смогла бы предвидеть, чем станет для меня знакомство с Ричардом… каким блаженством и мучением станет для меня моя жизнь… каким восторгом и печалью… осталась бы я, если бы знала все это, или убежала бы куда глаза глядят, чтобы никогда больше не встречаться с Ричардом Каррингтон-Эшем?
Нет, все равно я осталась бы с ним, согласилась бы принять страдания, боль и отчаяние… ради того, чтобы узнать и полюбить его!
2
Это был самый прекрасный и удивительный ужин в моей жизни.
Мы с Ричардом сидели за маленьким боковым столиком в гриль-баре ресторана «Савой», и я с каждой минутой узнавала о нем все больше и больше. Я почти не обращала внимания на людей, о которых он мне рассказывал, думая, что это развлечет меня. Это были важные и очень интересные люди – из мира театра и кино, а также принадлежавшие к литературным кругам. Леди такая-то, старый маркиз, фамилию которого я сразу же забыла. Казалось, он знает всех. А официанты, все до единого, относились к нему с большим уважением. Очевидно, маленький столик у двери, за которым мы сидели, был его обычным местом. Он часто заходил сюда после театра. Метрдотель, радушно улыбаясь, громко приветствовал его, вытянувшись как на параде.
– Как поживаете, мистер Каррингтон-Эш? Могу вам порекомендовать омара по-американски. А может быть, для начала немного паштету? Или устриц… дюжину для вас и полдюжины для мадемуазель?
Ричард отвечал так дружески, что многие люди проникались к нему искренней привязанностью. У него были прекрасные манеры; он относился к скромной секретарше так, как будто это была сама госпожа маркиза. Он хотел, чтобы я попробовала устриц с шампанским. Всего полбутылки, настаивал он, мне не повредит, потому что я замерзла и устала. Но я никогда не ела устриц и деликатно отказалась. В тех случаях, когда я пробовала шампанское, например на Рождество у Диксон-Роддов, оно мне не нравилось. Поэтому Ричард, который настаивал, чтобы я выпила хоть что-нибудь, выбрал «Шато Марго» и «Соль Кольбер». На закуску была икра, еще одно новое для меня блюдо, но оно мне понравилось. И я, смущенно повторяя его движения, намазала икру на кусочек поджаренного хлеба. Как вкусно!.. В тот вечер и во все последующие наши встречи Ричард приоткрывал мне новый мир, и у меня появилась новая привычка – я стала гурманом.
Но как бы мне ни нравились безукоризненно выбранные блюда, тепло и роскошь обстановки, богато одетые люди вокруг, все это не вызывало у меня настоящего интереса. Я была полностью поглощена Ричардом.
Он был безупречным собеседником, а за столом – не менее безупречным хозяином, который следил, чтобы его гостья ни в чем не нуждалась. Не успевала я выпить и полбокала, как он делал знак официанту подлить мне вина или принести еще поджаренного хлеба и кофе – в общем, все, что нужно.
Я пила, ела и думала, как прекрасно постоянно иметь рядом такого человека. И с женой он вел бы себя так же… в этом я была уверена (но все же довольно наивно надеялась, что он не женат).
Он расспрашивал о моей жизни, и я немного рассказала ему, опуская детали, которые, с моей точки зрения, были бы ему скучны. По-видимому, Ричарду было очень интересно. И во время еды, и потом, закурив сигару, он сидел, откинувшись, положив одну руку в карман, и смотрел на меня сквозь облако дыма, которое время от времени разгонял рукой. Однажды, вспоминая об этом вечере, он сказал, что я очаровала его еще в театре, а когда он увидел меня при ярком освещении в ресторане, то запомнил уже все подробности моей внешности, потому что вообще придавал этому немаловажное значение. Ему понравилось мое простое черное платье и подвески. Он сказал, что мои выпирающие скулы, серые глаза с длинными ресницами и темные пушистые волосы сразу вызвали у него симпатию ко мне. Но больше всего Ричарда привлекала моя личность. Он сказал, что с самого начала она ассоциировалась для него с Одеттой из «Лебединого озера»… такая маленькая, бледная, далекая, чистая и в то же время полная скрытой страсти, какой-то неизвестной печали, которых он никогда не замечал в других женщинах. Я не знаю, почему он нашел все это во мне, но он убедил меня, что это было именно так и что ни одна из сидящих за соседними столиками девушек, гораздо более красивых, с отличным макияжем и модно одетых, ни в малейшей степени не привлекала его.
Кроме того, он сказал, что я была первой девушкой, которая совершенно откровенно радовалась – без тени скуки и пресыщенности – его приглашению в ресторан.
Он признался, что ему было очень приятно развлекать женщину, которая воспринимала все с такой трогательной откровенностью, потому что никогда не знала другой, богатой жизни и всегда обходилась тем, что у нее есть, и мирилась со второсортным.
– Богатство и роскошь хотя и приятные вещи, – произнес он, – но они не могут сравниться с музыкой и искусством.
– А если бы мне пришлось выбирать между жизненными благами – существованием, лишенным прекрасного, – и бедностью, но с возможностью слушать хорошую музыку, ходить на балет и в оперу, даже если придется сидеть на галерке, то я бы выбрала последнее.
Для Ричарда это очень много значило. Ведь, как я узнала позже, он был женат на женщине, которая с колыбели усвоила, что деньги, положение в обществе и известность гораздо важнее всего остального.
У Ричарда был дар вызывать людей на откровенность. И очень скоро я подробно рассказала ему о себе и о том, что я делала с тех пор, как покинула монастырский приют.
Он заставил меня рассказать ему и о монастыре и все время, пока я говорила, качал головой и вполголоса делал разные замечания – например, такие: «Страшно представить, что выносит ребенок в таких ужасных местах», или: «Бедная деточка», или: «Боже мой, как печально!»
Но мне не хотелось, чтобы он жалел меня, и я постаралась перейти к описанию следующего этапа моей жизни, который прошел в конторе одной из фирм в Сити, а затем рассказала, как подружилась с Кэтлин. Я даже немного поведала ему о брате Кэтлин, Патрике. Ричард слушал очень внимательно, глядя сначала на меня, а потом на длинный, тонкий обгоревший конец своей сигары. Несколько раз он покачал головой.
– Да, для вас это было чертовски неприятно. Очевидно, парень был не в своем уме. Нечестно было сваливать все на вас.
Я даже содрогнулась при воспоминании о тех тяжелых, тревожных днях с бедным Патриком и переменила тему. Но оказалось, все это заинтересовало Ричарда, и он вернулся к этому разговору:
– Вы были влюблены в этого молодого человека? Почувствовав, что краснею, я стала смотреть в чашку с кофе.
– Нет, – ответила я и, смеясь, добавила: – Я никогда не была влюблена.
Некоторое время он молчал. Я посмотрела на него и увидела, что он отсутствующим взглядом смотрит куда-то мимо меня, при этом у него было очень печальное выражение глаз, У меня от жалости защемило сердце. Затем, повернувшись ко мне, он сказал:
– Может быть, вы правильно поступаете, Розелинда. Любовь не приносит счастья.
В первый раз за весь вечер он назвал меня Розелиндой, и мне это очень понравилось. Я не хотела, чтобы он и дальше называл меня «мисс Браун».
– Я уверена, что вы ошибаетесь… я хочу сказать, что с вашей стороны было бы ошибкой думать так. По своей природе любовь – это счастье, и если человек встречает свою настоящую любовь, то она должна приносить ему только радость.
Ричард с доброй улыбкой посмотрел на меня. Посмотрел так, как смотрит взрослый на не знающего жизнь ребенка.
– Дорогая моя, ошибаетесь именно вы. Чем сильнее и истиннее любовь, тем сильнее боль и разочарование.
Меня это огорчило. Я начала с жаром отстаивать свое мнение, что было совсем на меня не похоже, потому что обычно я старалась сдерживать свои эмоции. Но в тот вечер, когда мы ужинали с Ричардом, я осмелела, и мне хотелось говорить и говорить с ним.
– Вы не должны так думать. Это неверно. Я могу понять, что люди страдают, когда теряют того, кого любят… Вот и Пат страдал, я знаю, страдал из-за меня, и мне было его очень жаль. Но зачем разочаровываться? Все зависит от человека, иллюзии можно сохранить при любых условиях. Это вопрос верности и преданности, которые таятся где-то глубоко в душе.
Наши взгляды встретились… Ричард смотрел на меня со смешанным чувством жалости и понимания.
– Дорогая моя Розелинда… как же вы еще молоды, как восхитительно наивны! Простите меня за то, что я не могу с вами согласиться, хотя я абсолютно уверен, что вы говорите то, что думаете. Вы абсолютно искренни, откровенны. Я редко встречаю женщин с идеалами… или иллюзиями. Да и у меня самого их почти совсем не осталось.
– Это просто ужасно! – воскликнула я.
– Ужасно, – кивнул он в знак согласия. – Но неизбежно. Как раз это я и пытаюсь вам объяснить. Чем больше любовь, тем сильнее страдания.
Тогда я еще не понимала, что он имел в виду, ведь я ничего не знала о его собственной жизни, и старалась доказать, что он был не прав.
– Я утверждаю, – уверяла я, – что, несмотря ни на что, можно сохранить свои идеалы и иллюзии, но только если у человека крепка вера. Вот у меня было тяжелое детство, да и потом жизнь складывалась непросто. А я не разочаровалась в жизни и людях и не стала циничной.
– Вы – отважная маленькая девочка, Розелинда, – сказал он. – Это видно. Но вспомните… по вашему собственному утверждению, вы еще никого не любили. И пока вы не полюбите, нельзя с уверенностью сказать, как это на вас подействует.
– А почему бы мне в один прекрасный день не встретить счастливую любовь?
Ричард очень ласково улыбнулся мне.
– Моя дорогая, я всем сердцем надеюсь, что так и будет. Вы заслуживаете счастья. И я совсем не хочу навязывать вам свое циничное отношение к жизни.
– Я думаю, на самом деле вы ничуть не циничны, – сказала я. – Вы так же, как и я, любите музыку, все прекрасное…
– В этом я могу с вами согласиться, но любовь к абстрактному не приносит боли, а великое искусство никогда не подведет, – отметил он. – Я говорил о любви человеческой. Вот что может поколебать веру, дитя мое. Поэтому в самом начале я сказал, что, наверное, избегая любви, вы поступаете очень мудро.
– Не думаю, чтобы я избегала ее. Просто она не встречалась на моем пути.
Он снова улыбнулся, загасил сигару и подозвал официанта.
– Мне нужно еще что-нибудь выпить. Покрепче. А вы не хотите?
– Спасибо, нет.
– А кофе?
Я согласилась, не думая о времени. Было почти двенадцать часов ночи. Что скажут Диксон-Родды, если их личный секретарь прокрадется домой после полуночи?
Но будем надеяться, что они не придадут этому значения. Я ведь свободный человек! И я осталась, с восхищением глядя на симпатичное, подвижное лицо Ричарда и вдумываясь в каждое его слово. Когда официант принес мне кофе и удалился, Ричард вернулся к теме нашего разговора.
– Вы удивительно чистосердечны, Розелинда Браун, – сказал он. – Когда вы только что признались, что не избегали любви умышленно, но что она просто не встретилась вам, я был поражен. Есть ли еще женщины, которые до такой степени лишены тщеславия?
– О, я никогда не была тщеславной, – сказала я. – Мне потребовались долгие годы, чтобы обрести хоть какую-нибудь уверенность в себе. Может быть, причиной тому мое воспитание.
– Да, конечно. Но уверяю вас, его результат просто восхитительный. – И он улыбнулся. – И вы уж никак не можете страдать от комплекса неполноценности, моя дорогая. Вы очень красивы, кроме того, умны. Немногие девушки могут похвастаться сочетанием таких качеств.
Я почувствовала, что от его похвалы у меня запылали щеки и радостно забилось сердце. «Красивая… Он считает меня красивой и умной… В это трудно поверить!»
– Я не привык расточать комплименты, – добавил Ричард. – Я говорю только то, в чем уверен, и, пожалуйста, не обижайтесь.
– А я… и не обижаюсь.
Он сидел молча и смотрел на меня. Я почти ощущала его прикосновение, когда его глаза скользили по моим волосам, лицу, фигуре. Я чувствовала какое-то странное волнение. Его внимательный взгляд зачаровывал. Но я больше не могла с ним разговаривать. Его откровенное восхищение вывело меня из равновесия, и мне никак не удавалось прийти в себя. Этого я не ожидала. Мне представлялось, что он совсем не похож на тех мужчин, с которыми я была знакома, что он гораздо выше всех их по своему интеллекту, положению и воспитанию. Поэтому я с трудом поверила, что его действительно восхищала я, такая скромная и незаметная секретарша.
Наконец Ричард снова заговорил:
– Что же это получается: вот уже три года вы живете в доме на Уимпл-стрит; Диксон-Родды без вас как без рук, но в будущем вас не ожидает ничего лучшего? Не правда ли?
– Вы говорите так, как будто у меня все плохо. А ведь моя теперешняя жизнь – просто рай по сравнению с тем, что было раньше.
– Бедная девочка, – сказал он. – Наверное, у вас почти не бывает времени, чтобы как следует отдохнуть?
– Но мне повезло во сто раз больше, чем многим моим знакомым!
Ричард улыбнулся.
– Вы никогда не признаете своего поражения, верно?
– Никогда. И никому не советую этого делать.
– Вы правы, – сказал он, вздохнув. Вздох был тяжелый, глубокий, и он эхом отозвался в моем сердце.
«Почему он так вздыхает? Какие у него неприятности? Разве он может быть несчастлив – такой обеспеченный, красивый, привлекательный мужчина? Кажется, у него есть все, чем фортуна может одарить человека».
И я добавила:
– Я поняла, что надо противостоять судьбе, иначе она сокрушит тебя.
– О, Розелинда, теперь ваши слова звучат цинично.
– Это не цинизм, это чистая логика.
– Вы хотите сказать, что я наконец-то встретил женщину, которая способна логически мыслить? – Мой собеседник улыбнулся.
– Да, – смело ответила я. Он засмеялся.
– Вы удивительная девочка. Я таких никогда не встречал. Вот уж действительно… Откуда берутся женщины с таким интеллектом?
– В основном из сиротских приютов, – отшутилась я.
– Меня окружают такие избалованные люди, что я прихожу в негодование при одной мысли о том, какая у вас была тяжелая жизнь, – сказал он.
– Но ведь сейчас все в порядке, – уверила я, – мне очень хорошо!
– Не может быть, чтобы ведение дел доктора Диксон-Родда было пределом ваших мечтаний!
– Вы правы, я хочу писать, – заметила я.
– Писать? – переспросил он.
И я рассказала Ричарду о моей давней мечте стать писателем.
– Я вас познакомлю с одной женщиной, – пообещал он, – она работает редактором в нескольких женских журналах. Я попрошу ее почитать ваши рассказы.
Старая мечта – заняться литературной работой – вновь вернулась ко мне. Я смотрела на Ричарда широко открытыми глазами.
– Ой, как здорово! – воскликнула я. – Мне так хочется стать независимой и иметь свой собственный дом.
– Дорогая моя, все это у вас обязательно будет. Вы встретите хорошего молодого человека и выйдете за него замуж.
– Вы так думаете? – с сомнением спросила я.
Тут наши взгляды встретились, и, сама не знаю почему, мы долго молча смотрели друг на друга. И вдруг я буквально физически почувствовала, что в моей жизни должны произойти какие-то значительные перемены и причиной их станет вот это мгновение, эта минута, совершенно не связанная с каким-то мифическим молодым человеком, а связанная с человеком, сидящим напротив меня, с Ричардом.
Я не могла ни пошевелиться, ни заговорить, ни отвести взгляд от его печальных проницательных глаз. (Позже он сказал мне, что и он тоже почувствовал в этот момент какой-то странный импульс. Как будто между нами проскочила электрическая искра и он ощутил, что оказался в каком-то новом мире, мире, где существовали только двое – он и я.)
Но он не сказал ни слова. Мы сидели молча, глядя друг на друга.
Но эти чары грубо развеяла какая-то красивая женщина в черном бархатном платье, жемчугах и норковом манто, которая подошла к нашему столику и громко приветствовала моего спутника:
– Ричард, здравствуй! Я так и знала, что это ты. Я Морису так сразу и сказала. Вы с Марион уже вернулись?
Ричард встал. Я подумала, что теперь он выглядит совсем по-другому. От его живости и веселости не осталось и следа. Его лицо приняло холодное, отстраненное и почти надменное выражение, которого, по крайней мере в моем присутствии, я никогда у него не замечала. Это выражение он приберегал для своего мира, того мира, который знал его только таким. Он проговорил:
– А, Диана, приветствую вас! Нет, Марион еще в Рейксли со своей матерью. А я вернулся, как обычно, по делам. Я бываю в Рейксли в основном по выходным.
