Ричард жив!
      Благодарение Господу, что я могу написать эти строки. Прошло еще сорок восемь мучительных часов ожидания, и я услышала:
      – Мистер Каррингтон-Эш чувствует себя немного лучше.
      На четвертый день после операции я получила от него записку, всего несколько строк, нацарапанных на клочке бумаги. Я распечатала конверт, и душа моя запела от радости, когда я прочитала:
      «Моя Роза-Линда! Ужасно обидно, что все так случилось. Это было полной неожиданностью. Не мог связаться с тобой. Боюсь, ты очень беспокоилась, но теперь я чувствую себя хорошо и постараюсь поскорее увидеться с тобой. Не могу пригласить тебя в больницу, дорогая. Марион может прийти в любую минуту, поэтому нам нельзя рисковать. Но не беспокойся больше. Чувствую себя вполне хорошо. Я люблю тебя. Береги себя, дорогая Роза-Линда».
      Снова и снова я вчитывалась в строчки, которые говорили о том, что мой любимый выздоравливает. На сей раз я плакала от радости. Как это похоже на Ричарда! Он не сказал ни слова о себе и своих страданиях. И только много позже, когда мы увиделись, я узнала, как ему было больно, как отчаянно он боролся за свою жизнь в эти первые дни и ночи после операции.
      Эта борьба за жизнь еще продолжалась, ведь он рассказал мне, что выпросил у сестры бумагу и карандаш только после крупного сражения. Но он знал, как я волнуюсь за него, и поэтому настоял на своем.
      Я получила еще две или три короткие записки, которые успокоили и поддержали меня, но увидела я моего Ричарда очень не скоро.
      Позже он рассказал мне, что его выздоровление протекало очень тяжело. Мало того что он страдал физически, ему было нелегко лежать в постели, скучать без меня и знать, что я не смогу навестить его.
      По-видимому, Марион была озабочена его состоянием и считала своим долгом посещать его каждый день. В его палате было очень много цветов и людей, но они были ему не нужны. А меньше всех Марион с ее показной заботой. Ему хотелось, чтобы пришла Роза-Линда и он мог взять ее за руку.
      – Когда мне было очень больно, мне хотелось прижаться к твоей доброй, сильной руке, моя дорогая, – рассказал он позднее. – Очнувшись после анестезии, я звал тебя по имени. Я узнал об этом от медсестры, когда она спросила, кого зовут Роза-Линда – мою жену или дочь. Мне пришлось отшутиться и дать туманный ответ, что либо ей, либо мне это приснилось.
      В последней записке Ричард сообщал, что попал в очень неудобное положение. Марион продолжала выказывать свою обременительную заботу о нем, она заявила, что хочет отвезти его на машине в Рейксли, так как ему предписано приступить к работе не раньше чем через месяц.
      Значит, еще целый месяц мы не увидимся. Он писал, что не вынесет этого, поэтому он сказал Марион, что перед поездкой в Рейксли ему надо ненадолго заехать к себе в офис, а на обратном пути он зайдет ко мне.
      Я ждала Ричарда в состоянии радостного возбуждения, хотя знала, что он пробудет не больше часа. Но я решила, что этот час должен стать для него счастливым и радостным, я ни в коем случае не покажу ему, как я устала от такого долгого ожидания, как нервничала.
      Я надела его любимое желтое платье. Ему нравилось, когда я была в голубом, желтом или красном. На платье я прикрепила две красные гвоздики, надела аквамариновые подвески и очень тщательно подкрасилась. Мне хотелось быть как можно красивее… Я надеялась, что он не заметит, как я осунулась и похудела за эти дни.
      Он позвонил из офиса и сказал, что будет у меня в четыре часа. Доктор Кейн-Мартин специально ради этой встречи отпустил меня пораньше домой.
      Я стояла у окна и ждала, ждала, всем сердцем стремясь вновь увидеть Ричарда. Наверное, он очень похудел и побледнел после этих мучений.
      Четыре часа… половина пятого… пять… а Ричарда все нет.
      Сначала мне не верилось, что он не придет. Этого просто не могло быть. Ведь совсем недавно мы разговаривали по телефону и он сказал, что придет самое позднее в четыре часа. Радости моей как не бывало. Я похолодела от дурных предчувствий. В моей голове роились самые разные предположения. Может быть, ему снова стало плохо. Или он слишком слаб и не смог доехать до моего дома.
      Я не могла оторваться от окна, жадно всматриваясь в каждую фигуру… в каждое такси, которое появлялось на площади Маркхем.
      Шел дождь, мелкий моросящий дождь. Был серый октябрьский вечер, темный и печальный.
      Вдруг раздался телефонный звонок.
      Я как-то сразу поняла, что этот звонок означает одно: Ричард не придет. Сняв трубку, я услышала голос Ричарда. Он говорил тихо и взволнованно.
      Он даже не сказал своего обычного «Привет, дорогая» или «Роза-Линда, это ты?». Он просто произнес:
      – У меня очень мало времени. Боюсь, случилось нечто непредвиденное… ужасно, но я ничего не могу поделать. Я был в офисе и уже совсем собрался ехать к тебе, как вдруг в дверях появилась моя дочь. Это было полной неожиданностью. Ее вызвала мать, потому что девочка очень беспокоилась обо мне… Такое внимание… совершенно не в духе Марион. Или, может быть, Марион сама хочет уехать на несколько дней. Она решила, что Берта останется со мной в Рейксли до конца недели. Она послала девочку за мной. И я ничего не могу поделать. Ведь нельзя же мне оставить ее здесь и ехать к тебе!
      Я услышала эти торопливые, сказанные довольно смущенным голосом слова, и сердце у меня словно окаменело. Казалось, я потеряла способность чувствовать. Но я нашла в себе силы ответить:
      – Да, конечно, ты не можешь прийти сейчас. Я понимаю.
      – Проклятье, – повторил он, – бывает же такое… Я этого не предвидел, иначе я бы сначала заехал к тебе, но сейчас у меня нет никакого предлога, чтобы оставить Берту, а самому уехать. Через полчаса мы уезжаем в Рейксли.
      – Я понимаю, – сказала я вялым, скучным голосом.
      – Мне очень жаль, – продолжал Ричард. – Но я не могу продолжать разговор. Берта в соседней комнате.
      – Я понимаю, – повторила я.
      – При первом же удобном случае я приду к тебе, – добавил он несчастным голосом.
      – Хорошо, спасибо, – сказала я.
      Смущенное молчание. Должно быть, на душе у Ричарда было очень тяжело, но он не мог ничего объяснить, ведь ему приходилось соблюдать крайнюю осторожность.
      В очередной раз я осознала всю безнадежность своего положения.
      – Мне надо идти, – послышался взволнованный голос Ричарда. – Прости. Я так огорчен…
      Я представила себя на его месте, и мне стало жаль Ричарда. Я подумала, что он недавно перенес операцию и ему нельзя волноваться.
      – Я все понимаю, – сказала я. – Не думай больше об этом. Приходи, когда сможешь. Благослови тебя Бог, дорогой мой… – И я положила трубку.
      Я не плакала. Просто отколола с платья гвоздики и механически поставила их в вазу. Сняла желтое платье и переоделась в старые брюки и свитер. Убрала посуду с накрытого к чаю стола и подумала: «Ну вот, сегодня вечером ты опять будешь одна, и неизвестно, когда ты снова увидишь Ричарда. Они увезли его… эти двое увезли его в Рейксли… в их руках он совершенно беспомощен… они увезли его».
      Мы увиделись только через две недели после того ужасного разговора. И, судя по его скупым рассказам, ему было хорошо в Рейксли. Он очень дружил с дочерью. Погода была хорошая. Вдвоем они проводили много времени в саду и в музыкальной комнате. Берта уговорила его позвонить директору школы и попросить разрешения оставить ее в Рейксли на целую неделю. Удивительно, но Марион оставила их в покое, не придиралась и ничего не требовала. Поэтому он действительно смог отдохнуть и окончательно выздороветь. Хотя, конечно, ему не хотелось так надолго разлучаться со мной.
      – Но ведь я знаю, скоро мы снова будем вместе, да и что такое эти шесть недель, когда у нас впереди целая вечность? – сказал он.
      Подумаешь… что такое шесть недель одиночества? Капля в море! И все же мне эти шесть недель вдали от Ричарда как раз и показались целой вечностью.
      Мы увиделись в самом начале ноября.
      Спокойная меланхоличность осени перешла в ледяную суровость зимы. Стало очень холодно, и я подумала, что скоро вновь наступит Рождество… опять будут праздники, которых я так боюсь.
      Но наконец Ричард снова со мной.
      Опять я бродила по квартире в радостном возбуждении, наряжалась и ждала его. На этот раз он обещал прийти не на час, а на целых два дня. Берта вернулась в школу. Марион надоело играть роль преданной жены, и, как обычно, с первыми холодами, предвестниками зимы, она вместе с одной из своих «компаний» уехала на юг Франции.
      И вновь Ричард был один, свободный от жены и ребенка. И снова я почувствовала, что он мой.
      Однажды утром (была суббота, и мне не надо было идти на работу) миссис Минкин, как обычно, прибрала квартиру и вдруг сказала:
      – Бедняжечка, в последнее время вы на себя не похожи, такая худенькая, и вид у вас обеспокоенный. Мистер Браун уже выздоровел? Ведь это вы об нем беспокоитесь? Об нем переживаете?
      – Да, – ответила я, вздохнув, и улыбнулась. «Мистер Браун». Как глупо это звучит. Мой коммивояжер.
      – Сразу понятно, что мистер Браун приедет на этот уик-энд, – продолжала доверчивая миссис Минкин. – По вашему лицу сразу видно.
      – Да, – прошептала я, радуясь, что беспокойству и разочарованиям последних полутора месяцев настал конец.
      Вскоре пришел Ричард.
      Я встретила его в дверях и увидела, что он с трудом поднимается вверх по лестнице, держась за перила. Он все еще был слаб. Тяжело дыша, он наконец добрался до моей двери, он, который обычно весело взбегал вверх, перепрыгивая через две ступеньки. Я с ужасом отметила его бледность, он очень осунулся и постарел.
      Но едва Ричард увидел меня, как его глаза засияли от радости. Мы ничего не говорили друг другу, просто крепко взялись за руки и вошли в квартиру.
      – Совсем задохнулся… – сказал он, смеясь. – Все еще неважно себя чувствую. Говорят, мне потребуется еще несколько месяцев, чтобы окончательно поправиться после этой проклятой операции.
      А я молча смотрела на него, не в состоянии вымолвить ни слова. Но Ричард все понял по моим глазам, потому что его улыбка сразу пропала. Он протянул ко мне руки и тихо сказал:
      – Роза-Линда… ангел мой… как давно мы не виделись!
      Потом он прижал меня к сердцу, и наши губы соединились. Я плакала, но теперь уже от радости и от облегчения.
      – Я люблю тебя, я люблю тебя, – повторяла я снова и снова.
      Он опять целовал меня, пока из моей души совсем не исчезла боль и горечь этих последних недель.
      Я отвела его в гостиную и усадила на диван у камина.
      – Ты выглядишь лучше, чем я ожидала, мой дорогой, – отметила я.
      – А ты похудела, – сказал он, насупившись. – Это никуда не годится. Ты должна срочно поправиться.
      – Но ведь тебе же нравятся стройные женщины, – со смехом ответила я.
      Я села у его ног, на ковре. Обняла его за талию, а голову положила ему на колени. Я была так счастлива, что он снова со мной… мой Ричард, которого я чуть не потеряла. Я почувствовала, что он снова нежно гладит меня по волосам. Я снова слышала его голос.
      И снова моя маленькая квартира превратилась в чудесный райский уголок, а Розелинда Браун была самым счастливым человеком на земле!
      Радость встречи постепенно улеглась, я начала готовить чай и всячески ухаживать за Ричардом – ни с чем не сравнимое счастье. Потом, обнявшись, мы сидели перед камином и разговаривали.
      Что-то… сама не знаю, что… заставило меня упомянуть имя Марион.
      – Во время твоей болезни, Ричард, она проявила себя такой преданной женой.
      У него на губах появилась саркастическая улыбка.
      – Хм… да. Я и сам удивился. Я отвела глаза.
      – А может быть… может, она изменила свое отношение к тебе после того, как чуть было не потеряла тебя?
      – Деточка, дорогая моя… Если ты думаешь, что Марион стала интересоваться мною больше, чем раньше, то я сразу могу тебе ответить: нет. Марион ничто не изменит. Я всегда говорил тебе: она прелестное, но бессердечное создание. Конечно, по-своему она была очень озабочена тем, что, по словам врачей, я мог умереть, а кроме того, ей нравилось играть роль заботливой жены, сиделки и сестры – все считали ее совершенно очаровательной и прекрасной. Они говорили мне, что я должен быть безмерно счастлив, имея такую преданную супругу… но… – Он пожал плечами и засмеялся.
      Эта ироничная усмешка очень успокоила меня и убедила, что отношения между Ричардом и его женой нисколько не изменились. Может, нехорошо было радоваться этому, но я была счастлива.
      Все воскресенье мы провели у меня дома в полном безделье. Было чудесно. Я старалась, чтобы Ричард как следует отдохнул, и поэтому не позволяла ему выполнять мелкие домашние дела, которые раньше забавляли его, ведь по натуре Ричард был очень домашним человеком.
      Он хотел повести меня в какой-нибудь ресторан пообедать, но на это я тоже не согласилась. Я сама приготовила обед – из тех блюд, какие он больше всего любил.
      А потом мы слушали по радио воскресный концерт.
      Передавали нашу любимую Пасторальную симфонию Бетховена. А когда концерт кончился, Ричард заговорил о своей дочери. Берта тоже очень любила эту музыку, наверное, поэтому он и вспомнил о ней.
      – Знаешь, Роза-Линда, она такой удивительный ребенок. В ней есть что-то очень взрослое, она необычайно чуткая. За ту неделю, что я пробыл в Рейксли после операции, мы еще больше сблизились. Хотя она еще совсем ребенок, но все прекрасно понимает. И очень скоро ей станет ясно, что мы с ее матерью совершенно чужие люди. К несчастью для Берты, они с Марион тоже чужие. В последнее время я стал замечать, что она доверяет только мне и дорожит общением со мной.
      – Я понимаю, милый, наверное, ты тоже испытываешь радость, когда вы вместе.
      – Да, – кивнул он, – и большую ответственность. Пройдет совсем немного времени, и она навсегда покинет Бронсон-Касл. Надо будет решать, где ей учиться дальше. Тут-то и начнутся наши несчастья. Марион твердо намерена послать ее в Париж, в один из тамошних пансионов для девушек из богатых семей, но Берта хочет поехать в Дрезден или во Флоренцию, чтобы серьезно заняться музыкой, и я тоже этого хочу, потому что девочка прекрасно играет на фортепиано.
      – Бедняжка Берта, как ей не повезло… приходится сталкиваться со всеми этими домашними баталиями и распрями. А если у нее склонность к прекрасному, то ей будет еще тяжелее. Тонкие, артистичные натуры страдают больше других.
      – Вот именно, – сказал Ричард, – я не хочу, чтобы мой ребенок страдал. Я думаю, тут не обойдется без серьезного разговора, но я буду стоять на своем.
      – Если бы только я могла хоть чем-нибудь помочь. Он склонился и поцеловал мои волосы.
      – Моя дорогая, больше всего на свете я сожалею о том, что не могу познакомить тебя с Бертой. Ты бы ей очень понравилась.
      Я даже покраснела от удовольствия, так меня порадовали его слова.
      – И мне бы она тоже понравилась, потому что она – твоя дочь.
      – Ты бы и без этого полюбила ее, – сказал он, – потому что она замечательная.
      Так закончились эти страшные дни болезни Ричарда, к концу ноября он уже совсем переборол болезнь. Он стал таким, как прежде, разве что в его темных, густых волосах появились новые седые пряди и слегка осунулось лицо.
      Он по-прежнему много работал, и времени у него стало еще меньше. Но я не очень огорчалась по этому поводу. Теперь я уже привыкла к такой жизни, и самое главное – мой Ричард снова принадлежал мне.
      Когда подойдет к концу работа над этой книгой? Книгой, которая называется «История Розы-Линды»? Без Ричарда не было бы никакой истории, и до тех пор, пока в моей жизни есть он – основа и смысл ее, – я не перестану писать. До очередного Рождества осталось меньше двух недель. Сейчас, когда я пишу эти строки, на небе собираются темные облака, будет снег. С самого утра я не могу согреться, хотя все время подкладываю угля в камин.
      Только что я написала письмо Кэтлин. Верная моя подруга! Она опять пригласила меня в Брайтон на Рождество, и на этот раз я обязательно поеду. Ричард будет в Рейксли, с Бертой, поэтому я поступлю очень глупо, если, как и в прошлом году, просижу все праздники в одиночестве. Кроме того, я очень люблю мою крестницу, Анну-Розу. Она теперь уже совсем большая, очень милая и забавная девочка. Когда мы отправляемся гулять, я беру ее за маленькую пухлую ручку, слушаю радостный детский лепет и всем сердцем завидую Кэтлин. Как жаль, что это не наш с Ричардом ребенок. Как бы мне хотелось родить ему сына. Но этого никогда не будет. Слишком поздно.
      Я уже получила несколько рождественских подарков. Вчера Китс Диксон-Родд прислала мне подписку на библиотеку журнала «Таймс», это очень кстати. Впереди много свободных вечеров, когда я буду совершенно одна.
      Китс с сестрой и сейчас живут в своем доме у реки. Недавно я навещала их. Однажды вечером Китс подошла ко мне, печально вздохнула и сказала:
      – Как жаль, что ты так и не вышла замуж, Розелинда. Как жаль, что ты позволила этому человеку сломать тебе жизнь…
      Улыбнувшись, я промолчала. Да и как можно было объяснить ей, что Ричард не мог сломать мне жизнь. Наоборот, он внес в нее ту единственную радость, какую мне суждено было испытать на этой земле.
      Но, конечно же, самый лучший подарок мне преподнес Ричард. Он говорил, что хотел принести его поближе к Рождеству, но стало так холодно, что он решил подарить мне эту вещь прямо сейчас. Какая же это прелесть! Маленький, очень изящный котиковый жакет и к нему муфта, мех такой гладкий, мягкий и блестящий! К этому чудесному жакету я уже подобрала ярко-красное платье.
      Эти вещи так нравятся мне, потому что это был для меня настоящий сюрприз, их выбирал Ричард.
      У меня тоже есть сюрприз для него. Однажды Ричард сказал, что считает Леонардо да Винчи величайшим гением в истории человечества.
      Вот я и решила подарить Ричарду прекрасное двухтомное издание знаменитых «Записных книжек» Леонардо. Ричард всегда сердится, когда я покупаю ему слишком дорогие подарки, но, видит Бог, мне больше не на кого тратить деньги. Зато мне будет так приятно увидеть радость на его лице, когда он развернет мой подарок.

      Вот и закончились рождественские праздники. Скоро Новый год.
      А я снова за своим столом и строчу новые страницы в «Историю Розы-Линды». Но сегодня мне удастся написать совсем немного, скоро придет Ричард, чтобы попрощаться со мной.
      Через два дня он уезжает в Америку.
      Как мне этого не хочется! Его поездка – неприятная неожиданность. Я уже привыкла, что он все время бывает в Европе. Но Америка так далеко, да еще он решил лететь самолетом туда и обратно. Когда я сказала, что очень боюсь за него, Ричард только посмеялся. Я понимаю, что глупо бояться, но ничего не могу с собой поделать.