Панихида по Ричарду Каррингтон-Эшу закончилась. Когда присутствовавшие стали небольшими группами выходить из церкви на улицу, толпа жадных до сенсаций зевак насторожилась. Все вытянули шеи, стараясь получше рассмотреть высокую хрупкую женщину в черном, освещенную лучами неяркого зимнего солнца. Ее вел под руку седовласый мужчина. Он с беспокойством поглядывал на нее, когда они усаживались в поджидавший их «даймлер».
      Какой-то репортер щелкнул затвором фотоаппарата. Одна из женщин в толпе слегка подтолкнула свою соседку:
      – Это она… вдова… Я видела ее фотографии в старых номерах «Скетчез» и «Татлерз», которые моя мамочка приносила с работы. Это она – знаменитая Марион Каррингтон-Эш.
      Женщина постарше, к которой были обращены эти слова, стала поспешно пробираться вперед, чтобы получше рассмотреть вдову, садившуюся в машину. Она увидела выбившиеся из-под черной круглой шляпки с вуалью пепельные волосы, длинную шею, точеный профиль, распахнутую норковую шубу, под которой виднелся строгий черный костюм. Невольно она обратила внимание на маленькую руку в перчатке, подносящую к глазам батистовый кружевной платочек.
      – Бедняжка, – вздохнула женщина и взяла под руку свою соседку. – Как это печально… такая молодая, правда? А как он умер?
      – Возвращался из Америки домой после деловой встречи. В газетах про это много писали, – вполголоса ответила та. – Мы с мамочкой читали. Наверное, это было ужасно. Он был такой красивый, занимал большой пост в Сити, да, так мамочка говорила. Всего-то ведь сорок лет… Уж я так боюсь этих самолетов. Вечно кто-нибудь разобьется. Ой, батюшки, посмотрите-ка!..
      Замечание относилось к полной женщине с золотистыми волосами, также одетой в траур. Она вышла из церкви и торопливо направилась к «даймлеру». Было похоже, что в машине ожидали именно ее. Внешность женщины невольно привлекала внимание: крашеные волосы, неуместно яркий макияж и шуба из серебристой лисицы, доходившая ей почти до колен. Походка какая-то странная – она не шла, а ковыляла в маленьких туфельках на высоких каблуках, которым явно было не под силу удерживать ее солидный вес.
      – А это кто? – спросила пытливая наблюдательница.
      Ее всеведущая подруга тихо ответила:
      – Не знаю. Может, артистка какая-нибудь?.. Прямо как в театре, правда?
      И тут молодой человек с фотоаппаратом сообщил:
      – Это мать миссис Каррингтон-Эш, леди Веллинг. Когда-то она была хористкой, пела в музыкальной комедии – одна из девиц Джорджа Эдвардза. Уж как она стремилась попасть в светскую хронику, но ее время прошло. Мне и пленку на нее тратить жалко. О чем я сожалею, так это о том, что не удалось как следует сфотографировать миссис Каррингтон-Эш.
      Обе женщины оглянулись и уважительно посмотрели на репортера.
      – Слушай, приятель, – обратилась к нему та, что помоложе, – расскажи-ка еще что-нибудь. Все это так романтично. И очень печально… ну, что он так вот разбился на самолете. А дети у них есть?
      – Девочка, учится в школе, – последовал быстрый ответ.
      – А где они живут?
      Репортер, наморщив лоб, вынул из кармана записную книжку и пролистал несколько страниц.
      – Вот, пожалуйста… у меня уже все готово, хоть сейчас в печать: «Сегодня утром, в соборе Святого Павла, близ Найтсбриджа, состоялась панихида по усопшему Ричарду Каррингтон-Эшу, одной из четырнадцати жертв недавней трагедии, когда американский авиалайнер из-за пурги потерпел аварию в Северной Шотландии. Если бы мистер Эш остался в живых, то отметил бы свой сорокалетний юбилей через день после этой ужасной катастрофы. Он руководил известной торгово-транспортной компанией «Бергман, Каррингтон-Эш и K°» и владел прекрасным особняком Рейксли-холлом времен королевы Анны в графстве Суссекс, известным своими старинными дубовыми панелями. Здание находится в поместье лорда Веллинга, отчима миссис Каррингтон-Эш».
      – Погоди-погоди, – с улыбкой прервала его одна из женщин. – Что-то слишком запутанно. Чей отчим?
      Репортер презрительно взглянул на нее.
      – Да что тут непонятного? Отчим миссис Каррингтон-Эш. А та, с крашеными патлами, о которой я вам только что рассказывал, раньше звалась Виолетта, фамилию не помню. Так вот, она вышла замуж за одного английского аристократа, который и был отцом Марион. Потом он умер, и миссис Как-Ее-Там опять вышла замуж – и очень правильно поступила; у старого лорда Веллинга горы золота да еще две семьи и взрослые дети, но он все же женился на Виолетте, хоть и в третий раз. Именно там, в его суссекском поместье, и жил Ричард Каррингтон-Эш. Ну а теперь, подружки, вы позволите мне продолжить? Или уже достаточно наслушались об этой интересной семейке?
      – Конечно, продолжай! Ведь все это страшно интересно.
      Репортер снова заглянул в записную книжку.
      – «Семейству Эш принадлежит также квартира в новом фешенебельном доме на Парк-лейн. Мистер Эш оставил после себя дочь, Роберту, шестнадцати лет, которая учится в Роудин…»
      • Одна из девиц хихикнула:
      – Да, уж здесь все непросто. Даже и фамилия его – Эш, то есть «прах», звучит так странно… особенно теперь, когда он умер.
      Подруга в ответ засмеялась и, подтолкнув ее локтем, сказала:
      – Ну, ты даешь! Рядом с церковью и все такое… Никакого уважения у тебя нет.
      Внезапно в их беседу вмешался чей-то голос, спокойный, уравновешенный, интеллигентный:
      – Извините, что я вмешиваюсь, но мисс Роберта Эш не учится в Роудин-скул.
      Все трое, оглянувшись, так и замерли: перед ними стояла маленькая, по-детски хрупкая женщина лет тридцати, одетая в ярко-красное, с красным беретом на голове. Ее длинные темные волосы локонами падали на плечи. Видимо, она вышла из церкви вместе со всеми, но ее яркий наряд резко выделялся на общем фоне траура. Черными у нее были только короткий котиковый жакет да маленькая муфта из того же меха. Женщина была очень бледна и выглядела болезненно: худенькое личико, сильно выпирающие скулы, глаза, обведенные темными кругами, казались огромными. На лице никакой косметики, только красивые губы подкрашены яркой помадой в тон одежды.
      Ее слова на мгновение озадачили репортера. Девицы, которым он читал свои заметки, начали перешептываться.
      – Какая наглость, – сказала одна.
      – Кто это? – тихо спросила другая.
      Репортер надулся: как смеет эта незнакомка сомневаться в правдивости его рассказа?
      – У меня другая информация, мадам, – сказал он. – Я знаю из самых достоверных источников, что мисс Роберта Эш учится в Роудин-скул.
      – А что вы считаете достоверным источником? – с горькой усмешкой спросила женщина в красном. – Если вы репортер – по фотоаппарату видно, что так оно и есть, – то должны знать не хуже меня, как может ошибаться и как часто ошибается пресса. Ведь газеты постоянно публикуют извинения за неточную информацию.
      – Послушайте, – раздраженно прервал ее репортер, – не знаю, кто вы такая, но у вас нет никаких прав подходить ко мне и заявлять, что я искажаю факты, не предъявив при этом веских доказательств своей правоты. Я получил всю информацию о семье Каррингтон-Эш от…
      – Возможно, от одной из горничных миссис Каррингтон-Эш, – насмешливо оборвала репортера его собеседница в красном. – Причем от кого-нибудь из новеньких, кто ничего еще толком не знает, но уже не прочь получить от вас фунт за услуги?
      – Но послушайте!.. – возмутился выведенный из себя репортер.
      Однако незнакомка, поднеся свою маленькую муфточку ко рту, вновь прервала его:
      – Не обижайтесь. Ничего страшного тут нет. Дело в том, что я очень хорошо знала мистера Каррингтон-Эша – гораздо лучше, чем любая горничная миссис Каррингтон-Эш. Я бы с удовольствием прочитала вашу заметку, если ее опубликуют, конечно. Но мне бы очень хотелось, чтобы все в ней было правдой. Я случайно услышала, что вы сказали, и мой долг – поправить вас и указать на неточность. Роберта Эш учится в Бронсон-Касл – одной из лучших школ в Йоркшире. Ее послали именно в эту школу потому, что мисс Холт, директриса школы, – крина мистера Каррингтон-Эша и он очень одобрял ее методы преподавания. Поэтому я вас очень прошу: вычеркните Роудин-скул и вставьте, пожалуйста, Бронсон-Касл.
      Репортер произнес с запинкой:
      – Но… откуда мне знать… что это правда? Она улыбнулась.
      – Но это действительно правда.
      После окончания службы церковь закрыли. Выглянувшее ненадолго зимнее солнце уже спряталось за серыми тучами. Погода была холодная, неприветливая, и Лондон погружался в мрачные промозглые сумерки. Тот самый Лондон, который Ричард так любил и который он никогда уже не увидит.
      Машина, где находились вдова, ее мать и благородный лорд, муж матери, тихо проехала Найтсбридж, пересекла Гайд-Парк и двинулась вдоль Парк-лейн к большому белому зданию, где последние четыре года семья Каррингтон-Эш занимала просторную и очень дорогую квартиру.

      Марион никак не могла поверить, что только что вернулась с панихиды по Ричарду. Она не видела его три недели он был в Нью-Йорке на важной конференции в американском филиале их фирмы. В прошлую субботу он прислал телеграмму, что возвращается. Ему очень хотелось вернуться, чтобы повидать Роберту до ее отъезда в школу.
      Ричард любил свою дочь. Берта – так он ее называл.
      Девочку нарекли Робертой, по желанию Марион, в честь старика Роберта Веллинга, хотя Марион никогда особенно и не любила его, считала недалеким и занудным. Типичным представителем слабохарактерных и туповатых Веллингов. Но она всегда смотрела далеко вперед и никогда не забывала, что ее отчим был все-таки одним из богатейших людей Англии.
      В пятьдесят шесть лет он без оглядки влюбился в мать Марион, и, когда позднее Марион вышла замуж и произвела на свет Роберту, в его любвеобильном сердце нашелся уголок и для хорошенькой малышки-внучки. Родные сыновья не удостоили его такой чести, поэтому Роберт Веллинг добавил к своему завещанию небольшую приписку, в которой выделил Роберте приличную сумму.
      Марион не осталась в обиде. Ричард был состоятельным человеком, и ей приятно было стать матерью богатой наследницы. Подобно леди Веллинг, она придавала большое значение деньгам и всем тем благам, которые им сопутствовали, и ценила то общественное положение, которое они приносили.
      Она в недоумении осматривала комнату. Подошедшая мать внимательно взглянула на нее.
      – Моя дорогая, наверное, ты очень устала – все это так утомительно. Теперь, когда Ричарда нет с нами… и когда уже сделано в его память все, что возможно, попытайся отвлечься, попробуй начать жизнь сначала.
      Чувство, которое Марион питала к своей матери, скорее, можно было назвать привязанностью, но сейчас, в этот черный день, она вдруг осознала, что мать никогда никого не любила, кроме себя. Как истая дочь своего отца, Роберта унаследовала от него все наиболее неприятные черты характера. Девочка была упряма и совершенно лишена честолюбия. Она не проявляла никакого интереса к нарядам и развлечениям, и это приводило Марион в ярость. Как и Ричард, она отправилась бы скорее в Альберт-холл на концерт, чем на великосветский прием.
      Ричард и Роберта понимали друг друга, и одно это отдаляло от них Марион.
      Но теперь Роберта больше никогда не испытает влияния отца. Только ей, Марион, предстоит как-то изменить этого ребенка.
      Она получила очень обидное письмо от дочери. Она никому его не показывала – и нахмурилась, когда вспомнила о нем. По мнению Марион, письмо было слишком умное и тонкое для ребенка, которому нет еще и шестнадцати лет.
      «Мамочка, я очень несчастна, просто убита горем, но постараюсь горевать не так сильно, потому что знаю: на самом деле папочка не умер. Он всегда говорил, что смерти нет. Это всего лишь прекращение нашей нынешней жизни или что-то вроде окончившегося спектакля. Он сыграл свою роль до конца и приступил к следующей. Придет день, и я встречусь с ним, где бы он ни был, и мы снова будем счастливы вместе. Здесь, вдали от дома, я чувствую, что он рядом. Когда я была в Милане, я слушала «Героическую симфонию», дирижировал Тосканини. И я знала, что папочка со мной, он говорил, чтобы я не печалилась, так как ему было очень хорошо. Иногда я думаю, что он не хотел жить. Он ведь никогда не был по-настоящему счастлив, разве только когда слушал музыку или читал. Не правда ли, мамочка?»
      Это всего лишь отрывок из письма Роберты. Читая его, Марион вдруг разволновалась. Что и говорить! Это предположение, что Ричард был несчастен и не хотел жить, было почти оскорбительным! Он имел все, что только можно пожелать, – жену, которой он мог безусловно гордиться, очаровательную дочь, два роскошных дома, множество друзей и процветающее дело.
      Он возглавлял одну из крупнейших торгово-транспортных компаний «Бергман, Каррингтон-Эш и K°», основанную восемьдесят лет назад стариком Каррингтон-Эшем, дедом Ричарда. Все старшие партнеры умерли. Марион совершенно не представляла себе, что будет теперь с фирмой. Правда, был еще один Каррингтон-Эш – брат Ричарда, Питер, – но он был «бездействующим компаньоном» и никогда никакого отношения к делам фирмы не имел. Питер отличался слабым здоровьем и, по мнению Марион, принадлежал к числу безнадежных зануд. Просто скучный книжный червь, который большую часть жизни проводил на юге Франции или в Швейцарии, восстанавливая силы после очередной болезни. Со времени своей свадьбы она очень редко встречалась с Питером – и была этому рада. С самого начала они невзлюбили друг друга.
      Леди Веллинг подковыляла к высокому худощавому человеку с тонкими чертами лица и темными, с сильной проседью волосами.
      – Бедный Питер, для вас это был ужасный день, – сказала она (леди Веллинг славилась умением сочувствовать).
      Холодно взглянув на размалеванную толстуху, брат Ричарда ответил:
      – Да, день трагический, леди Веллинг. Ричард был незаурядным человеком. Мне будет его очень недоставать.
      – Конечно, конечно, – согласилась Виолетта Веллинг, и на ее лице появилось горестное выражение. – Я была просто поражена, когда увидела вас. Вы так похожи на бедного Ричарда.
      – Я этого никогда не замечал, но говорят, мы похожи, леди Веллинг, – все тем же ледяным голосом ответил Питер Каррингтон-Эш.
      Марион слышала эти слова. Она смотрела на деверя с другого конца комнаты. Да, братья были очень похожи: тот же рост, то же худощавое, пропорциональное телосложение, те же четкие черты лица. Только нос у Питера длинный, а у Ричарда – короткий. Те же печальные карие глаза и довольно мягко очерченный рот. Но Питер очень поседел, а у Ричарда было только несколько седых прядей в густых темных волосах. Если бы не седина, он в свои сорок лет выглядел бы совсем мальчишкой.
      Марион поежилась, отвела глаза от деверя и протянула к камину руки с красивыми длинными пальцами.
      Теперь, когда Ричард умер, она решила изменить очень многое. В Рейксли-холле, например, в комнате Ричарда, набитой старыми книгами и пластинками, с большим роялем «Стейнвей», – вид этой комнаты всегда вызывал у нее раздражение.
      Она не станет поощрять Роберту заниматься на каникулах всей этой классической чепухой. Девочке пора уделить внимание своей внешности. Вдобавок теперь, после смерти Ричарда, Марион не будет так часто ездить в Рейксли. Можно закрыть дом или сдать его, а жить в основном здесь, в их лондонской квартире. Роберта должна привыкать к жизни в столице. Она ненавидела Лондон, но это все пустяки. «Надо заставить ее полюбить город», – подумала Марион.
      Она твердо решила сразу же уехать в Монте-Карло со своей лучшей подругой, Айрин Акройд, которая недавно купила там виллу. Вот только Роберта вернется домой на следующей неделе, и сначала Марион нужно проводить ребенка в школу. А потом она сразу уедет. Она была хорошей матерью – и гордилась этим. Даже Ричард не мог это не признать. Она почти слышала его слова: «Ты прекрасная мать, Марион. Это неоспоримый факт. Но почему бы не дать девочке возможность выбрать то, что ей по душе, и самой определить свою судьбу?»
      Тут она резко ответила ему:
      «Вполне естественно, что у матери развиты собственнические чувства. Она в таких муках рожает, что вправе ожидать хоть немного благодарности от своего ребенка».
      Мужчины эгоистичны и не способны понять элементарные вещи. Ричард так никогда и не осознал, как тяжело было ей, Марион, когда она ждала Роберту, и как она мучилась родами. Доктора предупредили, что в следующий раз ей не избежать кесарева сечения. Поэтому больше она не желала переносить ничего подобного, хотел ли Ричард того или нет. Вернувшись из больницы домой на Честер-сквер в Лондоне, она призналась, что не хочет больше иметь детей. Удивительно, что она так ясно вспоминает об этом именно сейчас, после панихиды в церкви, где она плакала и молилась за упокой души Ричарда.

      Шестнадцать лет назад, холодным февральским утром, Ричард привез ее из больницы, помог выйти из машины и, нежно поддерживая, ввел в дом. Он всегда был с ней очень ласков и внимателен.
      – Как хорошо, что ты снова дома, моя дорогая, – произнес он.
      Они не виделись почти месяц, и, когда он обнял ее и приласкал, она мягко, но твердо отстранила его и высказала все то, что обдумывала много дней.
      Она помнила его сначала удивленные, а потом обиженные глаза, он вглядывался в ее лицо… вглядывался, пытаясь осознать происходящее, а потом сказал:
      – Не понимаю… я думал, ты… я думал, мы… любим друг друга.
      – Ну конечно, любим, – раздраженно ответила она, – но ведь любить не обязательно значит спать в одной постели. Мне кажется, вы, мужчины, только об этом и думаете. Надеюсь все же, ты, Ричард, выше этого.
      Он по-прежнему смотрел на нее. Лицо его побелело, резко обозначились жесткие морщины. Тогда ему было двадцать четыре года. Ей – двадцать два.
      – Марион, ты хочешь сказать, что не желаешь больше… спать со мной?
      – Да, не хочу, – мрачно ответила она. – Но, разумеется, если ты потребуешь от меня исполнения супружеского долга…
      Тут он, прервав ее, в первый и единственный раз в жизни заговорил с ней грубо и даже жестоко.
      – Заткнись!.. – крикнул он. – Заткнись ты! И больше не говори такого. Я любил тебя. Да… я любил тебя. Но я никогда больше ничего не потребую. Это я тебе обещаю.
      Она ответила с облегчением, правда, в ее голосе слышались нотки беспокойства:
      – Конечно, я не хочу, чтобы наш брак прервался… и если в какой-то момент ты почувствуешь, что должен…
      Но он взглянул на нее с такой печалью, что она и теперь часто как наяву видит его глаза.
      – Я любил тебя, Марион, – сказал он. – Надеюсь, что ты изменишь свое решение, а до тех пор можешь быть совершенно уверена: я тебя не потревожу.
      Больше Ричард к этому разговору не возвращался. Марион не изменила своего решения, и он никогда больше не входил в ее спальню.
      Но Марион по крайней мере никогда не отдала другому то, в чем отказывала собственному мужу. Поэтому теперь, когда его не стало, она должна утешаться мыслью, что была ему верной женой. И насколько ей известно, в жизни Ричарда не было другой женщины. Но как приятно получить желанную свободу!
      Почему же тогда она вышла замуж за Ричарда?
      Они познакомились на званом вечере, куда Ричарда уговорила пойти его крестная мать, ныне покойная леди Фенли. Фенли были друзьями семейства Веллинг, и Марион в то время жила со своей матерью в Вилдинг-холле. Ричард влюбился в нее с первого взгляда. «Моя золотая девочка» – так он звал ее. Она была хрупкая, такая изысканная, такая белокурая, с холодными голубыми глазами, прохладными тонкими ручками и обманчиво мягкими манерами. Ее небрежная надменность заинтриговала его и, как он потом признался, была для него своего рода вызовом. Каждый день в течение шести месяцев он сочинял для нее новое стихотворение. Она обычно читала его вирши, не понимая их достоинств и искренности, но сознавая, что они льстят ее самолюбию. И по единодушному мнению друзей и матери, которая подыскивала ей выгодную партию, внешне он тоже соответствовал романтическому образу поэта.
      Кроме того, он был главой «Бергман, Каррингтон-Эш и K°», что само по себе было уже немаловажно. Поэтому она и вышла за него замуж.
      Во время медового месяца в Италии он водил ее на концерты, на балет и в художественные галереи, и все это ей ужасно наскучило. По возвращении в Лондон она дала ему понять, что ожидала от него и от жизни вообще. И начала умно и практично, как она это умела, собирать вокруг себя шикарное общество – компанию, в которой она чувствовала себя как дома и от которой он был просто в ужасе.
      Именно в это время они начали отдаляться друг от друга – и так до того последнего разговора после рождения Роберты. А после этого разговора Марион не оставила Ричарду ни малейших сомнений, что вышла за него замуж, чтобы создать себе положение в обществе, а «золотая девочка» его поэтических фантазий была сказочной феей, так никогда и не появившейся на этой земле.

      – Ты пойдешь с нами в ресторан завтракать, моя бедная деточка, или хочешь, чтобы тебе все принесли прямо сюда? – воркующим голосом спросила у дочери леди Веллинг.
      – Мне что-то вообще не хочется, – ответила Марион. – У меня столько забот. Думаю, мне лучше прилечь: наверное, начинается неврит, спина разболелась. Меня знобит. Это все из-за холодного ветра. Вероятно, продуло, когда мы вышли из церкви.
      И тут до нее донесся голос деверя, красивый спокойный голос, чуть более низкий, чем у Ричарда, но очень похожий. (Жаль, что Питер не ушел. Ей не хотелось видеть его, не хотелось больше вспоминать о Ричарде и о долгих, трудных годах замужества.)
      – Да, я видел ее. Знаете, меня просто поразило ее лицо, очень запоминающееся.
      – А я подумала: кто бы это мог быть в таком ярком красном костюме? – послышался голос леди Веллинг. – Совершенно неподходящая одежда для похорон. Совершенно неуместная.
      – О ком это вы говорите?
      – Да о той молодой женщине в красном. Ты ее видела?
      – Нет, – ответила Марион.
      – Мне кажется, ее все видели. Ведь она была в красном – и резко выделялась.
      Марион пожала плечами.
      – Я никакой женщины в красном не видела. И что же, мама, ты узнала ее?
      – В жизни никогда не видела ее, моя дорогая. Марион обратилась к деверю:
      – Кажется, вы сказали: очень запоминающееся лицо. Прежде я никогда не слыхала, чтобы вы так восторженно отзывались о женщинах, Питер, – проговорила она с холодным сарказмом, который всегда приберегала для него. Она никогда не любила брата Ричарда по той простой причине, что он с первого же дня явно проникся к ней антипатией.
      На его усталом, осунувшемся лице появился легкий румянец.
      – Едва ли можно назвать мою оценку восторженной, дорогая Марион.
      Все прошли в гостиную, а Марион удалилась в свою спальню.
      Горничная-австрийка вошла к ней с подносом. Опуская его на столик рядом с креслом, она украдкой взглянула на хозяйку.
      – Мадам, я думаю, вы должны знать…
      – Что-то плохое?.. Что именно?
      Мица как-то странно всплеснула руками.
      – Приходить репортер из газеты узнать что-нибудь о бедном хозяине. Дорис, новая кухарка, отвечать. Дорис говорить этот человек, что Роберта в Роудин.
      – Как это глупо. Роберта учится в Бронсон-Касл.
      – Да, мадам. Она делать ашипка.
      Марион кивнула и сразу же отпустила горничную.
      Больше всего на свете она не любила, когда в газетах появлялись статьи с неточными сведениями о ней или ее семье. Как и ее матери, ей нравилось, когда о ней пишут, но только если в материал не вкрадывались неточности.
      Она позвонила редактору «Ревью».
      Тот долго извинялся перед известной, богатой миссис Каррингтон-Эш за допущенную ошибку, убеждая ее, что все в порядке, потому что неточность исправила находившаяся у церкви молодая дама.
      – Спасибо, – сказала Марион и быстро добавила: – А кто исправил неточность? Как это произошло?
      Редактор объяснил. Некая молодая дама услышала, как репортер говорил кому-то из толпы, что мисс Эш учится в Роудин. Она подошла и сказала ему, что мисс Эш учится в Бронсон-Касл. Без сомнения, миссис Каррингтон-Эш знает ее – должно быть, это одна из ее знакомых. Репортера удивил ее внешний вид – она была в ярко-красном платье.
      Положив трубку, Марион задумалась.
      «Опять эта женщина в красном. Черт возьми, кто же она? И почему все ее видели, а я нет? Как странно!» Тут в ее сознании мелькнуло: «Вероятно, это кто-то, кого знал Ричард. Возможно, его подруга… возможно, я натолкнулась на нечто такое, что он скрывал от меня…»
      Ей в голову не приходило, что у Ричарда могла быть подруга. Она никогда не ревновала его.
      Несмотря на отсутствие близости между ними, он как будто был вполне доволен домашней жизнью и ребенком. Но, конечно же, мужчина есть мужчина… и ничто человеческое… видимо, у него была какая-то тайная связь.
      Возмутилась бы она, если бы узнала, что у Ричарда есть другая женщина? С какой стати!
      Она усмехнулась.
      «Просто у меня разыгралось воображение. Наверняка в церкви были десятки людей, которые знали Ричарда. Женщина в красном, вероятно, одна из его машинисток».
      Но эти мысли не покидали ее. И неожиданно у нее возникло подозрение: а был ли Ричард верен ей?
      И в этот миг в памяти отчетливо ожил один день в Рейксли-холле.
      Было это пять лет назад – они как раз получили этот прекрасный старый дом.
      Она отдыхала… она четко помнила… в белом шелковом халате. Стоял теплый майский день.
      Она собиралась в Вилдинг-холл, ее пригласили к чаю.
      Вошел Ричард, постучав – как обычно. Она взглянула на него с удивлением, немного раздосадованная тем, что ее потревожили.
      Он присел на край ее постели.
      Марион заметила, что он был бледным и усталым и немного неопрятным. Его густые темные волосы давно уже надо было подстричь. Она заговорила с ним раздраженно:
      «Что скажешь? Что ты так смотришь на меня?»
      Его ответ – прямой и неожиданный – очень удивил ее.
      «Интересно… а ты совершенно довольна тем, как мы с тобой сосуществуем – как чужие люди; может быть, тебе все же хотелось бы, чтобы между нами было хоть немного тепла?»
      Нахмурившись, она взглянула на него из-под своих тяжелых век.
      «Вот как – я знала, что ты заговоришь о чем-нибудь подобном. Я…»
      «Не беспокойся, – прервал он ее, таинственно улыбаясь. – Я просто хотел узнать: довольна ли ты?»
      «Вполне, – резко ответила она. – Благодарю».
      Он кивнул.
      «Очень хорошо. Прости, что потревожил твой отдых».
      «Не понимаю, зачем тебе понадобилось так рано приходить домой и задавать мне этот глупый вопрос, когда ты заранее знал ответ?»
      Он снова кивнул в ответ.
      «Да, в глубине души я знал, но хотел услышать это от тебя».
      «Ричард, во имя всего святого, почему? Неужели тебе нужен развод?.. Чем ты недоволен?»
      Некоторое время он молчал, потом произнес: «А ты не хочешь развестись?»
      «Ты прекрасно знаешь, что не хочу. Нам надо думать о Роберте, и я не потерплю никакого скандала в нашей семье», – ответила она.
      Он опять улыбнулся своей странной язвительной улыбкой.
      «Разумно. Именно ради Роберты я и не пойду на разрыв, а вовсе не потому, что мне не хочется затевать скандал».
      Она была в крайнем изумлении и раздраженно спросила:
      «Значит, ты хочешь, чтобы мы расстались?»
      «Неужели ты думаешь, что я должен быть доволен тем, что у меня есть?» – в свою очередь спросил он.
      «Конечно; у тебя есть ребенок, которого ты боготворишь, – ответила она, – этот чудесный… дом… деньги… и…»
      «…и ты?» – закончил он за нее. Она опустила глаза.
      «И я. Я твоя, за одним небольшим исключением».
      «Ты принадлежишь мне только в глазах посторонних, а все остальное – исключение».
      «Что ты хочешь этим сказать, Ричард?» – настойчиво спросила она.
      «Ничего особенного, – ответил он. – Тебе это неинтересно. Моя жизнь всегда вызывала у тебя скуку… Мы сохраним наш так называемый брак ради Роберты».
      «У тебя наверняка есть какая-то скрытая причина говорить все это. Видимо, ты хочешь найти себе оправдание, потому что у тебя появилась любовница».
      «Ты умная женщина, Марион, – сказал он. – И очень проницательная. Тебя не проведешь. Возможно, ты права. Но если это даже и так, у тебя ведь нет причин жаловаться, верно? Ты вряд ли можешь требовать от меня верности. Думаю, тебя бы это не обидело. Все, что касается любви, вызывает у тебя отвращение. Забудем об этом. Я не устрою скандала, я не уйду из дома и не потребую развода. Берта в моей жизни значит слишком много. Ну а теперь успокойся и спи, для твоей красоты это полезно».
      У нее осталось только чувство грустного разочарования. Как будто он и после смерти мог потревожить ее больше, чем при жизни.
      Неужели Ричард изменял ей? Если да… то с кем?
      Что с ней происходит? Она сама не своя – и так весь день. Вот уже неделя, как Ричард погиб в этой ужасной авиакатастрофе. Очевидно, только сейчас у нее наступила реакция.
      Вошла Мица.
      – В чем дело?
      – Молодая дама, которая говорить, она должен видеть мистер Каррингтон-Эш.
      – Мистер Каррингтон-Эш… – повторила оторопевшая Марион. – Глупость какая-то, Мица… А, ты хочешь сказать, мистера Питера. – Она засмеялась и прикусила губу. На мгновение ей подумалось, что девушка имела в виду Ричарда. И правда, у нее стали пошаливать нервы. – Зачем ей нужен мистер Питер? И кто она такая?
      – Я не знаю, мадам. Она не давать имя. Она говорить, это очень важно, но не входить. Я спросить, хочет ли она видеть мадам, она говорить, нет.
      Марион с раздражением вздохнула.
      – Так что же она хочет?
      – Не знаю, мадам, – терпеливо повторила Мица, но потом добавила с радостной улыбкой: – Мадемуазель очень шикарная. Она носить красный. Да, такой красивый красный цвет.
      Мица замолчала. Марион села и посмотрела на нее с большим интересом.
      – Мица, – сказала она. – Так ты говоришь, что молодая дама одета в красное?
      – Да, мадам.
      У Марион екнуло сердце.
      Опять женщина в красном. Таинственная женщина. Это уже интересно. Она велела:
      – Пусть подождет. Скажи, что я приму ее. Нет, не упоминай моего имени. Просто скажи, что позовешь мистера Питера, но проводи ее в гостиную. Я сама разберусь с ней. Ступай, Мица. Сделай, как я говорю.
      – Да, мадам. – Мица удалилась.
      Марион забыла про свою усталость и депрессию. Она присела к туалетному столику, подкрасилась и снова надела черный костюм.

      Как только подали сладкое, Питер Каррингтон-Эш извинился и встал из-за стола, объяснив, что ему надо успеть на поезд, так как он возвращается в Бат.
      Он очень любил младшего брата, и его потрясло трагическое известие, о котором Марион сообщила ему телеграммой. В тот момент он, как обычно зимой, находился в Швейцарии.
      Питер виделся бы с Ричардом гораздо чаще, если бы не эта неудачная женитьба брата на девушке, которая совершенно ему не подходила и сразу же вызвала у Питера неприязнь. Она принадлежала к тем жестким, эгоистичным женщинам, которых он просто не выносил. Ему было очень жаль Ричарда, а еще больше – их ребенка. Но брат, насколько было известно Питеру, никогда бы не расторг этот брак. Поэтому та жизнь, какую вели Ричард и Марион, постепенно и необратимо отдаляла братьев друг от друга. Однако изредка, когда виделись, они радовались этим встречам.
      Сегодня утром Питер с грустью думал о том, что Ричарда, с его остроумием и находчивостью, уже не вернуть. И, украдкой поглядывая на жесткий профиль Марион, он думал еще о том, сколько скрытых от посторонних глаз разочарований и бед пережил Ричард за шестнадцать лет этого несчастного брака. Действительно, подлинная трагедия, что жизнь такого человека оборвалась в сорок лет.
      Хотя Питер был лишь на пять лет старше брата, сегодня он чувствовал себя старым и усталым и сильнее обычного ощущал свое одиночество. Жизнь его состояла из бесконечной вереницы разочарований, вызванных болезнями и необщительностью, переходящей в застенчивость. Все это мешало ему заводить новых друзей. Ни одна женщина никогда не вызывала у Питера Каррингтон-Эша ничего, кроме мимолетного интереса. В нем не было эмоциональности Ричарда.
      С минуту Питер стоял в холле, глубокомысленно изучая свои часы. Почти три часа. Сегодня вечерним поездом он мог бы уехать в Бат, если бы захотел. Пожалуй, это было бы лучше, чем остановиться в городе, в своем клубе, где повсюду гуляли сквозняки, и если он задержится там надолго, то наверняка у него опять начнется сильный бронхит.
      Вдруг он услышал громкий голос Марион. Высокий и чистый, он доносился из гостиной:
      – Я не понимаю, почему вы не хотите мне сказать, что вам нужно и кто вы такая. Мне придется напомнить вам, что этот дом принадлежит мне, а не моему деверю.
      Питер замер. На его худощавом лице появилось смущенное выражение. Очевидно, Марион говорила о нем. С кем же она разговаривала? Как неловко…
      Затем прозвучал незнакомый голос – более молодой и более эмоциональный, который показался ему мелодичнее, чем голос Марион:
      – Прошу прощения, миссис Каррингтон-Эш… пожалуйста, разрешите мне уйти… Я не должна была приходить… Я… но я хотела повидать Питера…
      – Я думаю, вам лучше рассказать мне, что вы хотите. Вы были в церкви. Вас все видели.
      На этот раз девушка ответила тихим и бесстрастным голосом:
      – Простите, я не могу больше оставаться и обсуждать с вами что-либо. Если нельзя повидать мистера Каррингтон-Эша, мне лучше уйти.
      Питер не успел и шагу сделать, как дверь гостиной распахнулась и кто-то в красном выбежал в холл. Питер мгновенно узнал ту девушку, о которой они говорили перед ленчем. Он тогда еще сказал, что у нее «запоминающееся» лицо. Питер неотрывно смотрел ей вслед. Марион, рассерженная и напряженная, стояла на пороге комнаты. Потом, приложив руку к губам, девушка в красном подошла ближе к Питеру и прошептала:
      – Должно быть, вы и есть Питер. О Боже… как вы похожи на него… Похожи и не похожи… Никто не может быть… никто!..
      Голос ее сорвался, горло перехватило. Казалось, она вот-вот заплачет, лицо сморщилось. Из рук выскользнула черная муфта и упала на пол. Питер автоматически нагнулся и поднял ее. Тут Марион произнесла:
      – Господи! Я совершенно не понимаю, что происходит…
      У Питера не было времени отвечать. Девушка еще раз посмотрела на него… И в ее взгляде было столько горького отчаяния, что он надолго запечатлелся в его памяти. Потом она повернулась и выбежала из квартиры, захлопнув за собой дверь.
      Питер ничего не понимал. Кто эта девушка? Зачем она пришла сюда? Видимо, его сходство с Ричардом потрясло ее до глубины души. Должно быть, она хорошо |Кала брата.
      Марион подошла к деверю и высказала все, что она думает. Ей показалось странным, почему девушка наотрез отказалась разговаривать с ней. Видимо, Ричард имел к ней какое-то отношение. Здесь Питер прервал ее:
      – Но ведь она хотела видеть меня, Марион?
      – Да. – Ответ Марион прозвучал довольно безрадостно.
      – Извините меня, Марион, но я должен уйти. Мне надо успеть на поезд; и может быть, я еще смогу выяснить… э-э… чего же хотела эта девушка.
      Когда он закрыл дверь холла, то вдруг увидел, что девушка в красном стоит у лифта, глядя перед собой с выражением безнадежной покорности.
      Она быстро повернула голову.
      – А, это опять вы. Я не хочу вас видеть. Я сделала ошибку, что пришла, – сказала она, задыхаясь. – Я хотела вызвать лифт. Ну вот и он, наконец.
      Питер, не сказавший до сих пор ни слова, вошел с девушкой в лифт.
      Ехали молча – при лифтере Питер не решался начать разговор, – потом, когда они вышли, в вестибюле, оставшись наедине, он обратился к девушке.
      – Прошу вас, подождите меня, – сказал он, – я скоро, только надену пальто, и может быть, мы пройдемся вместе по Парк-лейн?
      – Не знаю, смогу ли я выдержать это, – произнесла она шепотом.
      – Ведь вы пришли повидать меня? Ну вот, я перед вами. Не надо так расстраиваться. На самом деле я не так уж и похож на Ричарда.
      Она в отчаянии пожала плечами. (У нее были темные, почти черные волосы.)
      – Я бы сказала, что вы вовсе не похожи, и в то же время… это так неожиданно. Конечно, Ричард выглядел крепче вас. И у него было меньше седины. Но когда я увидела вас впервые, то было просто невыносимо.
      У девушки было такое неутешное выражение на лице, словно у брошенного несчастного ребенка.
      – Понимаю, понимаю, – сказал он, – но давайте все же немного поговорим.
      Она покорно склонила голову.
      – Да, наверное, так будет лучше. Глупо не поговорить с вами, раз уж я вас нашла.
      Было очень холодно, и Питера пробирала дрожь.
      – У меня есть к вам предложение, – сказал он. – Пойдемте в мой клуб… Возьмем такси до Сент-Джеймз-стрит, там я напою вас чаем.
      Обернувшись, она посмотрела на него снизу вверх.
      – Зачем вам беспокоиться? Почему вы так добры ко мне?
      – Вы – друг Ричарда. Девушка покраснела.
      – Да, – тихо произнесла она. – Я была его другом. Больше чем другом. Я обожала его.
      Какое-то время Питер молчал. Он не был готов к такому откровенному признанию, хотя догадаться о том, что девушка была близко знакома с его покойным братом, было не трудно. Но услышанное дальше просто потрясло его своей непосредственностью.
      – Я была его любовницей, – продолжала она. – Рано или поздно вы все равно узнали бы об этом. Она… или вы… Я имею в виду его жену. Но я не стыжусь этого. Ничто и никогда не заставит меня испытать чувство стыда. Я любила Ричарда, мы были вместе последние пять лет. Ну что, вы все еще хотите угостить меня чаем?
      Питер Каррингтон-Эш молча смотрел своими печальными глазами на ее бледное взволнованное лицо. Он не испытывал ни удивления, ни отвращения. Он сказал:
      – Дорогая девочка, конечно, я ничего о вас не знаю, но если вы прожили с моим братом пять лет, значит, он любил вас, а после всего того, что вы мне сейчас тут сказали, я не сомневаюсь, что и вы любили его. И очень рад, что в жизни Ричарда было хоть немного счастья… хочу сказать, немного счастья за пределами его дома. Пойдемте же, я возьму такси.
      Он заметил, что напряжение спало с лица девушки. На ее дрожащих губах появилось подобие улыбки, и Питер представил себе, как прелестна бывала она в минуты счастья.
      – Я так рада! – воскликнула девушка. – Знаете, вы все же очень похожи на Ричарда.
      Только когда они сели в такси и уже ехали по Парк-лейн, Питер вспомнил, что не знает ее имени. Когда он спросил девушку об этом, она робко взглянула на него и печально ответила:
      – Ричард звал меня Роза-Линда, хотя настоящее мое имя Розелинда Браун. Розелинда, с буквой «е». Самое заурядное имя, правда?
      Питер подумал: «Какое прекрасное имя! И Ричард называл ее Роза-Линда. В этом есть что-то очаровательное».
      Вскоре они были уже у дверей клуба.

      В тот вечер Питер так и не уехал в Бат. Как, впрочем, и на следующее утро. Он предупредил Фоссетов телеграммой, что приедет к ночи.
      В десять утра он вышел из своего клуба и уже через минуту оказался в офисе «Бергман, Каррингтон-Эш и K°», расположенном на Сент-Джеймз-стрит, неподалеку от клуба.
      Питер не был в офисе многие годы, по крайней мере он сам не мог припомнить, когда появлялся там в последний раз.
      Питера провели в просторный, обшитый дубовыми панелями кабинет Марка Бергмана (сводного брата основного компаньона, контролирующего все дела фирмы после смерти Ричарда), его охватило волнение.
      Он пришел немного раньше молодого Бергмана. Секретарша, очаровательная блондинка, предложила Питеру удобное кресло перед электрокамином, подала ему утреннюю газету и попросила подождать. Он сел и стал смотреть в окно на холодное январское утро, предаваясь воспоминаниям о вчерашней неожиданной встрече с Розелиндой Браун.
      Теперь он знал все. Он знал, почему Розелинда боялась встречи с вдовой Ричарда и почему она так быстро убежала. Он и сюда пришел по ее просьбе, надеясь добиться успеха там, где она потерпела неудачу.
      Питер не мог забыть ни саму девушку, ни ее удивительные глаза, ни ее голос, ни ее просьбу.
      За чаем она, отвечая на его осторожные, тактично заданные вопросы, поведала ему о том, что ее так беспокоит.
      «У Ричарда в офисе осталась рукопись… Она заперта в его сейфе, – сказала девушка. – В голубом переплете, я ее сама напечатала. Я отдала ее Ричарду до его отъезда в Америку. Он хотел потом вернуть ее мне. Но так и не прочитал: у него не было времени. Вот и запер в сейф. И теперь мне надо забрать ее, она не должна попасть в руки миссис Каррингтон-Эш. Не должна…»
      Питер понял, почему рукопись ни в коем случае не должна попасть к Марион: она принадлежала Розелинде Браун и это была история ее любви к Ричарду. Он сам попросил ее написать эту историю.
      Розелинда владела литературным даром – ей даже удалось опубликовать пару коротких рассказов и статей, хотя она и работала до встречи с Ричардом всего лишь личным секретарем известного лондонского окулиста.
      «Ричард хотел, чтобы я написала свою собственную книгу, нашу книгу, – подчеркнула она, глядя на Питера своими темно-серыми печальными глазами. Это его необычайно растрогало. – Вот я и работала над ней… почти целый год. Книга не закончена, и я уже никогда не закончу ее… теперь… теперь, когда его жизнь оборвалась. Потому что в каком-то смысле и моя жизнь кончена. Конечно же, я никогда не собиралась публиковать эту книгу. Но хочу, чтобы она была у меня. Понимаете?»
      Да, он все отлично понимал.
      После известия о гибели Ричарда Розелинда пошла в его офис за рукописью. Самого Марка Бергмана она не видела, он был в отъезде, но разговаривала с одним из хорошо знавших Ричарда служащих и просила его вернуть книгу. «Рукопись моя, – сказала Розелинда. – Она называется «История Розы-Линды». Вряд ли она может вам понадобиться».
      Но служащий отказал ей. Он не был уполномочен выдавать ей бумаги из личного сейфа Ричарда. С содержимым сейфа сначала должны были ознакомиться его вдова и поверенные.
      Розелинда продолжала умолять его, но мольбы не помогли, и она покинула контору в полном смятении. Дома ей в голову пришла отчаянная мысль: в день похорон отправиться на лондонскую квартиру Ричарда и попытаться отыскать там его брата. И она исполнила задуманное.
      Питер решил сделать для нее все возможное. Они встретились еще раз в клубе, и, когда он прощался с ней у входа в клуб, она поблагодарила его, и ее большие серые глаза наполнились слезами.
      «Вы говорите, что видели меня в церкви… и я уверена, что вас удивило, почему я пришла на панихиду в этом. – Она указала на свое веселое яркое платье. – Наверное, я выглядела странно на фоне всеобщего траура. Но я сделала это ради Ричарда – он ненавидел все печальное».
      Питером овладели скорбные мысли: безвременная гибель Ричарда, их вечная разлука и ее горькое отчаяние.
      Наконец в кабинет вошел Марк Бергман.
      – Как я рад видеть вас, мистер Питер! – радушно воскликнул он. – Чем могу вам помочь? Как это трагично!.. Мы все так любили вашего брата!
      Он прошел к столу и сел в свое вращающееся кресло, поворачивая его так, чтобы видеть гостя и огонь в камине.
      – Вот смотрю я на вас и вижу какое-то мистическое сходство с Ричардом.
      Питер откашлялся.
      – Я здесь по довольно деликатному делу, Марк. Буду совершенно откровенен… – И он рассказал Бергману о цели своего прихода. – Я думаю, вы согласитесь со мной, дорогой Бергман, что мы избавим миссис Каррингтон-Эш от… называйте это как хотите… от огорчения или по меньшей мере от смущения и замешательства… мы избавим ее от всего этого, если не допустим, чтобы рукопись попала к ней.
      Бергман был очень удивлен и заинтригован. История была довольно пикантная. Хотя Питер и не сказал, что мисс Браун – бывшая подруга Ричарда, но это было очевидно. Все это очень импонировало натуре Марка и его пристрастию ко всему романтическому.
      – Ну конечно же, – сказал он. – У меня нет никаких возражений против передачи вам этой рукописи. Дело в том, что вы пришли как раз вовремя. По странному совпадению Диблсдейл – адвокат Ричарда – затребовал большую часть его бумаг, и Хотрайт, наш старший клерк, разбирая дела, обнаружил эту рукопись в сейфе.
      Она лежала внизу, под бумагами, и сегодня он принес ее мне, не зная, что с ней делать. Вот она…
      Выдвинув верхний ящик стола, Марк достал перевязанный бечевкой коричневый сверток.
      – Я этот сверток не открывал, потому что на нем написано имя женщины. – И он прочел: – «Мисс Р. Браун».
      Питер посмотрел на рукопись. Его охватило странное чувство облегчения. Вот она, спасена! И Марион никогда не увидит ее… эту повесть о Розелинде и Ричарде. Как он был рад!
      – Ну, тогда, Бергман, если вы не возражаете, я позабочусь о том, чтобы эта вещь попала к своему законному владельцу, – сказал он.
      Марк Бергман с большой неохотой отдал Питеру рукопись, так как теперь, когда узнал, что содержал сверток, он пожалел, что не полюбопытствовал и не прочитал рукопись накануне вечером. «Подумать только – у старины Ричарда была тайная любовная связь! Его красавица жена холодна как лед, и это очевидно. А Ричард был такой мечтательной, артистической натурой! Да– кто может постигнуть все превратности любви!» – размышлял Бергман.
      – Ну что ж, большое вам спасибо, Бергман. Я могу надеяться, что вы сохраните это в тайне?
      – Конечно, конечно, – искренне уверил его Марк.
      Взяв сверток, Питер поспешил покинуть офис, опасаясь, что Бергман может передумать и потребовать передачи рукописи в руки супруги Ричарда и ее адвоката.
      Он не хотел признаваться себе, что был очень рад вернуть Розелинде ее драгоценную тайную рукопись.
      Он пришел в клуб за полчаса до того, как должна была позвонить Розелинда. Когда в час дня портье позвал его к телефону, он не услышал ее голос.
      – Алло, это вы, мисс Браун? – спросил он.
      – Нет, это говорит сестра милосердия из больницы Принцессы Марины. Я говорю от имени мисс Браун. Это мистер Каррингтон-Эш?
      Питер насторожился. Казалось, на него повеяло ледяным холодом. Его затрясло.
      – Почему мне звоните вы?
      – Меня попросила мисс Браун. Он сказала, что вы будете в это время ждать ее звонка.
      – Да.
      – Очень сожалею, но мисс Браун попала в серьезную автокатастрофу. Вчера вечером, без пятнадцати шесть, на Олд-Бромптон-роуд ее сбил автобус, и пострадавшую привезли к нам. Она только что пришла в сознание. По-видимому, у нее нет близких родственников. Но она попросила меня сообщить именно вам…
      Питер вынул из кармана носовой платок и вытер лоб, сердце его забилось от тяжелого предчувствия. Мозг быстро работал: «Вчера вечером, без пятнадцати шесть… Почти сразу же после того, как Розелинда вышла из клуба. Наверное, она шла домой… Боже мой, бедная девочка!»
      – Насколько серьезна ее травма? – спросил он.
      – У нее поврежден позвоночник. Доктора сделали все возможное, но она вряд ли будет жить. Ей остались считанные часы.
      Питер не мог произнести ни слова. У него было слишком живое воображение: он представил себе маленькую фигурку в красном… вот на большой скорости приближается автобус… удар… красное платье, купленное специально для Ричарда… быстро пропитывается еще более красной кровью… большие серые глаза закрываются… физическая боль подавляет боль ее переживаний.
      Медсестра сообщила ему как раз то, что он хотел знать:
      – Она не чувствует боли.
      Вдруг его пронзила страшная мысль: неужели она бросилась под автобус? Неужели отчаяние и боль утраты любимого человека толкнули ее на самоубийство? Но нет… этого не могло быть… ведь ей так хотелось получить свою книгу!..
      – Мисс Браун просила передать, чтобы вы оставили у себя какую-то рукопись. Это вы можете сделать?
      – Да, да! Она у меня. Пожалуйста, скажите ей об этом.
      – Она очень беспокоится. И я рада, что смогу сообщить ей, чтобы она не волновалась, так как рукопись у вас.
      – Она не просила принести рукопись? Может быть, мне прийти в больницу сейчас?
      Сестра помедлила.
      – Можно было бы… Но она не говорила, что хочет вас видеть. И вообще она дала понять, что не хотела бы сейчас никого видеть. И просила передать вам, что даже рада происшедшему с ней. Мисс Браун знает, что не сможет выздороветь. Мы пытались обнадежить ее, но она нам не поверила. Еще она просила передать, что очень счастлива, поскольку скоро будет вместе с Ричардом и… Джоном. Она произнесла по буквам: Д-ж-о-н. Она сказала, что вы все поймете, когда прочитаете рукопись.
      – Мне почти все ясно. Джона я не знаю, но по крайней мере я знаю, кто такой Ричард.
      – Она такая молодая и красивая, – добавила сестра. – Лицо не повреждено. Какая трагедия! Кстати, она хочет, чтобы вы, прочитав рукопись, уничтожили ее.
      – Вы уверены, что я должен прочитать ее?
      – Да, она сказала, что Ричард хотел бы, чтобы вы прочитали ее. Она упорно повторяла это. Все так запуганно, но я надеюсь, вы понимаете, о чем идет речь.
      – Да, я понимаю… Что я могу сделать для нее? – спросил Питер.
      – Ничего.
      – Неужели нельзя прийти… или послать цветы?
      – Это бесполезно: к тому времени, когда доставят цветы, ее уже не будет.
      Все это просто не укладывалось у него в голове: «Ее уже не будет… застывшая и онемевшая навсегда… эта прелестная фигурка в красном… это живое лицо с выразительным ртом и умоляющими глазами… Роза-Линда, которая принадлежала Ричарду…»
      – Я должен хоть что-нибудь сделать для нее, – с отчаянием произнес Питер.
      Сестра продолжала:
      – Она говорит, что у нее нет близких родственников и нет денег. Если это так, то она будет похоронена очень скромно.
      – У нее должно быть все самое лучшее. Я за все заплачу!
      – Тогда, может быть, вы придете позже и мы все обговорим, мистер Эш?
      – Я обязательно приду, – сказал он.
      – Позвонить вам, когда все будет кончено?
      – Сделайте одолжение. А пока… если она сможет понять… передайте ей от меня… большой привет… – с трудом выговорил он, и, хотя Розелинда Браун была для него совершенно чужим человеком и до вчерашнего дня он даже не подозревал о ее существовании, ему было очень жаль ее и так хотелось облегчить ее страдания. – Обязательно скажите ей, что все в порядке, что рукопись уже у меня.
      – Спасибо. До свидания.
      Питер опустил трубку. Он был потрясен и обессилен. Через некоторое время он отправил телеграмму своим друзьям Фоссетам с сообщением, что его отъезд откладывается еще на один день.
      Ближе к полудню гнетуще серый туман, нависший над Лондоном, превратился в дождь.
      Питер Эш не выходил на улицу. Он ждал телефонного звонка из больницы Принцессы Марины. Несколько раз он порывался выйти, чтобы навестить Розелинду. Но потом вспоминал, что она не хотела никого видеть. «Возможно, – размышлял он, – мое сходство с Ричардом принесет ей новые мучения. Уж лучше не ходить, лучше дать ей умереть спокойно».
      Он закутался в плед, включил настольную лампу и открыл рукопись, которую ему передал Бергман. Медленно он развязал бечевку.
      Его охватило непреодолимое желание прочитать написанное Розелиндой Браун. Это не было праздным желанием проникнуть в тайную жизнь Ричарда и Розелинды. Чувство это было необъяснимо. Она сама разрешила ему прочитать свою книгу, и он должен сделать это.
      Он надел очки и на мгновение задержал взгляд на обложке. Название книги было аккуратно напечатано на маленьком листочке бумаги.
 
      ИСТОРИЯ РОЗЫ-ЛИНДЫ
      С чувством какого-то трепетного восторга Питер начал читать чужое повествование.

      На моем столе – три фотографии. Все три – увеличенные моментальные снимки. На самой большой, в кожаной рамке, – Ричард. Я сделала эту фотографию прошлым летом, в июне, во Фрайлинге. Он стоит у фонтана, недалеко от Замка. Я очень гордилась этим снимком, потому что мне хорошо удался «фон»: за Ричардом, в тени, видна красивая классическая статуя, из которой струится вода. На Ричарде фланелевый спортивный костюм и футболка, которую он любит надевать, когда мы бываем вместе. На этой фотографии он выглядит очень счастливым: руки сложены на груди, прядь волос свисает на глаза. Как часто я видела Ричарда таким, со взъерошенными темными волосами, с его такой счастливой, озорной улыбкой. Это очень живая фотография, и здесь он гораздо больше похож на себя, чем на любом студийном фото. Он надписал фотокарточку своим мелким, аккуратным почерком: «Моей любимой». Всего два слова и дата: «21 июня 1937 года».
      Иногда я думаю, Ричард мог бы стать танцором: он такой темпераментный, красивый, темноволосый, у него такие грациозные движения, он очень любит балет и музыку. Вот, например, глядя на него на этом фото, я представляю себе, что это дух Фонтана. Правда, для меня он был и навсегда останется духом Фрайлинга… духом Замка, который мы оба очень любим и где мы были так несказанно счастливы…
      Ну кто бы, глядя на Ричарда, мог поверить, что он – глава торгово-транспортной фирмы, бизнесмен, состоятельный человек, имеющий роскошный дом, жену-красавицу, которая блистает в высшем свете, дочь-школьницу?!
      Для меня всего этого не существует. Для меня он просто Ричард, моя любовь. А я – Роза-Линда, которую он любит.
      На втором снимке, в синей рамке, Джон, моя собака. Ричард сфотографировал Джона сидящим в траве на лужайке там же, в Замке Фрайлинг. Мой Джон погиб. Его сбил грузовик прямо у ворот Замка. Он почти никогда не отходил от меня. В то утро ему вскружила голову отвратительного вида маленькая собачонка монгрельской породы (она принадлежала привратнику), которой он очень приглянулся. Чтобы завоевать его, она прибегла к древнему, испытанному способу, против которого не смог устоять даже мой верный и преданный друг.
      Он выбежал за ней на дорогу, а обратно его уже принесли на руках, с закрытыми глазами и с запылившейся рыже-коричневой шерсткой. Колесо ударило его прямо в голову, и я утешалась лишь тем, что он не мучился. Но как же страдала я! Бедный мой Джон! Ему было всего три года. Все эти три года он был моим любимцем и лучшим другом. Джона подарил мне Ричард. Пес очень любил Ричарда и всегда приветствовал его радостным лаем. Но я думаю, что меня он не просто любил. Я была центром его жизни, а ему принадлежала огромная часть моей. О мой дорогой Джон! Хочу думать, что он ждет меня где-то и в один прекрасный день его дух радостно встретит меня в мире ином…
      Я никогда и никем не смогу заменить тебя, Джон, мой верный друг! Ричард был расстроен твоей смертью не меньше меня. Но, скорее всего, потому, что он знал, как я тоскую без тебя.
      На третьем фото – Замок Фрайлинг. Этот снимок тоже сделал Ричард. На нем Фрайлинг такой, каким я его больше всего любила в летний день: безмятежный и спокойный в солнечном свете, величаво вознесшийся ввысь своими башнями, с подъемным мостом и рвом, наполненным водой, и двумя гордыми лебедями. Любимые лебеди мадам Варенской.
      Ира Варенская! Как магически звучало это имя для тех, кто любит балет! Своим волшебством она уносила нас в прошлое, когда, тридцать лет назад, была одной из самых знаменитых балерин мира. Как и Анна Павлова, ее соотечественница, она прославилась в хореографическом этюде «Умирающий лебедь». Критики писали, что Ира танцевала не хуже Павловой. Долгими часами у себя во Фрайлинге она наблюдала лебедей, пытаясь подражать их единственной в своем роде, ни с чем не сравнимой грации.
      Я никогда не видела, как Ира танцует. А Ричард видел, когда был совсем маленьким. После знакомства с Варенской они очень подружились. Она поощряла его увлечение танцами и музыкой, но не одобрила его брак с Марион (Боже, какую ужасную ошибку допустил мой Ричард, женившись на этой особе!). Многие годы Ира не приглашала Ричарда во Фрайлинг. Я думаю, ему очень не хватало дружбы с ней и ее изысканного общества. Но когда он познакомился со мной, то опять отправился во Фрайлинг, пригласив и меня. Ира Варенская встретила его с радостью и весьма доброжелательно приняла меня. Не знаю, почему она была так добра ко мне, тогда как с Марион не хотела даже познакомиться. Может быть, она чувствовала всю красоту и романтичность наших отношений и была тронута этим, а также безнадежностью и искренностью нашей любви.
      О Ричард, сколько бы обмана ни было в жизни, одно всегда останется правдой: то, что мы любили друг друга. И всегда будем любить, и не только в этом, но и в ином мире.
      Когда я пишу эти строки, я знаю, что ты со мной, хотя Иры Варенской уже нет и Фрайлинг уже не принадлежит ни ей, ни нам. Согласно ее завещанию, он стал благотворительным учреждением – пристанищем для усталых пожилых танцоров, мужчин и женщин, которые, состарившись и обессилев, уже не могут мечтать о сцене.
      Какая это была трагедия, когда ранней весной она умерла… Она долго страдала неизлечимой болезнью, и в этом году пришел конец… Как я плакала!.. Никогда не забуду ее!
      Мы оба хотим запечатлеть в своей памяти Фрайлинг таким, каким он был, когда почтенная дама и хозяйка Замка Ира Варенская жила в нем. Она имела большой штат слуг и шикарные апартаменты с множеством старинных, как и сам Замок, милых безделушек.
      Как сейчас вижу просторную залу с большими окнами, которую Ира называла столовой. В юности она вышла замуж за очень богатого русского князя и, овдовев, могла позволить себе жить во всем этом великолепии, которое она почти по-детски обожала. Однако частично дом был модернизирован: было установлено центральное отопление (она не выносила холода), оборудована современная ванная комната и проведено электричество.
      Тем не менее в столовой всегда горели восковые свечи в серебряных канделябрах на обшитых дубовыми панелями стенах и в высоких подсвечниках на столе. Помню, какой благоговейный страх я испытывала, когда Ричард впервые привез меня во Фрайлинг и я в смущении сидела за длинным столом в гостиной-столовой. Это было незабываемое зрелище: столы и этажерки были покрыты бесценными кружевными скатертями, на которых сверкало начищенное до блеска столовое русское серебро; все эти семейные реликвии отцу ее мужа с большим трудом удалось вывезти из его петербургского дома после революции.
      Фрайлинг для меня – это изящные драгоценные гобелены на стенах; мерцающие в канделябрах свечи; столы, уставленные роскошными яствами и винами из знаменитых погребов Варенских; запах свечей, когда при слабом дуновении теплого ветерка они начинали слегка дымить; еле заметный, почти неуловимый запах ладана (у Иры была маленькая часовенка при Замке, потому что она была очень религиозна) и аромат ее любимых больших белых лилий и оранжерейных роз, из которых она сама составляла изысканные букеты; а еще… звуки музыки… Тихие и печальные звуки увертюры к «Лебединому озеру»… и Ричард сидит за концертным «Бехштейном»… Всю свою жизнь Ира каждый вечер слушала музыку, и вместе с ней в почтительном молчании слушали музыку ее гости. И каждый отчетливо мог себе представить: вот она поднимается и начинает танцевать, так, как когда-то танцевала в «Лебедином озере» на спектаклях в Лондоне, Париже, Риме…
      Фрайлинг… Замок моей мечты, мечта самой Иры Варенской… лучшее в мире место для влюбленных… милый, прекрасный Фрайлинг, в твоих старых седых стенах сбылись многие мои мечты, и мечты Ричарда тоже.
      Как сказал Теннисон: «О, конец при жизни, дни которых не вернешь», – мы никогда не вернемся во Фрайлинг, но там мы оставили частицу своей души.
      Влюбленные, вы, которые ютитесь в гостиницах, пытаясь спрятаться от чужих любопытных взглядов… за закрытыми дверьми… изо всех сил пытаясь забыть о чужих, холодных и неприветливых комнатах в объятиях друг друга… мне жаль вас. Мне так повезло во Фрайлинге. Я познала полное счастье с моим любимым. Жаль, что я не могу показать вам Фрайлинг…
      Ричард! Случалось ли тебе когда-нибудь лежать ночью с открытыми глазами и представлять себе зажженные свечи в тяжелых канделябрах в гостиной у Иры или слушать журчание фонтана? А может быть, тебе представляются первые подснежники в феврале или первые мартовские нарциссы, пробивающиеся из-под земли неподалеку от Замка…
      Благодарение Господу, что ты остался со мной, Ричард… и что сегодня вечером ты придешь ко мне. Да, Марион уехала, и ты сможешь прийти. А я снова забуду обо всем на твоей груди и буду чувствовать только твои поцелуи.
      Три фотографии на моем столе: Ричард… Джон… Фрайлинг…
      Я люблю вас. Я буду любить вас, пока я живу. А потом…

      Моя мать была романтической женщиной. Мои самые главные воспоминания детства связаны с такими нежными, хрупкими и непрактичными вещами, как теплые ласки, страстные песни о любви, оборки и бантики, старые кружева, выцветшие ленты и сентиментальные фотографии.
      Я родилась в юго-восточной части Лондона в 1908 году, в одном из уродливых, но удобных для жизни домов, на красиво обсаженной деревьями улице в фешенебельном тогда квартале Норвуд. Из наших окон было видно огромное сверкающее сооружение, известное под названием Хрустальный дворец. Когда я выросла, я изучила каждый уголок этого помпезного памятника викторианского искусства. У нас были «сезонные балы». Светлыми летними вечерами мы ходили смотреть фейерверк; часто водили меня и на большие концерты слушать знаменитый орган и не менее знаменитый и глубокий голос Клары Батт, когда она исполняла «Потерянную струну» или «Страну надежды и славы». Ее удивительное контральто победно возносилось к сводам зала, перекрывая звуки органа.
      Когда мне было пятнадцать лет, умер мой отец, и я так никогда и не узнала, чем он занимался. Думаю, мама тоже этого не знала. Его адвокат сказал нам, что отец был посредником в одной из компаний. Иногда его дела шли хорошо, иногда плохо. Так или иначе, но он умер в один из тяжелейших моментов своей жизни и работы. Отец оставил уйму долгов, и мы потеряли все. Арест был наложен даже на его пожизненную страховку.
      Когда началась первая мировая война, отец, который уже был стар для военной службы, закрыл наш дом в Норвуде и отправил нас в Бат, где, по его мнению, мы могли не опасаться цеппелинов. Там мы пробыли до конца войны и вернулись в Норвуд в 1918 году.
      Вот так начиналась моя жизнь. Надо сказать, не очень хорошее начало. Моей духовной пищей была в основном сентиментальная литература. Я была совершенно наивна и абсолютно непрактична, а поэтому не подготовлена к тому, чтобы занять какое-то место в бурлящем переменами 1923 году, когда, как раз в день моего рождения, отец неожиданно умер от сердечного приступа.
      Я никогда не забуду этот день.
      Отец уехал по каким-то делам в Манчестер. Мы ждали его обратно к вечеру, когда должны были собраться гости. Послевоенная Англия возвращалась к нормальной жизни. У нас было двое хороших слуг и садовник. Мы приготовили массу вкусных вещей. Кухарка испекла великолепный торт с розовой глазурью и серебряной надписью: «Розелинда – 28 февраля. С днем рождения».
      Расположившись у камина, взрослые без умолку болтали, а я показывала девочкам свои «сокровища». Граммофон нам надоел, и мы занялись играми и книгами.
      Я была очень счастлива и взволнованна, и мне так хотелось, чтобы поскорее приехал мой веселый бородатый отец, тогда мой праздник стал бы еще прекраснее.
      И тут неожиданно раздался телефонный звонок.
      – О Боже! – воскликнула мама. – Это значит, что Джеффри задерживается.
      Я вышла за ней в холл и увидела, что она сняла телефонную трубку. Я так никогда и не узнала, кто с ней разговаривал и что этот человек сказал ей; но я заметила ее смертельно бледное лицо и расширившиеся глаза. Я слышала, как она произнесла: «О Боже, нет…»
      Потом трубка выпала из ее рук и мама рухнула на пол. Миссис Кренток выбежала из комнаты. Бесси помчалась за бренди. В ужасе я опустилась на колени подле матери и, плача, повторяла ее имя.
      А потом начался настоящий хаос…
      Наш праздник неожиданно прервался. Гости, выразив свое соболезнование, разошлись.
      Мама не вставала с постели несколько недель – она была слишком слаба, чтобы заниматься всем тем, что приходится делать в таких случаях. Адвокат моего отца, мистер Хилтон, сделал для нас все, что мог: он сам организовал доставку тела отца из Манчестера домой и похороны в Голдерз-Грине. Меня, конечно, туда не взяли. Я сидела все время у мамы в спальне, держа ее за руки и обливаясь слезами вместе с ней. Наше горе было безутешным. Мама снова была во власти своей сентиментальности. Она носила глубокий траур и мне тоже купила черное платье. Теперь я часто думаю о том, что, если бы она переносила свою потерю более мужественно, горе утраты не сломило бы ее. Ведь за безвременной смертью отца последовало еще одно несчастье. Мистер Хилтон не мог больше скрывать от нас, что мы остались без средств, что маме придется искать какую-то работу. Мы и не предполагали, что наш дом уже продан. За долги даже вся мебель пошла с аукциона. Когда у нас дома появились судебные исполнители, меня охватило чувство ужаса и омерзения. Эти отвратительные, вульгарные люди в котелках бесцеремонно прикасались к нашим сокровищам!.. Но, увы, они имели на это право! Они грубили маме и мне. Все это было страшным сном для ребенка, прожившего всю жизнь в волшебном мире красоты и доброты.
      Еще одно несчастье обрушилось на меня в один апрельский день, который я никогда не забуду. Это случилось приблизительно через полтора месяца после смерти отца.
      Дом был заброшен и опустошен, за исключением единственной комнаты, в которой мы пока жили. Все остальное уже было продано. Мистеру Хилтону удалось сберечь для нас всего лишь несколько предметов из нашей мебели. Мама хотела поискать дешевые комнаты и обставить их остатками мебели, а затем начать трудиться – брать заказы на шитье и вышивание. Это то единственное, что она умела… Она всегда сама шила белье и украшала его прекрасной вышивкой.
      В тот вечер мы собирались в гости к нашим друзьям Делмерам. Маргарет Делмер была моей лучшей подругой, а ее мать помогала нам и переживала с нами все наши несчастья.
      Впервые в жизни я столкнулась с реальной действительностью… и узнала, как она безобразна и жестока. И она сломила мою мать. Мама казалась беспомощной и подавленной. Да не только казалась, она и была совершенно беспомощна. Но в моей душе наши несчастья выработали такие качества, о которых я и не подозревала. Во мне рождалась какая-то упорная решимость, появилось и упрочилось стремление защитить себя. И еще одно новое чувство возникло у меня – чувство опасения, и я стала бояться жизни, испытывать страх перед тем, что меня ожидало. Никогда уже я не могла, как в детстве, заснуть или проснуться беззаботно, в наивной уверенности, что все хорошо и так будет всегда.
      Но и тогда я еще не была готова ко второму, еще более тяжелому удару судьбы, который вскоре обрушился на меня.

      Вслед за утратой отца в эту горькую весну последовала вторая утрата. Умерла моя мама.
      Я замкнулась в себе и на долгие годы осталась нелюдимой. Но моя огромная печаль и потери не сломили меня, как маму. Они меня закалили и ожесточили. Я осталась одна, пелена спала с моих глаз, и я стала понимать, что меня ожидает. Горе пробудило во мне другого человека. Как никогда раньше, во мне окрепла решимость победить все несчастья, прежде чем они одолеют меня.
      И вот Розелинда Браун, пятнадцати лет от роду, поселилась в монастыре в Уимблдоне, где она и жила два года. Два долгих, унылых, трудных года. Я превратилась в настоящую рабыню. Рабыню правил и предписаний. Живал машина, вместе со ста двадцатью девочками-сиротами в возрасте от шести до шестнадцати лет, которые жили в монастыре Святого Вознесения. Молитвы перед едой, молитвы перед уроками, молитвы перед отдыхом. Месса утром. Благословение вечером. Эти службы вместе со всеми посещали и протестанты.
      Иногда, во время очень торжественных служб, меня пьянил запах ладана, охватывало волнение при виде длинных восковых свечей, цветов, всего этого блеска и роскоши. И мне уже хотелось принять их религию. Но что-то всегда останавливало меня. Возможно, это было новое чувство осторожности и сдержанности, именно оно не позволяло мне поддаваться всему слишком сентиментальному и нежному.
      Я осталась непоколебимой протестанткой, такой, какой меня воспитали родители. В результате добрые монахини не жаловали меня. Без сомнения, они были разочарованы своими неудачными попытками наставить меня на путь истинный.
      Вскоре у меня появилась репутация девочки с тяжелым характером.
      Недавно я снова увидела монастырь, мы с Ричардом проезжали мимо на машине. Я попросила на минуту остановиться, заглянула в железные ворота и постояла несколько мгновений, крепко держа Ричарда за руку. Был холодный зимний день. Хорошо помню, как мучительно было в такие дни в монастыре. Мокрая асфальтированная игровая площадка. В это время года она была либо сплошь покрыта лужами, либо затянута льдом. Музыка – это главное, чего мне так не хватало в те холодные месяцы.
      Стоя рядом с Ричардом, я смотрела на эту мрачную обитель, на высокие серые стены монастыря и на соседствующую с ним церковь. Я увидела маленькую фигурку в темно-синем одеянии, спешащую по усыпанной гравием дорожке к входу для пансионерок. Я подумала о том, как неуютно и холодно должно быть малютке, как она скучает по дому. И вспомнила себя, свои страдания. Мне было очень тяжело смотреть на нее, хотя прошло уже десять лет с тех пор, когда и я была одной из жертв этой спартанской системы воспитания. Я содрогнулась от ужаса, и мы поспешили к машине, чтобы я могла поскорее избавиться от мучительных воспоминаний.

      Вы можете легко представить себе, как неожиданно и резко изменилась моя жизнь. Я была единственным обожаемым ребенком у любящих родителей и, не зная заботы, жила в роскошном доме, а стала одинокой сиротой из монастырского приюта, который очень напоминал школу для бедных. Это был шок, глубокое моральное потрясение. Прожив в приюте несколько дней, я стала буквально задыхаться. Я настолько скучала по дому, что не могла сдерживать горьких слез. Я лежала в спальне с открытыми глазами (кровати были отгорожены друг от друга унылыми белыми шторками) и, слушая тяжелое дыхание или тихие стоны других девочек, беззвучно плакала, уткнувшись лицом в подушку. И, ощущая полную безысходность, я все-таки страстно желала, как умеют желать только дети, снова очутиться в своей уютной маленькой спальне в нашем доме в Норвуде и почувствовать щедрую мамину любовь и услышать веселый насмешливый голос отца. Я не могла поверить, что оба они уже ушли из жизни и я их больше никогда не увижу. Я не могла поверить, что осталась одна в этом страшном мире и никому не нужна. Я не могла поверить, что все хорошее и радостное, о чем я мечтала, уже в прошлом.
      Первую неделю в монастыре Святого Вознесения я так страдала и так плакала, что у меня заболели глаза. Веки от слез опухли, и я с трудом могла читать и писать. Кроме того, я не могла заставить себя есть. Еда готовилась плохо: невкусное жаркое или жесткие жирные пудинги были нашей обычной пищей. Должно быть, я выглядела ужасно: бледная, с воспаленными глазами, маленькая и очень худая для своих пятнадцати лет, в старой поношенной форме бывшей пансионерки, слишком широкой и с очень длинными рукавами, с неровно подрезанными волосами, я была похожа на какое-то пугало, в котором вряд ли можно было узнать маленькую хорошенькую Розу с длинными блестящими кудрями.
      В монастырском приюте все мы выглядели одинаково, одетые либо в слишком узкие, либо в непомерно широкие платья. Кудри и вообще какое-либо внимание к своей внешности не поощрялись. Нас учили, что потворствовать телесному – грех, что все мы должны уделять внимание лишь нашим душам. Бедные маленькие души! Мало кто в нашем монастыре совершал проступки более тяжкие, чем простое непослушание самого невинного свойства… которое вряд ли можно было назвать грехом. Но я, например, начала испытывать чувство греховности, которое раньше никогда не испытывала. Нам подробно разъяснили, что на свете существует грех и что все мы родились грешниками и поэтому с первых дней своего существования должны стараться искупать свой грех.
      Мы ни минуты не отдыхали. Уроки, лекции, молитвы, размышления… непрерывная работа шла за этими мрачными высокими стенами, где взоры детей повсюду останавливались на печальных сценах из жизни святых, на скульптурах и статуях святых, Богоматери, на распятиях. Тут не веяло ничем домашним и нельзя было почувствовать себя нормальным и счастливым человеком. Монахини наблюдали за нами даже в наше свободное время, они же подбирали нам книги для чтения (в основном на религиозные темы); за нами шпионили, подслушивали наши разговоры и ругали нас, когда мы беседовали на светские темы.
      Нам было запрещено думать о мужчинах и даже упоминать о них. Нас, детей всех возрастов, заставляли поверить, что мужчина – естественный враг женщины, что секса не существует, а если что-то и существует, то это грех. На все, что касается романтических отношений и любви, было наложено табу. Священники и старенький садовник, проживший при монастыре более сорока лет, были единственными мужчинами, с которыми мы могли разговаривать каждый день.
      Когда я вспоминала романтическую атмосферу, которая царила в нашем доме, или, например, думала о сентиментальных и любимых маминых романах, меня охватывало удивление и смущение.
      Неужели мама постоянно жила в грехе – ведь ей так нравилось петь о любви и она так ценила романтические чувства?! Боже праведный, а те стихи, которые я знала наизусть, наверное, привели бы монахинь в ужас! «И розы аромат мне без тебя не нужен…» Ведь они внушали нам, что безнравственно так сильно любить живого человека. Подобные чувства, по их разумению, следовало испытывать только к Господу, Богородице или к кому-либо из святых.
      Пока я жила в монастыре, в моей голове творилась полная неразбериха во всем, что касалось вопросов любви, и из-за этого я стала еще более замкнутой и никому не раскрывала своих истинных чувств. Мне не хотелось также уподобляться тем религиозно настроенным девочкам, которые бросались на колени перед распятием или пытались угодить монахиням своей набожностью. Я оставалась равнодушной к своему новому образу жизни и чувствовала себя чужой среди своих сверстниц.
      Я так отдалилась от всех, что даже не желала признаться в своем плохом самочувствии, я почти не спала по ночам и часто плакала ночью. Когда в первую неделю моей жизни в монастыре одна из монахинь заметила мою бледность и воспаленные глаза и спросила меня, не больна ли я, я сказала: «Нет» – и быстро отошла от нее. А она больше и не интересовалась мною, так как была слишком занята. На ее попечении было немало детей, и для каждого у нее просто не хватало времени.
      Но самое ужасное, что меня мучило, – это стадное чувство. Никаких различий между нами не было, за исключением того, что шести-двенадцатилетние девочки жили в одной половине школы, а мы, старшие, в другой.
      Все мы были бедными сиротами, и содержали нас бесплатно. Иногда же добрые родственники или друзья вносили за нас какие-то небольшие суммы. Поэтому нам все время внушали, что мы нищие и, как только нам исполнится семнадцать лет, должны сразу же начать зарабатывать себе на хлеб.
      Наверное, я оказалась одной из немногих, принадлежавших к так называемым высшим слоям общества. Я привыкла к другой жизни, и потому мне было особенно тяжело переносить свое новое положение, в котором я оказалась в результате пристрастия моего отца к азартным играм. Но большинство девочек происходили из бедных семей. Некоторые остались сиротами после войны.
      Вскоре после того, как я попала в монастырский пансион, меня вызвала мать-настоятельница, для того чтобы обсудить, чему бы я хотела учиться.
      Настоятельница осталась в моей памяти до щепетильности совестливой, трудолюбивой женщиной. Она никогда не принуждала ни монахинь, ни детей к таким жертвам, к каким сама не была готова. Она соблюдала посты и выполняла ежедневную работу так же настойчиво, как требовала того и от своих подчиненных и учениц. Она не знала покоя и отдыха, не имела никаких привилегий, чувствуя свою огромную ответственность. И за это я очень ее уважала. Однако она не была способна понять детскую душу, души девочек, которые в дальнейшем должны были покинуть монастырь и найти свое место в светском мире. Она была не в состоянии подготовить нас к реальной жизни. Больше, чем другие монахини, мать-настоятельница опасалась, что мы можем столкнуться с мужчинами или узнать что-нибудь об отношениях полов. И действительно, пока мы жили в монастыре, нас не просто предупреждали, чтобы мы «не имели ничего общего с мужчинами», но и упорно советовали вернуться в монастырь и принять монашество. Подобные предложения делали даже мне, хотя я не была католичкой. Бедная, милая старушка мать-настоятельница сама много лет была мученицей и нас хотела сделать таковыми же.
      Очевидно, она не понимала, да и все монахини тоже, как опасна была наша жизнь в изоляции, а также и того, что отсутствие какой-либо информации о том, что естественно интересует подростков, вызывало у нас нездоровое любопытство.
      Преподобная мать приходила в ярость из-за самых невинных проступков. Помню, один раз шестнадцатилетнюю девочку повели к зубному врачу. Пока она ждала своей очереди, ей удалось вырвать из какого-то журнала портрет Айвара Новелло, исполняющего последнее свое музыкальное шоу. Репродукция знаменитого красавца тайно перекочевала в ее карман, а после эта пансионерка украдкой показала ее старшим девочкам в монастыре. Мы немного повздыхали, тихонько повосхищались красотой Айвара Новелло и помечтали о том, как мы счастливы были бы увидеть его на сцене. А потом одна из девочек «настучала». Фото нашли и изъяли. За этим последовал грандиозный скандал. Бедную девочку, которая принесла фотографию красивого актера, чуть не исключили из приюта и еще многие недели напоминали об ее ужасном поступке.
      Вот в какую атмосферу попала Розелинда Браун из сентиментального мирка своего родного дома.
      Мать-настоятельница решила, что мне лучше заняться стенографией, машинописью и делопроизводством, потому что меня воспитывали «как леди», у меня были хорошие манеры, аккуратный красивый почерк и я довольно хорошо разбиралась в математике.
      Таким образом, все мое свободное время было посвящено изучению книг мистера Питмена. От внимательного рассматривания всяких закорючек и иероглифов у меня разболелись глаза. Печатать я училась на старой, разбитой машинке с полувысохшей лентой; и все это я делала при газовом освещении, так как в монастыре не было электричества.
      Мне очень хотелось погулять на свежем воздухе, побегать… но я могла совершать лишь унылую прогулку по территории Уимблдонской общины. При таком нездоровом образе жизни и плохом питании я выросла всего на три сантиметра с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать лет. На долгие годы я осталась слабой, маленькой и хрупкой и страдала перенапряжением глаз, которое никто не замечал и не лечил, пока я не покинула монастырь. (Я и теперь надеваю очки, когда пишу или читаю. Когда я в очках, Ричард дразнит меня и называет «мисс Браун».)
      Когда начинались каникулы, для меня они были гораздо хуже учебных семестров, потому что к обычным тяготам добавлялись еще скука и бездействие. По крайней мере, если бы занятия продолжались, у меня было бы хоть какое-то дело и не осталось бы времени на печальные размышления. А эти «перерывы между учебными семестрами», как их здесь именовали, были просто ужасны.
      Некоторые ученицы уезжали с родственниками или друзьями, которые могли пригласить их к себе на каникулы. А самые несчастные оставались в монастыре Святого Вознесения. И тогда монахини старались как-то облегчить нам жизнь. По утрам мы вставали на полчаса позже, у нас было больше свободного времени. Нам выдавались дополнительные книги для чтения и разрешалось поиграть на фортепиано, стоявшем в комнате для отдыха на той половине, где жили старшие девочки. Те, кто хоть как-то умел бренчать на инструменте, развлекались сами и веселили нас.
      Но большую часть дня мы, как обычно, уделяли занятиям: одни, как и я, учились печатать на машинке, другие – готовить на главной кухне, третьи стирали в прачечной.
      Тем, кто никуда не уезжал, было грустно наблюдать, как немногие счастливчики собирали вещи, чтобы поехать к родственникам. Летом увозили к морю, а на Рождество – домой, где были такие вкусные вещи, как индейка и рождественский пудинг, где вывешивались чулки для рождественских подарков (как тяжело было мне вспоминать рождественские каникулы дома, с родителями и друзьями)… Я испытывала жуткую пустоту, которая была для меня страшнее всего, так как мне было нечего ждать от школьных каникул в монастыре Святого Вознесения.
      Сначала я несколько раз бывала в гостях у моей подруги Маргарет и ее матери, но эти поездки были неудачными. Теперь я чувствовала себя скованной и смущенной в присутствии наших друзей Делмеров, их уютный дом, вкусная пища и свобода – все стало для меня чужим, и я стремилась как можно скорее покинуть этот дом. Но возвращение в монастырь становилось еще более невыносимым. Очевидно, и Маргарет было со мной труднее – ведь я так изменилась, стала скрытной, молчаливой, ничего не рассказывала о своей монастырской жизни. Я помню, как мне хотелось броситься к ней на шею и все ей рассказать, поплакаться и умолять ее не отсылать меня в монастырь. Но я не осмеливалась ни заплакать, ни все объяснить им, когда они провожали меня до ворот. Я помню, как миссис Делмер сказала: «Ты немного побледнела и похудела, но мне кажется, что ты уже совсем освоилась, дорогая. Правда же, тебе там не очень плохо?» И я ответила: «Конечно, мне совсем неплохо».
      И, вернувшись в монастырь, я снова лежала с открытыми глазами в нашей спальне, вспоминая их милый гостеприимный дом в Норвуде, а также счастливую Маргарет, окруженную любовью родителей…
      Вскоре Делмеры покинули Лондон, отправившись в Восточную Африку, и я больше уже ни к кому не могла поехать. Но может быть, это было и к лучшему, так как мне было гораздо легче переносить непрерывную монотонность монастырской жизни, чем вкушать прелести светской жизни, а затем возвращаться в приют.
      Однако вскоре у меня появилась еще одна тропинка в «большой свет».
      В монастыре я подружилась с Руфью Энсон, девочкой моего возраста. Нам обеим было по шестнадцать лет. Руфь осиротела, когда ей было десять лет: ее родители погибли в железнодорожной катастрофе. Но ей повезло больше, чем мне, потому что у нее были еще дядя и тетя, которые платили за ее учебу в монастыре. Она не могла воспитываться в их доме, потому что у них и без того была очень большая семья – пять девочек и два мальчика – и жили они в маленьком, тесном домике в Стритеме.
      Руфь была гораздо образованнее, чем многие другие девочки из небогатых семей; она обладала чувством юмора и завидным жизнелюбием. И мне нравилось это в ней, потому что сама я не могла быть такой жизнерадостной, не могла, как она, легко и небрежно воспринимать окружающий мир. Она всегда говорила мне, что надо «принимать жизнь такой, как она есть» и не «углубляться в мучительные размышления». Я думаю, лишь Руфь понимала, как я мучилась, какие душевные переживания беспокоили меня.
      Руфь собиралась стать портнихой, и она прекрасно шила. Ее тетя, Лили Энсон, когда-то занималась шитьем и обещала подыскать ей хорошее место ученицы в какой-нибудь большой фирме, когда девочке исполнится семнадцать лет. К тому времени оба старших сына миссис Энсон должны были уехать в Канаду, и Руфь смогла бы жить у них дома. Я очень радовалась за нее! Как прекрасно иметь родной дом, и неважно, красивый он или нет. У меня не было дома, и, даже когда через год я стала работать секретарем, мне пришлось снимать комнату в чужом доме. Обычно монахини подыскивали комнаты для таких девочек, как я. При этом хозяйка дома всегда была набожной католичкой и присматривала за нами.
      Стенография, машинопись и делопроизводство – очень монотонные занятия, и я не испытывала к ним особого пристрастия. Зато именно в это время у меня появилось желание писать, хотя я никому, кроме Руфи, не говорила об этом. Я украдкой писала короткие рассказы и твердо решила, что, как только стану вполне самостоятельной и у меня появится какая-то возможность, я всерьез займусь литературной работой. Я знала, что самое главное для меня – читать. Я пыталась доставать современные романы и журналы и изучать вкусы публики. Но уединенная жизнь, которую мы вели в монастыре, не давала нам никакого представления о том, что творилось в мире, и я быстро поняла это.

      Прошло уже почти полтора года, как я поселилась в монастыре. И вот в один прекрасный августовский день Руфь попросила разрешения пригласить меня в дом своего дяди. Как правило, подобные посещения были запрещены, но Руфь очень просила. Я никогда никуда не выезжала. Это был день рождения Руфи… Миссис Энсон испекла праздничный пирог; и Руфь обещала, что до наступления темноты меня проводят обратно в монастырь.
      Наверное, в первый и последний раз в своей жизни мать-настоятельница проявила гуманность, сделала исключение из правил, разрешив мне поехать с Руфью. В монастыре я вела себя примерно, недавно сдала питменовский экзамен, мои ответы всем понравились, и мать-настоятельница решила, что не будет большого вреда, если я навещу родственников Руфи и выпью чашечку чаю. (На самом деле хотя меня и нельзя было обвинить в нарушении правил, но часто упрекали в том, что я была «необщительная» и «угрюмая». Причина этого заключалась в том, что никто не понимал меня и того, насколько я боялась выбраться из своей скорлупы, опасаясь, что любой может причинить мне боль. За эти полтора года жизни в монастыре у меня появился своеобразный щит. Теперь никто не мог проникнуть в мою душу. Я стала по-другому относиться к жизни, проявлял к ней внешнее безразличие и бесстрастность, думая, что это спасет меня от новых бед.)
      Я очень обрадовалась приглашению и, когда Руфь зашла за мной, была уже почти готова, хотя выглядела не менее ужасно, чем в тот день, когда впервые надела монастырскую одежду; правда, синее платье сидело на мне немного лучше. Я надела аккуратно заштопанные синие хлопчатобумажные перчатки и панаму с желтоватыми пятнами. Волосы так и остались короткими, а мое бледное лицо слегка раскраснелось от волнения.
      Руфь тоже была в хорошем настроении. На ней было веселенькое красное с белым хлопчатобумажное платье и белая соломенная шляпка с букетиком цветов. Я с удовольствием смотрела на ее наряд. Раньше я так любила красивую одежду… Где все те вещи, которые мне покупала мама?.. Я почувствовала, что больше не могу носить одну и ту же простую униформу. Но главное – я радовалась тому, что было теплое августовское утро и я совершенно свободна. Я отправилась с Руфью, и рядом не было монахинь с их правилами и условностями. Я с нетерпением ждала встречи с родственниками Руфи.
      В Стритем мы ехали на автобусе. Энсоны занимали половину красного кирпичного дома совсем рядом с Хай-стрит. Там было много таких домов с палисадниками. Дядя Руфи в свободное время любил поработать у себя в саду и на клумбе перед домом, где росли алые и желтые бегонии. На мой взгляд, они были просто великолепны. Меня переполняла радость, но все же я с легкой печалью вспомнила наш собственный прекрасный сад в Норвуде, и особенно лилии и розы, которые любила мама, и красные гвоздики, которые мой отец часто носил в петлице.
      – К чаю придет мой кузен Дерек, – сказала Руфь. – Он в семье старший, ему двадцать два года. Осенью они с креном Гарри поедут работать в Оттаву на ферму. Дерек любит музыку. Он интересовался, занимаешься ли ты музыкой.
      Эти слова вызвали у меня горькое чувство. Ну как могли мы в монастыре Святого Вознесения «заниматься музыкой»? Раньше я действительно немного занималась музыкой. У меня были уроки игры на фортепиано, мы пели вместе с мамой и слушали пластинки Маргарет. Я вспомнила, что очень любила «Лебединое озеро» Чайковского, и подумала, может быть, и Дерек любит эту музыку. И я решила спросить его об этом.
      Нас встретила тетя Лили. Это была полная приятная женщина с поблекшими рыжими волосами и добрыми голубыми глазами на бледном веснушчатом лице.
      Через несколько минут я уже сидела в гостиной Энсонов, как почетная гостья, за уставленным угощением круглым дубовым столом на толстых ножках. Это была красивая современная комната, с окнами, выходящими на продолговатую лужайку; из окон были видны кусты роз, солнечные часы и кресло-качалка.
      После серых асфальтированных площадок в монастыре этот дом и сад показались мне очень привлекательными. Семейство Энсон – тоже очень милым, хорошая крепкая семья, принадлежащая к среднему классу, которая изо всех сил пыталась поддержать видимость полного благополучия на скудные средства, зарабатываемые мистером Энсоном и двумя старшими сыновьями. Я просто упивалась доброжелательной атмосферой, царившей в этом доме. Цветы, красиво сервированный стол, пирог с глазурью – все это было каким-то волшебством после наших монастырских чаепитий.
      Девочки – все моложе Руфи (а одна совсем еще крошка девяти месяцев от роду) – мало меня интересовали. Я жила среди оравы маленьких детей и устала от их шума, смеха и плача. Мое внимание привлекали два старших юноши, первые молодые люди, с которыми я так близко общалась с тех пор, как у меня не стало дома.
      Теперь мне было шестнадцать с половиной лет и стремительно приближался тот день, когда я наконец покину приют и буду сама зарабатывать себе на жизнь. В тот день я почувствовала себя совсем взрослой, несмотря на свое уродливое платье. Я смотрела на братьев Руфи с особым интересом.
      Младший, Гарри, был более привлекателен. Он был высок, красив, в моем представлении, очень похож на Айвара Новелло, чей портрет тайком принесла в монастырь одна из девочек. Гарри заразительно смеялся, а глаза у него были веселые и насмешливые, и он все время поглядывал на меня через стол и говорил такие вещи, что я с трудом понимала, что он имеет в виду. Например, он сказал:
      – Послушай, Руфь, у твоей подружки из монастыря есть чем похвастаться, несмотря на всю эту ужасную одежду. Какие глазки! Какие ресницы! Ну и ну! – Он присвистнул и подмигнул мне.
      Миссис Энсон прикрикнула на него:
      – Перестань, Гарри, ты вскружишь ребенку голову! А я смотрела на него, и краска заливала мое лицо. Я не понимала, что он восхищается мною.
      – Гарри в полном отпаде от тебя, Роза, – прошептала Руфь.
      Эту фразу я тоже не совсем поняла, но была поражена и почти загипнотизирована тем, как Гарри смотрит на меня. Впервые в жизни я ощутила приятное волнение. Я понимала, что очутилась в другом мире – не в мрачном, холодном и строгом монастыре, а в том мире, где жили и любили друг друга мои папа и мама.
      В тот день на празднике у Руфи я безумно влюбилась в Гарри Энсон а, как только может влюбиться шестнадцатилетняя девочка, которая никогда еще не испытывала любви. На следующей неделе Гарри уезжал в Канаду. Мне подумалось, что я больше никогда не увижу его; да и он больше не проявлял ко мне настоящего интереса – ведь я была для него лишь воспитанницей монастырского приюта, ребенком с огромными печальными серыми глазами.
      Дерек тоже поглядывал на меня. Он был худощав, рыжеволос, как мать, и носил очки. Он не отличался ни весельем, ни жизнерадостностью. Но время от времени он улыбался мне дружелюбно, подкладывал мне варенья или пирога и подливал чаю. Казалось, он жалел меня и понимал, почему я чувствую себя неловко и от смущения почти все время молчу.
      Все Энсоны смеялись и говорили обо мне. Я пила чай, едва ли замечая, насколько он был вкуснее, чем в монастыре, потому что была поглощена разговором с Гарри.
      Когда все встали из-за стола, Гарри подошел, небрежно обнял меня и взъерошил мне волосы.
      – Я бы хотел увидеть тебя в красивом платье ровно через год, юная Роза, – произнес Гарри многозначительно и чмокнул меня в щеку.
      Я была так потрясена этой лаской, прикосновением его руки, что смертельно побледнела (как потом мне сказала Руфь) и посмотрела на молодого человека так, будто он ударил меня. Сказать по правде, его бездумное поведение вызвало целую бурю чувств в моей душе, ведь я уже полтора года не испытывала никаких эмоций. Я стояла словно током пораженная и дрожала как осиновый лист.
      Дерек, укоризненно глядя на брата поверх очков, быстро подошел к нам.
      – Замолчи, Гарри, ты забываешь, что это ребенок, черт бы тебя побрал… – пробормотал он.
      Руфь захихикала.
      – Интересно, что теперь скажут в монастыре… Гарри отпустил меня, рассмеялся и выбежал из комнаты. Он уже забыл обо мне… для него развлечение кончилось.
      А Розелинду Браун подвели нервы, и она горько разрыдалась.
      Энсоны огорчились. Миссис Энсон решила, что я плохо себя чувствую. Руфь тоже была немного взволнована. Младшие дети с любопытством смотрели на меня.
      А я стояла и все плакала. Впервые плакала после того, как приехала в монастырь в июне прошлого года. Я осознавала только, что Гарри, такой красивый, такой веселый, такой раскованный и так легко оделяющий девушек своим вниманием, открыл эти «шлюзы» и я никак не могу их закрыть.
      Спас меня Дерек Энсон. Видимо, он догадался, в чем дело. Он увел меня в опустевшую гостиную и попытался отвлечь, показывая свой проигрыватель и коллекцию пластинок.
      – Я так люблю классическую музыку, и мне очень жаль оставлять пластинки дома. Когда я приеду в Канаду, то снова стану покупать пластинки, – сказал он мне. – Садись, Роза. Я поставлю для тебя Пятую симфонию Бетховена. Ты, наверное, слышала ее?
      – Нет. – Я покачала головой, вытерла мокрые глаза и с несчастным видом высморкалась. Дерек с ужасом посмотрел на меня.
      – Неужели в мире есть хоть один человек, который не знает Пятой симфонии Бетховена? О Боже! – воскликнул он и добавил, что я должна ее тотчас же услышать.
      Дерек закрыл дверь, не разрешил входить даже Руфи и поставил свою драгоценную пластинку. И вот, сидя в комнате с незнакомым двадцатидвухлетним юношей, в маленьком доме в Стритеме, в то время как вся семья вышла гулять в залитый солнцем сад, впервые в жизни я услышала это чудесное произведение гениального композитора. Слезы мои высохли. Волнение, в которое меня привел поцелуй Гарри Энсона, прошло. Старые печали, новые проблемы – все отодвинулось на задний план. Я слушала с восторгом и благоговением, а мой мозг впитывал великолепную музыку, которая доходила до самых потаенных глубин моей души.
      Пока лились звуки музыки, Дерек молчал. А мне и не хотелось разговаривать. Но когда умолкли последние аккорды, он посмотрел на меня, и его добрые глаза сияли, а лицо было прекрасным и одухотворенным. Он сказал:
      – Ну вот, Роза. Тебе стало легче? Мне всегда помогает музыка. А эта музыка, музыка Бетховена, часто позволяет мне найти ответы на многие вопросы. Ты знаешь, Бетховен – мой бог.
      Я молча кивнула. У меня вдруг появилось желание сказать ему, что я хочу вместе с ним поклоняться его кумиру. И действительно, в тот день Чайковский правил миром музыки. Но после прослушивания Пятой симфонии в исполнении одного из лучших оркестров мира я поняла, что в будущем именно Бетховен будет владеть моими мыслями. Но все же я продолжала предаваться воспоминаниям о «Лебедином озере».
      Настоящий интерес и природный музыкальный вкус развязали мой язык. Я стала задавать Дереку десятки вопросов, наивно полагая, что он знает о музыке все. Теперь я понимаю, что это не так. Ведь он занимался сельским хозяйством. Его воспитали родители, которые принадлежали к тому же типу людей, что и моя мать, которые любили музыкальную комедию, музыку Гилберта и Салливана. У них вряд ли хватало подготовки для восприятия симфонической музыки. А Дерек был прирожденным музыкантом, и, если бы у него была возможность учиться музыке, он мог бы стать композитором. Об этом он всегда мечтал, но осуществить свою мечту не смог. Удивительно, сколько людей, которые ведут обычную, далекую от идеала жизнь и выполняют самую заурядную работу, могли бы стать хорошими музыкантами! Позднее я поняла это, когда в числе многих тысяч любителей музыки стала посещать концерты серьезной музыки.
      Спасибо тебе, Дерек, за то, что ты открыл для меня в тот августовский день новый мир. Твой брат Гарри поцеловал меня, разбудив во мне чувственные эмоции. А ты помог мне приобщиться к красоте и совершенству музыкального искусства, открыв для меня одно из величайших музыкальных произведений.
      Кроме Пятой симфонии я слушала «Юпитера» Моцарта. Это был настоящий праздник, который открыл мне глаза и заставил биться мое сердце.
      Я возвращалась в монастырь как зачарованная, в мечтах о музыке, с единственным желанием скорее покинуть его.
      Я рада была и тому, что не забыла спросить у Дерека, любит ли он «Лебединое озеро», на что он ответил, что очень любит и ходит на балет всякий раз, когда у него есть деньги.
      – Конечно, Чайковский – великий композитор, – сказал он, – и его музыка к балетам прекрасна и совершенна. Но, Роза, она затрагивает в основном эмоции. А одного этого недостаточно для любителя музыки.
      Тогда я этого не поняла. Зато теперь понимаю отлично.
      Когда мы с Ричардом были во Фрайлинге, в споре с Ирой Варенской он почти слово в слово повторил мысль, высказанную Дереком девять лет назад в маленьком доме в Стритеме.
      Мне предстояло прожить еще много трудных лет, прежде чем Ричард и Фрайлинг вошли в мою жизнь.
      Все летние каникулы меня преследовали воспоминания об этих двух происшествиях, и я никак не могла выбросить их из головы. Все это было так странно, как будто проснулась моя физическая сущность и вместе с ней – интеллектуальное и духовное начало и теперь они борются за главенство в моей душе. Мне хотелось снова увидеть Гарри Энсона и почувствовать трепет от его прикосновения, но в то же время мне хотелось сесть с милым и таким деликатным Дереком и слушать музыку. Я поняла, что стала другой; я уже больше не была той маленькой, не знающей жизни девочкой из монастырского приюта, для которой любой уголок за стенами монастыря Святого Вознесения был полной загадкой. Я была посвящена в тайну, от которой монахини так старательно ограждали нас, сирот. Теперь я была не просто нищим ребенком, мрачно ожидавшим начала нового мучительного периода в своей жизни, когда придется зарабатывать себе на хлеб. Я была взрослой девушкой (бедняжка… именно так я себя и ощущала в шестнадцать с половиной лет), которую переполняло желание любить и быть любимой… а все свое свободное время посвящать хорошей музыке.
      Серьезное открытие для Розелинды Браун! Но это помогало ей чуть-чуть высунуться из своего кокона… показаться на свет из той раковины, куда она спряталась, когда умерла ее мать.
      После встречи с братьями Энсон моя жизнь в монастыре стала еще утомительней и скучней. Казалось, время идет невыносимо медленно. Мне надо было протянуть еще полгода. Никому из учениц не разрешалось покидать Уимблдон до семнадцатилетия.
      Я не видела мою подругу Руфь до самого начала осеннего семестра, и, когда она возвратилась в монастырь, я стала расспрашивать ее о ее родственниках. Она понимающе мне подмигнула и прошептала так, чтобы не услышали монахини:
      – Держу пари, что ты хочешь узнать о Гарри! Покраснев, с бьющимся сердцем я прошептала в ответ:
      – Да… может быть… но и о Дереке тоже…
      – Ты им обоим очень понравилась, – продолжала она. – Когда ты ушла, Гарри сказал, что ты будешь красавицей и, может быть, он навестит тебя, когда вернется из Канады.
      Это было приятно слышать. Но вдруг у меня пропал интерес к нему. Я хотела услышать о Дереке, об этом простом и тихом молодом человеке, который открыл для меня то, чего мне так не хватало, то есть нечто более удивительное, чем простой флирт.
      – А что сказал Дерек? – спросила я.
      Руфь оглянулась, чтобы убедиться, что за нами никто не наблюдает. (Мы стояли на асфальтированной площадке, а вокруг группами прогуливались девочки всех возрастов, характерным жестом пряча свои руки в рукава. Этот жест стал для нас привычным, и зимой и летом мы ходили именно так, чтобы согреть руки.) И Руфь вложила мне в ладонь листок бумаги.
      – Дерек просил меня отдать это тебе и шлет привет. Я раскрыла рот от удивления, когда увидела… листок гладкой, блестящей бумаги, вырезанный из какой-то книги. Это был портрет человека с массивной головой, покрытой львиной гривой густых кудрявых волос, высоким лбом, глазами с тяжелыми веками и резко очерченными полными губами.
      Под портретом была надпись, сделанная рукой Дерека: «Людвиг ван Бетховен».
      Я смотрела с восхищением на это лицо. В дальнейшем я встречала немало его изображений: на картинах, рисунках, в скульптуре. Но ни одно из них не взволновало меня так, как та первая фотография, присланная Дереком Энсоном. Я была так тронута, как будто с фотографии на меня смотрело лицо моей первой любви.
      Я знала, что всю оставшуюся жизнь буду восхищаться величием этого человека.
      Решив во что бы то ни стало сберечь портрет, я спрятала его под одежду. Я от всего сердца поблагодарила Руфь, попросив ее передать привет и мою благодарность Дереку, если она будет ему писать (как раз в это время он выехал в Оттаву). Но я совершенно забыла хоть что-нибудь передать Гарри.
      Я думаю, мое поведение в тот день вполне доказало, что я совсем не похожа на свою бедную дорогую сентиментальную мамочку, которая, без всякого сомнения, спрятала бы фотографию Гарри в свой молитвенник.
      Тяжело вздохнув, я сказала своей подруге:
      – Я так расстроилась, Руфь. Я не хочу быть секретаршей, а хочу заниматься музыкой, играть на фортепиано или в оркестре на каком-нибудь инструменте.
      Руфь на это ответила:
      – Роза, деточка, ты такая странная. Тетя и дядя говорят, что Дерек свихнулся на этой старинной музыке, и они думают, что и тебя может постигнуть та же судьба. Но тебе нет смысла расстраиваться – ведь теперь тебе уже слишком поздно начинать заниматься музыкой.
      Все это было совершенно неубедительно, но пришлось согласиться, когда Руфь со свойственным ей практицизмом добавила, что я никогда не смогу зарабатывать музыкой себе на жизнь. Никогда, и это была правда. Чтобы зарабатывать музыкой, надо быть первоклассным музыкантом. А я могла только бренчать на пианино. Да и от этого мне пришлось отказаться полтора года назад, когда я стала ученицей монастырской школы.
      Я положила портрет Бетховена в учебник, который спрятала в свой шкафчик. Я часто доставала этот портрет, рассматривала его, пытаясь вспомнить некоторые моменты из Пятой симфонии. Но все-таки мне пришлось принять философию Руфи и отказаться от идеи стать музыкантом. Я решила, что в этой жизни наиболее подходящее для меня занятие, слушая музыку, пытаться понять ее.
      Но уже тогда я твердо решила, что, как только окажусь на свободе в «большом мире», сразу же начну писать, чтобы творить и не остаться стенографисткой, навечно прикованной к конторскому столу.

      В марте следующего года, через две недели после того, как мне исполнилось семнадцать лет, я навсегда покинула монастырь Святого Вознесения.
      Это был один из самых замечательных дней в моей жизни. Я сидела в приемной с матерью-настоятельницей, которая давала мне последние наставления, необходимые, по ее мнению, для жизни в «большом мире».
      Я никогда не забуду тот день. Всю ночь шел снег. На улице было белым-бело, и наши уродливые игровые площадки превратились в сияющие белые поляны. Даже промерзшие голые деревья и кусты казались прекрасными, когда их припорошил снег.
      Я оглядела приемную, вдыхая знакомый запах пчелиного воска и скипидара. Вот большая пальма у окна, за которой ухаживают сестры-послушницы; жесткая полированная мебель; привычные изображения святых на стенах и маленькая скульптура святого Иосифа над дверью. Неужели это последний раз, когда мать-настоятельница говорит со мной как с ученицей? Теперь, даже если я и захочу прийти сюда снова, я буду только посетительницей. Но вряд ли мне этого захочется. Слишком печальным было здесь мое существование.
      С радостью я подумала, что в последний раз поднялась с постели в шесть утра, разбила тонкую корочку льда в кувшине для умывания, съела скудный завтрак, состоящий из сваренной на воде каши, маргарина и черствого хлеба с крошечным кусочком мармелада, выпила кружку жидкого кофе, сидя за столом на длинной деревянной лавке рядом с десятками других постоянно недоедавших, промерзших девочек.
      Мне ни с кем не было жаль расставаться. Моя подруга Руфь уехала из монастыря месяц назад, жила у Энсонов и, как она мечтала, стала портнихой.
      Как приятно было сложить мое синее платье и знать, что мне больше не придется надевать его. Впервые за два года я была без уродливой монастырской формы. Мне выдали вещи, которые, по понятиям монахинь, подходили для «мирской» жизни.
      Когда утром, прежде чем спуститься к матери-настоятельнице, я взглянула в единственное зеркало нашей спальни, перед которым мы причесывались, я увидела в нем новую, незнакомую Розелинду. Я уже давно отвыкла видеть хорошо одетых женщин и почти забыла, как выглядела моя мать или как она меня одевала, но изысканным вкусом я обладала, видимо, от природы. Я посмотрела на себя в зеркало, и у меня упало сердце: я выглядела просто пугалом. У монахини, которая отвечала за гардероб, всегда была какая-нибудь поношенная одежда, регулярно поступающая из благотворительных организаций или богатых католических школ, где обычно собирали поношенные вещи для «бедных сирот». Мне выдали жакет и юбку противного тускло-коричневого цвета и голубую вязаную кофточку, аккуратно заштопанную в нескольких местах. (Эти вещи были мне немного широки, потому что, несмотря на свои семнадцать лет, я была все такой же маленькой и хрупкой.) Коричневая фетровая шляпа еле держалась на моей голове. Завершали весь мой наряд сильно поношенные коричневые матерчатые перчатки и маленькая египетская кожаная сумочка с кисточками (я уверена, что монахини сочли эту сумочку особенно шикарной).
      В этой сумочке лежала новенькая однофунтовая бумажка и немного серебра (все это выделил мне монастырь Святого Вознесения). Рядом стоял ветхий небольшой чемодан, в котором находились мои личные сокровища: смена белья, домашние тапочки, темно-синее кашемировое платье (для обедов и вечерних выходов) и еще один шерстяной джемпер мерзкого ярко-розового цвета (который я втайне решила никогда не надевать!).
      Все это, да еще коричневое твидовое пальто, которое я несла в руке, и составило гардероб мисс Розелинды Браун.
      Я выглядела так, как и должна была выглядеть девочка из монастырского приюта без гроша за душой. Но все эти вещи являлись для меня как бы символом свободы. Теперь меня должны называть «мисс Браун» и у меня будет работа, которую монахини нашли для меня. Предполагалось, что я начну карьеру младшей машинистки в конторе одной крупной страховой компании на Феррингтон-стрит и мне будут платить тридцать шиллингов в неделю. Монахини подыскали эту работу через известное им агентство. Это была надежная, хорошая работа в фирме с высокой репутацией. Мне предстояло жить в Эрлз-Корте, в доме вдовы, которая в свое время была пансионеркой монастыря и поэтому, как утверждала мать-настоятельница, была очень порядочным человеком и как никто другой могла присматривать за девушкой в моем нежном возрасте.
      Все это прозвучало довольно сурово, и я признаюсь, что меня вдруг одолел некоторый страх. Но тем не менее я не заглядывала далеко вперед.
      Я узнала, что старый друг моего отца и его поверенный писал матери-настоятельнице и просил передать мне, чтобы я обязательно обратилась к нему, если мне будет нужна помощь, и – щедрая добрая душа – он послал ей чек на двадцать фунтов и просил выдавать мне эти деньги по мере необходимости. Она сказала, что будет высылать мне по одному фунту в неделю, потому что, по ее мнению, молодой девушке нельзя давать в руки такую большую сумму сразу. Я кротко поблагодарила ее. В любом случае фунт в неделю был для меня целым состоянием. Из своего жалованья мне предстояло платить будущей квартирной хозяйке миссис Коулз целый фунт, значит, на еду и проезд у меня оставалось десять шиллингов. А всего я могла тратить тридцать шиллингов в неделю, по крайней мере до тех пор, пока не израсходую двадцать фунтов мистера Хилтона.
      В то утро я узнала, что только благодаря доброте мистера Хилтона и миссис Делмер мне удалось получить специальность в монастырской школе.
      Тронутая до глубины души и смущенная всем этим, я сказала преподобной матери, что буду изо всех сил стараться вернуть им свой долг.
      Она улыбнулась, и ее аскетическое лицо в обрамлении монашеского убора немного смягчилось такой редкой для нее улыбкой.
      – Может быть, ты не сможешь отплатить им золотом или серебром, Розелинда. Но ты вернешь им свой долг, если будешь хорошей девочкой, будешь старательно работать и помнить все, чему тебя здесь научили.
      Я пообещала, что постараюсь.
      Она как-то встревоженно посмотрела на меня, кашлянула и спросила, нет ли у меня к ней вопросов. Я, потупясь, совсем по-детски спросила: «Каких вопросов?»
      Она вспыхнула и, казалось, не знала, что ответить.
      Верная себе, она пыталась выполнить свой долг и подготовить меня к тому «безнравственному» миру, в который я вскоре должна была вступить, но она никак не могла заставить себя заговорить со мною откровенно. Она пробормотала что-то насчет мужчин и моей невинности и что я должна строго блюсти свою честь, ибо в один прекрасный день я встречу «хорошего человека», который женится на мне, и т. д. и т. п. Я выслушала ее очень внимательно, но не поняла и половины из того, что она имела в виду.
      (За исключением того пустякового случая с Гарри Энсоном, который произошел прошлым летом, я ничего не знала об отношениях мужчин и женщин, о любви.) Мне было семнадцать лет, и я с гордостью считала себя хорошей машинисткой и стенографисткой, но в остальном оставалась все тем же не знающим жизнь ребенком, который два года назад поселился в монастыре Святого Вознесения, – ребенком, которого ограждала от всех тягот и трудностей родная мать, а затем монастырская жизнь. От других лелеемых детей этот ребенок отличался лишь тем, что познал страдания и горе: голод, холод и одиночество. Да, я знала, что такое страдание, хотя и не подозревала о страданиях иного рода, которые монахини называли «смертный грех».
      Мне хотелось скорее начать новую жизнь, и я обрадовалась, когда зазвонил монастырский колокол, а мать-настоятельница поднялась и на прощание поцеловала меня.
      – Надеюсь, ты будешь счастливой, Розелинда, – сказала она.
      – Спасибо вам, преподобная мать, – ответила я. Она еще раз обеспокоенно посмотрела на меня. Не думаю, что она понимала меня, не было у нее ни малейшего представления и о той дикой радости, которая буквально жгла меня изнутри; о том, как мне хотелось стать самостоятельной, начать читать, приобретать хоть какую-то общую культуру, развиваться – одним словом, полностью использовать те привилегии, которые мне давала свобода.
      – Жаль, что ты не католичка, Розелинда, – добавила она печально. – Вера помогла бы тебе.
      А мне эта помощь была совсем не нужна. Я промолчала. Ведь об этом нечего было говорить. Я всегда упорно стояла на своем, когда речь заходила о смене религии. С самого начала я хотела остаться в лоне той церкви, где получила крещение, и у меня не было ни малейшего желания изменять этой церкви теперь.
      Наконец я оказалась за воротами монастыря. Мать-настоятельница вызвала такси и щедро заплатила шоферу. Это было первым большим удовольствием. Я не садилась в машину так давно…
      Оглянувшись, я некоторое время не отрываясь смотрела на мрачные здания монастыря, на фигурку Христа над крытой галереей и на крест на шпиле церкви. Я слышала голоса других девочек, которые играли в комнате отдыха, и прошептала: «Прощайте все… прощайте страдания…»
      И вот я одна в такси. По заснеженной дороге, мимо Уимблдона, где мы столько раз гуляли, построившись парами, машина направилась в Эрлз-Корт.
      Покрытый снегом Лондон засиял белизной и красотой. И мне стало весело. Я уже не думала о своей ужасной одежде, о своей бедности и полном одиночестве. Мне не было одиноко. В моей сумке лежали портрет Бетховена и фотографии мамы и папы. У меня было немного денег, и я могла пойти в гости к Руфи и Энсонам когда захочу. И моя дорогая подруга Маргарет все еще писала мне. Я постоянно получала длинные счастливые письма из Найроби. И Делмеры никогда не забывали меня, поздравляли на Рождество или в день моего рождения. Вот и сейчас я только что получила последнюю посылку, которую они прислали в монастырь: конфеты и коробку цукатов. На редкость вкусно по сравнению с тем, чем обычно кормили в монастыре.
      Нет, я совсем не чувствовала одиночества. У меня были большие планы… Я очень хотела сделать свою жизнь интересной. Конечно, для этого нужны были деньги. Это я понимала. Я решила упорно трудиться, пока не заработаю достаточно денег, чтобы осуществить свою мечту: стать писателем или журналистом. Я мечтала о том, что, зарабатывая писательским трудом, я смогу скопить столько, сколько нужно для того, чтобы купить все, что мне хочется. Прежде всего я мечтала купить билет на какой-нибудь большой концерт или на балет.
      Вот такие мечты охватили семнадцатилетнюю Розелинду Браун, когда она вступила в этот «порочный» мир в один из мартовских дней тысяча девятьсот двадцать пятого года. Представьте себе ее, беззаботно сидящую в такси в своем выцветшем костюме, с чемоданом и египетской кожаной сумочкой на коленях; представьте себе ее бледное личико, обрамленное короткими темными кудряшками, которое жадно смотрит в окно такси широко открытыми глазами. Представьте себе Розелинду с ее тайными надеждами и честолюбивыми мечтами, а также полным незнанием жизни.
      В то утро и в тот час ее не оставляли иллюзии и уверенность в своей полной свободе. Для нее еще не пришло время разочарований, она еще не познала горькой правды о том, что мы никогда не обладаем полной свободой, что мы просто переходим от одного состояния несвободы к другому.
      Этот первый вечер, который я провела вне стен монастыря, «на свободе», вызвал у меня такие неожиданные и волнующие чувства, что я радовалась по-настоящему. Хотя очевидно, что, если бы моя бедная мама посмотрела на меня с небес, она бы заплакала от жалости. Сотни более счастливых людей тоже пожалели бы меня. Но я не ведала лучшего в последние годы и потому была счастлива.
      Дом миссис Коулз стоял на повороте, вблизи Кромвель-роуд. Таких домов – серых, узких, уродливых – в Лондоне немало. В доме был полуподвальный этаж, а позади дома располагался грязный крохотный дворик с одной-единственной липой, что и давало ему право называться садом. Окна были грязные, как, впрочем, и протертые до основы ковры и кружевные ноттингемские шторы. Миссис Коулз сдавала комнаты и кормила своих постояльцев в общей столовой, обставленной самой дешевой полированной ореховой мебелью. (Я до сих пор вижу этот ужасный буфет с зеркалом, резные шкафы, вечно грязную салфетку на буфете, мрачные шеффилдские кувшины и блюда и огромный бак для кипячения воды, которым никогда не пользовались.)
      Моя комната находилась на верхнем этаже и ничем не отличалась от других: темная, тесная и убогая, с неудобной скрипучей кроватью и бугорчатым матрацем; комнату украшали сосновый гардероб с множеством ящиков и полоска драной ковровой дорожки. Стены, выкрашенные синей меловой краской, были с огромными пятнами сырости, и такое же большое желтое пятно было на потолке, которое осталось после того, как прорвало трубу. Над камином висела литография, изображавшая томную девушку с длинными волосами – в стиле Верн-Джоунза. Ее глаза были возведены к небесам, а в руках она держала букет лилий. Рядом с кроватью красовалась инструкция для жильцов, упреждающая их о том, что нельзя засорять раковину, нельзя дергать шторы, хотя они были уже наполовину оборваны, нельзя пользоваться ванной больше двух раз в неделю и т. д. и т. п.
      Для меня все это было в новинку. Раковина с горячей и холодной водой – это же такой восторг! В монастыре горячую ванну принимали только раз в неделю, по субботам. Кроме того, была еще небольшая газовая плитка, на которой, опустив один шиллинг в маленькое отверстие, я могла вскипятить себе воды для грелки или чашки какао на ночь. Все это меня чрезвычайно обрадовало, так как о существовании подобных вещей я уже давно забыла.
      Раскрыв свою маленькую сумочку, я поставила на каминную полку три фотографии – мамы, отца и Бетховена – и, довольная собой, огляделась по сторонам. Моя собственная комната! Какое это счастье после ужасной общей спальни! Сегодня я буду спать спокойно, лягу когда захочу и даже смогу почитать в постели. Какая прекрасная мысль! Не мешает купить что-нибудь для чтения, пока магазины не закрылись. Я бы могла записаться в библиотеку. И я должна, даже если после этого у меня совсем не останется лишних денег, воспользоваться газовой плиткой в этот холодный мартовский день.
      Сей мрачный дом был для меня постоянным источником удивления, а миссис Коулз – настоящим ангелом. Она была от природы доброй женщиной, и мне повезло, что я поселилась у нее. Она помнила страдания и тяготы жизни в монастыре во времена своей одинокой молодости и поэтому постаралась как можно лучше приветить меня. Она вкусно накормила и дала мне много полезных советов. Казалось, она полюбила меня.
      – Ты прямо как настоящая юная леди из хорошей семьи. Как мне известно, ты такая молодая и совсем одна, – сказала она.
      Я засмеялась и стала убеждать ее, что мне уже семнадцать лет.
      – Ну вот я и говорю – ребенок, – заметила она, вздохнув и углубившись в воспоминания о том, как она жила в монастыре и как получила первую «мирскую» работу.
      Винифред Коулз была старше меня на двадцать лет. Дочь бедных родителей, своей специальностью она выбрала домашнее хозяйство. В моем возрасте она работала помощником повара в большом доме на Гровнор-сквер, затем сама научилась неплохо готовить и стала зарабатывать довольно прилично. Несколько лет назад она вышла замуж за дворецкого, они оставили службу и занялись сдачей комнат внаем. Мистер Коулз умер, а она решила продолжать общее дело. Это была полная добродушная женщина с вьющимися рыжеватыми волосами, неутомимая труженица. С помощью лишь одной никудышной горничной она вела дом, готовила и убирала для десятка постояльцев, обстирывала их. Ее мучила бронхиальная астма, и от этого у нее постоянно слезились глаза. До сих пор вижу, как старушка Вин (она любила, чтобы ее называли именно так), вытирая глаза краешком фартука, тяжело дыша и отдуваясь, с трудом поднимается или спускается по крутой лестнице. Ее не ожидало ничего хорошего, кроме тяжелой работы, но она не унывала и надеялась скопить достаточно денег, чтобы обеспечить себе спокойную старость. Она рассказывала, что мечтает о собственном маленьком коттедже, кошке и о том времени, когда ей не придется работать.
      – А ты будешь приезжать ко мне в гости и жить у меня сколько захочешь, Рози, – бывало, говаривала она.
      Вин всегда называла меня Рози… С самого начала она как бы удочерила меня и по-матерински заботилась о моем благополучии те два года, что прожила я у нее в Эрлз-Корте. Ей я обязана тем, что вечерами могла готовить себе на маленькой газовой плитке (она, бывало, сама опускала шиллинг в автомат). Она часто приглашала меня погреться у камина в ее уютной гостиной. Вин же впервые повела меня в мюзик-холл (она любила шумные, вульгарные шоу и совершенно не могла понять моего интереса к хорошей музыке и классической литературе). Вин давала мне читать свои книги, в основном сентиментальные романы, захватывающие детективы и дешевенькие безвкусные журналы.
      Часто она рассказывала мне о своей жизни с мистером Коулзом и о других мужчинах, которые хотели жениться на ней после его смерти, но она выбрала свободу. Вин сумела так осторожно и по-родственному посвятить меня в «деликатные стороны жизни», что это не только не повредило мне, но скорее наоборот. Под ее опекой я быстро повзрослела. Милая, простодушная Вин! Как добра она была ко мне. Я всегда буду вспоминать ее с благодарностью и печалиться при мысли, что она отошла в мир иной, прежде чем ей удалось осуществить свою мечту и поселиться в своем сказочном домике. Она умерла на своем посту в этом мрачном «доходном доме». Таковы превратности судьбы.

      Иногда Вин сердилась на меня. Она утверждала, что я слишком скромна и не умею общаться с людьми. Ей хотелось уговорить меня встречаться с молодыми людьми и вообще развлекаться (она любила посещать Пале-де-данс, Хаммерсмит-холл и Дворец Челси). Ее удивляло, что, судя по всему, мне больше нравилось проводить свободное время за чтением или слушанием серьезной музыки. Когда мне удавалось, я ходила на концерты классической музыки. Я не забывала того, чему научил меня Дерек Энсон. И очень скоро познакомилась не только с Пятой симфонией, но и с другими произведениями Бетховена.
      Я посещала эти концерты одна, и часто старушка Вин дулась на меня за это. Но я так ее любила, а она была так ко мне привязана, и мне хочется надеяться, что я принесла хоть какую-то долю радости в ее жизнь.
      Со свойственным ей наивным снобизмом она любила слушать рассказы про «лучшие времена», про мой роскошный дом и экстравагантных родителей. Своим знакомым она представляла меня так: «Это Роза – она настоящая маленькая леди! А видели бы вы, что она читает! Старой Вин в жизни такого не понять!»
      На самом деле она гордилась приобретенными мною знаниями, хотя и не одобряла моих занятий.
      Сколько же я читала в те дни! Я почти не замечала своей работы в страховой компании. Помню только, что я все время монотонно стенографировала, а затем перепечатывала свои материалы. Помню скуку, боль в спине от долгого сидения за столом, поездки в метро на работу и домой. Помню, как с кем-нибудь из наших машинисток мы забегали в кафе проглотить невкусный завтрак. Но ни с кем из них я не смогла подружиться по-настоящему. Удивительно, но они, как и мои одноклассницы в монастырской школе, считали меня слишком тихой и замкнутой. Несколько раз тот или иной служащий нашей фирмы начинал воображать, что я отличаюсь особой красотой и обаянием, как когда-то решил Гарри Энсон, и пытался подойти ко мне и заговорить. Но никто из них мне не нравился. Я не хотела встречаться ни с кем из них (и это тоже печалило старушку Вин).
      – Это же неестественно! Ты все время одна. Почему бы тебе не развлечься? Что тут такого, если какой-нибудь хороший мальчик поцелует тебя раз-другой? Тебе бы самой стало веселее, – так, бывало, говорила она.
      Я убеждала ее в обратном, а она недоверчиво покачивала своей рыжей кудрявой головой.
      – Ты все-таки очень странная. Ты что, думаешь никогда не влюбляться и не выходить замуж?
      Я отвечала:
      – Да, Вин, пока не найду того, кого смогу полюбить. Она снова качала головой, задыхаясь и утирая глаза.
      – Не пойму я тебя, Рози. Подумай сама, ведь, прежде чем молодой человек станет твоим женихом, с ним надо познакомиться. А ты такая разборчивая.
      Я улыбалась и целовала ее.
      – Надо быть «разборчивой», когда речь заходит о муже. Кроме того, мне всего восемнадцать лет. У меня ведь еще много времени.
      Ей пришлось согласиться хотя бы с этим – если уж ей так не нравилось мое отношение к жизни и любви.
      А я жила в своих мечтах. Я с жадностью поглощала все книги о любви, которые до этого были для меня запретными. В любую погоду, зимой и летом, я ходила в публичную библиотеку, чтобы найти то, что мне хотелось прочитать. Старый библиотекарь часто помогал мне выбирать книги. Я боготворила Шекспира! Я поглощала книги сестер Бронте (особенно обожала «Джейн Эйр», сопереживая бедной сироте, понимая, что вынесла она в Ловуде. Это было похоже на мою жизнь в монастыре Святого Вознесения). Я рыдала над «Грозовым перевалом» и мучениями Хитклифа и его потерянной любовью. Я смеялась вместе с Джейн Остин и была очарована Теккереем и Диккенсом. Потом я перешла к современным писателям: с головой уходила в чтение романов Голсуорси, Уолпола, Уэллса и пьес Бернарда Шоу.
      Я наверстывала упущенное, по вечерам читала в постели до тех пор, пока не начинали слипаться глаза. Именно в это время у меня появились головные боли и переутомление, и в конце концов старушка Вин отвела меня к местному окулисту, который прописал мне очки (так появилась важная мисс Браун в очках в роговой оправе, над которой многие годы спустя смеялся мой дорогой Ричард). А за мои очки заплатила Вин.
      Вместе с Вин я ходила навещать монахинь, хотя у меня не было никакого желания возвращаться в те места, где я была несчастна. Но милая, добрая Вин однажды сказала: «Послушай, Рози, давай на минутку заглянем к нашим милым старушкам – пусть нам будет и не совсем приятно, зато как же они обрадуются».
      И я пошла с ней. Мы провели полчаса в приемной и, к удовольствию матери-настоятельницы, доказали, что мы обе ведем себя «правильно» и выполняем свой долг в этом «порочном» мире.
      К тому времени, как стали иссякать мои двадцать фунтов, из которых преподобная мать посылала мне по одному фунту в неделю, я получила повышение по службе, став старшей машинисткой с жалованьем в два фунта, и это была хорошая поддержка. А внимательная Вин всегда помогала мне, если речь заходила о новом платье и туфельках или о поездке в Брайтон или Маргейт (с ее точки зрения, это было настоящим удовольствием). Ей я обязана первой со времен детства поездкой к морю. Как приятно было мне, безвылазно сидящей в лондонской квартире, отправиться в такое путешествие в самой середине мучительно жаркого лета.
      Дважды я виделась с нашим адвокатом мистером Хилтоном. Он приглашал меня в ресторан Холборн и угощал на славу всякими вкусными вещами. Мы говорили с ним об отце, но он вежливо избегал темы о его мотовстве, а прежде чем попрощаться, опустил мне в карман пять фунтов. Он был уже немолод, занимался своими делами и семьей, и теперь, когда я уже стала взрослой и имела работу, ему не надо было беспокоиться обо мне. Ведь он не обязан был нести за меня ответственность.
      Так и прошел первый год моей «мирской» жизни. И к тому времени, как вновь наступил день двадцать восьмого февраля и мне исполнилось восемнадцать лет, я была вполне самостоятельной молодой девушкой, которая уже не могла заблудиться в Лондоне.
      Свой день рождения я, как и в прошлом году, провела у своих друзей Энсонов, которых я постоянно навещала.
      Руфь была помолвлена и пригласила своего жениха к чаю. Это был вялый, флегматичный молодой человек в очках по имени Джордж Прайор. Он занимался торговлей чаем. Он все время просидел с Руфью в уголке, держа ее руку в своей, неотрывно глядя на нее. Я не понимала, как она могла в него влюбиться. У меня были другие представления о прекрасном мужчине, который мог бы стать моим мужем. Будущий супруг Руфи казался удручающе скучным. Но она выглядела вполне счастливой, и в каком-то смысле я ей завидовала. Я думала, наверное, неплохо, когда твое будущее определено. Но Руфь не собиралась выходить за него замуж тотчас же. Она успешно работала в своей фирме, но была еще ученицей, и ее тетя хотела, чтобы они повременили со свадьбой хотя бы полтора года.
      Именно миссис Энсон отметила, что Роза изменилась со своего прошлого дня рождения.
      Я вспомнила неуклюжее, бледное, стеснительное существо в монастырской одежде, которое сидело за этим столом и заливалось краской стыда, когда Гарри удостоил его своим вниманием. Конечно же, теперь я выглядела лучше. Теперь я была вполне прилично одета: на мне был серый шерстяной костюм, который старушка Вин приобрела для меня по сходной цене у одной из своих квартиранток, и белая строгая кофточка, которую ради такого торжественного случая Вин сама выстирала и выгладила. Мои кудрявые волосы были хорошо подстрижены, и я уже научилась пользоваться губной помадой. Я накрасила губы кораллово-розовой помадой, кроме того, я уже не была такой болезненно худой, как Розелинда времен монастырской жизни.
      – Как же она хороша! – воскликнула Руфь. – Жаль, что Гарри ее сейчас не видит.
      Я улыбнулась и спросила, что слышно о Дереке. Они ответили, что недавно получили известие о его женитьбе. Я почувствовала что-то вроде ревности и тут же спросила, любит ли его жена музыку. Миссис Энсон поморщилась и ответила:
      – Слава тебе Господи, нет! Хватит нам одного Дерека. Он пишет, что она прекрасно готовит и отлично катается на коньках. Кажется, он и сам увлекся коньками.
      Я была по-настоящему разочарована. Дерек, который ввел меня в мир Бетховена, Дерек, которому я поклялась любить классическую музыку, женился на девушке, потому что она хорошо готовит и катается на коньках. Я чувствовала себя обманутой. Он разочаровал меня, предав свои собственные убеждения. И это еще больше укрепило мое решение не выходить замуж за человека, который не любит музыку, как я.
      Энсоны наперебой спрашивали, скоро ли у меня появится «молодой человек», и когда я ответила, что не знаю этого, Руфь сжала руку своего жениха и сказала:
      – Она многого лишает себя, ведь правда, Джордж? Он застенчиво посмотрел на нее и пробормотал: —Да…
      Я удивилась и подумала про себя: «Нет! Я уж лучше подожду. В таком деле нельзя спешить. Когда-нибудь они увидят, за какого прекрасного молодого человека я выйду замуж. А до тех пор буду читать и ходить на концерты. Мне пока и так хорошо!»
      Но молодым свойственно менять настроение. Так и я сначала с головой окунулась в самообразование и увлеклась высоким искусством, но вдруг мне это наскучило. Почти как Дерек, я вскоре отказалась от своих интересов. Я решила, что старушка Вин, Руфь и другие девочки правы. Глупо «смотреть на всех свысока». В конце концов, мне около девятнадцати. Пора уже начать влюбляться, ходить на танцы, радоваться жизни и вообще, по выражению Вин, «вести жизнь, нормальную для молодой девушки». И, придя к такому заключению, я перестала ходить на концерты и читать классику. Я начала слоняться по кинотеатрам и пересмотрела уйму фильмов с участием Греты Гарбо, которая стала моей любимой актрисой, и Джорджа Брента, идеального героя-любовника.
      Я принимала приглашения молодых клерков из нашей конторы, сидела рядом с ними в кино, они держали меня за руку своими горячими, липкими ладонями (я думаю, что получала какое-то детское удовольствие от всего этого), ходила на танцы и на прощание целовала своих поклонников. Мне даже казалось, что я немного влюблена в одного мальчика по имени Фрэнк Адамс, который работал со мной в одной комнате. У него были большие голубые глаза, длинные загнутые ресницы и вообще романтическая внешность.
      Старушка Вин с удовольствием слушала мои девичьи признания и посчитала своим долгом пригласить Фрэнка к нам в гости и оставить нас одних в своей гостиной, у камина. Он принес мне большую коробку шоколадных конфет, и я грациозно устроилась на диване Вин, а Фрэнку позволила сесть на пол у моих ног и кормить меня конфетами, а я гладила его кудрявые волосы. В какой-то момент он уверенно уселся рядом со мной и начал вести себя довольно смело, я бы сказала, даже слишком смело. Поэтому через короткое время Фрэнк оказался на улице, а Вин, вернувшись, застала меня одну в слезах. Когда она захотела выяснить, в чем дело, я смогла только сказать:
      – По-моему, мужчины отвратительны. Я не хочу, чтобы ко мне прикасались, и никогда больше ни с кем не буду встречаться.
      Дорогая моя бедная старушка Вин втайне подозревала, что со мной не все в порядке. От удивления она не знала, что предпринять, и только гладила меня по спине, а потом, чтобы совсем успокоить меня, пошла и принесла мне большую чашку какао. Но я-то знала, в чем было дело: я просто не любила его, а притворяться не умела.
      Миновал еще один период моей жизни – период развлечений и встреч с молодыми людьми, и я, наказанная по заслугам и немного обескураженная, вернулась к своим концертам и к очередному балетному сезону.
      Жизнь в доме Вин продолжалась, и никаких особенных изменений не происходило. Со мной не случалось ничего – ни хорошего, ни плохого – вплоть до самого лета. Мне было почти двадцать, я зарабатывала три фунта в неделю и в свободное время начала писать короткие рассказы, которые никто не хотел печатать. Моей мечте стать писателем не суждено было осуществиться. Я попросту тратила время – вечерами печатала свои рассказы на взятой напрокат машинке – и деньги на марки, рассылая свою писанину редакторам-мученикам. Все до единой статьи, которые я посылала, возвращались обратно всегда с одной и той же разочаровывающей припиской: «Редактор очень сожалеет…» И так было до тех пор, пока один из ящиков стола доверху не наполнился отвергнутыми рукописями. Теперь, когда я оглядываюсь назад и вспоминаю свои трогательные попытки писать, могу чистосердечно признаться, что меня сильно заносило. Я пыталась писать на крайне возвышенные темы, с пренебрежением относясь к более легким, популярным сюжетам, и поэтому мне не удавалось найти верный тон повествования. На какое-то время я отказалась от своих литературных занятий и, отчаявшись, решила, что мне не дано заниматься творческой деятельностью и уж лучше оставаться вечным читателем.
      Но вот одним жарким, душным августовским утром в моей судьбе произошел поворот. Все привычные нити, связывавшие меня с Вин и ее домом, разом оборвались.
      В то утро старушка Вин не спустилась, как обычно, на кухню готовить завтрак своим постояльцам. Маленькая служанка, которая помогала ей по дому, с испуганным лицом вошла ко мне в комнату и сказала, что миссис Коулз нашли мертвой в постели. У бедной милой Вин был тромбоз, но ни мы, ни она об этом даже не подозревали. Тромб закупорил сосуд мозга, и мир для нее навсегда перестал существовать. Для миссис Коулз это был легкий и быстрый конец, а для меня ее смерть означала вечную печаль и потерю одного из лучших и самых дорогих мне людей.
      Я горько плакала вместе с ее друзьями, которые, как и я, скорбели о ней. Мы устроили ей пышные похороны, было много красивых цветов. Вокруг Вин всегда собирались люди, привлекаемые ее радушием, добротой и бесчисленными щедрыми знаками внимания. Я и сегодня с грустью продолжаю вспоминать ее и часто думаю, что бы она сказала о наших с Ричардом отношениях. Я уверена, что он бы ей понравился, хотя она и не «одобрила» бы всего этого. Ей всегда хотелось, чтобы ее «маленькая» Рози вышла замуж за достойного человека.
      Тут я бы ее разочаровала. Но я не смогла бы принадлежать никому в мире, кроме Ричарда.
      Доходный дом в Эрлз-Корте перестал быть моим домом, каким он был эти два так многому научивших меня года. Права на аренду дома и та небольшая сумма денег, которую Вин удалось скопить, перешли к племяннику ее мужа. А он продал дом, и я не смогла оставаться там при новых владельцах: мне было так хорошо у старушки Вин, и каждый пустяк слишком напоминал бы мне о ней. Поэтому я предпочла сразу же уехать.
      Так закончился еще один период жизни Розелинды Браун.

      Хотя смерть Вин и была для меня настоящим горем, думаю, в каком-то смысле было даже к лучшему, что я не осталась в этом доме навсегда. Я бы никогда ничего не достигла; наверное, я так на всю жизнь и осталась бы в страховой компании, куда меня направили монахини из монастыря Святого Вознесения и где я выполняла трудную работу за гроши, слишком медленно поднимаясь по служебной лестнице.
      Первые две недели, после того как я уехала из Эрлз-Корта, который так долго был моим домом, превратились для меня в настоящую муку. Я наняла комнату в другом пансионе. Его рекламу я увидела в газете «Кенсингтон ньюс». Хозяйкой была некая мисс Пардью. В доме было грязно и убого, а кормили просто отвратительно, и я поняла, что перестану уважать себя, если останусь там. Все это было так не похоже на бедный, но добрый дом Вин: не было вкусной пищи, не было теплой, уютной гостиной и постояльцы были довольно неприятные типы, включая мерзкого вида мужчину, чья хитрая улыбка доконала меня.
      Когда я сообщила хозяйке о своем решении выехать из пансиона, мисс Пардью – женщина со злой физиономией, похожая на хорька, – критически осмотрела меня с головы до ног и сказала:
      – Ха! Я полагаю, вы думаете, что слишком хороши для моего дома?
      И я честно ответила:
      – Да, мисс Пардью, именно так я думаю. Я могу примириться с бедностью, но с грязью – никогда.
      Она пришла в ярость, и ее злобный голос, осыпавший меня всеми немыслимыми оскорблениями, преследовал меня, пока я собирала вещи и выходила из дому.
      В то утро я шла в контору подавленная. Ничто меня не радовало: ни приобретенные знания, ни любовь к прекрасному, ни мой небольшой литературный талант, ни моя красота, на которую многие обращали внимание.
      Я превратилась в одинокую несчастную девушку без каких-либо надежд на будущее.
      Большие помещения конторы страховой компании, к которым я уже привыкла, всегда казались мне такими же холодными, неприятными и враждебными, как и монастырский приют. Сегодня же они были еще более ненавистны. Я с ненавистью смотрела на свой стол и машинку; глаза мои болели от переутомления, потому что я не могла заснуть в удивительно неудобной постели в доме мисс Пардью. Я просто не представляла, как я смогу работать в то утро. А внизу, в одной из гардеробных, лежал небольшой чемоданчик со всеми моими пожитками. Сегодня вечером, когда я выйду из конторы, мне негде будет переночевать. В таких ситуациях я с горечью вспоминала свое детство и свою легкую, защищенную от всех трудностей жизнь. Боже мой, как же изменилась жизнь для взлелеянной моей бедной мамой «изнеженной куколки»! Но мне еще только предстояло узнать, насколько права испанская пословица: «Если закрывается одна дверь, то открывается другая».
      К нам в контору поступила новая машинистка, девушка чуть постарше меня. Она-то и заметила мою бледность, покрасневшие глаза и то, как я все утро клевала носом над машинкой. Я думаю, она также заметила, как я украдкой смахиваю слезы. Признаюсь, я чувствовала себя такой несчастной, что каждую минуту готова была разрыдаться.
      И вдруг эта девушка по имени Кэтлин Уокер подходит ко мне и приглашает перекусить вместе с ней в ближайшем кафе, куда мы, машинистки, частенько забегали в обеденный перерыв. Поблагодарив ее, я согласилась.
      Кэтлин буквально спасла мою жизнь.
      Когда она впервые пришла в контору, я не обратила на нее никакого внимания. Но потом, во время нашего совместного обеда, я поняла, что она очень милая и доброжелательная девушка. Кэтлин было около двадцати четырех лет, на мир она смотрела веселыми голубыми глазами, а такой красивой белозубой улыбки я не видела никогда. Казалось, Кэтлин не боялась никаких опасностей, которые могли подстеречь ее на жизненном пути, и у нее были для этого все основания, потому что было на кого опереться в трудную минуту. Она много рассказывала мне о своем доме, о маме, о младшей сестренке, которая жила дома, и о своем обожаемом брате, который был в отъезде. У Кэтлин не было никакой необходимости работать. Она устроилась в нашу контору потому, что терпеть не могла бездельничать и хотела заработать немного лишних денег, как она сказала, «себе на шпильки». Ее отец был дантистом и оставил матери довольно приличное состояние. Поэтому им было действительно не о чем беспокоиться.
      Кэтлин сообщила мне, что работает в конторе временно, в ожидании места личного секретаря у одного писателя. Она надеялась получить работу в конце месяца, когда этот писатель вернется из Египта.
      – Ненавижу я эту конторскую жизнь, – сказала она. – Гораздо лучше будет каждый день ходить в хороший дом, писать под диктовку и печатать интересные труды талантливого писателя.
      Я согласилась с ней. И неожиданно в моей душе затеплилась новая надежда.
      – Кэтлин, а почему бы и мне не поискать работу личного секретаря? – спросила я.
      Она улыбнулась.
      – Конечно, надо попробовать. Посмотреть объявления в газетах и обратиться в крупные агентства по найму. Ты уже достаточно долго проработала здесь и можешь получить хорошую рекомендацию. С какой скоростью ты стенографируешь? – спросила она меня. И, удовлетворившись моим ответом, произнесла: – Вполне нормально, да к тому же ты такая хорошенькая и привлекательная, и я уверена, что ты им понравишься и получишь хорошую работу.
      – Как бы мне хотелось работать у какого-нибудь писателя, – сказала я. И скромно добавила: – Ты знаешь, я и сама немного пишу.
      Кэтлин внимательно посмотрела на меня блестящими глазами и глубокомысленно отметила:
      – Ты совсем не похожа на других – это совершенно очевидно. Зря ты тратишь время в этой конторе. Ты достойна лучшего.
      – Вряд ли, это мой потолок. Дорогая, я всего лишь нищая сирота из Уимблдонского приюта.
      – Все это чепуха, – продолжала Кэтлин, которая ничего обо мне не знала. – А где твой дом, душечка?
      Когда она поняла, что я говорила правду, и узнала, что мне действительно негде ночевать, то пришла в ужас.
      – Ты должна пожить у нас, пока не найдешь хорошего места, – сказала она. – Я сейчас позвоню маме. У нас есть свободная комната, мы живем в Гледхай-Гарденз около Бромптон-роуд. Нам принадлежит только часть дома, два верхних этажа. Тебе у нас понравится, вот увидишь.
      Кэтлин говорила и говорила, не обращая внимания на мои слабые протесты. Когда мы вышли из кафе, она уже все решила. Она настояла на том, чтобы мы пошли позвонить из ближайшего телефона-автомата ее маме.
      – Мама сказала, что, конечно же, ты должна пожить у нас. Она очень огорчилась, когда узнала, что у тебя нет дома.
      – Но ты ведь едва меня знаешь… – проговорила я. Тут у меня перехватило горло и защипало глаза – я с трудом сдержала слезы.
      Кэтлин взяла меня под руку.
      – Это ничего. Мне вполне достаточно того, что я узнала о тебе, – сказала она. – Ты выглядишь такой несчастной, маленькой, бедняжка. И неудивительно. Как ужасно быть одинокой!
      Так началась наша крепкая дружба. Розелинде Браун еще раз улыбнулась фортуна. В тот вечер я уже больше не была одинокой и несчастной. Уокеры оказались очень доброжелательными людьми. Миссис Уокер, небольшого роста, такая же ясноглазая, как Кэтлин, но только в очках, с таким же, как у старушки Вин, веселым и добрым характером, сразу же начала по-матерински хлопотать вокруг меня. Младшую сестру Кэтлин, которая еще училась в школе, звали Пом. Ей было около пятнадцати лет, она тоже носила очки; к ее передним зубам была прикреплена золотая проволочка для исправления прикуса. У нее были нескладные ноги и заразительный смех.
      В тот вечер, приоткрыв створки своей спасительной раковины, я обнаружила, что не разучилась смеяться. Я хохотала вместе с Пом, когда мы все играли в «пьяницу» после вкуснейшего ужина, приготовленного миссис Уокер. Дом Уокеров был удобен и красив. Семья Кэтлин отличалась хорошим вкусом. После монастыря и бедного, простенького домика Вин этот прекрасно обставленный дом по-настоящему меня радовал. От Уокеров я очень много узнала об антикварной мебели и вообще об убранстве интерьера. Нельзя сказать, чтобы они были слишком богаты, но вещи у них были действительно изящные. Что-то они получили по наследству, а что-то купили на распродажах в маленьких магазинчиках на Кингз-роуд или Чёрч-стрит. Излюбленным занятием миссис Уокер было хождение по таким магазинчикам в поисках антиквариата. Она обожала Кэтлин, а Кэтлин обожала ее и Пом.
      Должна признаться, что, оказавшись в этой семье, я поняла, чего я лишилась из-за безвременной кончины моих родителей и из-за того, что у меня никогда не было братьев и сестер.
      Я провела в доме Уокеров не один день. Миссис Уокер и слышать не хотела о моем отъезде. Она настаивала, чтобы я осталась как минимум на месяц. Свободная комната была в моем распоряжении до возвращения ее сына Патрика из Эдинбурга, где он изучал медицину.
      – Патрик надеется, закончив учебу, найти в Лондоне работу врача, живущего при больнице, – сказала миссис Уокер. – А пока он не вернется, моя дорогая, наш дом – твой дом. Позже, когда Пат приедет, мы подыщем тебе что-нибудь получше. Я уверена, что Кэтлин поможет тебе, у нее просто дар подыскивать квартиры и места работы. Ты же знаешь, скоро она начнет работать в очень хорошем месте, у знаменитого писателя по фамилии Фозерджилл.
      Да, я знала об этом. И была очень рада за Кэтлин, а еще больше рада, что она нашла себе временную работу в Сити, а иначе я бы никогда не познакомилась с ней.
      Этот месяц, проведенный в доме Уокеров, был для меня радостным и интересным. Мне никогда не надоедало рассматривать сокровища миссис Уокер и слушать ее рассказы. Скоро я научилась различать современную и старинную мебель, восхищаться бюро времен королевы Анны и столиком эпохи Вильгельма и Марии или высоким комодом, который раньше принадлежал мистеру Уокеру, а также очаровательным шкафчиком времен короля Якова I, стоявшим в моей маленькой комнате. На самом деле это была комната Патрика. Она была полна его книг – старых школьных учебников и книг по медицине. На стене – множество фотографий из колледжа (Патрик учился в Брайтон-колледже), на полке у дивана – его спортивные призы. Он занимался спортом и завоевал несколько призов по бегу, плаванию и т. д.
      Уокеры обожали единственного брата и сына. Каминная полка в спальне миссис Уокер была сплошь уставлена фотографиями Патрика начиная с самого его рождения. Больше всего мне нравилась та, что стояла на столе в гостиной.
      Это был студийный портрет, выполненный в Эдинбурге, сказала мать Патрика. У него было честное, открытое лицо с такими же, как у Кэтлин, веселыми глазами и такими же красивыми зубами. Похоже, он обладал чувством юмора, и, по их словам, так оно и было. Никто не скучал рядом с Патом.
      – Он тебе понравится, а ты – ему, – как-то вечером сказала миссис Уокер.
      А Кэтлин добавила:
      – Ничего удивительного, мамочка, посмотри на нее, ты когда-нибудь видела такие глаза и ресницы?
      Миссис Уокер ответила, что, конечно, нет, а Пом, которая по-детски обожала меня, оторвалась от своего домашнего задания и заявила:
      – Я считаю, что Розелинда ослепительно, безмерно, необычайно красива, так я и написала Пату.
      – О Боже! – воскликнула я, не выдержав этого восторга. – Но это же все неправда. Пом, ты ошибаешься! Я ведь самая обыкновенная!
      – Не спорьте, – вставила Кэтлин. – Роза, ты сама знаешь, что это совсем не так…
      Я промолчала. Видно, она была права. Конечно, я немного отличалась от других. За последний год я научилась красиво одеваться, не тратя при этом больших денег, потому что у меня их просто не было. Я научилась «держать себя в обществе», научилась светским манерам, которые я забыла, пребывая в монастырском приюте. А зеркало говорило мне, что у меня действительно красивые глаза с длинными черными ресницами. Кроме того, многим нравилась моя стройность и грациозность. Но все-таки во мне еще сохранилось чувство неполноценности и какое-то болезненное стремление к самоанализу, все это, несомненно, были последствия лишений и несчастий, пережитых после смерти моих родителей. А еще во мне жило глубоко запрятанное желание посвятить свою жизнь музыке или литературе. Но ни у одного из этих желаний не было ни малейшего шанса реализоваться.
      Надо сказать, что миссис Уокер и Кэтлин были совсем не музыкальны и, хотя у них было много хороших книг, не особенно любили классическую литературу. Но они были моими добрыми друзьями, они приютили меня, когда я так нуждалась в помощи, и я благодарна им за это. Правда, тогда никто из нас не мог предположить, к каким печальным последствиям приведет эта дружба.
      Кроме всего прочего, я обязана им тем, что благодаря им я научилась смеяться и шутить, а также радоваться простым вещам. Я не могла удержаться от смеха, когда Пом начинала хихикать или когда Кэтлин изображала кого-нибудь из своих знакомых, чьи манеры казались ей смешными. Она умела превосходно перевоплощаться. Уже к концу месяца, который я провела в этом доме, я стала менее меланхоличной и моя склонность к «самоедству» значительно уменьшилась; я начала понимать, что прежде относилась к жизни слишком серьезно, это было глупо с моей стороны. Жизнерадостность Пом победила мою зажатость и скованность. Когда ей на глаза попалась фотография Бетховена в моей комнате, она сначала удивилась, а потом стала совершенно безжалостно дразнить меня. Она окрестила меня «миссис Бетховен» и сообщила мне следующее: она написала своему брату Патрику письмо, в котором рассказала, что моего приятеля зовут Людвиг. Я научилась смеяться над собой и по крайней мере с юмором относиться к своему увлечению великим композитором.
      Как и предсказывала ее мама, Кэтлин нашла для меня новую и гораздо более интересную работу. Управляющая Бюро по трудоустройству, пославшая Кэтлин на работу к мистеру Д. Л. Фозерджиллу, побеседовала со мной и решила, что я как раз тот человек, который нужен для постоянной секретарской работы в доме одного врача-окулиста на Уимпл-стрит.
      – У вас прекрасные манеры, вы неплохо образованы, и характер у вас спокойный – как раз это и требуется мистеру Диксон-Родду, – сказала она. – Он будет платить вам четыре фунта в неделю, и жить вы будете у него в доме. Миссис Диксон-Родд – добрая женщина, и я уверена, что вам будет у них хорошо и спокойно. Вот только выглядите вы слишком юной.
      Я принялась с жаром убеждать ее, что мне уже двадцать один год, а когда я в очках, то выгляжу гораздо старше, и когда я пойду на встречу с доктором, обязательно их надену, чтобы произвести хорошее впечатление. Управляющая Бюро по трудоустройству улыбнулась и объяснила, как найти мистера Диксон-Родда, который, как я позже узнала, был знаменитым окулистом.

      Беседа с мистером Диксон-Роддом прошла весьма успешно. Он был некрасивым и почти лысым, но его манеры и приветливая улыбка сразу же очаровали меня. Я чувствовала себя как дома, когда мы разговаривали в приемной доктора. Вскоре я совсем освоилась в этой просторной красивой комнате с прекрасным адамовским потолком и панелями, большим столом красного дерева и красным турецким ковром. Я испытывала трепет перед инструментами, разными приспособлениями, которые доктор использовал в своей работе.
      В мои обязанности входило следить, чтобы к концу рабочего дня все лежало на своих местах, готовое к завтрашнему утреннему приему; кроме того, я должна была отвечать на телефонные звонки и ежедневно записывать в специальную тетрадь все, что он планирует сделать, а также вести счета и записывать пациентов.
      – Как вы думаете, вы справитесь с этим, мисс Браун? – спросил окулист со своей приветливой улыбкой. – Вы так молодо выглядите…
      Я закусила губу.
      – О Боже! – сказала я. – Как все же ужасно быть такой маленькой и тощей, все думают, что я выгляжу моложе своих лет. А мне уже почти двадцать два года.
      Он улыбнулся и подмигнул мне.
      – Знаете ли, это совсем немного.
      – А очки разве не помогают? – жалобно спросила я. Тут уж он совсем расхохотался.
      – Не очень. А где вы их взяли?
      Я рассказала об окулисте, которому меня показывала Винифред Коулз. Мистер Диксон-Родд покачал головой.
      – Как-нибудь я посмотрю ваши глаза. Не доверяю я этим ремесленникам.
      Я спросила почти шепотом:
      – Так, значит, вы хотите проверить, как я умею работать?
      – Еще несколько вопросов, – ответил он.
      Через некоторое время он уже все знал о моей семье, об учебе в монастыре и о годах, проведенных в конторе.
      – Бедное дитя, – сказал он. – У вас была тяжелая жизнь. Конечно же, я беру вас. Сейчас у меня работает настоящая идиотка, она ухитряется перепутать очередность записи пациентов и грубит им. С ней невозможно работать.
      – Я буду очень внимательна, – пообещала я. Мистер Диксон-Родд встал и протянул мне руку.
      – Ну, тогда все решено, по крайней мере с моей стороны. Сейчас я позову Бенсон, нашу горничную, и попрошу ее проводить вас к моей жене. Как вы понимаете, вы будете жить у нас. Поэтому последнее слово за миссис Диксон-Родд.
      Теперь мне просто безумно захотелось получить эту работу. В страшном волнении я поднималась вверх по лестнице. А если с первого взгляда я не понравлюсь миссис Диксон-Родд? А что, если она сочтет меня слишком юной и не даст мне проявить себя в деле? Идя вслед за Бенсон, которая показалась мне очень строгой и чопорной женщиной, я поймала себя на мысли, что бормочу под нос одну из старых монастырских молитв, обращаясь за помощью к святым.
      Жена окулиста беседовала со мной в своей просторной гостиной с красивой мебелью (уроки миссис Уокер не прошли даром). Теперь я узнала ореховую мебель времен королевы Анны, красивую старинную парчу, дорогой фарфор, стекло, персидские ковры. У меня появилось пристрастие, интерес к мебели и вообще к интерьеру дома.
      Внешность миссис Диксон-Родд произвела на меня удручающее впечатление. Это была очень полная женщина с седыми, цвета стали, волосами, с румяным, слишком напудренным решительным лицом и двойным подбородком. Казалось, она вдвое больше своего маленького мужа, оставшегося внизу. На ней было пышное, отделанное кружевом платье с большим вырезом, на шее висела золотая цепочка, две нитки жемчуга и пенсне на черной ленточке. На голове, как-то боком, сидела огромная шляпа, на толстых пальцах красных рук переливались перстни, а в мочки больших ушей были вдеты сверкающие бриллиантовые серьги. Миссис Диксон-Родд посмотрела на меня своими маленькими озорными проницательными глазками, напоминающими слоновьи (так мне показалось). Сначала я разочаровалась, но потом узнала, что у этой колоссальных размеров дамы сердце было такое же доброе и щедрое, как у Винифред Коулз, что она любила своего мужа, никогда не имела детей и это вызывало у нее неизбывную печаль, по-матерински опекала своего Дикса, как она его называла, а также всех окружающих, включая двух сиамских кошек, с которыми она меня позднее познакомила и которых обожала.
      В тот момент, когда я вошла в гостиную, жена окулиста, надев пенсне, читала. Отложив книгу, она оглядела меня и снова взяла книгу, проговорив:
      – Боже правый! Теперь это бюро посылает к нам совсем детей! Моему мужу в качестве секретаря нужна разумная женщина. Можешь отправляться обратно в свой детский сад, моя милочка.
      Я не смогла вымолвить ни слова и покраснела от злости. Но потом я взяла себя в руки и, кусая губы, сказала:
      – Могу вас уверить, что я не играю в куклы и кубики и что я первоклассная машинистка. К тому же мистер Диксон-Родд сказал, что возьмет меня на работу.
      Миссис Диксон-Родд снова посмотрела на меня, на этот раз более внимательно, на секунду закрыв глаза, и добавила:
      – Наверное, Дикс сошел с ума. Вы же сущее дитя. Я едва сдерживалась, чтобы не закричать.
      – Миссис Диксон, я не дитя, – парировала я раздраженно. – Мне двадцать один год. Четыре года я проработала в Сити, в одной фирме. Хотя у меня нет опыта работы личным секретарем, я думаю, что прекрасно справлюсь со своими обязанностями, у меня спокойный характер, работаю я быстро и, надеюсь, сумею тактично вести себя с людьми. Я не обручена, и в ближайшее время это вряд ли случится. У меня нет родственников, ничто не будет меня отвлекать и связывать, поэтому я могу полностью посвятить себя работе. А еще…
      И тут я замолчала – в горле будто комок застрял. Внутри у меня все сжалось от досады и разочарования, и я подумала, что эта полная, цветущая, разодетая женщина даст мне от ворот поворот, а мне очень хотелось получить эту работу. Поэтому я просто не могла выдавить из себя ни слова.
      Потом миссис Диксон-Родд встала, сняла пенсне и так воззрилась на меня, будто я была каким-то невиданным существом. В конце концов она разразилась довольным кудахтающим смехом, который перешел в бронхиальный кашель (сколько раз я слышала, как бедняжка Вин смеялась так сильно, что начинала кашлять; то же было и с Китти Диксон-Родд. Муж и многие ее друзья ласково называли ее Китс. По-видимому, у этой полногрудой женщины были больные бронхи).
      – Боже милосердный, да ты – презабавная малышка, – наконец вымолвила она, прижимая платок к губам. – Какая речь! Такая крошка, а умеешь настоять на своем. Стоит тут и, понимаете ли, защищает свои права. Ха-ха-ха! Да к тому же ты еще и очень мила, маленькая моя глупышка.
      – Ах, так, – тихо сказала я, вконец разозлившись. – Если вы считаете, что я глупая и что я ребенок, мне лучше поскорее уйти отсюда.
      – Ну-ну, не сердись. Расскажи о себе еще что-нибудь. Я тебя не съем. Иди сюда. Садись…
      Миссис Диксон-Родд уселась на кушетку и жестом указала мне на мягкое сиденье рядом. Ее пухлое лицо раскраснелось. Казалось, мое замешательство доставляет ей удовольствие.
      – Иди сюда, садись, дитя мое, – повторила она.
      Я села. Она обрушила на меня целый водопад вопросов. Мало-помалу она вытянула из меня всю историю моей жизни, узнав о доме в Норвуде, об учебе в Уимблдоне и о моей жизни после монастыря. Когда я закончила, она больше не смеялась. Ее маленькие глазки потухли, и удивительно мягким голосом она сказала:
      – Боже милосердный, несчастная ты моя деточка! Какая жуткая судьба! Никогда не слышала ничего подобного. И я верю каждому твоему слову. Я никогда не видела таких глаз. Да, человек с такими глазами не может лгать.
      Я слабо улыбнулась и подтвердила ее предположение.
      – Не знаю только, следует ли тебе позволять быть секретарем у Дикса. У тебя такие глаза! Ты будешь отвлекать его от работы. Ты ведь знаешь, глаза – это его специальность!
      – О, миссис Диксон-Родд» пожалуйста… – начала я. Но она прервала меня:
      – Ну вот, ты опять сердишься. Теперь тебе придется привыкать к шуткам Китс. Она вечно всех поддразнивает.
      Мои глаза наполнились слезами.
      – Значит, я буду у вас работать? Вы берете меня?
      К моему удивлению и еще большему смущению, я очутилась в объятиях миссис Диксон-Родд. Уткнувшись лицом в ее мягкую грудь, я заливала слезами ее кружевные оборки и жемчуга; я вдыхала запах фиалок, который странным образом напомнил мне маму.
      Да, я просто опозорилась. Взять и расплакаться под конец. И Китти Диксон-Родд рыдала вместе со мной. Она сказала, что я буду у них работать, а она заменит мне мать. А потом появился знаменитый окулист, он стоял, с крайним удивлением наблюдая, как его жена и будущая секретарша, рыдая, обнимают друг друга. После всего этого мы начали смеяться, и у меня сразу поднялось настроение, потому что я поняла, что судьба еще раз повернулась ко мне лицом. Я получу первоклассное место. Я буду жить в хорошем доме и трудиться для двух самых прекрасных людей, каких я когда-либо встречала (и вряд ли еще встречу).
      В необычайном возбуждении я поспешила к Уокерам, чтобы сообщить им эту радостную новость. Мы договорились с мистером Диксон-Роддом, что я приступлю к своим обязанностям со следующей недели. Окулист выдал мне жалованье за неделю вперед, чтобы я купила себе рабочую одежду. Я уже видела свою комнату (она показалась мне просто замечательной, хотя и была расположена на верхнем этаже. Из окон видны были окрестности Уимпл-стрит – самого аристократического района).
      Как и весь дом Диксон-Роддов, эта комната была со вкусом обставлена. Я обратила внимание на мебельный гарнитур работы Чиппендейла и мягкую кровать (здесь я впервые узнала о существовании пружинных матрацев), прекрасный ковер болотного цвета, зеленые шторы с кремовым рисунком и окно, обрамленное густой тюлевой оборкой. В комнате был и книжный шкаф, и маленькое бюро, за которым я могла работать. Помимо того что я буду печатать на машинке доктора Диксон-Родда все его материалы, я могу в любой момент воспользоваться этой машинкой, если она понадобится лично мне. У меня будет много свободного времени, вторая половина дня по субботам и все воскресенье, когда Диксон-Родды будут уезжать в свой загородный дом на берегу реки, в Хенли, где они обычно проводят выходные.
      Мне представлялось, что я буду жить в роскоши. Как все это было не похоже на жизнь в монастырском приюте, или в бедном, холодном пансионе старушки Вин, или в ужасных комнатах мисс Пардью.
      Я побежала к Уокерам, меня просто распирало от желания рассказать им, как мне повезло.
      Но ни Кэтлин, ни ее матери, ни Пом не было дома. Когда я вбежала в гостиную, то увидела высокого, широкоплечего молодого человека с курчавыми волосами и красивыми голубыми глазами. Он поднялся мне навстречу с дивана, где, уютно расположившись и подложив руки под голову, слушал танцевальную музыку по радио.
      Юноша вопросительно взглянул на меня. Я посмотрела на него снизу вверх и сказала:
      – А я вас узнала. Вы Пат, брат Кэт.
      – Да, – произнес он и улыбнулся той же ослепительной улыбкой, что и Кэт. – Я Пат. А вы Розелинда.
      – Да, – сказала я и протянула ему руку.
      Патрик взял мою руку. С минуту мы изучали друг друга (потом он сказал, что просто остолбенел, когда увидел меня. Наверное, я выглядела прекрасно в своем новом, сшитом на заказ сером костюме и белой блузке, а лицо мое порозовело от волнения и глаза были сияющие и радостные).
      – Я вас тоже узнал по письмам Пом, – сказал Патрик. – Она писала, что вы очень красивы. Так оно и есть. Вы сногсшибательны.
      Я покраснела и вырвала руку.
      – Милая Пом! – воскликнула я. – И вы поверили? Как все это нелепо!
      Он рассмеялся, очевидно, у него было хорошее настроение. К моему удивлению и ужасу, он неожиданно обнял меня и закружил по комнате.
      – Я тут чуть от одиночества не умер. Такая чудесная музыка Генри Холла, а потанцевать не с кем! Вы пришли как раз вовремя, Розелинда Браун. И почему только Пом не поведала мне, что вы так дивно танцуете, уж это была бы чистая правда.
      Ойкнув, я успела только поправить шляпку, а этот возбужденный молодой человек уже кружил меня по комнате. Я танцевала в первый раз с тех пор, как встречалась с Фрэнком и другими служащими из нашей конторы, и считала это времяпрепровождение пустым. Пат так неожиданно «проявил инициативу», что я была немного поражена, но надо отметить, танцевал он прекрасно. Он страшно любил танцевать – так он сказал, когда мы кружились в такт музыке, исполняемой великолепным оркестром Генри Холла. Но в конце концов мне пришлось сказать «хватит» и слегка оттолкнуть моего отчаянного партнера. Я с трудом переводила дыхание. Без сил я опустилась на диван и покачала головой.
      – Ну и ну! – воскликнула я. Улыбаясь, Пат присел рядом.
      – Вам не хватает практики, – заметил он. – Теперь все будет по-другому. Несколько недель я проживу дома – у меня каникулы, – и вы будете ежедневно ходить со мной на танцы.
      – Нет, я не смогу, – сказала я. – Со следующего понедельника я начинаю работать на новом месте, поэтому у меня не будет времени для танцев.
      Пат не ответил, но посмотрел на меня с решимостью, которая меня немного смутила, если не сказать больше.
      – Так я и знал, – промолвил он.
      – Что знал? – спросила я.
      – Когда я читал письма Пом о вас… я уже знал, что безумно полюблю вас, Розелинда.
      Я попыталась отшутиться. Казалось абсурдным, что молодой человек, который увидел меня впервые и поговорил со мной лишь пятнадцать минут, заявляет такие вещи. Я попыталась убедить себя, что у него просто хорошее настроение. Что он был любимым братом Кэтлин и вообще все семейство Уокеров обожало его, и что он будет врачом, и что он очень милый. (И действительно, его внешность не разочаровала меня – он был очень привлекательным молодым человеком, с красивым голосом и неотразимой улыбкой.)
      Но в глубине души я сознавала: что бы он ни делал и ни говорил, я никогда не смогу по-настоящему полюбить его; и кроме того, что-то мне в нем не нравилось: какое-то странное невротическое напряжение, граничащее с истерией. Может быть, он скрывал это от своей семьи, но в нем это было. И, несмотря на свою молодость, я почувствовала это и поняла, что с ним надо быть очень осторожной.
      Вот такой и была моя первая встреча с Патриком Уокером… таково было начало, а кончилось все большим несчастьем для нас обоих и для его семьи.

      Первый месяц работы у мистера Диксон-Родда – одно из самых приятных воспоминаний в моей жизни.
      Должна сказать, я изо всех сил старалась угодить моим новым хозяевам, и думаю, мне это удавалось. Уж конечно, я не путала часы приема и даты деловых встреч мистера Диксон-Родда и не грубила его клиентам. Я работала спокойно и методично, как меня научили в монастыре, а кроме того, я сумела глубоко вникнуть в работу, и это имело для меня огромное значение. Мистер Диксон-Родд сказал, что еще никто и никогда не опекал его так профессионально. Утром перед уходом в больницу он диктовал мне письма. К тому времени, когда он возвращался домой, все уже было расшифровано и аккуратно напечатано. Каждый день с двух до пяти я отвечала на телефонные звонки, договаривалась о деловых встречах и записывала пациентов. Мне доставляло удовольствие заботиться о том, чтобы в приемной всегда был идеальный порядок, и очень скоро я поняла, что и когда необходимо доктору.
      Что касается миссис Диксон-Родд, то она прекрасно ко мне относилась. Она старалась, чтобы мне было хорошо и чтобы я чувствовала себя членом их семьи. Поэтому, когда Диксон-Родды не выезжали за город, она всегда настаивала, чтобы я ела вместе с ними в просторной, красивой столовой.
      Сама миссис Диксон-Родд часто играла в бридж. Я и для нее записывала даты предстоящих карточных игр, потому что она вечно о них забывала. Мы с Бенсон (которая оказалась неплохим человеком) всегда заботились о том, чтобы в те дни, когда миссис Диксон-Родд устраивала вечера бриджа у себя дома, чайный стол был всегда красиво сервирован и в комнатах были свежие цветы. Я очень любила составлять букеты, и Бенсон с радостью доверила мне эту работу.
      – У вас есть вкус, мисс, – бывало, говаривала она. – Честное слово, как же хорошо, что вы теперь у хозяина за секретаршу. Тут раньше служили всякие «мадамы», и я вам скажу, уж они нас с кухаркой гоняли-гоняли… А вы – никогда.
      Действительно, я себе такого никогда не позволяла. Думаю, я сдержала свое обещание мистеру Диксон-Родду быть «тактичной».
      Радостным для меня стал тот день, когда окулист вызвал меня в конце месяца и сказал, что мною доволен.
      – Надеюсь, вам хорошо у нас, мисс Браун? – спросил он.
      Я уверила его, что вполне довольна своей работой и жизнью в их гостеприимной семье.
      Я писала Маргарет в Восточную Африку счастливые письма. Я была так довольна жизнью, что даже поехала к монахиням в Уимблдон, чтобы поблагодарить их за все, чему они меня научили. Я начала откладывать деньги. Меня все еще донимала мысль попытаться вернуть мистеру Хилтону хоть часть денег, потраченных на мое обучение в монастыре. К тому же у меня было много свободного времени, которое я проводила в своей прелестной комнате. Я писала короткие рассказы и была абсолютно уверена, что в один прекрасный день их напечатают.
      Но над моей счастливой жизнью собирались тучи, маячившие на горизонте даже в тот момент, когда, казалось, жизнь моя стала совершенно безоблачной.
      Я переживала из-за Патрика Уокера.
      С того самого вечера, когда он танцевал со мной в их доме, он всячески старался убедить меня, что, выражаясь его языком, он действительно «безумно в меня влюблен».
      Но эта страсть не принесла счастья никому из нас.
      Сначала, когда Патрик или Кэтлин звонили мне и приглашали в гости, я отправлялась к ним, если была свободна. Я любила маленькую миссис Уокер, Кэтлин и Пом. Я была безгранично благодарна Кэт за то, что она нашла мне новую работу… и новый дом, который мне так нравился.
      Но Патрика я не любила, хотя он и был красив и обладал веселым характером, чего нельзя было отрицать.
      Мне шел двадцать второй год, и наступала пора, когда девушки могут по-настоящему влюбляться. Но с самого начала я прекрасно понимала, что красивый брат Кэтлин был совсем не тем человеком, о котором я втайне мечтала.
      Спустя две недели после нашего знакомства Патрик сделал мне предложение. А потом почти каждый день повторял его. Он был пылким и упорным поклонником. Ни у меня, ни у его родных не было ни малейшего сомнения в том, что он хочет жениться на мне. И однажды вечером он сообщил о своем намерении, чем поставил меня в страшно неудобное положение.
      Был холодный, промозглый вечер. С утра моросило, а теперь хлынул проливной дождь. У меня был выходной. Мы с миссис Уокер и Пом пили чай. Пат уже вернулся из своей больницы – в это время он работал хирургом в одной знаменитой больнице в Ист-Энде и делал большие успехи. Кэтлин тоже была довольна своей работой у писателя.
      Я сидела на маленьком пуфике у электрокамина. На мне было новое красное платье, которое очень понравилось всему семейству. Красный всегда был одним из моих любимых цветов. Платье было из прелестного шелка, а сшила его моя подруга Руфь, с которой мы вместе учились в монастырском приюте. Она вышла замуж и шила на дому. Платье было переделано из старого, но очень дорогого платья миссис Диксон-Родд. Она все время дарила мне достаточно хорошие, почти новые вещи, из которых я могла сделать себе что-нибудь красивое.
      Мне удалось также преодолеть свою детскую неприязнь к длинным волосам и начать их отращивать. Все говорили, что новая прическа «под пажа» мне идет, так как подчеркивает мою «печальную красоту» и хрупкость.
      Пат сидел на диване и курил. Он курил непозволительно много. За последнее время он очень похудел, и под глазами у него лежали тени. И вообще выглядел он неважно. По его собственному выражению, он испытывал какое-то дьявольское беспокойство. Я замечала все это, а его мать, которая безгранично любила своего сына, не замечала ничего. По ее мнению, он имел право курить сколько угодно. К сожалению, она знала гораздо больше о мебели, чем о психологии людей. Ей казалось, что Пат абсолютно счастлив. Пом была слишком мала, чтобы иметь свое мнение по этому вопросу, и слепо обожала Пата. Мне оставалось только гадать, замечает ли Кэтлин, каким он стал нервным и возбужденным.
      В тот вечер я решила улучить момент и поговорить с ней об этом наедине.
      Сознание того, что он сильно любит меня, не приносило мне никакого удовлетворения, несмотря на его бесконечные звонки, цветы и шоколад, желание покупать мне подарки и видеть меня чуть ли не каждый день или по крайней мере каждый мой свободный вечер (часто я говорила ему, что работаю допоздна, чтобы не позволять тратить на меня слишком много денег). Я была убеждена, что ему надо больше отдыхать, если он хотел добросовестно работать в своей больнице, а пить и курить меньше, чаще бывать на свежем воздухе вместо танцев в душных залах ресторанов и дансингов. А кроме того, он не имел права тратить на меня столько денег.
      В тот вечер Патрик заявил всей семье:
      – Посмотрите внимательно на эту девушку в красном, которая сидит на пуфике, да-да, вон там. Это будущая миссис Патрик Уокер.
      Воцарилось гробовое молчание. Затем миссис Уокер проговорила:
      – Мой дорогой мальчик… Розелинда, моя дорогая, мы ничего не знали…
      – Пат! Вууууу!!! Как здорово, как прекрасно! – раздался крик Пом, которая бросилась обнимать меня.
      А Кэтлин сказала:
      – Розелинда, дорогая моя, как я счастлива, что ты и наш Пат…
      Я решила немедленно положить всему этому конец. Я встала. Чувствовала я себя ужасно и, наверное, была очень бледна и взволнованна. Я посмотрела на Пата. А он глядел на меня, и глаза его наполнились слезами.
      – Все вы очень, очень хорошие, – сказала я. – Но насколько мне известно, я не собираюсь выходить замуж.
      Раздался целый хор голосов:
      – Но почему, почему, Розелинда?
      С присущей мне прямотой я ответила:
      – Во-первых, потому, что мы с Патом не выработали общего мнения по этому вопросу, а во-вторых, я еще не хочу выходить замуж. Пата я считаю своим братом, и не более.
      Уокеры переглянулись и вопросительно посмотрели на Пата. Он встал и начал нервно расхаживать по комнате. Он был мертвенно-бледен.
      – Чепуха, – сказал Пат с нервическим смешком. – Ну конечно же, ты выйдешь за меня замуж, Розелинда, детка. И тебе сейчас же нужно изменить свое сестринское отношение ко мне на какое-нибудь более волнующее чувство.
      Все рассмеялись. Напряжение немного спало. Словно сговорившись, Уокеры тихонько вышли из комнаты: миссис Уокер отправилась на кухню, а Кэтлин ушла накрывать на стол и тактично увела Пом.
      Оставшись с Патом наедине, я резко сказала ему:
      – Ты не вправе говорить все это при них.
      Он загасил сигарету в пепельнице, подошел ко мне и, взяв меня за локти, приподнял с пола.
      – Я сильнее тебя, – процедил он сквозь зубы. – Во всем. И я не позволю тебе одержать надо мной победу… тебе, жестокосердной. Жестокая… колдунья… Не знаю, как это вышло, но ты меня точно околдовала.
      Я нетерпеливо вздохнула.
      – Пат, ну как можно быть таким глупым? И зачем говорить о какой-то победе над тобой! Я вовсе не пытаюсь тебя победить. И не ты сильнее меня, а просто я такая же упрямая, как ты. Вчера вечером, когда мы встретились, я сказала, что никогда не смогу полюбить тебя. И это так. Зачем же ты снова завел этот разговор при родных?
      Он как-то странно усмехнулся.
      – Я не могу удержаться. Твой отказ меня убьет. Мое сердце забилось в испуге.
      – Пат, дорогой, ну пойми же. Я не влюблена в тебя и не могу обещать, что ситуация изменится. И ты должен согласиться с этим.
      Полуприкрыв глаза, он посмотрел на меня.
      – Если бы ты только знала, как ты соблазнительна… вся такая маленькая… и эти большие, печальные глаза и хорошенький ротик. Иногда ты выглядишь такой невинной. Я почти уверен, что тебя никто еще как следует и не целовал, ведь правда?
      – Пат! – резко оборвала я его. – Ты слышал, что я сказала?
      – Повторяю, я не слышу и не хочу понимать то, что ты говоришь! Я бы этого просто не вынес. Я схожу по тебе с ума, Розелинда! Я не могу ни есть, ни пить! Я не могу работать… Все это меня доконает.
      – Ради Бога, Пат, не надо накручивать себя. Это безумие…
      – Ну хорошо. Значит, я сумасшедший. Но тогда и ты тоже, Розелинда! Ты недоступна и холодна как лед. И, несмотря на твои притягивающие к себе глубокие серые глаза и ярко очерченные губы, в тебе совсем нет тепла.
      – Пат, ты не прав, – робко возразила я. – Если я кажусь недоступной, это лишь потому, что я еще не встретила мужчину, которого смогу полюбить. Я не из тех девушек, которые готовы целоваться и обниматься, хотя они не любят, – в этом все дело. Неужели ты не понимаешь?
      – Я хочу, чтобы ты меня полюбила, Розелинда, – жалобно проговорил он. – Розелинда, дорогая, ради Бога…
      – Пат, я не могу… Если ты не успокоишься, я перестану приходить к вам и видеться с тобой. Я понимаю, что поступала неправильно, встречаясь с тобой так часто, и очень жалею об этом. И как ты помнишь, хотя мы и встречались, я вела себя честно: разве я не говорила, что не люблю тебя?
      Он схватил меня за руки и слегка встряхнул.
      – Но почему, почему? Другим я нравился. Помнится, одна в Эдинбурге… была от меня без ума… или у нас в больнице есть девушка, так вот, она выйдет за меня замуж хоть завтра. Неужели я такой противный? Что же тебе не нравится во мне, Розелинда?
      – Я не могу тебе объяснить. Это необъяснимо. Ты замечательный, Пат, и очень привлекательный… но ты не тот человек, который мне нужен. Этого не объяснишь… – Боясь обидеть его, я снова и снова повторяла одно и то же.
      Сжав зубы, он крепко прижал меня к себе.
      – Есть в тебе что-то такое… что может привести в исступление, – хрипло проговорил он наконец.
      – Мне очень жаль, Пат, – беспомощно ответила я. Мне действительно было жаль. Похоже было на то, что расстраивается наша старая дружба и я больше не смогу бывать у Уокеров, никогда…
      Я и сама не совсем понимала, почему я не могу полюбить Пата… при всей его привлекательности. И как раз сегодня утром Китс Диксон-Родд сказала, что мне пора обзавестись «молодым человеком» (точно так же говаривала когда-то старушка Вин). Но я не могла себя переделать. Мне нужно было либо все, либо ничего, а я еще не встретила такого мужчину, который стал бы для меня всем.
      Я печально взглянула на Пата и сказала:
      – Пат, милый… милый Пат… ну постарайся позабыть все это и стать моим другом. Невыносимо видеть тебя таким. Это мешает тебе жить, мешает работать!
      Он мрачно усмехнулся.
      – И это говоришь мне ты.
      – Но не могу же я полюбить тебя или выйти за тебя замуж только потому, что этого хочешь ты, – добавила я жалобно.
      Повторилось то же самое, что произошло, когда мы с Патом в последний раз ходили на танцы. Он совсем потерял голову и попытался применить силу, раз уговоры были бесполезны. Заключив меня в свои крепкие объятия, Пат поцеловал меня долгим и страстным поцелуем.
      – Я без ума от тебя, Розелинда! Ты должна полюбить меня!
      Мои губы остались холодными и неподатливыми, но я почувствовала, что вот-вот заплачу.
      – О Пат, – сказала я. – Пат, мне очень жаль, но я не могу выйти за тебя замуж! Не могу… Наберись мужества признать это!
      Он отпустил меня, в его глазах стояли слезы. Он весь дрожал… Я замерла от страха… Мне показалось ужасным, что человек так быстро сломался из-за неразделенной любви… Я была очень обеспокоена и огорчена происшедшим, но я не могла заставить себя полюбить Патрика Уокера. Его поцелуи не волновали меня, и между нами не возникло той искры, из которой возгорается пламя, когда влюбленные обнимают друг друга. Такого со мной никогда еще не случалось, но я точно знала, что мой день еще придет. И даже если бы Пат оправдал надежды своих родных, добился больших успехов в медицине и обеспечил мне безбедное существование и хороший дом, я и тогда не смогла бы выйти за него замуж.
      Я выбежала в ванную комнату, чтобы причесаться и смыть помаду, которую Пат размазал по всему моему лицу. Раньше я хотела поговорить о нем с Кэтлин, но теперь уже не могла заставить себя сделать это.
      Ужин прошел в напряженной обстановке. Пат отказался от еды, но выпил много пива. Кэтлин ничего мне не сказала, но я думаю, ее проницательные голубые глаза заметили многое, и несколько раз она как-то странно посмотрела на меня. Едва только Пом начинала поддразнивать брата и спрашивать обо мне, как он непривычно грубо обрывал ее. А ведь обычно он был так ласков с ней.
      И лишь миссис Уокер ничего не замечала, как всегда оставаясь в неведении. Прощаясь, она поцеловала меня и шепнула:
      – Розелинда, дорогая, мы все надеемся, что свершится то, о чем сказал наш дорогой Пат…
      Я была так расстроена, что с трудом могла говорить с ней. С тяжелым сердцем я уходила домой. Катастрофы не минуешь, и я не в силах была ее предотвратить.
      За этим ужасным воскресным вечером последовала не менее ужасная неделя. Пат вел себя как сумасшедший. Он писал длинные, страстные письма, умоляя меня изменить решение и выйти за него замуж. Он посылал мне такие цветы, что даже миссис Диксон-Родд обратила на них внимание. Однажды за ленчем она начала дразнить меня.
      – Судя по всему, Розелинда, ты вскружила голову состоятельному молодому человеку. – Она хрипло засмеялась. – Кто он?
      Мистер Диксон-Родд посмотрел на меня поверх своих очков и произнес:
      – Послушай, Китс, только не подговаривай эту девушку выйти замуж. Я не хочу лишиться своей лучшей секретарши.
      Мне было так плохо, что я не смогла даже посмеяться вместе с ними. Я встала из-за стола.
      – Поверьте, я не собираюсь выходить замуж. Роскошные, дорогие цветы, которые присылал Пат, меня отнюдь не радовали. Невыносимо было читать и его полные страдания письма. От его безнадежных излияний меня бросало то в жар, то в холод. Неужели эта неистовая страсть и есть любовь? Если это так, то я вообще не хочу влюбляться. Страшно даже представить себе, что я буду испытывать к какому-нибудь мужчине те же чувства, какие питает ко мне Пат. Но одно я знала точно: я никогда не стану навязываться человеку, который будет ко мне совершенно равнодушен.
      На все его письма я ответила лишь однажды, умоляя его сохранить хоть частицу разума и остаться мне другом. Я избегала Уокеров, даже мою любимую Кэтлин. Хотя мы договаривались сходить куда-нибудь позавтракать, я отменила эту встречу. Я знала, что буду вынуждена говорить о Патрике, и не хотела этого.
      Пат звонил каждый вечер из телефонной будки на углу, поблизости от Гледхай-Гарденз. Он умолял меня встретиться с ним и пересмотреть свое решение. Он угрожал, что явится на Уимпл-стрит и будет звонить в дверь до тех пор, пока я не выйду и не впущу его. И так продолжалось до тех пор, пока я не забыла о своей жалости и довольно резко не отчитала его:
      – Пат, не будь таким дураком. Ты ведешь себя неприлично.
      На мгновенье он затих. Потом раздался его голос:
      – Я не знал, что женщина может быть такой безжалостной и жестокой.
      – Пат, да я не безжалостная и не жестокая, – сказала я. – А вот ты действительно не хочешь понять разумных доводов. Я тебе все время твержу, что с твоей стороны было ужасной ошибкой вообразить, будто я хочу выйти за тебя замуж. Я никогда не была в тебя влюблена. Ты не можешь обвинить меня в том, что я давала тебе хоть малейший повод так думать.
      После минутного колебания Пат добавил:
      – Да, мне не за что винить тебя. Но я надеялся, что ты все-таки выйдешь за меня замуж… вот и все.
      Я немного смягчилась.
      – Пат, милый, я так хочу, чтобы ты остался моим другом.
      Видимо, это его только обидело.
      – К черту твою дружбу, – резко ответил он хриплым голосом. – Говорю тебе, что я так больше не могу. Если ты не хочешь выходить за меня замуж, тогда я женюсь на другой. И будь я проклят, если еще хоть раз унижусь перед тобой.
      – Вот и правильно. Не надо унижаться, – сказала я.
      – Ну, тогда прощай, Розелинда! Когда мы встретимся в следующий раз, я познакомлю тебя с моей женой.
      – С твоей женой? – переспросила я.
      – Да, – сказал он. – Прощай! Меня охватило беспокойство за него.
      – Пат! – почти крикнула я. – Алло… алло, Пат, ты меня слышишь?
      Ответа не последовало.
      – Пат, Пат… – с бьющимся сердцем повторяла я его имя. – Что ты задумал? О Пат, не делай такого, о чем потом пожалеешь… пожалуйста…
      Гробовое молчание. Потом раздался длинный гудок. На другом конце провода Пат повесил трубку.
      Я поднялась к себе в комнату, села на кровать и, не шевелясь, стала смотреть в одну точку.
      Меня мучили дурные предчувствия: ясно, что в данный момент Пат находился в нервозном состоянии и сгоряча мог совершить что-то непоправимое. Что он имел в виду, когда сказал, что при следующей встрече познакомит меня со своей женой? Неужели он может пойти на такой безумный шаг – жениться на девушке, которую на самом деле совсем не любит?
      Я решила позвонить Кэтлин и попросить ее присмотреть за Патом, но ее не оказалось дома. Мне все время приходили в голову последние слова Пата, поскольку я уже поняла, что его подстерегает беда.
      Я убеждала себя: в том, что я не смогла полюбить Пата, моей вины нет. Мне было искренне жаль, что я не влюбилась в него. Это бы очень упростило нашу жизнь, было бы хорошо и ему, и его семье, а мое будущее было бы обеспечено.
      Впервые с тех пор, как я поселилась у Диксон-Роддов, я лежала без сна в своей мягкой постели, снедаемая дурными предчувствиями.
      Утром я никак не могла сосредоточиться на работе. В первый раз я допустила ошибку, записывая дату какой-то важной деловой встречи. Указав мне на нее, доктор, нахмурясь, посмотрел на меня и добавил:
      – Да что с тобой? Ты сама не своя. Уж не заболела ли ты? Если хочешь, я дам тебе небольшой отпуск.
      Я пробормотала «нет», поблагодарила его, извинилась за ошибку и выскользнула из комнаты, чтобы он ни о чем больше меня не расспрашивал.
      Остаток дня прошел в сильном беспокойстве. Я думала о Патрике. От него не было никаких вестей. Отсутствие ставших привычными любовных писем и цветов говорило само за себя. Я уже почти собралась позвонить в больницу и поговорить с Патом, убедиться, что с ним все в порядке, но не сделала этого. В конце концов, наверное, он все понял, и мой звонок только лишний раз огорчит его.
      Прошла еще одна ночь, полная тревог, и я позвонила Кэтлин. Трубку сняла Пом. Она ответила как-то странно, без радостного крика, который она обычно испускала, услышав мой голос:
      – А, это ты, Розелинда, здравствуй.
      – Попроси, пожалуйста, к телефону Кэт, – сказала я.
      – А Кэт только что пошла к тебе, – продолжала она.
      – Сердце у меня забилось от страха.
      – А с мамой можно поговорить?
      – Н-нет… – запинаясь ответила Пом. – М-мамочка в постели, она не может разговаривать. Она очень огорчена.
      Я сразу поняла, что с Патом что-то стряслось. Поэтому Кэтлин и направлялась ко мне. Я больше ничего не смогла сказать маленькой Пом. Сидела и ждала Кэтлин… от волнения у меня засосало под ложечкой. Но сделать я ничего не могла.
      Наконец пришла Кэтлин. Бенсон провела ее в маленькую гостиную, в которой миссис Диксон-Родд разрешала мне принимать своих гостей, если она с мужем и друзьями были в большой гостиной.
      Увидев Кэтлин, я испугалась самого худшего. Обычная жизнерадостность покинула ее: прекрасные голубые глаза опухли и покраснели, она явно была подавлена и расстроена. Она не пыталась, как обычно, поцеловать меня, а долго с упреком смотрела на меня и без всякого вступления сказала:
      – Как ты могла, Розелинда? Как ты могла? Ты разбила жизнь моему брату!
      Я почувствовала, что краснею. Несправедливость ее обвинений была невыносима.
      – Кэт, ты не вправе так говорить! – воскликнула я. Она упала в кресло, сняла шляпу и устало провела рукой по глазам.
      – Мама убита горем. И я тоже. Но я молодая. Я смогу все это выдержать. И Пом тоже. Но мама не сможет.
      – Кэт… – сказала я, и сердце мое заколотилось. – Ради Бога, скажи, что случилось?
      Она строго посмотрела на меня.
      – Пат женился, – ответила она. – Сегодня утром он женился по специальному разрешению. А днем он привел свою… свою жену познакомиться с нами. О Розелинда!
      Я села рядом, схватила ее за руку.
      – Кэт, пожалуйста, расскажи мне все толком. Дорогая моя, если бы ты знала, как я волновалась, – сказала я. – Чуть с ума не сошла. Я так за него боялась. На ком он женился? Псих, сумасшедший! Что он натворил!
      Вот о чем Кэтлин поведала мне.
      Оказывается, Пат появился в доме, когда все пили чай. Он был то ли пьян, то ли просто сильно возбужден, и только теперь мать и сестры разглядели в нем ту истеричность, которую я заметила уже давно. Он привел домой женщину, гораздо старше его самого. Кэтлин плакала, описывая ее:
      – Это была ярко накрашенная блондинка, явно осветленные неопрятные волосы доставали до плеч. Довольно хорошенькая, но такая вульгарная, то, что называется «дешевка», с содроганием продолжала Кэтлин. – О, такая пошлая и громкоголосая, одетая недорого, безвкусно и крикливо. Она все время держала Пата под руку и беспрерывно хихикала, а потом показала обручальное кольцо и свидетельство о браке. Она называла Пата «Док», так вот, они с Доком поженились утром. Ее зовут Марлин (хотя она произносит «Марлен»). – Кэтлин была уверена, что, судя по всему, это имя вымышленное. – Она работает – или до сегодняшнего дня работала – буфетчицей в пивной «Королевская голова» неподалеку от больницы Пата.
      Выяснилось, что в последнее время Пат часто выпивал там. Когда он не был дома или со мной, он оставался с Марлин. По-своему она без ума от него. Очевидно, для нее это была очень хорошая партия… да, тут есть чем гордиться, ей удалось подцепить красивого молодого доктора.
      Кэтлин подробно описала сцену, которая за этим последовала. Пораженная и ошеломленная, миссис Уокер начала допрашивать сына обо мне. Она была уверена, что он влюблен в меня. Он громко расхохотался и сказал:
      – Твоя милая маленькая Розелинда отказала мне. У нее каменное сердце.
      Миссис Уокер, еще раз с ужасом взглянув на размалеванную, хихикающую невестку, еле добралась до своей комнаты и упала без чувств. Когда Кэтлин начала упрекать Пата за такой ужасный поступок, он сказал, что всему виной бессердечность Розелинды, а потом добавил, что, если они не желают достойным образом принять его жену, он заберет ее отсюда. У нее есть свой дом. Там они и будут жить.
      – Они ушли вместе, – с отчаянием в голосе завершила Кэтлин свой рассказ. – О Розелинда, если б ты только ее видела! Это какой-то ужас!.. Она разрушит всю его жизнь… приличный человек, доктор, не может иметь такую жену. Ну почему, почему он так поступил? И почему ты не захотела выйти за него замуж? Рыдая, я умоляла ее понять меня.
      – Кэт, ведь я не люблю его. Я так ему и сказала. Он знал об этом с самого начала. Кэт, как мне жаль его и всех вас. Особенно бедную миссис Уокер.
      – Да, мама совсем больна. Она этого не выдержит, – проговорила Кэтлин. – Мы боимся, что больше никогда не увидим Пата. Он теперь будет жить у этой ужасной женщины, пристрастится к спиртному, и это наверняка скажется на его работе, и он покатится по наклонной плоскости. Милый мой Пат! – Она заливалась слезами.
      – Кэт, клянусь, я не желала, чтобы случилось что-либо подобное. Наверное, я невезучая. Я не приношу счастья ни себе, ни другим. Но все равно, я не виновата в том, что произошло. Кэт, дорогая моя, ну скажи мне, пожалуйста, что ты не винишь меня. Как несправедливо, что Пат во всем винит только меня. Как же я могла выйти за него замуж, если я не люблю его? Кэт, ответь!
      Она не отвечала, всхлипывая и пряча лицо в платок. Потом, судорожно вздохнув, сказала:
      – Да, я согласна с тобой. Знаешь, в первый момент, когда я вошла, у меня было какое-то ожесточение против тебя, но теперь я понимаю, что была не права. До меня только сейчас дошло, что ты не виновата. Это Пат не мог понять, что без любви от замужества ничего хорошего ждать нельзя. Его необдуманный, отчаянный поступок всем нам принес горе. Как жестоко поступил он с нами!
      – Это не жестокость. Это безумие, – проговорила я сквозь слезы. – Может быть, он потратил много сил в Эдинбурге на экзаменах, нервы его уже были расшатаны. Но рано или поздно он должен успокоиться, прийти в себя и расстаться с этой ужасной женщиной. И я уверена, тогда он вернется домой. Надо только взять себя в руки и терпеливо ждать этого момента. Не огорчайся, милая, дорогая Кэт. Ты была так добра ко мне, а я ничего не могла с собой поделать… Я принесла несчастье и тебе, и твоему брату. Но я не хотела этого, Кэт… и тяжело переживаю эту драму.
      Она обняла меня и пыталась успокоить:
      – Бедная ты моя, что же ты пережила в эти дни? А мы ни о чем и не догадывались. Ведь ты страдала не меньше нас.
      – Прости меня, Кэт, дорогая. Попроси маму, чтобы и она простила меня, – умоляла я, крепко обнимая ее и горько плача.
      Мы просидели вместе до темноты, пытаясь успокоиться и убедить себя, что все изменится к лучшему. Затем мы сели в такси и поехали к Кэт. Мне хотелось увидеть миссис Уокер. В ту ночь я бы не смогла заснуть, не услышав из ее уст, что она прощает меня.
      Миссис Уокер встретила нас с обычной доброжелательностью и уверила меня, что не сердится. Она, видимо, уже проанализировала случившееся и осознала, что Пат, которого она идеализировала, при всей его красоте и обаянии был всего лишь слабым, неуравновешенным человеком.
      Пом отправилась спать, так до конца и не поняв, что случилось с ее братом. А Кэтлин, ее мама и я уселись рядышком на диване и почти до рассвета говорили о нашем несчастье, пытаясь найти выход из создавшегося положения. Наконец миссис Уокер решила, что надо вернуть Пата домой, что она должна попробовать помириться с сыном и удержать его в семье, под своим крылом, даже если для этого ей придется терпеть Марлин у себя в доме.
      Они с Кэт сказали, что не вычеркнут меня из своей жизни и впредь не будут держать зла. Даже если я больше не смогу бывать у них, они сами станут навещать меня.
      Последние слова миссис Уокер были добрыми и успокоительными.
      – Как же мне жаль, дорогая Розелинда, что не ты моя невестка, – сказала она. – Если бы ты была женой моего сына, он бы многого добился. В этом я уверена.
      Поблагодарив ее, я ушла в гораздо лучшем настроении, чем пришла. Но все равно на сердце у меня было неспокойно – оно сжималось от сострадания к моим добрым друзьям и от сожаления, что я, сама того не желая, принесла им несчастье.
      Укладываясь спать, я подумала о том, что, наверное, мне не суждено встретить хорошего человека и по-настоящему полюбить. Случай с Патом снова заставил меня стать замкнутой и молчаливой, надолго уйти в себя. И только совсем недавно мне удалось избавиться от всего этого. А тогда я говорила себе, что мне больше не хочется, чтобы кто-нибудь полюбил меня. И мне самой тоже не хотелось влюбляться. Любовь – слишком уж сильное чувство, весьма похожее на азартную игру.
      Хотя я и была очень довольна своей работой у Диксон-Роддов», случай с Патом надолго омрачил мою жизнь. Я все же ощущала свою вину: ведь он нуждался во мне и я бы могла спасти его от гибели.
      С тех пор я никогда не видела бедного Пата, хотя Кэтлин, моя верная подруга, часто приходила ко мне, и Пом и миссис Уокер тоже не забывали меня.
      Но Пат не дожил (может быть, к лучшему) до того дня, когда созрел урожай из посеянных им самим зерен несчастья. Приблизительно через месяц после своей необдуманной женитьбы он опомнился, бросил пить и вернулся домой, чтобы помириться с матерью. Как и должно было случиться, Пат быстро надоел Марлин, и, испытывая полное отвращение к ней и к себе самому, он предоставил жене возможность вернуться к прежней разгульной жизни в «Королевской голове». Ему было очень стыдно за свой поступок, и он сказал матери, что хочет как можно скорее уехать за границу. Они решили, что ему лучше всего устроиться корабельным врачом.
      Но Пат не успел никуда уехать. В больнице он повредил палец, началось нагноение, и, поскольку организм его был сильно истощен, последовало быстрое заражение крови. Несмотря на все попытки спасти его, через две недели он умер.
      Кэтлин пришла ко мне и сообщила о кончине брата. Перед смертью он попросил прощения у своей семьи, добавив:
      – Передайте маленькой Розелинде, что я вел себя ужасно… Она всегда была со мной честна, поэтому ей не о чем сожалеть…
      Так окончилась жизнь Пата Уокера. По мнению его родных, это было, возможно, и к лучшему. Ведь он бы не смог осуществить свои планы на поприще медицины, пока ужасная Марлин камнем висела у него на шее. К счастью, от этого брака не осталось ребенка. Марлин исчезла из жизни Уокеров так же мгновенно, как и появилась.
      Но еще долго я помнила его безумную любовь ко мне и непредсказуемое поведение, и это повлияло на меня. Сама того не желая, я начала ощущать всю безрадостность своей жизни.
      И мне казалось, что я не создана для счастливой любви и брака.
      Это чувство оставалось во мне следующие два или три года, все то время, пока я работала у Диксон-Роддов.
      А затем моя жизнь неожиданно изменилась.
      В тот день, в тот самый час, когда я встретила Ричарда Каррингтон-Эша.

      Февраль всегда был для меня трудным месяцем. Те, кто верит в астрологию, утверждают, что незадолго до или сразу после своего дня рождения человек сталкивается с очень важными жизненными вопросами. За мою короткую жизнь на этот день пало много серьезных событий: смерть отца, знакомство с Энсонами и Пятой симфонией Бетховена, встреча с Патом Уокером и так далее.
      За три дня до моего двадцатипятилетия была мрачная, холодная погода, дул резкий северный ветер и в воздухе начинали кружиться снежинки. Я сидела за своим письменным столом и печатала очередное длинное письмо Маргарет и еще одно – Кэтлин. Потом, прервавшись, я решила принять ванну.
      В тот вечер я собиралась в театр, на «Лебединое озеро».
      Китс Диксон-Родд преподнесла мне щедрый подарок – билет на хорошее место в бельэтаже. Она отлично знала мои маленькие слабости и все время пыталась сделать для меня что-нибудь приятное. Можно сказать, что за три с половиной года работы на Уимпл-стрит я перестала быть просто секретаршей, которая раз в месяц получает жалованье. Дикс и Китти стали моими друзьями. Я называла их уменьшительными именами (за исключением тех случаев, когда находилась на дежурстве в приемной), а они звали меня Розелинда.
      Розелинда Браун, которая февральским вечером собиралась в театр, разительно отличалась от того робкого существа, которое однажды появилось в этом доме и было похоже на испуганного ребенка, умоляющего взять его на работу. Выйдя из ванной и переодевшись, я взглянула на нынешнюю Розелинду и с трудом поверила, что это одна и та же девушка.
      Я была все такая же маленькая и худенькая, и все так же выдавались скулы (Китс вечно ворчала, что я мало ем). Но я чувствовала себя хорошо, была полна жизненной энергии, уравновешенна. Я ощущала себя более зрелой во всех отношениях. Во мне совсем не осталось былой детскости. Теперь я получала пять фунтов в неделю, жила на всем готовом и сумела скопить немного денег. Кроме того, у меня появились хорошие вещи, выдержанные в основном в моем любимом строгом стиле.
      В прошлом году на Рождество Дикс и Китти подарили мне прелестные подвески со стразами. (Это была прекрасная французская бижутерия, которую Китс привезла из Монте-Карло, куда они с мужем ездили отдыхать на месяц.)
      Я прикрепила подвески к черному шерстяному платью с обтягивающим верхом и пышной юбкой (его старательно сшила моя милая Руфь, которая стала теперь преуспевающей портнихой и имела свое ателье в районе Найтс-бридж). С этим платьем я носила широкий черный лайковый пояс, простые замшевые туфли и тонкие шелковые чулки – один из многочисленных подарков Китс. На постели лежало мое единственное теплое пальто – такое же простое и черное, как и платье. У меня было много вещей черного цвета. Я пришла к выводу, что в Лондоне это был самый элегантный цвет, кроме того, он больше других подходил к моей должности личного секретаря. Единственным ярким пятном был крепдешиновый, красный с синим шарф, его тоже привезли с юга Франции мои добрые друзья.
      Когда я окончательно оделась – слегка нарумянила щеки, подкрасила губы, расчесала свои черные блестящие, теперь достаточно длинные волосы, так что локоны ниспадали до плеч, – я была вынуждена с некоторой долей тщеславия признать, что выглядела очень привлекательно. Несмотря на утверждения Китс, что мне надо «потолстеть», я не хотела этого: тогдашняя мода была рассчитана на худощавых женщин, и я могла похвалиться действительно складной фигурой с тонкой талией, небольшим бюстом и стройными, красивыми ногами.
      И когда я взглянула в зеркало в последний раз, то почувствовала некоторую досаду. В самом деле, к чему все эти заботы о своей внешности? Ведь я шла на балет одна. Очаровывать мне было некого. Из двух-трех моих хороших лондонских подруг никто не любил музыку, как я. Да и редко кто из них высказывал желание пойти со мной на концерт или в оперу во время открытия сезона. Я готова была часами простаивать в очереди, чтобы получить билет на галерку. Я по-прежнему страстно любила музыку. После смерти Пата Уокера я целиком посвятила себя искусству, старалась бывать на концертах, если была свободна и могла позволить себе купить билет. В конце концов я пришла к выводу, что искусство дает человеку куда больше, чем дружба женщины с мужчиной, и, кроме того, в искусстве нельзя разочароваться. С тех пор как умер Пат, я не общалась с мужчинами, я их избегала. Я была слишком напугана той роковой страстью, которую питал ко мне Пат.
      В тот вечер я иронически размышляла о том, что была полной противоположностью той Розелинде, о какой мечтала моя мама. Но как сжалось мое сердце, когда я подумала, что мамы нет в живых и она не может увидеть меня, так же как и бедная ушедшая из жизни старушка Вин. Она осталась бы довольна тем, как хорошо устроилась в жизни ее протеже, потому что мне действительно повезло: все эти годы у меня была прекрасная работа и я стала своим человеком в доме добрейших Диксон-Роддов.
      Мои друзья Уокеры уехали из Лондона и теперь жили в Брайтоне. Это было самое подходящее место для миссис Уокер из-за ее слабого здоровья, а Пом заканчивала там школу. В прошлом году Кэтлин вышла замуж за очень милого моряка, капитана третьего ранга по имени Билл Хилтон. У них родилась девочка, которую они назвали Анна-Роза, и я была ее крестной матерью. Я думаю, миссис Уокер так и не оправилась после трагического удара – женитьбы и последовавшей вслед за этим смерти сына, но все же ей было гораздо легче от сознания, что Кэтлин так удачно вышла замуж и подарила ей очаровательную внучку.
      Иногда я ездила к ним в Брайтон на выходные; мне нравился свежий, бодрящий воздух, приятно было снова увидеть моих друзей и мою любимую маленькую Анну-Розу (когда муж Кэтлин уходил в море, Кэтлин переезжала к матери). Но мне море никогда не нравилось, оно навевало на меня тоску, сам вид моря и шум волн угнетали меня; не нравился мне и изрезанный каменными уступами берег. Этот страх перед морем остался со мной навсегда. Я люблю зеленые деревья и тихую водную гладь. Мне всегда очень нравились небольшие озера (неудивительно, что я сразу полюбила Замок Фрайлинг).
      В тот вечер, когда я пошла в театр, я чувствовала себя удивительно счастливой и радостной. Я редко переживала такое состояние. Многие годы у меня была склонность к депрессии, я всегда ощущала глубокое внутреннее одиночество и, что бы я ни делала, с кем бы ни разговаривала, меня всегда посещали грустные мысли. Но в тот вечер у меня было легко на сердце, словно кто-то снял с моих плеч тяжелый груз, и я не могла ни понять, ни объяснить себе причину этого состояния. Теперь-то я знаю, что это было удивительное предчувствие… (мое подсознательное «я» уже проведало о том, что я должна встретить его… свою единственную любовь, любовь на всю жизнь).
      Как я уже говорила, я много раз видела балет «Лебединое озеро». Это был мой любимый спектакль с тех пор, как однажды, десять лет назад, Маргарет дала мне послушать пластинку с музыкой к этому балету. Если бы я знала тогда, как тесно эта музыка будет связана с моей любовью!
      Десять лет! Кажется, это было так давно: те дни, когда еще мама с папой были живы; те вечера, когда мы ходили смотреть фейерверк, цветными облачками освещавший небо над Хрустальным дворцом, – все это как будто пришло из другой жизни. Старинного дворца уже нет, от него ничего не осталось, он сгорел до основания; ничего, кроме воспоминаний, не осталось и от моего детства.
      Странно, но в тот вечер, когда я шла по Уимпл-стрит, нагнув голову от порывов ледяного ветра, я вспоминала Хрустальный дворец и свое детство. Ох, как холодно!.. Но мне было весело в предвкушении спектакля. Мне всегда хотелось пойти в театр на хороший балет, пусть даже и одной.
      Я села на свое место – во втором ряду бельэтажа. Занавес еще не поднялся, и я стала оглядываться по сторонам, но никого из знакомых не увидела Справа от меня сидела привлекательная женщина с золотисто-каштановыми волосами, в горностаевой горжетке и жемчугах. С ней был красивый седовласый мужчина. Я увидела, как он нежно взял ее за руку. Склонив друг к другу головы, они изучали программку.
      Мне нравилось строить всякие предположения и выдумывать истории о людях, которых я видела в подобных ситуациях. Я решила, что эти двое любят друг друга. Возможно, они не женаты, но влюблены. Неожиданно мне стало очень грустно. В ту минуту я поняла, что многого была лишена И в особенности мне не хватало человека, который бы смотрел на меня так, как этот мужчина смотрел на свою светловолосую спутницу. Мне не хватало того, с кем я могла бы поделиться своими мыслями, сомнениями, радостями и бедами.
      Иными словами, я поняла, что пришла пора сделать то, чего так хочется Китс Диксон-Родд. Ей очень хотелось, чтобы я вышла замуж. Но я еще не встретила своего возлюбленного и сомневалась, что встречу.
      Свет погас. Я смотрела на хорошо мне знакомые декорации «Лебединого озера» и слушала нежно льющуюся печальную музыку. Уныние мое постепенно исчезало. Ни с чем не сравнимая фация и красота одной из самых известных балерин и ее не менее прославленного партнера заставили меня позабыть обо всем.
      В тот вечер танцевали Макарова и Антон Долин.
      Вдруг поднялся какой-то шум и суета, капельдинер зажег фонарик, и я сразу же отвлеклась и рассердилась: «Ну почему люди опаздывают в театр?» По ряду пробирался мужчина, спотыкаясь о чьи-то ноги и колени. Наконец он добрался до свободного места слева от меня. Я смерила его осуждающим взглядом, желая дать понять, что не одобряю его поведения. Мне было видно его лицо, и когда он уселся, он наклонил голову в мою сторону и прошептал:
      – Простите, что побеспокоил вас…
      Мое возмущение еще не прошло, и я ничего не ответила, а стала внимательно смотреть на сцену. Он деликатно кашлянул и затих. Но через некоторое время он снова привлек мое внимание. Он наклонился вперед и так сосредоточенно следил за танцорами, что это не могло остаться незамеченным. И теперь, когда мои глаза привыкли к темноте, я разглядела, что это был довольно молодой мужчина, лет тридцати пяти, с очень правильным профилем. В этот момент он вдруг повернулся и посмотрел на меня. Смутившись, я тут же перевела взгляд на сцену, думая, что с моей стороны не очень тактично так разглядывать незнакомого человека.
      Балет продолжался. И, как обычно, очарование музыки и танцев и вся трагическая выразительность любви Принца к Одетте заставили меня позабыть обо всем.
      Когда опустился занавес и зажегся свет, у меня все еще учащенно билось сердце от переживаний, которые всегда охватывали меня в конце первого акта. Я громко зааплодировала. И мужчина рядом со мной тоже энергично аплодировал. Зажегся яркий свет, публика оживилась, и весь театр загудел от шума голосов. Люди встали с мест. По рядам начали передавать подносы с чашечками кофе.
      Вдруг сидевший рядом со мной мужчина заговорил:
      – Превосходно! А вам понравилось? В этой партии Макарова просто великолепна.
      У моего соседа был приятный голос и манеры хорошо воспитанного человека. Только теперь, при ярком свете, я разглядела, что это был исключительно красивый мужчина с правильными, точеными чертами лица. Его черные слегка волнистые волосы были зачесаны назад, оставляя открытым высокий лоб, губы немного тонковаты, рот сжат. Карие глаза в эту минуту сияли весельем. Но, приглядевшись внимательно, я заметила множество морщинок вокруг глаз и рта и длинные складки на щеках, свидетельствовавшие о том, что он много страдал.
      Я невольно заинтересовалась этим необычным лицом. А он так приветливо и дружелюбно говорил со мной, что я совсем не смущалась, и это было необычно, потому что за мной укрепилась репутация стеснительного человека. Я ответила:
      – Да, она удивительно танцует. И Долин тоже.
      – Сегодня прекрасный спектакль. Они просто в ударе.
      – Мне никогда не надоедает смотреть «Лебединое озеро», – продолжала я.
      Сосед дружески улыбнулся.
      – И мне тоже, – кивнул он, а потом добавил: – Я должен все-таки извиниться за свое опоздание. Боюсь, я побеспокоил вас. Это в самом деле непростительно. Меня задержали. Я не мог уйти вовремя.
      – Ничего страшного, – сказала я.
      – Но вы на меня так строго посмотрели, – продолжал он, и в его глазах появился озорной огонек. Это придало ему молодого задора, и от той печали, которую, как мне показалось, я заметила в нем, не осталось и следа.
      – Честное слово, вы мне не помешали. Я… я… хочу сказать, что я не хотела быть с-строгой.
      Мой собеседник рассмеялся.
      – Ну хорошо, хорошо. Вы здесь одна? Я утвердительно кивнула.
      – Почему бы нам не пойти покурить, я заказал бы вам что-нибудь выпить.
      – Спасибо, я не пью.
      – Может быть, немного кофе?
      Мой сосед встал. Я не знала, что делать. Какой он высокий: на голову выше меня. А я осталась все такой же коротышкой, как в детстве. Никогда раньше я не принимала подобных предложений от незнакомых мужчин, но он был такой обаятельный и держался так раскованно, что я не могла устоять. (Должна признаться, что мне и не хотелось возражать. Мне льстило внимание такого представительного и красивого мужчины.)
      Я не заметила, как мы оказались в баре, с сигаретами в руках (курить я начала года два-три назад). Мне он заказал кофе, а себе – виски с содовой.
      – Знаете, а я ведь сегодня не обедал, – проговорил он. – Весь день был на важной конференции и сюда пришел прямо из офиса.
      – Так вы, наверное, очень проголодались, – сказала я, вспомнив плотный обед, который Бенсон принесла мне в комнату до моего ухода в театр.
      – Не очень. Вот это поможет. – Он засмеялся и допил свое виски. Он взял мою пустую чашку. С обычной наблюдательностью я отметила еще несколько подробностей: он выглядел очень усталым; он был старше, чем мне показалось сначала; у него красивые руки; на мизинце левой руки он носил перстень-печатку и все время поглядывал на продолговатые золотые часы. Должно быть, он немного нервничал. Позже я узнала, что в то время он весь был комок нервов; у него выработалась привычка постоянно смотреть на часы, поскольку в связи со своей работой он вынужден был жить по расписанию. В свою очередь и он внимательно рассматривал меня. Помолчав, он сказал:
      – Наверное, вы любите балет, если пришли вот так, совсем одна…
      – Почему вы так считаете? – с вызовом спросила я.
      – Обычно те, кто приходит в театр от безделья и из-за необходимости соблюсти светские приличия, берут с собой кого-нибудь из друзей и весь спектакль шепчутся. – И он засмеялся.
      И я тоже засмеялась.
      – Вы правы, я люблю балет. Я уже много раз видела «Лебединое озеро». Этот балет и «Жизель» – мои самые любимые спектакли.
      – И мои тоже, – кивнул он.
      – К тому же, – добавила я, – я скорее пойду смотреть эти спектакли одна и буду спокойно наслаждаться ими, чем возьму с собой кого-то, кто, как вы говорите, болтает, вертится и мешает слушать.
      – Да, таких много, – сказал он.
      – Вы и на концерты тоже ходите? – спросила я. Выпустив облачко дыма, он проследил взглядом, как оно поднималось вверх, и кивнул.
      – Да, если удается вырваться. Но я – бизнесмен, раб своего времени, и мне редко представляется такая возможность. Когда открывается сезон, я хожу на воскресные концерты – конечно, если бываю в Лондоне.
      – И я тоже! Я просто жить не могу без классической музыки!
      Он с сомнением посмотрел на меня.
      – Так вы из тех достойных уважения любителей музыки, которые готовы часами стоять в очереди за билетами, переминаясь от усталости с ноги на ногу, чтобы только послушать хороший концерт?
      – Да, – ответила я.
      – Ну, тогда вы заслуживаете моего восхищения и уважения, – сказал он.
      – А разве вы не ходите на концерты? Казалось, он немного смутился.
      – Хожу, но должен признаться, что у меня всегда есть билет с местом.
      – Ну конечно, ведь вы богаты, – усмехнувшись, произнесла я.
      Он вздохнул.
      – А вы молоды. Я бы не смог простоять на ногах столько времени, хотя, пожалуй, если бы мне не на что было купить билет, я бы все равно постарался послушать одно-два моих любимых произведения.
      – Например? – спросила я.
      – Девятую симфонию Бетховена, «Героическую» или Второй фортепианный концерт Брамса, – подумав, ответил он.
      Я прикусила губу. Он назвал два моих любимых произведения, и я сообщила ему об этом. И еще я сказала, что боготворю Бетховена, но недавно влюбилась в Брамса. Второй фортепианный концерт… Какая страсть, какое великолепие и волшебство! Я почувствовала, что мои слова звучат слишком восторженно. Раньше я никогда и ни с кем не говорила о музыке так свободно и красноречиво, как с этим совершенно чужим для меня человеком.
      Он слушал, и казалось, ему было интересно. Мы начали обсуждать достоинства этих двух великих композиторов и упомянутых произведений. Мы увлеклись и даже немного поспорили, но в целом пришли к согласию. Наши вкусы, критические замечания и общее отношение к музыке были удивительно схожи.
      Прозвенел звонок. Мой собеседник загасил в пепельнице свою сигарету, и я сделала то же. Когда мы возвращались на свои места, он долго с любопытством смотрел на меня. Да, именно так, в его глазах было любопытство.
      – Судя по всему, у нас много общего, – сказал он. – Это очень неожиданно и приятно. Мне просто необходимо знать ваше имя. Могу я просить вас об этом?
      – Браун, – ответила я. – Розелинда Браун.
      Тут он улыбнулся и посмотрел на мою левую руку. Я со смехом добавила:
      – Мисс Браун.
      – Очень приятно, мисс Браун, – торжественно проговорил он. – Позвольте представиться! Меня зовут Эш, Ричард Каррингтон-Эш.
      Теперь, когда я пишу эти строки, я удивляюсь, почему произнесенные Ричардом слова никак не отозвались в моей душе. Ричард Каррингтон-Эш. Магическое, незабываемое имя! Дорогой Ричард. И все же в ту минуту они не значили для меня ровным счетом ничего. Я не связывала это имя, да и вообще само появление этого человека, с тем радостным волнением, которое охватило меня дома, перед уходом в театр. Но позднее он сказал мне, что его бросило в дрожь, он испытал какое-то трепетное чувство… когда услышал мое имя. Он повторял его про себя: Розелинда… и в этот самый момент где-то в глубине его сознания оно преобразовывалось в то имя, каким он стал называть меня гораздо позднее. Роза-Линда. А еще он сказал, что влюбился в меня, когда мы стояли в баре и говорили о Брамсе и Бетховене, что он не мог оторвать от меня взгляд, он уверял, что был очарован моим восторженным отношением и любовью к музыке великих композиторов, а также заинтригован тем, что я пришла на балет одна, затем он добавил, что ему нравятся маленькие хрупкие женщины с темными пушистыми волосами и серыми ирландскими глазами и что я очаровала его с первого взгляда.
      Но все это я узнала гораздо позднее. Познакомившись, мы вернулись на свои места и сели рядом, как старые друзья, готовые обмениваться мнениями и изучающие одну программку (почти как сидящие справа от меня седовласый мужчина и дама в жемчугах, решила я). Из-за этой новой, удивительной дружбы у меня появилось чувство превосходства; я уже знала, что получу от этого балета гораздо большее удовольствие, чем от всех других. Потому что на этот раз я не просто сама ощущала прелесть и волшебство «Лебединого озера», но могла поделиться своими впечатлениями.
      Вновь зазвучала чарующая музыка, поднялся занавес, и я с восторгом стала смотреть на сцену, но сидящий рядом мужчина как-то странно нарушал мое душевное равновесие. Ричард Каррингтон-Эш… Удивительное имя. Я смотрела балет и думала о нем. Интересно, кто он и откуда, женат он или нет, и вообще, что у него за жизнь? Он человек обеспеченный, не то что я, которой даже этот билет был подарен по доброте душевной.
      В «Лебедином озере» есть сцена, когда у меня перехватывает дыхание и слезы подступают к глазам. Я ничего не могу с собой поделать. Это происходит, когда бедная Одетта смотрит в окно и видит Принца, танцующего с ведьмой, которая заколдовала настоящую Одетту и стала точь-в-точь похожа на нее. Сегодня Макарова в этой партии была как никогда трагична и прекрасна. Я смотрела, как она, изображая лебедя, билась крыльями о стекло, взывая к возлюбленному, умоляя оглянуться, узнать ее, понять, как его обманули. Я чувствовала ее боль, ее глубокую печаль и отчаяние из-за того, что Принц не видит и не слышит ее.
      Много дней спустя Ричард говорил, что при виде этой сцены он тоже всегда испытывает волнение. И когда он повернулся и посмотрел на меня, он увидел на моих ресницах блестящие слезинки. Он сказал, что у меня было совершенно трагическое выражение лица, стиснутые руки лежали на коленях, как будто я безмолвно сочувствовала потерянной и не знающей, что предпринять, Королеве лебедей. Ричард не мог это выдержать, он взял мою руку и легонько сжал ее, желая показать, как он понимает мои чувства.
      – Когда я увидел, насколько ты потрясена происходящим, у меня сжалось сердце, и я понял, как обостренно ты чувствуешь… какое у тебя доброе сердце… как ты отличаешься от Марион, которая бы зевала от скуки, сидя рядом со мной… Меня влекло к тебе так, как не влекло ни к одной женщине за всю мою жизнь. Мне было все равно, что за этим последует, и я взял твою руку.
      Когда я почувствовала, как эти сильные, нервные пальцы сжимают мою руку, я ощутила мгновенную слабость и не могла пошевельнуться. Я не делала попыток высвободить свою руку. Я не могла произнести ни слова, сердце сильно забилось, и странное чувство овладело мною: мне вдруг стало не хватать воздуха. Я была в каком-то трансе, как зачарованная.
      И все-таки, если бы в тот вечер, когда я еще была дома, мне сказали, что я позволю незнакомому мужчине держать мою руку и, кроме того, мне это даже будет нравиться, я бы только посмеялась. В то время я еще считала себя хладнокровным, абсолютно неуязвимым человеком, умеющим контролировать свои чувства в любой обстановке.
      Но в тот памятный вечер, когда мы познакомились с Ричардом, едва ли можно сказать, что я контролировала свои чувства.
      Он молчал. Наверное, если бы он заговорил, я бы вела себя по-другому: исчезли бы волшебные чары, и я бы возмутилась его поведением и в то же время была бы раздосадована самой собой. А так Ричард в полном молчании продолжал держать мою руку. Время от времени он быстрым нервным движением сжимал мои пальцы или тихонько вздыхал, оценивая прекрасные движения танцоров на сцене или чудные звуки музыки, исполняемой оркестром.
      Не могу объяснить, что именно я чувствовала, скажу только, что на самом деле ни до, ни после этого вечера я не испытывала такого сильного душевного волнения во время третьего акта «Лебединого озера». Но это волнение было ощущением счастья, чувством душевного комфорта, какого-то внутреннего благозвучия, которое раньше было мне совершенно незнакомо.
      Но вот опустился занавес. Замерли последние звуки чудесной музыки. Под гром аплодисментов в зале зажегся свет. Я повернулась, и наши взгляды встретились. Он смотрел на меня очень тепло, по-дружески, и такой взгляд мог вызвать у меня только ответное чувство. Я не могла сердиться на него, да и за себя мне было совершенно не стыдно. Я поняла, что в эту минуту между нами возникло что-то вроде электрической искры, а от нее возгорелось пламя, которое не погаснет никогда.
      Наконец я отняла свою руку и почувствовала, что лицо у меня горит. Мне было несколько неловко, и я превратилась в обычную, прежнюю Розелинду.
      Когда мы встали, он помог мне надеть пальто и оделся сам, и тут меня охватило смущение, и я начала что-то лепетать. Я пробормотала, что спектакль был замечательный, что Макарова и Долин танцевали бесподобно, что все было прекрасно и т. д. и т. п. А Ричард слушал меня с таинственной улыбкой на губах и согласно кивал головой. (Тогда я, конечно, не знала, потом он признался мне, что он только и мог кивать головой, потому что ему страшно хотелось при всех обнимать меня, целовать и говорить, как я восхитительна.)
      Мы медленно спускались по лестнице. Я все еще шла как во сне. Ричард встретил нескольких знакомых, с улыбкой поздоровался с ними и немного поговорил о спектакле. Наконец мы очутились в фойе, и тут только я пришла в себя и начала думать о самых обыденных вещах. Погода была ужасная. Пока мы были в театре, выпал снег, и сейчас в темном воздухе кружились снежинки, тротуары покрылись отвратительным мокрым месивом. Такси и личные машины непрерывно сигналили и медленно, осторожно двигались по обледеневшей мостовой. Одна за другой они подъезжали к театру. Я повернулась к своему спутнику.
      – Ну что ж, – сказала я, – теперь мне надо поторопиться, чтобы успеть на автобус… так что давайте прощаться.
      Ричард остановил меня.
      – Где вы живете? – спросил он.
      – На Уимпл-стрит, – ответила я. Он задумчиво посмотрел на меня.
      – Врачи и дантисты, да? – Уголки его рта поднялись, на губах сверкнула озорная улыбка, которая очень скоро стала мне родной и знакомой. Когда он не улыбался, губы его были как-то горестно и строго сжаты.
      – Я… я личный секретарь мистера Диксон-Родда, – ответила я.
      – Боже мой! – воскликнул Ричард, теперь уже со смехом. – Неужели тот самый великий окулист?
      Я кивнула, а Ричард добавил:
      – Мир тесен. Мне кажется, моя старая тетушка Оливия всегда выписывает у него очки… На днях за ленчем она распространялась о достоинствах мистера Диксон-Родда. Она посоветовала мне тоже обратиться к нему, потому что, как я уже говорил, в последнее время у меня часто болят глаза.
      Я посмотрела в его печальные карие глаза, в которых было море доброты, и сказала:
      – Мне кажется, я вспоминаю некую мисс Эш, она одна из постоянных пациенток доктора Диксон-Родда. Да, конечно… очень пожилая дама, которая всегда ходит с палкой из черного дерева, правильно?
      – И очень похожа на ведьму, а в средние века ее наверняка бы сожгли у позорного столба, – сказал Ричард, продолжая смеяться. – Да, это тетушка Оливия. А палка… я помню ее с самого детства. У тетушки есть привычка тыкать этой палкой в своих племянниц и племянников, когда они ей надоедают.
      Мне хотелось слушать и слушать Ричарда Эша: у него такой приятный голос, и еще мне нравится, как он умеет живо описывать разные события, и его чувство юмора, и его дружелюбие. Обычно я стеснялась мужчин. Но с Ричардом я с самого начала чувствовала себя непринужденно. Я стала натягивать перчатки, дрожа от холода, так как в фойе гулял ледяной северный ветер и я замерзла. Ричард заметил это и произнес:
      – Сегодня дьявольски холодный вечер. Я ничего не ел, и вы наверняка тоже проголодались. А почему бы вам не перекусить вместе со мной в ресторане, например в «Савое»? Это недалеко.
      Я уже приготовилась сказать «Спасибо, нет», но не смогла произнести ни слова. Мне страшно не хотелось отказываться от такого заманчивого предложения. Ужинать с ним в «Савое»! Я никогда ни с кем не бывала в этом ресторане. Я вообще не посещаю такие места. Когда я ходила в театр с Кэтлин или еще с кем-нибудь из моих друзей, после спектакля мы обычно забегали в «Лайонз-Корнер-Хау» или в какое-нибудь другое, не менее скромное заведение.
      Но меня привлекала отнюдь не возможность побывать в «Савое». Мне хотелось еще услышать голос Ричарда Каррингтон-Эша и еще хоть немного посмотреть на него. Когда он пригласил меня, я колебалась не более секунды: «Если я сейчас уйду, то больше никогда не увижу его!..», а мне почему-то не хотелось расставаться с ним. По какой-то необъяснимой причине я желала вновь и вновь видеть его. Он заметил, что я в нерешительности, и повторил:
      – Пожалуйста, пойдемте. Вы доставите мне огромное удовольствие.
      Я нервно засмеялась.
      – Как же… я… мы едва знаем друг друга и…
      – Но ведь знаем же! – воскликнул Ричард. – Вот и тетушка моя всегда выписывает очки у вашего мистера Диксон-Родда. А это очень важное связующее звено.
      Тут я снова рассмеялась, но в этот раз было действительно забавно. Я посмотрела на него, а он, тоже смеясь, на меня.
      – Очень мило с вашей стороны, но…
      – Но вы согласны? – вновь прервал он меня. – Мисс Браун, скажите «да». Ничего страшного не будет, если этот вечер закончится так же хорошо, как и начался. Был такой превосходный спектакль, и теперь мне больше всего на свете хочется поужинать с вами в каком-нибудь уютном месте. Пожалуйста, не отказывайтесь!
      На этот раз я не могла сказать «нет». Я сама себе удивлялась и не понимала, почему согласилась поужинать с совершенно незнакомым человеком.
      Ричард взял меня за руку.
      – Пойдемте. Я вижу мою колесницу… и старика Денкса с красным носом. Наверное, он замерз.
      Я пошла с ним, немного волнуясь при виде такого великолепия. Так, значит, это его длинный, блестящий «роллс-ройс» подъезжал к театру. Низко поклонившись, швейцар открыл дверь.
      – Доброй ночи, сэр… доброй ночи, мадам… – сказал он.
      Вспыхнув от смущения, «мадам» уселась на мягкое сиденье. Денкс, шофер Ричарда, мужчина среднего возраста в униформе оливкового цвета, укрыл нам пледом ноги. Когда дверцу машины захлопнули, я посмотрела на людей, которые пробирались по грязи и снегу, дрожа на ледяном ветру, и подумала: «Как хорошо быть богатым и иметь такую роскошную, удобную машину». Мне казалось, что у таких людей, как Ричард, очень легкая жизнь. Но больше всего меня удивляло, что, имея все это, он остался таким простым и скромным. Он совсем не был похож на того толстого, претенциозного типа с сигарой и бриллиантовым кольцом, с которым я ассоциировала «роллс-ройс» и другие дорогие машины.
      Со временем я узнала, как сильно ненавидел Ричард всяческую «напыщенность и показуху», и особенно этот «роллс-ройс», а также Денкса с его услужливыми манерами и хитроватым любопытным взглядом. И машина, и шофер появились по настоятельному желанию его жены. Ричард же предпочитал маленькие машины спортивного типа и сам любил водить их.
      Когда в тот вечер после балета мы ехали с Ричардом, я чувствовала себя прямо по-королевски и предвкушала наш ужин. Для меня все это было непривычным, почти авантюрным. Конечно, старушка Вин сказала бы, что я наконец-то начала вести себя правильно, и я очень живо представила, как Китс Диксон-Родд говорит мне, что наконец-то во мне проснулся разум и я веду себя как нормальная современная девушка. Ведь ей всегда не нравилась моя сдержанность и холодность по отношению к мужчинам.
      Интересно, если бы в тот момент мне открылось будущее и я смогла бы предвидеть, чем станет для меня знакомство с Ричардом… каким блаженством и мучением станет для меня моя жизнь… каким восторгом и печалью… осталась бы я, если бы знала все это, или убежала бы куда глаза глядят, чтобы никогда больше не встречаться с Ричардом Каррингтон-Эшем?
      Нет, все равно я осталась бы с ним, согласилась бы принять страдания, боль и отчаяние… ради того, чтобы узнать и полюбить его!

      Это был самый прекрасный и удивительный ужин в моей жизни.
      Мы с Ричардом сидели за маленьким боковым столиком в гриль-баре ресторана «Савой», и я с каждой минутой узнавала о нем все больше и больше. Я почти не обращала внимания на людей, о которых он мне рассказывал, думая, что это развлечет меня. Это были важные и очень интересные люди – из мира театра и кино, а также принадлежавшие к литературным кругам. Леди такая-то, старый маркиз, фамилию которого я сразу же забыла. Казалось, он знает всех. А официанты, все до единого, относились к нему с большим уважением. Очевидно, маленький столик у двери, за которым мы сидели, был его обычным местом. Он часто заходил сюда после театра. Метрдотель, радушно улыбаясь, громко приветствовал его, вытянувшись как на параде.
      – Как поживаете, мистер Каррингтон-Эш? Могу вам порекомендовать омара по-американски. А может быть, для начала немного паштету? Или устриц… дюжину для вас и полдюжины для мадемуазель?
      Ричард отвечал так дружески, что многие люди проникались к нему искренней привязанностью. У него были прекрасные манеры; он относился к скромной секретарше так, как будто это была сама госпожа маркиза. Он хотел, чтобы я попробовала устриц с шампанским. Всего полбутылки, настаивал он, мне не повредит, потому что я замерзла и устала. Но я никогда не ела устриц и деликатно отказалась. В тех случаях, когда я пробовала шампанское, например на Рождество у Диксон-Роддов, оно мне не нравилось. Поэтому Ричард, который настаивал, чтобы я выпила хоть что-нибудь, выбрал «Шато Марго» и «Соль Кольбер». На закуску была икра, еще одно новое для меня блюдо, но оно мне понравилось. И я, смущенно повторяя его движения, намазала икру на кусочек поджаренного хлеба. Как вкусно!.. В тот вечер и во все последующие наши встречи Ричард приоткрывал мне новый мир, и у меня появилась новая привычка – я стала гурманом.
      Но как бы мне ни нравились безукоризненно выбранные блюда, тепло и роскошь обстановки, богато одетые люди вокруг, все это не вызывало у меня настоящего интереса. Я была полностью поглощена Ричардом.
      Он был безупречным собеседником, а за столом – не менее безупречным хозяином, который следил, чтобы его гостья ни в чем не нуждалась. Не успевала я выпить и полбокала, как он делал знак официанту подлить мне вина или принести еще поджаренного хлеба и кофе – в общем, все, что нужно.
      Я пила, ела и думала, как прекрасно постоянно иметь рядом такого человека. И с женой он вел бы себя так же… в этом я была уверена (но все же довольно наивно надеялась, что он не женат).
      Он расспрашивал о моей жизни, и я немного рассказала ему, опуская детали, которые, с моей точки зрения, были бы ему скучны. По-видимому, Ричарду было очень интересно. И во время еды, и потом, закурив сигару, он сидел, откинувшись, положив одну руку в карман, и смотрел на меня сквозь облако дыма, которое время от времени разгонял рукой. Однажды, вспоминая об этом вечере, он сказал, что я очаровала его еще в театре, а когда он увидел меня при ярком освещении в ресторане, то запомнил уже все подробности моей внешности, потому что вообще придавал этому немаловажное значение. Ему понравилось мое простое черное платье и подвески. Он сказал, что мои выпирающие скулы, серые глаза с длинными ресницами и темные пушистые волосы сразу вызвали у него симпатию ко мне. Но больше всего Ричарда привлекала моя личность. Он сказал, что с самого начала она ассоциировалась для него с Одеттой из «Лебединого озера»… такая маленькая, бледная, далекая, чистая и в то же время полная скрытой страсти, какой-то неизвестной печали, которых он никогда не замечал в других женщинах. Я не знаю, почему он нашел все это во мне, но он убедил меня, что это было именно так и что ни одна из сидящих за соседними столиками девушек, гораздо более красивых, с отличным макияжем и модно одетых, ни в малейшей степени не привлекала его.
      Кроме того, он сказал, что я была первой девушкой, которая совершенно откровенно радовалась – без тени скуки и пресыщенности – его приглашению в ресторан.
      Он признался, что ему было очень приятно развлекать женщину, которая воспринимала все с такой трогательной откровенностью, потому что никогда не знала другой, богатой жизни и всегда обходилась тем, что у нее есть, и мирилась со второсортным.
      – Богатство и роскошь хотя и приятные вещи, – произнес он, – но они не могут сравниться с музыкой и искусством.
      – А если бы мне пришлось выбирать между жизненными благами – существованием, лишенным прекрасного, – и бедностью, но с возможностью слушать хорошую музыку, ходить на балет и в оперу, даже если придется сидеть на галерке, то я бы выбрала последнее.
      Для Ричарда это очень много значило. Ведь, как я узнала позже, он был женат на женщине, которая с колыбели усвоила, что деньги, положение в обществе и известность гораздо важнее всего остального.
      У Ричарда был дар вызывать людей на откровенность. И очень скоро я подробно рассказала ему о себе и о том, что я делала с тех пор, как покинула монастырский приют.
      Он заставил меня рассказать ему и о монастыре и все время, пока я говорила, качал головой и вполголоса делал разные замечания – например, такие: «Страшно представить, что выносит ребенок в таких ужасных местах», или: «Бедная деточка», или: «Боже мой, как печально!»
      Но мне не хотелось, чтобы он жалел меня, и я постаралась перейти к описанию следующего этапа моей жизни, который прошел в конторе одной из фирм в Сити, а затем рассказала, как подружилась с Кэтлин. Я даже немного поведала ему о брате Кэтлин, Патрике. Ричард слушал очень внимательно, глядя сначала на меня, а потом на длинный, тонкий обгоревший конец своей сигары. Несколько раз он покачал головой.
      – Да, для вас это было чертовски неприятно. Очевидно, парень был не в своем уме. Нечестно было сваливать все на вас.
      Я даже содрогнулась при воспоминании о тех тяжелых, тревожных днях с бедным Патриком и переменила тему. Но оказалось, все это заинтересовало Ричарда, и он вернулся к этому разговору:
      – Вы были влюблены в этого молодого человека? Почувствовав, что краснею, я стала смотреть в чашку с кофе.
      – Нет, – ответила я и, смеясь, добавила: – Я никогда не была влюблена.
      Некоторое время он молчал. Я посмотрела на него и увидела, что он отсутствующим взглядом смотрит куда-то мимо меня, при этом у него было очень печальное выражение глаз, У меня от жалости защемило сердце. Затем, повернувшись ко мне, он сказал:
      – Может быть, вы правильно поступаете, Розелинда. Любовь не приносит счастья.
      В первый раз за весь вечер он назвал меня Розелиндой, и мне это очень понравилось. Я не хотела, чтобы он и дальше называл меня «мисс Браун».
      – Я уверена, что вы ошибаетесь… я хочу сказать, что с вашей стороны было бы ошибкой думать так. По своей природе любовь – это счастье, и если человек встречает свою настоящую любовь, то она должна приносить ему только радость.
      Ричард с доброй улыбкой посмотрел на меня. Посмотрел так, как смотрит взрослый на не знающего жизнь ребенка.
      – Дорогая моя, ошибаетесь именно вы. Чем сильнее и истиннее любовь, тем сильнее боль и разочарование.
      Меня это огорчило. Я начала с жаром отстаивать свое мнение, что было совсем на меня не похоже, потому что обычно я старалась сдерживать свои эмоции. Но в тот вечер, когда мы ужинали с Ричардом, я осмелела, и мне хотелось говорить и говорить с ним.
      – Вы не должны так думать. Это неверно. Я могу понять, что люди страдают, когда теряют того, кого любят… Вот и Пат страдал, я знаю, страдал из-за меня, и мне было его очень жаль. Но зачем разочаровываться? Все зависит от человека, иллюзии можно сохранить при любых условиях. Это вопрос верности и преданности, которые таятся где-то глубоко в душе.
      Наши взгляды встретились… Ричард смотрел на меня со смешанным чувством жалости и понимания.
      – Дорогая моя Розелинда… как же вы еще молоды, как восхитительно наивны! Простите меня за то, что я не могу с вами согласиться, хотя я абсолютно уверен, что вы говорите то, что думаете. Вы абсолютно искренни, откровенны. Я редко встречаю женщин с идеалами… или иллюзиями. Да и у меня самого их почти совсем не осталось.
      – Это просто ужасно! – воскликнула я.
      – Ужасно, – кивнул он в знак согласия. – Но неизбежно. Как раз это я и пытаюсь вам объяснить. Чем больше любовь, тем сильнее страдания.
      Тогда я еще не понимала, что он имел в виду, ведь я ничего не знала о его собственной жизни, и старалась доказать, что он был не прав.
      – Я утверждаю, – уверяла я, – что, несмотря ни на что, можно сохранить свои идеалы и иллюзии, но только если у человека крепка вера. Вот у меня было тяжелое детство, да и потом жизнь складывалась непросто. А я не разочаровалась в жизни и людях и не стала циничной.
      – Вы – отважная маленькая девочка, Розелинда, – сказал он. – Это видно. Но вспомните… по вашему собственному утверждению, вы еще никого не любили. И пока вы не полюбите, нельзя с уверенностью сказать, как это на вас подействует.
      – А почему бы мне в один прекрасный день не встретить счастливую любовь?
      Ричард очень ласково улыбнулся мне.
      – Моя дорогая, я всем сердцем надеюсь, что так и будет. Вы заслуживаете счастья. И я совсем не хочу навязывать вам свое циничное отношение к жизни.
      – Я думаю, на самом деле вы ничуть не циничны, – сказала я. – Вы так же, как и я, любите музыку, все прекрасное…
      – В этом я могу с вами согласиться, но любовь к абстрактному не приносит боли, а великое искусство никогда не подведет, – отметил он. – Я говорил о любви человеческой. Вот что может поколебать веру, дитя мое. Поэтому в самом начале я сказал, что, наверное, избегая любви, вы поступаете очень мудро.
      – Не думаю, чтобы я избегала ее. Просто она не встречалась на моем пути.
      Он снова улыбнулся, загасил сигару и подозвал официанта.
      – Мне нужно еще что-нибудь выпить. Покрепче. А вы не хотите?
      – Спасибо, нет.
      – А кофе?
      Я согласилась, не думая о времени. Было почти двенадцать часов ночи. Что скажут Диксон-Родды, если их личный секретарь прокрадется домой после полуночи?
      Но будем надеяться, что они не придадут этому значения. Я ведь свободный человек! И я осталась, с восхищением глядя на симпатичное, подвижное лицо Ричарда и вдумываясь в каждое его слово. Когда официант принес мне кофе и удалился, Ричард вернулся к теме нашего разговора.
      – Вы удивительно чистосердечны, Розелинда Браун, – сказал он. – Когда вы только что признались, что не избегали любви умышленно, но что она просто не встретилась вам, я был поражен. Есть ли еще женщины, которые до такой степени лишены тщеславия?
      – О, я никогда не была тщеславной, – сказала я. – Мне потребовались долгие годы, чтобы обрести хоть какую-нибудь уверенность в себе. Может быть, причиной тому мое воспитание.
      – Да, конечно. Но уверяю вас, его результат просто восхитительный. – И он улыбнулся. – И вы уж никак не можете страдать от комплекса неполноценности, моя дорогая. Вы очень красивы, кроме того, умны. Немногие девушки могут похвастаться сочетанием таких качеств.
      Я почувствовала, что от его похвалы у меня запылали щеки и радостно забилось сердце. «Красивая… Он считает меня красивой и умной… В это трудно поверить!»
      – Я не привык расточать комплименты, – добавил Ричард. – Я говорю только то, в чем уверен, и, пожалуйста, не обижайтесь.
      – А я… и не обижаюсь.
      Он сидел молча и смотрел на меня. Я почти ощущала его прикосновение, когда его глаза скользили по моим волосам, лицу, фигуре. Я чувствовала какое-то странное волнение. Его внимательный взгляд зачаровывал. Но я больше не могла с ним разговаривать. Его откровенное восхищение вывело меня из равновесия, и мне никак не удавалось прийти в себя. Этого я не ожидала. Мне представлялось, что он совсем не похож на тех мужчин, с которыми я была знакома, что он гораздо выше всех их по своему интеллекту, положению и воспитанию. Поэтому я с трудом поверила, что его действительно восхищала я, такая скромная и незаметная секретарша.
      Наконец Ричард снова заговорил:
      – Что же это получается: вот уже три года вы живете в доме на Уимпл-стрит; Диксон-Родды без вас как без рук, но в будущем вас не ожидает ничего лучшего? Не правда ли?
      – Вы говорите так, как будто у меня все плохо. А ведь моя теперешняя жизнь – просто рай по сравнению с тем, что было раньше.
      – Бедная девочка, – сказал он. – Наверное, у вас почти не бывает времени, чтобы как следует отдохнуть?
      – Но мне повезло во сто раз больше, чем многим моим знакомым!
      Ричард улыбнулся.
      – Вы никогда не признаете своего поражения, верно?
      – Никогда. И никому не советую этого делать.
      – Вы правы, – сказал он, вздохнув. Вздох был тяжелый, глубокий, и он эхом отозвался в моем сердце.
      «Почему он так вздыхает? Какие у него неприятности? Разве он может быть несчастлив – такой обеспеченный, красивый, привлекательный мужчина? Кажется, у него есть все, чем фортуна может одарить человека».
      И я добавила:
      – Я поняла, что надо противостоять судьбе, иначе она сокрушит тебя.
      – О, Розелинда, теперь ваши слова звучат цинично.
      – Это не цинизм, это чистая логика.
      – Вы хотите сказать, что я наконец-то встретил женщину, которая способна логически мыслить? – Мой собеседник улыбнулся.
      – Да, – смело ответила я. Он засмеялся.
      – Вы удивительная девочка. Я таких никогда не встречал. Вот уж действительно… Откуда берутся женщины с таким интеллектом?
      – В основном из сиротских приютов, – отшутилась я.
      – Меня окружают такие избалованные люди, что я прихожу в негодование при одной мысли о том, какая у вас была тяжелая жизнь, – сказал он.
      – Но ведь сейчас все в порядке, – уверила я, – мне очень хорошо!
      – Не может быть, чтобы ведение дел доктора Диксон-Родда было пределом ваших мечтаний!
      – Вы правы, я хочу писать, – заметила я.
      – Писать? – переспросил он.
      И я рассказала Ричарду о моей давней мечте стать писателем.
      – Я вас познакомлю с одной женщиной, – пообещал он, – она работает редактором в нескольких женских журналах. Я попрошу ее почитать ваши рассказы.
      Старая мечта – заняться литературной работой – вновь вернулась ко мне. Я смотрела на Ричарда широко открытыми глазами.
      – Ой, как здорово! – воскликнула я. – Мне так хочется стать независимой и иметь свой собственный дом.
      – Дорогая моя, все это у вас обязательно будет. Вы встретите хорошего молодого человека и выйдете за него замуж.
      – Вы так думаете? – с сомнением спросила я.
      Тут наши взгляды встретились, и, сама не знаю почему, мы долго молча смотрели друг на друга. И вдруг я буквально физически почувствовала, что в моей жизни должны произойти какие-то значительные перемены и причиной их станет вот это мгновение, эта минута, совершенно не связанная с каким-то мифическим молодым человеком, а связанная с человеком, сидящим напротив меня, с Ричардом.
      Я не могла ни пошевелиться, ни заговорить, ни отвести взгляд от его печальных проницательных глаз. (Позже он сказал мне, что и он тоже почувствовал в этот момент какой-то странный импульс. Как будто между нами проскочила электрическая искра и он ощутил, что оказался в каком-то новом мире, мире, где существовали только двое – он и я.)
      Но он не сказал ни слова. Мы сидели молча, глядя друг на друга.
      Но эти чары грубо развеяла какая-то красивая женщина в черном бархатном платье, жемчугах и норковом манто, которая подошла к нашему столику и громко приветствовала моего спутника:
      – Ричард, здравствуй! Я так и знала, что это ты. Я Морису так сразу и сказала. Вы с Марион уже вернулись?
      Ричард встал. Я подумала, что теперь он выглядит совсем по-другому. От его живости и веселости не осталось и следа. Его лицо приняло холодное, отстраненное и почти надменное выражение, которого, по крайней мере в моем присутствии, я никогда у него не замечала. Это выражение он приберегал для своего мира, того мира, который знал его только таким. Он проговорил:
      – А, Диана, приветствую вас! Нет, Марион еще в Рейксли со своей матерью. А я вернулся, как обычно, по делам. Я бываю в Рейксли в основном по выходным.
      – Понятно, – произнесла женщина по имени Диана и быстро с любопытством посмотрела на меня. Ричард тоже повернулся ко мне.
      – Розелинда, позвольте представить вам леди Диллингтон. Диана, это моя знакомая… мисс Браун.
      – Очень приятно, – одновременно проговорили мы с леди Диллингтон и вежливо кивнули друг другу.
      Леди Диллингтон вновь обратилась к Ричарду:
      – Наверное, Роберта уже в школе?
      – Да, – ответил Ричард.
      Леди Диллингтон опять внимательно и не очень дружелюбно посмотрела на меня и, попрощавшись, ушла.
      Ричард снова сел. Мне показалось, что он сразу стал выглядеть очень усталым и старым. И я возненавидела эту красивую женщину в норковом манто, которая грубо ворвалась в мой мимолетный рай и развеяла волшебные чары.
      Ричард объяснил:
      – С Дианой Диллингтон надо обращаться очень жестко, иначе она так и будет болтать всю ночь. Она – подруга моей жены.
      Не знаю почему, но от этих слов у меня защемило сердце. Так, значит, он женат… Ну, а почему бы и нет? Неразумно было надеяться, что такой привлекательный мужчина пройдет по жизни один, не связав себя с кем-нибудь. И этим человеком, очевидно, была Марион, и у них есть ребенок. Не зря леди Диллингтон упомянула еще одно имя и школу.
      Я не задавала никаких вопросов. У меня не было на это права. Но Ричард сам захотел рассказать мне то, о чем, по его мнению, мне необходимо было знать.
      – Моя жена сейчас в нашем загородном доме. Она в последнее время плохо себя чувствует, и доктор рекомендовал ей полный покой, а вообще в это время года она обычно бывает в Лондоне. А моя дочь Роберта в Йоркшире, в школе, которой руководит моя кузина. Отличное место. Бронсон-Касл.
      – Я об этой школе слышала, – заметила я, но не удержалась и добавила: – Это очень знаменитая дорогая школа. Она совсем не похожа на Уимблдонский монастырский приют.
      – Да, – коротко сказал Ричард, а потом посмотрел на часы: – Ну что ж, уже поздно. – Он подозвал проходящего мимо официанта и попросил счет.
      Я сидела неподвижно и смотрела на него. Я сразу поняла, что вторжение женщины, которая знала его жену, и ему тоже испортило настроение, потому что эта женщина из другого мира не просто помешала нам.
      На нас легла тень Марион. Вспоминая тот вечер, я в первый раз осознала, что это была зловещая тень; и с тех пор она преследовала нас повсюду. Но для моего личного счастья куда более неумолимой и угрожающей оказалась другая тень: напоминание о гораздо менее опасном на первый взгляд человеке – дочери Ричарда, потому что жену свою он не любил, а вот дочь любил безумно. И я сразу поняла это, поскольку неожиданно, будто только что решившись на это, он вынул записную книжку, достал оттуда маленькую фотографию и показал ее мне.
      – Это моя дочь, – сказал он, и в его голосе послышалась гордость.
      Я посмотрела на фото. Роберта Каррингтон-Эш в возрасте одиннадцати лет. Две косички с огромными, по американской моде, бантами; очаровательное, умное лицо с большими глазами и прямым маленьким носиком; широкий лоб, глаза и рот – отцовские. В остальном она была совсем не похожа на Ричарда. Он сказал, что, как и мать, она блондинка.
      – Она такая милая! – воскликнула я, возвращая Ричарду фотографию.
      – Да, – произнес он, – а о музыке знает не меньше вашего.
      Хотя это было и нелепо, но я начала ревновать.
      – Я полагаю, она унаследовала это от вас, – сказала я.
      – Мда. – Кивнув, он положил фото в записную книжку и задумчиво улыбнулся. – Больше не от кого. С той стороны ни у кого нет ни малейшего интереса к музыке.
      – Ваша девочка будет серьезно заниматься музыкой?
      – Сомневаюсь, – ответил он. – Я не думаю, что ее мать согласится на это.
      Больше он ничего не сказал, но в этой фразе заключалось многое, потому что я сразу же поняла, что между Ричардом и его женой были не очень хорошие отношения. Между ними существовали большие разногласия. Возможно, с моей стороны это было очень плохо, но я почувствовала какую-то подловатую радость оттого, что между этими двумя людьми не было согласия. Вечер прошел так прекрасно, Ричард казался мне просто божеством по сравнению с другими мужчинами, и мне как-то не хотелось, чтобы у него оказалась жена, которую бы он обожал, и вполне достаточно было любимой дочери. Однако, какие бы чувства я ни испытывала, я подумала, что все это очень глупо с моей стороны, потому что Ричард был для меня чужим, незнакомым человеком. Он жил в мире, которого я совершенно не знала. Говоря по правде, мне не надо было идти с ним. После сегодняшнего вечера я его никогда больше не увижу.
      Но, выходя с Ричардом из «Савоя», я знала, что мне нелегко будет забыть его, забыть, как мучительно долго смотрели мы друг на друга, сидя за столиком в ресторане, и какой единый порыв чувств мы испытали во время балета «Лебединое озеро».
      Машина стояла у дверей, готовая отвезти нас на Уимпл-стрит. По дороге Ричард говорил о пустяках. Он сказал, что становится немного теплее, что в этом году больше не будет снега, а в такую оттепель в Лондоне очень неуютно, что гораздо лучше за городом, в Суссексе, и спросил, была ли я в Суссексе и пойду ли на «Жизель». Затем поинтересовался, понравился ли мне «Петрушка».
      Я отвечала на его вопросы и высказывала свое мнение, но чем ближе мы подъезжали к Уимпл-стрит, тем печальнее я становилась. Меня охватывало какое-то оцепенение.
      Было так грустно, что заканчивается самый замечательный вечер в моей жизни, а этот удивительный человек возвратится к своей жене и дочери и забудет о моем существовании…
      Когда машина замедлила ход и остановилась у дверей дома Диксон-Роддов, Ричард Каррингтон-Эш нарочито медленно, осторожно произнес:
      – Я думаю, будет очень обидно, если мы с вами больше не встретимся. У нас с вами столько общего… Я так часто покупаю билеты на балет или в концерты, и мне очень хочется, чтобы кто-нибудь ходил со мной в театр. Конечно, в каникулы я беру Роберту, но… – Он неожиданно замолчал.
      – Ад, конечно, – тихо сказала я.
      (И снова между нами пролегла легкая тень Роберты.)
      – Ведь вы не всегда заняты, Розелинда? – продолжал он. – Как вы думаете, может быть, в один из дней… вечером… скажем, на следующей неделе, я бы мог пригласить вас куда-нибудь? Могу я позвонить? Я смогу найти ваш номер в телефонном справочнике, ведь теперь я знаю, где вы живете. Или, может быть, мне явиться на прием к доктору проверить зрение?
      Теперь его глаза смеялись. Я видела его отражение на стекле машины в свете, падавшем от стоящего поблизости фонаря. И снова вместо усталого, разочарованного человека возник веселый, оживленный Ричард. Он был шутником. Но это его качество было скрыто от посторонних глаз. И хотя в тот вечер я не совсем поняла это, зато потом это проявилось в полной мере.
      Но одно я уяснила для себя твердо. Я должна увидеть его снова. Я понимала, что он женат и с моей стороны было чистым безумием принимать его приглашение, как и ему не следовало это делать. Но, по-видимому, он испытывал такое же непреодолимое желание пригласить меня, как и я – принять его предложение.
      Без колебаний я ответила:
      – Да, пожалуйста, обязательно позвоните.
      – Хорошо, – произнес он. – Я позвоню. Большое спасибо за прекрасный и интересный вечер. Спокойной ночи, Розелинда.
      – Спокойной ночи, мистер Каррингтон-Эш, – промолвила я.
      – А почему бы вам не называть меня Ричард? – спросил вдруг он.
      И я сказала:
      – Спокойной ночи, Ричард!
      После того как Денкс, шофер, открыл мне дверцу и помог выйти, я еще долго стояла на ступеньках, ведущих к нашей двери, и смотрела, как длинный, блестящий «роллс-ройс» почти беззвучно движется по пустынной улице. Я вдыхала холодный воздух как волшебный эликсир. Сердце учащенно билось. Настроение снова заметно улучшилось. Я испытывала какой-то безумный восторг. Хорошо это или плохо, но этот красивый мужчина хотел вновь увидеться со мной, и я сказала ему «да». Он обещал мне позвонить. И я буду с нетерпением ждать его звонка. Думаю, что никогда в своей жизни я не испытывала такой радости.
      В эту минуту я забыла о существовании его жены и ребенка.

      Почти целую неделю я ждала звонка Ричарда.
      И опять все мои переживания были по крайности преувеличенны. Я помню странное беспокойство и разочарование; я ждала, а звонка все не было. И когда прошло несколько дней, я еще яснее поняла, что мне очень хочется снова увидеть Ричарда и что я буду горько разочарована, если этого не произойдет.
      В то же время я ругала себя за это. Ведь он женат! Возможно, в нем заговорила совесть, и он решил, что не должен продолжать знакомство с девушкой, которую встретил в театре. Я говорила себе, что Ричард очень занятой человек и у него нет для телефонных разговоров ни времени, ни желания. Но все-таки он предложил встретиться еще раз… И, судя по всему, он относится к людям, которые не болтают зря и выполняют свои обещания.
      Мне так хотелось услышать его голос! Ну просто как влюбленной школьнице! И действительно, без тени стыда я призналась себе, что с первого взгляда влюбилась в Ричарда. Это я-то, которая за ужином в ресторане «Савой» сказала ему, что никогда никого не любила. Я уверена, в ту неделю Диксон-Родд заметил, что я никак не могу сосредоточиться на своей работе. И еще, должно быть, он заметил, с какой поспешностью я бежала к телефону – в надежде, что это звонит Ричард. Я почти не выходила из дома. Китс Диксон-Родд буквально выгоняла меня на улицу, считая, что я очень бледна и мне необходим свежий воздух. Но я боялась пропустить его звонок и даже обратилась за помощью к Бенсон, сказав ей, что мне должен позвонить старый друг и, если он позвонит в те редкие минуты, когда я заставляла себя выйти на улицу, я прошу ее подробно записать все, что он сообщит.
      О, как нелепо все это выглядит теперь, когда я вспоминаю об этом, когда я вспоминаю ту неделю ожидания и страха, что Ричард забыл меня! Я совсем лишилась сна. Помню, как-то ночью я неожиданно проснулась с мыслью, что звонит телефон. Я должна была бежать вниз и снять трубку…
      Но, взглянув на будильник, я поняла, что было всего два часа ночи, никакой телефон не мог звонить, а я – просто глупая девчонка и мне надо спать. Вряд ли Ричард будет звонить глубокой ночью. И я попыталась снова уснуть, но неожиданно для себя самой начала вспоминать подробности проведенного с ним вечера. Клянусь Богом, я слышала знакомую мелодию из «Лебединого озера». Музыка накатывалась на меня волнами восхищения и тоски.
      На следующее утро я все обдумала и сказала себе: – Послушай меня, Розелинда Браун. Ему было скучно с тобой. Он был добр к тебе, но больше ты его не увидишь. А если даже и увидишь, ничего хорошего из этого не получится. Он женатый человек. Сколько раз Китс советовала тебе держаться подальше от женатых мужчин, и бедная старушка Вин тоже предупреждала об этом. Ты и сама всегда отвечала им, что тебе в голову не придет встречаться с женатым человеком, потому что ты не одобряешь таких отношений. Возьми себя в руки и действуй сообразно своим принципам.
      Был последний день февраля, в то утро у знаменитого окулиста было необычно мало народу. Вот уже полчаса мне нечего было делать, мистер Диксон-Родд ушел, а я подошла к книжным полкам и, взяв книгу «Кто есть кто», стала просматривать фамилии на букву «К», пока не нашла имя Каррингтон-Эш. Там было написано: «Каррингтон-Эш, родился в Лондоне в 1891 году, женат на Марион Френсис Харрисон. Проживает: Парк-лейн-корт, 1, и Рейксли-холл, Суссекс. Клуб: "Юниор Карлтон"».
      Я прочитала эти строки много раз, это было волнующее, но тягостное напоминание о том, что Ричард Каррингтон-Эш принадлежит к тому миру, куда дорога для меня закрыта навсегда. Но я дала волю своему воображению, я посмотрела на ту строку, где было написано «женат на Марион Френсис Харрисон». Интересно, какая она? Из какой семьи? Я попыталась мысленно нарисовать ее портрет. Должно быть, она взрослая копия той девочки, Роберты. Наверное, красивая и светловолосая, да, именно так, ведь он говорил, что Роберта такая же светловолосая, как мать. (Прямая противоположность мне.) Наверное, она роскошно одета, настоящая светская дама, и совсем не похожа на скромную маленькую секретаршу, которая стояла в приемной своего хозяина, печально изучая каждое написанное о Ричарде слово.
      Я с шумом захлопнула книгу, как будто это могло помочь мне выбросить его имя из головы. «С этим надо покончить, – сказала я себе. – Забудь того человека и тот вечер. «Выбрось все это из головы!» – как сказала бы старушка Вин».
      Тут зазвонил телефон. На этот раз я сняла трубку без всяких лишних эмоций. Вероятно, один из пациентов хотел записаться на прием.
      – Говорит секретарь мистера Диксон-Родда, – холодно и официально произнесла я.
      А потом я услышала мужской голос; и хотя могла не узнать голос Ричарда по телефону, но узнала сразу. Тут же исчезли мои официальная холодность и почти болезненное летаргическое состояние, которое охватило меня еще утром; моментально улетучились разочарование и печаль. Боже, голос Ричарда! Наконец-то!
      – А… – сказал Ричард, – вас-то мне и нужно. Это мисс Браун?
      – Да, – ответила я, и мое сердце учащенно забилось, а щеки стали пунцовыми, и я была рада, что в комнате никого нет и никто не видит, как я неприлично обрадовалась.
      – Вы можете уделить мне немного времени? Или я позвонил не вовремя? – послышался глубокий волнующий голос, который с самого начала околдовал меня и который с тех пор я не могла забыть.
      – Нет, нет, как раз вовремя! – ответила я как можно более небрежным тоном. – Дело в том, что мистер Диксон-Родд только что вышел.
      – Отлично. Тогда мы сможем поговорить.
      – О да, конечно, – сказала я. А сердце у меня стучало все сильнее и сильнее, и я ничего не могла с собой поделать.
      – У вас была тяжелая неделя? – раздался голос Ричарда.
      – О да, очень…
      – И у меня тоже. Дьявольски тяжелая. Именно поэтому я и не мог позвонить раньше.
      – Да? – довольно глупо ляпнула я и очень обрадовалась, что была действительно важная причина, из-за которой он не мог позвонить раньше. Он был занят. Вполне естественно, ведь он – глава крупной фирмы.
      Вдруг я вспомнила, как внимательно изучала «Кто есть кто», и мне страшно захотелось сказать ему что-нибудь совершенно нелепое, например: «А я-то думала, что все вечера вы просиживаете в «Юниор Карлтон» или уехали в Рейксли к Марион», то есть какой-нибудь глупый пустяк, чтобы показать, что теперь я о нем много знаю. Но я промолчала. После небольшой паузы он сказал:
      – Вы слушаете?
      – Да, слушаю.
      – А я подумал, может быть, моя тетушка Оливия как раз пришла на прием проверить свое зрение.
      Я засмеялась.
      – Нет, и давно уже не приходила.
      – В следующий раз я обязательно предложу сопровождать ее, – сказал Ричард.
      – Только не это, – произнесла я. – Представьте себе, какая будет ужасная картина, если я рассмеюсь в официальной обстановке, прямо на приеме?
      – А мне бы так хотелось, чтобы вы рассмеялись, – заметил Ричард. – Смех – это прекрасно.
      Я была так рада его звонку, что мне действительно хотелось рассмеяться. А он добавил:
      – В следующее воскресенье я не могу ехать в Рейксли, потому что в субботу вечером приезжает наш деловой партнер из Америки и я должен с ним встретиться. Не хотите ли пойти со мной в Альберт-холл в воскресенье? Мне кажется, там будут исполнять Пятую симфонию Чайковского.
      Я была очень рада.
      – Ах, как хорошо! – на одном дыхании вымолвила я.
      – Так вы хотите пойти?
      – Да… очень, – ответила я.
      Спустя много, много времени, когда мы с Ричардом уже хорошо знали друг друга, он сказал мне, что ему все во мне нравится, но больше всего – отсутствие какого-либо кокетства. Мне никогда не приходило в голову сказать ему, что я занята или что мне все равно, пойдем мы на концерт или нет. Когда бы он ни приглашал меня, мне всегда хотелось идти, и я откровенно говорила об этом.
      – Ну, тогда решено, – сказал он, и голос его показался очень веселым. – Я заеду за вами около двух часов дня. Но нет… а почему бы нам не пообедать вместе? Куда бы вы хотели пойти?
      Я чуть не задохнулась от радости. Вот это здорово! Какое воскресенье у меня впереди! Сначала я буду обедать с ним, а потом мы поедем слушать Пятую симфонию Чайковского в исполнении оркестра под управлением Генри Вуда. Как прекрасно! И еще раз, без всяких колебаний, я приняла его приглашение.
      – Мне все равно, где обедать… – ответила я. – Где хотите… мне везде понравится.
      – Я что-нибудь придумаю, – проговорил он. – Ну, всего хорошего, Розелинда, до воскресенья.
      – До свидания.
      Но я не вешала трубку, пока не услышала длинные гудки и не убедилась, что он тоже повесил трубку.
      Потом я отошла от телефона и начала расхаживать взад-вперед по приемной Диксон-Родда, в радостном изумлении повторяя про себя: «Воскресенье, воскресенье, воскресенье! Еще два дня… еще сорок восемь часов… О, как прекрасно! Все-таки он снова захотел увидеться со мной! Как прекрасно!»
      В тот же день у Китс Диксон-Родд был очередной вечер бриджа. Я, как обычно, позаботилась о цветах и проследила, чтобы Бенсон хорошо сервировала чай. Были приготовлены два стола. Милая Китс! Без бриджа она жить не могла.
      Но я ни за что не хотела играть в карты, хотя она много раз предлагала научить меня. Мне казалось, что это лишняя трата времени и сил. Если у меня появлялось свободное время, то я предпочитала послушать хорошую музыку или почитать интересную книгу.
      Когда я раскладывала карты и мелки, в комнату вошла Китс. Как и всегда в таких случаях, вид у нее был очень торжественный. Она была в черном бархатном платье, в жемчугах, пенсне сидело на самом кончике носа, а вся ее массивная седая голова была покрыта множеством маленьких кудряшек.
      – Ах, моя дорогая! – задыхаясь, сказала Китс своим хриплым голосом. – Цветы просто очаровательны. Ты такая умница. Когда мы играли прошлый раз, миссис Форсет Сигер очень их хвалила. Я уверена, сегодня мне повезет. В прошлую субботу я проиграла фунт этой старой кошке леди Солтерн, но сегодня я намерена отыграться, или я выцарапаю ей глаза. Но у меня не будет ни малейшего шанса, уж это я тебе точно говорю, если я буду играть в паре с Глэдис Сигер, потому что она никогда не уступает право первого хода.
      Я улыбалась, глядя на доброе пухлое лицо жены доктора Диксон-Родда, которая стала для меня настоящим другом.
      – Да, это очень важно, – сказала я глубокомысленно, посматривая на эти два стола, покрытые бархатными скатертями, на каждом из которых лежали новенькие блестящие колоды карт.
      – Конечно, важно, – воскликнула миссис Диксон-Родд» – и ты просто маленькая глупышка, раз не хочешь, чтобы я научила тебя играть.
      – Никогда! – заявила я.
      Она махнула своей большой, полной рукой в сверкающих кольцах.
      – Ох, ты не лучше Дикса. Он тоже отказывается играть. – Потом она внимательно посмотрела на меня и добавила: – Что с тобой, Розелинда? У тебя такой счастливый вид… Наконец-то пропало это задумчивое выражение лица. Ты что, слушала этого своего мистера Битрутховена, или как его там?
      Покачав головой, я с насмешкой посмотрела на Китс, хотя мне и было немного досадно. Она любила дразнить меня по поводу музыки, в особенности из-за Бетховена. Я знала, она ничего не смыслила в музыке и игра в бридж «контракт» в ее глазах имела гораздо большую ценность, чем самый лучший концерт. Но я не осуждала ее. Мы не можем быть все одинаковыми, иначе было бы слишком скучно жить.
      – Нет, сегодня я не слушала музыку. Все дело в том, что сегодня я какая-то счастливая, – сказала я, и мне стало немного стыдно, что один телефонный звонок изменил для меня весь мир. Но я не могла сказать об этом Китс. Возможно, это было первое предупреждение, которое дала мне моя совесть. Я бы рассказала ей о Ричарде Каррингтон-Эше, если бы он не был женат. Милая Китс, ей всегда так хотелось, чтобы у меня был «молодой человек». Сколько раз и она, и Дикс, хотя им совсем не хотелось терять меня, говорили, что мне пора замуж. Но Ричарда никак нельзя было назвать молодым человеком. Эти слова звучали слишком пошло и легкомысленно и ни в коей мере не относились к нему. Кроме того, он не был свободен. Именно в тот момент мне пришлось признаться самой себе, что Ричард не мог быть моим «другом» и что я не вправе быть счастливой. Но я не обратила внимания на голос совести. Я уснула в радостном, приподнятом настроении, с мыслью о том, чтобы скорее наступило воскресенье.
      Я столько думала о Ричарде и об этом желанном дне, что, когда он наконец наступил, почувствовала разочарование. Мне было не по себе, меня начала охватывать нервная дрожь, и появилось сомнение: а не придумала ли я все это о человеке, которого лишь раз, случайно, повстречала в театре?
      Я надела черный костюм, но решила, что он слишком мрачный, и сняла его. В сером костюме я понравилась себе еще меньше – в нем я выглядела бледной и бесцветной. Я перемерила почти весь свой гардероб и наконец опять вернулась к черному костюму. Было холодное мартовское утро, и ледяной ветер гулял по Уимпл-стрит. Посмотрев на улицу, я поняла: что бы я ни надела, ветер продует меня до костей, и вид у меня будет ужасный…
      Когда после всех этих приготовлений я увидела себя в зеркале, то пришла в отчаяние. Хрупкая фигурка в черном костюме и синей строгой блузке с повисшим бантом. Я попробовала несколько шляпок и в конце концов остановилась на черной соломенной с длинной голубой вуалью, которую я завязала под подбородком. В этой шляпке я выглядела очень нарядно и соблазнительно и совсем не была похожа на мисс Браун, личного секретаря. Но я и не думала походить на «мисс Браун». Я хотела быть очаровательной и необыкновенной, так как мечтала о принце, который вот-вот должен был заехать за мной.
      Я еще раз лихорадочно нарумянилась и ярче накрасила губы. Маникюр уже сделала. Вчера я готовилась к этой встрече весь вечер. Волосы были вымыты и уложены. Шею и руки я надушила духами, которые Китс подарила мне к прошлому Рождеству. А еще я нашла у себя совершенно новые черные лайковые перчатки.
      Я пришла к выводу, что выгляжу не так уж плохо. Но все-таки чего мне не хватало, так это мехового манто. Я была уверена, что у жены Ричарда оно было. Норковое, или горностаевое, или и то и другое! Да, уж у нее есть все, что можно купить за деньги. Не буду думать о Марион, а то у меня появится комплекс неполноценности и я никогда больше не увижу Ричарда.
      Я взяла свое старое черное пальто, перекинула его через руку и спустилась вниз ждать Ричарда. Я очень нервничала и почти уже сожалела о том, что согласилась на эту встречу.
      Шторы были опущены, я стояла в большой красивой неосвещенной приемной, где пациенты знаменитого окулиста обычно ожидали приема, листая старые журналы… И тут я увидела, что к дому подъезжает такси. На этот раз такси, а не огромный «роллс-ройс». Я смотрела на высокого, худощавого человека в темно-сером пальто, серой шляпе и с зонтом, висевшим на запястье. Он вышел из такси и попросил шофера подождать. Я сразу узнала лицо Ричарда, его тонкие черты и подумала, что он гораздо красивее, гораздо значительней и вообще прекраснее, чем мне представлялось всю эту неделю. Мое сердце забилось. У меня не было ни малейшего желания отказываться от этой встречи. Напротив, какая-то огромная внутренняя сила безудержно влекла меня к Ричарду, и я не могла найти этому никакого объяснения, потому что ни разу за всю мою одинокую размеренную жизнь не испытывала таких чувств ни к одному человеку.
      Я открыла дверь и приветствовала Ричарда.
      Он, стоя на верхней ступеньке перед дверью, снял шляпу.
      – Добрый день! – сказал он.
      Так мы и стояли, глядя друг другу в глаза и улыбаясь, как очень близкие люди. Его теплая, дружеская улыбка, словно луч солнца, проникала в самые потаенные уголки моего сердца и сознания. Затем мы сели в такси, и я услышала, как Ричард сказал шоферу:
      – К «Ла-Конкордия»… Надеюсь, вам понравится, – обратился он ко мне. – Это маленький испанский ресторанчик, где я часто бываю, там довольно красиво, и к тому же это какое-то разнообразие, а большие рестораны иногда просто надоедают.
      Улыбнувшись, я пробормотала, что это очень мило. Для меня все это ново и любопытно, и я была рада, что он выбрал этот испанский ресторанчик, который нравился ему самому. Мне не очень-то хотелось идти куда-то, где много шума и людей.
      Я заметила, что его блестящие карие глаза оценивающе смотрят на меня. Интересно, понравилась ли ему моя шляпка, или он считает, что вуаль выглядит немного театрально и глупо?
      Но вдруг я почувствовала, что мне стало тепло и уютно, потому что он сказал:
      – Осмелюсь заметить, Розелинда, что вы сегодня очаровательны.
      – Спасибо… мне очень приятно, – прошептала я, немного покраснев.
      – На самом деле, вы выглядите совсем по-весеннему, – добавил он, улыбаясь, – вот это голубое, то, что на вас повязано… такого цвета бывают эдельвейсы в Альпах. Если бы вы только знали, Розелинда, как красиво бывает весной в горах, где-нибудь в Швейцарии или в Австрии!
      Я смотрела на него, и мне было хорошо.
      – Должно быть, там чудесно! – промолвила я.
      – А вы были когда-нибудь за границей?
      – Нет, никогда.
      Он вздохнул и постучал зонтом в пол машины.
      – Какая жалость! Ведь вы умеете ценить все хорошее, а я как подумаю о тамошних отелях, где полным-полно женщин, которых не интересует окружающая природа… Единственное, что им хочется, так это переходить из бара в бар и пить коктейли… А, да Бог с ними! – Он вдруг замолчал, отвернулся и стал смотреть в окно на проезжающие мимо машины.
      Я промолчала. Но мне очень хотелось узнать, имел ли он в виду свою жену, когда говорил о таких женщинах. Неужели она не любила природу? Вдруг я поняла, что отчаянно ей завидую… ей, этой красивой, прекрасно одетой женщине, у которой было право жить и путешествовать рядом с ним…
      Ричард опять повернулся ко мне.
      – Не понимаю, зачем я взял с собой это? – произнес он с улыбкой, указав на свой зонт. – Настоящий джентльмен из Сити, а? Вот что значит сила привычки! Сегодня утром главный швейцар в моем клубе убедил меня, что обязательно будет дождь.
      – Какая разница, пойдет дождь или нет? – заметила я.
      – Да, действительно, для Альберт-холла никакой разницы не будет, – улыбнулся он мне в ответ и добавил: – А что вы обычно делаете по выходным?
      – Да много всего, – неопределенно ответила я. – У Диксон-Роддов есть загородный дом у реки, так что иногда я езжу с ними. Но чаще всего я остаюсь одна на Уимпл-стрит.
      – И вам нравится быть одной?
      – Честно говоря, нет, – призналась я, – но иногда это гораздо лучше, чем делать то, чего не хочется.
      – Например?
      – Ну, например, разговаривать с теми людьми, которые вам совсем неинтересны, или бегать куда-нибудь, притворяться страшно общительной, когда хочется побыть одной. А еще я часто хожу на концерты, и хотя хорошо, когда кто-то рядом, но я не думаю, что так уж плохо послушать музыку и в одиночестве.
      – Да, вы правы, – сказал Ричард. – Я вас понимаю. Я тоже предпочитаю одиночество, нежели общение с людьми, когда у меня нет к тому ни малейшего желания. Но мне кажется, вы еще слишком молоды для таких воззрений. Большинство девушек вашего возраста ищут развлечений, не так ли?
      – Я думаю, и мне хочется того же, только у всех свои представления о развлечениях, – засмеялась я.
      И он засмеялся вместе со мной.
      – Все правильно. Ведь вы необыкновенный человек, Розелинда. Когда я впервые увидел вас, то сразу понял это.
      Не знаю, что он имел в виду, говоря, что я «необыкновенный человек», но в его устах это звучало похвалой, поэтому мне было очень приятно, и ощущение счастья и восторга стало еще сильнее.
      И вот мы в «Ла-Конкордия». Ресторанчик действительно был маленьким, и в нем было очень мило: побеленные стены были украшены чеканкой и красочными фресками с видами Испании. Было так приятно оказаться в тепле и уюте после пронизывающего мартовского ветра.
      Ричард заказал столик в своеобразной нише, так что мы могли разговаривать, не пытаясь перекрыть шум голосов и позвякивание посуды, которые являются обычными атрибутами ресторанов. Казалось, Ричарда и здесь хорошо знают. Как мне позже стало известно, он всегда все делал хорошо. Вино уже было заказано и охлаждалось в ведерке. Мы ели восхитительные закуски, и суп, и особое французское блюдо – жареную рыбу, смешанную с рисом, а на сладкое – что-то очень вкусное, напоминающее нугу с орехами и фруктами.
      Мне нравились все эти изысканные блюда, но я была слишком поглощена моим спутником. Ричард рассказывал мне об Испании, где он часто бывал: в Малаге и на деловых конференциях в Мадриде… а также путешествовал по андалузскому побережью. Он так живо описывал свои путешествия, что я почти видела выжженное солнцем небо и раскаленные каменистые горы, переливающуюся поверхность моря, оливы, темные узловатые пробковые деревья, пламенеющие красные маки и множество разновидностей диких ирисов, расцветающих по весне. Я слышала звуки гитар и печальные песни, которые протяжно пели испанцы. Видела серых мохнатых осликов, нагруженных большими корзинами с апельсинами, упорно взбиравшихся по каменистым тропам в гору. За те несколько мгновений, что он рассказывал, я очутилась вдруг в Испании, и когда он замолчал, я почувствовала, что у меня от восторга расширились и заблестели глаза, и я сказала:
      – Как хорошо побывать в таких местах и все это увидеть! Какой же вы счастливый!
      – Но мне всегда не хватало человека, который сумел бы разделить со мной все это, – заметил Ричард.
      Он неожиданно замолчал, он потом подозвал официанта и попросил счет.
      Я сидела задумавшись и вдруг ощутила, что испытываю смутное и, конечно, очень нехорошее чувство радости при мысли, что до сих пор у него не было настоящих друзей.
      Естественно, он не упоминал имени своей жены, но я понимала, что она не была тем человеком, который мог разделить с ним свое восхищение, наблюдая дикую жизнь андалузских крестьян. Она, видимо, предпочла бы жизнь в роскошных отелях, например на Ривьере.
      Ленч закончился, и мы отправились на концерт в Альберт-холл.
      Концерт был такой же замечательный, как и балет. Когда исполнялись некоторые пассажи, мы инстинктивно смотрели друг на друга, согласно кивая головой в знак того, как они прекрасны. В перерыве мы обсуждали услышанное, и Ричард восторженно отзывался о концерте; казалось, он радовался не меньше меня. А когда концерт окончился и мы вышли, охваченные радостным чувством, которое всегда охватывает человека, побывавшего на празднике хорошей музыки, он, взяв меня за руку, сказал:
      – Это было поистине чудесно!
      От радости у меня перехватило дыхание.
      – Да, действительно! – взволнованно воскликнула я.
      – У вас такие обширные познания в области музыки, Розелинда, – заметил он.
      – Я всего лишь самоучка, – сказала я.
      – Ну, значит, у вас была очень хорошая учительница, – продолжал он. И неожиданно в уголках его рта появилась улыбка, которая мне так нравилась. И еще я должна признаться, что была очень взволнована прикосновением его руки, тем, что он так близко… Конечно, всю эту неделю я уже знала, что влюблена в этого человека. И это глубокое чувство все возрастало и возрастало. А сейчас оно еще усилилось, потому что мы были вместе.
      «Не забывай, что он женат», – постоянно нашептывал мне внутренний голос. Но мне было слишком хорошо с ним, чтобы я серьезно прислушивалась к этим предупреждениям.
      Выйдя из Альберт-холла, мы оба заметили, что ветер стих, засветило солнце и в воздухе разливалось редкое для этого времени года тепло.
      Ричард остановился, и я увидела, что он смотрит в сторону Парка. Затем он произнес:
      – Вот и солнце показалось. Не хотите ли погулять, а то мы так долго пробыли в помещении? Может быть, вы хотите отправиться куда-нибудь выпить чаю? Если желаете, мы возьмем такси и поедем в отель «Гайд-Парк».
      Я ответила, что с большим удовольствием прогулялась бы. И действительно, самым лучшим, что можно себе вообразить, была прогулка с ним в такую прекрасную солнечную погоду.
      Ричард начал извиняться за это приглашение, говоря, что очень редко бывает на свежем воздухе, а целые дни проводит у себя в офисе. Но я уверила его, что извиняться не стоит, ведь при моей секретарской работе у меня тоже остается очень мало времени для прогулок и спорта, кроме того, я тоже очень люблю гулять.
      Он улыбнулся, глядя на меня сверху вниз.
      – Как хорошо! Многим женщинам это не нравится. – Затем, посмотрев на мои туфли, он добавил: – И каблуки у вас вполне разумной высоты. Вы не ходите на этих гигантских ходулях?
      – Иногда, когда надеваю вечернее платье.
      – В вас много здравого смысла, Розелинда, – заметил он.
      Я упивалась похвалой Ричарда и снова подумала о Марион, его жене. Какая она? Иногда мне хотелось, чтобы он рассказал о ней и удовлетворил мое любопытство. Может быть, оказалось бы, что она принадлежит к тому типу женщин, которые испытывают отвращение к прогулкам и носят туфли на высоких каблуках, что так ненавистны ему? Такие женщины никогда не могут быть спутницами мужчины, так любящего солнце и открытые просторы. Но об этом я могла только догадываться, потому что Ричард не упоминал о ней. В этот день, когда мы шли, держась за руки, он говорил о своей дочери и смотрел на детей, которые пускали кораблики на Круглом озере, и, как многие тысячи людей, оглядывал статую Питера Пэна и всматривался в первые зеленые ростки, пробивающиеся из темной земли как первые вестники весны.
      – Моя дочурка очень любит эту статую, – сказал он. – Мы всегда приходим сюда, когда Роберта в городе.
      – Ей нравится Лондон?
      – Только по той же причине, по какой он нравится вам. Она любит слушать хорошую музыку. Я вожу ее на концерты. Но нам это удается нечасто, потому что большую часть каникул она проводит в нашем загородном доме. Моя жена считает, что так лучше, и, конечно же, она права.
      У меня задрожали губы. Так, значит, хоть в одном у них есть согласие. И как-то сразу восторг, который я испытывала весь этот день, ослабел… начал исчезать… Может быть, на меня так подействовали слова «моя жена», хотя он произнес их весьма небрежно.
      Зачем я бродила в Кенсингтон-Гарденз рука об руку с женатым человеком? И хотя мы и поняли, что нам интересно вдвоем и что нам нравятся одни и те же вещи и наши взгляды во многом совпадают, несмотря на разницу в общественном положении и в возрасте – он был на десять лет старше меня и у него одиннадцатилетняя дочь, – но что из этого?
      Инстинктивно я высвободила свою руку. Он почувствовал это движение, и, видимо, это его обеспокоило.
      – Вы уже устали? Хотите домой? – спросил он.
      Я взглянула на него… и мне вдруг показалось, что эти прекрасные карие глаза полны невысказанной печали… И я быстро ответила:
      – Нет, не устала. Давайте погуляем еще!
      – Хорошо, – произнес он с явным облегчением.
      И мы гуляли, гуляли, и он просил меня рассказывать о себе и напомнил, что обещал познакомить меня с одной своей знакомой, работавшей редактором в журнале.
      – Ведь вы хотите публиковаться, не так ли? – спросил он.
      Я колебалась. Мои литературные планы были сейчас совсем далеко от того, что я переживала в тот день. Но я сказала:
      – Вы очень добры. Действительно, когда-то я думала, что у меня есть склонность к писательскому труду.
      – Я уверен, что она у вас есть, как и еще ко многому. Какая вы смешная милая девочка.
      Это был удар по моему достоинству.
      – Почему это смешная? – запротестовала я. Тогда он опять взял меня за руку, прижал ее к себе и засмеялся.
      – Не воспринимайте мои слова так буквально и не обижайтесь! «Смешная» – это не то, что «комичная», Розелинда! Вы просто странная… не похожая на тех, кого я знаю. Серьезная, с идиллическими взглядами, страстно интересующаяся жизнью – ведь вы такая?
      Эти слова были приятны мне. Неужели он действительно так думал обо мне? Ну что же, он не очень ошибался. Но он был первым, кто заметил эту сторону моего характера. Он сделал так, чтобы раскрылась именно эта моя черта. Мне вспомнилось, что очень многие из моих друзей, даже такие люди, как Диксон-Родды, у которых я жила… называли меня холодной и независимой. Но на самом деле я вовсе такой не была… Я была такой, какой меня воспринял Ричард, – честной и полной страстного стремления к яркой жизни, той жизни, какой у меня никогда не было.
      – Вы ведь не огорчились, что я назвал вас смешной? – Голос Ричарда прервал мои мысли.
      Тут уж и я рассмеялась.
      – Конечно, нет.
      – Очень хорошо, – сказал он.
      И это было мне приятно потому, что Ричард не хотел меня обидеть. Как здорово было ощутить себя хотя бы в малой мере объектом его интереса и внимания.
      – О чем же вы хотите писать, Розелинда?
      – О жизни и о людях, – помолчав, ответила я.
      – А-а… всякие романтические истории о любви, которыми так увлекаются женщины, – предположил он.
      – Не совсем так, хотя я думаю, что романтическая любовь каким-то образом войдет в повествование, но меня гораздо больше интересует психологическое описание характеров.
      Он украдкой взглянул на меня; мне показалось, что я вызвала насмешку в его глазах, и я почувствовала, как краснею.
      – Ну вот, вы надо мной смеетесь!
      Второй раз за этот день он прижал мою руку к себе самым дружеским образом и успокаивающе сказал:
      – Дорогая моя, совсем наоборот. Вы кажетесь мне такой крошкой, такой юной, а говорите о психологии, отметая в сторону романтическую любовь! Иногда вы напоминаете мне мою дочку, ей сейчас одиннадцать лет, так вот она убеждает меня, что романтика – это все чепуха, а главное, что меня пугает, – она читает серьезную литературу.
      Мне было очень приятно, что он сравнивает меня со своим ребенком.
      – Разве вы не довольны? – спросила я. – Неужели вы одобряете те сентиментальные рассказики, что нравятся большинству детей? Разве вы бы не гордились тем, что у вашей дочери проявился серьезный литературный вкус?
      – Да, я бы гордился, – ответил он, – но беда в том, что у нее не будет шансов развиваться дальше, потому что она воспитывается в неподходящей социальной среде.
      – А я слышала, что Бронсон-Касл – самая прогрессивная школа.
      – Так оно и есть. Пока Гертруда Холт возглавляет ее, так и будет. Но для ребенка очень важно домашнее влияние и…
      Неожиданно Ричард замолчал. Я инстинктивно поняла, что он хотел сказать. Что его жена не интересуется классической литературой и не имеет ни малейшего желания позволить маленькой Роберте углубляться во что-нибудь серьезное на каникулах. До этого Ричард ни слова не говорил о своей жене. Позднее я поняла, что у него было сильно развито чувство долга, чтобы обсуждать Марион с посторонними. Но я поняла и то, что между родителями Роберты были разногласия. Он больше ничего не сказал, и я не знала, что ответить, но все-таки заметила, что при таком отце у девочки наверняка есть возможности для интеллектуального роста. Услышав это, Ричард улыбнулся, и на этот раз улыбка его была не веселой, а скорее какой-то саркастической, и он процедил как бы сквозь зубы:
      – Мне очень приятно, что вы так говорите, но боюсь, я слишком занят и меня часто не бывает дома и я не могу оказать какое-либо влияние на жизнь дочери. – Затем он вновь перевел разговор на меня: – А каковы ваши планы на будущее? Как долго вы собираетесь заниматься секретарской работой? Интересная ли эта работа?.. Хотя такая работа не может быть интересной… каждый день одно и то же.
      Я сказала ему, что не считаю свою работу такой уж скучной, хотя любая ежедневная работа может показаться монотонной; я объяснила, что моя работа у Диксон-Роддов – просто рай по сравнению с тем, что мне приходилось делать и как жить раньше, до того, как я попала на Уимпл-стрит.
      – Я благодарна Диксон-Роддам за то, что их дом стал и моим домом. Они такие добрые, и у них я никогда не чувствую себя бедной секретаршей.
      Я заметила, что его печальные глаза смотрят на меня с каким-то смешанным выражением сочувствия и нежности. Он произнес:
      – Любой человек был бы безмерно счастлив, если бы его секретарем были вы.
      – Тут я с вами не согласна, – возразила я. – Временами со мной очень сложно иметь дело, по крайней мере миссис Диксон-Родд часто говорит именно так. Я раздражаю ее и многих людей тем, что замыкаюсь в себе, как улитка прячусь в свою раковину.
      – Бедное дитя, – сказал он со вздохом, – а суетный мир не позволяет человеку прятаться в спасительной раковине часто и надолго, не так ли?
      Не знаю, права я была или нет, но в голосе, каким было произнесено замечание, я расслышала мучительную усталость. Из-за этого мне стало очень грустно. Должно быть, что-то причиняло ему боль. Я была в этом уверена. И, несомненно, причиной была женщина, на которой он был женат.
      – Я полагаю, Розелинда, главное, чего вам так не хватает и что вам так необходимо, – это свой дом. Одна из самых настоятельных необходимостей человека – это дом, где можно найти покой и убежище от всех внешних волнений и неприятностей. То есть, я думаю, это необходимо человеку с пытливым умом и тонкой душой, такой, как ваша.
      Я вынуждена была согласиться с ним и подумала о том, как хорошо он все понимает… Ведь люди, подобные Китти Диксон-Родд, добрейшей душе на всей земле, глубоко ошибались, полагая, что мне вредно оставаться одной.
      – Да, вы правы. Как бы мне хотелось иметь свой дом! – воскликнула я. – Ведь у меня его никогда не было. Я была еще несмышленой, когда умерли мои родители. И наверное, так хорошо жить в своем доме и ни от кого не зависеть!
      – А какой бы дом вы выбрали? – улыбаясь, спросил Ричард. – Я надеюсь, не шикарную квартиру и не огромный особняк? Наверное, вы скажете, что хотели бы жить в маленьком шале, подальше от людей, где-нибудь в Альпах; а может быть, в бревенчатой избушке на берегу быстрой реки или в одном из моих любимых заброшенных, полуразрушенных замков в Испании? Или я ошибаюсь?
      – Нет, вы правы, – со смехом ответила я. – Но на самом деле я бы не возражала, если бы это была просто маленькая комната, такое место, где я могла бы держать свои книги и картины и где бы у меня был хороший проигрыватель и много классных пластинок.
      – Вы положительно напоминаете мою дочь, – произнес Ричард, смеясь. – Я так и слышу, как она говорит: «Классные пластинки» – с тем же самым воодушевлением. Знаете, Розелинда, я думаю, вам бы очень понравилась музыкальная комната у нас в Рейксли. Она специально оформлена, у нас отличный проигрыватель и концертный «Стейнвей», один из лучших инструментов, какие мне доводилось слышать.
      Я спросила, кто играет на рояле.
      Ричард ответил, что немного играет сам и учится играть его дочь.
      Мы медленно шли по Кенсингтон-Гарденз. Темнело. Солнце уже село. Становилось холоднее. Тут я почувствовала, как после восторга, который я испытывала весь день – на концерте и за ленчем в «Ла-Конкордия», – тихой радости, когда мы шли по парку и разговаривали, меня вдруг охватила глубокая печаль.
      Вот и опять все кончилось. Может быть, я больше не увижу Ричарда. Я не должна его больше видеть! Он слишком сильно занимает мои мысли; в нем слишком много странной и необъяснимой притягательности. Но он принадлежит жене и своей маленькой любимой дочери. Для меня в его жизни и в его мире нет места! И еще я поняла, что если буду и дальше встречаться с ним, то тем самым навлеку на себя лишь новые беды и переживания, которые принесут мне огромную боль. Я не должна, не должна влюбляться в Ричарда Каррингтон-Эша.
      Но когда мы стояли на углу и Ричард остановил такси, меня неожиданно охватила такая безысходность и такая тоска… Я посмотрела на красивый профиль Ричарда, на благородные, тонкие черты его Лица, которые стали для меня уже близкими, и подумала: «Слишком поздно, я уже влюблена».
      – Я отвезу вас на Уимпл-стрит, а мне ведь надо в клуб, – сказал Ричард. – У меня там деловая встреча.
      Я забилась в уголок, чувствуя себя маленькой и несчастной. Ричард закурил и нахмурился. Я видела, как он насупил брови, будто его угнетала какая-то тайная мысль. Посмотрев на меня, он произнес:
      – Спасибо вам за прекрасный день. Невозможно выразить словами, как я доволен!
      – И я тоже, – сказала я с показной небрежностью, – и вам спасибо за все!
      Снова молчание. Ричард смотрел в окно такси, я тоже. Я мучилась от сознания, что это все, что больше я его не увижу, он передумал, и был, конечно же, прав. Эта случайно возникшая дружба была в высшей степени странной и никому из нас не могла принести ничего хорошего. Но для меня знакомство с Ричардом было незабываемым. Я и так мучилась всю прошлую неделю, а теперь, когда увидела его и мы провели вместе столько времени, будет еще хуже. Я сидела, поигрывая замком своей сумочки, и была не в силах произнести ни слова.
      Такси остановилось у дома Диксон-Роддов. Я почувствовала, что почти ненавижу это здание. Сегодня вечером мне будет в нем так печально и одиноко. Проведенный с Ричардом день был настоящим колдовством. Но ничего хорошего из этого не выйдет. Я поняла все. Он не мог сделать меня счастливой… Он мог лишь показать мне краешек того душевного мира, в который я никогда не смогу войти и о котором буду только напрасно мечтать.
      Я вспомнила других мужчин, с какими была знакома. Одному или даже двоим из них, как и бедному Пату, представлялось, что они влюблены в меня. Но они не выдерживали никакого сравнения с Ричардом.
      Я повернулась к нему и глухо проговорила:
      – Ну что ж, еще раз большое спасибо. До свидания.
      Сняв шляпу, он протянул свою руку и резко сжал ею мою. Этот его жест был неожиданным, и от прикосновения его руки по всему моему телу пробежала дрожь. Думаю, что я побледнела, но он не заметил этого в тускло освещенном такси.
      На лондонских улицах быстро наступали сумерки. Казалось, ему уже удалось разрешить ту проблему, которая мучила его все время, пока мы ехали из Кенсингтон-Гарденз. Он больше не хмурился и произнес:
      – Может быть, завтра мне придется уехать по делам в Париж. Но через день-два я вернусь. Вы позволите позвонить вам? Не захотите ли вы еще раз пойти на балет или на какой-нибудь хороший концерт? Или пойдемте в театр. Может быть, вы захотите посмотреть какую-то интересную пьесу. То есть, конечно, если вам не наскучил усталый бизнесмен.
      Последние слова он произнес со смешком. Мне сразу стало весело… неимоверно весело. Сердце забилось от радости, и снова все было хорошо.
      – О, это было бы великолепно! – воскликнула я. – И конечно же, мне с вами совсем не скучно! Как вы можете так говорить? Вас очень интересно слушать!
      – Вы слишком молоды, поэтому так и говорите! Я запротестовала:
      – Это правда! Никому бы и в голову не пришло называть вас стариком! Вы ненамного старше меня!
      – Если считать по годам, то лет на десять, а по жизненному опыту я старше вас лет на сто, – улыбаясь, проговорил он.
      Я тоже улыбнулась ему, и мы тепло и дружески посмотрели друг на друга.
      – До свидания, – сказала я, – и еще раз спасибо вам, Ричард.
      Внезапно мной овладела застенчивость, ибо мне стоило большого труда назвать его по имени. Потом я вспомнила, что он все еще крепко сжимает мои пальцы. Я осторожно высвободила свою руку, и он сказал:
      – До свидания, Розелинда! Берегите себя!
      Вот и опять он уехал, а я осталась одна в этом большом доме, одна, если не считать Бенсон, которая уговаривала меня выпить чаю и ворчала, потому что позвонила хозяйка и сказала, что они возвращаются в Лондон сегодня вечером вместо завтрашнего утра. Это означало, что Бенсон самой придется готовить ужин, потому что кухарки не было. Такие беззаботные люди, совсем не думают о других, с презрением говорила Бенсон, может быть, хоть я ей помогу. Бенсон частенько обращалась ко мне за помощью. И хотя это не входило в мои секретарские обязанности, но мы были с ней друзья, и она тоже часто оказывала мне небольшие услуги. Я ответила, что, конечно, помогу, и стала пить чай, не обращая внимания на то, что она ворчит. Сердце мое пело, а мысли были далеко-далеко… Они следовали за Ричардом Каррингтон-Эшем, который ехал в клуб «Юниор Карлтон».
      Опять я увижу его. Он хочет видеть меня…
      Не было ли это сумасшествием? Не потеряла ли я разум, если позволила, чтобы между мной и этим мужчиной, который был женат и имел дочь, развивались пусть даже самые платонические отношения?!
      Кажется, я об этом не думала. Впервые за всю мою жизнь меня закружил ураган эмоций и какая-то огромная сила унесла за границы разума и осторожности, разрушив мои прежние жизненные принципы.
      Я влюбилась в Ричарда, и дороги назад для меня не существовало! «Конечно же, – сказала я себе, – он не может полюбить меня. Для него я была смешной крошкой, которую он иногда сравнивал со своей дочкой; может быть, ему было немного жаль эту крошку, и он хотел ей добра. Совершенно очевидно, он был добрым и мягким человеком. Но с его стороны все это не имело никакого отношения к любви. Наверное, он был безумно влюблен в свою жену, о которой никогда не говорил, или в какую-нибудь другую красивую и обаятельную женщину из его среды…» – так думала я, но все это не имело никакого значения. Его отношение ко мне не могло изменить мои чувства к нему.
      Вместе с Бенсон я спустилась в столовую, чтобы помочь ей накрыть на стол, двигаясь машинально, как во сне.

      Теперь моя жизнь состояла из ожиданий звонков Ричарда и полной пустоты, когда их не было, или лихорадочных восторгов, когда я слышала его голос. И хотя я понимала, что, наверное, мои чувства не соответствуют его чувствам – я гораздо сильнее тоскую и больше радуюсь, – но по крайней мере ему все же нравилось быть со мной и хотелось видеть меня снова и снова.
      После того воскресного концерта, когда Ричард вернулся из Парижа, он водил меня на «Жизель». Как и «Лебединое озеро», этот балет мы тоже оба любили. И мне снова было хорошо, так как я была вместе с Ричардом. Как приятно было смотреть спектакль и сознавать, что рядом с тобой человек, который может дать тебе много нового, так как знает гораздо больше, чем ты.
      Всегда после таких представлений он обязательно приглашал меня куда-нибудь перекусить, иногда в «Савой», иногда в «Айви»; так я в первый раз побывала в этом ресторане, одном из самых интересных мест Лондона – там собирались писатели, актеры, режиссеры. Именно после балета «Жизель» я впервые услышала о его дружбе с Ирой Варенской, о красоте и прелести дома, где жила стареющая балерина, – Замка Фрайлинг.
      И, конечно же, я сразу, как в сказке, перенеслась мыслями туда – ведь Ричард так живо рассказывал, что слушатель ясно представлял себе описываемое место. Однажды, когда мы гуляли, он обрадовал меня, сказав:
      – Я думаю, как-нибудь надо свозить тебя во Фрайлинг – скоро я туда поеду, всего на один вечер, и спрошу разрешения у его хозяйки, думаю, ты ей понравишься, Розелинда.
      Я ответила в полном смущении:
      – Наверное, я для нее слишком заурядна. Ричард задумчиво посмотрел на меня и проговорил:
      – Ира – самое грациозное и утонченное создание, какое я когда-либо видел, ее просто не с кем сравнить. Впервые я увидел ее лет двенадцать или тринадцать назад. И я помню, что шел домой в состоянии какого-то изумления и восторга. Когда один общий друг познакомил нас, она пригласила меня во Фрайлинг. С этого момента и до сегодняшнего дня Ира Варенская и балет стали неотъемлемой частью моей жизни.
      После того как мы расстались, я еще долго думала о признании Ричарда. Счастливица Ира Варенская – она стала неотъемлемой частью его жизни! Чем больше я видела его, тем больше он мне нравился. Нет, это слишком нейтральное слово… тем больше я его обожала! И конечно же, мне представлялось, что и все женщины тоже должны обожать его… его красоту, обаяние, интеллект.
      Его доброту и внимание. И конечно же, я вообразила, что у него с мадам Варенской был роман (потом оказалось, что мои выдумки очень недалеки от правды). Я представляла себе знаменитую балерину, чью романтическую душу привлек красивый молодой человек – Ричарду в то время было около двадцати девяти лет, – одинокий, печальный, несчастный в браке, у которого в его лишенной счастья жизни не было иной радости, кроме маленькой дочери. Тонкому, поэтичному молодому мужчине, женатому на прекрасной, но ледяной статуе – Марион, оставалось влачить лишенное тепла, мрачное существование. И я все чаще утверждалась в мысли, что у Ричарда с Ирой Варенской действительно был роман. Позднее я узнала все от него самого.
      Итак, наша дружба росла и укреплялась, и все последующие несколько недель Ричард регулярно звонил на Уимпл-стрит. Моя жизнь изменилась: она стала наполненной, волнующей и непередаваемо счастливой.
      Ричард ни разу не упомянул имя своей жены и лишь изредка говорил о дочери. Казалось, его жизнь с ними была отгорожена от дружбы со мной, и он хотел, чтобы так было и дальше. Я никогда его ни о чем не спрашивала. Но себе я постоянно задавала вопрос, к чему все это может привести, хотя мне уже давно следовало знать ответ и, возможно, подсознательно я понимала, что связь с женатым человеком, таким, как Ричард Каррингтон-Эш, была полна всяких опасных неожиданностей.
      С каждым днем я все больше убеждалась, что люблю его глубоко и преданно, но мне казалось маловероятным, что он тоже любит меня и что между нами может существовать нечто большее, чем платоническая дружба. Я верила, что навсегда останусь для него тем человеком, с которым он будет встречаться в свободное время, – человеком, у которого были сходные взгляды и который нравился ему именно по этой причине.
      И все же иногда, во время концерта или на балете, когда он брал меня за руку, я чувствовала, как его жесткие, нервные пальцы сжимают мои и по всему моему телу пробегал электрический ток. Сердце мое то сильно стучало, то затихало. Я сидела как в забытьи, умоляя небо, чтобы Ричард не убирал руку, чтобы мы так и сидели вечно. Иногда он поворачивался ко мне и улыбался, и я чувствовала тепло и доброту его глаз – она проникала в самое сердце.
      И это все. Ничего больше. Он никогда не пытался обнять меня, поцеловать на прощанье, как делали те, другие немногие мужчины, с которыми я была знакома.
      Стояла весна в полном расцвете своего волшебства, ее завораживающая красота заполонила парки, и все крыши сияли от лучей солнца. Над Лондоном клубилась золотистая дымка. Но мое счастье было в опасности.
      Приближалась Пасха.
      Примерно за неделю до этого Ричард водил меня в кинотеатр «Керзон» на французский фильм. Когда мы вышли, был теплый звездный вечер. Он взял меня под руку, и мы пошли по направлению к моему дому.
      Должно быть, в кино он думал о том, что собирался мне сказать, и, вместо того чтобы, как обычно, высказать мнение о кинофильме, проговорил:
      – Розелинда, с сегодняшнего дня некоторое время мы не сможем видеться, моя дорогая.
      Будто холодная рука сжала мое сердце.
      – Да, а почему? – как можно небрежнее спросила я.
      Он ответил:
      – Моя дочь Берта приедет домой на пасхальные каникулы. На пару дней мне надо уехать по делам на Север, а когда я вернусь, то сразу же отправлюсь в Рейксли. Я думаю, меня не будет около трех недель.
      Я почувствовала комок в горле. Говорить стало трудно. Три недели! Мне показалось, он сказал – три года. Я уже привыкла видеть его три или четыре раза в неделю. Китс Диксон-Родд на днях как раз сказала, что я прекрасно выгляжу и у меня блестят глаза и что я счастлива. Конечно же, она поняла, что у меня появился молодой человек, и пожелала мне удачи и счастья, но совершенно непонятно, почему я не приглашаю его к обеду, и т. д. Ну что ж, я со смехом воспринимала ее добродушные поддразнивания и говорила, что как-нибудь обязательно приглашу, все время сознавая, что этого никогда не случится, потому что моя дружба с Ричардом не вмещалась в рамки общепринятого. Где-то рядом с ним маячила фигура Марион, его жены. Никто из Диксон-Роддов не одобрил бы моей дружбы с женатым человеком.
      Ричард шел рядом и говорил о пасхальных каникулах:
      – Как хорошо, что я снова увижу мою девочку!.. Когда она в школе, я всегда скучаю по ней! Обычно во время каникул мы на пару дней приезжаем в Лондон и отправляемся посмотреть что-нибудь интересное, а то у нас, за городом, проводим время в музыкальной комнате. Я только что купил ей новую пластинку: Сибелиус, Симфония № 1. Хотя она у меня еще маленькая, но сумеет оценить хорошую музыку.
      Притихнув, я слушала. Он говорил о своей дочери… своей плоти и крови, и, уж конечно, она сможет оценить музыку, которая нравилась ему, и, уж конечно, с ней он и проведет все каникулы. А я испытывала горькое разочарование и ревность.
      О Марион я никогда не беспокоилась. Она была чем-то далеким под именем миссис Каррингтон-Эш, и о ней никогда не упоминалось. Но Берта, дочь Ричарда, была очень ему дорога. Я знала о ней довольно много и очень завидовала ей. Вот теперь она займет мое место. И ее он будет водить во все интересные места, куда мог бы пойти со мной.
      Но где-то в глубине души все тот же голос кричал: «Нет, не будь глупенькой, Розелинда, она не займет твоего места. Это ты занимала ее место. Пока она была в школе, Ричард был добр и ласков с тобой, потому что скучал о своей маленькой дочке».
      Я услышала этот голос и сжала зубы. Да, все зашло слишком далеко. Я была слишком сильно влюблена в Ричарда. Если это не прекратится, я погибну. Я никогда и никого так не любила. Целыми днями я думаю о нем… и ночью не могу заснуть. Он стал для меня всем. Это какое-то наваждение… и если он хоть на минуту узнает о моих переживаниях, все будет испорчено. Скорее всего, он сразу же исчезнет – огорченный, смущенный и даже разочарованный таким положением дел. И я больше никогда его не увижу.
      Я сдержалась, не дала себе расплакаться, и произнесла самым небрежным тоном:
      – Как хорошо весной за городом! Это доставит вам большое удовольствие!
      – Да, – сказал Ричард. – Рейксли – очень красивое место. Жаль, что ты не можешь увидеть его.
      (И это тоже причинило мне боль. Я знала, он хотел сказать, что я никогда не увижу его дом и его ребенка.)
      Ричард посмотрел на меня. Наверное, благодаря своей чуткости он понял, что со мной что-то происходит.
      – Розелинда, все в порядке? – спросил он.
      – Да, вполне, а почему вы спрашиваете? – ответила я и пошла быстрее, потому что боялась показать свои чувства. Я, которая гордилась своим самообладанием и считала, что умею скрывать свои чувства, была готова совершить что-нибудь необдуманное, например, забыв о всякой осторожности, расплакаться и сказать ему: «Ты должен хоть изредка встречаться со мной… нельзя же совсем позабыть обо мне потому лишь, что Берта приезжает домой… я этого не выдержу».
      Мы шли дальше. До самого конца прогулки атмосфера была слегка натянутая. Казалось, на уме у Ричарда была только дочка да пасхальные каникулы, а я не могла выносить больше этих разговоров.
      Обычно Ричард прощался со мной на пороге дома Диксон-Роддов. Но сегодня меня захватила совершенно сумасбродная идея, что нельзя отпускать его просто так, потому что мы не встретимся с ним еще очень долго, а может быть, вообще больше не увидимся. Он вернется к своей семье и нормальной жизни там, в Рейксли, и забудет обо мне, а может быть, решит (ради моей же пользы) прервать наши отношения, несмотря на то что они совершенно невинны.
      Я была уверена, что он увидел на моем лице то, что принято называть «вымученная улыбка», и сказала:
      – Может быть, вы зайдете ненадолго? Мистера и миссис Диксон-Родд сегодня нет – они в Марлоу. Но я уверена, они не стали бы возражать, если бы вы зашли выпить чего-нибудь.
      – Я ничего не хочу, моя дорогая, – сказал Ричард. – Но с удовольствием зашел бы на минуту.
      Я вздохнула с облегчением. Я боялась, что он может отказаться. Что со мной сегодня? Я задавала себе этот вопрос, когда открывала дверь. Неужели я потеряла разум? Мне нельзя удерживать его… я не должна допустить, чтобы мысли о нем полностью мной овладели…
      Я решила, что должна быть радостной и веселой, когда мы войдем в дом, – отпустить его с веселыми, счастливыми воспоминаниями обо мне, чтобы ему захотелось вернуться и снова увидеть меня.
      Я начала о чем-то болтать, а тем временем зажгла свет в столовой, подошла к буфету и стала искать бутылку виски, которая, насколько я знала, была там. Мистер Диксон-Родд так часто уговаривал меня привести моего «молодого человека» в гости и угостить его виски, что для меня это было чем-то само собой разумеющимся.
      Ричард положил на стол шляпу и перчатки. Он был без пальто – вечер был теплый. Он оглядывал комнату своими блестящими живыми глазами. К этому времени я уже настолько хорошо знала его, что была уверена: он восхищался стульями работы Чиппендейла, которые составляли основную ценность этого дома, и еще он рассматривал висевший над камином прекрасный портрет кисти Лели, на котором был изображен кто-то из предков Диксон-Родда. Когда я поставила на стол виски и стакан, он повернулся ко мне и с полуулыбкой сказал:
      – Ты сегодня такая разговорчивая, Розелинда. Что с тобой?
      – А что, обычно я очень тихая? – спросила я.
      – Ты всегда очень общительна, моя дорогая, – ответил он, – но большей частью обычно говорю я.
      – А я люблю слушать вас, Ричард, – сказала я и торопливо прибавила: – Наливайте, пожалуйста.
      Он засунул руки в карманы и, закусив нижнюю губу, сказал:
      – Я не тороплюсь.
      Я подумала: «Слава тебе Господи!.. Он побудет еще немного…»
      Потом Ричард снова посмотрел на меня, но уже печально, без тени улыбки.
      – Я буду скучать… – произнес он. У меня учащенно забилось сердце.
      – А не сможем ли мы… не сможем ли мы встречаться… ведь столько времени… – Я замолчала.
      Он нахмурился, и я сразу же пожалела о сказанном. Я так старалась не дать ему почувствовать, что претендую на его время или как-нибудь иначе хочу воспользоваться его добротой. Ведь с ним стали возможны такие вещи, о которых я и не мечтала… за это короткое время у меня было больше обедов в ресторанах, ленчей, концертов и спектаклей, чем за всю мою предыдущую жизнь. Но следующие его слова прозвучали очень мягко:
      – Все это очень сложно, Розелинда. Мы встречаемся с тобой уже довольно долго, не так ли? С тех пор как мы с тобой познакомились в тот февральский вечер на балете, прошло всего два месяца, а мне кажется, что я знаю тебя уже много лет!
      Я стояла неподвижно, вдумываясь в каждое сказанное им слово.
      – Да, и мне кажется, что мы давно знакомы, Ричард, – согласилась я.
      – Для меня это было очень счастливое время, – продолжал он. – Как ты знаешь, я постоянно занят, я ведь возглавляю одну из крупнейших в стране фирм в данной отрасли. Наше дело процветает, у меня немало забот, большой загородный дом и многое другое. Но я был разочарованным и одиноким человеком. Для меня очень много значат каникулы, когда моя дочка со мной. Ведь девять месяцев в году она в школе!
      Ричард говорил медленно, с трудом. Иногда казалось, ему не хотелось говорить все это, но что-то, запрятанное в глубинах души, заставляло его говорить. Я слушала, замерев. Он поведал мне, что был разочарованным человеком, когда встретил меня. А может быть, он хотел сказать, что был таким, пока не встретил меня? Неужели возможно, что маленькая Розелинда Браун заполнила этот пробел в его жизни? Этот пробел, о котором я так мало знала, но строила так много догадок.
      И я решилась признаться:
      – Если… если моя дружба принесла вам хоть немного счастья, Ричард… я… я так рада. Вы и представить себе не можете, как мне было хорошо все это время!
      – У нас много общего, – заметил он и неожиданно быстрыми шагами начал ходить по большой столовой.
      Я следила за ним глазами, и когда я чуть-чуть повернула голову, то заметила наши отражения в зеркале, висевшем в позолоченной раме у двери. Вот какие мы были… Его элегантная, стройная фигура в темно-сером костюме, который, как я заметила, он предпочитал всем другим, гладкие черные волосы зачесаны ото лба, так что становятся заметными тончайшие серебряные пряди над ушами. Сегодня я поняла, что он выглядел старше своих тридцати пяти лет. Ему вполне можно было бы дать сорок. А я выгляжу очень молодо в своем шерстяном бледно-зеленом платье с коротким рукавом, с подвесками, которые мне очень нравились, и Ричарду тоже. Я не поправляла волосы с тех пор, как мы пришли, и они растрепались, кудрявясь на шее. Не думаю, чтобы у меня на лице был хоть небольшой румянец, но знаю, что глаза у меня были неестественно большие и блестящие. Я это чувствовала. Я находилась в состоянии сильнейшего нервного напряжения.
      Ричард перестал расхаживать по комнате и остановился напротив меня.
      – Розелинда, повторяю, я буду скучать без тебя, но это очень плохо!
      – Почему? – скорее прошептала, чем проговорила, я.
      – У меня жена и ребенок. А ты – молодая незамужняя девушка, тебе нужен подходящий молодой человек, ты должна выйти замуж и…
      – Пожалуйста, перестаньте, – прервала его я, и краска бросилась мне в лицо. – Пожалуйста, не говорите так!..
      – Но это правда, Розелинда.
      – Это неправда, – выдохнула я. – Мне не нужен никакой молодой человек, и я не хочу выходить замуж.
      – Ну, ты ведь знаешь, что это не так, – произнес он, печально улыбаясь. – Ведь ты сама часто говорила мне, что тебе очень хочется иметь собственный дом.
      – Ну что же, возможно, однажды я действительно выйду замуж. Но не сейчас. Возможно, скоро у меня появится собственный дом… Я часто думала о том, чтобы снять маленькую комнату, если смогу заработать достаточно денег. На днях я написала короткий рассказ и послала его вашей знакомой. Сначала я постараюсь сделать карьеру, потом брошу секретарскую работу, и у меня будет свой дом, но… – Я остановилась. Слова вырывались бессвязно и глупо. Я видела, что прекрасные глаза Ричарда смотрят на меня, и они казались еще более печальными и разочарованными, чем когда-либо раньше.
      – Моя дорогая, как бы мне хотелось дать тебе все это, что ты хочешь и заслуживаешь. В тебе столько задора! Ты можешь осчастливить любого мужчину! Боже мой, когда такой человек появится на твоем пути, как же ему повезет!
      Я больше не могла терпеть упоминаний о каком-то мифическом мужчине, который может появиться в моей жизни. Это просто выводило меня из себя, и я сказала:
      – Когда вы наконец перестанете повторять эту ерунду! Говорю вам, мне никто не нужен.
      – Не сердись на меня, – прервал он. – Неужели я огорчил тебя, Розелинда, моя дорогая; дело в том, что я просто хочу быть честным по отношению к тебе. Я многого добился в этой жизни, но многое из того, что я совершил, назад не вернешь. И я всегда сам не одобрял людей, ведущих двойную жизнь, и избегал всего, что может помешать тому жизненному порядку, который я спланировал для себя. Такая жизнь, я должен признать, навязана мне обстоятельствами, но… Я знаю, что говорю с тобой загадками, – добавил он. – Я не думаю, что ты сможешь все понять. Может быть, когда-нибудь я смогу все объяснить… Но не сейчас.
      Он действительно говорил загадками, но все же кое-что я могла понять. Его жена Марион и дочь Роберта были главными проблемами той жизни, которая навязана ему обстоятельствами. Но верность была одним из лучших качеств Ричарда. Кроме того, я принимала как должное, что в его жизни я значу гораздо меньше, чем он в моей. И только позже, гораздо позже, он рассказал мне, что в тот вечер и он испытал большое потрясение и в его жизни произошел поворот.
      Но тогда он старался не показать этого, а вести себя разумно и честно по отношению ко мне. По природе он был очень добрым и заботливым, и это отличало его от эгоистичного, алчного типа мужчин, которые с жадностью пользовались тем, что им преподносили, совершенно не думая о тех, кто отдавал им свое сердце.
      – Не беспокойтесь и не объясняйте ничего, – сказала я. – Думаю, я понимаю кое-что из того, что вы мне говорите.
      Он взял меня за плечи и посмотрел мне прямо в глаза.
      – Розелинда, я очень люблю мою девочку, Берту. И я должен посвятить ей все каникулы. Я ей очень нужен.
      – Конечно, – подтвердила я, с трудом произнося слова, – она вам нужна. Должно быть, она очень милая, и быть с ней – большая радость для вас.
      – Да, но она всего лишь ребенок, и она не может заменить человеку абсолютно все, что необходимо в жизни. Пойми и это, Розелинда.
      – Да, это я тоже понимаю, – прошептала я.
      – Вот почему твоя дружба и сочувствие были мне так дороги, вот почему я так благодарен тебе, – сказал он.
      – Вы изменили всю мою жизнь! – воскликнула я. – И это правда, Ричард. Все было так замечательно, так замечательно!
      – Я счастлив, – проговорил он, – мне будет приятно думать, что в следующем месяце, когда Берта опять уедет в школу, мы снова встретимся. Мне нравится думать об этом, но меня будут мучить сомнения, вправе ли я это допустить.
      Эта фраза повергла меня в отчаяние.
      – Конечно, мы встретимся, почему же вы сомневаетесь? Все это… так прекрасно… конечно же, мы никому не помешаем… я… вы… – Я замолчала и только кивнула головой, потому что горячие слезы душили меня и меня трясло как в нервной лихорадке.
      Он стоял неподвижно и, казалось, смотрел на меня с беспокойством. Потом он сказал:
      – Ну подумай, дорогая моя, у меня нет никакого права занимать твое время, и я должен признать, что иногда наша дружба кажется мне довольно опасной. – Он замолчал.
      Я видела, что он о чем-то размышляет. Сердце у меня бешено стучало, со смешанным чувством боли и радости я поняла, что если он иногда усматривал некую опасность в наших отношениях, значит, он испытывал ко мне более глубокие чувства, чем мне представлялось.
      Он все еще продолжал держать меня за плечи. Он был так близко, что я ясно видела его чистые карие глаза с короткими густыми ресницами. Таких глаз, как у Ричарда, я никогда не видела. Они были печальными и одновременно оживленными. Казалось, они видят меня насквозь. Как я ни старалась, я никак не могла унять дрожь, меня сильно трясло, и я уверена, что он это чувствовал.
      И действительно, Ричард спросил:
      – Почему ты дрожишь, Розелинда? – Потом Он вдруг замолчал. На секунду лицо его исказилось, как будто разум и плоть ожесточенно боролись друг с другом. Я все никак не могла взять себя в руки и перестать дрожать. Это было выше моих сил. Но я не могла и отвести взгляд от его лица. В тот момент я забыла о том, что такое стыд, и думаю, в моих глазах он прочитал все, что лежало у меня на сердце. Мои холодные как лед руки безжизненно повисли.
      И тогда случилось неизбежное. Ричард сделал инстинктивное движение мне навстречу и в следующий момент обнял меня. Он обнял меня, меня, которая никогда не подозревала, что такое может с ней случиться. Но все же я должна признаться, что думала об этом в те бессонные ночные часы, когда вспоминала о нем. Он с силой прижал меня к себе, и я почувствовала исходящее от него тепло… Одной рукой он нежно гладил меня по волосам. Потом он поцеловал меня.
      Ричард, Ричард, если я доживу до ста лет, то и тогда я не забуду твоего первого поцелуя.
      Только теперь я поняла, что такое настоящая любовь. Так меня еще никто не целовал. И ничего, ничего подобного не случалось в моей жизни! Это нельзя сравнить с тем, как те немногие, кто ухаживал за мной, суетливо, украдкой, полусмущенно пытались приласкать меня, или с тем, как бедный Пат Уокер трогательно пытался вызвать во мне хоть какие-то ответные чувства.
      В этом долгом, крепком и нежном объятии я полностью слилась с Ричардом. Несколько захватывающих минут я принадлежала ему, а он – мне. У него не было ни жены, ни ребенка… он был только мой. И я почувствовала это в отчаянной страсти его губ. С маленькой Розелиндой произошла странная метаморфоза – из обычной скромной девушки, зарабатывавшей себе на жизнь секретарским трудом, она превратилась в богиню. Ричард Каррингтон-Эш пробудил в ней инстинкт любви и помог понять, что он – единственный мужчина, которого она могла любить и будет любить всю жизнь.
      Наверное, со стороны все это кажется слишком преувеличенным, но это так. Когда Ричард поцеловал меня, я поняла, что буду принадлежать ему не только в тот момент, но и всю жизнь. (О Ричард, любовь моя, я доказала это! И ни один мужчина с тех пор не притронулся к моим губам, и этого никогда не случится!)
      Все чувства мои были крайне обострены, потому что я наконец смогла выразить все, что накапливалось во мне за время знакомства, когда я могла представить себе Ричарда только обаятельным и добрым другом, который, познакомившись со мной, немного баловал меня потому, что ему самому это очень нравилось. Но теперь я поняла, что значила для него гораздо больше, и сразу стала женщиной, которую он любил. Я не могла поверить, что он любит меня, но наши губы встретились с таким жаром, который не мог быть просто минутной страстью. Сердце у меня гулко билось, лицо горело, и в глазах наверняка сиял безумный восторг. Как в забытьи, я несколько раз повторила его имя:
      – Ричард! Ричард! Ричард!
      Его руки повисли неподвижно, он побледнел и выглядел ошеломленным – да, именно это слово соответствовало его состоянию. Казалось, что и он был совсем не готов к такому сильному потрясению. Ему было трудно говорить. Он покачал головой и произнес:
      – Нет, нет, нет!
      – Почему «нет»? – прошептала я, прижав руки к груди.
      – Нет, – повторил он, – Розелинда, этого не должно быть!
      Я упала на землю с самых высот восторга и любви. Я оказалась в заколдованном кругу, но лишь на минуту. Эти несколько слов разрушили все очарование любви и вернули меня к реальности. Говорить я не могла, а выглядела, должно быть, ужасно, потому что он быстро заговорил и, протянув руки, взял мои пальцы и крепко сжал их.
      – Нет, моя дорогая, нет! – сказал он еще раз, будто пытаясь убедить самого себя в необходимости отрицать смысл этого поцелуя. И тут он впервые назвал меня уменьшительным именем. – Маленькая Роза-Линда, – тихо добавил он каким-то странным голосом. – Ты такая юная и такая милая, ты вся – огонь и щедрость! О, моя дорогая, мы не должны больше так целоваться.
      Сама не знаю как, но я смогла лишь вымолвить:
      – Неужели? – Мой голос прозвучал вяло и безжизненно.
      Ричард провел рукой по глазам.
      – Я должен идти, – сказал он. – Уже поздно. Дорогая, прости меня! Я должен идти…
      Невозможно описать те чувства, какие я испытывала, но над всем витал страх потерять его. Я чувствовала, что глаза мои полны слез. Пытаясь сдержать безумное желание броситься ему на шею и расплакаться, я сказала:
      – Да, кажется, уже поздно.
      Он взял шляпу и перчатки, с минуту подержал их в руках, нахмурился. Он все еще был очень бледен. Потом снова бросил их на стол и, к моему огромному облегчению, снова подошел ко мне и взял мои руки.
      – Моя дорогая маленькая Роза-Линда, – сказал он, – я хочу, чтобы ты кое-что узнала. Правильно это или нет, но я хочу, чтобы ты знала. За эти два месяца ты сделала для меня гораздо больше, чем любая другая женщина за всю мою жизнь. У меня вновь появилась вера в то, чего не давало даже общение с моим ребенком, да это и понятно – ведь она еще такая крошка. Мне дорога каждая минута, проведенная с тобой, и я хотел бы, чтобы все оставалось по-старому. Но если мы будем испытывать друг к другу такие чувства, которые проявились сегодня, наша дружба продолжаться не сможет. Вот и все…
      Я думаю, в тот момент мне надо было собраться с силами и сказать ему, что он совершенно прав, что ему надо уйти и никогда не возвращаться. Но казалось, что в этот решающий момент куда-то исчезли вся моя совестливость и приверженность к самодисциплине, целостность мышления, прямота и честность, которые я старалась воспитать в себе еще в монастыре. Я была совершенно подавлена. Я любила его. Я так его любила, что все остальное на земле и на небесах уже ничего не значило. Я страшно боялась только одного: что он уйдет и больше никогда не вернется. Не подумав о последствиях, я сказала:
      – О Ричард, не бросай меня! Ричард, я этого не выдержу!
      С минуту он молча смотрел на меня. Я знаю, что в это время в его душе происходила ожесточенная борьба. Возможно, ему было легче, потому что он был старше и опытнее и в его жизни было гораздо больше переживаний, чем в моей. В моей жизни был только Ричард. И тогда он сказал каким-то сдавленным голосом:
      – Я этого боялся. О моя дорогая, это все-таки случилось. Я никогда не хотел этого. И сейчас не хочу.
      – Чего ты не хотел, Ричард? – спросила я, и меня снова затрясло.
      – Я не хотел приносить тебе страдания, – произнес он. – Ты очень хорошая девушка и гораздо моложе меня, а у меня… черт побери, даже если на самом деле она давно не жена мне, я никогда не оставлю ее, пока жив мой ребенок. Девочка очень много значит для меня, и, если я разведусь с Марион, дочь у меня заберут. Я не могу идти на такой риск. Вот почему я все еще там, где я теперь нахожусь, там я и останусь. Я хочу, чтобы ты поняла это. Я никогда не смогу получить свободу и жениться на тебе.
      Он произнес эти слова резко, быстро, как будто у него была твердая решимость сказать все это любой ценой. И я, вспоминая тот вечер, понимаю, что цена была высока, ведь ему была нужна я и моя любовь. Но Ричард в первую очередь был очень добрым человеком и готов был пожертвовать собственными чувствами, чтобы не обижать меня. Если бы тогда я попросила его уйти, он ушел бы без дальнейшей борьбы. В этом я уверена. И я знаю, что так мне и надо было поступить. Но я тоже не постояла за ценой. Для меня не было дороги назад, ведь я любила его всем своим сердцем, его, и только его одного. И я сказала:
      – Но Ричард, мне и в голову никогда не приходило, что ты можешь жениться на мне, что ты вообще захочешь этого. Я просто люблю тебя, Ричард, я ничего у тебя не прошу, но я не вынесу, если ты сейчас уйдешь навсегда.
      Хмурясь, он покачал головой, все еще пытаясь овладеть ситуацией, которая стремительно уходила из-под его контроля.
      – Дорогая, – сказал он, – ты не знаешь, что говоришь. Ты не знаешь, насколько все это опасно.
      Обеими руками я взяла его руку и, наверное, сделала ему больно, потому что очень сильно сжала его пальцы.
      – Нет, я понимаю. Давай больше не будем говорить об этом. Давай останемся друзьями. Мне этого будет достаточно. Клянусь. Я знаю, что нам не надо было целоваться. Забудем об этом. Пусть все останется по-прежнему…
      Я почти плакала, вела себя глупо, но ничего не могла с собой поделать. А потом он вдруг снова обнял меня. (О благословенный, прекрасный круг его рук, его сердце бьется рядом с моим, а его лицо – совсем близко.)
      – Ты не должна плакать, – сказал он, – моя дорогая маленькая Роза-Линда! Вызвать у тебя слезы – настоящее преступление! Ты уже достаточно настрадалась в своей жизни. Тебе было очень тяжело. Это пугает и беспокоит меня. Дорогая, ты видишь, что я не хочу приносить тебе новые страдания.
      Я не могла говорить. Я могла только закрыть глаза и прижаться к нему, а слезы струились по моему лицу. Он продолжал:
      – После того, что произошло сегодня, мы не сможем вернуться к прежним платоническим отношениям. Ты знаешь это не хуже меня. Ты любишь меня, Роза-Линда. Я это знаю, и весь ужас в том, что и я тоже люблю тебя. Если бы два месяца тому назад меня спросили, возможно ли, чтобы Ричард Каррингтон-Эш полюбил, я бы засмеялся в ответ и сказал: «Не задавайте идиотских вопросов!» Я думал, что для меня с любовью давно покончено. Когда-то любовь принесла мне тяжелые страдания, и я решил, что снова рисковать не стоит. Но я люблю тебя, дорогая, я очень люблю тебя, слышишь?
      Я слышала и с трудом верила этому. Душа и все мое существо устремились куда-то неимоверно высоко, в небеса. Я была так поражена, что перестала что-либо понимать, а уж сказать и вовсе ничего не могла. «Ричард любит меня! Ричард! Это невозможно!» И я услышала, что он повторяет:
      – Я люблю тебя, потому что ты такая удивительная, за твою смелость и стойкость, за то, как ты выстояла в жизни без чьей-либо помощи и никогда не жаловалась. Я люблю тебя за твое дружелюбие и восторженность и за то, что ты умеешь ценить все, что тебе предлагают, вплоть до пустяков, которые другие женщины принимают как должное. Я люблю тебя за честность и за твою детскую непосредственность. Я не лицемер, Роза-Линда. Я люблю тебя и в физическом смысле этого слова. Твои серые глаза, красивый рот и вся твоя прелестная фигурка кажутся мне совершенно неотразимыми.
      В его объятиях я снова задрожала – на этот раз от радости и переполнявших меня чувств. Каждое сказанное им слово изумляло и восхищало меня. Возможно, я не очень тщеславная, но я и мечтать не могла, что Ричард будет испытывать ко мне такие чувства. Наконец я смогла ответить ему. Слова вырывались у меня помимо моей воли. Мне всегда необходимо высказать то, что я чувствую. Ричард скоро узнал обо мне и это. И я не могла долго молчать. Мне надо быть честной до конца, и я не знаю ложной гордости. Будто после долгих лет сдержанности и молчания заслонки открылись – и на Ричарда обрушился целый водопад чувств, неистовые потоки любви.
      – Ричард, – сказала я, – я так люблю тебя, что мне кажется, я бы могла умереть прямо сейчас, слыша все то, что ты говоришь мне. Да, я бы могла умереть – и знать, что не зря прожила жизнь.
      Он покачал головой.
      – Ты не должна говорить такие вещи, дорогая, ведь я всего лишь человек! – И неожиданно на его губах появилась прекрасная улыбка, и он сразу стал похож на мальчишку. Он ласково обнял меня, как мог бы обнять ребенка, и добавил: – О Роза-Линда, ну что мне с тобой делать?! Боже мой, какую же ответственность ты на меня возложила!
      – А почему ответственность? – спросила я.
      – Когда кто-то очень любит тебя, ты сразу же принимаешь на себя большую ответственность за него, – сказал Ричард.
      – Значит, если и ты меня любишь, я тоже за тебя в ответе? – воскликнула я.
      Он снова крепко обнял меня.
      – Как сияют твои глаза! Я никогда не видел таких больших сияющих глаз. Дорогая, знаешь, как ты прекрасна?!
      – Нет, я не прекрасна, – проговорила я.
      – Мне лучше судить! – возразил он.
      – Да? А я думала, что ты самый замечательный человек в мире!
      Ричард засмеялся и покачал головой.
      – У нас обоих явные признаки безумия, известного под названием «влюбленность», – прошептал он.
      С неожиданной ревностью я спросила:
      – Ричард, а ты часто влюблялся?
      – Только один раз… в свою жену, – ответил он. – Но я не хочу говорить о ней сейчас. Завтра утром я уезжаю, и мы должны сначала выяснить наши отношения. Знаешь, дорогая, надо смотреть правде в глаза. Либо нам придется расстаться навсегда, либо стать любовниками. Мы испытываем такие чувства, что здесь не может быть половинчатого решения. По этому поводу у меня нет иллюзий. Если мы и дальше будем встречаться и я часто буду видеть тебя, наши отношения не смогут оставаться все в той же платонической сфере. Если все это так, а я женат, а ты – это ты, то нам лучше расстаться…

      Ричард ушел.
      Я у себя в спальне, на верхнем этаже большого дома на Уимпл-стрит. В доме тихо. Уже поздно. Слышно только, как на улице останавливается такси. Хлопает дверца, и такси снова отъезжает.
      Я лежу на кровати, уткнувшись лицом в подушку. После ухода Ричарда я так и не разделась. Я больше не плачу, я проплакала целый час, пока не иссякли все слезы.
      После всех этих переживаний глаза у меня опухли, и лицо тоже. Полностью обессилевшая, я снова и снова повторяю себе, что Ричард ушел навсегда, что я видела его, разговаривала с ним в последний раз.
      Но я не в силах поверить этому. Я не могу… я не перенесу этого… Я люблю его… с того февральского вечера, когда мы с ним познакомились, я безумно глупо построила все свое существование. Я потеряла рассудок. Я жила в мире красивых грез, не заглядывая вперед, радуясь тому, что дает мне небо: счастливые дни и вечера, проведенные вместе, музыка, которую мы слушали вместе; балет, пьеса или кинофильмы, которыми мы наслаждались, сидя рядом и взявшись за руки. О Господи, Господи! Верни мне Ричарда! Верни его!
      Глупая, напрасная молитва. Нельзя просить Господа о Ричарде. Никаких прав на него у меня нет. Греховно и безнравственно просить Господа о Ричарде! Господь этого не одобрит, и никто не одобрит, ни один порядочный и добродетельный человек. Ричард женат. Наверное, я совсем потеряла совесть, если у меня не хватает смелости и сил придерживаться своих прежних принципов и следовать тому строгому воспитанию, какое я получила.
      Но я хочу, чтобы он вернулся, независимо от того, есть у меня права на него или нет!
      Ричард ушел… Сказал, что больше не вернется, потому что не имеет на это права, как по отношению ко мне, так и по отношению к своему ребенку. Он человек благородный. Я часто слышала, что мужчинам благородство свойственно больше, чем женщинам. Наверное, у меня это качество совсем отсутствует. Я хочу, чтобы он вернулся. Господи! Господи! Я не вынесу этой боли! Подумать только, я никогда больше не увижу правильного профиля, утонченных черт этого милого мне лица с усталыми морщинками вокруг прекрасных глаз и рта, его тонкой мальчишеской фигуры, его нервных, чутких рук, которые так часто прикасались к моим рукам, сжимая их в минуту особых переживаний. Не услышу его голоса, не буду ждать от него звонков, и никогда уже не повторятся эти два месяца, когда я изо дня в день страстно ожидала новой встречи.
      Ричард!.. О Ричард!
      Вот о чем думала я в своей комнате далеко за полночь. Вот что я чувствовала, когда меня оставил Ричард. Сейчас я пишу эти строки с содроганием, потому что, вспоминая об этом даже спустя годы, я испытываю боль. Вот что делает с женщиной безнадежная любовь. О небеса, это невыносимо…
      Ричард оставался у меня почти час после того, как заявил мне о том, что мы должны расстаться. Я помню каждое сказанное им слово… и каждое свое… и боль… и каждое мгновение, когда он обнимал и целовал меня в последний раз. Он покрывал поцелуями все мое лицо, и волосы, и руки.
      Какой это мужчина! О таком может мечтать каждая женщина. В нем нет ничего показного, поверхностного. Каждый его жест идет от сердца, каждый поцелуй, каждое прикосновение. Он сказал мне, что хочет взять меня на руки и унести далеко-далеко от людей и любить меня. И я знаю, что это правда. Мы созданы друг для друга… Как странно звучит… Ричард Каррингтон-Эш и маленькая Розелинда Браун. Неуместная, странная мысль, но это так. Мы созданы, чтобы полюбить друг друга навсегда самой возвышенной любовью. Но в тот вечер нам обоим казалось, что это невозможно. Он сказал, что не хочет причинять мне новую боль, достаточно того, что я уже пережила, что он не хочет оскорблять меня заурядной, легкой интрижкой, которая никогда не завершится брачным союзом.
      – Пойми, Роза-Линда, – уверял он, – я уважаю тебя, моя дорогая. Я не могу относиться к тебе как к какой-нибудь другой, более легкомысленной женщине, если ты понимаешь, что я имею в виду.
      – Да, я понимаю… – ответила я.
      И я благодарна ему за это уважение и внимание ко мне. Но в глубине души мне безумно хотелось, чтобы он думал по-другому… чтобы он проще относился ко мне и принял все как есть. (О мой Ричард, как я рада, что полюбить так можно лишь раз в жизни! Полюбить так, чтобы забыть обо всем… заглушить даже голос рассудка!) Я знаю, что была в тот вечер почти как сумасшедшая. Но он был так добр ко мне… ради меня он сумел не потерять рассудка и поступал так, как только и мог поступить мой дорогой, любимый Ричард. Он даже сравнил меня со своей дочерью.
      – Со временем, когда Берта станет старше, я не хочу, чтобы кто-нибудь воспользовался ее мягкостью и добротой, – сказал он. – И я не могу принять то, что готовы подарить мне твои глаза и губы, дорогая, и поэтому я не хочу рисковать и продолжать встречаться с тобой.
      – Неужели ты рисковал? – спросила я жалостливым голосом. – Неужели ты действительно испытывал ко мне такие чувства?
      – Да, слегка, – ответил Ричард. Он стоял, опершись об угол обеденного стола, в одной руке держа сигарету, в другой – стакан виски.
      Я его отлично себе представляю: растрепанные волосы (это я растрепала их, целуя бледное лицо), а около губ – след моей губной помады, который я заметила и стерла, чувствуя, что задыхаюсь от любви и печали. Он добавил:
      – Я считаю, у меня не хватало смелости признать это, потому что мне хотелось и дальше видеть тебя, повсюду ходить с тобою. Но в последний раз, когда я был в Париже, я понял, что слишком много думаю о тебе… я понял, как было бы хорошо, если бы ты была со мной и я показал бы тебе Париж таким, каким я его знаю, а потом мы полетели бы в Мадрид, и я свозил бы тебя в Андалузию и показал бы тебе мою Испанию…
      Ричард помолчал и осушил свой стакан.
      – Нет, нет, Роза-Линда, это только мечты! Тогда же я понял, что нельзя давать волю подобным мыслям, иначе наши отношения будут непоправимо испорчены.
      – Так и случилось, – печально заметила я.
      Он поставил на стол пустой стакан, загасил сигарету в пепельнице, а потом протянул мне руку.
      – Подойди ко мне, моя малышка, – сказал он. – Я не хочу, чтобы ты выглядела такой несчастной. Я чувствую себя убийцей… будто я убил тебя. Я ненавижу себя за это! Я хочу, чтобы ты улыбалась и была счастлива! У тебя в жизни и без того было много бед.
      Я позволила ему взять мою руку и привлечь меня к себе, но сама не целовала его. У меня было так тяжело на сердце… горе мое было слишком велико.
      – Да, я понимаю, – выдавила я. – Все пропало. Но я не обижаюсь. Зная, что ты любишь меня, я бы не смогла пройти мимо этого чувства. Такое чувство не повторяется дважды в жизни.
      – Дорогая, – сказал он и нежно поцеловал мою руку. – Зная о твоем чувстве, я бы тоже не смог отвергнуть его. Но ведь это так осложняет нашу дружбу и вообще чертовски запутывает нашу жизнь.
      – Да, – согласилась я.
      Должно быть, он решил, что я очень бледна или плохо себя чувствую, поэтому он налил мне немного виски и уговорил выпить.
      – Ну попробуй, дорогая. Я знаю, что тебе это не нравится, но тебе необходимо что-нибудь выпить.
      Я пыталась засмеяться, но смех получился каким-то хриплым и сдавленным.
      – Мне нужно что-нибудь покрепче виски, Ричард… дозу яда или немного морфия, чтобы я перестала думать, чтобы я заснула, а назавтра не проснулась и не вспомнила, что больше я никогда тебя не увижу.
      Он был потрясен.
      – Роза-Линда, не говори так. Ты никогда не должна и думать об этом… Я потрясен… Дорогая, ты должна философски относиться к жизни. Она у тебя вся еще впереди. В один прекрасный день ты…
      Я очень резко оборвала его: – Не говори этого! Только не говори мне, что в один прекрасный день я встречу хорошего парня и выйду за него замуж, потому что этого не будет! Я больше никогда не смогу никого полюбить. И если я не могу принадлежать тебе, то не желаю принадлежать и никому другому, никому!
      Мне пришлось сжать зубы и сделать глубокий вдох, чтобы подавить рыдания. Мне не хотелось снова расплакаться в присутствии Ричарда. Я знаю, как мужчины ненавидят подобные сцены. И я не хочу устраивать ему ничего подобного, даже если все это окончательно добьет меня.
      Он крепко прижал меня к себе, и я уткнулась лицом в его плечо, словно так я могла укрыться от обрушившегося на меня несчастья.
      – О моя дорогая, дорогая девочка! Роза-Линда, я чувствую себя таким негодяем! Как я мог допустить?
      При этих словах прежнее самообладание стало понемногу возвращаться ко мне. Я подняла голову и посмотрела на него.
      – Какая чепуха! Тебе не нужно чувствовать себя негодяем! Ты был мне прекрасным другом и… до сегодняшнего дня никогда не пытался даже обнять меня! В любом случае виновата я сама. Незачем еще больше усугублять положение всякими выяснениями! Никто из нас не виноват. Это случилось само собой.
      Он вздохнул и коснулся моих волос.
      – Да, это случилось само собой, Роза-Линда!.. На минуту я закрыла глаза и замерла.
      – Мне нравится это имя. Оно такое странное. Никто никогда не называл меня так. И никто не назовет.
      – Розелинда – прекрасное имя… Но почему-то уже давно мысленно я называю тебя Роза-Линда.
      – Мне это приятно, – произнесла я. А затем, после небольшой паузы, добавила: – Ричард, пожалуйста, ответь на один вопрос!
      – На любой твой вопрос, дорогая!
      – Ты правда любишь меня? Я хочу сказать, правда, по-настоящему?
      – Правда, по-настоящему, дорогая. Всем сердцем, всей душой!
      – Мне будет очень приятно вспоминать это, – вздохнула я.
      – Запомни, дорогая, если бы я был свободен, я бы женился на тебе, женился бы сразу же!
      Я вся затрепетала от радости.
      – Как я счастлива… счастлива! – прошептала я.
      Я чувствовала, что его рука гладит мои волосы, лицо, плечи. Я не двигалась… Было так хорошо и спокойно. Я замерла, боясь, что это прекратится. Но мне хотелось еще и еще спрашивать его. Мне это было необходимо. Мне так много надо было сказать, так много услышать от него, ведь другого случая уже не будет!
      – Ричард, – робко попросила я, – расскажи мне немного о своей жене.
      Я почувствовала, что он замер… перестал ласково прижимать меня к себе и отстранился. Я испугалась, что обидела его, и уже начала упрекать себя в том, что очень глупо с моей стороны разрушить все как раз в ту минуту, когда он обнимал меня. Для меня было важно каждое мгновенье, потому что это никогда больше не повторится. И тут он вдруг заговорил:
      – Это длинная история, дорогая. Я никогда ни с кем не говорил о Марион, даже с моим братом Питером, единственным близким мне человеком…
      (Так он впервые упомянул о Питере. Позднее он рассказывал мне о брате, о том, как они были дружны и как его женитьба стеной встала между ними, потому что Питер и Марион невзлюбили друг друга, и о том, что Питер из-за слабого здоровья живет в основном за границей.)
      Затем Ричард вернулся к разговору о Марион. Без особых подробностей, кратко обрисовал он свою жизнь с ней, поведал о том, как горько он в ней разочаровался, заметив, что вся ее красота, золотистые волосы, изысканные манеры и изящество оказались лишь красивой оболочкой, под которой не было ничего – ни искорки человеческого тепла, ни лучика жалости к страданиям ближних, не говоря уже о посторонних людях, ни самого слабого желания понять его, того, кто отдал ей свою жизнь, юношескую любовь. Она эгоистична, чванлива, капризна, ее одолевает жажда накопительства.
      – Единственное, что она мне дала, – завершил Ричард свое горькое повествование, – это мой ребенок. Но она пытается отравить мне и эту единственную радость. Я очень люблю Роберту, и хотя самой Марион моя любовь не нужна, она сильно ревнует меня. Она жаждет моего внимания, всяких пустяков, сказанных или сделанных мною, которые питают ее тщеславие. Она всегда ревновала и ревнует меня к Роберте и старается организовать ее жизнь по своему усмотрению, надеясь со временем превратить ребенка в то, что собою представляет она сама, – в пустоголовую, избалованную светскую даму. Но моя всегдашняя и самая сокровенная мечта – сделать Берту прямой противоположностью матери. Я хочу, чтобы она стала настоящей женщиной, не только получала от жизни, но и отдавала ей не меньше, чем получает, – в общем, была бы такой, как ты, Роза-Линда, – добавил он с глубоким чувством и продолжал: – Я знаю, Берта музыкальна и очень артистична. Я пытался всячески поощрять эти таланты, дать ей возможность развивать их. У нас в Рейксли я оборудовал музыкальную комнату, в основном для Берты, а не для себя. Марион ненавидит эту комнату, как и всё, что связано с музыкой, которая ей просто недоступна. Ее раздражает, когда мы с ребенком занимаемся в этой комнате – играем на фортепиано или слушаем пластинки. Но я к этому отношусь очень серьезно… Не скрою, я всегда настаивал на том, чтобы предоставить ребенку свободу выбора. Я испытываю истинное счастье, когда вижу, что девочка развивается духовно, приобщается к искусству, приобретает разносторонние интересы. И хотя она еще очень маленькая, у нее явный талант к игре на фортепиано… Она удивительно тонко понимает меня, она обладает природной чуткостью, хотя и не осознает пока разногласий между мной и матерью, но она понимает, что я несчастлив, всегда старается быть мягкой, нежной и дружелюбной со мной. Она обожает свою мать и по-детски ее любит, а та балует ее, даря дорогие игрушки и книги, устраивает праздники для ее подруг, катания на машинах и тому подобное. Но я знаю, в матери есть и такое, что пугает девочку, то, что и меня заставило отвернуться от Марион вскоре после рождения Берты. И в ней действительно есть какая-то пугающая неумолимость… какая-то почти нечеловеческая холодность… расчет, по которому она построила всю свою жизнь так, как выгодно только ей. С ее красотой (а она очень красива), с ее умением элегантно одеваться и всей той роскошью, к какой она привыкла с детства, она всегда умела добиваться того, что ей хочется. Но все это не имеет ни малейшего отношения ко мне и моему ребенку. Я говорю тебе все это, Роза-Линда, чтобы ты поняла, почему я никогда не смогу оставить Марион. Я никогда не смогу покинуть Роберту, оставить ее этому ледяному и безжалостному существу, которое со временем сломит ее так же, как сломило меня.
      Он умолк. Я тоже молчала. Этот рассказ словно околдовал меня, и в то же время нарисованный Ричардом портрет Марион Каррингтон-Эш вызвал у меня чувство возмущения. Я знала, что такие женщины существуют. Но чтобы Ричард, мой Ричард, с его чувствительной душой, его теплотой и добротой, был женат на одной из них и обречен на совместное с ней существование – это казалось мне страшно несправедливым. И теперь если на земле и было существо, которое я ненавидела всей душой, так это Марион.
      Ричард поведал мне и об интимной стороне их жизни. Так я узнала о разрыве, который произошел между ними после того, как Берта появилась на свет; о том, как его жизнь с женой превратилась в безрадостное, унылое существование, несмотря на внешнее благополучие; о том, как он привык к этому (человек ко всему привыкает), но как все это безнадежно… По-видимому, Марион никогда не хотела иметь любовника: ей было достаточно восхищения и похвал в обществе, а секс ее не интересовал. Она была удивительно холодна и поэтому со своей стороны никогда бы не подала ему повода для развода. А он, как уже объяснил, ни за что не хотел давать ей такого повода потому, что у девочки была такая мать. Он утверждал, что ему было бы легче, если бы она была порочной женщиной – пила бы, играла, была бы ему неверна. Все что угодно, но чтобы в ней была хоть искра доброты и понимания.
      – В основном это вина ее матери, – продолжал Ричард. – Леди Веллинг – глупая, пустоголовая, легкомысленная женщина, в прошлом дешевая певичка – все воспитание направляла к одной цели – выдать дочь за богатого человека… В Марион с детства воспитывалось своекорыстие. Сначала, когда она полюбила меня, конечно по-своему, в течение нескольких недель она испытывала настоящие человеческие чувства. На самом деле я не был такой крупной добычей, какую леди Веллинг решила заполучить для своей дочери. Но я думаю, мне удалось прорвать этот круг жесткости и расчета – правда, на очень короткое время. Я с ума сходил по Марион, а она была так прелестна… настоящее воплощение мечты любого юноши о прекрасной любви!.. – Ричард горько усмехнулся.
      Я кивнула, но даже и в этот момент чувствовала жгучую ревность, просто потому, что когда-то он все же любил Марион.
      – Думаю, временно мне удалось увлечь ее – благодаря моей склонности к искусству: музыке, стихам… и моей безумной любви, – продолжал он. – Но я жестоко заблуждался, воображая, что она любит меня и я ей нужен. Я быстро уговорил ее выйти за меня замуж. Тогда я был уже довольно состоятельным человеком, а со временем мое положение должно было еще упрочиться. Мать Марион знала это и ничего не имела против нашей женитьбы. Но весь этот угар длился недолго. Очень скоро все мои иллюзии растаяли… а закончилось все тем, о чем я вам рассказал.
      Он замолчал, потом неожиданно отпустил меня и закрыл лицо руками.
      – Дорогая моя, – воскликнул он, – я никогда и ни с кем не говорил вот так о Марион! Я всегда пытался скрыть свои переживания от посторонних глаз. Но я очень устал… За исключением того времени, которое мне удается проводить с ребенком – что не всегда бывает легко в нашем большом, переполненном людьми доме, – жизнь для меня подобна аду. Постепенно у меня появилось безразличие к жизни и чувство усталости, когда все – все равно, а это еще хуже. Это подрывает моральный дух.
      Он горько усмехнулся и добавил:
      – Я уже почти начал бояться, что стану таким же холодным и эгоистичным, как Марион. Но мой ребенок, моя девочка помогла мне избежать этого. Раньше я ждал тех минут, когда мне можно было побыть с ней в детской, потом – в ее классной комнате, ну а теперь она, конечно же, достаточно выросла, чтобы гулять со мной, когда приезжает домой из школы. Один раз в летние каникулы я возил ее за границу. Марион была против, но я взял дочь с собой. По-своему, по-детски ей очень понравилось. Однако любви и дружбы со взрослым человеком, такой, как наша, я не знал никогда, до тех пор пока не встретил тебя, Роза-Линда.
      Я подошла к нему, обняла, крепко прижалась к нему, уткнувшись лицом в его плечо.
      – Дорогой мой, дорогой мой! – прошептала я. – Как же тяжко тебе было.
      Я почувствовала, что его руки снова гладят мои волосы, и теплая волна захлестнула все мое существо.
      – Тебе было хуже – у тебя было такое тяжелое детство, – сказал он. – Ни денег, ни дома. У тебя ничего нет. А я так хочу дать тебе все!
      – Мне ничего не нужно, кроме тебя! – тихо проговорила я.
      – Как это удивительно… Если бы Марион могла так чувствовать! – Он замолчал.
      С выражением горечи я посмотрела на него.
      – Ты все еще любишь ее?.. Любишь, Ричард?
      – Нет, – сразу ответил он. – Нет. Совсем не люблю. Для нее не осталось места в моем сердце!.. Но она – мать Роберты, и за это я должен ее уважать, больше ее уважать не за что!
      Я подумала: «Дочь – всё для него. После сегодняшнего вечера у него останется она, а у меня ничего».
      Должно быть, он прочитал мои мысли, потому что добавил:
      – Вот почему мне так трудно оставлять тебя одну, моя Роза-Линда.
      Я снова спрятала лицо у него на груди.
      – Неужели я никогда не увижу тебя, Ричард?
      – Лучше нам не встречаться, дорогая. Я не смогу сдержать обещание, которое дал тебе сегодня, не смогу оставаться только твоим другом. А что касается писем… какой в этом смысл?
      – Но совсем потерять связь… – глухо ответила я. – Даже не знать, как ты живешь, Ричард!
      – Дорогая, нельзя любить меня так сильно, – хрипло сказал он. – Попытайся забыть меня.
      – А ты разве сможешь забыть меня? – с вызовом спросила я.
      Последовала небольшая пауза.
      – Нет, – ответил он и крепче прижал мою голову к себе. – Нет, ты стала мне очень дорога, слишком дорога.
      Я обрадовалась, но через секунду опечалилась снова. Горячие слезы струились у меня по лицу, и я уже не могла удержать их.
      – Каждый раз, когда я буду смотреть «Лебединое озеро» или слушать «Героическую симфонию» или мне попадется испанский пейзаж – всё, что мы смотрели или слушали вместе, – я буду вспоминать тебя.
      – Я тоже буду вспоминать тебя, дорогая. В отчаянии я посмотрела на него.
      – Тогда тебе лучше уйти, – добавила я. – Все бесполезно. Я знаю. О Ричард, лучше уходи!
      Он стал обнимать и целовать меня с тем же отчаянием и страстью, что и я его; потом он взял шляпу, перчатки и, выходя, произнес:
      – Прости, что я причинил тебе боль. Я не прошу тебя забыть обо мне. Я не хочу этого. Но прости меня! И дай мне знать в любое время, если я тебе срочно понадоблюсь. Ты знаешь мой клуб… там ты всегда найдешь меня. Спасибо за все. Спасибо тебе, и благослови тебя Бог, моя дорогая…
      Вот все и кончилось. Я осталась одна, Ричард отправился в клуб. Я могла четко представить его себе… Вот он ходит взад и вперед по комнате. Или спит, измученный, в своей постели, и снюсь ему я…
      Ужасно сознавать, что стоит мне только спуститься в спальню Китс, что расположена прямо под моей комнатой, поднять трубку и позвонить ему, услышать его голос и сказать ему все те безумные и отчаянные слова, которые мне хотелось сказать, а именно: «Возвращайся, Ричард. Мне все равно, женат ты, нет ли… сколько мне лет… и все остальное тоже не имеет значения. Только возвращайся!..»
      Я думаю, телефон играл самую худшую роль в эти мучительные недели после того, как Ричард ушел из моей жизни. Этот простой аппарат, с помощью которого я тотчас могла бы поговорить с любимым человеком, стоял передо мной, как и во многих комнатах большого дома Диксон-Роддов. Эти маленькие предметы, черные или цвета слоновой кости, стали для меня утонченными орудиями пытки. Я все время смотрела на них и думала: «Я должна позвонить ему… я должна позвонить… я должна».
      Дни после расставания казались бесконечными, а ночи – еще более длинными.
      Я знала, что он уже вернулся из Шотландии. Знала, потому что он сам сказал мне, что привезет Роберту из школы, а потом они поедут в Рейксли.
      Я легко могла найти телефон его загородного дома в любом справочнике. Но если бы я сделала это… если бы дала волю моей безумной страсти… моему необдуманному желанию услышать его голос, хоть немного успокоиться… это могло бы привести к ситуации еще более ужасной, чем теперешняя. Конечно, он был бы неприятно смущен, а я бы унизилась в его глазах. Он просил меня быть смелой. Но если бы ответила она, было бы совершенно невыносимо. Я не выдержу, если услышу ее голос, не говоря уже о том, что я не смогу попросить ее позвать Ричарда. А если к телефону подойдет кто-нибудь из слуг – что весьма вероятно, – будет то же самое. Или если как-нибудь утром я позвоню ему в офис и он окажется на месте?.. Что принесет мне этот разговор, кроме новой боли? Зачем мучить себя и его?
      В конце концов после трех недель этих адских мук, когда мое душевное волнение дошло до предела, я начала спрашивать себя: а мог ли он испытывать такую же печаль, которая мучила меня, или, может быть, он, как и большинство мужчин, сумел взять себя в руки и понял, что может прожить и без меня, довольствуясь работой, общением с дочерью и друзьями, как было до нашей встречи?
      Не может быть, чтобы он чувствовал то же, что я. Не может этого быть, говорила я себе, или, клянусь, он бы снова позвонил мне, не думая о последствиях.

      Я страдала. Диксон-Родды заметили, что я очень изменилась, и решили, что я заболела. Я не стала разубеждать их. Ни с кем из них я не могла поговорить о Ричарде. Милая Китс была так добра и щедра ко мне, но я не могла рассказать ей о своей любви. Я боялась, что в беспокойстве обо мне она позвонит ему или сделает еще что-нибудь не менее ужасное – из лучших побуждений, конечно.
      В конце апреля я позволила им вызвать доктора, который, к счастью, сказал, что у меня «нервы» и что я слишком похудела; он выписал мне несколько рецептов и посоветовал отдохнуть. Диксон-Родды заставили меня уехать из Лондона. Я отправилась к моей старой подруге Кэтлин, которая теперь жила в Брайтоне со своей маленькой дочкой.
      В каком-то смысле мне было лучше уехать из Лондона, подальше от того места, где, как я знала, он работал и где я могла случайно встретить его в Уэст-Энде. Иногда я испытывала болезненное желание пойти в Ковент-Гарден, или Седлерз-Уэлз, или в Альберт-холл, или в один из ресторанов, куда он возил меня…
      Но я брала себя в руки и не делала этого. В Брайтоне мне будет гораздо легче. Вряд ли он приедет туда. Правда, он был в Суссексе. Но Рейксли – в Западном Суссексе, а это очень далеко от Брайтона – место, которое, как он однажды сказал, было ему ненавистно. Он терпеть не мог скопления людей.
      В маленькую квартирку Кэтлин я приехала в полном упадке сил. У меня пропало и чувство юмора, и чувство здравого смысла. Я вся была комок нервов и худа как жердь. При виде меня Кэтлин пришла в ужас. Ведь последний месяц мне удавалось заснуть только с помощью снотворного, которое мне прописал добрый старый Дикс.
      После того как я в течение нескольких минут пыталась улыбаться и весело болтать с моей милой маленькой крестницей Анной-Розой, Кэтлин увела меня в другую комнату и засыпала вопросами.
      – Что случилось, Розелинда? С тобой произошло что-то ужасное, да, моя дорогая? – спросила она.
      Мне было приятно снова увидеть милое лицо по-настоящему близкого мне человека и сочувствующие голубые глаза, которые смотрели на меня с неизменной добротой. Но даже Кэтлин я не могла рассказать об истории моего знакомства с Ричардом, не могла упомянуть его имя.
      Я чувствовала себя безжизненной и оцепеневшей, сидя в этой по-домашнему уютной, наполненной солнцем комнате, окнами выходящей на море… С таким же успехом я могла сидеть на необитаемом острове. Я почти не сознавала, где нахожусь. С тех пор как я рассталась с Ричардом и с ужасом поняла, как сильно люблю его и как много потеряла, я стала с трудом воспринимать происходящее вокруг меня.
      – Пожалуйста, не спрашивай меня, Кэт, дорогая, – сказала я.
      – Неужели ты не расскажешь мне, что с тобой случилось? Может быть, я смогу помочь? – спросила она с тревогой.
      – Нет, я не могу рассказать тебе все, дорогая! Дело в том, что я… очень люблю одного человека. Это больше, чем обычная любовь, Кэтлин. В этом для меня – вся жизнь… Но ничего нельзя сделать, потому что он… женат. Вот и все.
      – О Розелинда, моя милая, как мне тебя жаль! – воскликнула Кэт, взяла мою руку и сжала ее. – Бедная ты моя, маленькая… Наверное, тебе было очень тяжело… Ты так изменилась!
      – Да, я изменилась, – глухо произнесла я. – Я чувствую, что стала на тысячу лет старше, будто я живу с самого сотворения мира. И мне кажется, что больше никогда, никогда я не буду счастлива!
      Кэтлин вздохнула и покачала головой.
      – Не говори так, моя дорогая, ты справишься с этим, – тихо сказала она. – Каждый человек думает, что его несчастная любовь – катастрофа, но людям удается пережить и это. Вдовы и вдовцы, которые поначалу бывают безутешны, снова вступают в брак. Со временем и ты успокоишься, Розелинда, и встретишь другого, достойного тебя человека.
      Я улыбнулась. Именно это сказал и мой Ричард. Самые очевидные слова, которые может сказать каждый. Я молода. Я все позабуду. Но я-то знала, что моя любовь к нему, сознание, что он тоже любит меня и что он так страдал в своей жизни, а также что он очень одинок и ему так не хватает сильной и самоотверженной любви, – все это никогда не позволит мне забыть его. Я знала это, потому что в этом и состояла моя женская сущность. Я не принадлежала к тем женщинам, которые с легкостью расстаются с любимым. Мое сердце было отдано Ричарду навсегда.
      Но я не стала спорить с моей милой Кэтлин. Я не перебивала ее, и она очень ласково, так, как умела только она, пыталась утешить меня. Только один раз я посмотрела на нее и сказала:
      – Кэт, но ведь Пат так никогда и не смог позабыть меня! Один Бог знает, как я сочувствую ему, и именно теперь… только теперь я поняла, что он пережил!
      При воспоминании о своем несчастном брате она помрачнела и отвернулась.
      – Да, я согласна. Бедный Пат так никогда окончательно и не оправился от этого. Но я думаю, что ты будешь сильнее… ради твоей жизни, Розелинда.
      Я кивнула.
      – Да, я постараюсь, Кэт.
      Она положила руку мне на плечо и добавила:
      – Ни один мужчина не стоит этого, дорогая!
      Я подумала о Ричарде, о моем Ричарде, в котором было столько привлекательности, мужественной красоты и интеллекта! Ричард был божеством среди других мужчин.
      – Ты не знаешь… ты ведь не знаешь его!
      – Вот я люблю моего Билла, – сказала она. – И я тебя уверяю, если б Билл бросил меня и у меня не было бы даже ребенка, чтобы хоть немного утешиться, я чувствовала бы себя очень несчастной, но я бы не допустила, чтобы это разрушило всю мою жизнь! Я не верю, что жизненные условия могут оказаться сильнее человека. И никогда в это не верила. Допускать такую мысль – слабость, дорогая. Вот почему поведение бедного Пата приводило меня в ужас и возмущало.
      Я согласно кивнула. Я поняла: Кэтлин – очень хорошая и добрая, но ей чужды глубокие чувства. Конечно же, по-своему она преданно любила своего мужа. Но, подобно многим настоящим англичанкам, она умела сдерживать свои чувства и никогда не давала им воли. Наверное, она навсегда останется такой.
      Мне не хотелось спорить с Кэтлин. Пусть она думает, что я постараюсь забыть «эту не столь уж серьезную интрижку»: ведь это не зашло у вас слишком далеко? – спросила она. А поскольку ни я, ни он не сделали ничего предосудительного и не произошло ничего непоправимого, а он, судя по всему, вел себя весьма достойно и тем облегчил жизнь и мне, и себе, вовремя остановившись и оказавшись вполне благоразумным… и так далее и тому подобное, то…
      Я смотрела на нее, а она стояла передо мной, сверкая своей белозубой улыбкой, такой же прекрасной, как и раньше. Она вся сияла, была счастливой и довольной. В каком-то смысле можно было сказать, что она полностью реализовала себя, выполнив свое предназначение: у нее была эта небольшая, залитая солнцем квартирка, которую она содержала в безукоризненной чистоте, прелестная маленькая дочка и муж, капитан третьего ранга, который вот-вот должен был приехать в отпуск.
      Я завидовала Кэтлин, очень! Завидовала ее мировоззрению и ее цельной натуре! Я не умела быть такой. Ричард и я никогда бы не смогли стать такими, как Кэт. Может быть, мы были склонны к самоанализу?.. А может быть, во мне было слишком много романтизма и до болезненности развитого воображения; и я знала, что Ричард был таким же. Если бы мы жили вместе, то нас связывало бы нечто большее, чем обычные брачные узы: это был бы духовный, чувственный, интеллектуальный союз. (О Ричард, любовь моя, это было бы действительно так, мы доказали друг другу это…)
      Но в то солнечное, очень солнечное и несчастное утро, когда я вошла в квартиру Кэтлин, у меня не было никаких эмоций, кроме горечи. Я ненавидела жизнь, потому что она отняла у меня Ричарда, ненавидела себя, потому что я не могла спрятаться от себя и своего горя.
      Я попыталась встряхнуться. Я решила не говорить больше о своей жизни, попыталась загнать эти мысли далеко в подсознание. В доме была очень милая маленькая комнатка, где я и распаковала и разложила свои вещи. Затем я направилась в детскую поиграть с Анной-Розой. Ее пухлые личико и ручки, веселый смех и тоненький звонкий голосок были так милы! И я подумала: «А у меня никогда не будет ребенка!.. Как бы мне хотелось ребенка, ребенка от Ричарда… как бы мне хотелось!»
      Кэтлин позвала меня погулять. Синева моря переливалась блестками солнечных лучей. На набережной толпились люди. Все вокруг выглядело свежим, веселым и бодрящим. Я была уверена, что после Лондона, где было так жарко и душно, этот напоенный свежестью воздух пойдет мне на пользу. В последнее время я никак не могла сосредоточиться на делах. Видимо, у меня вызывала сильное перенапряжение даже та необременительная работа, которую я выполняла для доброго Дикса. Я была рада, что смогу отдохнуть, не делая ничего, и пусть Кэт ведет меня, куда ее душе угодно, а я полностью отдамся этому «целебному воздуху». Но мне не понравилась атмосфера Брайтона с его толпами людей. Да еще меня все время сопровождала тень Ричарда, я чувствовала прикосновение его рук, видела его быструю, незаметную для посторонних улыбку…
      Казалось, он говорит со мной оживленно и интересно, так, как умел говорить только он. Я была охвачена тем незабываемым очарованием, которое почувствовала во время нашей первой встречи, и в то же время я была убита горем от неутешной печали и тоски по Ричарду, которого не могла вернуть. Я испытывала такие же невыносимые страдания, как когда-то в монастырском приюте, где безнадежно скучала по дому. Это было похоже на ностальгию – невыразимую печаль, которая лишает красок все окружающее. Я думала: «Как странно, когда ты с тем, кого любишь, сразу усиливается способность радоваться, получаешь удовольствие от самых незначительных пустяков. А когда возлюбленного рядом нет, тебя ничто не радует и мир для тебя не существует».
      Моей дорогой Кэтлин так хотелось утешить меня. И в угоду ей я старалась как можно лучше отдохнуть за эту неделю: я пыталась побольше есть, проявлять активный интерес к моей крестнице и помогать Кэтлин принимать гостей. Она умела легко сходиться с людьми и очень любила развлечения, поэтому у нее в доме всегда было много людей, и я думаю, она была уверена, что знакомство с ними пойдет мне на пользу, отвлекая от мыслей о Ричарде.
      Кэт была рассудительной и практичной особой, чего не хватало мне, хотя как-то раз она сказала, что я в полной мере обладаю этими качествами. Она вспомнила, что она, да и все семейство Уокер когда-то считали, что я слишком замкнутая, а по временам и просто холодная.
      – Должна сказать, что вся эта история очень повлияла на тебя, дорогая, – заметила она однажды вечером, когда мы сидели в гостиной и ждали прихода ее друзей (среди них был один флотский лейтенант, который любил музыку и, по ее мнению, должен был мне понравиться).
      Я понимала, что Кэтлин хотела познакомить меня с кем-нибудь, но ее попытки были обречены на неудачу. Во всем мире она не смогла бы найти такого человека, который заставил бы меня позабыть Ричарда. Мучительные воспоминания о нем, о его поцелуях, о нашем прощальном объятии не покидали меня ни на минуту. О Ричард, любовь моя, ты затмил для меня всех мужчин в мире!
      Я согласилась с замечанием Кэтлин:
      – Да, я и правда очень подавлена.
      – Ничего, – сказала Кэтлин, угощая меня сигаретой. – Это как болезнь или что-то вроде операции. Сначала больно, потом становится легче, а в конце концов остается только шрам.
      Я даже улыбнулась. Кэтлин казалась мне в тот момент наивной, как будто она была намного моложе меня. А я, встретив Ричарда, превратилась в зрелую женщину…
      – Я думаю, – продолжала Кэтлин, – такие серьезные тихони, как ты, должны переживать все гораздо тяжелее, чем прочие люди. Ты с трудом держишься на поверхности.
      – Да, по-видимому, ты права, – согласилась я. Она с беспокойством оглядела комнату.
      – Все ли у нас в порядке? Не слишком ли накурено? Может, окно открыть?
      Подойдя к окну, я открыла его и выглянула на улицу. Я люблю прохладный вечерний воздух; и мне нравилось слушать, как волны перекатывают гальку где-то внизу, за площадью Брансуик, а высоко в небе сверкают звезды. В тот миг я подумала: «Те же звезды светят и над головой у Ричарда; может быть, он смотрит на них и вспоминает меня». Затем мне пришло в голову, что, быть может, он вовсе и не думает обо мне! Может быть, Марион устроила большой званый обед в их загородном доме. Ричард, как радушный хозяин, принимает гостей, а его любимой маленькой дочке позволили немного посидеть вместе со всеми, потому что так захотел отец; наверное, они вместе будут слушать музыку?! А мне предстояло слушать музыку с каким-то молодым лейтенантом, которого я в жизни никогда не видела, а Кэтлин надеялась, что это сможет как-то утешить меня.
      «Я хочу умереть, – вдруг подумала я. – Как мне хочется умереть. Я хочу, чтобы меня сожгли и больше я ничего не чувствовала!»
      – У меня очень красивые цветы, правда? – раздался веселый голосок Кэтлин.
      Я была благодарна ей за эту простоту и веселость. Меня будто окатил холодный душ, и болезненные фантазии исчезли. Как раз это и было мне необходимо. Я посмотрела на нее и улыбнулась. Да, у нее прелестные цветы: много красивых тюльпанов и веточки мимозы, которые я ей купила. Стены небольшой комнаты были выкрашены в кремовый цвет; несколько очаровательных антикварных безделушек, которые собирала миссис Уокер; на полу зеленый ковер – все это выглядело весьма и весьма изящно. Здесь я чувствовала себя как дома, потому что когда-то давно, в Лондоне, я провела столько времени в доме Уокеров!.. Кэтлин рассказывала мне о Пом. В Брайтоне Пом пошла на курсы секретарей, но сейчас они с мамой уехали в Девоншир к золовке миссис Уокер, поэтому я их не увижу.
      В этой комнате находилась одна вещь, которая действовала на меня угнетающе. На письменном столе Кэтлин стоял портрет Патрика Уокера. Каждый раз, когда я смотрела на него, я испытывала чувство вины и невыразимой жалости. Как он страдал из-за меня, хотя я никогда не подавала ему ни малейшего повода! Но мне было его жаль, потому что теперь я понимала его страдания. Интересно, что стало с этой ужасной Марлин? И что стало с Патом, и что будет со всеми нами, когда мы переселимся в мир иной? Есть ли хоть какая-нибудь надежда на то, что действительно существует другая жизнь, где я буду вместе с Ричардом… существует ли какой-то идеальный мир, где он найдет, узнает и никогда больше не покинет меня?
      В передней раздался звонок, и я снова заставила себя отогнать мысли о Ричарде.
      Уже через час небольшая гостиная наполнилась дымом. Теперь нас было шестеро. Все пили пиво и разговаривали. Лучшие друзья Кэтлин собрались, специально чтобы познакомиться со мной.
      До прихода гостей Кэтлин сказала мне, что я прекрасно выгляжу. Мне было все равно, но молодой флотский лейтенант, друг Билла, который сразу начал уделять мне особое внимание, прошептал, что у меня «потрясное» платье. (Я даже слова такого раньше не слышала!) Он казался мне таким молодым, а я ощущала себя доброй старушкой, со смехом слушая его льстивые речи. (Я сидела в кресле, а он на подушечке у моих ног.) У него были густые кудрявые волосы, загорелое лицо и ярко-голубые глаза; своими крепкими белыми зубами он сжимал трубку. Он был примерно моего возраста, красивый и обаятельный. Но для меня он был лишен какого-либо очарования. Да, Ричард затмевал всех! Может быть, раньше меня и могли бы привлечь веселая болтовня и разговоры ни о чем, но теперь я привыкла к компании мужчины постарше, с более развитым интеллектом, и с ним мне было гораздо интереснее. Но я старалась не обидеть лейтенанта Робина Чалмера. Он действительно любил музыку, у него было много пластинок, любимых мной, и он был поражен моей музыкальной эрудицией.
      – Вот это да!.. Я никогда не встречал девушек, которые знают столько, сколько вы, – сказал он. – Это просто потрясающе! Я обязательно принесу новую запись Первого концерта Чайковского. Вы любите Чайковского?
      Я смотрела в его внимательные голубые глаза, а видела бездонные карие глаза Ричарда. Глубоко вздохнув, я ответила:
      – Да, он мне очень нравится.
      Недели две назад мы с Ричардом слушали этот концерт в исполнении Майры Хесс.
      Робин вскочил, положил трубку на каминную полку и обратился к нашей хозяйке:
      – Кэт, а нельзя ли нам немного послушать музыку? Кэтлин, которая в это время оживленно обсуждала что-то с очень милыми супругами, жившими по соседству, озарила его своей лучезарной улыбкой.
      – Милый мой старина Робин, радио играет уже целый час!
      – Но это же легкая танцевальная музыка, – сказал он. – Я имел в виду музыку настоящую. Вот Розелинда понимает какую.
      Кэтлин посмотрела на меня. Я поняла, что она очень довольна, и я подумала: «Нет, нет, моя дорогая, ничего подобного. Я послушаю с Робином пластинки, но на этом все и закончится».
      Мы немного послушали классическую музыку, и я видела, что она нравится Робину, хотя, возможно, он и не понимал музыку так глубоко, как Ричард, и, уж конечно, у Робина не было и половины тех знаний об исполнительском искусстве, которыми обладал Ричард. Однако он был очень музыкален, а я ему нравилась, и он явно давал мне это понять. За вечер он успел излить весь свой восторг по поводу моей персоны. Он восторгался тем, как прекрасны мои серые глаза, как красиво смотрятся мои длинные черные волосы на фоне белизны шеи и какая у меня прелестная фигурка. Бессознательно он упомянул и о том, что больно отдалось в моем сердце; он сказал, что я похожа на балерину из «Лебединого озера». «"Лебединое озеро"! Почему мужчины, глядя на меня, сравнивают меня с Одеттой? Что во мне особенного? Робин, – произнесла я мысленно, – ты не должен говорить об этом! Это касается только меня и Ричарда, и я по-детски наивно поклялась не слушать эту музыку ни с кем, кроме него!»
      В одиннадцать часов мы все вышли погулять, и лишь Кэтлин осталась дома со спящим ребенком. Решили, что в этот теплый майский вечер мне не повредит небольшая прогулка под луной. Мы шли веселой компанией, шутя и смеясь, но постепенно Робин Чалмер стал замедлять шаг, а затем, взяв меня под руку, отвел в сторону, и мы одни направились к Уэст-Хоув.
      В этот прекрасный вечер на улице было немало народу. Робин нашел место потише, мы облокотились на парапет и смотрели на волны, которые тихонько перебирали гальку между двумя лодками, пришвартованными к берегу. В этот момент я ни о чем не думала. Казалось, я столько страдала и скучала по Ричарду, что потеряла возможность чувствовать. Ночной ветерок растрепал мне волосы. Я поежилась, плотнее запахнула пальто и обвязала шею шифоновым шарфом. И тут я почувствовала, что рука Робина украдкой обнимает меня.
      – Знаешь, ты такая милая, Розелинда, – сказал он. – Мне Кэт все о тебе рассказала… что ты была ее лучшей подругой, что ты очень умная и все такое… Но я никак не ожидал, что встречу такую девушку. По-моему, ты совершенно обворожительна.
      Другая на моем месте была бы рада этому знакомству, она не упустила бы этот шанс… ведь рядом со мной стоял очень милый молодой человек в морской форме, который мог бы стать для меня, выражаясь словами Китс Диксон-Родд, «подходящим кавалером». Но мне он был не нужен. Я только улыбнулась ему и покачала головой. Тогда он попытался вновь обнять меня и прижать к себе.
      – Розелинда, – тихо сказал он.
      Я посмотрела в его загорелое мальчишеское лицо. Не знаю почему, но мне стало невыносимо тяжело от той нежности, которую я прочитала в его глазах. Вдруг сердце мое оттаяло, но все нахлынувшие на меня чувства были обращены к Ричарду, и, не в силах больше сдерживаться, я закрыла лицо руками и расплакалась.
      Бедный Робин! Он был так огорчен. Он надеялся на другое. Конечно же, в его объятиях я должна была совсем растаять, он бы поцеловал меня и, уверенный, что все идет как надо, отправился бы домой; на следующее утро он бы забежал за мной, мы бы пошли на прогулку, и между нами стало бы «что-то вырисовываться».
      И это «что-то» могло бы привести нас к алтарю, ибо я видела, что по-настоящему нравлюсь ему.
      Но все было бесполезно. Я стояла и плакала, а он вынул из кармана носовой платок, прижал его к Моим глазам и все повторял:
      – О Боже, неужели я так огорчил вас? О Господи! Розелинда, дорогая, простите меня! Я думал, что хоть немного нравлюсь вам.
      Горячие слезы текли по моим щекам, и я смогла лишь с трудом проговорить:
      – Вы нравитесь мне, Робин… и музыка мне… тоже понравилась… и я хочу послушать вашу пластинку с музыкой Чайковского… но я не хочу, чтобы меня целовали… Я… я не могу объяснить… Простите, что я такая глупая!
      – Вы не глупая. Вы совершенно изумительная, – сказал он. – По крайней мере с моей точки зрения.
      И тут я начала смеяться и плакать одновременно, потому что все это звучало по-детски мило и очень трогательно. Я… «изумительная», тогда как от меня прежней почти ничего не осталось.
      Чтобы Робин все понял, мне пришлось кое-что ему объяснить. Я сказала ему, что люблю другого человека, но мы не можем быть мужем и женой, поэтому я и чувствую себя несчастной. Робин понял меня и не пытался больше целовать. Я взяла его под руку, и мы пошли к Кэтлин. Я сознавала, что вела себя отвратительно. Но Робин сказал мне, что он все понимает и сочувствует мне, и спросил, нельзя ли нам увидеться еще раз до моего отъезда в Лондон и не соглашусь ли я встретиться с ним, когда он приедет в столицу, пояснив, что будет там, в конце своего отпуска, а первого июня уже уйдет в море.
      Я пообещала, что обязательно встречусь с ним, но дала понять, что надеяться ему не на что. Думаю, подобно многим мужчинам, он был достаточно тщеславен и считал, что у него есть все-таки кое-какие шансы, а кроме того, он был слегка удивлен, что не произвел на меня особого впечатления. Он был очень красив, и многие девушки буквально вешались ему на шею. Старая, старая история: всегда хочется того, чего невозможно достичь.
      Когда я пришла домой, Кэтлин спросила меня, понравился ли мне вечер и Робин Чалмер. С большим энтузиазмом я ответила: «Да» – и поскорее отправилась спать, чтобы она не начала задавать мне новые вопросы. Она так беспокоилась обо мне, что я не могла ее разочаровать.
      Но еще долго после того, как я легла и погасила свет, я лежала, заложив руки за голову, глядя на лунный луч, который пробивался через окно, слушала шум моря и думала о Ричарде. Я задавала себе один и тот же вопрос: как я смогу прожить остаток своей жизни без него?

      Думаю, что в старой пословице «Время – лучший лекарь» есть доля правды. Десять дней, проведенные в Брайтоне, на свежем воздухе, в приятной компании Кэтлин и ее очаровательной крошечной дочки, конечно же, очень помогли мне. Вернувшись в Лондон, я почувствовала себя физически крепкой и смогла вновь приступить к своим секретарским обязанностям. Но душа моя была больна… Я болела от тоски – от тоски по Ричарду. Я боялась возвращаться в Лондон и увидеть знакомые места. Я с содроганием вошла в ту комнату, где он впервые обнял меня.
      Диксон-Родды были исключительно добры и внимательны ко мне. Я думаю, даже у милой рассеянной Китс возникла мысль о том, что меня что-то очень беспокоит и причиной моих переживаний является мужчина, потому что однажды, войдя в комнату, где я печатала письма Дикса (она как раз собиралась отправиться по магазинам), она подошла ко мне сзади, обняла за плечи и сказала:
      – Ну, как сегодня себя чувствует моя бедная девочка, а?
      Я посмотрела на нее с веселой улыбкой, которая в последнее время появлялась у меня чисто механически.
      – Прекрасно, спасибо.
      – Какое хорошее утро, – добавила Китс. – А как тебе нравится моя новая шляпка?
      Шляпа была весьма нелепая – огромная, со множеством искусственных фруктов и цветов. Пухлое лицо Китс покраснело от жары, потому что в это майское утро было удивительно тепло. На ней было черное с белым шелковое платье почти до пят, в нем она выглядела старомодно, будто из прошлого века; на кончике ее носа, как обычно, держалось пенсне. Добрые глаза смотрели на меня сквозь стекла.
      – Постарайся не слишком печалиться, деточка моя. Вспомни старую французскую поговорку: «Все надоедает, все ломается, все проходит».
      Я повернулась и посмотрела в окно на высокие дома, залитые солнцем, – Лондон буквально плавился от зноя!
      – Все мне это говорят, Китс, – произнесла я.
      – Но это правда, моя дорогая, – сказала она, – а ты еще очень молода.
      Я горько усмехнулась.
      – И это мне все говорят.
      – Ну что ж, – вздохнула Китс, – жизнь – тяжелая штука, деточка, но и в ней есть свои радости, которые могут заменить…
      Она поцеловала меня в голову и вышла, оставив в комнате запах лавандовой воды. Милая старушка Китс! Никогда я не забуду этого доброго, прекрасного человека и все то, что она для меня сделала за многие годы, когда я жила на Уимпл-стрит. Но в то утро я невидящим взглядом смотрела на мою машинку, говоря себе, что моя безмерная тоска по Ричарду Каррингтон-Эшу не пройдет никогда и что его никем и ничем нельзя заменить… Нельзя!
      Следующие два месяца я прожила, автоматически выполняя свою работу и встречаясь с подругами, которых я совсем забросила в то время, когда все свободные дни и вечера принадлежали ему.
      Я не могла заставить себя даже пойти на концерт. Как бы я ни любила музыку, я не могла снова пойти туда, на концерт или в театр, без Ричарда… Это было очень странно, потому что я всегда думала, что музыка приносит мне только облегчение, но, видимо, моя душа пыталась избегать всего, что могло напомнить о нем. Поэтому весь май и июнь я совсем не слушала музыку. Вместо этого я ходила в кино и смотрела веселые фильмы. Однажды, когда Билл приехал в отпуск, они с Кэтлин пригласили меня на музыкальную комедию Айвора Новелло, и она мне по-своему понравилась, но все это было так далеко от настоящей музыки… И я стала совсем другой, превратившись в какое-то мрачное существо, не способное радоваться.
      Я постоянно думала о Ричарде, пытаясь представить себе, как он живет. Роберта уже вернулась в Бронсон-Касл. Он сейчас, наверное, бывает в клубе, а может, ездит в Рейксли на выходные.
      Я думала о красивой холодной женщине, на которой Ричард был женат, которая сидела с ним за одним столом и имела право называть себя его женой. Иногда я испытывала страшную ненависть к Марион. Я желала ее смерти. Но потом я говорила себе, что это очень нехорошо, просто ужасно. И в любом случае это ничего бы не изменило – ведь Ричард все равно ко мне не вернется! Он не любит меня так, как я люблю его. Если бы он любил меня, он давно бы пришел ко мне.
      Был конец июня, погода испортилась, все время шли дожди. И вот неожиданно в одно сырое, холодное утро на дом, который я давно уже называла своим родным, обрушилось несчастье, которое мгновенно вывело меня из уже ставшего привычным состояния апатии. И вся моя жизнь снова переменилась.
      Ранним утром Китс Диксон-Родд вбежала в мою комнату, ее лицо было мертвенно-бледным, близорукие глаза полны ужаса.
      – Розелинда, Розелинда, пойдем скорее… что-то случилось с Диксом… скорее!
      Я вскочила, накинула халат и вместе с ней побежала в спальню Дикса. Но я ничем не могла ему помочь: доктор был мертв! Никто из нас не знал об этом, но последние несколько месяцев он страдал серьезным сердечным заболеванием. Он очень много работал, скрывая свою болезнь от жены, чтобы не волновать ее. Этот добрый, вечно занятый человек ушел в мир иной, навсегда оставив свои бесконечные заботы.
      Очевидно, Китс разбудил его голос, он звал на помощь, но Китс пришла поздно, и он так и не успел сказать ей последнее «прости».
      Для нее это было ужасно. Они жили счастливо, и из-за того, что детей у них не было, они необыкновенно сильно любили друг друга. Для бедной Китс потеря была невосполнимая. Она совсем обессилела, ушла в свою комнату и долго не выходила.
      Для меня это тоже было большим несчастьем. Несколько лет я проработала бок о бок с Диксон-Роддом и, как и многие, очень уважала его, потому что он был прекрасным окулистом и все свое время и силы отдавал работе. Его будут с благодарностью и печалью вспоминать во многих больницах, где он консультировал, в домах его пациентов по всей стране.
      Но я не думала о себе и о том, что меня ожидает. Я была рада совершенно забыть о Розелинде Браун и полностью сосредоточиться на том, как помочь вдове Дикса в печальные дни, последовавшие за тяжелой утратой.
      Приехала ее сестра, миссис Пауэл, очень приятная женщина, моложе Китс, но такая же пухлая и крупная. Более простая, чем Китс, она очень любила свою сестру. Она тоже овдовела, детей у нее не было, и она была готова оказать Китс всяческую моральную поддержку.
      В своем несчастье и горе они забыли о хлопотах, и мне пришлось взять эту ношу на себя. А дел было много: организация похорон, на которые собралось немало народу, вся юридическая сторона дела, посещения поверенных, исполнение завещания и т. д.
      Я была удивлена и глубоко тронута тем, что Дикс в своем завещании не забыл и меня. Миссис Диксон-Родд посчитала это небольшим подарком от него. Для меня же это было настоящее богатство – целых 500 фунтов!
      Когда я сказала Китс, что, по моему мнению, я не заслуживаю этого, она, как всегда, дружески похлопала меня по плечу и произнесла:
      – Возьми их, девочка. Дикс много думал о тебе и часто говорил мне, что за всю жизнь у него не было такого надежного и хорошего секретаря.
      Я чуть не заплакала. Милый добрый Дикс! Как мне будет не хватать его! В это утро, через месяц после его смерти, я задумалась о своей собственной судьбе: что теперь будет со мной? Я знала, что дом и практика будут проданы; на днях к Китс должен прийти покупатель. Я знала, что она собирается переселиться в их дом в Марлоу и жить там со своей сестрой Агнессой Пауэл. Естественно, она не будет нуждаться в моих услугах.
      С Бенсон я уже поговорила об этом. Преданная Бенсон решила ехать в Марлоу с миссис Диксон-Родд.
      – Конечно, мне будет трудно привыкнуть, – вздохнула она, – но я не хочу оставлять нашу хозяйку. Я только и надеюсь, что вы тоже поедете с нами, мисс.
      Но я знала, что не поеду, и сегодня утром Китс в очень мягкой форме сказала мне об этом, объяснив, что секретарь ей, конечно, не понадобится и что мне лучше всего продолжить свою карьеру в медицине… Теперь меня знали многие окулисты и другие врачи. Она очень польстила мне, заметив, что большинство коллег завидовали, что у Дикса такой секретарь, как мисс Браун. Она лично позаботится о том, чтобы я получила самую лучшую работу, и если новые хозяева появятся на Уимпл-стрит до того, как я устроюсь на новое место, я могу жить в Марлоу.
      – Моя дорогая, я считаю тебя членом нашей семьи! Тут она прижала меня к своей груди, и мы зарыдали.
      А потом я поняла, что именно мне надо делать. Я решила больше не искать работу с предоставлением жилья. Я найду только работу, но наконец-то у меня появится свое, пусть очень маленькое, жилище. Оставленные Диксом 500 фунтов помогут мне в этом. Я найду небольшую квартирку, самую дешевую, и она станет моим домом. Домом, которого у меня не было. Да, вот что мой дорогой Дикс оставил мне в наследство.
      Когда я рассказала Китс об этом плане, она сначала очень удивилась и заговорила о том, что молодой красивой девушке нельзя жить одной, но потом, посмотрев на меня, закашлялась и добавила:
      – М-мда. Ты правильно решила, Розелинда, ты всегда была очень рассудительной. Я думаю, так и надо действовать.
      Услышав это, я с иронией подумала, что такой я была потому, что мне не представлялось случая проявить другие качества, кроме «рассудительности». В этой рассудительности нет моей заслуги.
      Китс Диксон-Родд посчитала своим долгом как-то облегчить мне жизнь; неожиданно она радостно улыбнулась, будто ей в голову пришла блестящая идея, и сказала:
      – Я помогу тебе обставить квартирку, дорогая! В этом большом доме множество всяких вещей, которые все равно будут проданы с аукциона. А я уверена, Дикс хотел бы, чтобы ты взяла все, что тебе нужно. Моя дорогая, ты, конечно же, заберешь мебельный гарнитур из своей спальни и маленький письменный стол, на котором ты обычно печатаешь. Кроме того, ты возьмешь пледы, покрывала и какие-нибудь ковры, а также стол и стулья. Только не говори «нет». Мне это доставит удовольствие, а ты вряд ли сможешь позволить себе обставить квартиру поуютней и покрасивей – ведь деньги тебе еще очень пригодятся!
      Меня переполняла радость. Подумать только, мечты о собственном доме постепенно превращались в реальность. Впервые после расставания с Ричардом я чувствовала себя счастливой. В то утро я была в радостном возбуждении, и Китс настояла на том, чтобы я взяла бумагу и карандаш и мы прошли по всему дому, составляя список вещей, которые, по ее мнению, могли мне пригодиться.
      Смеясь и плача одновременно, я говорила ей, что мне необыкновенно повезло. Моя квартира была обставлена до того, как я сняла ее. Китс принадлежала к тем людям, которые если уж начинали проявлять щедрость, то делали это с размахом. Конечно, она могла себе это позволить. «Но, – спрашивала я себя, – много ли есть людей, которые могут себе это позволить и проявляют щедрость на деле?»
      Я получила красивый зеленый ковер из будуара Китс, кресло и маленький диван; кроме того, по ее настоянию я взяла и большой дубовый стол, который стоял в холле. Он мне всегда нравился. Что касается фарфора, стекла, постельного белья и кухонных принадлежностей, то она просила меня взять все, что мне необходимо. Огромный дом на Уимпл-стрит был набит самыми разными вещами сверх всякой меры, а в Марлоу у нее тоже было все необходимое, включая двух сиамских кошек.
      Я была почти счастлива в тот день, когда вышла из дома, чтобы сесть на автобус и отправиться в Челси, где решила присмотреть небольшую квартирку… где-нибудь поблизости от Джейдхауз-Гарденз, а может быть, и от Глостер-роуд, где раньше жили Уокеры. Я знала, что цены там не очень высокие. Но когда я шла по залитым солнцем улицам, мысленно представляя себе квартиру, в которой мне хотелось бы жить, меня не переставали беспокоить мысли о Ричарде. Что бы он обо всем этом подумал? Мы довольно часто обсуждали с ним возможность того, что у меня будет своя маленькая квартирка. Он хотел этого, зная, как я дорожила своей независимостью и как мне не нравилось постоянно жить в чужом доме…
      Он бы понял, что я чувствовала сегодня… Одновременно я думала о Диксе и очень тяжело переживала его смерть… «Я буду всегда с благодарностью вспоминать жизнь в их доме», – думала я.
      В моем сердце снова разгорелась старая тоска по Ричарду. Где он и как ему живется? Хотелось ли ему когда-нибудь встретиться со мной? Жаль, что я этого не знаю.
      Я побывала в нескольких агентствах по найму квартир, где мне дали кое-какие адреса. Однако ни один дом мне не подошел: или плата была слишком высока, или комнаты слишком большие, или еще что-нибудь, и я вернулась на Уимпл-стрит ни с чем. Но я не расстроилась, потому что была уверена: со временем я найду подходящую квартиру.
      Новые хозяева должны были вселиться в дом Диксон-Роддов лишь через две недели, после продажи мебели. Дом купил мистер Вернон-Куинн, тоже окулист, но у него была своя мебель. И секретарша тоже была, она проработала у него многие годы, и если бы не это обстоятельство, я могла бы предложить ему свои услуги и остаться. Однако пока что я не особенно заботилась о работе. Я желала отдохнуть и посвятить побольше времени поискам жилья.
      Я все время думала о Ричарде, и мне очень хотелось посоветоваться с ним по поводу квартиры. С тех пор как мы познакомились, что бы я ни делала, мне всегда хотелось поговорить с ним. Всякий раз, когда мне в руки попадала интересная книга или я видела что-нибудь особенно красивое, я думала: «Как было бы хорошо, если бы и Ричард мог это прочитать или увидеть!» Удивительно, что любовь может быть такой всеобъемлющей, всепоглощающей!
      В эти последние дни на Уимпл-стрит я была очень занята, и мне уже некогда было думать о себе. Дважды я ездила в Марлоу с Китс и ее сестрой, помогая им перевезти кое-какие вещи, которые Китс хотела сохранить. А потом начались приготовления к аукциону.
      Но с квартирой мне все-таки повезло. Как-то утром местный агент, с которым я разговаривала насчет жилья, позвонил мне и сообщил, что у него появился клиент с двухкомнатной квартирой, которая, судя по всему, как раз то, что мне надо. Прежний жилец неожиданно уехал за границу. При желании я могла занять квартиру в течение десяти дней. Располагалась она на верхнем этаже дома на площади Маркхем. Это было совсем рядом с Кингз-роуд, в Челси.
      Полная радужных надежд, я съездила посмотреть это место, и площадь Маркхем сразу же мне понравилась. А квартирка понравилась еще больше. И не важно, что она была на верхнем этаже. Пусть я буду жить наверху, зато в светлой комнате, где много воздуха, а из окон видны зеленые деревья; это гораздо лучше, чем жить в центре Лондона!
      Обе комнаты были в прекрасном состоянии, потому что прежний жилец недавно сделал ремонт. В спальне стены были кремового цвета, а в гостиной – приятного зеленого, это мои любимые цвета. Там была еще маленькая кухонька с газовой плитой и совсем крошечная ванная с газовой колонкой. Плата за год составляла семьдесят пять фунтов.
      Квартира была как раз мне по средствам, и я могла позволить себе это удовольствие, если и дальше буду получать пять фунтов в неделю, как мне платил Дикс.
      Я сразу же оформила документы на квартиру и вернулась на Уимпл-стрит совсем другим человеком. Наконец-то у Розелинды Браун появился свой дом. Возможно, ей будет там одиноко, зато она будет полностью независимой.
      Китс Диксон-Родд со свойственной ей добротой помогала мне при переезде, давая необходимые советы. Кроме того, у Китс было одно прекрасное свойство – она умела красиво обставить квартиру.
      В тот день, когда я впервые вошла в свою гостиную, я была безмерно счастлива. Все было просто чудесно, все было хорошо!.. В квартире не было ничего дешевого и доморощенного. На полу лежали отличные ковры из дома на Уимпл-стрит. В гостиной стоял мой письменный стол, а на диване и креслах лежали ситцевые покрывала очень свежего розового и кремового цвета. Китс дала мне зеленые шторы, под цвет ковра. Еще у меня были тонкие тюлевые шторы кремового цвета, красиво обрамлявшие окно.
      Когда я перевезу сюда книги и развешу по стенам мои любимые картины, здесь будет совсем по-домашнему. Теперь у меня появилась даже собственная пишущая машинка. У Дикса их было три, и Китс подарила мне одну из них, ту, на которой я обычно печатала. Кроме того, она настояла, чтобы я взяла радиоприемник, который обычно стоял в изголовье кровати. У ее сестры Агнессы был радиоприемник, и ей ни в коем случае не хотелось оставить меня без такой нужной вещи. Можно ли представить себе более щедрого дарителя, чем эта добрая душа?
      В первую ночь, когда я спала у себя дома, я подумала, что жизнь дает мне больше, чем я заслужила.
      Но, порвав старые связи, попрощавшись с Китс и уединившись в своем новом жилище, я поняла, как мне будет здесь одиноко. Я опять стала думать о Ричарде, мне страстно хотелось, чтобы дверь открылась и он вошел в мою маленькую гостиную и снова обнял меня.
      Но я отгоняла эти мысли, чтобы не омрачать радости, ведь у меня был свой дом и я скоро найду другое место, буду работать и постараюсь забыть его.
      По всей видимости, моя литературная карьера закончилась. Те рассказы, которые я послала знакомой Ричарда, были возвращены мне вместе с письмом из издательства, в котором говорилось, что я выбрала не совсем подходящую тему. И я поняла, что никогда не смогу писать «дешевое чтиво» и зарабатывать деньги таким способом, поэтому мне необходимо искать работу. Наследства надолго не хватит, и, что бы со мной ни случилось, я решила сохранить свое собственное гнездышко, о котором я столько мечтала.
      Кроме того, я мечтала скопить денег на хороший проигрыватель и пластинки – и знала, что это будет нелегко; еще мне хотелось иметь телефон, хотя иногда я говорила себе, что прекрасно могу обойтись и без него, иначе у меня может появиться соблазн поднять трубку и набрать номер Ричарда. Я все еще так скучала по его голосу, и мне очень хотелось узнать, как он живет.
      Через два или три дня после переезда на площадь Маркхем я получила письмо от доктора Кейн-Мартина, который интересовался, не желаю ли я работать у него. Я немного знала Кейн-Мартина, так как он был другом и коллегой Дикса: когда-то они работали в одной больнице. Это был довольно высокий, красивый, седовласый джентльмен – специалист по сердечным болезням. В очень доброжелательной форме он сообщал, что его секретарша выходит замуж и увольняется и, если меня это устроит, я могу занять ее место. Он сообщил часы работы (с десяти утра до половины пятого), предупредил, что иногда придется задерживаться, но назвал и дни отдыха.
      Я тут же поехала к доктору Кейн-Мартину на Харли-стрит, где он жил. Это было в четверг. Он принял меня как старую знакомую и сказал, что рекомендательных писем мне брать не нужно.
      Я вернулась на площадь Маркхем, договорившись с доктором Кейн-Мартином, что приступлю к работе в следующий понедельник.
      В тот вечер, когда я шла по улице, стояла теплая погода, я бы сказала, слишком теплая. Я чувствовала усталость и была в каком-то подавленном состоянии. Что угнетало меня? Ведь у меня уже был свой дом и новая хорошая работа?! Разве я не была удачливее многих девушек в Лондоне? Мне представлялась тем не менее бесконечная вереница однообразных дней впереди, без каких-либо надежд на яркую, интересную жизнь. Мне казалось, что ничего хорошего в будущем меня не ожидало.
      «Наверное, это все потому, что я люблю Ричарда и ни в моем сердце, ни в моей жизни не осталось места для другого мужчины», – думала я.
      И вдруг мое сердце громко стукнуло, всего один раз… и почти перестало биться. Я замерла перед своим домом на площади Маркхем. Кровь прилила к голове. На ступеньках своего дома я увидела знакомую элегантную фигуру с портфелем в руках и газетой под мышкой. Ричард был таким, каким я видела его много раз, когда он заезжал за мной с работы.
      На мгновение я потеряла способность двигаться и даже говорить. Онемев от радости и удивления, я стояла не двигаясь и смотрела ему в спину. Он нажимал кнопку звонка, под которой была прикреплена табличка с моим именем: «Мисс Р. Браун».
      Затем, как будто почувствовав мое присутствие, он оглянулся и воскликнул:
      – А, Розелинда!
      Я словно в забытьи пошла ему навстречу, инстинктивно протянув к нему руки. Он взял меня за руки, и мы замерли на мгновенье, глядя друг другу в глаза. Площадь Маркхем, пыльные деревья, нагретые солнцем тротуары, шум и суета на Кингз-роуд – все перестало существовать для нас. Мы были одни и не замечали ничего и никого. Он не изменился. Господи! Благодарю тебя за это! В следующую секунду он назвал меня тем именем, которое так ему нравилось: Роза-Линда.
      – Дорогая маленькая Роза-Линда!
      Так мы и стояли, глядя друг на друга и смеясь как два дурачка.
      – Как же ты узнал мой адрес? – спросила я.
      – Очень просто. Я позвонил на Уимпл-стрит.
      – А, ну конечно, – сообразила я.
      – У тебя теперь своя квартира? – Да.
      – Я рад за тебя.
      – Спасибо. А почему мы тут стоим? Заходи, Ричард, пожалуйста, заходи!
      – Я зайду только на минутку.
      «На минутку, – подумала я, поднимаясь по узкой, довольно тускло освещенной лестнице. – А я не видела его столько длинных, унылых недель!»
      Я с гордостью повернула ключ и, глядя через плечо на Ричарда, с волнением в голосе сказала:
      – Как замечательно, правда? Это – моя квартира! Вон… видишь, мое имя на табличке.
      – Это очень хорошо, – сказал он.
      Мы прошли через маленький холл, где он оставил шляпу и портфель, и вошли в гостиную. Гостиная была прибрана, на маленьком столике стояли цветы, и солнце проглядывало сквозь новые шторы, поэтому комната выглядела по-летнему весело.
      Ричард огляделся по сторонам. Я увидела, что ему хотелось получше рассмотреть комнату. Дольше всего он смотрел на портрет Бетховена. А я, онемев от счастья, стояла и смотрела на него. Я заметила, что он сильно загорел, должно быть, проводил много времени на солнце. «И все же, – подумала я, – выглядит он неважно». Черты его обострились, скулы сильно выпирали, на лице появились новые морщины.
      – Прелестно!
      – Я так рада, что тебе нравится, Ричард!
      – Роза-Линда, у тебя прекрасный вкус, – сказал он.
      – Мне помогала миссис Диксон-Родд. – И я поведала ему обо всем, что сделала для меня эта добрая душа.
      Повернувшись, он внимательно посмотрел на меня.
      – Роза-Линда, – сказал он, – знаешь ли ты, что я решил больше никогда не встречаться с тобой?
      – Да, – ответила я.
      – Я так решил, – подняв брови, повторил он и сжал губы. – Хотя могу признаться, что я очень скучал без тебя, гораздо сильнее, чем мог представить себе.
      Мое сердце забилось от радости, когда я услышала это признание, и у меня вырвалось:
      – О Ричард, я тоже скучала!.. Это было ужасно!.. Просто ужасно!
      Он покачал головой. Очевидно, что-то его сдерживало.
      – Я знал… я чувствовал это! Я чувствую, что между нами существует какая-то странная связь. Но, помня все то, о чем мы говорили в тот вечер, я решил не встречаться с тобой. Я был за границей и только недавно вернулся. Мне надо было съездить по делам в Барселону, а вскоре после этого моя жена решила поехать в Биарриц со своей подругой Айрин Акройд и ее мужем. Она попросила меня сопровождать ее, и я провел там целую неделю. Берта, конечно же, вернулась в школу. И только когда я возвращался из Биаррица домой, мне в руки попал старый номер «Таймс», и я увидел сообщение о смерти Диксон-Родда. После этого я должен был выяснить, что сталось с тобой. Я боялся, что, может быть, тебе негде жить или ты осталась без работы, да мало ли… Вернувшись в Лондон, я позвонил по старому номеру. Вот почему я здесь. Но я вижу, что у тебя все хорошо, что у тебя появилась своя маленькая квартирка, и, между прочим, очень неплохая.
      Я продолжала смотреть на него, не пытаясь скрыть свои чувства. Наверно, в моих глазах можно было прочесть все, что было у меня на душе. Он тоже думал и беспокоился обо мне, и это казалось настоящим волшебством! Больше я не могла сдерживать свои чувства, не могла так официально и холодно разговаривать с ним. И, не владея собой, я воскликнула:
      – Ричард, Ричард! Не оставляй меня снова!
      После моих слов сдержанность, в которой Ричард пытался спрятаться, как в скорлупке, вдруг исчезла, и я очутилась в его объятиях. Он страстно целовал меня… И я целовала его, изливая всю свою любовь и нежность. Мы стояли, крепко обнявшись, и не могли оторваться друг от друга. Наконец он склонил голову и провел рукой по лбу, убирая темную прядь.
      – Дорогая, до этой минуты я и не подозревал, как мне тебя не хватало.
      – И мне тоже!
      Он усадил меня на маленький диван и сам сел рядом, прижавшись щекой к моей щеке.
      – Роза-Линда, – сказал он, – это какое-то безумие. Раньше я мог контролировать себя, теперь – нет. Новая встреча с тобой заставила меня позабыть обо всех клятвах, которые я давал себе.
      От радости краска залила мне лицо и у меня закружилась голова. Я стала смеяться.
      – А я никогда не давала себе никаких клятв, Ричард. Наверное, я совсем потеряла совесть, но мне так не хотелось, чтобы ты уходил!..
      Ричард слегка встряхнул меня.
      – Ты моя маленькая безумная девочка! Ведь я женат!
      – Я знаю.
      – И как же быть?
      – А так: если бы твоя жена любила тебя и вы были бы счастливы, я бы скорее умерла, чем попыталась бы помешать вам. Думаю, с моей стороны это было бы подло. Но ты несчастлив с Марион, и она не любит тебя, а значит, мне нечего беспокоиться.
      – Действительно, нечего, – с горечью сказал он, – за исключением такого пустяка, как судьба Розы-Линды.
      – Если тебе небезразлична моя судьба, то ты больше не покинешь меня, потому что я не могу без тебя жить…
      Ричард краешком глаза посмотрел на меня, и этот его взгляд, как всегда, полностью меня обезоружил. На его лице появилась лукавая улыбка фавна.
      – Дорогая моя, ты совершенно безрассудна, совсем не такая, какой ты всегда хотела казаться… воспитанницей монастырской школы, с железными принципами и…
      – Не надо, Ричард, – прервала его я и спрятала лицо у него на плече.
      Я почувствовала, что его пальцы нежно гладят мои волосы, и, успокоившись, замерла.
      – Милая моя, – продолжал он, – это моя вина. Я чувствовал, когда мы расставались, что мне не следовало допускать, чтобы наши отношения развивались в таком направлении.
      – Давай не будем портить нашу встречу выяснением, кто виноват, кто прав, – взмолилась я.
      – Но ведь ты знаешь, куда все это ведет. Я проглотила застрявший в горле комок.
      – Да, но мне все равно.
      – Роза-Линда, – настаивал он на своем, – тебе не должно быть все равно!
      Я посмотрела на него и резко откинула со лба растрепавшиеся волосы.
      – А мне вот все равно. Я люблю тебя… Я так люблю тебя, что все остальное не имеет никакого значения!
      – Но тебе будет очень тяжело, моя дорогая.
      – А тебе разве нет?
      Он крепче прижал меня к себе и на секунду закрыл глаза.
      – К сожалению, да, – сказал он, – но я мужчина и намного старше тебя, а ты совсем еще девочка, и я чувствую за тебя ответственность.
      Больше я не пыталась сдерживать и упрекать себя или переубеждать его, я говорила то, что у меня было на душе.
      Я сказала ему, что я одна во всем мире и некому беспокоиться обо мне, а если он снова исчезнет, то мне будет совершенно безразлично, как сложится в дальнейшем моя жизнь. Я уверяла его, что никогда не могла полюбить ни одного из мужчин, которым я нравилась, и, несмотря на то что с ним у меня сложились самые дружеские отношения, с теми, другими моими поклонниками я вела себя совершенно иначе, так, будто меня всю связали крепкими веревками, а узлы не могла распутать ни я сама, ни они. Я призналась ему, что он единственный человек на всей земле, который мне дорог. Я сказала ему, что если он любит меня и я могу принести ему хоть немного счастья, то нельзя отказываться от этого счастья, отринуть его.
      – Не уходи, если тебе хочется остаться, Ричард! – воскликнула я. – Я ведь знаю, что ты одинок, несмотря на свою занятость. Я обещаю, что не буду мешать тебе… О Ричард, позволь мне видеть тебя и быть с тобой! Для меня ты – вся жизнь!
      Он молча смотрел на меня, явно потрясенный моими словами. Я чувствовала, что его все еще мучают внутренние противоречия. Чувствовала, что, если он заметит хотя бы намек на колебания с моей стороны, он встанет и навсегда уйдет из моей жизни. Но какой-то внутренний голос заставлял меня удерживать его, и не только потому, что этого хотелось мне: я знала, что нужна ему. И я очень боялась, что он уйдет только из-за одной, на мой взгляд, ложной мысли, что он не имеет права любить меня. Я закрыла глаза и прижалась к его плечу.
      – Не уходи, Ричард!
      И тогда он отказался от внутренней борьбы. Он снова обнял меня, и я ощутила его горячие поцелуи на губах и шее.
      – Это выше моих сил, – прошептал он. – Если я действительно столько для тебя значу, я не уйду. Ведь и ты для меня – всё. Роза-Линда, ты – моя любовь, самый лучший подарок, который, дала мне жизнь! Но, дорогая, ты уверена, что потом не будешь жалеть?
      – Что ты! Никогда! Как это может случиться?
      – Очень просто. У людей часто появляются непонятные увлечения. Они разгораются со всей силой, но со временем гаснут, а сожалеет человек всю жизнь.
      – Но это не увлечение. Я люблю тебя!
      – Я знаю это, моя дорогая, и я тоже люблю тебя и готов сделать для тебя все на свете. Одного только я теперь не смогу сделать – отпустить тебя, но как раз это я и обязан сделать.
      Я прижалась к нему и сказала:
      – Нет, нет, нет!
      Тогда Ричард снова начал целовать меня, пока губы и щеки мои не запылали от его поцелуев. Потом он взял мои руки и поцеловал обе мои ладони.
      – Я никогда не прощу себе, если чем-нибудь обижу тебя, – сказал он.
      – Ты! Обидишь? Я знаю, что нет. И никто о нас не узнает.
      – Никто и не должен узнать, но это-то как раз и огорчает меня. Я не хочу вечно прятаться и опасаться. Я хочу представить тебя всем, кого я знаю, и сказать: «Вот Роза-Линда, женщина, которую я люблю».
      От этих слов я вся затрепетала и почувствовала, что слезы обжигают мне глаза.
      – О Ричард, – прошептала я, – за что только ты так сильно полюбил меня, такую незаметную и бедную?!
      – Когда любишь, невозможно объяснить почему, дорогая, – сказал он, ослепительно улыбнувшись. – Так это и происходит, как случилось с нами. Это чувство появилось неизвестно откуда. Наверное, дороги, по которым мы шли всю жизнь, имели одинаковое направление, вот мы и встретились.
      – Да, – прошептала я, – вот мы и встретились. Он нежно отстранил меня и вынул две сигареты, одну дал мне, а другую закурил сам.
      Я совсем потеряла голову от счастья, потому что он сказал, что больше не оставит меня. Эти слова наполнили меня ликованием, и я с трудом сдерживала радость.
      – Хочешь, я приготовлю тебе чаю?
      – Мы вместе его приготовим, – сказал он.
      И вот мы в моей маленькой кухне – ждем, когда закипит чайник. Он то обнимает меня за плечи, то тихонько целует, а я думаю: «Ну вот, все так, как будто мы давно женаты, как будто он живет здесь и только что вернулся с работы…»
      Я рассказала ему о наследстве старого доброго Дикса и о последних днях жизни на Уимпл-стрит.
      Какое это было счастливое чаепитие! Мы все время шутили, и Ричард поведал о своей последней поездке в Испанию. Но он ни словом не обмолвился о Биаррице и о неделе, проведенной там с Марион и ее друзьями. А мне и не хотелось об этом знать. Я была уверена, что ему было там не по душе. И еще я была убеждена, что на званых вечерах в Рейксли, которые устраивала Марион, он не шутил, и не смеялся, и не разговаривал с Марион, как со мной.
      Я не чувствовала никаких угрызений совести. Да и с какой стати? Ведь я же не собиралась отнимать у нее то, чем она дорожила и гордилась!
      Мы стояли у окна и смотрели вниз, на площадь, когда Ричард проговорил:
      – Моя дорогая, я должен быть честен с тобой. Мы не сможем видеться каждый день и не всегда каждую неделю. Я много бываю за границей, езжу по делам, постоянно должен бывать на Континенте, да и здесь у меня очень много работы. И мне тяжело сознавать, что я не смогу взять тебя с собой, поскольку я слишком известен; о том, что я женат, знают все, и моя связь может повредить репутации фирмы. Ведь ты понимаешь все это, дорогая?
      – Да, – прошептала я, закрыв глаза.
      – Ты ведь знаешь, что я хотел бы совсем другого. Я хотел бы, чтобы ты всегда была со мной, была бы моей женой.
      – И еще… когда Берта дома, во время каникул, мы не сможем видеться. Я не могу рисковать… ради нее, ради ее безоблачного детства…
      – Да. – Казалось, это слово мешало мне дышать. Вдруг меня охватило странное чувство страха. Как будто его порядочность, желание быть правдивым неожиданно выключали меня из его жизни. А ведь так и будет всегда, особенно в тех случаях, о которых он упомянул.
      Он посмотрел на меня так, будто прочитал мои мысли.
      – Любовь моя, а не лучше ли тебе отступить? Отпусти меня, и я уйду и не вернусь никогда. Я так боюсь, что тебе будет хуже, чем теперь! У тебя и так была тяжелая жизнь… Роза-Линда… Я не хочу, чтобы любовь ко мне ложилась на твои плечи невыносимой тяжестью.
      Я повернулась спиной к окну, обняла его и прижалась к его груди.
      – Этого не случится. Если ты уйдешь, моя жизнь будет абсолютно бесцветна и пуста. Ричард, приходи ко мне, когда можешь. Я не буду жаловаться на судьбу… Клянусь, я никогда не буду тебе обузой!
      Я почувствовала, что он целует мою голову. Потом он тихо сказал:
      – Какая ты милая. Но все это слишком несправедливо. Я выигрываю все, а ты?..
      – Нет, нет, не говори так, – прервала я его. – Мне будет так же хорошо, как и тебе. Каждый час, проведенный с тобой, будет заполнен счастьем. И у меня есть эта маленькая квартирка, куда ты сможешь приходить беспрепятственно! Ведь она моя!
      Он еще раз оглядел комнату и сказал:
      – Да, здесь по-настоящему чудесно. Для меня она, будет настоящим родным домом с тех пор, как умерла моя мать.
      Меня порадовали его слова, но, вспомнив о его роскошном доме, я с сомнением произнесла:
      – Ричард, но ведь у меня так скромно, квартира дешевая, а у тебя Рейксли-холл, и ты привык к роскоши…
      – Но там нет Розы-Линды, – докончил он, крепко прижав меня к себе. – Знаешь ли ты, моя дорогая, что само твое присутствие, любовь и дружба, которыми ты одариваешь меня, делают эту скромную дешевую квартирку настоящим раем!
      Мы сидели рядом в полной тишине. А потом он шепотом сказал мне на ухо:
      – Дорогая, я должен идти. Я должен быть в Рейксли. Там сегодня званый обед… соберутся родственники моей жены, Веллинги. И мне очень не хотелось бы оставлять тебя сейчас одну, в такой важный момент нашей жизни.
      Я попыталась улыбнуться. Мне тоже было тяжело, но я решила сдержать данное слово и не мешать ему. Я сказала себе, что из-за меня он никогда не должен испытывать неприятностей, я не должна его связывать, никогда!
      – Ничего страшного, ведь скоро ты снова придешь? – произнесла я.
      – Как только смогу вырваться, – ответил он. – Может быть, завтра. Я хочу, чтобы ты была со мной, но не на час или на два, а гораздо больше, Роза-Линда.
      Я кивнула. Вся душа моя пылала от счастья. Он добавил:
      – Я хочу свозить тебя во Фрайлинг. Я хочу, чтобы мы побывали там вместе. Никого из тех, кто меня знает, кроме Иры Варенской и ее друзей, там не будет. Фрайлинг – самое прекрасное место на земле! Ведь я рассказывал тебе о нем?
      – Да, Ричард.
      – Я хочу, чтобы он стал местом нашей любви. Я позвоню Ире и поговорю с ней. Она всегда хотела, чтобы я нашел свое счастье, и предсказала, что это обязательно случится. Она будет единственным человеком на земле, который узнает о нас с тобой.
      Спрятав лицо на его груди, я тихо спросила:
      – Значит, тебе не нравится эта квартира?
      – Конечно же, нравится, но когда ты приедешь туда, ты поймешь, почему я так говорю. Там так красиво… это просто райский уголок. Когда я бывал во Фрайлинге, то часто мечтал, чтобы со мной была любимая женщина. Ты поедешь со мной во Фрайлинг на субботу и воскресенье, если я успею договориться об этом, а, Роза-Линда?
      Я была настолько счастлива, чувства так переполняли меня, что я заговорила совершенно бессвязно:
      – Все… все, что ты захочешь.
      – Дорогая, ты слишком щедра в своей любви. Мне хочется и тебя тоже порадовать.
      – Мне нравится все, что любишь ты, Ричард, все, что радует тебя, то радует и меня, все, что хорошо для тебя, хорошо и для меня, и так будет всегда.
      – Дорогая, дорогая моя девочка! Я буду все время думать о тебе. Какая же ты милая! И как мне не хочется уходить!
      И мне не хотелось, чтобы он уходил, но я была счастлива!.. Я думала: «Пусть меня осудят все, кому хочется! Но нас свела Судьба, нечто, что было сильнее нас» И мы с Ричардом были уверены, что наша любовь не может никому причинить боль.

      На следующее утро я поняла, что нахожусь во власти какой-то очарованности. Я ходила по квартире и делала самые странные вещи: например, налив кипятку в заварной чайник, я не положила в него чаю, намазала на хлеб маргарин (и даже не заметила этого) и надела непарные чулки. Я вела себя как безумная, одержимая одной мыслью – о Ричарде.
      Я посмотрела на себя в зеркало и увидела такое сияющее лицо, что едва узнала обычно мрачную, довольно бледную Розелинду. Я поняла, что со мной произошла большая перемена, я превратилась в Розу-Линду, которую любил Ричард, и стала новым человеком.
      Я решила, что не позволю мыслям о Марион Каррингтон-Эш мучить меня, ибо она не заслуживает ни верности Ричарда, ни моих угрызений совести.
      Я разделяла беспокойство Ричарда относительно его дочери, и я тоже считала, что ничто не должно помешать ее счастью.
      Не успела я вымыть посуду после завтрака, как раздался звонок. Я открыла дверь и увидела посыльного с огромным букетом цветов.
      Я развернула бумагу и замерла от восторга: передо мной лежали прекрасные розы и белые гвоздики, их было очень много. Я никогда не получала такого прекрасного букета. Я знала, что цветы – от Ричарда, даже не читая записки. Но сама записка обрадовала меня еще больше.
      «Моей Розе-Линде, которую я люблю и буду любить всегда. Ричард».
      «Люблю и буду любить всегда»! Я произнесла эти слова вслух и поднесла записку к моему пылающему лицу. «Ричард, дорогой мой, и я тебя безумно люблю!»
      Ричард всегда был внимателен, и все последующие годы он постоянно посылал мне цветы.
      Вскоре моя гостиная наполнилась тонким ароматом роз и гвоздик, и я стала ждать известий от Ричарда, потому что была уверена, что сразу по возвращении из Рейксли он даст о себе знать.
      Я находилась в напряженном состоянии, ожидая его Появления в любую минуту. В доме не было ничего съестного, но меня это не беспокоило. Я вымыла и уложила волосы, накрасила ногти лаком «красная роза», который подарила мне среди множества других вещей милая Китс. Я пересмотрела весь свой гардероб, отбирая, что нужно надеть, если мы с Ричардом поедем во Фрайлинг.
      Было серое, туманное июльское утро, солнце закрыли облака. Я решила, что надену серый фланелевый костюм в узкую полоску, белую блузку с моими любимыми подвесками, а в петлице будет одна из подаренных Ричардом роз. Я возьму свое лучшее, самое новое вечернее платье – лилово-синее, с большим квадратным вырезом и короткими пышными рукавами. Платье обошлось мне довольно дорого, но зато оно отлично сидело и я выглядела в нем очень стройной. К платью я также прикреплю розу. Ричарду наверняка понравится.
      Во время этих приготовлений принесли телеграмму. Какое удивительное утро! В жизни Розелинды Браун не было ничего подобного! Телеграмма была от Ричарда, очень длинная. (Как потом оказалось, у него была привычка вместо писем посылать длинные телеграммы.)
      «Обо всем договорился. Ира в восторге. Заеду завтра в десять утра. Не смогу приехать сегодня вечером, как рассчитывал, все объясню при встрече. Я тебя люблю. Р.».
      Я не знала, смеяться или плакать. Конечно, я надеялась увидеть его сегодня. Но я знала, что впереди меня ждет много таких разочарований. Ричард не мог свободно распоряжаться своим временем, очевидно, появился один из клиентов, и он не мог вырваться. Но при мысли о завтрашнем дне я не имела права печалиться. Завтра он заедет за мной, и мы отправимся во Фрайлинг. Что может быть прекраснее?
      Ощущение радости, с которым я проснулась, больше не покидало меня. Я расхаживала по комнате и думала о Ричарде. Но потом я решила, что надо взять себя в руки и сосредоточиться на более прозаических вещах. Решила не думать о предстоящем уик-энде.
      Я снова превратилась в мисс Браун, взяла хозяйственную сумку и пошла по магазинам. Кроме того, мне надо было отправить телеграмму. По странному совпадению как раз завтра должен был приехать тот милый морской офицер, с которым я познакомилась у Кэтлин. Он очень хотел встретиться со мной, а я чуть не забыла о Робине Чалмере. Счастье всегда делает человека эгоистом. И только горе учит человека думать о других. Я сообщила Робину, что очень сожалею, но нашу встречу придется отложить, потому что мне неожиданно придется уехать из Лондона.
      Как медленно шло время. Я с нетерпением ждала, когда стрелки часов совершат полный оборот, наступит завтра и он приедет. А когда я наконец улеглась в постель, то почти всю ночь не сомкнула глаз.
      Я сложила вещи в свой маленький чемодан. Все было готово для сказочного путешествия с моим любимым.
      В тот вечер я окончательно решила, что не буду принадлежать никому, кроме него, и никогда не выйду замуж. Я чувствовала себя как невеста накануне свадьбы и в душе молилась лишь о том, чтобы дать ему такое же счастье, какое принес мне он, и чтобы мы никогда не разлюбили друг друга.
      Я проснулась рано и выпила чаю. Над крышами домов навис густой туман, было душно, и я знала, что день будет жарким. Я закурила и стала размышлять о том, что он думал и чувствовал.
      Мужчины не могут чувствовать так тонко, как женщины. Кроме того, он уже был влюблен, у него есть жена. Он вряд ли сможет понять мое состояние.
      Наконец я дождалась своего возлюбленного. Я никогда не видела его таким счастливым и таким молодым. Он вошел в мою маленькую квартирку, и я заглянула в его глаза, и мне показалось, что передо мной новый Ричард – Ричард, в котором исчезла былая печаль и горечь. На минуту он прижал меня к себе. Я закрыла глаза и ощутила восторг оттого, что наши губы встретились. А потом, держась за руки, мы оглядели друг друга и рассмеялись: мы оба были во фланелевых полосатых костюмах. Затем Ричард отошел к столу, взял одну розу и отдал ее мне.
      – Боюсь, я сильно измял твой цветок, дорогая. Вот тебе другой.
      – А мне нравится мой помятый. Я буду носить оба. Он объяснил, почему задержался вчера на целый день, и добавил:
      – Я приехал на маленькой машине. У нее большая скорость. Через три часа мы будем в Шерборне, а во Фрайлинге – не позднее половины второго.
      – Ричард! – Вот и все, что я могла вымолвить.
      – Все готово? – спросил он. Я кивнула.
      – Ира была, как обычно, радушна и очень обрадовалась, что мы приедем, – сказал он. – Мы долго с ней разговаривали. Я обо всем ей рассказал, а она заметила, что всегда знала, что это рано или поздно случится, и что я должен привезти тебя именно во Фрайлинг. Ей только очень жаль, что мы приедем лишь на два дня и что нам надо возвращаться на работу.
      Я кивнула, не отрывая от него взгляда. Он тоже внимательно смотрел на меня, а потом покачал головой:
      – Я похищаю какого-то младенца! Ты сегодня такая юная!
      – Ну что ты! Мне двадцать пять лет!
      – Жаль, что мне не двадцать пять, – вздохнул Ричард.
      – Ты мне нравишься таким, какой ты сейчас, – произнесла я и снова оказалась в его объятиях.
      – Ну, вот, теперь уже две помятые розы, – прошептал он мне на ухо.
      – Я люблю тебя.
      – Я люблю тебя, дорогая. Я никак не могу поверить, что такое чудо произошло именно со мной. Ты такая милая, такая добрая, в тебе – все прекрасные качества, которые и должны быть в женщине.
      Я поняла, что он думает о Марион и обо всем том, чего не было в ней. Я так сильно любила его, что почти всегда могла догадаться, о чем он думает и что он чувствует. Удивительно, но мы были настроены с ним на одну волну.
      Ричард поднес мою руку к губам и сказал, улыбнувшись:
      – Ну что ж, поехали. Где твой чемодан?
      Я закрыла окна, заперла свою маленькую квартирку, и мы вышли на площадь Маркхем, сразу окунувшись в теплый летний воздух.
      Внизу стояла маленькая машина; в ней мне предстояло совершить столько прекрасных поездок. Это был двухместный спортивный автомобиль, черный и блестящий, с белым верхом. Я не очень-то разбираюсь в машинах, но сразу поняла, что эта – просто прелесть. Ричард сказал, что это машина марки «астон-мартин», что он купил ее прошлым летом и предпочитает большим, претенциозным «роллс-ройсам».
      Положив чемодан в багажник, мы отправились в дорогу. Ричард сказал, что, как только мы покинем пределы Лондона, он опустит верх, и мы поедем с ветерком, и нам будет светить солнце. Прекрасно!..
      В дороге все было хорошо. Мы разговаривали, и, слушая Ричарда, я узнавала все больше и больше. И, конечно же, мы не могли не затронуть тему музыки.
      – Во Фрайлинге ты повстречаешь дух «Лебединого озера», – сказал он.
      И действительно, во Фрайлинге я встретилась со своей мечтой! Я уже рассказывала о нем, но, думаю, никакими словами невозможно описать это место.
      Впервые я увидела Замок в золотой полдень, когда солнце заливало своими лучами серые башенки и маленький пруд, где плавали любимые Ирины лебеди. В прекрасном парке, извиваясь широкой лентой, протекала небольшая речка.
      Мы медленно ехали по дороге, обсаженной благородными тополями. Одной рукой Ричард держал руль, а другой – мою руку. Перед тем как мы подъехали к Замку, он посмотрел на меня и взволнованно сказал:
      – Это один из самых важных моментов в моей жизни… я привез тебя сюда, дорогая.
      Не найдя слов, я лишь пожала ему руку.
      Я с наслаждением впитывала первые впечатления от Фрайлинга. Все здесь было для меня удивительно, потому что, за исключением поездок в Марлоу, я почти не видела Англии; и вся поездка в Дорсетшир была настоящим открытием, не говоря уже о счастье быть с Ричардом.
      Когда машина затормозила, я неожиданно начала нервничать.
      – Ричард, а если я не понравлюсь мадам Варенской!.. Я ведь не знаю, что принято говорить и делать в таких случаях…
      Он улыбнулся и посмотрел на меня своими бесконечно добрыми и умными глазами.
      – Просто оставайся собой, дорогая, Ира полюбит тебя.
      А потом в дверях появилась сама великая балерина. Я с благоговением смотрела на нее. Я столько читала о балете и о ней. И вот она передо мной. Наяву. Я вижу ее хрупкую фигурку, белоснежные теперь волосы. Как и раньше, они разделены пробором и уложены на затылке узлом. На ней было простое льняное платье светло-голубого цвета, а на голове – шелковый шарф. В руках у нее была маленькая корзиночка и ножницы. Она шла в сад срезать цветы.
      – А, Ричард… мой дорогой Ричард! – воскликнула она, заметив нас.
      Когда она подошла ближе, я увидела все еще несравненно прекрасное лицо с очень светлой, почти прозрачной кожей. Высокие скулы и глубоко посаженные темные глаза Лицо женщины, которая много страдала и любила, которая прошла по жизни рука об руку со страданием и красотой. Ее движения поражали изяществом и грациозностью.
      Время было бессильно против Иры Варенской. Я могла представить себе, что мужчины боготворят ее даже теперь, когда она далеко уже не молода. Я поняла также, как в молодости обожал ее Ричард.
      Но я не ревновала, я была ей благодарна за то, что она делала его счастливым. И все последующие годы общения с Ирой я испытывала только гордость и радость – те чувства, которые она внушала всем своим друзьям. И еще я удивлялась, как мог мужчина, однажды полюбивший ее, полюбить меня.
      После первых же ее слов я почувствовала себя как дома, и ко мне понемногу стала возвращаться уверенность в себе, которую я было начала терять.
      Она пожала мне руку, с минуту смотрела на меня, а потом кивнула.
      – Да, моя дорогая, вы совершенно такая, какой я вас представляла себе по рассказу Ричарда. У вас такое милое печальное лицо. Но больше вы не должны печалиться… ни в коем случае, ведь теперь с вами будет Ричард.
      От избытка чувств я взяла ее руку и поцеловала.
      – Вы так добры ко мне, мадам Варенская.
      По-видимому, ей понравилось, что я выразила свое уважение именно так. Ведь она была не только великой балериной, но и очень знатной дамой.
      – Благослови тебя Бог, дитя мое, – сказала она.
      – Вы так прекрасны… я столько читала о вас… вы удивительная… как жаль, что я не видела вас на сцене, – проговорила я прерывающимся от волнения голосом.
      Ира засмеялась, и Ричард засмеялся тоже. Он обнял меня и прижал к себе.
      – Какая она милая, Ричард, – сказала Ира Варенская, когда мы вошли в дом, и в этот момент я была самым гордым человеком на земле.
      И вот мы в прохладной изысканной гостиной. Она даже еще великолепнее, чем описывал ее Ричард. Я и вправду почувствовала себя как в сказке, ведь такого в реальной жизни просто не может быть. Меня изумляли высокие потолки в комнатах, огромный камин, украшенный резным камнем, гобелены, блестящие черные дубовые панели, серебро и цветы, диваны и кресла с роскошной парчовой обивкой. Русские слуги Иры. Прекрасный, сервированный только для нас троих завтрак, поданный нам в огромной столовой.
      – Я знала, что вам никого не захочется видеть, этот уик-энд – только для вас двоих, – добавила Ира.
      – Вы более чем добры к нам, Ира, – сказал Ричард с большим чувством.
      Она улыбнулась и кивнула мне.
      – Я так балую этого юношу. Но он – настоящий демон, знает подход к женщинам, правда, Розелинда?
      – Да, уж это он умеет, – призналась я.
      – Что за чепуху вы несете, женщины?! – воскликнул Ричард.
      Ира протянула руку и жестом человека, имеющего на это исключительную привилегию, взъерошила Ричарду волосы.
      – Мне не нравится, когда все так аккуратно. Вот. Теперь гораздо лучше.
      – Вы не меняетесь, Ира, – сказал он.
      Я смотрела на его милое лицо, на растрепанные волосы – мне он казался таким красивым, и я была согласна с Варенской. Я прислушивалась к их беседе. Они обменивались мнениями о последних балетных спектаклях, и я поражалась их познаниям в этой области. Но ни один из них не давал мне почувствовать, что я тут чужая, наоборот, они потихоньку вводили меня в ту атмосферу очарования, которую так обостренно ощущал каждый приехавший во Фрайлинг. А после обеда, который закончился почти в три часа дня – во Фрайлинге, как я поняла, был обычай подолгу не выходить из-за стола, – Варенская ушла в свои комнаты, а меня с Ричардом провели в наши.
      Наши комнаты. Новая сказочная страна. Невероятно большие комнаты в западном крыле, окнами выходящие на маленький пруд, за которым виднеется лес, манящий зеленью и прохладой в этот жаркий день.
      В моей комнате было три узких окна, куполообразный потолок. Стены затянуты бело-голубым шелком, на полу белый ковер. За белыми с золотом занавесями – большая дубовая кровать под белым бархатным покрывалом, расшитым голубым с золотом орнаментом.
      Мне, привыкшей к маленьким тесным комнатам, мне, в ком были еще живы воспоминания о монастырской жизни, все это показалось царским великолепием; и я почувствовала себя Золушкой, которая по мановению волшебной палочки доброй феи превратилась в принцессу.
      С трепетом в сердце я огляделась вокруг и через открытую дверь увидела роскошную ванную. А через другую Дверь – комнату Ричарда. Ничто нас больше не разделяло, в глазах Иры я была его истинной любовью и его настоящей женой. Она никогда не принимала Марион в своем доме.
      Я обнаружила, что Поля, одна из русских горничных, уже распаковала мой чемодан. На большой кровати лежал мой скромный халат и белая шифоновая ночная рубашка, купленная вчера в Лондоне, единственная экстравагантная вещь, которую мне захотелось иметь. Как Хорошо, что я выбрала именно белую, этот цвет очень соответствовал роскошной обстановке.
      Я думаю, Ричард был взволнован не меньше меня, но не показывал вида.
      – Я решил переодеться, надеть теннисные туфли, – небрежно сказал он. – Не хочешь прогуляться по парку? Или, может быть, ты устала, дорогая?
      – Нет, я хочу погулять с тобой, – ответила я.
      Но апогеем этого дня стал вечер… Все было так, как я представляла себе по рассказам Ричарда. Мы ужинали при свечах за длинным, роскошно сервированным столом, а потом пили кофе с ликерами, сидя у горящего камина, потому что к вечеру стало довольно прохладно и было приятно погреться у огня. Музыка… в первый раз я слышала, как Ричард играет. Я сидела рядом с Варенской и слушала, совершенно очарованная его импровизацией. У него не было хорошей техники, но играл он с большим чувством… Ира кивнула мне.
      – Я всегда сожалею, что уже слишком стара и не могу больше танцевать, мне всегда так хочется потанцевать под его аккомпанемент.
      – Я слышу его игру впервые, – сказала я.
      – Вы его очень любите, дитя мое? – спросила Ира. Не найдя слов, я кивнула. А когда я посмотрела на нее, должно быть, глаза у меня были полны слез, потому что она мягко сказала:
      – Я все понимаю. Мы, женщины, плачем и от счастья, и от горя. Знаю, вы любите его, иначе я бы давно уже попросила его уехать. Я бы не смогла видеть вас здесь. Знаете, я люблю Ричарда по-матерински. Если бы у меня был сын, я бы хотела, чтобы он был таким, как Ричард.
      Мы посмотрели на фигуру за фортепиано. Ричард сосредоточился на игре – и был исключительно красив.
      – Я не видела его таким уже много лет, – добавила Ира. – Почти всегда он был печален. Единственная радость в его жизни – ребенок, но мужчине этого недостаточно.
      – Вы знаете Роберту? – спросила я.
      – Нет, – ответила мадам Варенская. – Он не мог привезти девочку сюда из-за матери, вы понимаете?
      Я кивнула.
      – Этот брак… какая ужасная ошибка, – продолжала она. – Наверное, вы никогда не увидите Марион. Мне никогда не хотелось с ней встречаться, но я знакома с теми, кто ее знает… И еще я знаю, каким был Ричард, когда я впервые увидела его. Он был страшно несчастный. Но теперь вы поможете ему, Розелинда.
      – Да, я постараюсь! Я постараюсь!
      – И вы сможете это сделать, потому что вы добрая и очень искренняя и любите его, а для мужчины это очень много значит. Кроме того, у вас от природы склонность к искусству, музыке, а это для него тоже очень важно.
      С каждым ее словом я чувствовала себя все более счастливой, и за это я была благодарна ей. Я смотрела на великую балерину с трепетом и уважением. Она была одета в черное, белоснежные волосы укрывала кружевная мантилья, а грудь украшали красные розы. Если бы она не говорила со мной так успокоительно и мягко, я бы чувствовала себя совсем заурядной и незначительной.
      Ричард перестал играть и направился к нам.
      – Как хорошо ты играл, мой дорогой мальчик, – сказала Ира.
      – Да, прекрасно, – подтвердила я.
      Ричард подошел ко мне и поцеловал меня в голову.
      – Ира, вам нравится моя Роза-Линда?
      – Да, очень, – смеясь, ответила она. – Я только что говорила ей, что она может очень много для тебя сделать.
      – Ой, совсем наоборот! – воскликнула я, взяв руку Ричарда и прижав к своей щеке. – Это он может много сделать для меня и уже сделал очень много.
      Ира Варенская раскрыла парчовую сумочку, которая лежала у нее на коленях, и достала маленькую коробочку.
      – Вот, – сказала она. – Ричард, возьми и подари ей. Я нашла это специально для тебя. У нее такие же тонкие пальцы, как у меня, оно должно подойти ей.
      У меня перехватило дыхание, когда Ричард открыл коробочку. Он вынул оттуда кольцо с бриллиантом желтой воды в очень изысканной оправе, и, когда он повернул кольцо, камень заиграл от пламени свечей и огня в камине.
      – Ира, как мне благодарить вас? – тихо спросил Ричард. – У меня не хватило времени, чтобы выбрать что-нибудь для своей любимой девочки, но…
      – Но это специальное кольцо, чтобы отметить сегодняшнее великое событие, – прервала Ира Ричарда, и я почувствовала, что она наслаждалась нашей любовью, нашими романтическими отношениями и ей было очень приятно быть сказочной феей, которая опекает свою крестницу Золушку.
      Ричард долго смотрел на меня.
      – Дай руку, радость моя!
      Я протянула руку, и он надел кольцо мне на палец.
      – И этим кольцом обручаю тебя… – мягко произнес он.
      От счастья я не могла ничего ответить. Я прижала кольцо к губам, а он сел на маленький стульчик у моих ног и, глядя на горящие поленья, разговаривал с Ирой Варенской. Я молча сидела рядом и чувствовала себя как никогда счастливой. Если бы завтра мне суждено было умереть, я бы ни о чем не сожалела, ведь у меня был такой вечер. Все было так, как хотел Ричард, а я не думала ни о Марион, ни о Роберте, ни о тех трудностях, которые ожидали нас за стенами этого замка.
      А потом Ира Варенская сказала, что ей пора отдыхать, и, следуя своему неизменному обычаю, поставила пластинку. Зазвучала бессмертная музыка.
      Я сидела рядом с Ричардом, крепко держа его за руку, и слушала проникновенную печальную музыку из «Лебединого озера». Я поняла, что никогда не будет ничего более прекрасного, чем этот вечер, проведенный с ним.
      Когда музыка кончилась, Ира встала, поцеловала нас обоих и пожелала спокойной ночи. Она посмотрела мне в глаза.
      – Будь верна ему и всегда счастлива, моя девочка.
      Я дала ей обещание. И я не нарушила этого обещания – моя верность Ричарду непоколебима. А если я и была когда-нибудь несчастна, так только тогда, когда его не было рядом. В тот вечер во Фрайлинге я была беспредельно счастлива и почувствовала, что родилась на свет с одной целью… любить Ричарда и быть любимой им.
      Сидя за туалетным столиком, я расчесывала волосы. Я слышала, как Ричард ходит в ванной. Признаюсь, я сильно нервничала. Я так любила его, и мои страхи не имели к нему никакого отношения, все дело было во мне. Я боялась, что разочарую его. Я была совсем не похожа на ту безупречную красавицу, на «золотоволосую девушку», которую он когда-то полюбил, а потом сделал своей женой. Наверное, у нее очень гордая осанка, и она умеет с достоинством держать себя в обществе. А у меня этого нет. И все же, когда я смотрела на себя в зеркало, я поняла, что никогда не выглядела лучше, чем теперь, ведь счастье полностью изменило ту Розелинду Браун, которой я была раньше.
      Я долго расчесывала волосы, и они рассыпались по плечам темной блестящей волной. Щеки у меня порозовели. Я действительно выглядела прекрасно. Жаль, что я не смогла надеть что-нибудь по-настоящему красивое. Мой старый скромный халат был неуместен в этой роскошной комнате. Воздух был напоен очарованием таинственности и тонким ароматом роз, которые выращивали в оранжереях. Я сидела, погрузившись в свои мечты.
      Ричард вошел в комнату, встал позади меня и положил руки мне на плечи. Потом улыбнулся моему отражению в зеркале.
      – Дорогая, – сказал он, – ты так похожа на маленькую девочку!
      Он взял мои руки и поцеловал каждую по очереди. Сейчас он выглядел так удивительно молодо, был такой красивый. Я крепко обняла его за шею.
      – Любимый мой, если бы ты не вошел в мою жизнь, я так никогда бы и не узнала этого огромного счастья. Я думаю, что никогда не смогла бы никого полюбить и не вышла бы замуж. Только теперь я начинаю жить, Ричард! Знаю, нам придется платить за это… рано или поздно человеку приходится платить за все… Я знаю, даром жизнь не расточает таких подарков. Но не будем думать о будущем. Я счастлива, Ричард. Позволь мне сохранить это чувство навсегда!
      Он прижал меня к себе, отодвинул воротник моего халата и прижался губами к ложбинке на шее.
      – Ты прекрасна, моя маленькая Роза-Линда! – воскликнул он. – Я всем сердцем люблю тебя и хочу, чтобы ты всегда была счастлива.
      Я больше не могла говорить, а только крепче обняла Ричарда за шею и заплакала. Он взял меня на руки, как ребенка, и сел на широкую королевскую кровать, прижавшись щекой к моей щеке.
      – Ты – моя настоящая жена, Роза-Линда, и я буду любить и беречь тебя до конца своих дней.
      Ничто не могло так успокоить и воодушевить меня, как эти слова, и сказать такое мог только Ричард.
      Потом, когда комната погрузилась в темноту и Ричард раздвинул шторы, мы увидели чудесную летнюю ночь: в окна струился бледный свет молодой луны, на небе было множество звезд, а в тишине изредка раздавались крики козодоя и жалобный голос совы. Они доносились из густого леса, окружавшего Замок.
      Я почувствовала, что жизнь дала мне все, о чем только может мечтать женщина. За эти несколько часов я испытала все счастье, которое может испытать только человек, любящий по-настоящему, так, как я люблю Ричарда.
      Неожиданно мне в голову пришла одна мысль: «Чего лишилась эта женщина, Марион! Мне просто не верится, что она совсем не любит его. Я ненавижу ее за то, как она поступила с ним, но ей я обязана тем, что теперь принадлежу ему».
      Я ощутила, как его пальцы прикасаются к моему лицу и шее.
      – Дорогая, ты такая красивая в этом лунном свете – вот именно таким мне и представляется дух озера.
      – Но ты никогда не должен поддаваться колдовским чарам, которые помешают тебе узнать меня, – произнесла я. – Мне не хочется быть похожей на бедную Одетту – биться крыльями о стекло и видеть, как ты танцуешь с другой женщиной.
      Засмеявшись, Ричард прижал меня к себе и прошептал:
      – Твое колдовство сильнее, чем у любой другой женщины. Клянусь, я никогда не поддамся злым чарам. Теперь это просто невозможно. Ты принадлежишь мне, а я – тебе. Не знаю, правда, сколько времени отпустит жизнь на наше счастье.
      – Понимаю, – сказала я, – у тебя уже было одно разочарование, и ты боишься нового, но я тебя не предам. Я никогда не перестану любить тебя, никогда-никогда.
      Я почувствовала на своих губах его горячий и страстный поцелуй и услышала его взволнованный голос:
      – Я верю тебе, любимая. Я безгранично тебе верю, но я имел в виду совсем другое. На самом деле я не боюсь, что мы можем разлюбить друг друга. Я не знаю только, много ли времени нам отведено судьбой.
      – Но почему что-то должно случиться? – спросила я. – Что может случиться? Что может помешать нам?
      – Я не знаю, – ответил он и, помолчав, добавил: – Не думай больше об этом, Роза-Линда. Сейчас так хорошо, что, наверное, не стоит заглядывать слишком далеко вперед.
      Я обняла его и затихла. Интересно, о чем он думал тогда. Он старше и мудрее меня. Вероятно, ему свойствен более реалистический подход к жизни. Может быть, он уже тогда предвидел трудности, которые ожидали нас впереди, а я о них еще не догадывалась. Как женщина (причем так сильно любящая его), я не хотела заглядывать в будущее, ведь у меня было такое счастливое настоящее.
      Но позже, когда он заснул, а мне не спалось, я задумалась над его словами, и меня охватило беспокойство. Может быть, эта волшебная брачная ночь просто сон, удивительная фантазия, которая кончится, как только я проснусь? Неужели все наши взаимные клятвы и вера в то, что мы теперь муж и жена, – просто романтические выдумки… за которыми скрывалось мимолетное чувство, и ничего более? Неужели жизнь так жестока и безжалостна, что не позволяет людям долго оставаться счастливыми? Действительно, Марион, жена Ричарда, не любит его, он ей не нужен, но все же она его жена. А еще у него есть дочь, которая становится старше и, наверное, будет требовать все больше внимания с его стороны. Впереди у меня долгие недели разлуки, когда я совсем не смогу видеться с ним. Для Ричарда, каким бы добрым и понимающим он ни был, любовь только часть жизни. Со временем у него могут появиться и другие заботы; они стеной встанут между нами, даже если мы и не перестанем испытывать те чувства, которые соединили нас.
      Даже сейчас в моей голове проносились такие мысли: «У нас впереди еще один день. Завтра вечером мы должны возвращаться в Лондон. А потом я начну работать… и мне останется только ждать и надеяться, что он снова придет ко мне. Как это будет нелегко…»
      У меня было так тяжело на сердце, что я чуть не заплакала. Я тихо встала, подошла к окну и стала смотреть на освещенный луной парк. Какая красота! Маленький пруд отливал серебром. Подстриженные тисовые деревца, которые образовывали причудливую живую изгородь, казались таинственными призрачными фигурами. Я чувствовала смешанный аромат цветов и с жадностью вдыхала прохладный ночной воздух и пыталась восстановить исчезнувшее ощущение счастья… Но я поняла, что во мне начала появляться непонятная отстраненность, даже безразличие, и неожиданно меня охватило ужасающее одиночество, предчувствие катастрофы.
      «А если Ричард разлюбит меня? Вдруг ему надоест все это, и он уйдет из моей жизни так же легко, как вошел в нее?»
      Сначала мне было как-то не по себе от этих мыслей, а теперь меня просто охватил ужас… Я принадлежу Ричарду, а Ричард – мне. «Он принадлежит мне, – неожиданно сказала я себе с болью, – а не Марион и не Роберте… только мне»
      Дрожа всем телом, я отвернулась от окна. Ко мне быстро шагал Ричард. Проснувшись, он увидел, что меня нет, и встревожился. Подойдя, он обнял меня.
      – Что случилось? Боже, ты совсем продрогла, моя дорогая Роза-Линда. Ну как ты можешь стоять тут и мерзнуть!
      Ричард замолчал, потому что я расплакалась. Он отнес меня на кровать, обнял и крепко прижал к себе. Скоро мне стало теплее, оцепенение и холод отступили. Он спрашивал меня, что произошло, а я не могла вымолвить ни слова. Думаю, Ричард догадался, в чем дело, ибо он почти всегда безошибочно читал мои мысли.
      – Милая моя девочка, неужели ты думаешь, что я могу разлюбить тебя? – неожиданно сказал он.
      Я прижалась к нему и сквозь слезы проговорила:
      – А вдруг… а вдруг!..
      – Клянусь Богом, этого никогда не будет! Что бы с нами ни случилось, этого не будет.
      – А что с нами может случиться, Ричард? Что?
      Он обнял меня, будто пытался защитить от бед и от страданий, и прошептал:
      – Дорогая моя, дорогая, я не знаю. Мне вообще не следовало это говорить. Просто иногда у меня бывают странные предчувствия, а может быть, жизнь сделала меня циником. Мне кажется, что хорошее не может продолжаться долго.
      – Мы должны сделать так, чтобы наше счастье длилось вечно. Мы должны! Ничто, кроме смерти, не сможет помешать нам!
      Секунду Ричард молчал, а потом я услышала его сильный голос, который мгновенно рассеял все мои страхи и высушил слезы:
      – Ничто, кроме смерти, не помешает нашему счастью, Роза-Линда. Ничто.

* * *

      Питер Эш отложил рукопись Розы-Линды, потому что строчки стали расплываться у него перед глазами. Он вдруг понял, что не имеет права читать дальше, но дочитал. Чувство горечи и разочарования, которое вызывало это повествование, было для него неожиданностью, ибо он всегда был очень сдержанным человеком. Он провел рукой по глазам и заметил, что они мокры от слез. Скупые слезы… ведь он плакал впервые, как стал взрослым.
      Питер любил своего брата Ричарда, и ему причиняло боль чтение этого глубоко личного повествования о том, что пережили его брат и женщина, которую тот любил. Наверное, это написано несколько лет назад. Но слова Ричарда оказались пророческими, все произошло именно так, как он говорил… Только смерть оборвала их любовь.
      С глубоким состраданием он подумал о том, что Роза-Линда, которую так любил Ричард, умирает в больнице совсем одна. И все-таки если верить в загробную жизнь, верить в то, что двое людей могут отыскать друг друга в таинственном царстве теней… то эта девушка найдет там Ричарда, и даже смерть будет бессильна разлучить их.
      Питер неожиданно очнулся от своих мыслей. У него наверняка помутилось в голове, если он плачет над дневником какой-то женщины.
      Было уже поздно, очень поздно, но он не устал, и ему очень хотелось продолжить чтение.
      Питер налил себе немного виски и раскурил трубку. Потом взял рукопись и начал читать четвертую, последнюю главу истории Розы-Линды.

      Кажется, я не раз уже говорила, что Ричард изменил всю мою жизнь и меня саму. Изменил так сильно, что я перестала быть Розелиндой Браун, а полностью превратилась в его Розу-Линду. После той первой, волнующей, незабываемой ночи в Замке Фрайлинг я не могла и не хотела быть прежней. Я стала считать себя женой Ричарда.
      И он сказал, что тоже считает себя моим мужем. Но мы держали это в секрете от всего мира. Однако существовала холодная, суровая реальность. Я была всего лишь его любовницей, лишенной всех привилегий, какие имела его жена. Всех, кроме одной, самой главной… Ричард любил меня.
      И любил меня по-настоящему. Я верю, что он с самого начала так же сильно полюбил меня, как я – его.
      Два года я не делала никаких записей в своем дневнике.
      Два года прошло с той ночи во Фрайлинге. Оглядываясь назад, я вижу, что для меня эти два года были наполнены радостью и болью – странным соединением несовместимых чувств. Когда мы были вместе, когда я ощущала теплоту и искренность его любви, я была самой счастливой женщиной в мире. Но когда мы подолгу не виделись и Ричард совсем не мог бывать у меня, я была несчастна. Я так и не научилась философски относиться к разлуке с Ричардом. В такие дни разумная реалистка Розелинда Браун как бы исчезала. Я пыталась внушить себе, что так надо, что на самом деле я не одинока, ведь душой он всегда со мной, и я не вправе занимать все его время и внимание. Где бы он ни был, все равно он думает обо мне. Но эти доводы ничего не меняли, я очень скучала без него и жестоко страдала от одиночества. Скоро я поняла, как незавидно мое положение, его опасения оправдывались: я осталась в проигрыше.
      Но, несмотря на все это, я ни о чем не сожалела, стараясь придерживаться своего основного принципа: никогда не жаловаться и не заставлять его делать то, чего ему не хочется, или то, что он делать не в состоянии. В основном это было связано с его маленькой дочкой.
      Роберта была его дочерью, и поэтому я думала о ней с нежностью и очень жалела, что никогда не смогу с ней познакомиться. Но она все-таки была и ребенком Марион, и кроме того, она постоянно отнимала у меня Ричарда. Бедное дитя, она не знала, что такое для меня ее каникулы! При мысли о них у меня начинало сосать под ложечкой. С началом каникул Ричард на некоторое время исчезал из моей жизни, с началом очередного семестра он вновь возвращался.
      Конечно же, я ревновала… Глупо, но я завидовала Берте, которая проводила с ним долгие недели в Рейксли. Или, когда она приезжала в Лондон, Ричард возил ее на концерты и спектакли, а ведь, если бы не она, рядом с ним могла бы быть я!
      С моей стороны было нехорошо и неразумно ревновать Ричарда к ребенку. Но я всего лишь человек и так люблю его, что хочу, чтобы он принадлежал только мне.
      Я знала, мне будет очень тяжело согласиться с тем, что мы сможем видеться только тогда, когда позволяют время и обстоятельства. Но по крайней мере я была уверена, что он любит меня, так как он никогда не давал мне повода усомниться в этом. Несколько раз он с сожалением говорил, что несвободен и не может жениться на мне, но я убеждала его, что вполне довольна своей жизнью. Видимо, он чувствовал, что это не так. Но, как правило, мы избегали обсуждать эту тему.
      Однажды мы собрались на уик-энд в Нью-Форест, мы оба очень любили это место. Марион должна была куда-то уехать, а в Рейксли намечалась генеральная уборка. Ричарду, как и мне, нравилось бывать в лесу ранней весной, и мы решили провести выходные на свежем воздухе, как всегда, остановиться в маленькой деревенской гостинице, где нас вряд ли увидел бы кто-нибудь из его знакомых.
      Хорошо, что хоть мне было не о чем беспокоиться. За мной никто не следил, никого не заботила моя жизнь, разве что моих старых друзей, Китс Диксон-Родд и Кэтлин. Но им я доверяла. Хотя имя Ричарда им было неизвестно, они только знали, что я живу с женатым человеком. Мне было незачем скрывать это от них. Они этого не одобряли. Особенно Кэтлин, так как ей очень хотелось, чтобы я вышла замуж и была счастлива. Но она и Китс согласились с таким положением вещей, потому что, я думаю, мне удалось убедить их, что я люблю этого человека и скорее останусь его возлюбленной, чем выйду замуж за кого-нибудь другого.
      К тому времени я уже работала секретарем у доктора Кейн-Мартина. Ричард хотел, чтобы я бросила работу и согласилась быть на его содержании, но я отказалась.
      – Ничто не заставит меня стать содержанкой, – как-то сказала я ему со смехом. – Ты можешь иногда делать мне подарки, но на жизнь я буду зарабатывать сама.
      Он заметил, что такое решение очень характерно для меня – я принадлежу к той категории людей, которые отдают все, а взамен не получают ничего. Но благодаря его заботам я ни в чем не нуждалась и даже часто спорила с ним из-за того, что он тратил на меня слишком много денег. Очень скоро у меня было все, чего только могла пожелать душа, включая самый лучший проигрыватель, любимые пластинки, книги, цветы и еще много всяких вещей, которые, по мнению Ричарда, хотелось бы иметь каждой женщине.
      Он совершенно избаловал меня, хотя считал, что у меня ничего нет. Действительно, в сравнении с роскошным домом, драгоценностями и дорогими мехами Марион у меня не было ничего. Но я имела то, в чем нуждалась больше всего, то, от чего она отказалась. Любовь Ричарда… его сердце… его душу.
      Перед поездкой в Нью-Форест я очень устала, была взвинчена и с нетерпением ждала, когда мы вместе с Ричардом наконец отправимся за город. После бесконечно длинной зимы, проведенной в Лондоне, человек всегда чувствует себя не лучшим образом, нуждается в отдыхе и смене обстановки. Ричард надеялся, что ему удастся освободить еще и понедельник, я договорилась о том же, так что у нас впереди было целых три дня.
      Каждая такая поездка становилась для нас новым медовым месяцем. Мы не могли встречаться часто, особенно зимой, когда Марион была в Лондоне и Ричарду приходилось жить в их городской квартире. Изредка, по вечерам, ему удавалось вырваться на площадь Маркхем. Тогда из печального, одинокого жилища мой дом превращался в маленький райский уголок. Я жила в ожидании таких вечеров. И он тоже. Бывало, я с радостью замечала, как он сбрасывает с себя груз усталости и уныния, будто пальто в прихожей… как расправляются морщинки вокруг глаз и губ… и он говорит мне, что только здесь может найти покой и отдых. Ричард признался, что каждый раз, поднимаясь по лестнице моего дома и подходя к двери квартиры, он чувствовал, что для него открываются врата рая.
      В последнее время он не мог навещать меня, потому что у Роберты были пасхальные каникулы, а потом он ездил в Скандинавию. Мы не виделись полтора месяца, и эта поездка была для меня как дождь после засухи. Ожидание этих редких поездок придавало новый смысл моей жизни: появлялась надежда, что впереди меня ждет нечто необычайно прекрасное. Такое ожидание очень много значит для любящей женщины. Думаю, я смогла бы вынести любые невзгоды и трудности, зная, что впереди у меня встреча с Ричардом.
      В пятницу, вернувшись с Харли-стрит, я обнаружила телеграмму. Она лежала на коврике у двери. Какое-то время я с удивлением смотрела на нее. Я не ждала телеграммы (если только это не было очередное послание от Ричарда… он отправлял мне телеграммы из самых разных мест Англии, из-за границы, потому что он редко писал письма). Но он должен рано утром заехать за мной, и ему незачем присылать телеграмму, если только… Сердце у меня екнуло… если только он не сможет приехать…
      Разорвав желтый конверт, я прочитала:
      «Страшно сожалею, но наш уик-энд откладывается, позвоню позднее. Р.».
      Я вошла в гостиную и села. Мне хотелось плакать. Я уронила на пол коробку с новой блузкой, которую хотела завтра надеть с брюками. Очень красивая, веселенькая блузка, в красную и белую клетку. Ричарду нравилось, когда я носила яркие вещи спортивного стиля. Как-то он сказал:
      «Роза-Линда, никогда не надевай черное! Кто бы ни умер, не носи траур. К твоей белой коже и темным волосам идут только яркие цвета!»
      Теперь я не смогу надеть мою клетчатую блузку. И завтра я никуда не поеду. Мне будет совершенно нечего делать – я даже не взяла никакой работы на дом. Боже, как медленно будет тянуться время! Как ужасно!
      Я посмотрела по сторонам. Тюльпаны в фарфоровой вазе на моем столе печально опустили головки. Они завяли, пока меня не было.
      В комнате было пыльно и не убрано. Теперь у меня появилась помощница – очень милая женщина миссис Минкин, которая приходила каждое утро. (Я оставляла ей ключ под ковриком у двери.) Но она сказала, что сегодня не сможет прийти, потому что у нее болен сын. Обещала зайти и навести особый блеск завтра, когда меня не будет.
      Теперь я проведу весь день дома.
      Интересно, что заставило Ричарда отложить наш уикэнд? Я чувствовала, что его задержало что-то серьезное.
      Может быть, Марион? Да нет. Марион не должно быть дома. Но за два года моей жизни с Ричардом я узнала, что его жена – женщина капризная и, хотя она не любила его, ей иногда нравилось пользоваться своими правами и удерживать его дома или устраивать ему сцены, если он не соглашался с ее планами. И еще я знала, что Веллинги для Ричарда были настоящим мучением… Леди Веллинг жила слишком близко от дочери и всегда во все вмешивалась, вечно командовала: сделайте то, сделайте это – и была очень недовольна, когда Ричард пытался уклониться.
      Я могла только предполагать, что его задерживает какое-то семейное обстоятельство, но от этого мне было не легче. Слезы текли у меня по щекам, хоть я и понимала, что плакать глупо, но я сидела и думала о том счастье, которого буду лишена. В тот вечер я даже есть не могла, только бесцельно бродила по квартире и ждала, что Ричард позвонит.
      Я знала, что мне сразу станет легче, когда я услышу его голос. Он все объяснит и успокоит меня, мы вновь договоримся о встрече, и тогда я уже не буду так несчастна.
      Дорогой Ричард! Куда ни посмотришь, меня повсюду окружали знаки его любви.
      Например, моя спальня теперь разительно отличалась от той, которую мне помогла обставить миссис Диксон-Родд. Теперь эта комната напоминала комнату замужней женщины: тут стояла двуспальная кровать, обтянутая светло-серым стеганым атласом (мы с Ричардом вместе выбирали), а на окнах висели тоже серые мягкие атласные шторы. Стены выкрашены в нежный персиковый цвет, а над камином висела очаровательная картина Дега, изображающая сцену из балета. На туалетном столике – подарки Ричарда: расчески из слоновой кости, большой флакон французских духов, прекрасное раскладное зеркало; на стене – изящное бра в форме свечей, под шелковым абажуром с оборками.
      Ричард превратил мою скромную комнату в прелестную и даже роскошную спальню, потому что всегда старался сделать так, чтобы меня окружали красивые и уютные вещи. Он хотел, чтобы я переехала в более просторную и дорогую квартиру, но я тоже отказалась. Я могла позволить себе лишь эту небольшую квартиру на площади Маркхем и была решительно настроена сохранить свою финансовую независимость. Когда бы мы ни начинали обсуждать этот вопрос, он смеялся и в конце концов уступал.
      – Ты моя маленькая упрямица, но я восхищаюсь твоим упорством, – говорил он.
      Правда, я соглашалась носить тонкое обручальное кольцо, на внутренней стороне которого были выгравированы его имя и дата нашего первого приезда во Фрайлинг. В те дни, когда я надевала кольцо, я называла себя миссис Браун, потому что это было необходимо – для миссис Минкин или когда мы ездили куда-нибудь с Ричардом. Но это не имело для меня никакого значения, ведь он любил меня и ему никогда не было скучно со мной. Он, как и раньше, мой.
      – Теперь ты – неотъемлемая часть моей жизни, Роза-Линда, – недавно объявил он мне. – Я не мыслю своей жизни без тебя. Спасибо тебе за доброту и нежность, которыми ты наполнила этот унылый мир.
      Я сказала ему, что это он превратил мою печальную жизнь в чудо. Мир не казался пустым и унылым, когда мы были вместе. Он расцвечивался радужными красками, потому что у нас были общие интересы… вкусы… музыка, балет и эти волшебные вечера, которые мы проводили у меня или где-нибудь за городом.
      Конечно, иногда мне было очень обидно, что я не могу поехать с ним за границу, но Ричард сказал, что об этом не может быть и речи. Когда он уезжал по делам туда, где его очень хорошо знали, он мог взять с собой только жену. Из-за ребенка ему совсем не хотелось рисковать и портить отношения с женой, и я никогда не спорила. Я только радовалась его письмам и телеграммам и представляла себе те места, где он находится.
      Прошлой зимой он уезжал в Канн с Марион и ее родственниками на целых две недели.
      Ужасно – просто сидеть и ждать. Целых две недели не видеть Ричарда и лишь изредка получать от него письма. Я была лишена даже самой маленькой радости – написать ему, а мне так хотелось. Но мы решили этого не делать. Письма могли попасть в чужие руки. Когда он был в Канне, я помню, как дала волю своей лупой фантазии и прямо воочию видела его на роскошных, залитых солнцем пляжах Ривьеры вместе с Марион – его красавицей женой. Хотя он мог бы поклясться мне, что они никогда не спят в одной постели и между ними нет никакой близости, я, безумно влюбленная в Ричарда, поверить не могла, что Марион не питает к нему никаких чувств, а он абсолютно равнодушен к ней. Я думала, он что-то скрывает от меня, чтобы пощадить мои чувства. И тогда начинала убеждать себя, что Ричард не будет лгать мне, это на него совершенно не похоже, и что я глупо, беспричинно ревнива, что сама по себе такая ревность была предательством. Но хоть я и упрекала себя, я не могла избавиться от гнетущего страха, что он принадлежит мне не целиком.
      Бывало, во всех иллюстрированных журналах я просматривала колонки светской хроники, прежде чем эти журналы попадали в комнату, где пациенты доктора Кейн-Мартина ожидали приема. Однажды я увидела фотографию из Канна: «Мистер Каррингтон-Эш со своей очаровательной супругой». Помню, как я схватила журнал, впилась глазами в фотографию и почувствовала, что вся дрожу. На фотографии был мой любимый, мой дорогой, мой милый Ричард, в сером костюме, с сигаретой он сидел за маленьким столиком под полосатым тентом и пил аперитив, с улыбкой глядя на Марион. А она улыбалась ему… Как я ее ненавижу! Я внимательно рассмотрела ее – ухоженные светлые волосы, солнечные очки, прекрасно сшитое льняное платье и жакет, в тонкой изящной руке – бокал, который она подносит к губам. Она смотрела на Ричарда так, будто она любит его… моего прекрасного, милого Ричарда, а может быть, так оно и есть… Я сказала себе, что глупо обманываться ее улыбкой или дружеским настроением этого снимка. Все это напускное, «для прессы», реклама для светской красавицы. И улыбка Ричарда тоже ровным счетом ничего не значит. Но как же я ненавидела Марион Каррингтон-Эш и как мне хотелось, чтобы Ричард скорее вернулся в мои объятия!
      Эта фотография так на меня подействовала, что я вырезала ее, порвала на мелкие клочки и в слезах выбежала из приемной.
      Где же мой здравый смысл? Куда девалась спокойная, сдержанная, практичная Розелинда Браун? О Господи, как легко меняется человек, когда он так сильно и безнадежно любит! Я знала, что стала другой. Я стала живым пламенем любви к Ричарду.
      Когда, вернувшись из Канна, Ричард пришел ко мне, он, конечно же, любил меня, как прежде, и радовался, что наконец очутился здесь, где мы можем видеть друг друга. Первый вечер после его возвращения мы провели в нашей маленькой квартире, и он так обнимал меня, славно совсем не хотел со мной расставаться. Я обняла его крепко-крепко – так утопающий хватается за спасательный круг – и только повторяла:
      – Ричард… Ричард…
      Он посмотрел на меня и, увидев мои слезы и не зная их причины, сразу расстроился, стал спрашивать меня, в чем дело, и, думаю, я сделала ошибку, сказав ему правду и объяснив, что меня вывела из равновесия всего лишь фотография в журнале. Он засмеялся.
      – Как все это нелепо! Моя дорогая девочка, нас с Марион фотографировали десятки раз, поэтому снимки ничего не значат. Запомни это.
      – Но вы смотрели друг на друга с такой… с такой нежностью! – не выдержала я.
      Ричард снова засмеялся.
      – Роза-Линда! Маленькая моя, ну как можно быть такой глупышкой!
      – Да, я знаю, – упрямо повторяла я. – Я думаю, все дело в том, что я ревнива. Но мне так хочется, чтобы тебе больше никогда не пришлось ездить с ней, никогда.
      Тогда Ричард отодвинулся от меня, и выражение его лица изменилось. Вместо нежности и веселости появилась озабоченность. Он поднялся с дивана и отошел к камину. Облокотился на него, подперев руками голову, и сказал с некоторым напряжением в голосе:
      – Знаешь, дорогая, так всегда случается после моего возвращения из поездок с Марион. Ты всегда сильно огорчаешься. Не думай, пожалуйста, что я не понимаю. С каждым разом я все больше вижу, как это несправедливо. Для любой женщины такое положение было бы невыносимо, а ты гораздо чувствительнее многих. Иногда я даже задумываюсь и…
      Тут, не выдержав, я бросилась к нему, испугавшись, что он сейчас скажет, что нам лучше не встречаться. Я поняла, как глупо было говорить о своих ревнивых подозрениях. Ни одному человеку не понравится, что к нему относятся как к собственности и постоянно критикуют его действия, и даже Ричард, при всей его доброте, не был исключением из этого правила. Я сказала себе, что пора наконец научиться сдерживать свои чувства и доказывать ему свою любовь, не расстраивая его по таким глупым поводам. Ничего хорошего, кроме ссоры, из этого не выйдет.
      – Забудь об этом, Ричард. Это все чепуха, я знаю. И мне вовсе не обидно. Я не хочу больше ничего слушать, а ты не позволяй мне больше так вести себя. Давай лучше сыграем в триктрак… Давай, дорогой, сейчас возьмем доску.
      И я взяла его за руку и повела к шкафу, где хранилась игра, в которую мы любили играть, когда у нас было много времени. Лишь бы отвлечь его от моих глупых высказываний. Но даже когда он снова сел на диван и лицо его прояснилось, я видела, что он все еще огорчен.
      Ричард беспокоился только обо мне. Конечно же, его тоже не удовлетворяло такое положение дел, но он все-таки мужчина, и ему легче держать себя в руках.
      Помню, скольких трудов мне стоило разогнать грозовые тучи и вернуть прежнюю счастливую и спокойную атмосферу; но еще долго после его ухода я нервничала, раскаиваясь в том, что я сделала, и не могла не задуматься о том, что меня ожидает в будущем.
      Но если я хоть на минуту пыталась представить себе свое существование без него, меня охватывал ужас. Теперь я уже не могла жить без Ричарда. Не могла.
      Когда мы встретились в следующий раз, он был со мной добр и нежен, и хотя мы и не вспоминали о том глупом эпизоде с фотографией из Канна, я уверена, он помнил об этом и специально старался быть со мной более нежным, чем всегда. А я снова была счастлива и уверена, что он не любит никого, кроме меня и своего ребенка.
      Другая размолвка, которая осталась у меня в памяти, – причем гораздо более серьезная – была связана с Робертой.
      Ричард обещал в воскресенье пойти со мной на концерт, и я заранее предвкушала это удовольствие. Но в субботу он пришел ко мне с извинениями. Сказал, что совершенно неожиданно у Роберты в школе начались небольшие каникулы и она приезжает в Лондон. Поэтому ему придется пойти в Альберт-холл с дочкой, а не со мной.
      – Я страшно виноват, дорогая, – сказал он, целуя меня. – Это просто ужасно, но я не знаю, что мне делать. Это вызовет слишком много вопросов, а если я не возьму Берту, она сама отправится на концерт и там увидит нас, что совершенно невозможно.
      Обычно я относилась ко всему, что касалось дочери Ричарда, с пониманием и терпением. Может быть, в ту субботу я слишком устала и была раздражена. Я полностью принадлежала Ричарду и жила только для него. В этом смысле мы были как будто женаты и имели право на «настроения». Ведь не могли же мы всегда оставаться «идеальными влюбленными». Два человека, долгое время живущие вместе, не в силах вечно сохранять такой накал чувств, когда никакие земные дела не могут повлиять на них. И это был как раз тот случай. Я с грохотом свалилась с небес, и, к своему несчастью, рядом оказался Ричард.
      Я вырвалась от него и стала молча, надувшись готовить чай. Он ходил за мной по всей квартире, печально глядя на меня. Он знал, как я разочарована, и не только по поводу концерта, а и потому, что долго не увижу его. Сжав губы, я молчала и была так зла, что не могла скрыть свое плохое настроение.
      Наконец Ричард сказал:
      – Знаешь, я ни при каких обстоятельствах не допустил бы этого, но, честное слово, дорогая, я не знал, что Берта приедет. Не знал до сегодняшнего дня. Утром мне в офис позвонила Марион и сказала, что в Бронсон-Касл какой-то праздник, хотя сейчас я вспоминаю, что в прошлом году Берта тоже приезжала в это время, или нет?
      В первый раз я холодно сказала ему:
      – Пожалуй, я не припомню.
      – О дорогая, ведь ты не сердишься на меня?
      Я закусила губу и не ответила на его вопросительный взгляд.
      – Нет, нисколько. С какой стати? Я не имею на это права. Я не могу ни на что рассчитывать, когда Роберта дома.
      Потом я посмотрела на него. Кровь горячей волной прилила к его лицу. В прекрасных глазах сначала появилось удивление, а затем – боль. Я сразу же пожалела о своих словах. Страдание захлестнуло мою душу, но я не знала, что говорить и делать, и поэтому молчала.
      Наказание последовало сразу же. Ричард не рассердился, но был глубоко огорчен. Я поняла это по тому, как он ушел в себя, стал неразговорчив. Больше он не упоминал имени Берты, и мы пили чай почти молча. Это привело меня в состояние паники. Я могла что угодно сказать о Марион, он не обратил бы на это внимания, но Роберта – совсем другое дело, ее он любил. Я поняла, что любое проявление ревности или неодобрения по отношению к его ребенку сразу же оттолкнет его от меня. Ричард, конечно же, хотел, чтобы и «волки были сыты, и овцы целы». Но кто же во всем виноват, кроме меня? – с горечью спрашивала я себя. Он никогда не думал обижать меня и много раз пытался не допустить этого. И если я оказалась обиженной, то сама виновата и не вправе заставлять его страдать. Я все поняла.
      Пожалуй, это единственный случай, когда между нами возникло что-то вроде размолвки, но и тогда не дошло до открытой ссоры. К концу того дня я вся извелась и под конец расплакалась.
      Ричард сразу же обнял меня и стал успокаивать самыми нежными словами:
      – Я так люблю тебя, дорогая. Роза-Линда, если бы ты знала, как мне самому неприятно, как бы мне хотелось увезти тебя далеко-далеко и никогда не расставаться с тобой, – сказал он.
      И я уверена, он действительно мечтал об этом.
      В тот вечер мы были вместе. Он не хотел оставлять меня. Послал Марион телеграмму, что уезжает из Лондона по делам, а утром приедет и проведет весь день с Бертой.
      В тот вечер мы были так близки, как только могут быть близки двое смертных, близких и духовно, и физически. Я поняла, что наша любовь и страсть не иссякают, накал чувств, как и раньше, высок. И все же, ощущая его горячие поцелуи и упиваясь сознанием, что Ричард любит меня, отдавая ему свою любовь, я знала, что между нами всегда будет существовать барьер, и барьер этот не Марион, а его дочь. Его любовь к ней, на которую я не имела права обижаться…
      Я решила, что никогда больше не выскажу никаких ревнивых мыслей по адресу ребенка.
      А жизнь продолжалась…
      И вот сейчас меня подстерегло небольшое жизненное разочарование (хотя для меня это была катастрофа). Ну что, в сущности, такое – один уик-энд, когда впереди у нас целая вечность?!
      Я совершенно не представляла, почему Ричарду пришлось отложить нашу поездку в Нью-Форест, мне оставалось только печально сидеть и ждать его звонка и объяснений.
      Когда все выяснилось и я поговорила с Ричардом по телефону, меня охватила бессильная ярость. На этот раз Марион была ни при чем. И Роберта тоже. Судьба вмешалась в наши планы. Неожиданно и серьезно заболел тесть Ричарда, старый лорд Веллинг. У него было что-то вроде удара, в Вилдинг-холл были вызваны две сиделки. Было необходимо, чтобы Ричард поехал в Рейксли с Марион, которой в свою очередь тоже пришлось изменить планы из-за болезни отчима.

      Боюсь, мне было совершенно не жаль старого лорда Веллинга. Я его никогда не видела, и для Ричарда он очень мало значил. Просто я почувствовала, что внутри у меня все оборвалось, когда Ричард решительно сказал, что наша двухдневная поездка в Нью-Форест откладывается:
      – Чертовски обидно, дорогая, но я ничего не могу поделать.
      Скрепя сердце я изо всех сил старалась успокоить его, потому что почувствовала, что он расстроен не меньше меня. И ему тоже будет не очень-то приятно понапрасну просидеть в Рейксли, да еще терпеть свою истеричную тещу. Я уже была наслышана о знаменитой Виолетте и знала, что в такой тяжелый момент она будет невыносима.
      – Не беспокойся обо мне, дорогой, – храбро сказала я. – Я не буду грустить. А мы увидимся на следующей неделе, правда?
      – Я постараюсь забежать к тебе в понедельник, но ты не забыла, дорогая, мы договаривались увидеться на этой неделе, ведь в понедельник я на несколько дней уезжаю в Клайд.
      Я сразу погрустнела. Да, я вспомнила. Значит, мы не увидимся почти целую неделю. Изо всех сил я старалась скрыть обиду – и была вознаграждена за это, когда услышала:
      – Спасибо, что ты все понимаешь, ангел мой. Я буду думать только о тебе. А может быть, тебе куда-нибудь поехать… например, к Кэтлин? Я не хочу, чтобы ты провела одна все выходные.
      Я не сказала ему, что Кэтлин в отъезде и что мне некуда ехать, но притворилась, что мне не хочется уезжать, так как у меня накопилось много срочных дел.
      Когда он положил трубку, я оглядела квартиру и почувствовала, что вот-вот заплачу. Мне было так одиноко – без Ричарда жизнь казалась невыносимой.
      Стоит ли так любить? Стоят ли короткие мгновения, когда мы вместе, боли и невыносимых страданий долгих дней, когда он далеко от меня? Некоторые ответили бы на этот вопрос отрицательно. Но даже в самые мрачные дни я не сомневалась в своем выборе. Стоит, пока Ричард любит меня и может хоть изредка приходить ко мне.
      Старик Веллинг не умер… В понедельник Ричард вернулся в город и, как и обещал, заглянул ко мне сразу после того, как я пришла с работы.
      Именно в этот день он подарил мне Джона. Услышав его шаги на лестнице, я открыла дверь и, как обычно, ждала на пороге. Каково же было мое удивление, когда я увидела у него в руках что-то золотисто-коричневое, похожее на меховой шарик, с влажным черным носиком, острыми ушками и блестящими золотистыми глазками. Таким был Джон в щенячьем возрасте.
      Ричард робко положил его мне на руки.
      – Ты нас не выгонишь? – со смехом спросил он. – Это тебе, я купил его только вчера. Мне всегда казалось, тебе нужна собака, чтобы не скучать в одиночестве. Я увидел это крошечное существо в доме нашей знакомой, которая живет недалеко от Рейксли, – она разводит уэльских корги – и не устоял. Он уже обходится без материнского молока, этот – лучший в помете. Правда же, он прелесть, дорогая?
      Я помню, что прижала маленького корги к груди и сразу полюбила его.
      – Ричард! – воскликнула я. – Он просто чудо! Ричард прошел за мной в квартиру.
      – Дорогая, я уверен, ты любишь собак. Знаешь, я сказал Марион, что хочу купить его для жены одного моего приятеля.
      – Да, мне всегда хотелось иметь собаку, я просто мечтала завести щенка.
      Собственная собака, как замечательно! С ним мне не будет скучно, он ужасно милый, так и хочется все время держать его на руках, именно такую собаку мне всегда хотелось иметь (из-за того, что его выбрал Ричард!).
      – Корги – хорошая порода, очень верная и преданная. – Ричард смотрел, как я опустила щенка в гостиной на пол.
      Крошечный песик забегал по комнате на своих хоть и маленьких, но крепких лапках и тут же принял мой зеленый ковер за траву.
      – О Боже! – застонал Ричард.
      Я рассмеялась и побежала за тряпкой.
      – Так вот в чем заключается твоя помощь: добавлять мне забот и пачкать ковры! – пошутила я.
      – Тогда, может быть, забрать щенка? – с сомнением в голосе спросил он.
      Я схватила корги и прижалась щекой к его шелковистой мордочке.
      – Даже не думай! Я его обожаю.
      Ричард с облегчением вздохнул и опять засмеялся. После этого мы стали выбирать песику имя, и Ричард сказал, что щенок зарегистрирован под именем Джонатан, поэтому я сразу решила, что назову его Джон.
      Я побежала на кухню и принесла блюдечко молока. Песик сразу же наступил в него, и на ковер обрушился молочный дождь. И это тоже придется вытирать. Я сказала, что сбегаю за собачьими сухариками, и вдруг совершенно забыла о Джоне, хотя он полез под диван и жевал там упавший на пол журнал, – я вспомнила, что Ричард уезжает на север и пришел-то попрощаться со мной.
      – Дорогой, – сказала я, протянув к нему руки. Он крепко прижал меня к себе.
      – А я все думал: когда же мне достанется хоть один поцелуй? Зря я принес тебе щенка, теперь придется мириться с тем, что меня будут меньше любить.
      – Нет, нет, тебя не будут меньше любить. Ведь я люблю Джона совсем по-другому, – сказала я, прижимаясь щекой к щеке Ричарда. Меня переполняла огромная нежность… – Ричард, как ужасно было провести эти дни без тебя.
      – И я провел последние сорок восемь часов не лучшим образом. Леди Веллинг закатила несколько истерик, да и Марион была в плохом настроении, в общем, сама представляешь, что было.
      Мне не хотелось представлять, как вела себя Марион.
      – Ты надолго уезжаешь? – спросила я.
      – У нас запланировано несколько важных встреч. Если повезет, вернусь в четверг вечером.
      – Когда же я снова увижу тебя?
      – Если удастся, то в четверг вечером, мой ангел, и уж конечно, мы проведем уик-энд вместе. Марион уезжает, и я думаю, на этот раз ничто не помешает нам поехать в Нью-Форест, как мы планировали в прошлую субботу.
      – Как было бы хорошо – я буду так ждать этого дня! – воскликнула я.
      Обнявшись, мы подошли к окну и стали смотреть на площадь. Я вновь обрела счастье и покой. Теперь мне было легче вынести его отсутствие, ведь я знала, что он скоро вернется.
      – В субботу я получил письмо от Иры. Она неважно себя чувствует. Как только я сумею вырваться, мы съездим во фрайлинг навестить ее.
      – Ты знаешь, как я люблю Фрайлинг и «Лебединое озеро». Это все – наше, – сказала я.
      – Наше, – повторил он, наклонившись к моему лицу.
      Наш поцелуй прервал громкий писк щенка: он никак не мог выбраться из-под дивана.
      Мы бросились вызволять его, и меня охватила новая радость… оттого что теперь у меня была собака, именно эта собака.
      – Я куплю ему ошейник и поводок, – возбужденно говорила я, – а на площади много места, есть где побегать. Он будет всюду ездить с нами и гулять на свежем воздухе, правда, Ричард?
      Ричард смотрел на меня и улыбался, радуясь моему хорошему настроению.
      – Я счастлив, что тебе нравится эта собачка.
      В то время я еще не знала, как сильно полюблю моего корги и как безутешно будет мое горе, когда песика не станет. Но так случается всегда, когда у человека есть собака. По-моему, Киплинг сказал, что, если человек отдает свое сердце собаке, оно обязательно будет разбито. Но каждого человека поджидает в жизни столько всего, что может разбить его сердце! Слава Богу, что не многие люди способны на это. Сердце может разбить только тот, кого очень сильно любишь.
      Благодаря Джону я совсем не чувствовала одиночества, мир стал казаться мне совершенно иным. Теперь, когда я возвращалась с работы, со мной всегда была живая душа… И каждый день Джон гулял со мной в парке.
      Спал он в корзинке под моей кроватью, а очень часто и на кровати, зарывшись в пуховое стеганое одеяло, если было холодно. Ели мы тоже вместе, и ему доставались самые вкусные кусочки и косточки. Правда, хлопот с ним было много. Его надо было выводить гулять, а это значит бегом спускаться и подниматься по лестнице. Домой он возвращался с мокрыми, грязными лапами. Все ковры, покрывала, костюмы Ричарда были в его шерсти, не говоря уж о моих платьях. Его надо было вычесывать специальными щетками и кормить витаминами. Несколько раз он едва не угодил под колеса автомобиля – у меня сердце готово было разорваться от ужаса. Но я обожала его. Он стал частью нашей с Ричардом жизни. Он любил нас со всей собачьей преданностью и полностью игнорировал других людей.
      Это был самый лучший подарок, который сделал мне Ричард, и я сразу оценила это. Ведь я не чувствовала одиночества, когда мой Джон был рядом.
      Он облюбовал себе кресло и весьма решительно дал нам с Ричардом понять, что оно принадлежит ему. В машине он тоже нашел себе место, на выступе за передним сиденьем, и всегда спокойно лежал там во время наших поездок за город. Мы все трое стали неразлучными друзьями и отныне никогда не останавливались в отелях, куда не пускали собак.
      Джон переболел всеми обычными щенячьими болезнями и даже чумкой. Однажды ему было так плохо, что я испугалась: а вдруг он умрет! – и позвонила Ричарду в офис. (Подобные вещи я позволяла себе крайне редко.) Дорогой Ричард!.. Он сразу же приехал и остался у меня на всю ночь. Мы просидели весь вечер у корзинки Джона, ухаживая за ним. Ричард поил его из ложечки молоком с виски, а меня отправил спать, потому что накануне я провела с Джоном всю ночь. Какой Ричард заботливый и добрый! Думаю, он любил Джона не меньше, чем я. Как будто Джон стал тем единственным ребенком, которого нам суждено было иметь. Я заснула на диване, завернувшись в плед, а Ричард принес мне грелку, так как был уже декабрь и стояли холода. Проснувшись поздно ночью, я увидела, что Ричард все еще сидит у корзинки и внимательно наблюдает за собакой. Выглядел он очень усталым, но, когда я посмотрела на него, он улыбнулся.
      – Больше не о чем беспокоиться, мой ангел, – сказал он. – Думаю, наша псинка выкарабкается. Джон уже начал грызть корзинку и всем своим видом показывает, что проголодался. Клянусь, ему уже лучше.
      Я быстро встала с дивана, опустилась на колени у корзинки и тщательно осмотрела Джона, который радостно лизал мне руки. Я пришла к выводу, что Ричард прав и маленький Джон не собирается умирать.
      Мы отпраздновали его выздоровление, выпив чаю у камина, потом мы вместе заснули на диване, а Джон мирно посапывал около нас.
      Незадолго перед рассветом, когда холодный зимний свет еще только начал проникать в комнату, я проснулась и посмотрела на спящего Ричарда и мою маленькую собаку, и от любви к ним у меня невыносимо защемило сердце. Милый мой Ричард, с темной жесткой щетиной на подбородке, под глазами темные круги, без воротничка и галстука… но удивительно красивый. Своей тонкой, сильной рукой он держит мою руку. Он был таким родным, таким милым. Я подумала, что я очень счастливый человек, потому что Ричард рядом… А ведь многие женщины вообще не знают ничего, кроме одиночества и неразделенной любви. Я сказала себе, что больше никогда не стану жаловаться, даже если он будет задерживаться из-за Марион или Берты.
      Этим летом и осенью я чувствовала себя очень счастливой, а теперь, когда Джон выздоровел, жизнь показалась мне совсем прекрасной. Так было до самого Рождества. Как обычно, под Рождество для меня наступали печальные дни. За неделю до праздников Берта возвращалась из школы – значит, Ричард проведет все время с семьей, в Рейксли. Я ненавидела Рождество.
      Я ненавидела рождественские праздники, когда была в монастырском приюте и потом, когда уже начала зарабатывать себе на жизнь. Ведь праздники и веселье для меня означали лишь одиночество и были самыми печальными днями; я даже радовалась, когда снова можно было идти на работу. После того как умерли мои родители и у меня не стало дома, я позабыла, что такое счастливое ожидание Рождества.
      И даже за последние два года мало что изменилось в моем отношении к Рождеству: меня ожидали все те же одиночество и скука. И конечно же, все это порождало чувство зависти… если не ревности, потому что мне приходилось расставаться с Ричардом. А ведь он был мне так нужен. Я так мечтала встретить Рождество с ним! Я представляла себе, что мы вывесим носок для него и чулок для меня, в канун Рождества положим в них подарки, а утром побежим смотреть, что нам принес Дед Мороз, и будет так весело! Но эта привилегия принадлежала Роберте, а не мне.
      «Счастливого Рождества!» – это поздравление тоже было обращено к Роберте, Марион и ее родственникам. Я знала, что они всегда устраивали семейный обед в Вилдинг-холле, а вечером в Рейксли был праздничный ужин.
      Ричард потом рассказывал, что все было очень скучно, единственным светлым пятном было общение с Робертой. И я думаю, все было действительно так, но моя тоска от этого меньше не становилась. Ведь я знала, что Ричард понимает, как я бываю несчастна на Рождество. Я пыталась скрыть от него мою грусть и, чтобы он не беспокоился обо мне, не рисовал в воображении мою одинокую печальную фигуру, каждое Рождество проводила у Кэтлин.
      Но на сей раз мне было не совсем удобно ехать туда. Билл, муж Кэтлин, был дома, и они ждали в гости родственников – брата Билла с женой. Для меня там не было места. А больше мне ни к кому не хотелось ехать. Я понимала, что дома, с собакой, среди моих вещей, мне будет легче.
      Признаюсь, я не сказала Ричарду всей правды. Пусть думает, что я еду к Кэтлин. Он, как обычно, «отпраздновал» со мной Рождество за день до возвращения Роберты. Доктор Кейн-Мартин тоже уехал, и я была свободна. Ричард не пошел в офис, и мы целый день вместе ходили по магазинам. Мы могли совершенно безбоязненно бродить по магазинам Уэст-Энда, потому что Марион с семьей была в Рейксли и мы вряд ли могли встретить кого-нибудь из них, хотя у нас была и договоренность: если Ричард подаст мне условный знак, я сразу же «исчезну». (Как я ненавидела подобные «договоренности»! Они придавали нашим отношениям оттенок какой-то грязной интрижки. Но это была цена, которую мы вынуждены были платить за нашу любовь.)
      Я любила ходить с Ричардом по магазинам. Нам нравились одни и те же вещи, он научил меня выбирать хорошие книги и картины, красивое стекло и старинный фарфор и часто говорил, что за последнее время у меня развился тонкий вкус.
      В это Рождество он впервые попросил меня помочь ему выбрать что-нибудь особенное для его дочери. Он уже купил ей несколько пластинок. А теперь ему хотелось подарить ей что-нибудь более личное.
      – Дорогая, наверное, тебе, как женщине, виднее… Вспомни, что тебе нравилось, когда ты была девочкой.
      Меня охватила радость и гордость: он советуется со мной! Возможность разделить с ним заботы о его любимой Берте еще больше сблизила нас. Я была счастлива. День был очень холодный. Только что прошел сильный град, и, когда мы шли по Риджент-стрит, ледяной ветер пробирал до костей, глаза слезились, но я была счастлива. Я была с Ричардом, и мы вместе шли покупать подарок его дочери. Я испытывала необыкновенную нежность к неизвестной Берте. Пыталась представить себя на месте ее матери. Да, я воображала себя женщиной более старшего возраста, замужем за Ричардом уже много лет. Как я была счастлива!
      Должно быть, эта радость отразилась на моем лице, потому что Ричард нежно взял мою руку и посмотрел на меня со странной улыбкой.
      – Чему ты так обрадовалась? Ты просто вся сияешь… глаза, губы… ну просто удивительно, – прошептал он.
      – Тебе не понять – ты ведь мужчина, – усмехнулась я.
      – Это потому, что в душе ты все еще ребенок, Роза-Линда, – нежно сказал он. – И ты хорошо знаешь, что бы тебе хотелось получить в подарок от Деда Мороза.
      Надув губы, я засмеялась и отрицательно покачала головой, но ничего не сказала, потому что он опять все понял. Понял мою скрытую… тайную радость: я помогала ему выбирать подарок для его Берты.
      Но когда он одобрил мой выбор, я еще больше обрадовалась. Маленькие дорожные часы в складном кожаном футляре.
      – Таких часов у нее никогда не было, – сказал он. – Она будет класть их у изголовья перед сном.
      Я призналась ему, что в ее возрасте мне всегда хотелось иметь такие часы.
      – Прекрасная идея! – воскликнул Ричард. – Мне это никогда не приходило в голову. Я уверен, она будет рада. Ее мать хочет подарить ей меховое манто… для визитов. Поэтому наш подарок будет единственным в своем роде.
      Но после этих слов вся радость как-то незаметно улетучилась. Наверное, это отразилось на моем лице, но я постаралась, чтобы Ричард ничего не заметил. Вот и закончилась моя глупая игра в «страну-фантазию», будто мы покупаем часы для «нашего ребенка». Роберта – не моя дочь. Ее мать – Марион.
      Это был один из тех случаев, когда я особенно остро чувствовала свое положение и завидовала Марион. Я бы все отдала, чтобы стать матерью ребенка Ричарда.
      Но весь остаток дня и вечером я смеялась и веселилась. Ричард повел меня в кино, потом мы поужинали и вернулись в нашу маленькую квартирку. Я приготовила чай, мы уселись перед камином, а Джон мирно дремал на коврике у наших ног. Потом Ричард преподнес мне рождественский подарок.
      – Как жаль, что я не смогу быть с тобой двадцать пятого декабря, мне бы хотелось подарить тебе эту вещь в праздничный день, моя дорогая.
      При этих словах я едва не расплакалась. Весь вечер мне было так грустно. Обычное уныние, как всегда перед Рождеством. Но мне удалось изобразить радость и удовольствие от его подарка, в благодарность я засыпала его поцелуями. Подарок действительно был прекрасный и очень ценный. Подвески с аквамаринами и бриллиантами – в добавление к аквамариновому кольцу, которое он подарил мне раньше. (Подвески он специально заказывал.) Я побежала к зеркалу примерить их. Они очень красиво смотрелись с моим темно-синим платьем.
      – Ричард, зачем ты тратишь столько денег? Нельзя быть таким расточительным. Но они просто великолепны!
      – Так же, как и ты, дорогая, – сказал он. – Кроме того, ты никогда не позволяешь мне быть действительно расточительным.
      Он обнял меня, и я спрятала лицо у него на груди.
      – Я так люблю тебя! – воскликнула я, изо всех сил стараясь удержаться от слез. Я бы с радостью рассталась с прекрасными подвесками, если бы могла встретить Рождество с ним. – Ричард… каждое расставание с тобой – это «маленькая смерть», и так будет всегда.
      На следующее утро он уехал от меня очень рано. Ему надо было на вокзал встречать Роберту. Я вышла проводить его. У меня засосало под ложечкой, как бывало раньше в монастыре, когда я видела, как других пансионерок забирают домой на каникулы, а я остаюсь одна. Теперь впереди у меня не было ничего, кроме долгого, печального ожидания следующей встречи с Ричардом. Все рождественские праздники я проведу одна.
      Он выглянул в окошко такси и весело сказал:
      – Желаю тебе хорошо провести время в Брайтоне, мой ангел. Как только сумею, я свяжусь с тобой. Ты ведь вернешься в четверг?
      – Да… – ответила я.
      Ричард уехал. Я пошла гулять с Джоном, а потом медленно побрела домой. Джон трусил следом, виляя хвостиком, он преданно смотрел на меня. Дома я села на диван, где накануне вечером мы сидели с Ричардом. Джон тут же прыгнул мне на колени. Я попыталась засмеяться.
      – Ты уже слишком тяжелый для таких щенячьих забав, моя детка!
      Он лизнул меня в лицо, и я со смехом оттолкнула его.
      – Перестань… ах ты, псина!
      И тут я расплакалась. И Джон, страшно опечалившись, заскулил и начал старательно облизывать мне лицо. Он не отставал до тех пор, пока я не перестала плакать. Как все-таки хорошо, что он у меня есть!
      Вот и кончилось для меня Рождество.
      Жизнь с Ричардом была полна печали и лишений. Но я сама сделала такой выбор.
      Так наступило утро 26 декабря, в этот день мне было особенно тяжело от одиночества. Без собаки я бы просто не выдержала. Но мы долго гуляли, хотя было холодно и всю неделю стоял туман. А потом вместе ели праздничный обед: мне – отбивная, Джону – большая миска мясных обрезков и вкусная косточка.
      Весь день я думала о Ричарде… что он делает… понравились ли Роберте часы… и пластинки, которые он для нее выбрал. Интересно, что Ричард подарил Марион. Я не спрашивала его об этом, и он ничего не сказал. Да и зачем? Ведь мне все равно. Что бы он ей ни подарил, я не стану завидовать.
      Для меня ничего не было лучше этих подвесок. Но как горько и безнадежно я завидовала Марион из-за того, что она имела право жить с ним в одном доме, называть его «мой муж» и проводить рядом с ним праздники.
      С каждым годом мне становилось все труднее понимать, как она могла разлюбить Ричарда и не ценить его редких душевных качеств.
      Кое-как я дотянула до конца унылой рождественской недели. Я была рада возвращению доктора Кейн-Мартина в Лондон и снова с головой ушла в работу. Когда мой шеф спросил меня, как я провела рождественские праздники, я, изобразив радостную улыбку, ответила: «Спасибо! Прекрасно!»
      А сама при этом не без иронии вспомнила, как мы с Джоном, сидя рядышком на диване у камина, скучали и ждали, когда же наконец закончится этот печальный праздник.
      Мы не виделись с Ричардом целых десять дней. Однажды, ближе к вечеру, он забежал ко мне, обнял, сказал, что очень соскучился, но тут же извинился: он не мог остаться со мной надолго. Ричард привез свою дочь с бабушкой и дедушкой посмотреть «Питера Пэна». Сейчас Веллинги с Робертой были в гостях, и Ричарду через два-три часа надо было встретиться с ними в лондонской квартире, где они все вместе собирались провести несколько дней.
      Как обычно, Ричарду было очень затруднительно и почти невозможно куда-либо уйти вечером, когда Берта находилась дома, потому что у девочки – а она была по-настоящему привязана к отцу – появилась привычка звонить Ричарду в офис; он не мог рисковать, говоря ей, что уезжает по делам, ведь тогда кто-нибудь из сотрудников мог бы сказать Берте, что его на работе нет. Конечно, Марион вряд ли стала бы интересоваться его делами, но Роберта не отходила от него все каникулы – с ним она была гораздо ближе, чем с матерью. Он чувствовал, что должен уделять ей как можно больше времени.
      Я восприняла это без горечи, но как больно… как больно было узнать, что я должна ждать до начала следующей четверти и только потом все пойдет по-старому.
      Ричард засыпал меня вопросами о Брайтоне, и в конце концов я не выдержала и рассказала всю правду. Я просто не могла больше лгать. Когда он узнал, что я всю неделю пробыла дома, с Джоном, он пришел в ужас.
      – Но, Роза-Линда, дорогая, ты хочешь сказать, что провела Рождество совсем одна?
      – Да, но мне было хорошо, – ответила я довольно бодро. – Нам с Джоном Дед Мороз оставил много подарков.
      Но Ричард не успокоился, я видела, как он огорчен, представляя себе, каково мне было одной… Наверное, мне было очень неприятно, обидно, что он веселится в кругу семьи, со своим ребенком, украшает елку в Рейксли, а кругом все так красиво…
      Очевидно, ему было не по себе от этих мыслей, но я постаралась развеять их веселой болтовней и шутками.
      Я сказала, что мне просто захотелось побыть одной и это гораздо лучше, чем «парковаться» у чужих людей, до которых мне нет никакого дела. И если я не сказала ему, что в этом году у Кэтлин будет много народу, так это потому, что он стал бы беспокоиться, и так далее.
      Он бросил на стул пальто, шляпу и перчатки, обнял меня и, откинув у меня со лба волосы, глубоко вздохнул.
      – Дорогая моя, в такие минуты я чувствую себя настоящей скотиной, потому что я сам довел тебя до этого. И…
      – Ну вот, опять, я не позволю тебе снова начинать этот разговор! – прервала я его, так как терпеть не могла, когда он говорил о своей вине передо мной. – Ты ведь знаешь, я не обращаю внимания на такие пустяки, как проведенное в одиночестве Рождество. Ричард, у меня есть нечто гораздо большее. Самая большая радость для меня – быть частью твоей жизни, и самый прекрасный в мире рождественский бал, на котором не будет тебя, был бы мне не в радость.
      Я увидела на его лице выражение горечи и печали, по глазам было видно, что в его душе борются противоречивые чувства. Он прижался ко мне щекой и сказал:
      – Я не заслуживаю такой любви.
      – Нет, заслуживаешь, – прошептала я, обняв его за шею. – Ты много страдал не по своей вине, так почему же тебя нельзя полюбить так, как люблю я?
      – Ты такая добрая, – сказал он с чувством. – Я знаю одно, Роза-Линда: я тоже люблю тебя всем сердцем, но я не заслуживаю того, что ты даешь мне. Никто не смог бы сделать большего. Знаешь, иногда, когда Берта со мной и я понимаю, сколько значу для нее…
      – Ну и сколько же ты для нее значишь? – спросила я, и сердце мое часто забилось. Я боялась услышать ответ.
      Он будто в растерянности покачал головой.
      – Не знаю, дорогая, но она верит в меня. Я стал для нее чем-то вроде Бога.
      – И для меня тоже, – сказала я с ревнивыми нотками в голосе, – и я не против, если у нас с ней будет общее божество. Уверена, когда она повзрослеет и поймет, как трудно тебе было с ее матерью, она не обидится, если узнает, что и мне досталось немного твоего внимания.
      – Действительно совсем немного, – произнес он с болью в голосе. – Моя дорогая, если бы я мог дать тебе больше. Ты ведь знаешь об этом и знаешь, как это трудно.
      – Я не знаю, зачем мы говорим о таких вещах, – беззаботно сказала я. Мне так не хотелось испортить эти два часа, которые мы могли провести вместе, до того, как он вернется к своей другой жизни и другой любви. – Ричард, не волнуйся о своей дочери. Иначе мне будет очень обидно. Я не хочу, чтобы в глубине души ты связывал со мной всякие неприятности.
      – Этого никогда не случится, – проговорил он, крепко прижимая меня к себе. – Ты – воплощение всего самого милого и самого прекрасного.
      – Но ведь ты сам только что сказал, – запротестовала я, – что, когда ты с Бертой, тебя мучает совесть из-за меня. Ведь ты это имел в виду?
      Ричард нахмурился.
      – Может быть. Иногда, дорогая. Но по крайней мере ей это неизвестно.
      – Ну конечно, сейчас она еще ребенок, но потом, когда она станет старше… когда она будет взрослой женщиной… ей надо рассказать о том, как пуста была твоя жизнь с ее матерью, – проговорила я почти ожесточенно. – Ведь ты же не можешь вечно жить рядом с этой живой статуей… которая никогда не считается с тобой и не имеет с тобой ничего общего, кроме денег.
      Никогда раньше я не высказывалась так резко по адресу Марион – и заметила, что для него это было большой неожиданностью.
      В какой-то момент я с ужасом подумала, что мои слова могут обидеть его, потому что он выпустил меня из объятий, ушел в другой конец комнаты и достал сигарету из коробки на столе у камина. Я смотрела на него, и глаза у меня горели от непролитых слез, а сердце глухо стучало. Он стоял, не оглядываясь, и, глубоко задумавшись, курил.
      – Наверное, мне не надо было это говорить, – наконец не выдержала я. – Я никогда не осуждала Марион и понимаю твои чувства к Берте. Но я так люблю тебя, и меня бесит, что кто-то лишает тебя счастья, пусть даже твой ребенок.
      Он обернулся и посмотрел на меня, в его взгляде была печаль, а вовсе не гнев. Но от всей его фигуры вдруг повеяло таким унынием, что у меня защемило сердце.
      – Не беспокойся обо мне, – сказал он. – Каждый человек может позаботиться о себе сам. Пожалуй, у меня нет причин беспокоиться о Берте. Она не знает и, вероятно, никогда не узнает о нас.
      Минутное молчание. Сильный порыв ветра швырнул в окно потоки дождя. День был пасмурный, ветреный, шла первая неделя нового года. Четвертого моего года с Ричардом. Вот уже три года я принадлежала ему и жила только ради него одного.
      Ричард сказал, что Роберта никогда не узнает о нас, и от этого у меня упало сердце, а в памяти воскресли бесконечные дни, жизнь в вечном ожидании… в неуверенности, когда он придет и когда уйдет… болезненные переживания, и одиночество, и это тяжелое чувство, что хотя он во многом и мой… он – мой любимый… моя любовь… но все же в первую очередь принадлежит своей дочери, а через ребенка – ее матери.
      Я приказала себе: «Осторожней, Роза-Линда… успокойся! Ведь ты дала слово, что злая тень никогда не ляжет между вами. Ты знаешь, что способна непоправимо все испортить. Твое счастье так хрупко, и ты должна быть с ним очень, очень осторожна – иначе оно исчезнет. Ричард не может сделать больше, чем делает, не может дать больше, чем дает… иначе он потеряет ребенка. Ведь ты же не хочешь стать причиной такого несчастья. Даже если бы он и предложил забыть о Роберте, уехать куда-нибудь, ты бы не согласилась. Ты никогда не лишишь эту девочку ее идеала. Кроме того, если бы ты и согласилась на это, впоследствии он сам горько раскаивался бы в содеянном».
      Я стояла, не сводя глаз с Ричарда, и на сердце у меня было как никогда тяжело.
      Думаю, он видел, что я испытываю душевные страдания, и мучился этим, потому что наша любовь была так велика и так безнадежна.
      Он подошел и почти с испугом обнял меня. Я прижалась к нему, и мы поцеловались. Это был отчаянный, страстный поцелуй первых дней нашей любви.
      – Дорогая моя, любимая. Прости, что я так много беру у тебя, а отдаю так мало. Прости меня, дорогая. Это ужасно, но ты веришь, что, если бы не Берта, я бы никогда не вернулся в Рейксли – никогда не оставил бы тебя?
      – Да, конечно… – ответила я. – Я верю. Я знаю. Дорогой мой, давай забудем об этом и снова будем счастливы. Как всегда.
      Он продолжал осыпать меня поцелуями, как человек, изголодавшийся по любви. И постепенно его страстные поцелуи и нежные прикосновения вернули моей душе прежнее блаженство, и тело вновь было окутано удивительным ощущением его любви.
      Эти два часа, начавшиеся так плохо, закончились незабываемым счастьем. Больше мы не говорили о семье Ричарда.
      Ричард оставался у меня до последней минуты, перед тем как идти встречать Роберту. Но я проводила его в радостном настроении, потому что в тот день, больше чем когда-либо раньше, чувствовала, что всецело принадлежу ему, и была уверена в его искренней любви.
      Мне надо подождать еще только две недели, потом Роберта вернется в школу, Ричард будет приходить ко мне, и мы будем вместе. Мы решили провести наш первый уик-энд с Ирой Варенской, во Фрайлинге.
      В тот январский день после отъезда Ричарда я долго еще сидела на диване, моем любимом месте, рядом со мной был мой песик, и я вспоминала каждое слово, которое Ричард прошептал, сжимая меня в своих объятиях.
      Когда мы станем старше, говорил он, а маленькая Берта вырастет и выйдет замуж и у нее будет свой дом, может быть, Марион захочет жить отдельно, и тогда он сможет наконец увезти меня. Мы поедем в Испанию. Там он купит мне замок. Или мы будем путешествовать вокруг света; мы строили самые фантастические планы о том, что мы будем делать вместе, и я видела, до чего ему хочется, чтобы эти планы сбылись. Как и мне… И от этого было легче. Когда любишь кого-нибудь и когда кто-то тебе крайне нужен, очень приятно сознавать, что и ты тоже нужен этому человеку. Мне всегда хотелось быть с Ричардом единым целым, даже в самые печальные дни… даже в минуты отчаяния.
      Вот так начинался четвертый год нашей любви, и когда я задумывалась об этом, то всякий раз удивлялась, что Ричарду до сих пор не наскучила Розелинда Браун. Сама я любила его еще сильнее прежнего.
      А потом был наш долгий уик-энд во Фрайлинге. И снова этот Замок показался мне заколдованным, сказочным местом, настоящим райским уголком. Только одна тревожная мысль омрачала наше путешествие. Мы вдруг поняли, что Ира Варенская серьезно больна.
      Мы навещали ее после Нового года и оба заметили, что она очень плохо выглядит. Увы, это было начало неизлечимой болезни, которая поразила эту прекрасную и талантливую женщину. Она боролась с недугом еще почти полтора года и несколько раз была на пороге смерти. Потом нам стало известно, что ее положили в больницу, где ей предстояла серьезная операция. Мы с Ричардом страшно беспокоились за нее, пока не узнали, что ее жизнь вне опасности. Доктор сказал, что она чудом осталась жива. Несмотря на свою внешнюю хрупкость, Ира была очень сильная и отважная.
      В том же году Варенская перенесла еще две операции, но после второй она так и не оправилась. Вскоре ее увезли в Замок – умирать.
      Больше Ира не вставала. А потом наступил тот июньский день – для нас с Ричардом черный день, – когда ее нежная душа отлетела в лучший мир.
      Тогда я думала, что больше не смогу слушать музыку из «Лебединого озера». Всего лишь за неделю до Ириной смерти я сидела у ее постели в большой, красивой спальне с видом на озеро. Она была такая сияющая, оживленная, какой бывала раньше (очень легко было обмануться этой напускной живостью, если забыть о ее худобе и не замечать, как она переменилась).
      Она говорила со мной о Ричарде и о нашем будущем.
      – Вы так любите друг друга, ты стала бы для него хорошей женой, Розелинда. С тобой он всегда такой счастливый. Мне невыносимо думать, что он не может оставить эту ужасную женщину, Марион, и уехать с тобой. Для тебя это не жизнь, дитя мое.
      – Но я вполне счастлива, – пыталась убедить ее я, – а Ричард никогда не оставит Марион, из-за Роберты. Да я бы никогда этого и не пожелала.
      Она протянула свою узкую прекрасную руку, унизанную кольцами, которые она так любила носить, и коснулась моей щеки.
      – Ты такая бескорыстная, деточка. Почувствовав, что краснею, я отрицательно покачала головой.
      – Нет, просто я люблю Ричарда и знаю, что Роберта тоже его любит. И мне меньше всего хотелось бы отнять у девочки отца. Было бы несправедливо оставить ее с матерью. Ричард часто рассказывает мне, какие драматические сцены происходят там из-за того, что бедный ребенок хочет всерьез заниматься музыкой, а мать твердо решила сделать из нее светскую даму.
      – Да, но ведь ей, по-моему, только пятнадцать? – задумчиво спросила Ира. – Впереди еще столько времени.
      – Ричард борется за нее, поэтому все будет хорошо, – ответила я.
      – А кто борется за тебя, дитя мое?
      – За себя я борюсь сама, – улыбнулась я. – И мой Джон тоже за меня борется.
      В этот момент мы услышали неистовый лай, который доносился из сада. Ира нахмурилась и с напускным гневом посмотрела на меня.
      – Ох, если твой драгоценный пес испугает своим лаем моих лебедей, его придется утопить, и тогда некому будет за тебя бороться.
      – Если его утопят, то и я утоплюсь! – трагическим голосом произнесла я.
      Ира покачала головой.
      – Бедная девочка, все у тебя доведено до крайностей – и любовь к твоему Ричарду, и любовь к этой уродливой маленькой собачонке.
      – Ну как вы можете называть его уродливым! – попыталась я защитить моего Джона.
      – Не люблю я этих бесхвостых животных, – сухо сказала Ира, – но должна признать, что твой Джон – исключительно милое создание.
      Это была одна из моих последних бесед с хозяйкой Замка Фрайлинг.
      Следующей ночью она умерла… Ричард приехал ко мне домой и рассказал об этом печальном событии… Он обнял меня, и я горько плакала. В его глазах тоже стояли слезы. Ведь Ира была его первой большой любовью, идеалом его молодости, который он пронес через многие годы.
      Он погладил меня по голове и вытер мне слезы своим платком, а потом сказал:
      – Дорогая, ей бы не понравилось, что мы так печалимся. Она долго страдала, но всегда верила в какой-то прекрасный мир, где обитают бессмертные души, в мир, который она называла «царство мечты». Давай и мы будем верить, что она снова молода и прекрасна. И где-то на пути сквозь вечность она продолжает свой танец, и там есть заколдованный замок, в котором она будет ждать нас, как раньше всегда ждала во Фрайлинге.
      – О Ричард! – воскликнула я. – Ты всегда придумываешь что-нибудь удивительное.
      – Дорогая моя, не надо плакать!
      Мне стало гораздо легче от его нежного, успокаивающего голоса, и я поняла: он считает само собой разумеющимся, что, когда придет и наш черед покинуть этот мир, мы будем вместе. Ведь он сказал, что Ира будет ждать нас.
      Но вскоре после ее смерти судьба нанесла мне еще один удар.
      В конце июня Ричард повез меня на уик-энд во Фрайлинг. Он был одним из душеприказчиков Варенской, и ему было необходимо встретиться с кем-то по вопросу о недвижимости и имуществе Иры.
      Как я уже писала, Замок должен был стать ее даром старым артистам балета, домом для тех, кто уже слишком слаб для работы на сцене. Именно в тот уик-энд и произошло несчастье с Джоном.
      Без Иры во Фрайлинге было очень мрачно… без ее присутствия, которое придавало всему окружающему красоту и живость… без ее музыки. Хотя рядом был Ричард, казалось, все было погружено во мрак, кругом злые духи, и у меня пропало желание снова приезжать туда.
      В ожидании Ричарда мы с Джоном гуляли в саду. И вдруг Джон, который почти никогда не отходил от меня, погнался за Брендой, маленькой собачкой монгрельской породы, принадлежавшей привратнику.
      Я думала, Джон найдет дорогу назад и прибежит к Замку. Был жаркий июньский день. На горизонте собирались темные грозовые облака. Пронизанная последним золотистым лучом солнца, вода в озере отливала металлом. На фоне этого света старые шелковицы по обочинам дороги вырисовывались темными силуэтами. Все выглядело жутковато, даже зловеще, и в первый раз за все время мне захотелось убежать подальше от этого места. Я надеялась только, что Ричард поторопится назад и развеет мои глупые страхи и дурные предчувствия.
      О Джоне мне сказал сам Ричард.
      Очевидно, несчастье произошло прямо у сторожки, за воротами, в тот момент, когда Ричард входил в них. Он увидел, как грузовик ударил теплое золотистое тельце моего песика, и его верное сердце навсегда замолчало. В ужасе Ричард нес Джона на руках (он знал, что значит для меня эта потеря); он внес его наверх, в мою комнату, и положил на кровать.
      Всю жизнь я не забуду этот страшный миг, когда увидела неподвижное тельце моего любимого песика… моего Джона… который всегда опрометью бежал на мой зов и так радовался ласке.
      Так я и стояла – вся дрожа, потрясенная, не в силах вымолвить ни слова. Ричард подошел ко мне и коротко рассказал о случившемся.
      – Дорогая моя! Бедный наш маленький мальчик!.. Роза-Линда, ну не смотри так. Не смотри, пожалуйста.
      Наверно, я была слегка не в себе, потому что дальше я начала говорить нечто ужасное. Я проклинала всё и вся. Говорила, что жизнь всегда поступает со мной так… Когда я была ребенком, она отобрала у меня все, что я любила. А теперь она хочет отнять у меня последние крохи. Я обожала свою собаку. И пусть смеются те, кто не очень-то любит животных. Возможно, моя привязанность к Джону была чрезмерной… Но ведь, кроме него, у меня почти ничего не было, я так часто оставалась с ним совсем одна. Он был моим настоящим другом. И он любил меня и любил жизнь – несправедливо, что он умер. Я ненавидела весь мир, я ненавидела всё и вся. Мне хотелось тоже умереть.
      Помню, как я горько плакала, стоя на коленях у кровати и обнимая моего маленького мертвого песика. Я не давала Ричарду унести его. В шоке от случившегося, вне себя от горя, я сказала ему непростительные слова:
      – Уходи, Ричард, уходи! Ты меня не любишь. Ты любишь только Роберту. Теперь у меня нет никого… никого. Лучше бы мне умереть!
      Милый мой, бедный Ричард! Сколько ему пришлось пережить! Ведь это было так несправедливо. Но сама я не сознавала, что говорила. Вряд ли я заметила в его глазах выражение удивления и страдания. Я думаю, самое замечательное в Ричарде – это глубокое человеческое понимание. Какой-нибудь мелочный человек обязательно обиделся бы, пожал плечами и ушел, предоставив мне полную возможность продолжать истерику в одиночестве. Но он очень хорошо понимал, что значит для меня эта внезапная потеря, поэтому он даже не рассердился. Просто сел и стал ждать, пока я наплачусь. Потом ласково обнял меня и стал покрывать поцелуями мое разгоряченное, мокрое от слез лицо.
      – Бедная моя милая девочка. Я бы все отдал, чтобы вернуть тебе Джона. Но, Роза-Линда, тут даже ветеринара нечего звать. Никаких повреждений у него нет. Его ударило прямо в голову. Все произошло мгновенно.
      Говорить я не могла, только повернулась, опустилась на пол и уткнулась лицом в его колени.
      – Как это ужасно! – тихо продолжал Ричард. – Если бы я только мог сделать что-нибудь, облегчить твое горе, но один только Бог знает, чем тебе можно помочь! Один только Бог!
      Я поняла, что это настоящий крик души, и это отрезвило меня, я опять стала той женщиной, которая безгранично любит его одного, Ричарда. Я поняла, что с моей стороны было очень несправедливо обрушить на него все свое горе. И заплакала. Стала умолять его, хотя в этом не было никакой необходимости, понять мое состояние. Я сказала, что уверена в том, что он любит меня. И Джона он тоже любил.
      – Если так было суждено, то лучше уж здесь, чем в Лондоне. Здесь ему будет хорошо… Дорогая, позволь мне похоронить его под шелковицами, у озера. Он так любил гулять там. А теперь он навсегда станет частицей Фрайлинга.
      Я продолжала прятать лицо, так как знала, что оно опухло от слез. Но я кивнула в знак согласия. Именно это место подходит для Джона. Но идти туда с Ричардом я не могла. Я даже не могла снова взглянуть на неподвижное тело моей собаки.
      Я позволила Ричарду унести его. Когда Ричард возвратился, мы больше не упоминали имени Джона. Ко мне вернулось самообладание. По дороге в Лондон мы не касались этой печальной темы.
      Но Ричард догадывался, что в тот вечер мне будет страшно одной в пустой квартире. Ведь там остались корзинка Джона, резиновый мяч, его сухарики и миска с водой. И Ричард избавил меня от этой муки. Это было так на него похоже!
      Я знала, он хотел ехать вечерним поездом в Рейксли, потому что и так провел уже три дня без своей семьи. Но он сказал, что не хочет слышать об этом. И меня тоже не повезет домой.
      Когда мы приближались к городку Стейнз, Ричард свернул с шоссе и пояснил:
      – Мы остановимся в «Золотом олене», ты не против, ангел мой?
      Я была погружена в свои невеселые думы, проклиная каждую милю, которая приближала нас к Лондону. Когда Ричард сделал это неожиданное сообщение, я вся встрепенулась и сердце мое забилось учащенно.
      – Но, милый мой, ведь тебе надо в Рейксли!
      – Нет, сегодня вечером мы будем вместе.

      Ричард хотел купить мне другую собаку, но я отказалась. Когда я убрала постельку Джона и все, что напоминало о нем, я вдруг ощутила, что мне даже и не хочется другой собаки. Я вдруг поняла, что ради домашнего любимца приходилось идти на слишком большие жертвы. Это и отели, в которых мы не могли останавливаться из-за Джона, и холодные зимние вечера, и просто дни, когда я плохо себя чувствовала и было так трудно заставить себя выйти с собакой на улицу. Поэтому я и отказалась от предложения Ричарда. Постепенно я снова привыкла к одиночеству.
      Моя работа у доктора Кейн-Мартина шла хорошо. Судя по всему, моя помощь стала ему так же необходима, как когда-то Диксу. Кейн-Мартин был очень внимательным и щедрым человеком и уже повысил мне жалованье.
      Но от этого я не стала намного богаче. Очень часто мне было трудно выкраивать деньги на квартиру, да и вообще на ежедневные расходы, сложно одеваться так, как, по моему мнению, я должна быть одета, когда мы куда-нибудь выезжали с Ричардом. Но я справлялась с этими трудностями и горжусь тем, что никогда ни у кого не попросила ни пенни и никогда не позволила моему дорогому Ричарду оплатить хоть один счет. В основном мне приходилось воевать с ним, чтобы он не тратил слишком много денег на подарки для меня.
      Жизнь продолжалась. Я снова подолгу ожидала Ричарда. И вот я придумала для себя игру: как будто Ричард – коммивояжер, а я – его жена. И конечно же, ему приходится много ездить, а я не могу сопровождать его. Я вела жизнь обычной замужней женщины и даже если иногда испытывала боль разлуки, то ведь была и радость встреч.
      Я становилась старше… мне уже почти тридцать… как же это много… Розелинда Браун тридцати лет! Ричард поддразнивал меня по поводу приближающегося дня рождения, а я тоже не осталась в долгу: он тоже совсем, совсем старый, ему скоро сорок.
      Он дотронулся до седой пряди, которая стала заметнее в его черных волосах, и засмеялся:
      – Ты права, дорогая! Я был просто потрясен, когда на днях задумался о том, что Берте скоро семнадцать. Она уже почти взрослая. Мне кажется, я потерял своего ребенка в тот день, когда ее мать настояла на том, чтобы отрезать ей косички. Посмотри… вот ее последняя фотография.
      Я с волнением взглянула на снимок, который он сделал в Рейксли, во время каникул.
      Ричард не часто говорил о ребенке. Я смотрела на фото и думала, что Роберта похожа не только на мать, но и на Ричарда тоже: печальные добрые глаза и густые волосы, которые теперь были коротко подстрижены и уложены кудрями. Она уже не была такой светловолосой, как раньше. Я заметила, что девочка становится темнее, хотя она не будет такой, как отец. Но втайне я была рада, что она не блондинка, как Марион. Я вернула фото Ричарду.
      – Когда-нибудь она станет красивой женщиной. Он вздохнул и убрал фото в бумажник.
      – Может быть, но надеюсь, это не принесет ей страданий.
      – Ричард, почему боль так часто соседствует с красотой? – спросила я.
      – Потому что красота – это идеал. А человек никогда не достигает идеала без страданий.
      Я сжала его руку, и меня буквально пронизал холодок предчувствия. Со времени смерти Иры и Джона мы стали еще ближе, Ричард и я. Но сколько еще мне придется ждать настоящего совершенства? Настанет ли когда-нибудь день, когда он навсегда распрощается со своей прошлой жизнью и будет целиком принадлежать мне?
      Я не видела впереди никакого света. Но в то же время у меня не было ни малейшего предчувствия беды, которая произошла в тот сентябрьский день, когда мы с ним разговаривали и он показал мне фотографию своей Роберты. Он заглянул ко мне всего на минуту, потому что был очень занят в связи с отъездом одного из своих деловых партнеров. Я знала, что он останется у меня не больше чем на час, так как Марион находилась в Лондоне.
      Я знала, что в этот уик-энд мы тоже не увидимся, потому что его пригласили на охоту в имение старого лорда Веллинга. У отчима Марион была лучшая в Англии охота на куропаток. Кроме того, Марион пригласила туда кое-кого из своих влиятельных друзей, поэтому Ричард не мог не быть там.
      Я знала обо всем этом по намекам Ричарда. Как правило, он старательно избегал рассказывать, как часто и как сильно ему досаждали планы Марион. Он никогда не говорил о ней осуждающе, храня своеобразную верность жене. И по его репликам я могла только догадываться, что ему меньше всего на свете хотелось ехать на эту охоту. Он мечтал тихо провести уик-энд в одном из наших скромных убежищ, где можно спрятаться от Лондона и от всего мира. Я знала, что он расстроен из-за меня. Он не любил оставлять свою Розелинду одну. Однако на этот раз я с радостью сообщила, что буду занята, потому что на завтра договорилась пообедать вместе с моей старой подругой Руфью и ее мужем Джорджем, которые жили в мире и согласий. Она стала известной портнихой. Недавно они переехали на новую «шикарную квартиру» в район Сент-Джонз-Вуд, и я была приглашена на новоселье. Конечно же, Руфь знала о нас с Ричардом и, как и Кэтлин, сначала относилась к этому неодобрительно, но потом примирилась.
      На этот уик-энд пришлось сразу много торжественных событий, и даже хорошо, что Ричард не мог соблазнить меня своими заманчивыми предложениями, потому что миссис Уокер очень хотела, чтобы в воскресенье я приехала к ним в Брайтон. Пом обручилась с очень хорошим человеком, и я должна была познакомиться с ним и послушать их планы.
      Пом выходит замуж? Да, это тоже заставило меня почувствовать, что годы бегут. Когда я впервые увидела ее, Пом была пухленькой, смешливой школьницей, которая дразнила меня за мою любовь к музыке и называла «миссис Бетховен». А теперь, спустя пять лет, она работала стенографисткой в крупной фирме в Брайтоне, и, по словам Кэтлин, работала очень успешно. Жених служил клерком в том же офисе, там и начался их роман.
      После ухода Ричарда я погладила платье и в прекрасном настроении, напевая, стала расхаживать по квартире. Сейчас, когда я вспоминаю все это, мне кажется ужасным, что, веселясь на вечеринке у Руфи, я и не подозревала, что мой дорогой, мой единственный и любимый был в это время при смерти.
      Я ничего не знала до следующего утра, когда решила позвонить Ричарду в офис. Мы уже не считали мои звонки «опасными». Если он был занят или в комнате находились посторонние, я быстро вешала трубку, да и звонила я очень редко.
      Услышав привычный голос телефонистки, который сухо произнес: «С кем вас соединить?», я не менее бесстрастно попросила мистера Каррингтон-Эша.
      – Мистера Каррингтон-Эша сегодня не будет, – ответил голос. – Кто ему звонит?
      Я пробормотала что-то невнятное. И тогда телефонистка по собственной инициативе выдала такую информацию, от которой все закружилось у меня перед глазами:
      – Мистер Каррингтон-Эш серьезно болен и находится в больнице.
      Это был настоящий шок – такой неожиданный, что у меня едва не остановилось сердце. Но затем желание узнать подробности заглушило мою обычную осторожность при разговоре с его служащими.
      – Но… что с ним… где он?.. Я так сожалею… как ужасно… – и так далее, до тех пор, пока мой голос не превратился в какой-то бессмысленный шепот.
      Видимо, телефонистка гордилась тем, что обладает такими сведениями, а может быть, она решила, что звонит кто-то из родственников Ричарда.
      – Да, действительно ужасно. Вчера мистер Каррингтон-Эш чувствовал себя прекрасно, а сегодня ему стало очень плохо. Его секретарша сказала, что звонила миссис Каррингтон-Эш и сообщила, что ему стало плохо ночью. Наверное, аппендицит.
      Когда я слушала ее, меня всю трясло от страха. Как гулко забилось сердце. Ричард, мой дорогой Ричард заболел ночью, а меня не было рядом, я ничего не видела, не знала, не могла быть рядом. Хотя на первый взгляд и кажется, что ничего опасного в аппендиците нет, все может обернуться иначе. Всякое может случиться. Все произошло так неожиданно. Ведь я видела его вчера, в пять часов вечера, и он не жаловался ни на плохое самочувствие, ни на боли.
      Я снова начала расспрашивать телефонистку и даже осмелилась поинтересоваться, в какой он больнице.
      Она не знала. Это окончательно привело меня в панику. Я должна узнать. Я должна узнать, где он, чтобы навестить его, написать записку или еще что-нибудь. Если ему предстоит операция, я должна каким-то образом связаться с ним.
      – А вы не могли бы выяснить, где он? – с удивлением услышала я собственный голос. – Я… я бы хотела передать цветы.
      Телефонистка попросила меня подождать, пока она попытается навести справки. Через некоторое время она сказала:
      – По-видимому, здесь никто не знает, где он. Но вы бы могли уточнить у миссис Каррингтон-Эш. Надеюсь, вы знаете их номер телефона…
      Номера я не знала. Да я и не осмелилась бы позвонить к нему домой, потому что, по всей вероятности, к телефону подойдет сама Марион.
      И в полном отчаянии я продолжила разговор с телефонисткой:
      – А может быть… может быть, кто-то из его ближайших сотрудников знает, где он? Мне не хотелось бы беспокоить миссис Каррингтон-Эш.
      И девушка снова сказала мне подождать. Никогда еще я не испытывала таких мучений. Мысленно я повторяла ее слова.
      Ричарду «стало плохо ночью». Он «серьезно болен». Я вытерла лоб рукой и попыталась унять дрожь. Девушка вновь заговорила со мной, но уже с легким раздражением, как будто она устала от моих расспросов:
      – Мне очень жаль, но единственный человек, который может что-нибудь знать, – мистер Бергман, а его сейчас нет.
      Я положила трубку с чувством полной безнадежности.
      Минуту я стояла посреди комнаты, глядя по сторонам отсутствующим взглядом. Я просто не знала, что предпринять. Бессмысленно смотрела то на фотографию Ричарда у меня на столе, то на новую книгу о русском балете, которую он только вчера мне подарил. Мне хотелось плакать, но слез не было. Мысль о том, что Ричард лежит больной, а я не могу прийти к нему, была ужасна. Невыносима. И тогда я совершила безумный поступок, никак не соответствовавший соображениям осторожности в моем более чем сложном положении, положении бесправной любовницы.
      (Раньше это положение никогда не ставило меня в такие унизительные условия.) Я не имела права навестить Ричарда, когда он болел… возможно, был при смерти… какая ужасная мысль! Но она, его жена, будет в больнице, будет знать о нем все, первая сможет узнавать об его самочувствии.
      Наверное, она отвезла Ричарда в больницу на машине. А может быть, за ним приехала «скорая помощь»? Если у него сильный приступ аппендицита, вероятнее всего, он был слишком слаб, чтобы сесть в машину. В доме у доктора Кейн-Мартина я часто слышала разговоры о подобных случаях. Я знала, что хотя теперь аппендицит считается «пустяком», но при осложнениях возможен смертельный исход.
      Этот страх… страх, что Ричард может умереть… заставил меня позвонить в квартиру Каррингтон-Эшей на Парк-лейн. Риск был очень велик, и я знала об этом. Одна надежда, что Марион нет дома и трубку снимет горничная.
      – Господи, только бы не Марион, – взмолилась я и набрала номер.
      Моя молитва была услышана. Потому что ответил мужской голос. Я его не знала и только позже сообразила, что это был брат Ричарда, Питер. Хотя могла бы догадаться, ведь Ричард говорил мне, что его брат в Лондоне. Марион послала за ним утром, в тот день, когда оперировали Ричарда.
      Как можно более спокойным голосом я спросила этого человека, нельзя ли узнать, в какой больнице находится мистер Каррингтон-Эш. Питер сразу же дал мне адрес больницы на Кавендиш-сквер. Больница была первоклассная и очень дорогая, доктор Кейн-Мартин посылал туда своих пациентов.
      Этот мужчина попытался узнать, кто звонит, и тогда я очень невежливо повесила трубку. На такой риск идти нельзя.
      Теперь я могла связаться с больницей и из первых уст узнать о том, как чувствует себя Ричард. Я набрала номер. Занято.
      С замиранием сердца я стала ждать. Ну конечно, десятки людей хотели справиться о здоровье Ричарда и других пациентов. Поэтому нервничать было бесполезно, я снова и снова набирала номер и слышала короткие гудки. Нервы мои были на пределе. Одно желание обуревало меня: узнать, что с ним все в порядке. Только тогда я бы вздохнула спокойно. Номер был занят уже почти двадцать минут. Наконец, не помня себя от ужаса, я позвонила на телефонный узел, но и здесь мне не помогли – номер занят. И все же я сумела дозвониться. Дрожа всем телом, как в лихорадке, я поинтересовалась, как себя чувствует мистер Каррингтон-Эш.
      – Вы родственница? – спросили меня (без сомнения, ответила медсестра. Холодный, профессиональный, лишенный эмоций голос).
      – Да, – солгала я.
      – Около часа назад мистер Каррингтон-Эш был прооперирован и еще не очнулся после анестезии.
      У меня пересохли губы.
      – Операция была тяжелая?
      – Успели как раз вовремя, – послышался ответ. – Аппендикс прорвался, и, естественно, теперь есть небольшое воспаление.
      «О Ричард», – подумала я, а вслух сказала:
      – Но с ним все в порядке?
      – Он еще под анестезией, – ответила сестра, – но боюсь, некоторое время он будет ощущать определенный дискомфорт. Однако, уверяю вас, делается все возможное.
      – Кто оперировал? – глухо спросила я.
      – Сэр Кеннет Каулдер. Передать мистеру Каррингтон-Эшу, кто звонил, – конечно, когда он будет в состоянии разговаривать?
      Я проглотила застрявший в горле комок и пробормотала какое-то имя, которое она вряд ли сумела разобрать, потом я повесила трубку.
      Как я ни старалась успокоиться, меня по-прежнему трясло с головы до ног. Услышанное бешеным вихрем проносилось в моем сознании. Лопнувший аппендикс и воспаление, перитонит. А если ему станет хуже?
      – Ричард, – в отчаянии сказала я вслух, – Ричард, дорогой мой!
      Только тут я заметила, что, стиснув кулаки, хожу взад-вперед по комнате. Только теперь я наконец поняла, что такое любить Ричарда, но не принадлежать ему по закону. Только теперь я осознала весь ужас своего положения. У клерков из его офиса было больше привилегий, чем у меня… у секретарши, у телефонистки… ведь они могли позвонить Ричарду домой или в больницу, и даже если бы им не ответили, никто не стал бы их отчитывать, задавать вопросы и подозревать. Но я не имела права прийти к моему тяжелобольному любимому. Вот где наконец меня настигла тень Марион.
      Не знаю, как я пережила этот день. Я знала только одно: мне нельзя ехать в Брайтон. Ричард болен, очень болен, и я должна находиться поблизости от него, в Лондоне.
      Я послала телеграмму Уокерам с извинениями и еще одну – Кэтлин, с объяснением причины моего отсутствия.
      А потом я начала ждать. Час за часом я беспокойно слонялась по квартире, почти не замечая времени, все мои мысли были сосредоточены на Ричарде. Первая волна смятения прошла, после всего пережитого я испытывала лишь апатию.
      Я ничего не могла предпринять, могла лишь регулярно звонить в больницу и хотя бы таким образом убеждаться, что Ричард жив.
      Я пошла в цветочный магазин, выбрала несколько красных роз и послала их в больницу. В букет я вложила записку. Но и тут мне пришлось соблюдать осторожность. Я не осмеливалась написать то, что хотела… сказать ему, что каждой клеточкой своего тела чувствую его боль и люблю больше всех на свете. Я написала всего два слова: «От Джона».
      Только он один поймет, что под этим именем скрываюсь я, его Роза-Линда. Даже если Марион будет там, когда принесут цветы, она подумает, что они от кого-нибудь из друзей, и не обратит особого внимания.
      В тот вечер я не могла ни спать, ни есть.
      До десяти часов вечера я трижды звонила в больницу, потом звонить было бесполезно. Каждый раз я получала один и тот же ответ:
      – Учитывая перенесенную операцию, мистер Каррингтон-Эш чувствует себя удовлетворительно.
      Обычная в таких случаях осторожная, ни к чему не обязывающая информация. Но я хотела знать больше. Дали ему снотворное или он мучается от боли и не спит?..
      Всю ночь я, как в лихорадке, металась на постели, меня приводили в ужас картины, которые рисовало мое воспаленное воображение.
      До рассвета я не сомкнула глаз. Лежать я больше не могла и встала. Голова болела, веки отяжелели и опухли. Я выпила чаю и, собрав все терпение, решила дождаться утра и позвонить в больницу. Я знала, что так рано звонить нельзя.
      Но я была не в силах ждать дольше чем до половины восьмого. Набрала номер и, держа трубку дрожащей рукой, стала ждать.
      Ответила ночная сестра, ее слова хотя бы на время избавили меня от этого ужасного волнения. Мистер Каррингтон-Эш провел ночь плохо, но иного вряд ли можно было ожидать.
      Я не осмелилась задавать слишком много вопросов. В этот Миг мне было тяжелее всего – только бы не броситься на Кавендиш-сквер и не попытаться увидеть его.
      Когда в то утро я добралась до дома доктора Кейн-Мартина, мне было совсем плохо. Увидев его, я поняла, что должна поговорить с ним о Ричарде. Я никогда не обсуждала с Кейн-Мартином моих личных дел; хотя он прекрасно ко мне относился и я много лет проработала у него, отношения у нас были официальные.
      Но в то утро я была очень огорчена и поэтому сказала, что очень беспокоюсь об одном человеке, которого забрали в больницу с аппендицитом и у него уже начался перитонит. Мне хотелось узнать мнение доктора о шансах этого человека.
      Кейн-Мартин очень по-доброму посмотрел на меня.
      – На вас прямо лица нет. Бедная девочка. Скажите, пожалуйста… – Тут он начал задавать мне вопросы, на которые я не могла ответить, потому что ничего не знала о неожиданной болезни Ричарда.
      Я присела около доктора и неожиданно расплакалась – наверное, от переутомления.
      Кейн-Мартин был очень добр ко мне, заставил выпить виски с содовой и успокаивал, как мог.
      Конечно, сказал он, у Ричарда была серьезная операция, но ему будут вводить какое-то новое лекарство, ведь он" находится в лучшей больнице Лондона. А что касается Кеннета Каулдера, то, по его словам, мой друг попал к одному из лучших хирургов. Доктор говорил и говорил, и наконец я стала понемногу успокаиваться. Кейн-Мартин сел за стол и с улыбкой посмотрел на меня.
      – Это какой-нибудь молодой человек, который завоевал ваше сердце? Неужели я скоро останусь без моей прекрасной помощницы?
      Я закрыла глаза, покачала головой и с горечью ответила:
      – Нет, доктор, этого вы можете не опасаться.
      Он хотел, чтобы я пошла домой, но я отказалась. Работа хоть немного отвлекала меня.
      Думаю, в тот день я не совсем понимала, что делаю, потому что во время обеда я пошла на Кавендиш-сквер и встала в нескольких метрах от больницы. Я безнадежно смотрела на окна, с трудом удерживаясь от того, чтобы не открыть дверь больницы и не устремиться на поиски Ричарда. Наконец, взяв себя в руки, я решила, что пора возвращаться. Но не успела я подумать об этом, как на дороге появился длинный, блестящий «роллс-ройс», который вскоре подъехал к дверям больницы. Я замерла, прижав руку к губам, меня бросило в дрожь. Стоял теплый, даже жаркий день, но меня трясло как от ледяного пронизывающего ветра.
      Это был «роллс-ройс» Каррингтон-Эшей. Я узнала Денкса, их шофера, хотя с тех пор, как я видела его в последний раз, прошло больше четырех лет. Я была в оцепенении и не могла двинуться с места, ожидал, когда же наконец покажется Марион.
      Да, это она… Выйдя из машины, она разговаривала с Денксом. Эта женщина, которая была для Ричарда всем и ничем. Женщина, на месте которой должна бы быть я!
      Она выглядела так же, как на своих фотографиях, даже еще красивее. Такая изящная, хрупкая, элегантная.
      Марион быстро поднялась по ступеням, ее впустили, и она скрылась из глаз.
      Я повернулась и почти побежала прочь. Сердце стучало так бешено, что я совсем запыхалась. Марион пошла навестить Ричарда. Она имела на это право. Никто никогда не узнает, как я страдала в тот день. Даже ты, Ричард. Но последней каплей, переполнившей чашу моих страданий, была Марион, которая вошла в двери больницы.

      Ричард жив!
      Благодарение Господу, что я могу написать эти строки. Прошло еще сорок восемь мучительных часов ожидания, и я услышала:
      – Мистер Каррингтон-Эш чувствует себя немного лучше.
      На четвертый день после операции я получила от него записку, всего несколько строк, нацарапанных на клочке бумаги. Я распечатала конверт, и душа моя запела от радости, когда я прочитала:
      «Моя Роза-Линда! Ужасно обидно, что все так случилось. Это было полной неожиданностью. Не мог связаться с тобой. Боюсь, ты очень беспокоилась, но теперь я чувствую себя хорошо и постараюсь поскорее увидеться с тобой. Не могу пригласить тебя в больницу, дорогая. Марион может прийти в любую минуту, поэтому нам нельзя рисковать. Но не беспокойся больше. Чувствую себя вполне хорошо. Я люблю тебя. Береги себя, дорогая Роза-Линда».
      Снова и снова я вчитывалась в строчки, которые говорили о том, что мой любимый выздоравливает. На сей раз я плакала от радости. Как это похоже на Ричарда! Он не сказал ни слова о себе и своих страданиях. И только много позже, когда мы увиделись, я узнала, как ему было больно, как отчаянно он боролся за свою жизнь в эти первые дни и ночи после операции.
      Эта борьба за жизнь еще продолжалась, ведь он рассказал мне, что выпросил у сестры бумагу и карандаш только после крупного сражения. Но он знал, как я волнуюсь за него, и поэтому настоял на своем.
      Я получила еще две или три короткие записки, которые успокоили и поддержали меня, но увидела я моего Ричарда очень не скоро.
      Позже он рассказал мне, что его выздоровление протекало очень тяжело. Мало того что он страдал физически, ему было нелегко лежать в постели, скучать без меня и знать, что я не смогу навестить его.
      По-видимому, Марион была озабочена его состоянием и считала своим долгом посещать его каждый день. В его палате было очень много цветов и людей, но они были ему не нужны. А меньше всех Марион с ее показной заботой. Ему хотелось, чтобы пришла Роза-Линда и он мог взять ее за руку.
      – Когда мне было очень больно, мне хотелось прижаться к твоей доброй, сильной руке, моя дорогая, – рассказал он позднее. – Очнувшись после анестезии, я звал тебя по имени. Я узнал об этом от медсестры, когда она спросила, кого зовут Роза-Линда – мою жену или дочь. Мне пришлось отшутиться и дать туманный ответ, что либо ей, либо мне это приснилось.
      В последней записке Ричард сообщал, что попал в очень неудобное положение. Марион продолжала выказывать свою обременительную заботу о нем, она заявила, что хочет отвезти его на машине в Рейксли, так как ему предписано приступить к работе не раньше чем через месяц.
      Значит, еще целый месяц мы не увидимся. Он писал, что не вынесет этого, поэтому он сказал Марион, что перед поездкой в Рейксли ему надо ненадолго заехать к себе в офис, а на обратном пути он зайдет ко мне.
      Я ждала Ричарда в состоянии радостного возбуждения, хотя знала, что он пробудет не больше часа. Но я решила, что этот час должен стать для него счастливым и радостным, я ни в коем случае не покажу ему, как я устала от такого долгого ожидания, как нервничала.
      Я надела его любимое желтое платье. Ему нравилось, когда я была в голубом, желтом или красном. На платье я прикрепила две красные гвоздики, надела аквамариновые подвески и очень тщательно подкрасилась. Мне хотелось быть как можно красивее… Я надеялась, что он не заметит, как я осунулась и похудела за эти дни.
      Он позвонил из офиса и сказал, что будет у меня в четыре часа. Доктор Кейн-Мартин специально ради этой встречи отпустил меня пораньше домой.
      Я стояла у окна и ждала, ждала, всем сердцем стремясь вновь увидеть Ричарда. Наверное, он очень похудел и побледнел после этих мучений.
      Четыре часа… половина пятого… пять… а Ричарда все нет.
      Сначала мне не верилось, что он не придет. Этого просто не могло быть. Ведь совсем недавно мы разговаривали по телефону и он сказал, что придет самое позднее в четыре часа. Радости моей как не бывало. Я похолодела от дурных предчувствий. В моей голове роились самые разные предположения. Может быть, ему снова стало плохо. Или он слишком слаб и не смог доехать до моего дома.
      Я не могла оторваться от окна, жадно всматриваясь в каждую фигуру… в каждое такси, которое появлялось на площади Маркхем.
      Шел дождь, мелкий моросящий дождь. Был серый октябрьский вечер, темный и печальный.
      Вдруг раздался телефонный звонок.
      Я как-то сразу поняла, что этот звонок означает одно: Ричард не придет. Сняв трубку, я услышала голос Ричарда. Он говорил тихо и взволнованно.
      Он даже не сказал своего обычного «Привет, дорогая» или «Роза-Линда, это ты?». Он просто произнес:
      – У меня очень мало времени. Боюсь, случилось нечто непредвиденное… ужасно, но я ничего не могу поделать. Я был в офисе и уже совсем собрался ехать к тебе, как вдруг в дверях появилась моя дочь. Это было полной неожиданностью. Ее вызвала мать, потому что девочка очень беспокоилась обо мне… Такое внимание… совершенно не в духе Марион. Или, может быть, Марион сама хочет уехать на несколько дней. Она решила, что Берта останется со мной в Рейксли до конца недели. Она послала девочку за мной. И я ничего не могу поделать. Ведь нельзя же мне оставить ее здесь и ехать к тебе!
      Я услышала эти торопливые, сказанные довольно смущенным голосом слова, и сердце у меня словно окаменело. Казалось, я потеряла способность чувствовать. Но я нашла в себе силы ответить:
      – Да, конечно, ты не можешь прийти сейчас. Я понимаю.
      – Проклятье, – повторил он, – бывает же такое… Я этого не предвидел, иначе я бы сначала заехал к тебе, но сейчас у меня нет никакого предлога, чтобы оставить Берту, а самому уехать. Через полчаса мы уезжаем в Рейксли.
      – Я понимаю, – сказала я вялым, скучным голосом.
      – Мне очень жаль, – продолжал Ричард. – Но я не могу продолжать разговор. Берта в соседней комнате.
      – Я понимаю, – повторила я.
      – При первом же удобном случае я приду к тебе, – добавил он несчастным голосом.
      – Хорошо, спасибо, – сказала я.
      Смущенное молчание. Должно быть, на душе у Ричарда было очень тяжело, но он не мог ничего объяснить, ведь ему приходилось соблюдать крайнюю осторожность.
      В очередной раз я осознала всю безнадежность своего положения.
      – Мне надо идти, – послышался взволнованный голос Ричарда. – Прости. Я так огорчен…
      Я представила себя на его месте, и мне стало жаль Ричарда. Я подумала, что он недавно перенес операцию и ему нельзя волноваться.
      – Я все понимаю, – сказала я. – Не думай больше об этом. Приходи, когда сможешь. Благослови тебя Бог, дорогой мой… – И я положила трубку.
      Я не плакала. Просто отколола с платья гвоздики и механически поставила их в вазу. Сняла желтое платье и переоделась в старые брюки и свитер. Убрала посуду с накрытого к чаю стола и подумала: «Ну вот, сегодня вечером ты опять будешь одна, и неизвестно, когда ты снова увидишь Ричарда. Они увезли его… эти двое увезли его в Рейксли… в их руках он совершенно беспомощен… они увезли его».
      Мы увиделись только через две недели после того ужасного разговора. И, судя по его скупым рассказам, ему было хорошо в Рейксли. Он очень дружил с дочерью. Погода была хорошая. Вдвоем они проводили много времени в саду и в музыкальной комнате. Берта уговорила его позвонить директору школы и попросить разрешения оставить ее в Рейксли на целую неделю. Удивительно, но Марион оставила их в покое, не придиралась и ничего не требовала. Поэтому он действительно смог отдохнуть и окончательно выздороветь. Хотя, конечно, ему не хотелось так надолго разлучаться со мной.
      – Но ведь я знаю, скоро мы снова будем вместе, да и что такое эти шесть недель, когда у нас впереди целая вечность? – сказал он.
      Подумаешь… что такое шесть недель одиночества? Капля в море! И все же мне эти шесть недель вдали от Ричарда как раз и показались целой вечностью.
      Мы увиделись в самом начале ноября.
      Спокойная меланхоличность осени перешла в ледяную суровость зимы. Стало очень холодно, и я подумала, что скоро вновь наступит Рождество… опять будут праздники, которых я так боюсь.
      Но наконец Ричард снова со мной.
      Опять я бродила по квартире в радостном возбуждении, наряжалась и ждала его. На этот раз он обещал прийти не на час, а на целых два дня. Берта вернулась в школу. Марион надоело играть роль преданной жены, и, как обычно, с первыми холодами, предвестниками зимы, она вместе с одной из своих «компаний» уехала на юг Франции.
      И вновь Ричард был один, свободный от жены и ребенка. И снова я почувствовала, что он мой.
      Однажды утром (была суббота, и мне не надо было идти на работу) миссис Минкин, как обычно, прибрала квартиру и вдруг сказала:
      – Бедняжечка, в последнее время вы на себя не похожи, такая худенькая, и вид у вас обеспокоенный. Мистер Браун уже выздоровел? Ведь это вы об нем беспокоитесь? Об нем переживаете?
      – Да, – ответила я, вздохнув, и улыбнулась. «Мистер Браун». Как глупо это звучит. Мой коммивояжер.
      – Сразу понятно, что мистер Браун приедет на этот уик-энд, – продолжала доверчивая миссис Минкин. – По вашему лицу сразу видно.
      – Да, – прошептала я, радуясь, что беспокойству и разочарованиям последних полутора месяцев настал конец.
      Вскоре пришел Ричард.
      Я встретила его в дверях и увидела, что он с трудом поднимается вверх по лестнице, держась за перила. Он все еще был слаб. Тяжело дыша, он наконец добрался до моей двери, он, который обычно весело взбегал вверх, перепрыгивая через две ступеньки. Я с ужасом отметила его бледность, он очень осунулся и постарел.
      Но едва Ричард увидел меня, как его глаза засияли от радости. Мы ничего не говорили друг другу, просто крепко взялись за руки и вошли в квартиру.
      – Совсем задохнулся… – сказал он, смеясь. – Все еще неважно себя чувствую. Говорят, мне потребуется еще несколько месяцев, чтобы окончательно поправиться после этой проклятой операции.
      А я молча смотрела на него, не в состоянии вымолвить ни слова. Но Ричард все понял по моим глазам, потому что его улыбка сразу пропала. Он протянул ко мне руки и тихо сказал:
      – Роза-Линда… ангел мой… как давно мы не виделись!
      Потом он прижал меня к сердцу, и наши губы соединились. Я плакала, но теперь уже от радости и от облегчения.
      – Я люблю тебя, я люблю тебя, – повторяла я снова и снова.
      Он опять целовал меня, пока из моей души совсем не исчезла боль и горечь этих последних недель.
      Я отвела его в гостиную и усадила на диван у камина.
      – Ты выглядишь лучше, чем я ожидала, мой дорогой, – отметила я.
      – А ты похудела, – сказал он, насупившись. – Это никуда не годится. Ты должна срочно поправиться.
      – Но ведь тебе же нравятся стройные женщины, – со смехом ответила я.
      Я села у его ног, на ковре. Обняла его за талию, а голову положила ему на колени. Я была так счастлива, что он снова со мной… мой Ричард, которого я чуть не потеряла. Я почувствовала, что он снова нежно гладит меня по волосам. Я снова слышала его голос.
      И снова моя маленькая квартира превратилась в чудесный райский уголок, а Розелинда Браун была самым счастливым человеком на земле!
      Радость встречи постепенно улеглась, я начала готовить чай и всячески ухаживать за Ричардом – ни с чем не сравнимое счастье. Потом, обнявшись, мы сидели перед камином и разговаривали.
      Что-то… сама не знаю, что… заставило меня упомянуть имя Марион.
      – Во время твоей болезни, Ричард, она проявила себя такой преданной женой.
      У него на губах появилась саркастическая улыбка.
      – Хм… да. Я и сам удивился. Я отвела глаза.
      – А может быть… может, она изменила свое отношение к тебе после того, как чуть было не потеряла тебя?
      – Деточка, дорогая моя… Если ты думаешь, что Марион стала интересоваться мною больше, чем раньше, то я сразу могу тебе ответить: нет. Марион ничто не изменит. Я всегда говорил тебе: она прелестное, но бессердечное создание. Конечно, по-своему она была очень озабочена тем, что, по словам врачей, я мог умереть, а кроме того, ей нравилось играть роль заботливой жены, сиделки и сестры – все считали ее совершенно очаровательной и прекрасной. Они говорили мне, что я должен быть безмерно счастлив, имея такую преданную супругу… но… – Он пожал плечами и засмеялся.
      Эта ироничная усмешка очень успокоила меня и убедила, что отношения между Ричардом и его женой нисколько не изменились. Может, нехорошо было радоваться этому, но я была счастлива.
      Все воскресенье мы провели у меня дома в полном безделье. Было чудесно. Я старалась, чтобы Ричард как следует отдохнул, и поэтому не позволяла ему выполнять мелкие домашние дела, которые раньше забавляли его, ведь по натуре Ричард был очень домашним человеком.
      Он хотел повести меня в какой-нибудь ресторан пообедать, но на это я тоже не согласилась. Я сама приготовила обед – из тех блюд, какие он больше всего любил.
      А потом мы слушали по радио воскресный концерт.
      Передавали нашу любимую Пасторальную симфонию Бетховена. А когда концерт кончился, Ричард заговорил о своей дочери. Берта тоже очень любила эту музыку, наверное, поэтому он и вспомнил о ней.
      – Знаешь, Роза-Линда, она такой удивительный ребенок. В ней есть что-то очень взрослое, она необычайно чуткая. За ту неделю, что я пробыл в Рейксли после операции, мы еще больше сблизились. Хотя она еще совсем ребенок, но все прекрасно понимает. И очень скоро ей станет ясно, что мы с ее матерью совершенно чужие люди. К несчастью для Берты, они с Марион тоже чужие. В последнее время я стал замечать, что она доверяет только мне и дорожит общением со мной.
      – Я понимаю, милый, наверное, ты тоже испытываешь радость, когда вы вместе.
      – Да, – кивнул он, – и большую ответственность. Пройдет совсем немного времени, и она навсегда покинет Бронсон-Касл. Надо будет решать, где ей учиться дальше. Тут-то и начнутся наши несчастья. Марион твердо намерена послать ее в Париж, в один из тамошних пансионов для девушек из богатых семей, но Берта хочет поехать в Дрезден или во Флоренцию, чтобы серьезно заняться музыкой, и я тоже этого хочу, потому что девочка прекрасно играет на фортепиано.
      – Бедняжка Берта, как ей не повезло… приходится сталкиваться со всеми этими домашними баталиями и распрями. А если у нее склонность к прекрасному, то ей будет еще тяжелее. Тонкие, артистичные натуры страдают больше других.
      – Вот именно, – сказал Ричард, – я не хочу, чтобы мой ребенок страдал. Я думаю, тут не обойдется без серьезного разговора, но я буду стоять на своем.
      – Если бы только я могла хоть чем-нибудь помочь. Он склонился и поцеловал мои волосы.
      – Моя дорогая, больше всего на свете я сожалею о том, что не могу познакомить тебя с Бертой. Ты бы ей очень понравилась.
      Я даже покраснела от удовольствия, так меня порадовали его слова.
      – И мне бы она тоже понравилась, потому что она – твоя дочь.
      – Ты бы и без этого полюбила ее, – сказал он, – потому что она замечательная.
      Так закончились эти страшные дни болезни Ричарда, к концу ноября он уже совсем переборол болезнь. Он стал таким, как прежде, разве что в его темных, густых волосах появились новые седые пряди и слегка осунулось лицо.
      Он по-прежнему много работал, и времени у него стало еще меньше. Но я не очень огорчалась по этому поводу. Теперь я уже привыкла к такой жизни, и самое главное – мой Ричард снова принадлежал мне.
      Когда подойдет к концу работа над этой книгой? Книгой, которая называется «История Розы-Линды»? Без Ричарда не было бы никакой истории, и до тех пор, пока в моей жизни есть он – основа и смысл ее, – я не перестану писать. До очередного Рождества осталось меньше двух недель. Сейчас, когда я пишу эти строки, на небе собираются темные облака, будет снег. С самого утра я не могу согреться, хотя все время подкладываю угля в камин.
      Только что я написала письмо Кэтлин. Верная моя подруга! Она опять пригласила меня в Брайтон на Рождество, и на этот раз я обязательно поеду. Ричард будет в Рейксли, с Бертой, поэтому я поступлю очень глупо, если, как и в прошлом году, просижу все праздники в одиночестве. Кроме того, я очень люблю мою крестницу, Анну-Розу. Она теперь уже совсем большая, очень милая и забавная девочка. Когда мы отправляемся гулять, я беру ее за маленькую пухлую ручку, слушаю радостный детский лепет и всем сердцем завидую Кэтлин. Как жаль, что это не наш с Ричардом ребенок. Как бы мне хотелось родить ему сына. Но этого никогда не будет. Слишком поздно.
      Я уже получила несколько рождественских подарков. Вчера Китс Диксон-Родд прислала мне подписку на библиотеку журнала «Таймс», это очень кстати. Впереди много свободных вечеров, когда я буду совершенно одна.
      Китс с сестрой и сейчас живут в своем доме у реки. Недавно я навещала их. Однажды вечером Китс подошла ко мне, печально вздохнула и сказала:
      – Как жаль, что ты так и не вышла замуж, Розелинда. Как жаль, что ты позволила этому человеку сломать тебе жизнь…
      Улыбнувшись, я промолчала. Да и как можно было объяснить ей, что Ричард не мог сломать мне жизнь. Наоборот, он внес в нее ту единственную радость, какую мне суждено было испытать на этой земле.
      Но, конечно же, самый лучший подарок мне преподнес Ричард. Он говорил, что хотел принести его поближе к Рождеству, но стало так холодно, что он решил подарить мне эту вещь прямо сейчас. Какая же это прелесть! Маленький, очень изящный котиковый жакет и к нему муфта, мех такой гладкий, мягкий и блестящий! К этому чудесному жакету я уже подобрала ярко-красное платье.
      Эти вещи так нравятся мне, потому что это был для меня настоящий сюрприз, их выбирал Ричард.
      У меня тоже есть сюрприз для него. Однажды Ричард сказал, что считает Леонардо да Винчи величайшим гением в истории человечества.
      Вот я и решила подарить Ричарду прекрасное двухтомное издание знаменитых «Записных книжек» Леонардо. Ричард всегда сердится, когда я покупаю ему слишком дорогие подарки, но, видит Бог, мне больше не на кого тратить деньги. Зато мне будет так приятно увидеть радость на его лице, когда он развернет мой подарок.

      Вот и закончились рождественские праздники. Скоро Новый год.
      А я снова за своим столом и строчу новые страницы в «Историю Розы-Линды». Но сегодня мне удастся написать совсем немного, скоро придет Ричард, чтобы попрощаться со мной.
      Через два дня он уезжает в Америку.
      Как мне этого не хочется! Его поездка – неприятная неожиданность. Я уже привыкла, что он все время бывает в Европе. Но Америка так далеко, да еще он решил лететь самолетом туда и обратно. Когда я сказала, что очень боюсь за него, Ричард только посмеялся. Я понимаю, что глупо бояться, но ничего не могу с собой поделать.
      Я отдала Ричарду первую часть этой книги сразу после праздников. Он отнес ее в свой офис и запер в сейф. Сегодня я собираюсь отдать ему оставшуюся часть. Тогда у него будет вся книга полностью. Вряд ли я смогу что-нибудь написать до его возвращения.
      Никогда я не скучала по нему так, как сегодня. Всю эту неделю меня одолевает какая-то странная подавленность… Может быть, это реакция на известие об его скором отъезде.
      Ричард, дорогой мой, жаль, что сейчас тебя здесь нет и ты не можешь обнять меня и разогнать мою тоску своими нежными поцелуями. Какой ужасный вечер… пронизывающий холод, тротуары покрылись коркой льда.
      Лучше уж я перестану писать и займусь белым кроликом, которого я мастерю в подарок маленькой Анне.
      До прихода Ричарда еще целый час.
      Ричард, когда ты будешь читать книгу и дойдешь до этих строк, думай о том, как я люблю тебя. Я буду ждать тебя. Я надену красное платье и меховой жакет, а ты прижмешь меня к себе и скажешь:
      – Хорошо, что я снова с тобой, моя Роза-Линда.
      До встречи, любовь моя. Вот и все!..

* * *

      Питер Каррингтон-Эш отложил рукопись. К концу рукописи читать становилось все труднее и труднее.
      Некоторое время он лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Его переполняла печаль от невосполнимой потери – смерти брата – и острая жалость к девушке, которая так его любила. Должно быть, известие о его смерти потрясло до основания весь мир, в котором она жила. Об этом было даже страшно подумать.
      Но что же дальше? Что будет с девочкой, с Робертой? Эта мысль не выходила у Питера из головы.
      Хотя Питер всегда знал, что Ричард очень несчастлив в браке, он понял всю глубину этой трагедии, только прочитав книгу Розелинды. Конечно же, трагедия заключалась в судьбе его ребенка.
      Пока отец был жив, он вносил в ее жизнь так необходимую ребенку духовность, он боролся за девочку. Но теперь Роберта будет беззащитна. Марион сломит ее. Марион и бабушка Роберты.
      Чем дольше он думал о дочери Ричарда, тем больше убеждался в том, что теперь его долг – помочь ей. Он должен чаще бывать в Англии. Должен поощрять ее занятия музыкой, ее духовные, интеллектуальные искания. Должен помочь ей выстоять в борьбе против Марион. Да, отныне и навсегда это станет его тайной миссией…
      Неожиданно в дверь постучали. Питер быстро встал и положил рукопись Розелинды на кровать.
      Ночной портье клуба протянул ему листок бумаги.
      – Вам просили передать это, сэр. Только что сообщили по телефону, я все записал…
      Старик портье знал Питера Каррингтон-Эша многие годы, он кашлянул и с сочувствием посмотрел на Питера поверх очков.
      – Боюсь, плохие новости, сэр. Очень сожалею… – сказал он.
      Питер сел на краешек постели и развернул записку.
      «Сообщение из больницы Принцессы Марины для мистера Каррингтон-Эша. Полчаса назад мисс Розелинда Браун умерла, не приходя в сознание».
      Некоторое время Питер смотрел на записку невидящим взглядом. Неожиданно он смял записку. В задумчивости он склонил голову. Но на губах у него появилась полуулыбка.
      А ведь это не такая уж и плохая новость. Скорее наоборот. Только сейчас он понял, что Розелинда Браун не смогла бы жить без Ричарда. А теперь они снова вместе. Может быть, как и мечтала Роза-Линда, встречать их будет маленький песик по имени Джон. Наконец Питер понял, что означало слово «Джон», которое произнесла умирающая девушка.
      Но теперь у Питера была Роберта. Пусть в истории Ричарда и Розелинды появилось слово «конец». А для Роберты жизнь только начинается. Питер должен сделать для нее все, что в его силах. Тем двоим он не смог помочь ничем.
      Но какое это имеет значение теперь? Ведь они больше не нуждаются в его помощи.