Мотоциклисты, не оборачиваясь, проскочили перекресток и проехали напрямик. Пролетев метров Двадцать, мотоцикл скрылся за углом здания, на противоположной стороне.

Спустя несколько секунд тарахтение внезапно прекратилось. По всей видимости, мотоцикл остановился. Наступила полная тишина. В поле зрения, между двумя каменными вертикалями на углу, остались только две параллельные колеи, прорытые в снегу трехколесной тележкой.

Все это тянулось слишком долго, и мальчик, потеряв терпение, вышел из своего укрытия. Солдат не сразу это заметил, потому что ребенок прятался, прикорнув у него за спиной; внезапно солдат увидел его посреди тротуара и сделал ему знак вернуться. Но мальчуган позволил себе продвинуться еще на три шага вперед и прислонился к фонарю, полагая, что тот его укроет.

Стояла тишина. Мальчуган мало-помалу осмелел и еще на несколько метров приблизился к перекрестку. Опасаясь привлечь внимание невидимых мотоциклистов, солдат не решался его окликнуть, чтобы помешать ему двигаться дальше. Мальчик дошел до места, откуда можно было увидеть всю поперечную улицу; высунув голову, он отважился заглянуть в ту сторону, куда укатил мотоцикл с коляской. Где-то неподалеку, в этом же секторе, прокричал мужской голос, отдавая короткое приказание. Разом отскочив, мальчик круто повернул и бросился бежать; он пронесся мимо солдата, а полы накидки развевались у него за спиной. Еще сам не отдавая себе отчета, солдат приготовился последовать за ним, когда, наполняя окрестности трескотней выхлопов, внезапно снова включился двухтактный мотор. Мальчик уже был у перекрестка и заворачивал за угол, когда солдат побежал, тяжело переваливаясь с ноги на ногу. Оглушительный грохот гнался за ним по пятам.

Раздался продолжительный скрежет: проделав крутой вираж, мотоцикл забуксовал на снегу. Мотор снова остановился. Резкий голос, без малейшего выражения, дважды крикнул: «Halte!» Солдат уже почти достиг перекрестка, куда несколькими секундами ранее свернул мальчуган. Снова загрохотал мотоцикл, перекрывая мощное «Halte!», повторенное в третий раз. И сразу же солдат услышал, как в неразбериху звуков ворвалось знакомое сухое, отрывистое потрескивание автомата.

Внезапно его сильно толкнуло в правый каблук. Он продолжал бежать. Пули ударялись о камень рядом с ним. Он уже достиг поворота, когда затрещала новая очередь. Острая боль пронзила его левый бок. Стрельба вдруг прекратилась.

Укрытый стеной, он был недосягаем. Потрескиванье автомата оборвалось. Минутой раньше замолчал мотор. Уже не чувствуя боли, солдат продолжал бежать вдоль каменной стены. Дверь дома оказалась не заперта, стоило ее толкнуть, и она сама распахнулась. Он вошел. Тихонько прикрыл дверь; едва лязгнув, защелкнулся язычок замка.

Солдат лег на пол и скрючился во мраке, прижав коробку к животу. Ощупал башмак. Вдоль задника и сбоку каблука шла глубокая косая зарубка. Нога затронута не была. С улицы послышались тяжелые шаги и шумные голоса.

Шаги приближались. Деревянная дверь содрогнулась от глухого удара, снова послышались грубые, но скорее жизнерадостные голоса, говорящие на непонятном, тягучем языке. Звук одиноких шагов удалялся. Два голоса, один совсем рядом, другой – подальше, перебросились двумя-тремя короткими фразами.

Раздался стук – должно быть, стучали еще в какую-то дверь, потом снова в эту, стучали кулаком, раз за разом, но как-то неуверенно. Какой-то далекий голос прокричал незнакомые слова, и тот, кто был вблизи, громко захохотал. Потом захохотали оба, в два голоса.

И двое, грузно шагая, удалились, громко разговаривая и смеясь. В наступившей тишине снова раздалась трескотня мотоцикла, потом, постепенно затихая, вовсе заглохла.

Солдат попытался переменить положение: острая боль в боку пронзила его, боль очень сильная, но все же терпимая. Его донимала главным образом усталость. И сильно тошнило.

И тут, совсем рядом, из мрака, донесся низкий голос мальчугана, но что тот говорил, солдат не разобрал. Он почувствовал, что теряет сознание.

В зале собралась внушительная толпа: люди – большинство в штатском – стоят, сбившись небольшими кучками, сильно жестикулируя, о чем-то беседуют. Солдат пытается пробиться сквозь толпу. Он находит наконец более свободное местечко, где, сидя за столиками, люди распивают вино и, размахивая руками, о чем-то громко спорят. Столы тесно сдвинуты, и проход между скамьями, стульями и спинами сидящих очень затруднен, но как-никак видно, куда идешь. На беду, все места как будто заняты. Со всех сторон беспорядочно расставлены столики – круглые, квадратные, прямоугольные. За некоторыми сидят всего по три-четыре человека: самые большие столы – длинные, со скамьями вокруг, позволяют обслужить человек пятнадцать. Над стойкой склонился хозяин – высокий толстяк, особенно приметный потому, что стоит на возвышении. В узком промежутке между стойкой и последними столиками толпится кучка посетителей, одетых более нарядно – в короткие пальто городского покроя или шубы с меховым воротником; стаканы для них приготовлены рядом с хозяином – стоит протянуть руку, чтобы взять, – они виднеются в промежутке между фигурами стоящих, которые, энергично жестикулируя, о чем-то беседуют. Один из посетителей остается немного в стороне, справа, он не вмешивается в беседу своих друзей, но, прислонясь к стойке спиной, смотрит в залу, на сидящих там людей, на солдата.

Тот замечает наконец неподалеку столик – к нему сравнительно удобно подойти, и сидят за ним только двое военных: капрал-пехотинец и сержант. Оба неподвижные и молчаливые, они своими сдержанными повадками резко отличаются от всех окружающих. За их столиком есть свободный стул.

Солдату удается без особого труда пробраться к этому столику, и, положив руку на спинку стула, он спрашивает, можно ли присесть. Капрал отвечает: с ними был еще товарищ, но он на минутку отлучился и все не возвращается; похоже – он встретил кого-то из знакомых; можно пока что занять его место. Солдат так и поступает, весьма довольный тем, что удается присесть и отдохнуть.

Двое других молчат. Они и не пьют, перед ними даже нет стаканов. Шум в зале словно не достигает их ушей, окружающая суета не тревожит их взоров, устремленных в ничто, словно они спят с открытыми глазами. Если это и не так, во всяком случае зрелище, которое тот и другой неотрывно созерцают, перед каждым из них разное, поскольку тот, что сидит справа, повернулся лицом к совершенно голой стене – белые листы объявлений висят дальше, – а второй смотрит в противоположную сторону, туда, где расположена трактирная стойка.

На полдороге от стойки, над которой, расставив руки в упор, склонил свое тучное тело хозяин, между столиками проходит с нагруженным подносом молодая служанка. Она ищет глазами, соображая, куда направиться: вот она приостановилась, круто повернулась и оглядывается. Она не шевелится, не делает ни шага, только бедра под широкой сборчатой юбкой слегка покачнулись, шевельнулась голова с тяжелым узлом черных волос да слегка дрогнуло туловище; на вытянутых руках она, вровень с лицом, неподвижно держит поднос, а сама изогнулась, обернувшись в другую сторону, и довольно долго остается в таком положении.

Судя по направлению ее взгляда, солдат думает, что она заметила его присутствие и подойдет, чтобы принять у него заказ или даже сразу его обслужить, поскольку у нее на подносе бутылка красного вина, которую она, совершенно не заботясь о ее вертикальном положении, угрожающе наклонила, с риском ее обронить. Пониже бутылки, на траектории неминуемого падения – лысая голова старого рабочего, а тот, видимо ничего не подозревая, продолжает то ли в чем-то упрекать своего соседа слева, то ли увещевать его или призывать в свидетели своей правоты; при этом он потрясает правой рукой с переполненным стаканом, содержимое которого угрожает вот-вот пролиться.

Тут солдату приходит в голову, что на его столе нет ни одного стакана. На подносе – только бутылка и ничего больше, что позволило бы утолить жажду нового клиента. К тому же подавальщица, видимо, не обнаружила в его углу ничего такого, что привлекло бы ее внимание, и продолжает шарить глазами по зале: минуя солдата и двух его соседей, взгляд ее скользит поверх других столов, вдоль стены, где четырьмя кнопками прикреплены белые листки объявлений; вдоль окна витрины со сборчатой занавеской, загораживающей залу от глаз прохожих, окна с тремя выпуклыми эмалевыми шарами снаружи; вдоль входной двери, также частично занавешенной и украшенной надписью «Кафе», которая читается навыворот; вдоль стойки с пятью-шестью прилично одетыми посетителями перед нею, а также того, крайнего справа, что все еще смотрит на столик, за которым сидит солдат.

Тот переводит взгляд в сторону своего стула. Сержант пристально разглядывает ворот его шинели, то место, где пришиты два зеленых ромба, – суконных, с армейским номером.

– Так вы были под Рейхенфельсом? – говорит он. При этом его подбородок едва заметно, но стремительно выдвигается вперед.

Солдат подтверждает:

– Да, был я в этой переделке.

– Были, – уточняет сержант, для доказательности повторяя то же движение подбородком и кивая на отчетливые следы армейского номера.

– И он тоже, – говорит капрал, – тот, что сидел тут, на вашем месте…

– Ну, он-то дрался, – прерывает сержант. И, не получив ответа, добавляет: – А то, сдается мне, найдутся и такие, что не выстояли.

Он оборачивается к капралу, и тот делает неопределенный жест в знак то ли неведения, то ли согласия.

– Никто не выстоял, – говорит солдат.

Но сержант протестует:

– Как бы не так! Вы спросите у парнишки, что сидел тут, на вашем месте.

– Ладно, пусть так, – соглашается солдат. – Все дело в том, как понимать это «выстояли».

– Я так и понимаю, как оно есть: были такие, что дрались, а другие – нет.

– А кончилось тем, что все отступили.

– Согласно приказу. Не надо путать.

– Все отступили согласно приказу, – говорит солдат.

Сержант пожимает плечами. Он смотрит на капрала, словно ища поддержки. Потом, отвернувшись к стеклянной витрине, глядящей на улицу, бормочет:

– Разложившееся офицерье!

И помолчав:

– Разложившееся офицерье, вот это кто!

– Это верно, – подтверждает капрал.

Озираясь вокруг, солдат выискивает глазами молодую официантку, которая все никак не соберется к ним подойти. Но сколько он ни приподнимается на стуле, глядя поверх голов, он нигде не может ее обнаружить.

– Не беспокойтесь, вы увидите сразу, когда он вернется, – говорит капрал. Он приветливо улыбается и, полагая, что солдат оглядывается в поисках их ушедшего товарища, добавляет: – Он должен быть рядом, в бильярдной, верно, приятеля повстречал.

– Вы можете у него спросить, – продолжает, покачивая головой, сержант, – он-то дрался, можете у него спросить.

– Ладно, а все же как-никак нынче он тут, – говорит солдат. – Хочешь не хочешь, а пришел к тому же, что и остальные.

– Согласно приказу, я вам говорю. – И после минутного молчаливого размышления он, словно про себя, заключает: – Разложившееся офицерье, вот они кто!

– Вот это верно, – подтверждает капрал.

Солдат спрашивает:

– А вы-то под Рейхенфельсом были?

– Ну нет, мы оба западнее были, – отвечает капрал. – Как они линию обороны прорвали и нас обошли, мы и отступили, чтобы не попасться.

– Согласно приказу, вот как! Не надо путать, – уточняет сержант.

– Быстро смотались, тянуть было некогда, – говорит капрал. – А то, из двадцать восьмой у нас на левом фланге, замешкались, так они словно ребятня малая влипли.

– Сейчас, как ни верти, все к тому же идет. Не нынче – так завтра посадят в мешок, – говорит солдат.

Сержант бросает на него быстрый взгляд, но предпочитает обратиться к воображаемому собеседнику, сидящему напротив:

– Ну, это еще надо доказать, мы еще последнего слова не сказали.

Теперь очередь солдата пожать плечами. Он встает со стула, пытаясь привлечь внимание официантки и надеясь, что наконец-то ему принесут выпить. Из-за соседнего стола доносится фраза, случайно произнесенная громче других, – обрывок какой-то беседы: «Шпионы, ну, их-то повсюду хватает!» За этим заявлением следует непродолжительное молчание. На другом конце стола кто-то дает подробные пояснения, но слышится только глагол «расстрелять», остальное тонет в сумятице голосов. И когда солдат снова усаживается на свой стул, среди общего гула слышится другая формулировка:

– Есть такие, что дрались, а другие вот нет.

Сержант разглядывает при этом зеленые ромбы на вороте шинели. Он повторяет:

– Мы еще последнего слова не сказали. – Потом, склонившись к капралу, доверительно сообщает: – Мне говорили, вражеским агентам платят, чтоб разлагали морально.

Капрал не реагирует. Сержант, который, перегнувшись над столом, покрытым клеенкой в красно-белую клетку, тщетно ждал ответа, снова решительно опускается на стул. Немного погодя он добавляет: «Надо было видеть», но произносит это едва слышно и к тому же не поясняет свою мысль. Оба молчат, и тот и другой замерли, уставившись в пространство прямо перед собой.

Солдат оставляет их, с намерением выяснить, куда же запропастилась молодая женщина с тяжелой темной шевелюрой. Но, стоя среди нагромождения столов, он подумал, что в конечном счете не так уж ему хочется пить.

Почти у самого выхода, уже дойдя до стойки, которую обступила кучка прилично одетых людей, он вдруг подумал о том солдате, что был под Рейхен-фельсом и так доблестно там сражался. Важно непременно его разыскать, поговорить с ним, выведать у него, как это все было. Солдат немедля возвращается и пересекает залу в обратном направлении, пробираясь между скамьями, стульями и спинами выпивающих за столиками посетителей. Те двое сидят по-прежнему в одиночестве, в той же позиции, в какой он их оставил. Вместо того чтобы направиться к ним, он идет напрямик в глубь залы, туда, где толпа мужчин, создавая давку и толкотню, устремилась влево, но из-за тесноты прохода движется очень медленно, мало-помалу, однако, протискиваясь между выступом стены и тремя большими круглыми вешалками, нагруженными одеждой, которые возвышаются в конце стойки.

Пока, подхваченный течением, солдат также приближается к выходу – правда, медленнее прочих, поскольку он оказался у края потока, – ему приходит в голову, а почему, собственно, так уж важно побеседовать с этим человеком, который сможет ему рассказать лишь то, что ему уже известно. Еще не успев дойти до следующей залы, где, кроме новых посетителей, должны находиться: укрытый чехлом бильярд, черноволосая официантка и герой Рейхенфельса, – солдат отказывается от своей затеи.

Именно тут, должно быть, и разыгрывается немая сцена, когда толпа, окружающая солдата, раздвигается, оставляя его посреди огромного круга, по сторонам которого чьи-то призрачные лица… Эта сцена, впрочем, ни к чему не ведет. И наконец толпа – ни немая, ни говорливая – уже не окружает его: он вышел из кафе и шагает по улице. Это обычная улица: длинная, прямая, обставленная совершенно одинаковыми домами с плоскими фасадами и похожими одна на другую дверьми. Как всегда, медленно, мелкими густыми хлопьями сыплется снег. Белеют тротуары, мостовые, подоконники, приступки подъездов.

За ночь в нишу намело кучу снега, он проник в узкую вертикальную щель неплотно прикрытой двери, и, когда солдат распахивает створку, налипший по ее краю снег в несколько сантиметров толщиной сохраняет продолговатую форму. Немного снега скопилось даже в коридоре, и он образовал на полу длинную дорожку, которая чем дальше от двери, тем становится уже, – вначале она широка, затем сужается и, частично уже подтаяв, оставляет на пыльном деревянном полу влажную черную кромку. Коридор испещрен черными следами, отстоящими друг от друга сантиметров на пятьдесят и все менее отчетливыми по мере приближения к лестнице, нижние ступеньки которой угадываются в глубине. И хотя пятна эти неопределенной, изменчивой формы, с бахромчатыми краями и проталинами, есть все основания полагать, что это отпечатки, оставленные башмаками небольшого размера.

Справа и слева по коридору, на равном расстоянии друг от друга, правильно чередуясь, расположены двери – одна справа, другая слева, одна справа и т. д. Эта вереница тянется, сколько хватает глаз или почти столько, а в самой глубине, где освещение ярче, еще можно различить нижние ступени лестницы. Рядом – невысокая фигура женщины или ребенка, которую дальность расстояния делает совсем крохотной; одной рукой она опирается на крупный белый шар, которым заканчиваются перила.

Чем ближе солдат к ней подходит, тем явственней у него ощущение, что эта фигура отступает вглубь. По правую сторону коридора одна из дверей открылась. Здесь, впрочем, и обрываются следы. Щелк. Мрак. Щелк. Желтый свет озаряет тесную переднюю. Щелк. Мрак. Щелк. Солдат снова оказывается в квадратной комнате, где стоят комод, стол и диван-кровать. На столе клетчатая клеенка. К стене над комодом прикреплена фотография военного в походной форме. Вместо того чтобы, сидя за столом, попивать вино и не спеша разжевывать хлеб, солдат вытянулся на постели; глаза у него закрыты, видимо, он спит. Вокруг него, стоя, замерли трое: мужчина, женщина и ребенок, – они молча его разглядывают.

В изголовье, почти к самому лицу спящего склонилась женщина – она всматривается в его искаженные черты, прислушивается к затрудненному дыханию. В стороне, у стола, как всегда, в черной накидке и с беретом на голове, стоит мальчуган. Третий, в ногах кровати, не инвалид с деревянным костылем, но более пожилой человек, с залысиной над лбом, одетый в короткое пальто на меху, начищенные ботинки и короткие гетры. Он не снимает серых лайковых перчаток; на левой руке, у безымянного пальца, там, где приходится перстень, небольшая припухлость. Зонтик с ручкой из слоновой кости, облеченный в шелковый футляр, оставлен, видимо, в передней, где косо прислонен к вешалке.

Солдат, в полном обмундировании, в обмотках и грубых башмаках, лежит на спине. Руки вытянуты вдоль тела. Шинель расстегнута, военная гимнастерка под нею – слева, у поясницы – в пятнах крови.

Нет. В действительности на сцене другой раненый, все происходит при выходе из переполненного кафе. Солдат едва успевает закрыть за собой двери, как к нему подходит рядовой прошлогоднего призыва, которого он не раз встречал по возвращении – и даже этим же утром в госпитале, – тот как раз собирается войти в кафе. На мгновение солдату приходит в голову мысль, что перед ним тот самый отважный вояка, чью храбрость только что превозносил сержант. Но он тут же осознает невозможность подобного совпадения; юноша действительно во время вражеской атаки был под Рейхенфельсом, но в том же полку, где служил и сам солдат, о чем свидетельствовали зеленые ромбы на его обмундировании; однако, если верить тому, на что так прозрачно намекал сержант, в их части не числилось героев. Поэтому, встретив товарища, солдат ограничился кивком головы, но тот остановился и заговорил:

– Вашему приятелю, тому, что этим утром вы навещали в хирургии, плохо. Он вас несколько раз спрашивал.

– Ладно, – сказал солдат, – приду еще.

– Да поскорей. Он недолго протянет.

Молодой человек уже ваялся было за медную ручку, но снова обернулся и добавил:

– Он говорит, что должен вам что-то вручить. – И после короткого размышления: – Может быть, это в бреду.

– Я приду. Увидим, – сказал солдат.

Выбрав наикратчайший путь, он сразу же, быстрым шагом отправляется в госпиталь. Перед ним проходит декорация, вовсе не похожая на симметричные, однообразные очертания большого города с вычерченными рейсфедером, пересеченными под прямым углом улицами. Нет также и снега. Для этого времени года, пожалуй, тепло. Низкие, старомодные, несколько вычурные дома, перегруженные завитушками орнаментов, барельефами карнизов, резными капителями колонн, обрамляющих двери, скульптурными консолями балконов, сложным переплетом пузатых металлических решеток. С этим ансамблем хорошо сочетаются уличные фонари на углах, некогда оснащенные газовыми горелками, тогда как теперь чугунный столб, расширяющийся у основания, поддерживает на высоте трех метров некое сооружение в виде лиры с закругленными рожками и подвешенным к ним шаром с большой электрической лампой внутри. Самый столб не однороден по форме – он опоясан множеством колец, различных по конструкции и размерам, что подчеркивает изменение его калибров на разной высоте: кольца то раздаются вширь, то сужаются, то раздуваются наподобие шара, то напоминают веретено; особенно много этих колец у верхушки конуса, служащего основанием всему сооружению; вокруг конуса змеится металлическая гирлянда стилизованного плюща, и такая же стилизованная гирлянда повторяется на каждом столбе.

Но госпиталь всего лишь классическое здание военного образца, стоящее в глубине обширного голого двора, посыпанного гравием и отделенного от бульвара с обнаженными деревьями очень высокой решеткой, двухстворчатые ворота которой распахнуты настежь. Будки часовых – по обе стороны ворот – пусты. Посередине огромного двора одиноко стоит какой-то воинский чин в перепоясанном френче и с кепи на голове; он о чем-то размышляет; на белый гравий у его ног легла черная тень.

Что до помещения, где находится раненый, это обычная комната с металлическими, окрашенными в белый цвет кроватями – обстановка, которая также ни о чем не говорила бы, если б не завернутая в коричневую бумагу коробка на полке для вещей.

С этой-то коробкой солдат и шагает по заснеженным улицам, вдоль высоких плоских фасадов, в поисках места условленной встречи, и, учитывая неудовлетворительность описания, им полученного, путается среди множества сходных перекрестков, пытаясь в этом большом, чересчур геометрично расположенном городе точно определить указанное место. И наконец, толкнув приоткрытую дверь, он снова попадает в необитаемое с виду здание. В коридоре, до половины выкрашенном в темно-коричневый цвет, так же пустынно, как и на улицах: ни циновки перед дверью, ни пришпиленной визитной карточки, ни каких-либо хозяйственных мелочей, случайно брошенных то тут то там, – ничего, что обычно выдает характер жилого дома, за исключением инструкции по противопожарной обороне, одни лишь голые стены.

И тут-то боковая дверь открывается в тесную переднюю, где к обычного типа вешалке прислонился зонтик в черном шелковом чехле.

Однако, если кто-то подстерегает вас у входа, другая дверь позволяет покинуть дом незамеченным: находится она в конце второго коридора, перпендикулярного к первому, налево от расположенной в его глубине лестницы, и выходит на поперечную улицу. Улица точь-в-точь похожа на предыдущую; и мальчуган стоит на посту под фонарем в ожидании солдата, чтобы проводить того в канцелярию военного округа – здание, которое служит одновременно и казармой и госпиталем.

Оба, во всяком случае, отправились в путь с таким намерением. Но перекрестки все множатся, улицы внезапно меняют направление и поворачивают вспять. И нескончаемый ночной поход продолжается. Мальчуган шагает все быстрей и быстрей, солдат не поспевает за ним и вскоре снова остается в одиночестве; единственный выход для него – разыскать хоть какое-нибудь убежище, где бы он мог поспать. У него нет никакого выбора, и он вынужден удовольствоваться первой же раскрытой дверью, какая ему попалась. Это снова жилище молодой женщины в сером переднике – светлоглазой и черноволосой, с таким низким голосом. Солдат не заметил, однако, прежде, что в комнате, где его угощали вином и хлебом, под черной рамой с фотографией мужа, одетого в походную форму, висящей на стене над комодом, кроме прямоугольного стола, накрытого клетчатой клеенкой, стоял и диван-кровать.

На противоположной стене, вверху, почти в самом углу под потолком, чернеет черточка, очень тонкая, извилистая, длиной сантиметров в десять или чуть побольше, – возможно, трещина в штукатурке, возможно, запылившаяся паутинка, а возможно, и попросту дефект белого покрытия, подчеркнутый резким светом электрической лампы, свисающей на голом шнуре и медленно, подобно маятнику, раскачивающейся на этом шнуре. И в такт ей, но в обратном направлении колеблется тень человека со споротыми нашивками и в штатских брюках (не его ли инвалид называл лейтенантом?) – тень, упирающаяся в пол, раскачивается вправо и влево на полотнище запертой двери, уходя то в одну, то в другую сторону от неподвижного тела человека.

Этот псевдолейтенант (но следы отсутствовавших на его гимнастерке знаков различия, видневшиеся на коричневой ткани, говорили о звании капрала) – человек, подбиравший одиноких раненых или больных, – должно быть, предварительно выглядывал из окна нижнего этажа, предпочтительно из того, что приходилось как раз над дверью, пытаясь в полумраке разглядеть тех, кто хотел войти. Это, однако, не решает главного вопроса: как он мог узнать, что кто-то стоит на пороге? Стучался ли мальчуган в закрытую дверь? Солдат, со значительным опозданием догнав наконец своего проводника, – потому что уже давно потерял его из вида и шагал наугад по его следам, – не подозревал, что о его прибытии уже было доложено. И пока, взгромоздившись на узкую приступку, он тщетно пытался разобрать выгравированную на полированной табличке надпись, снова и снова водя по ней кончиками пальцев, в трех метрах над его головой хозяин подробно изучал выступающий из дверной ниши бок шинели: плечо, руку в запачканном рукаве, обхватившую сверток, по форме и размерам напоминающий коробку для обуви.

Между тем в окнах было темно, и солдат полагал, что этот дом, как и прочие, покинут обитателями. Толкнув дверь, он сразу же обнаружил, что заблуждался: в доме оставалось множество жильцов (как, впрочем, наверное, и во всех других домах), и они, один за другим, появлялись повсюду: какая-то молодая женщина забилась в самый угол лестницы в глубине коридора, другая случайно открыла дверь по левую его сторону, наконец, третья – по правую, и, после минутного колебания, она впускает солдата в переднюю, откуда он – в который раз – попадает в квадратную комнату, где теперь и лежит.

Он покоится на спине. Глаза у него закрыты. Серые веки, серый лоб и серые виски, но скулы помечены ярким румянцем. На впалых щеках, вокруг приоткрытого рта, на подбородке – темная щетина по крайней мере четырех-, пятидневной давности. Его сиплое дыхание ритмично вздымает натянутую по самую шею простыню. Багровая кисть с чернотой на суставах пальцев высунулась наружу и свисает с кровати. В комнате уже нет ни человека с зонтом, ни мальчика. Только женщина – она сидит за столом чуть боком, обернувшись к солдату.

Она вяжет из черной шерсти, видимо, какую-то одежду, но работа еще только начата. Большой клубок лежит рядом с ней на красно-белой клетчатой клеенке, края которой ниспадают вокруг стола, образуя по углам широкие жесткие складки, напоминающие опрокинутый кулек.

В остальном комната не совсем такова, какой она запомнилась солдату: не считая дивана-кровати, который он едва заметил во время первого посещения, здесь есть по крайней мере одна вещь, которую важно упомянуть, – высокое окно, совершенно скрытое сейчас огромными красными занавесями, ниспадающими с потолка и до пола. Диван, хотя и широкий, легко мог остаться незамеченным, потому что расположен в углу, и, когда дверь распахнута, она скрывает его от взоров того, кто переступает порог; к тому же солдат пил и ел за столом, повернувшись к дивану спиной; кроме того, внимание его было притуплено усталостью, голодом и стужей, и он мало обращал внимания на обстановку квартиры. Его удивляет, однако, что он проглядел тогда то, что в ту пору, как и теперь, находилось как раз у него перед глазами: окно, или, во всяком случае, красные занавеси из тонкой глянцевитой ткани, напоминающей атлас.

Должно быть, эти занавеси не были тогда закрыты, потому что сейчас, при ярком свете, когда они развернуты во всю ширь, нельзя остаться равнодушным к их цвету. Наверно, при слабом освещении, проникавшем в незашторенное окно меж двух вертикальных, очень узких красных полотнищ, сами занавеси становились менее приметными. Но если дело было днем, то куда же выходило окно? Рисовалась ли в прямоугольнике стекла панорама улицы? При таком однообразии квартала это зрелище не заключало бы в себе ничего примечательного. Либо сквозь стекло виделось нечто иное: двор, возможно, столь тесный, а внизу, на уровне первого этажа, настолько темный, что свет почти не проникал в окно и ничто не привлекало к нему внимания, в особенности если густая снежная пелена мешала различить предметы, находящиеся в комнате.

Невзирая на эти рассуждения, солдат по-прежнему смущен таким пробелом в своих воспоминаниях. Он задает себе вопрос, не могло ли еще что-нибудь из окружающих предметов ускользнуть от его наблюдения и не продолжает ли ускользать и сейчас. Ему вдруг начинает казаться, что необходимо срочно составить полный реестр всех вещей, находящихся в комнате. Вот камин, о котором у него не сохранилось почти никакого представления, обычный камин из черного мрамора, над ним большое прямоугольное зеркало; железная заслонка приподнята, но подставки для дров не видно, а внутри – лишь кучка серой, почти невесомой золы; на мраморе доски лежит продолговатый, плоский предмет – самое большое в один-два сантиметра толщины, но лежит он слишком далеко от края, и под таким углом зрения определить, что это за предмет, нельзя (возможно даже, в ширину – он простирается много больше, чем это кажется); в зеркале отражаются красные шторы – гладкие, атласные, – их складки сверкают вертикальными бликами… Солдату все это кажется пустяками: следует в этой комнате отметить какие-то иные, куда более важные детали, в частности, что-то, смутно осознанное им, что привиделось в тот раз, когда его угостили здесь красным вином и ломтем хлеба… Он уже не помнит, что это было. Он хочет обернуться, внимательней поглядеть в сторону комода, но едва может пошевельнуться: какое-то оцепенение сковало его тело. Лишь предплечья и кисти рук еще движутся.

– Вам что-нибудь нужно? – доносится до него низкий голос молодой женщины.

Она прервала работу, но осталась в том же положении: все еще держит вязанье перед грудью, пальцы – один указательный поднят, другой все еще согнут пополам, таким образом они как бы тоже образуют петлю, голова еще старательно склонилась над работой, но глаза устремлены к изголовью кровати. Лицо женщины озабоченно, сурово, черты напряжены – то ли от усердия, то ли от тревоги за раненого, неожиданно на нее свалившегося, то ли вследствие какой-то иной, ему неведомой причины.