На какой-то миг он снова появляется в электрическом свете следующего фонаря, он бежит все так же поспешно, полы его накидки летят за ним. Так он еще и еще раз возникает у каждого фонаря, и потом – конец.

Солдат делает пол-оборота и продолжает свой путь. Снег опять хлещет прямо ему в лицо.

Солдат перекладывает сверток под мышку справа и пытается защитить лицо левой ладонью – с той стороны, где ветер дует с наибольшим постоянством. Но он скоро отказывается от своего намерения и снова засовывает окоченевшую руку в карман шинели. Спасаясь от снега, который набивается в глазницы, он только пригибает голову и отворачивается в сторону неосвещенных окон, где в правом углу подоконника белая груда все растет и растет.

Тем временем все тот же неулыбчивый мальчуган довел его до кафе, которое держал человек, не признаваемый мальчиком за отца. И снова такая же сцена, тот же фонарь и такой же, в точности, перекресток. Только снегопад, может быть, самую малость слабее.

Тяжелые хлопья сыпались все медленнее, все гуще. А мальчуган отвечал с такими же недомолвками, прижимая к себе полы черной накидки. И лицо у него, заштрихованное белыми хлопьями, было такое же настороженное, непроницаемое. Он так же в нерешительности медлил перед ответом на любой вопрос – и его ответ точно так же ничего не прояснял собеседнику.

– Куда ведет эта улица? – Долгий, безмолвный взгляд, устремленный, предположительно, в самый конец улицы, и безразличный голос:

– На бульвар.

– А эта?

Мальчуган медленно переводит взгляд в другом направлении, куда кивком головы показывает солдат. Его лицо не выдает ни малейшего колебания, никакой нерешительности, когда он тем же безразличным тоном повторяет:

– На бульвар.

– Тот же?

Снова молчание, снег падает все медленней, хлопья – все тяжелее.

– Да, – говорит мальчуган. Затем, после короткого молчания: – Нет… – И наконец с внезапной горячностью: – Ну да, на бульвар!

– А далеко это? – снова спрашивает солдат.

Мальчуган все так же глядит на вереницу огней, все ближе и ближе теснящихся друг к другу, все менее и менее ярких и наконец вовсе уходящих во мглу ночи.

– Да, – говорит он, и голос его снова становится ровным, далеким, как бы отсутствующим.

Солдат выжидает еще с минуту, не последует ли за этим новое «нет». Но мальчуган уже пустился бегом вдоль фасадов, по снежной тропе, по которой несколькими минутами ранее, но в обратную сторону, шел солдат. Когда беглец пересекает освещенное фонарем пространство, на какие-то мгновения возникает развевающаяся темная накидка – возникает раз, другой, третий, – с каждым разом все менее отчетливо, пока вдали не начинает мерещиться уже что-то вроде летящего снежного вихря.

Между тем все тот же мальчуган опережает солдата, когда тот входит в кафе. Прежде чем переступить порог, малыш встряхивает свою черную накидку, снимает берет и дважды хлопает им о косяк застекленной двери, сбрасывая льдинки, застрявшие в складках материи. Должно быть, он уже не раз встречался солдату, пока тот кружил по шахматной доске совершенно одинаковых улиц. Ему так и не удалось обнаружить никакого бульвара, ни хотя бы какую-нибудь более широкую, обсаженную деревьями улицу, хоть чем-то непохожую на все предыдущие. Мальчуган перечислил в конце концов несколько названий, несколько названий улиц, которые сам знал, но перечислил явно без всякой пользы для солдата.

Сейчас он решительно хлопает беретом о деревянный косяк застекленной двери, перед которой остановились они оба. Помещение внутри ярко освещено. Белая сборчатая занавеска из прозрачной ткани загораживает нижнюю часть стекла. Но взрослому человеку – с высоты его роста – легко обозреть всю залу: трактирную стойку слева, столики – посредине, стену, увешанную разнокалиберными объявлениями, справа. Посетителей в этот поздний час уже мало: за одним из столиков двое рабочих, а перед тусклой металлической стойкой, над которой склонился хозяин, стоит кто-то, одетый более изысканно. Хозяин – тучный мужчина, и это особенно заметно, так как он слегка возвышается над своей стойкой. Оба – и хозяин, и клиент – обернулись к застекленной двери, о косяк которой только что хлопнул беретом мальчуган.

Но поверх занавески виднеется только лицо солдата. А мальчуган, одной рукой держась за ручку двери, другой – вторично хлопает беретом о ее створку, которая уже отходит от косяка. Хозяин отводит взор от мертвенно-бледной физиономии солдата, которая вырисовывается во мраке ночи, обрубленная у подбородка занавеской, и опускает глаза все ниже и ниже по мере того, как, давая наконец пройти малышу, ширится промежуток между створкой и дверным косяком.

Едва ступив в залу, мальчуган оборачивается и делает знак солдату следовать за ним. На этот раз всђ взгляды устремлены на вновь прибывшего: и хозяина за стойкой, и прилично одетого клиента перед нею, и обоих рабочих за столиком. Один из них, тот, что сидит спиной к двери, круто поворачивается на стуле, не выпуская из рук стакана, до половины наполненного красным вином, который стоит перед ним на испещренной квадратиками клеенке. Чья-то широкая ладонь держит другой стакан, рядом с этим. И хотя нельзя увидеть, можно предположить его содержимое. Красноватый кружок, оставленный слева какою-то жидкостью, обозначил место, где прежде стоял один из этих двух стаканов или, возможно, какой-то третий.

А затем солдат и сам очутился за столом, и перед ним такой же стакан, до половины наполненный таким же темным вином. На красно-белых квадратиках клеенки, похожей на шахматную доску, множество округлых следов, но почти все они имеют форму то полукружий, то более или менее замкнутой дуги, и все эти полукружия и дуги порой набегают одна на другую, хотя местами следы почти высохли, местами еще сверкают остатками жидкости, образовавшей прозрачную пленку поверх более темного, уже засохшего следа, а на других участках клетчатой клеенки, где стаканы часто передвигали с места на место, следы эти довольно смутны либо почти стерты скользнувшим по клеенке донышком, а может быть, и торопливым взмахом тряпки.

Солдат все еще ждет, застыв под фонарем, – руки в карманах шинели, тот же сверток под мышкой слева. Снова наступил день, такой же белесый и тусклый.

Но фонарь погас. Те же дома, те же пустынные улицы, те же цвета – белый и серый, та же стужа.

Снег больше не идет. Он лежит на земле почти таким же тонким слоем, может быть только лишь чуть уплотнившись, и так же тянутся вдоль тротуаров желтоватые тропки, проложенные торопливыми пешеходами. Вокруг этих узких полосок – белая, девственная пелена, лишь кое-где небольшие прогалины, как, например, вытоптанный грубыми солдатскими башмаками круг под фонарем.

На этот раз мальчуган идет навстречу. Вначале это смутный силуэт, расплывчатое черное пятно, которое довольно быстро приближается, придерживаясь обочины тротуара. Всякий раз, достигнув фонаря, пятно делает скачок в его сторону и затем снова продолжает двигаться вперед в том же направлении. Вскоре можно уже легко различить узкие черные штаны, облегающие быстрые ноги, откинутый назад и порхающий за спиной черный капюшон, надвинутый на глаза суконный берет. Достигнув фонаря, мальчуган всякий раз выбрасывает руку в шерстяной перчатке и хватается за чугунный столб, а тело его с рассчитанной скоростью проделывает тур вокруг металлической опоры, причем ноги почти не касаются земли, а сам мальчик сразу же оказывается в прежнем положении – на краю тротуара – и продолжает свой путь в сторону солдата.

Возможно, малыш не сразу его заметил, возможно, фигура солдата частично сливается с фонарным столбом, о который он опирается бедром и правой рукой. Но, желая получше разглядеть мальчугана, который приближается рывками, петляя вокруг столба, так что при каждом обороте взвихривается накидка, солдат слегка отступает от своей опоры, и малыш, на пути между двумя последними фонарями, внезапно останавливается, сдвинув ноги, рукой натягивая на коченеющие плечи соскользнувшую накидку и с любопытством глядя на солдата.

– Здравствуй, – говорит тот.

Мальчуган смотрит на него без удивления, но и без малейших признаков доброжелательности, словно находя естественной, но в то же время и досадной эту новую встречу.

– Ты где спал? – говорит он наконец.

Солдат, не потрудившись вынуть руку из кармана, неопределенно кивает:

– Там.

– В казарме?

– Да, пожалуй, в казарме.

Мальчуган дотошно изучает с головы до ног его одежду. Зеленоватая шинель помята не больше и не меньше чем прежде, обмотки навернуты так же небрежно, на башмаках почти так же налипла грязь. Только щетина на щеках, пожалуй, еще потемнела.

– А где она, твоя казарма?

– Там, – говорит солдат.

И он снова неопределенно кивает, то ли показывая назад, то ли куда-то через правое плечо.

– Ты не умеешь накручивать обмотки, – говорит мальчуган.

Солдат, поглядев вниз, нагибается к своей обувке.

– Знаешь, теперь это уже не важно.

Выпрямившись, он замечает, что мальчуган стоит много ближе, чем он предполагал: всего в трех-четырех метрах от него. Солдат не подозревал, что малыш остановился почти рядом, и не мог также припомнить, чтобы тот приблизился к нему позже. Не может ведь быть, однако, чтобы мальчуган переместился незаметно для него, пока он стоял нагнувшись: за такой короткий промежуток времени малыш едва ли успел бы продвинуться хоть на один шаг. К тому же он стоит в той же позе, что и в начале беседы: он замер, устремив глаза кверху, и невидимыми руками вплотную прижимает к телу наглухо закрытую черную накидку.

– Двенадцать тысяч триста сорок пять, – произносит мальчик, разбирая цифры номерного знака.

– Да, но это не мой полк, – говорит солдат.

– Как! Это у тебя написано.

– Да теперь, знаешь ли…

– Даже два раза написано.

Мальчуган выпрастывает из-под накидки руку и, протянув ее горизонтально, тычет указательным пальцем туда, где виднеются два красных ромба. На руке у него шерстяная вязаная перчатка, такая же, как его темно-синий свитер.

– Ладно, пусть так, – говорит солдат.

Мальчик снова засовывает руку под накидку, которую он тщательно запахивает, придерживая изнутри.

– А что у тебя в свертке?

– Я тебе уже сказал.

Мальчуган внезапно оборачивается к входной двери. Полагая, что он увидел нечто странное, солдат оборачивается тоже, но не замечает ничего, кроме все той же вертикальной темной щели шириной в ладонь, которая отделяет подвижную приоткрытую створку от неподвижной. Мальчуган продолжает напряженно глядеть все в ту же сторону, но солдат тщетно пытается хоть что-нибудь различить во мраке.

Наконец он спрашивает:

– Ты на что смотришь?

– А что у тебя в свертке? – повторяет малыш, не отвечая и не отводя глаз от приотворенной двери.

– Я уже сказал: вещи.

– Какие вещи?

– Мои.

Мальчуган переводит взгляд на собеседника.

– Для вещей у тебя есть ранец. У каждого солдата есть ранец.

Во время этого диалога мальчик держится с каждой минутой все увереннее. Его голос доносится уже не так глухо, как прежде, он звучит неколебимо, почти резко. Солдат, напротив, говорит все тише:

– Война уже кончилась, слышишь, кончилась война…

Он снова ощущает огромную усталость. И что за бесцельный допрос – ему уже неохота отвечать. Он почти готов отдать сверток мальчугану. Он поглядывает на коробку в коричневой обертке, которую держит под мышкой; стаявший снег оставил на ней темные округлые разводы с крохотными фестонами, шнурок ослабел и соскальзывает к самому краю, на угол коробки.

Через голову застывшего в той же позе мальчугана солдат оглядывает пустынную из конца в конец улицу. Обернувшись назад, он лишний раз обнаруживает ту же плоскую перспективу.

– Не знаешь, который час? – все так же прислонясь к фонарному столбу, спрашивает он.

Мальчуган раз за разом мотает головой, слева направо и справа налево.

– Он прислуживает за столиками, твой отец?

– Он мне не отец, – говорит малыш.

И не давая солдату времени повторить вопрос, он круто поворачивается на каблуках и деревянным шагом направляется к приоткрытой двери. Он подымается на ступеньку, слегка толкает дверь, проскальзывает в нее и без стука закрывает за собой, но при этом явственно слышно, как щелкает язычок замка.

Перед глазами солдата только заснеженный тротуар с пожелтевшей дорожкой справа и девственно-белой пеленой слева, а на ней единственный и ровный след двух маленьких башмаков, печатающих широкий шаг вдоль канавы; затем, метра за четыре до последнего столба, следы башмаков сливаются в один, более приметный, и сворачивают под прямым углом вправо, где шаги мельчают и выводят на пожелтевшую дорожку, а оттуда на более узкую тропку, которая ведет к двери.

Солдат подымает глаза и видит серый фасад, без балконов, с вереницами одинаковых окон, подчеркнутых внизу каждой рамы белой чертой, и ждет, надеясь, что где-нибудь за оконным стеклом появится мальчик. Но он отлично знает – раз уже малыш в черной накидке проводил его до самого дома, значит, он здесь не живет. Впрочем, судя по окнам, дом вообще необитаем.

Тяжелые красные занавеси ниспадают с потолка во всю ширину стены. Напротив расположился комод, а над ним картина. Мальчуган, тот, что в раме, – сидит, поджав ноги, все на том же месте, прямо на полу; кажется, он собирается вовсе соскользнуть под скамейку. Он все так же пристально глядит куда-то перед собой, о чем свидетельствуют только его широко раскрытые глаза.

Это свидетельство, правда, не слишком надежное: если художник полагал, что сцена смотрит в ничто, если ему ничего не пришло на ум относительно четвертой стены этой прямоугольной залы, три стороны которой изображены на гравюре, следовательно, глаза мальчугана устремлены в пустоту. Однако художник поступил нелогично, если, желая подчеркнуть отсутствие выражения в лице малыша, избрал для этого четвертую стену, единственную, где, вероятно, расположен выход. Три стены, изображенные на гравюре, не обнаруживают никаких видимых признаков двери. Если даже таковая находится в глубине слева, позади вешалок, это, конечно же, не главный вход в кафе, что было бы слишком – необычно для такого помещения. Застекленная, как это принято, входная дверь с выведенной на стекле белой эмалевой краской надписью «Кафе» и фамилией владельца: две изогнутые строчки, обращенные одна к другой своими вогнутыми сторонами, – сборчатая занавеска из легкой, просвечивающей ткани (наличие этой занавески заставляет того, кто хочет заглянуть в зал, подойти вплотную к двери), – эта входная дверь может находиться только с той стороны, где на гравюре отсутствует стена, причем остальная часть этой невидимой стены должна быть занята большим окном, до половины укрытым длинной шторой и посредине украшенным барельефом в виде трех шаров, – красного вверху и двух белых под ним, – в том случае, по крайней мере, если выход, расположенный за вешалками, ведет в бильярдную.

Мальчуган, сидящий с коробкой в руках, глядит, очевидно, в сторону входной двери. Но взгляд его находится почти на уровне пола, и он, конечно, не может поверх занавески увидеть улицу. Он не поднимает глаз, и это не позволяет ему разглядеть чье-то мертвенно-бледное лицо, прильнувшее к стеклу и по шею обрубленное занавеской. Взгляд малыша устремлен почти горизонтально. Отворится ли дверь, чтобы впустить нового пришельца, солдата, который поразит мальчугана своим необычным видом? Такое решение представляется сомнительным, потому что более принято помещать входную дверь с той стороны, где находится трактирная стойка, а значит, в данном случае, с левого края, возле трактирщика, там, где перед прилично одетыми обывателями осталось свободное пространство. Мальчуган находится, наоборот, с правой стороны, а тут – нагромождение скамеек и столов вовсе не оставляет места для прохода в залу.

Впрочем, солдат давно уже вошел в помещение: он сидит за столом, в глубине залы, за спиной у малыша, который теперь, видимо, уже не проявляет интереса к его одежде. Солдат также глядит на авансцену, но взгляд его устремлен чуть повыше, чем взгляд мальчугана, так как сидит он намного дальше от застекленной двери, ему достаточно лишь слегка приподнять глаза, чтобы через стекло над занавеской увидеть снег, падающий густыми хлопьями и вновь заметающий отпечатки редких шагов и перекрещивающиеся желтоватые тропки вдоль высоких фасадов.

Как раз на углу, у последнего в квартале дома, прислонившись к его ребру, на полосе белого снега, изогнутой в виде латинской буквы «L» и зажатой между фасадом и желтоватой дорожкой, виднеется чей-то силуэт, вертикально перерезанный каменным ребром, стены, позади которого исчезли ноги, бедра, плечи и пола черной накидки, – это, не отрывая взора от чугунного фонаря, караулит мальчуган. Выбрался ли он из дому через другую дверь, выходящую на поперечную улицу? Или выскользнул через окно нижнего этажа? Во всяком случае, солдат притворяется, что не заметил его возвращения на сцену. Прислонившись к фонарю, он старательно вглядывается в пустынную мостовую, в ее самый дальний конец.

«Ты чего ждешь?» Потом, спустя несколько секунд, тем же тоном, словно эхо: «Ты чего тут ждешь?» Это, конечно же, голос мальчугана – раздумчивый, спокойный, неприветливый, пожалуй, слишком низкий для десяти-, двенадцатилетнего мальчика. Впечатление, что он звучит очень близко – едва ли на расстоянии двух-трех метров, тогда как до угла дома по меньшей мере метров восемь. Солдату хочется обернуться и проверить – убедиться, что мальчуган не приблизился снова. Или, не глядя, ответить, что взбредет на ум: «Трамвай», либо «Суп» – пусть поймет, в конце концов, что надоел. Солдат по-прежнему пристально вглядывается в пустоту.

Когда он переводит наконец взгляд в сторону мальчугана, оказывается, что тот исчез. Солдат с минуту выжидает, полагая, что малыш попросту скрылся за углом здания и вскоре выглянет из своего укрытия. Но ничего подобного!

Солдат опускает глаза на девственный снег, где свежие следы сворачивают направо, за угол. Вдоль обочины тротуара идут редкие, исказившиеся при ходьбе отпечатки – движением башмака снег кучкой сбивался назад, и только оттиски нескольких шагов, ведущие к дорожке, точно запечатлели рисунок рифленой, елочкой, подошвы: множество полос во всю ширину стопы, а под каблуком, посредине выпуклого круга, вдавленный оттиск креста, – значит, на самом башмаке изображен выпуклый крест посредине вдавленного круга (есть еще второй кружок – посредине креста, много мельче первого и гораздо меньше в диаметре, – на нем выпуклыми цифрами обозначен размер: тридцать второй, возможно, тридцать третий или тридцать четвертый).

Солдат, слегка нагнувшийся было, чтобы разглядеть детали отпечатка, возвращается на дорожку. По пути он пробует толкнуть двери дома, но они не поддаются: они на самом деле заперты. Это деревянные двери с резными филенками, с подвижной створкой посередине и двумя неподвижными, очень узкими – по бокам. Солдат проходит дальше и сворачивает за угол дома, в поперечную улицу, такую же пустынную, как и предыдущая.

Новая улица, как и предыдущая, снова приводит его к перекрестку, где в десяти метрах от угла, занимая небольшой сегмент тротуара, стоит последний фонарь, а кругом тянутся такие же, как прежде, фасады. Вокруг основания опоры – в виде опрокинутого конуса – вьется такой же точно литой металлический плющ, с таким же изгибом плетей, с такими же листьями, с такими же ответвлениями, с такими же причудами растительности и такими же пороками металла, как у прежних фонарей. Выпуклости рисунка подчеркивает такая же каемка снега. Возможно, это тот самый перекресток, где должна была произойти встреча.

Солдат поднимает глаза в поисках эмалированной таблички с названием улицы. По одну сторону углового фасада, на каменной стене, нет никакого обозначения. По другую – почти на трехметровой высоте прибита обычного образца голубая эмалевая табличка, расколовшаяся так, словно мальчишки выбрали ее мишенью и яростно закидали увесистыми булыжниками; на ней можно было прочитать лишь слово «Улица…» и далее две буквы: «…на…», после чего надпись обрывалась концентрическими зазубринами следующей дыры. Впрочем, название, значившееся на табличке, первоначально было, по всей вероятности, очень кратким. Повреждения, видимо, давнишние, потому что обнажившийся металл уже сильно проржавел.

Все так же ступая по узкой желтоватой тропке, солдат только собирается перейти мостовую и посмотреть, нет ли на другой стороне лучше сохранившихся табличек, когда совсем близко слышит голос, произносящий три-четыре слога, смысл которых он не успевает уловить. Он резко оборачивается; но вокруг ни души. Наверно, в такой тишине у снега особая звукопроводимость.

Голос низкий и все же непохожий на мужской… Порой встречаются молодые женщины с очень низким голосом; но в этом случае впечатление было слишком мимолетно: память сохранила лишь бесплотный, бледный отзвук тембра, такой тембр может быть у кого угодно – сомнительно даже, человеческий ли это голос вообще. Однако тут солдат замечает, что дверь в угловое здание не закрыта. Он машинально делает несколько шагов в ее сторону. Внутри так темно, что в образовавшуюся щель ничего нельзя разглядеть. Справа, слева, вверху – повсюду запертые окна с черными, грязными, незанавешенными стеклами, с темными, неосвещенными комнатами без всяких признаков жизни, словно люди покинули дом.

Деревянная дверь с резными филенками выкрашена в темно-коричневый цвет. По бокам приоткрытой створки – две немного более узкие, неподвижные. Солдат толкает дверь. Широко ее распахнув, он подымается на заснеженную приступку, носящую отпечатки множества ног, и шагает через порог.

Он оказывается в темном коридоре, куда выходит множество дверей. В другом конце коридора угадывается лестница, которая тянется вверх и вскоре тонет во тьме. В глубине этого тесного и длинного прохода, у самой лестницы, по обе стороны, расположился – перпендикулярно к этому коридору – другой, где мрак еще гуще. Кругом все пусто, предметы домашнего обихода, которые обычно служат приметами жилого дома, отсутствуют: ни циновок перед дверьми, ни коляски под лестницей, ни ведра и метлы в углу. Только голые стены и полы – стены выкрашены в унылый темный цвет; сразу же налево от входа белеет небольшой листок – объявление противопожарной обороны – с указанием срочных мер, какие надлежит принимать в случае пожара. Обыкновенный деревянный пол, так же как и нижние, еле различимые во мраке, ступеньки лестницы, почернел от грязи и неряшливой мойки. Пять, шесть ступеней вверх – и лестница, должно быть, сворачивает вправо. В глубине коридора солдат начинает различать поперечную стену. У стены стоит женщина в широкой юбке, длинном, перепоясанном в талии переднике и, стараясь, по возможности, забиться в угол, бессильно опустив руки, глядит на открытую входную дверь – на возникший в ней против света силуэт.

Человек не успевает еще сказать ни слова, как одна из боковых дверей, слева по коридору, открывается и другая женщина в переднике, более полная, чем первая, возможно и более пожилая, делает шаг вперед. Взглянув на вошедшего, женщина останавливается как вкопанная, потом, постепенно отступая к своей двери и неимоверно широко разинув рот, она испускает продолжительный вопль, который, становясь все пронзительней, обрывается громким стуком захлопнувшейся двери. В ту же минуту раздаются поспешные шаги по деревянным ступеням; это убегает вверх по лестнице другая женщина, исчезающая в мгновение ока, между тем как стремительное цоканье ее босоножек еще раздается все выше и выше, но постепенно – с этажа на этаж – все глуше, по мере того как молодая женщина поднимается, возможно придерживая одной рукой свою широко развевающуюся юбку, видимо даже ни разу не остановившись на площадке, чтобы перевести дух, и позволяя угадывать этапы своего пути лишь по различному звучанию шагов в начале и в конце каждого пролета: один этаж, два, три, четыре этажа, а возможно, и больше.

Снова тишина. На этот раз справа по коридору приоткрывается другая дверь. Или она уже была открыта раньше? Вероятнее всего, внезапный гам привлек новое лицо, к тому же весьма похожее на два предыдущих, по крайней мере на первое: это молодая с виду женщина в длинном темно-сером переднике, перепоясанном в талии и со сборками по бокам. Встретившись взглядом с пришельцем, она спрашивает:

– Что это?

У нее низкий, густой, но как бы нарочито тусклый голос, словно она хочет, по возможности, остаться безликой.

Не лишено вероятия – это тот самый голос, что минуту назад он услышал на улице.

– Они испугались, – говорит солдат.

– Да, это от неожиданности, – говорит женщина. – И потом свет сзади… Не различишь… Они приняли вас за…

Женщина обрывает фразу. Она по-прежнему стоит, разглядывая солдата. Она и не думает распахнуть пошире дверь, несомненно чувствуя себя так в большей безопасности, и держится одной рукой за створку, другой – за косяк двери, готовая в любую минуту ее захлопнуть.

Она спрашивает:

– Вам чего?

– Я ищу улицу… – говорит солдат. – Должен был пойти…

– Какую улицу?

– Вот название-то я как раз и позабыл. Что-то вроде Галабье или Матадье. Но я не уверен. Может быть, вовсе – Монторе?

Женщина задумывается.

– Город, знаете ли, большой, – говорит она наконец.

– Но это где-то здесь, так мне объяснили.

Молодая женщина оборачивается и, повысив голос, спрашивает кого-то в глубине помещения: «Ты улицу Монторе знаешь? Тут неподалеку. Или что-нибудь похожее?» Она выжидает; через приоткрытую дверь можно разглядеть правильные черты ее лица. Позади нее темнота, должно быть, в передней нет окна. Толстая женщина тоже выступила из полного мрака. Спустя минуту какой-то далекий голос произносит в ответ несколько неразборчивых слов, и молодая женщина снова поворачивается к солдату:

– Погодите минутку, я взгляну.

Она хочет захлопнуть дверь, но тут же спохватывается.

– Закройте же входную, – говорит она, – холод идет по всему дому.

Солдат возвращается к дверям и с легким щелканьем захлопывает створку: язычок замка становится на свое место. Человек снова во мраке. Вероятно, двери квартиры, откуда появилась женщина, тоже закрыты. Найти их в темноте он не может: ни малейшего просвета. Полная тьма. И ни звука: ни шагов, ни приглушенного шепота, ни грохота посуды. Дом кажется необитаемым. Солдат закрывает глаза, и снова медленно оседают белые хлопья, и вереницы фонарей вехами отмечают его путь из конца в конец заснеженного тротуара, и мальчуган убегает со всех ног, то на какие-то мгновения возникая, то исчезая снова – с каждым разом становясь все меньше ростом, – но через равные промежутки времени свет очередного фонаря выхватывает его из мрака, причем дальность расстояния как бы сокращает промежутки между столбами, и кажется, что он все замедляет бег, по мере того как уменьшается в росте.

От комода до стола шесть шагов: три – до камина и затем еще три. От стола до угла в ногах кровати пять шагов; четыре – от кровати до комода. Путь от комода к столу не совсем прямой: его кривая проходит мимо камина. Над камином висит зеркало, большое прямоугольное зеркало, прикрепленное к стене. Как раз напротив – спинка кровати.

В коридоре внезапно возникает свет. Но это не уличный свет, и место, где стоит солдат, по-прежнему не освещено, оно погружено в полумрак. Этот бледно-желтый искусственный свет, идущий издалека, исходит откуда-то справа, из поперечного коридора. В глубине справа как бы вырезан светящийся прямоугольник, и отсюда, расширяясь, начинается освещенная зона, обозначившаяся на полу двумя косыми линиями: одна пересекает почерневший пол коридора, другая ложится по диагонали на три нижних ступени лестницы; по ту и другую сторону от них по-прежнему мрак, но он чуть слабее мрака вокруг.

Все так же, в невидимом далеко, откуда исходит свет, тихонько захлопывается дверь и ключ поворачивается в замке. Свет гаснет, и снова мрак, но вдоль поперечного коридора слышатся шаги, в которых угадывается давнишняя привычка к этим местам. Это гибкие, легкие, однако отчетливые и решительные шаги. Они уже достигают лестницы, у которой стоит солдат, а тот, желая избежать столкновения в темноте коридора, вытягивает перед собой руки и вслепую шарит вокруг в поисках стены, куда бы он мог отодвинуться. Но шаги, вместо того чтобы свернуть в коридор, в начале которого он находится, направляются в другую сторону, следуют все так же напрямик и уходят влево, в поперечный коридор. Выдвигается щеколда, резкий уличный свет постепенно заливает левую сторону коридора. Там воцаряются тусклые серые сумерки. По-видимому, тут имеется вторая дверь, выходящая на другую улицу. Через нее-то, должно быть, и ускользнул мальчуган. Свет вскоре исчезает, так же постепенно, как возник, двери захлопываются, и в ту же минуту наступает полная тьма.

Мрак. Щелк. Желтый свет. Щелк. Мрак. Щелк. Серая мгла. Щелк. Мрак. Шаги все стучат по полам коридора. И шаги все стучат по асфальту оцепеневшей от стужи улицы. И снова сыплется снег. И мелькающий там, вдалеке, от фонаря к фонарю все уменьшающийся силуэт мальчугана.

Если бы тот, кто только что вышел, уходил не в ту же дверь, что и мальчик, но через дверь в этой части здания, он, распахнув створку, осветил бы конец коридора и увидел прижавшегося к стене солдата, внезапно, в ярком свете дня возникающего в нескольких сантиметрах от него. Тогда, как и прежде в потемках, испуганные возгласы вторично переполошили бы весь дом, испуганные тени метнулись к лестничной клетке, вытянутые шеи, обезумевшие лица высунулись бы в приотворенные двери и замелькали встревоженные взоры, искаженные воплем рты…

«Нет у нас ни улицы Монтале и ничего похожего», – сообщает тот же низкий голос и добавляет: «Да вы тут в темноте! Надо было зажечь электричество…» При этих словах в коридоре сразу же вспыхивает свет электрической лампочки, свисающей с потолка и осветившей молодую женщину в сером переднике, чья рука высунулась из дверного проема; кисть, еще касающаяся белого фарфорового выключателя, опускается, а светлые глаза изучают мужчину, от впалых щек, заросших длинной, в полсантиметра щетиной, до коробки в коричневой бумажной упаковке и неряшливо навернутых обмоток. Потом женщина снова переводит взгляд на изможденное лицо солдата.