Ален Роб-Грийе
      Проект революции в Нью-Йорке
      Перевод Е. Мурашкинцевой
      Первая сцена разыгрывается стремительно. Сразу видно, что ее повторяли несколько раз: каждый участник знает свою роль наизусть. Слова и жесты следуют друг за другом со слаженностью шестеренок, крутящихся в хорошо смазанном механизме.
      Затем лакуна, пробел, пауза неопределенной протяженности, во время которой не происходит ничего - нет даже затаенного ожидания того, что должно за ней последовать.
      Внезапно действие возобновляется без предупреждения, и это вновь та же самая сцена, которая разыгрывается в очередной раз... Но что это за сцена? Я закрываю за собою дверь, тяжелую деревянную дверь с вырезанным наверху прямоугольным и узким окошком, которое забрано литой решеткой с очень сложным узором (довольно грубая подделка под кованую), почти полностью закрывающей стекло. За дверью так мало света и сплетенные спирали, ставшие еще толще от наложенной в несколько слоев черной краски, так близко прилегают друг к другу, что невозможно различить, есть что-нибудь внутри - или нет.
      Вся остальная поверхность двери покрыта темно-желтым лаком, на котором прорисованы прожилки посветлее, дабы создать видимость их принадлежности к другой породе дерева, очевидно, более привлекательной с точки зрения декоративности: они идут параллельно или чуть отклоняясь от контуров темных сучков - круглых, овальных, иногда даже треугольных. В этой запутанной сети линий я уже давно обнаружил очертания человеческого тела: на левом боку, лицом ко мне лежит молодая женщина, по всей видимости, обнаженная, ибо можно отчетливо видеть соски на груди и треугольник курчавых волос в паху; ноги у нее согнуты, особенно левая, с выставленным вперед коленом, которое почти касается пола; правая же положена сверху, щиколотки тесно соприкасаются и, судя по всему, связаны, равно как и запястья, заведенные, по обыкновению, за спину, ибо рук словно бы нет: левая исчезает за плечом, а правая кажется отрубленной по локоть.
      Лицо, закинутое назад, утопает в волнах пышных и очень темных волос, беспорядочно разбросанных по плитам пола. Черты почти неразличимы - как из-за положения головы, так и из-за широкой пряди, косо сползающей на лоб, закрывая тем самым глаза и часть щеки; единственная неоспоримая деталь - это рот, широко раскрытый в неумолчном крике страдания или ужаса. С левой стороны кадра спускается конус яркого и резкого света, идущий от лампы, шарнирный стояк которой укреплен на углу металлического стола; пучок света направлен, как во время допроса, прямо на неподвижное тело с безупречными формами и кожей янтарного цвета.
      Но о допросе не может быть и речи: в самом деле, рот так долго остается широко раскрытым, что его, видимо, удерживает в этом положении нечто вроде кляпа: какой-то кусок черной ткани силой всунут между зубов. Да и вопли девушки, если бы она кричала в эту минуту, должны были бы пробиться, хотя бы приглушенно, сквозь толстое стекло смотрового окошка, забранного литой решеткой.
      Между тем, справа в кадре появляется на переднем плане мужчина с серебристыми волосами, в белом хирургическом халате со стоячим воротничком; на три четверти его видно лишь со спины, так что лица различить невозможно, а профиль только угадывается. Он направляется к связанной молодой женщине и несколько мгновений разглядывает, смотря сверху вниз и частично загородив ее ноги своим телом. Жертва, по-видимому, находится в бессознательном состоянии, поскольку при приближении мужчины не вздрагивает, сохраняя прежнюю позу; впрочем, если получше приглядеться к кляпу и к его расположению прямо под носом, становится понятно, что на самом деле это тампон, пропитанный эфиром к нему пришлось прибегнуть, чтобы сломить сопротивление, ожесточенность которого доказывают разметавшиеся пряди волос.
      Врач, наклонившись вперед, опускается на одно колено и начинает развязывать веревки, стягивающие щиколотки. Послушное теперь тело само ложится на спину, в то время как решительные руки раздвигают колени, открывая гладкие шоколадные бедра, которые блестят матовым светом в лучах лампы; однако грудь не выгибается, поскольку руки остаются по-прежнему связанными за спиной; лишь сами молочные железы, благодаря этому движению, больше открываются для взгляда: твердые, словно два пропорциональных купола из пластмассы, они чуть бледнее тела, тогда как околососковые окружности (немного припухлые, но не такие уж широкие для полукровки) выделяются красивым оттенком сепии.
      На секунду приподнявшись, чтобы взять с металлического столика какой-то тонкий инструмент длиной примерно в тридцать сантиметров, доктор снова опускается на колени, но слегка правее, так что полы белого халата закрывают теперь верхнюю часть бедер и низ живота. Руки врача, сейчас невидимые, производят там некую операцию, характер которой определить затруднительно. В любом случае, поскольку девушка находится под воздействием наркоза, речь не может идти о пытке, для которой маньяку понадобилась жертва, избранная исключительно за красоту тела. Вполне возможно, что здесь насильно производится искусственное осеменение (тогда инструмент, которым пользуется хирург, представляет собой катетер) или же другой чудовищный медицинский опыт, осуществляемый, разумеется, против воли самой пациентки.
      К сожалению, остается неизвестным, что собирался сделать со своей пленницей хирург в белом халате, так как именно в этот момент с треском распахивается дверь в глубине, и в кадре появляется третий персонаж - высокий мужчина, застывший в проеме. Он одет в безупречный черный смокинг, лицо же его и вся голова скрыты под маской из тонкой кожи цвета сажи; в ней прорезано лишь пять отверстий: узкая щель для рта, два небольших кружка - для ноздрей, и овальные дырочки покрупнее - для глаз, прикованных к доктору, который, медленно поднявшись, начинает отступать к другой двери, тогда как за фигурой в маске возникает субъект довольно хилого сложения: это маленький лысый человек в рабочем комбинезоне, у которого на широком ремне, перекинутом через плечо, висит ящик с инструментами - должно быть, он водопроводчик или электрик, или слесарь. Последующая сцена - неизменно одна и та же - разыгрывается стремительно.
      Сразу видно, что ее повторяли много раз: каждый участник знает свою роль наизусть. Слова и жесты следуют друг за другом плавно, со слаженностью бесперебойно работающих шестеренок, крутящихся в хорошо смазанном механизме, но тут внезапно гаснет свет. Передо мной лишь запыленное стекло, на котором между сплетенными спиралями из толстого железа, окрашенными в черный цвет, можно с трудом различить очертания моего собственного лица и фасад дома у меня за спиной. Деревянная поверхность вокруг покрыта темно-желтым лаком с прорисованными на нем линиями посветлее, которые создают видимость прожилок древесины дуба. Язычок замка занимает свое место в гнезде с глухим щелчком, порождающим во всей створке двери глубинное содрогание - оно сразу же начинает затухать вплоть до наступления полной тишины.
      Я отпускаю бронзовую ручку, имеющую форму сжатого кулака, на которую тут же наползает нечто вроде футляра, словно на авторучку надевается колпачок или острый кинжал вкладывается в ножны, и медленно поворачиваюсь лицом к улице, готовясь спуститься по трем ступенькам, окрашенным под мрамор, которые соединяют порог с тротуаром, чей асфальт блестит после недавно закончившегося дождя; прохожие спешат в надежде успеть домой до неминуемого следующего ливня, до того, как опоздание (им пришлось долго пережидать) причинит беспокойство близким, до наступления часа ужина, до темноты.
      Щелчком замка приводится в действие механизм уже привычных мне ощущений: я забыл ключ в доме и не смогу открыть дверь, чтобы вернуться к себе. Как всегда, это не соответствует действительности, однако с неизбежностью возникает одна и та же картина - маленький блестящий ключик лежит на мраморном столике, в правом углу, возле медного подсвечника. Стало быть, в этом темном коридоре имеется мраморный столик.
      Он темного цвета, а фанеровка красного дерева, довольно обшарпанная, позволяет отнести его ко второй половине прошлого века. На черном тусклом мраморе ключик выделяется четкими линиями, напоминая своей законченностью схему из школьного учебника. Плоское, безупречно круглое ушко находится всего в нескольких сантиметрах от шестиугольной подставки светильника, на которой возвышается украшенный резьбой корпус (шандалы, кольца, выкружки, багеты, горловины и т.д.)... Желтая медь слегка отсвечивает в сумраке - с правой стороны, куда пробивается едва заметный луч света с улицы через закрытый решеткой проем входной двери.
      На стене прямо над столиком висит, чуть наклонившись вперед, большое прямоугольное зеркало. Его деревянная рама, украшенная выпуклым орнаментом из неведомых листьев с облезлой позолотой, служит кадром туманного пространства, чья голубоватая глубина напоминает аквариум: в самом центре его располагается полуоткрытая дверь библиотеки и виднеется далекий, чуть расплывчатый, изящный силуэт Лоры, неподвижно стоящей в проеме.
      - Вы опоздали, - говорит она. - Я уже начала беспокоиться.
      - Пришлось пережидать дождь.
      - Шел дождь?
      - Да, довольно долго.
      - Здесь не было дождя... И вы совсем не промокли.
      - Разумеется: ведь я его переждал.
      Моя рука отрывается от маленького ключика, который я только что положил на мраморный столик -именно в тот момент, когда поднял глаза к зеркалу. Чувствительная кожа кончиков пальцев еще хранит воспоминание о прикосновении к уже успевшему остыть металлу (ранее на какое-то мгновение согревшемуся в моей руке), а я поворачиваюсь, наконец, лицом к улице и тут же начинаю спускаться по трем ступенькам, окрашенным под мрамор, что соединяют порог с тротуаром. Привычным, бесполезным, надоевшим, неизбежным жестом я удостоверяюсь, что маленький ключик из полированной стали находится при мне, на положенном ему месте, куда я только что его опустил. Именно в этот момент я замечаю субъекта в черном на тротуаре напротив: на нем блестящий плащ с поднятым воротом, руки в карманах, мягкая фетровая шляпа надвинута на глаза.
      Хотя все повадки этого человека показывают, что он хочет укрыться скорее от взглядов, нежели от дождя, его неподвижная фигура, наоборот, привлекает внимание прохожих, которые торопятся домой после ливня. Впрочем, их уже совсем немного, и человек в плаще, внезапно осознав, что его присутствие замечено, неторопливо отступает за угол дома 789 bis, чей оштукатуренный фасад выкрашен в ярко-голубой цвет.
      В этом доме - задвинутом вглубь улицы - четыре этажа, как и в соседних (образующих общий ряд примерно на метр впереди), но, видимо, он был построен позднее; в самом деле, только на нем отсутствует наружная железная лестница, представляющая собой запасный выход в случае экстренной ситуации: железный остов из черных перекрестных линий в виде буквы Z, наложенной на каждое здание, не достигает, однако, земли, обрываясь на высоте около трех метров. Дополнением служит тонкая съемная лестница, в обычном положении поднятая, благодаря которой можно спуститься на асфальт и спастись, таким образом, от пожара, охватившего внутреннее помещение.
      Опытный грабитель или убийца мог бы, подпрыгнув, ухватиться за самую низкую железную поперечину и подтянуться на руках, а затем подняться без всякого труда по металлическим ступенькам до наружной застекленной двери на любом этаже и проникнуть в облюбованное помещение, для чего нужно всего лишь разбить стекло. Во всяком случае, именно об этом думает Лора. Она проснулась, словно от толчка, услышав, как в глубине коридора хрустнуло окно и зазвенели осколки, упавшие на плиточный пол.
      Мгновенно подскочив, она сидит теперь на постели, застыв в неподвижности, затаив дыхание, не включая свет из опасения выдать свое присутствие злоумышленнику, который в этот момент бесшумно отодвигает шпингалет, осторожно просунув руку в дыру с острыми краями, только что пробитую дулом револьвера, или более массивной рифленой рукоятью, или костяной ручкой ножа с выстреливающим лезвием. В резком свете стоящего поблизости газового фонаря тень, отбрасываемая на светлый фасад, кажется еще больше, она нависает над искривленной тенью железной лестницы, чей сложный узор напоминает штриховку, нанесенную на всю поверхность дома.
      Открыв дверь спальни, я застаю Лору в этом тревожном ожидании: она по-прежнему сидит на постели, опершись напрягшимися руками о подушку, лежащую за ее спиной, вскинув голову и боязливо прислушиваясь. Свет, идущий из коридора, где я включил, проходя мимо кнопки, реле времени, бросает отблеск на светлые волосы, бледную кожу и белую ночную рубашку девушки. Она, конечно, спала, потому что тонкий муслин, прикрывающий тело, сбился в беспорядочные складки.
      - Это вы вернулись так поздно, - говорит она. - Вы меня напугали.
      Остановившись на пороге, в большом проеме раскрытой двери, я отвечаю, что собрание продолжалось дольше обычного.
      - Ничего нового? - спрашивает она.
      - Нет, - говорю я, - ничего нового.
      - Вы что-то обронили, поднимаясь по лестнице?
      - Нет. С чего бы это? Я старался идти как можно тише... Вы слышали необычный звук?
      - Будто осколки стекла посыпались на пол...
      - Возможно, это мои ключи звякнули, когда я положил их на мраморный столик.
      - Внизу? Нет, это было гораздо ближе... Как раз в конце коридора.
      - Нет, - говорю я. - Вам приснилось.
      Я делаю шаг в комнату. Лора откидывается назад, но все еще не может расслабиться. Она пристально смотрит на потолок своими большими глазами, словно продолжая прислушиваться к подозрительным скрежету и хрусту или же пытаясь остановить ускользающее воспоминание. Через секунду она спрашивает:
      - Как там, на улице?
      - Все тихо.
      Сквозь легкую ткань ночной рубашки отчетливо видны темные окружности вокруг сосков.
      - Мне хотелось бы выйти, - говорит она, не глядя на меня.
      - Конечно. И куда же?
      - Никуда. Просто на улицу...
      - В такой час?
      -Да.
      - Невозможно.
      - Почему?
      - Невозможно... Идет дождь.
      Я предпочитаю не рассказывать ей сейчас о человеке в черном блестящем плаще, который ждет перед домом, на тротуаре напротив. Я протягиваю руку, чтобы закрыть дверь, но в эту минуту, прежде чем мои пальцы касаются ручки, которую я намереваюсь толкнуть назад, реле выключает свет в коридоре, и мой силуэт, выделявшийся черным контуром в светлом проеме, вдруг исчезает.
      Возможно, этот жест, быстротой и направленностью напоминающий замах, а затем глухой звук удара по деревянной поверхности, показались угрожающими молодой женщине, слабо вскрикнувшей от испуга. Вслед за тем она слышит тяжелые шаги по толстому ковру, покрывающему весь пол - шаги, которые приближаются к ее постели. Она хочет крикнуть, но на рот ей ложится теплая жесткая ладонь, а на тело обрушивается давящая масса, подминая ее под себя целиком.
      Свободной рукой насильник безжалостно комкает рубашку, чтобы полностью пресечь попытки вырваться, Ухватив прямо за кожу гибкое тело, еще барахтающееся под ним. Молодая женщина думает о двери, так и оставшейся нараспашку с проемом, зияющим в пустоту коридора. Но ей не удается извлечь из горла ни единого звука. А возле самого ее уха раздается хриплый угрожающий шепот: "Заткнись, идиотка, или тебе будет больно".
      Мужчина гораздо сильнее этой хрупкой девочки, чье бесполезное, смехотворное сопротивление может лишь вызвать улыбку Быстрым движением отняв ладонь от губ, он хватает ее за запястья и заводит за спину, в углубление над крестцом, зажав их теперь в кулаке одной руки, отчего жертва прогибается, выгнув грудь. И тут же другой рукой, помогая себе коленями, грубо раздвигает ей ноги, оглаживая бедра, словно укрощает дикую кобылицу. Одновременно молодая женщина чувствует, как сильнее вдавливается в ее грудь и живот шершавая ткань (возможно, это шерстяной пуловер?).
      Сердце ее бьется так гулко, что ей кажется, будто его слышно во всем доме снизу доверху. Медленным, еле заметным движением она поводит плечами и бедрами, чтобы принять более удобную позу и чуть ослабить давящую хватку. Она отказалась от борьбы.
      - А затем?
      - Затем Лора понемногу успокоилась. Она вновь слегка пошевелилась, попытавшись высвободить занемевшие руки, но без надежды на успех, словно желая просто удостовериться, что это невозможно, пробормотала что-то невнятное, и голова ее внезапно запрокинулась набок; потом она начала стонать, но глуше, чем раньше; и это было уже не от страха, во всяком случае, не только от страха. Светлые волосы, пряди которых все еще отсвечивали в полном мраке, словно насыщенные фосфоресцирующим блеском, сползли на другую сторону и, затопив невидимое лицо, стали перекатываться по подушке справа налево в убыстряющемся ритме, пока само тело не забилось в продолжительных конвульсиях.
      Когда она затихла, будто умерла, я разжал руки, быстро разделся и вновь скользнул к ней. Кожа ее была теплой и нежной, члены - вялыми и податливыми; она походила теперь на мягкую и дряблую тряпичную куклу.
      Ко мне вернулось ощущение невыносимой усталости, уже испытанное мгновением раньше, когда я поднимался по лестнице. Лора сразу же уснула в моих объятиях.
      - Отчего она такая нервная? Вы же понимаете, что это несет в себе дополнительную, лишнюю угрозу.
      - Нет, - говорю я, - нельзя сказать, чтобы она была ненормально нервной... Все-таки она еще очень молода... Но она выдержит. К тому же, это тяжелое время для всех нас.
      Тут я рассказываю ему о субъекте в черном плаще, который стоит на посту напротив моей двери. Он спрашивает, уверен ли я, что этот человек следит именно за моими передвижениями. Я отвечаю, что нет: у меня не создалось впечатления, будто речь идет именно обо мне. Тогда он спрашивает, помолчав, за кем еще могут наблюдать в этом квартале. Я отвечаю, что не знаю, но что кто-нибудь из неизвестных мне людей может здесь находиться.
      Сегодня вечером, когда я вышел, человек в непромокаемом плаще стоял на своем обычном месте и в прежней позе: глубоко засунув руки в карманы и слегка расставив ноги. Сейчас вокруг не было никого, и во всей его повадке, напоминающей часового на посту, до такой степени не чувствовалось желания укрыться от взглядов, что я спросил себя, действительно ли он хочет остаться незамеченным.
      Едва закрыв за собой дверь, я увидел двух полицейских, которые шли по направлению к нам. На обоих были плоские фуражки с очень высокой тульей, с бляхой посередине и широким лакированным козырьком. Они шли размеренным шагом патрульных прямо по середине мостовой. Первым моим движением было вновь открыть дверь, чтобы выждать внутри, пока не минует опасность, наблюдая одновременно за развитием событий через маленькое окно с решеткой. Но я тут же подумал, что нелепо прятаться столь очевидным образом. Впрочем, мой жест в поисках ключа мог быть вызван той запоздалой предосторожностью, о которой я уже упоминал.
      Я спокойно спустился по трем каменным ступенькам. Человек в плаще, судя по всему, еще не заметил полицейских, что показалось мне странным. Хотя они находились на расстоянии двух кварталов, отчетливо слышался стук их сапог, печатавших шаг по асфальту. На улице не было машин и людей, она была пуста за исключением упомянутых четырех персонажей: двух полицейских, неподвижного человека на тротуаре напротив и меня самого.
      На мгновение поколебавшись в выборе между двумя возможными направлениями, я подумал сначала, что было бы разумнее пойти в ту сторону, куда двигались стражи порядка и свернуть в первый же переулок прежде, чем они смогут увидеть вблизи мое лицо. Весьма сомнительно, чтобы они, без видимых причин, бросились за мной в погоню. Однако, сделав три шага вперед, я решил, что предпочтительнее пойти навстречу опасности, нежели привлечь к себе внимание поведением, которое может показаться подозрительным. Итак, я повернул назад и пошел вдоль домов в противоположном направлении, приближаясь к полицейским, которые продолжали равномерно чеканить шаг по мостовой. Человек в фетровой шляпе, стоящий на тротуаре, с видимым равнодушием и спокойствием провожал меня глазами: больше ему не на что было смотреть.
      Я шел, устремив взгляд прямо перед собой. В обоих полицейских не было ничего особенного: темно-синие рубахи, кожаный пояс с портупеей, кобура на бедре. Они были одного роста - можно сказать, высокие - и с похожими лицами: напряженно-внимательными и одновременно скучающими. Поравнявшись с ними, я не повернул головы.
      Однако через несколько метров мне захотелось узнать, как происходит их встреча с тем, другим, и я быстро взглянул назад через плечо. Человек в черном непромокаемом плаще наконец увидел полицейских (вероятно, в момент, когда оба оказались на линии между ним и мной, поскольку он по-прежнему не отрывал от меня взора) и его правая рука сразу же поднялась к полям шляпы, надвинутой на лоб...
      У меня уже не было времени спросить себя, что означает этот жест. Полицейские одновременным движением неожиданно обернулись, уставившись на меня и застыв на месте, словно вкопанные.
      Не могу сказать, что они сделали вслед за этим, потому что сразу двинулся дальше, быстро отвернувшись от них и немедленно пожалев об инстинктивной резкости этого движения. Впрочем, разве не выдал я себя всем своим поведением с самого начала сцены? Я заколебался (и, может быть, отпрянул назад) на пороге двери при виде полицейских, затем неожиданно пошел в другую сторону, обнаружив, таким образом, первоначальное намерение бежать, наконец, чрезмерно напрягся в момент встречи с патрулем, тогда как было бы более естественным взглянуть в лицо обоим, тем паче что затем я обернулся, желая посмотреть им вслед. Разумеется, все это оправдывало подозрения и вызывало желание удостовериться, что же замышляет за их спиной субъект, у которого явно нечиста совесть.
      Однако, какая связь существует между этой вполне понятной настороженностью и двусмысленным жестом еще одного персонажа? Это несомненно могло быть небрежным приветствием старого знакомца: рука, до сих пор никогда не покидавшая кармана плаща, внезапно показывается и слегка касается измятых полей мягкой фетровой шляпы. В любом случае, трудно поверить, что невозмутимый часовой намеревался еще больше надвинуть шляпу на глаза, чтобы совершенно скрыть свое лицо от полицейских... Не указывает ли, напротив, эта рука, появившаяся из кармана и медленно поднятая к полям шляпы, на удаляющегося прохожего, которого полицейские приметили еще несколько дней назад и чье подозрительное поведение лишний раз подтвердило справедливость уже тяготеющих над ним обвинений?
      Вместе с тем никто не мешает ему продолжать свой путь;
      он даже незаметно ускоряет шаг, стараясь не слишком привлекать внимание троих свидетелей, оставшихся позади: перед домом, окрашенным в ярко-голубой цвет, по-прежнему стоят, замерев, словно статуи, двое полицейских, устремив бесстрастный взор на постепенно уменьшающуюся, а затем становящуюся совсем крошечной фигуру в конце длинной прямой улицы, тогда как рука в перчатке по замедленной траектории завершает движение к полям фетровой шляпы, надвинутой на глаза человека в черном плаще.
      А подозрительный персонаж, словно уверившись, что отныне находится вне поля зрения остальных, начинает спускаться по невидимой лестнице в метро, зев которого открывается перед ним прямо у поверхности земли, так что постепенно пропадают из виду сначала его ноги, затем торс и плечи, и, наконец, шея и голова.
      Лора, стоя у окна, расположенного прямо напротив коридора третьего этажа, над железной лестницей, вглядывается вниз, в длинную улицу, где в этот час нет ни одного прохожего, отчего еще больше бросаются в глаза три человека, чье присутствие внушает страх. Человек в черном, замеченный ею уже несколько дней назад (когда именно?), стоит на своем посту, как она и ожидала, уютно запахнувшись в широкий плащ из черной непромокаемой ткани. Но двое полицейских в плоских фуражках, тяжелых сапогах и с кобурой на боку, шагавшие бок о бок по середине мостовой, теперь еще и остановились, не дойдя нескольких шагов до шпиона в дождевике, который делает им знак рукой, и единым движением обернулись, дабы увидеть то, на что он им показывает - окно, у которого находится Лора.
      Она резко отскакивает назад, достаточно быстро, чтобы ни полицейские, ни шпик не успели, завершив поворот, взглянуть наверх прежде, чем она покинет место, на которое указывает рука в черной перчатке. Но движение это оказалось столь стремительным и порывистым, что повлекло за собой неловкий жест левой руки, на палец которой надет массивный серебряный перстень, с силой ударивший по стеклу.
      При соприкосновении родился характерный, ни на что не похожий звук. Одновременно по всей поверхности прямоугольника расползается трещина в виде звезды с многочисленными углами. Но ни один кусок не выпадает: только - после долгой паузы - накренился вовнутрь маленький треугольник с очень острыми концами; после некоторого колебания он с хрустальным звоном падает на плиточный пол, разбиваясь, в свою очередь, на три еще более мелких фрагмента.
      Лора долго смотрит на разбитое стекло, затем через соседнюю створку окна, сходную с первой, но нетронутую, на голубой фасад дома, стоящего напротив, затем на три осколка, лежащих на полу, затем вновь на стекло с трещиной в форме звезды. Сделав шаг назад по направлению к коридору, она больше не видит улицы. Она спрашивает себя, услышали ли наблюдавшие за ней люди хруст треснувшего стекла и могут ли они заметить отверстие, только что появившееся снизу и слева от железного шпингалета. Чтобы удостовериться в этом, следовало бы выглянуть в дырку: подобраться на четвереньках к окну, а потом, выпрямившись, прижать лицо к стеклу.
      Однако сама эта нижняя часть окна, учитывая позицию, которую занимает человек в черном плаще и мягкой шляпе, отнюдь не укрыта от взгляда площадкой наружной лестницы, чьи узкие железные ступеньки, идущие параллельно, оставляют между собой промежутки равной ширины, позволяющие вести слежку и с той, и с другой стороны... Разумеется, с этой стороны - то есть, сверху вниз - делать это несравненно удобнее, ибо Металлическая платформа, о которой идет речь, находится гораздо ближе к окну, чем к земле. Тем не менее, очевидно, что прямая линия, соединяющая нижнюю Часть окна с полями фетровой шляпы, проходит над платформой и с еще большим основанием это можно отнести к треснувшему стеклу.
      Тогда молодой женщине вновь приходит в голову мысль, что брат, под страхом сурового наказания, категорически запретил ей выглядывать в окно, выходящее на улицу. Брат должен был выйти из дома как раз в момент появления полицейских; она его не видела, но он, покидая дом, всегда держится ближайшего тротуара, так что из окна невозможно его увидеть, даже если уткнуться носом в стекло.
      Не исключено также, что он еще не выходил, вовремя оказавшись в вестибюле первого этажа и осознав опасность при взгляде на улицу через забранное решеткой окошко в деревянной входной двери. И теперь он стоит на посту в укрытии, спрашивая себя, почему полицейские так пристально смотрят вверх, хотя мог бы и сам догадаться о причине, услышав снизу звон разбитого стекла, привлекшего их внимание к третьему этажу.
      Значит, сейчас он бесшумно поднимается по лестнице, чтобы убедиться в преступном непослушании: ибо она подкрадывается втихомолку к окну, открытому для всех взглядов, и, сверх того, в момент, когда обоснованность запрета предстает совершенно очевидной.
      Положив, как обычно, ключ на мраморный столик возле желтого медного подсвечника, он медленно преодолевает ступеньку за ступенькой, держась за деревянные перила, ибо при подъеме по этой чрезвычайно крутой лестнице вновь дает о себе знать усталость, накопившаяся в течение нескольких дней, полных непрерывного бдения, ожидания, долгих собраний, утомительных путешествий по городу, на метро или пешком, с одного конца на другой, вплоть до самых отдаленных кварталов, расположенных по ту сторону реки... В течение уже скольких дней?
      Достигнув площадки второго этажа, он останавливается, напряженно прислушиваясь, чтобы уловить самые ничтожные шорохи дома. Но все беззвучно: не слышно ничего - ни шелеста скомканной ткани, ни затаенного дыхания; кругом тишина и запертые двери в пустом коридоре. Он продолжает подниматься по лестнице. Лора, которая опустилась на колени на керамические плитки дола и начала на четвереньках продвигаться к окну, дабы посмотреть, что происходит на улице, внезапно пугается и, обернувшись, видит буквально в метре от своего лица мужчину, наклонившегося к ней; она не слышала шагов и вдруг оказалась во власти этого застывшего в угрожающей неподвижности человека. Инстинктивным движением ребенка, которому грозит наказание, она стремительно поднимает локоть, чтобы прикрыть лицо (хотя он ни единым жестом не обнаружил намерения расправиться с ней) и, пытаясь уклониться от неизбежной пощечины, делает неловкий шаг в сторону, теряет равновесие и оказывается в полулежачем положении на полу: поджав одну ногу под себя и вытянув другую, выгнув грудь и опираясь на локоть одной руки, тогда как другая по-прежнему поднята в традиционном жесте боязливой защиты.
      Она выглядит необыкновенно юной: шестнадцать, может быть, семнадцать лет. У нее ослепительно белокурые волосы; на шелковистые кудри, в живописном беспорядке обрамляющие красивое, испуганное лицо, падает яркий свет, идущий из окна, расположенного за спиной, отбрасывая блики в расширенные от ужаса глаза. Длинные ноги обнажены вплоть до верхней части бедер, поскольку юбка, и без того короткая, задралась во время падения, отчего открывается взору их красивый изгиб, за которым можно следить почти до конца, до промежности, угадываемой в затененном углублении, едва прикрытом краем поднявшейся ткани.
      Помимо позы двух персонажей (показывающей одновременно быстроту движения и неожиданно резкое прекращение его), сцена содержит и другие материальные следы борьбы: разбитое стекло, чьи разрозненные осколки валяются на полу, облицованном плитками в форме безупречно правильных шестиугольников. Сверх того, девушка поранила себе руку: то ли она задела при падении разбитое стекло, то ли обрезалась тремя секундами позже об острые треугольники, лежащие на земле, то ли сама разбила стекло, когда мужчина грубо толкнул ее к окну, если, конечно, это не входило в ее собственные намерения: она могла ударить по стеклу кулаком в надежде вооружиться стеклянным стилетом, чтобы защитить себя в случае возможного нападения.