Глава 7

Мейа-Суэрта — город многих лиц, многих сердец. Чье лицо увидишь, чьего сердца коснешься, зависит от таких предсказуемых вещей, как место рождения, ремесло, дар, красота и, конечно, состоятельность. Но подлинный дух города — в его непредсказуемости, в бьющем через край жизнелюбии его обитателей, даже тех, кто родился за его пределами. В Мейа-Суэрте бодрости и энергии недостает разве что покойникам, да хранят их вечный сон Матра эй Фильхо.

Старику не хотелось умирать в Тайра-Вирте, не хотелось ложиться в ее землю, не хотелось, чтобы его покой оберегали Мать и Сын. Он верил в другое божество — мужского пола, с обильным и здоровым семенем, с тьмой-тьмущей сыновей. Ему-то и молился старик. Этот бог не настолько легкомыслен, чтобы лишать благословения нерожденных или новорожденных, о которых не знаешь, доживут ли до зрелых лет.

Старик многое знал о Тайра-Вирте, но далеко не все понимал. Чуть ли не половина его жизни прошла в селах и городах герцогства, и в Мейа-Суэрте, наверное, он встретит свою смерть. Но все здесь было и осталось для него чужим. Все без исключения.

Мейа-Суэрта не жестока, она просто не желает его понять. Если наказывает, то без гнева. И равнодушной ее не назовешь — голодом не уморит. Но все-таки это не Тза'аб Ри.

Но что же такое Тза'аб Ри, если посмотреть правде в глаза? Руины. Череда страшных бедствий добила разгромленную в войне страну. Всему виной, конечно, безумие религиозного фанатика, но для этого дряхлого старца безумны те, кто так считает. Да покарает их Акуюб за кощунство!

Как можно этого не понимать? Все здешние земли отняты у Тза'аба Ри. Только безнадежный глупец способен упрекать царство за желание вернуть утраченное, возродить былое могущество, остановить вторжение коварных чужеземцев.

Да, они были хитры, те, что потом стали называть себя тайравиртцами в честь этого щедрого, зеленого края. Они просачивались незаметно, притворялись мирными и законопослушными.

Будто бы для них всего важнее спокойная жизнь и благополучие их семей.

Но слишком много чужих осело на этой земле. И они почитали не Акуюба, а Матерь и Сына. И потому Пророк, Наисвятейший Властелин Златого Ветра, почерпнул мудрости в Кита'абе — Священной Книге, хранящей речения Акуюба, единственного Бога сущего.

Старик видел Кита'аб, вернее, его останки. Своими глазами — слава всемилостивейшему Акуюбу! — глядел на святыню его родины, страницы с благословенными письменами, с чудными узорами на полях, с дивными рисунками в тексте. Книгу ту, перемежая труд молитвами, создали великие искусники, верные слуги Пророка.

И на страницах Священной Книги Акуюб назидал, что из всех стран его империи самая любимая — Тза'аб Ри, и волею Божьей наделена она несметными богатствами и благочестивым людом, и да оборонит святое воинство те богатства и тот люд в ее нерушимых границах.

В ее границах.

И тогда призвал к себе Пророк Златого Ветра самых достойных, и научил их, и вдохновил Святым Именем Акуюба, и нарек Всадниками Златого Ветра, и послал защитить границы от алчных пришельцев.

То было началом дейны.

То было началом конца.

Старик вздохнул. Как давно это было? Вечность назад! Сколько молитв, сколько смертей! Ныне Тза'аб Ри лежит в руинах, а сам он ютится в самопровозглашенном герцогстве, в столице Бальтрана до'Веррады, чьи предки сокрушили Всадников Пророка, и его город, и его сердце и с помощью грозных и преданных витязей, таких, как Верро Грихальва, уничтожили Кита'аб.

Старик не хотел жить по обычаям Тайра-Вирте. Впрочем, когда-то жил — в Тза'абе Ри многие строили себе кирпичные дома, но на Соборе Всадников роскошь была запрещена до возвращения потерянных земель. Воинам пришлось обзавестись шатрами и научиться жить без корней. Гораздо умнее витать вместе со Златым Ветром, сказал Пророк, чем навеки врастать в жалкий клочок земли или грязные мостовые города.

И они витали со Златым Ветром. Целыми днями не слезали с коней, даже спали в седлах или продуваемых ветром шатрах.

Теперь у него ни коня, ни седла. Правда, есть шатер.., и маленький Тза'аб Ри — его собственный Тза'аб Ри — на земле, ныне зовущейся Тайра-Вирте.

Стоя в крошечном шатре, старый воин улыбнулся. Затем медленно, под хруст суставов, опустился на колени для молитвы.

Другие, сломленные напастями, тщась объяснить необъяснимое, называли Акуюба слабым Богом — за то, что допустил столько смертей, а Пророка сочли безумцем. Но старый Тза'аб был спокоен и тверд в вере. На все есть своя причина; нельзя усомниться в Акуюбе и остаться праздником. Надо просто верить ему и молиться.

Он верил. Наступит день, когда Бог откликнется на его мольбы. Когда-нибудь все вернется. Тза'аб Ри оживет в сердце человека, пусть даже этот человек будет чужой крови, пусть даже он родится в стране, которая ныне зовется Тайра-Вирте. Да, из сердца врага выйдет спаситель Акуюба, второй Пророк. Об этом старику сказала магия, и в чужом краю он жил, возможно, не только волею обстоятельств, но еще и ради Избавителя.

Лучше умереть, чем прозябать среди нечестивых язычников, но Акуюб не дарует смерти. Поэтому старик будет жить, как прожил десятки лет, с верой в будущее, ибо его судьба предопределена.

Алехандро недовольно морщился. За его спиной стоял задник — чудовищных размеров ширма из фиолетового велюрро, с золотой бахромой и массивными кистями. Она не скрадывала, лишь приглушала полифонию летнего дня: гудение пчел среди красного плюща за настежь растворенным окном, песенные дуэли пересмешников, изредка — взрывы смеха садовников, ухаживающих за клумбами на внутреннем дворе.

Но в комнате, где стоял мальчик, доминировали иные звуки, более прозаичные и оттого утомительные: монотонное гудение Сарагосы Серрано вперемешку с полными самодовольства восклицаниями, обращенными к мольберту, перед которым стоял придворный художник. А еще — скрип мела по плотной загрунтованной бумаге и свист воздуха, втягиваемого и выпускаемого сложенными в куриную гузку губами.

А за спиной наследника жил, дышал, манил к себе мир. Алехандро стоял как на раскаленных угольях. В нем закипало раздражение, грозилось вырваться наружу, если только он сам не вырвется из этой комнаты. Сколько можно терпеть эту пытку?! Он не для того рожден, чтобы стоять столбом перед этим узколицым павлином в малиновой парче и слушать противное мычание.

Он скривился еще сильнее.

Оторвав взгляд от наброска, Серрано вежливо запротестовал:

— Нет.., эйха, нет, дон Алехандро. Нельзя ли снова приподнять подбородок, граццо? Потерпите еще чуть-чуть, всего лишь моментик, эн верро…

Алехандро не приподнял подбородок. И не перестал кривиться.

— Граццо, дон Алехандро…

Но дон Алехандро не внял мольбе.

— Хватит, — заявил он, принимая нормальную позу. — Ты слишком долго возишься.

— Дон Алехандро, подлинное искусство не терпит суеты…

— Другие художники так не копаются. — Мальчик подошел к мольберту, взглянул на набросок и состроил брезгливую мину. — Это не я.

Сарагоса выдавил неестественный смешок.

— Оригиналы редко себя узнают… Помилуйте, дон Алехандро, это вы, и никто иной. Не будьте слишком строги к грубому наброску, ведь это всего лишь начало…

— Я тут совсем не похож на себя.

— Пока, может, сходство и не полное, но все изменится, дон Алехандро, когда я возьму кисть…

Алехандро замотал головой и сказал с юношеской непреклонностью:

— Итинераррио и уличные художники гораздо лучше рисуют. Я сам видел.

Это был удар ниже пояса. На лице и шее Сарагосы Серрано выступили пунцовые пятна, почти не уступающие в яркости его летнему камзолу. Алехандро отметил это с удовлетворением.

— Это мое лицо, — твердо заявил он, указывая на картон. — Я хочу, чтобы оно было точно изображено. Серрано зло сверкнул глазами.

— Вы, безусловно, правы, но разве я не сказал, что для этого необходимо время? Разве я не сказал, что это всего лишь грубый набросок? Разве я не сказал, что, как только дело дойдет до красок…

— Да, да, — перебил его Алехандро, позаимствовав у отца раздраженный тон, всегда действовавший безотказно. — Но если мой образ на портрете не похож на меня, чего ради я должен торчать здесь целый день? С таким же успехом я могу быть и там. — Он махнул в сторону окна. Через него в комнату проникали солнце, свежий нагретый воздух, шум почти незнакомого мира.

Но Сарагоса Серрано лишний раз доказал мальчику, что глух ко всему, кроме своего внутреннего голоса. Среди придворных ходила шутка, что Верховного иллюстратора, когда он за работой, можно обозвать как угодно, а в ответ услышишь только рассеянное “угу”.

— Это будет ваш Пейнтраддо Наталиа…

— До моего дня рождения еще целых два месяца.

— Разумеется, но настоящие шедевры требуют времени… Алехандро надолго впился взглядом в набросок, а затем перевел немигающие оленьи глаза на художника.

— Даже придворные говорят, что ты копуша.

Сарагоса, пунцовый от едва сдерживаемого гнева, вдруг стал бледен, как свеча в изголовье покойника. Алехандро показалось занятным, что простые слова обладают такой властью над цветом человеческой кожи.

— Что они говорят? — В пальцах. Серрано раскрошился мел. — Что я копуша? — Он швырнул наземь крошки. — Неужели так и говорят? — Он схватил тряпку и набросил на картон. — Неужели так и говорят?

Алехандро мрачно кивнул.

— Фильхо до'канна! — Старший иллюстратор начисто позабыл, что в присутствии сына герцога ругаться нельзя. Конечно, мальчик знал смысл этого словосочетания, ведь ему доводилось бывать и в кухне, и на конюшне, даже в караулке, где каждому придворному или челядинцу мужского пола не занимать крепких словечек. — Грязные свиньи, полоумные ослы, да что они смыслят… Что они смыслят в величии? Часами пудрят свои разукрашенные оспой рожи, нет бы попросить меня, я бы их написал, какими им хочется себя видеть. Все они одинаковы, все эти чирос, — все бы им интриговать, злопыхательствовать, рыть яму ближнему… В любой грязи измазаться готовы, отца родного не пожалеют ради политической выгоды. А я тружусь от зари и до зари, служу герцогу верой и правдой… Чего им не хватает? Запаха отбросов? — Его подошва растирала по полу кусочки мела.

Кто я такой, в конце концов, если не Верховный иллюстратор? Сам герцог поручил мне документировать историю до'Веррада, деловую жизнь города, герцогства, даже всех этих придворных чирос… — Снова его лицо залилось краской. — Думаете, мне это легко дается? Думаете, ничего не стоит целыми днями упрашивать благородных господ: “Повернитесь вот так, приподнимите голову, не забывайте про улыбочку.., нет, вот так повернитесь, я вас умоляю, постойте еще моментик…” Бассда! Я понапрасну растрачиваю свое время и талант. Да! Надо изобразить их всем скопом как есть, а потом назвать картину “Иль чирос до'Тайра-Вирте”… И это будет настоящий шедевр, беспристрастное зеркало двора.

Алехандро заморгал.

— А я бы тебя написал. Таким, какой ты сейчас. И назвал бы картину “Иль борразка”.

Но буря, вызванная репликой Алехандро, уже улеглась. Дрожащий от страха Верховный иллюстратор собрал жалкие остатки собственного достоинства и вынес их из ателиерро.

Победа была одержана без особых усилий. Ухмыляясь, Алехандро выбежал в пламенеющий день.

Сарио, сославшись на болезнь, два дня пролежал на кровати в своей келье. Все это время он не пил ничего, кроме воды. Утром третьего дня встал, помочился в чистую чашку, перелил мочу в стеклянный пузырек с мерной шкалой, закупорил и спрятал.

Лето было в разгаре, но минувшей ночью он развел огонь в жаровне. Поставил на нее чугунный горшок, расплавил несколько кусочков канифоли.

Он вымыл голову чистой дождевой водой, затем, не дожидаясь, когда волосы высохнут, взял нож и срезал прядь с затылка. После чего тщательно расчесал и распушил шевелюру, прикрыв след недостающего завитка. Бережно положил срезанные волосы на тонкую необструганную лучину, обвязал ниткой и залил канифолью.

Затем выпил горячительной настойки, и через пять минут у него угрожающе поднялась температура. Красный, как вареный рак, трясущийся, плачущий, он упрямо сжимал две склянки и бормотал вызубренные молитвы; вскоре его прошиб пот, и он, возблагодарив Матерь и Ее Святого Сына, собрал пот и слезы в пузырьки, закупорил и спрятал.

В четвертую склянку он не скупясь налил слюны, тоже заткнул пробкой и поставил к остальным.

Нагретым скальпелем Сарио сделал разрез на пальце и, держа его над крошечным пузырьком, отсчитал нужное число капель.

Моча. Слезы. Пот. Слюна. Кровь.

Осталось добыть последнюю жидкость, и можно приступать к колдовству.

У него участилось дыхание. Он медленно поднялся и снял ночную рубашку, окинул взглядом тело — худенькое, угловатое, ни мышц, ни силы взрослого мужчины. И все-таки он мужчина, хоть и слишком юный. Он это знает, чувствует, особенно по утрам.

Но этим утром семя не пошло. Сарио слегка рассердился — он ведь был готов. Видно, тут нужно что-нибудь подейственнее снов, воображения, непонятного, почти незнакомого инстинкта, настойчиво ищущего выход. Но что? Сарио был девственником; он и останется девственником, пока его не отправят на конфирматтио к женщинам, способным рожать. Он создан не для возни в темных альковах, не для тайных ночных свиданий. Как и все, кто стал или может стать Одаренным. В семье Грихальва пробуждение Дара в мальчике — почти святыня, ведь от него во многом зависит ее благополучие, ее выживание.

Если ты способен зачинать детей, значит, ты не Одаренный. Если женщина родит от Сарио, значит, он всего лишь обычный мужчина, и ему никогда не развить в себе подлинный талант вкупе с поразительной целеустремленностью — их заглушит плодородное семя.

Делать то, что он делал этим утром, было запрещено. Он еще не прошел конфирматтио, не получил должных знаний, дабы воспользоваться сокрытой в нем силой. Но время текло быстро, слишком быстро. Сарио не мог допустить, чтобы оно шло независимо от него; он обязан захватить власть над временем, пока оно не захватило власть над ним.

На миг его объял страх. Он стоял перед бурным потоком судьбы — если промедлит, отступит, жизнь вернется на круги своя. А если решится и прыгнет с обрыва, судьба захлестнет, закружит его и унесет неведомо куда.

"Ты всего лишь ребенок”, — сказал ему внутренний голос.

Детство оберегает от бед. И посредственность. И отсутствие честолюбия. И послушание. И уважение к любым запретам.

"Мне бы родиться таким, как все. Я бы писал картины, учил детей, а может быть, и рождал их. Я бы прожил спокойную и долгую жизнь”.

Но Свет его сердца, его души растопил сомнения, выжег тревогу. Остались только Талант, Свет, Голод. Он неподвижно смотрел на случайных мотыльков, пойманных в тенета солнца между полом и покоробленными жалюзи.

"Я — Сарио Грихальва. Я стану Верховным иллюстратором, потому что теперь знаю, как этого добиться”.

Осталось добыть только один ингредиент. Он был юн, но знал, как это сделать. Тело подсказывало ему.

Надо было только подумать о ней.

Глава 8

Ничто в кречетте не напоминало о случившемся пять лет назад — о том, как любопытство и неосторожность юной женщины привели к гибели мужчины. Прошло много времени, и злоба дня давно стерла яркие краски того пожара. Теперь не только сегодняшний, но и завтрашний день семьи заботил Вьехос Фратос, и не было в них согласия.

Сарио Грихальва (Признанный, Одаренный, ставший одним из них и не приглашенный только на эту встречу) неожиданно сделался мастером-иллюстратором, причем более всех подходящим на пост, коего давно вожделела его семья. И это нисколько не радовало Вьехос Фратос.

Они разошлись во мнениях еще до того, как собрались в кречетте. Два года назад Сарио прошел конфирматтио и был признан истинно талантливым художником, обладателем неповторимого Дара. На этот счет сомнений не было и быть не могло. Но помимо таланта существовало и такое понятие, как компордотта: Сарио всегда был вопиюще своенравен и явно не желал перевоспитываться.

Кое-кто считал, что это поправимо. — Другие полагали, что от своенравия один шаг до бунта, способного повлечь за собой катастрофу.

Стол, покрытый льняной скатертью, ломился от фруктов, конфет, кувшинов с вином и водой, глиняных ваз с цветами; их аромат вперемешку с медовым запахом восковых свеч давно перенасытил спертый воздух в комнате без окон. Сидя за этим столом, братья спорили уже несколько часов. Но до сих пор не нашли решения, удовлетворяющего всех.

Фрато Отавио, не расстающийся с кислой, под стать его манерам, гримасой, решительно помотал седеющей головой.

— Нельзя, — повторил он уже в который раз. — Есть и другие.

— Ученики, — еле слышно произнес агво Раймон. — Сарио — Признанный…

— Коли так, пусть это будет один из нас, — упорствовал Отавио. — Я слишком стар, но среди нас хватает молодых. Взять хотя бы тебя, Раймон.

Раймон, сидевший напротив старика, улыбнулся с притворной скромностью.

— Фрато Отавио, я премного благодарен, но, боюсь, у нас и впрямь очень маленький выбор.

— Это почему же? — вмешался в разговор черноволосый Фрато Ферико, сидевший слева от Отавио. — Нас тут двадцать один…

— А должно быть двадцать два, — хлопнув изящной ладонью по столу, подал голос Фрато Дэво, занимавший стул возле Раймона. — Два года назад мы признали Сарио Одаренным, и с тех пор он один из нас. Ему полагается сидеть здесь. По какому праву мы решаем его судьбу в его отсутствие?

Отавио что-то проворчал под нос, затем выпрямил спину и устроился поудобнее на стуле с сиденьем из велюрро и резной спинкой.

— Дэво, мы не решаем его судьбу. Мы ее обсуждаем…

— Все-таки нас тут двадцать один, — повысил голос Ферико, — или я не прав? Эйха, мы, конечно, можем выбрать одного из присутствующих здесь.

— Сарио — самый молодой, — заявил Отавио пренебрежительно. Раймон грациозно кивнул.

— Да, самый молодой… И, возможно, самый Одаренный. Воцарилась гробовая тишина. Потом снова раздались голоса спорщиков.

Раймон вздохнул. Поймав взгляд Премио Фрато, адресовал ему кривую улыбку. Артурро не улыбнулся в ответ, но по блеску глаз можно было понять, что он не полностью отвергает предложение Раймона.

Он поднял руку и постучал по столу костяшками пальцев.

Остальные умолкли. Даже самые шумные.

Рука Артурро соскользнула со стола на колено. Он ничем не выдал боли в пальцах. К себе он был не менее требователен, чем к другим, и не желал признаваться, что возраст берет свое. Ему было под пятьдесят — по меркам иллюстраторов, глубокий старик.