Наступила тишина. Женщина лежала, свернувшись калачиком. Молчание было не в ее натуре. Если она молчала, это почти всегда означало недовольство.

Он оперся на локоть. Она лежала к нему спиной. Он залюбовался плавным изгибом ее позвоночника, проступающего под нежной кожей.

"Такая юная, намного моложе меня”.

Он ласково провел пальцами по позвонкам от шеи до талии, праздно считая: “Премо.., дуо.., трео…"

— В чем дело? Или я не развеял твои опасения? Она изящно пожала плечом — дорогая ароматная гхийасская пудра, чуть смягчавшая жемчужный лоск кожи, стерлась в жарком и сладостном поединке. Одеяло свалилось на пол; наготу женщины лишь отчасти скрывал роскошный занавес каштановых волос и край шелковой простыни на бедрах.

— Вива мейа, в чем дело? Неужели тебе еще нужны доказательства моей привязанности? Моей верности? — Он тяжело вздохнул, рука безвольно упала на простыню. — Разве ты не получила дарственную на эту усадьбу? Ты богата и знатна, и твоя будущность обеспечена. Чего еще можно желать?

Простыни зашуршали — она поворачивалась к нему лицом. Вьющиеся локоны, восхитительно влажные после любовных утех, закрутились колечками над высоким лбом.

— Надежного будущего для моей семьи. Он рассмеялся — и смолк, увидев, что она даже не улыбнулась.

— Твой брат — Верховный иллюстратор в Палассо Веррада. Многие твои родственники — придворные. В моей постели ты бываешь чаще, чем герцогиня. Гитанна, какие еще нужны гарантии?

— Всего одна, Бальтран. Пустяковая.

Он не устоял перед искушением дотронуться до нее, до принадлежащей ему — и только ему — упругой груди, колыхнувшейся под его ладонью.

— Так назови ее.

Ее уста, от поцелуев красные как маков цвет, были вполне откровенны:

— Лиши Грихальва охранной грамоты. Он обмер.

— Бальтран, разве я прошу слишком много? Грихальва — злые колдуны! Они мечтают сместить моих родственников со всех важных постов!

— Гитанна…

— И при первом же удобном случае обязательно заменят меня какой-нибудь из своих девок — чи'патрос…

— Гитанна!

— Бальтран, если их не остановить, они погубят и тебя, и твою семью и приберут к рукам все герцогство!

Он отстранился — и от ее тела, и от обольщения, и от женской тактики. Слугам было строжайше запрещено входить в спальню, а самостоятельно он не мог одеться как следует, — но все-таки принялся одеваться. Натянул свободную батистовую рубашку, просунул руки в складчатые манжеты, повесил на шею, не завязывая, кружевной воротник; наконец пришел черед кожаных туфель на тонкой подошве, с полированными бронзовыми накладками на носках и пятках. До камзола со сложным символическим узором и витым позументом он не дотронулся.

— Бальтран!

Он повернулся к ней, взялся длинными пальцами за резной столбик балдахина и наклонился. На указательном пальце блестело герцогское кольцо, точно капля свежей крови в снопе полуденных лучей, проникающем через приотворенные ставни.

— Гитанна, я не буду тебя за это осуждать.., по крайней мере тебя одну. Ты — орудие в руках твоих родственников. Они уже просили меня лишить род Грихальва охранной грамоты, я отказал, и вот они решили испробовать другой способ. Эйха, я полагаю, нельзя их за это винить, они верят в то, о чем говорят. Но в постели мне не нужны интриги, которые раздирают на части двор. Запомни, вива мейа: наши отношения не должны иметь ничего общего с политикой и Грихальва.

Она побледнела до свечения кожи.

— Но ведь нас с тобой свела политика! Помнишь, Бальтран, как мы встретились? Мой брат привел меня во дворец ради тебя…

— Ради любого богатого и влиятельного мужчины, беззащитного перед твоими чарами и полезного роду Серрано.

Увы, этим простаком оказался герцог. — Пальцы, полускрытые складчатыми манжетами, крепче сжали столбик. — Гитанна, ты плохо представляешь себе то, о чем просишь. Ты ничего не знаешь о Грихальва.

— Я знаю, что среди них полным-полно тза'абских полукровок! Ты сам хоть догадываешься, в жилах скольких Грихальва сегодня течет кровь тех незаконнорожденных, чи'патрос? И откуда у тебя уверенность, что они не внемлют зову этой крови, не вынашивают замыслов возмездия за поражение на Рио Сангва?

— Они — Грихальва. — Герцог был непоколебим. — Все до одного. Их несчастных предков — напоминаю, в тех обстоятельствах у них не было выбора — приняла такими как есть сама герцогиня Хесминия, да благословят Матра эй Фильхо ее милосердие. — Пальцы коснулись губ и сердца. — И в семье до'Веррада никто и никогда не пойдет наперекор ее воле.

— Но ведь с тех пор прошло больше ста лет! — воскликнула Гитанна. — Бальтран, она давно умерла! И разве стала бы она спорить, что кровь ее семьи гораздо ценнее крови Грихальва или тза'абских бандитов?

— Кровь Грихальва, пролитая в той битве, — кстати, не случайно появилось название Река Крови, — это одна из причин, благодаря которой я — герцог, — спокойно промолвил он. — Гитанна, ты забыла историю.

— Бальтран, я помню историю! — Она села прямо, скомкав простыню, чтобы прикрыть источник недавнего блаженства герцога. — Конечно, да будет благословенно имя милосердной герцогини Хесминии, которая заступилась за тех обесчещенных женщин Грихальва и приютила грязных ублюдков. Но подумай сам, чем это нам грозит сегодня? Точно змеи, Грихальва пригрелись в самом сердце Тайра-Вирте — в Мейа-Суэрте. Если тза'абские бандиты решатся на вторжение, они найдут сообщников в столице!

— Тза'абы как единая сила полностью уничтожены на Рио Сангва, — терпеливо сказал он. Тема была для него не нова, хотя еще ни разу он не спорил с Гитанной о возможности нашествия тза'абов. — Вдобавок у них нет святого, способного повести их в бой, вернее, то, что от них осталось. Они никогда не попытаются отвоевать у нас потерянные земли.

— Бальтран, но только из-за них приграничный край — пустыня, уже почти сто лет! Гибель Пророка не сломила их дух, напротив, они озлоблены и мечтают отомстить за него. Вот почему императрица столько раз воевала с нами после Рио Сангва. И где гарантия, что у тза'абов не появится еще один сильный вождь, который назовет себя вторым Пророком?

— Гитанна, не путай войны с мелкими стычками. Их не избежать, пока наша земля процветает на зависть нищим соседям. Что говорить о тза'абах, если даже Праканса только и ждет возможности отхватить у нас кусок земли? Нет, Тза'аб Ри больше никогда не отважится воевать с нами по-настоящему. У него нет воли к победе, есть только голос, который очень красноречиво жалуется и требует репараций.

— Но…

— Гитанна, уж ты поверь… Сам Верро перед своей кончиной уничтожил Кита'аб. Без Пророка и Святой Книги у тза'абов нет воли, нет единства. Даже вождю, который назовется Пророком, без Кита'аба ни за что не собрать под своим знаменем Всадников Златого Ветра, не повести их за собой. — Юн протестующе покачал головой. — Уверяю тебя, они сломлены окончательно. Настоящий Тза'аб Ри пал. Пророк убит, Всадники разгромлены. Их потомки — всего лишь бандиты, для Тайра-Вирте они не представляют угрозы. Они способны лишь досаждать нам пограничными стычками и грабежами.

. — Но Грихальва знают магию!

Он рассмеялся. К нему вернулось хорошее настроение.

— Как и ты, вива мейа. Как и ты. И пока ты знаешь магию и умеешь ею пользоваться, я ни за что тебя не брошу. — Он поднял камзол. — А теперь встань и одень меня так же быстро, как и раздела. Я тороплюсь в Палассо.

Когда Гитанна вставала и помогала ему натянуть камзол, ее губы упрямо кривились.

— Ты не прав, Бальтран. Ты слишком легко отмахиваешься от наших опасений.

— Я тебе скажу то же, что и твоему брату: докажи вину Грихальва, и я сделаю все возможное, чтобы развеять ваши опасения. Дались вам эти Грихальва! Нерро лингва сломила их точно так же, как тза'абов — битва на Рио Сангве. В их семьях слишком редко рождаются дети, и многие из них умирают в младенчестве. Их кровь — кровь незаконнорожденных, чи'патро, как ты говоришь, — слишком слаба. Как и их семя.

Ее тонкие пальцы ловко управлялись с камзолом — там одернут, тут отряхнут, здесь застегнут.

— Бальтран, достаточно одного-единственного колдуна, чтобы погубить тебя.

Он улыбался, когда она завязывала кружевной ворот его просторной батистовой рубашки, а затем разглаживала полы камзола.

— И кто бы это мог быть, а, Гитанна? Есть у тебя кто-нибудь на подозрении?

— Бальтран, повторяю: ты слишком легко отмахиваешься от наших опасений.

— Потому что они беспочвенны. У Грихальва нет ни способа, ни причины совершить то, чего ты так боишься. Они верны своему родовому кодексу чести — тому самому, между прочим, который побудил Верро Грихальву ценой собственной жизни спасти моего прадеда Ренайо. Грихальва не правят, а служат. Будь у них желание править, они бы захватили власть над Тайра-Вирте, превознося до небес свои заслуги в войне с тза'абами. Но они предпочли поддерживать нас, до'Веррада.

Ее рот превратился в тонкую линию — напрочь исчезли алые полумесяцы, которые так возбуждали его.

— Бальтран, Верро Грихальва погиб. Кто знает, кем бы он стал, если б выжил?

— Его любили как героя, а не как политика. Еще при жизни. Она смотрела ему прямо в глаза.

— Когда-то вы, до'Веррада, стояли не выше Грихальва. Вы были полководцами, не более того, но вам хватало ума и силы, чтобы брать и удерживать. А взгляни на себя сейчас! Твоя власть абсолютна. Вся Тайра-Вирте обожает до'Веррада — конечно, не более чем Матру эй Фильхо и екклезию, — и кто докажет, что Грихальва не мечтают о таком же могуществе?

— Эйха, женщина, ты начинаешь меня раздражать! Повторяю еще раз: Грихальва — маленькая семья, до предела ослабленная мором. Многие женщины не в состоянии зачать ребенка, у многих мужчин бесплодно семя. Этот род никогда не вырастет до былой величины, не вернет прежнюю силу. К тому же в его жилах, как ты сама говоришь, кровь тза'абов, которую и екклезия, и большинство граждан считают скверной, ведь тза'абы — язычники, проклятые Матерью и Сыном. — Он укоризненно покачал головой. — Неужели ты действительно веришь, что Тайра-Вирте способна посадить Грихальву на герцогский трон?

Она тут же парировала:

— Бальтран, твое счастье, что умер Верро Грихальва. Никто не знает, что бы он учинил, если б выжил.

— Наш народ сражался с именем Алессио на устах, а потом с именем Ренайо создавал единую страну. Но не с именем Верро Грихальвы. — Он посмотрел на Гитанну в упор и жестко добавил:

— И конечно, не с именем Серрано.

Она обладала способностью краснеть.

— Да, — прошептала она, — мы, Серрано, никогда не стремились к вершинам…

— Кроме вершин любовного искусства. Он улыбнулся, как бы прощая ее.

— — Вива мейа, я благодарен тебе за заботу, но в подобных делах лучше доверять мне, чем твоему честолюбивому семейству.

— Мы и хотим всего лишь сохранить свое место и не дать Грихальва сбросить до'Веррада.

— Матра Дольча! Гитанна, умоляю, давай прекратим этот разговор. Я сыт по горло.

Сейчас ее нагота не бросалась в глаза — твердость воли служила ей покровом.

— Бальтран, пусть никто из них не поселится в твоем дворце. Никогда!

Он устало вздохнул, уже не пытаясь скрыть раздражение.

— Пока я жив, твой брат — Верховный иллюстратор. Для Грихальва единственный путь к моему двору — живопись. И уже после моей смерти сын будет решать, кто заслуживает предпочтения.

— Бальтран, но ведь он ребенок.

— Да, Гитанна… И если я сгорю до срока в огне твоих ласк — а такая смерть гораздо лучше, чем гибель от тза'абской отравленной стрелы, — Алехандро никого не назначит ни на какую должность до своего совершеннолетия. — Он одернул под жесткими обшлагами камзола белые с красной окантовкой манжеты. — Ну а теперь пора нанести герцогине визит вежливости. Сегодня мы официально, перед екклезией, дадим имя дочери.

Он наклонился к Гитанне, поцеловал в лоб и вышел.

После длительных занятий Сааведра отправилась искать Сарио и очень не скоро увидела его в картинной галерее Палассо Грихальва.

Ей все еще нездоровилось. Десять дней, что минули после Чиевы до'Сангва, они с Сарио избегали друг друга, словно боялись вспоминать об увиденном. Но сегодня Сааведра его отыскала. Их дружба была слишком давней, чтобы вот так одним махом взять и покончить с ней, а тайна — слишком велика, чтобы хранить ее в одиночку. Более того, она принадлежала двоим, а значит, у Сааведры была возможность поделиться своими переживаниями с тем, кто видел то же, что и она.

Галиерра Грихальва нисколько не походила на Галиерру Веррада. Она была значительно меньше, без роскошеств в отделке и открыта далеко не для всех. Предусматривалось разрешение на вход, которое не мог получить никто, кроме Грихальва, — а их и так пускали в любое время.

— Сарио…

Он был маленьким изящным призраком в сумраке у противоположной стены зала — длинного, побеленного известью и пустого, если не считать двоих детей и многочисленных полотен давно умерших мастеров. Никто, кроме Сарио, не мог ее услышать (а и услышали бы — что тут такого?), но все-таки она окликнула его шепотом.

Сарио не шелохнулся.

— Сарио, почему ты не был на уроке живописи? Он оторвал взгляд от картины и обернулся. Сааведра с изумлением отметила, что он очень похудел. В заде, где только белизна стен противилась мраку, на его изможденном лице пролегли тени, которых Сааведра никогда прежде не видела. В одиннадцать лет мальчики растут как на дрожжах, у них ломкие голоса и разболтанные движения, — но тут возраст был ни при чем. Тут было что-то более серьезное.

— Сарио! — Она поспешила одолеть протяженность зала, чтобы встать рядом с другом. — Ты что, заболел? Он снова повернулся к картине.

— Нет.

Его губы были скорбно поджаты — слишком скорбно для подростка.

— Почему тут у нас одни копии?

— Копии? — В ее уме роились совершенно иные мысли, потому вопрос сначала показался нелепым. Но ответ пришел сразу:

— Так ведь оригиналы в Галиерре Веррада и частных палассо.

В Галиерре Грихальва были вывешены только копии, тщательно каталогизированные и расположенные самым выигрышным образом в отношении палитры и композиции. Резные и позолоченные рамы, холст, дерево, бумага; отпечаток времени, превосходно видный в естественном освещении благодаря строго определенной высоте подъема жалюзи на умело размещенных окнах и столь же удачно расставленным железным канделябрам, подле которых на случай пожара находились неприметные глиняные кувшины с водой и песком.

— Но ведь оригиналы писали мы, — возмутился Сарио. — Мы, род Грихальва! У нас отняли наше наследство.

«Как часто он уносится на крыльях мысли, оставляя меня позади…»

— Кто отнял?

— До'Веррада. Серрано. Городские богачи.

Впадины на его щеках были темны, как налет копоти, и подчеркивали остроту неокрепших скул. Голос так же резок, как тени на лице.

— Писать важнейшие картины они поручают малярам вроде Сарагосы Серрано, а нас ободрали как липку и теперь заставляют делать копии с наших же полотен!

Сааведра проследила за его взглядом, который скользил по картинам — огромным, в массивных, причудливо изукрашенных деревянных рамах. Вот и “Смерть Верро Трихальвы”. На ней изображен необычайно привлекательный герой, умирающий на руках своего любимого герцога, вечная ему память. Если верить летописям, Верро и Ренайо дружили с детства. На благородном лице Верро — смертельная белизна, но не она приковывает взгляд, а печаль в глазах Ренайо, выражение огромной потери, праведного гнева и.., страха.

— Копия, — с горечью произнес Сарио. — Оригинал в Палассо Веррада.

Сааведра изучала картину. Ее заинтриговало расположение света и теней — мало кому это хорошо удавалось, но картину писал настоящий мастер, Пьедро Грихальва. Только Грихальва, не меньше, чем Ренайо До'Веррада, скорбевший о доблестном Верро, мог так достоверно передать чувства, обуревавшие участников запечатленной сцены.

— Тза'аб, — прошептала Сааведра.

Действительно, на заднем плане, в верхнем правом углу, виднелся дочерна обожженный солнцем пустыни воин. С темной кожей контрастировали удивительно светлые глаза. Он гордо восседал на вороном коне с вьющейся по ветру гривой. Его дивный ярко-зеленый наряд являл собою сплошное мерцание бронзы и стекла. В руке он держал резную деревянную трубку с бронзовыми кольцами — ту самую, из которой вылетела отравленная стрела, унесшая жизнь Верро.

Конечно, в реальности тза'абский разбойник, сделав свое черное дело, не задержался возле умирающего капитана, — если только его не уложили на месте солдаты Ренайо. Но у искусства свои законы; зачастую оно попирает историческую правду. Иногда — по воле заказчика картины.

— Тза'аб. — Сарио тоже разглядывал воина в зеленом. — Может быть, наш родственник. Как и Верро. — Он повернулся к ней лицом. — Томас умер.

Она поняла не сразу. А когда поняла, ее бросило в жар.

— Умер? Но ведь…

— Изобразив Томаса на Пейнтраддо криворуким слепцом, Вьехос Фратос погубили его талант, его Дар. Чиева до'Сангва, кара для ослушников… Но теперь он мертв.

— Матра эй Фильхо! Сарио!

— Мертв, — повторил он. — Отмучился.

Происшедшее на их глазах в кречетте было ужасно, но смерть Томасу не грозила. Только мука. Так и было задумано — его обрекали на муки. И он страдал, в этом Сааведра не сомневалась, хоть и видела совсем немного, — остальное дорисовал потрясенный разум.

— Если они хотели, чтобы он умер, то почему сразу не убили? — спросила она.

На его висках и верхней губе выступили капли пота.

— — Они не хотели, чтобы он умер.

— Сарио…

В его лице не было ни кровинки, оно напоминало облик Ренайо до'Веррады на картине — с печатью утраты и осознанием своей абсолютной беспомощности. Что произошло, то — навеки.

— Ведра.., это сделал я…

Опять! Опять он куда-то ушел без нее.

— Что ты сделал? Что? По залу пронесся шепот:

— Убил его!

— Томаса?

— Ведра… Ведра…

— Но.., как?

Его била дрожь. Еще ни разу Сааведра не видела его в таком смятении. Даже в чулане, в потайной комнате над кречеттой, где творился ужас.

— Ты видела, как его глаза на Пейнтраддо закрасили белым, — сказал он, — и как его руки нарисовали скрюченными…

— Костная лихорадка, — прошептала она. — Да. Его изобразили с глазами и руками дряхлого старца.

— И это подействовало! Сааведра, ты это видела! Ты видела, что с ним случилось!

Она видела. О Матра! Правда, это было одно кратчайшее мгновение: только что в кречетте стоял дерзкий красавец, и вдруг…

— Но его не изображали мертвым.

— Его убил я.

— О Матра! О Сарио…

— Это сделал я, Ведра. — Карие глаза стали черны словно ночь; сейчас он казался слепым, как Томас, и вовсе не по вине катаракты, сущего бича для многих стариков. Черные глаза, белое лицо и крупная дрожь, — казалось, от нее вот-вот рассыплется его скелет. — Я помог ему умереть.

— С чего ты взял? — только и смогла выговорить Сааведра. Она его знала, она видела грозный талант, что водил его по миру грез, из которого Сарио никогда не мог выйти полностью. — Сарио! Откуда ты знаешь?

— Я хотел сжечь картину.., но я же видел, что с ним было в кречетге, и не хотел зря его мучить…

— Сарио…

— Так что я ее не сжег… Просто взял нож и ткнул.., туда, где сердце. — Глаза были черны. Совершенно черны. Чернее некуда. Как угли костра, залитого водой. — Но я.., промахнулся. Пошел взглянуть, а он.., все еще жив. Раненый, но дышит, я ведь не попал… И вот… И вот… — Он сглотнул с таким трудом, что Сааведра увидела, как съежилось в спазме горло. — В конце концов я сжег картину. Он сказал — это подействует.

Ей удалось выговорить лишь его имя. Ни вопроса, ни утверждения, только его имя — в ужасе, не веря в услышанное.

— Они еще не знают. Но узнают.

Она прижала ладони к лицу, потерла, с силой провела по лбу ногтями. Она пряталась от мира, от правды, от тоскливого голоса Сарио. И прятала — от него — свой страх. Она боялась его. И за него.

— Ведра, что мне делать?

Это была мольба о помощи. Вновь он — совсем ребенок, одиннадцатилетний мальчишка, исключительно талантливый, несомненно Одаренный, но — ребенок. Содеявший непоправимое.

И теперь он спрашивает у нее, что делать.

Наконец она опустила руки.

— Я не знаю.

— Они еще не нашли картину.., то, что от нее осталось.

— А Томаса?

— Не знаю. Я туда больше не приходил.

— Куда?

— Туда, где он был. В потайную комнату. Где мы с тобой прятались.

— Так он был там?

— Да, его туда отвели.

— А ты уверен, что он мертв?

— Он мне велел… Он велел уничтожить картину. И тогда он.., освободится. — Сарио вонзил зубы в нижнюю губу, и она побледнела еще сильнее. — Надо посмотреть, но я.., боюсь.

— Выходит, ты не знаешь…

— Он сказал, это его убьет! Он сказал, что хочет смерти!

У нее саднило в груди. В животе и голове царила ледяная пустота.

— Тогда.., мы должны выяснить. Надо знать наверняка.

— Они узнают. Они обо всем узнают и сделают со мной то же самое…

Сааведра посмотрела на него. Раньше она не подозревала, что Сарио способен испытывать страх.

— Если он мертв… Если он мертв, они об этом узнают. А картина…

В горле набух комок, Сааведра проглотила его. Был лишь один ответ, и она сомневалась, что Сарио — умница Сарио — его не знает. Наверное, просто не может высказать вслух. Предоставляет это сделать ей.

— Значит, надо убедиться: они нашли то, что должны были найти по замыслу Томаса.

Казалось, кровь навеки отлила от лица Сарио. Глаза черны, щеки бледны, язык заплетается.

— Ведра…

Она тягостно вздохнула.

«Матра, молю тебя, помоги! Граццо — пожалуйста! Молю…»

— Сарио, где картина?

— В кречетте.

— Придется туда сходить.

— А что потом?

Она посмотрела на “Смерть Верро Грихальвы” — копию одного из величайших фамильных шедевров.

— Сжечь, — спокойно произнесла она. — Спалить дотла. Устроить пожар в кречетте.

— Но…

— А потом нас найдут. Все увидят, что произошло, но никто не догадается почему. Может быть, нас накажут, но никто — слышишь, Сарио? — никто не узнает, почему мы это сделали.

— Ведра…

— Другого способа нет.

Да. Она это знала. И он знал.

Их всегда преследовали беды. Необъяснимые, непостижимые.

А теперь еще и это.

— Сарио, иначе нельзя.

Он коснулся дрожащими пальцами губ и мешковатой, заляпанной красками летней блузы на груди.

— Матра эй Фильхо, помогите нам… О пресвятая Матра, дай нам сил…

Сааведре стало весело: надо же, когда припекло, взывает к святым, на свое пришибленное “я” уже не надеется.

Но она не рассмеялась. Не смогла. Сил хватало лишь на то, чтобы невидяще смотреть на картину и думать о Томасе Грихальве, чей Дар погиб из-за надругательства над автопортретом, чью жизнь унес огонь Сарио.

«А мы сами? — подумала она. — Что мы сейчас губим в себе?»

Ответ был прост: невинность.

Столько всего погублено за каких-то десять дней. С чем их сравнить? С нерро лингвой, выкосившей больше половины семьи? Или со стрелой тза'аба, убившей Верро Грихальву?

Она смотрела на картину. Сарио подвел итог, сорвал покров с огромной и горькой истины их предков. Грихальва. И тза'аб.

Они — прямые потомки Верро Грихальвы, что доказано генеалогией. А еще, как всем известно, они — прямые потомки Всадника Златого Ветра, фанатичного слуги Пророка, — быть может, вот этого воина, что изображен на картине.