Глава 21

Точно затравленный волк в ловчей яме, сидел Алехандро в кресле своего покойного отца. Его окружала толпа советников, и все советовали наперебой. Всего лишь два дня назад он узнал о гибели Бальтрана и еще не оправился от потрясения, не успел смириться с потерей. Ему просто-напросто не дали прийти в себя; придворные обрушили на него гору проблем, каждый считал своим долгом напомнить, что вместе с горем Алехандро досталось и герцогство.

Советники раньше него избыли горечь утраты, чего нельзя было сказать о жажде мести. Они предлагали начать войну. Безотлагательно. И требовали его решения. Столь же безотлагательно.

Он поерзал в кресле, отметив, что жесткое кожаное сиденье, сработанное больше двадцати лет назад в расчете на выносливого, сильного и непоседливого Бальтрана до'Верраду, ничуть не подходит его сильному и непоседливому, но еще слишком молодому сыну. Нужен изрядный срок, чтобы обрести отцовское умение спокойно, солидно, уверенно держаться на людях.

"Но мне времени не дадут. Ни за что”.

Алехандро снова поерзал и зло посмотрел на советников.

Точь-в-точь гончие псы. Ждут, когда волк подставит брюхо.

За эти два дня он усвоил, что от вежливости и сдержанности, дающихся ему огромной ценой, проку никакого. Он — герцог, об этом ему твердили постоянно и с таким пылом, что возникло сомнение: а сами-то они в это верят? Или их нужно убеждать? Но ему не давали возможности высказаться. Любые его попытки выразить свое мнение наталкивались на враждебное молчание и лишь изредка — на вежливые возражения.

В нем поднималась злость.

Да они меня ни в грош не ставят!

Если дать выход раздражению и горечи, накричать на советников, как уже случилось однажды, они, наверное, его выслушают. Но он предпочитал держать себя в руках. Нельзя закатывать истерики: это убедит их в его слабости.

«Эйха, а разве я силен?»

Как ни крути, отец плохо подготовил его к наследованию власти. Но вряд ли можно его за это винить, сорок три — возраст далеко не предельный (разве что для Грихальва), к тому же Бальтран до'Веррада перед отъездом был здоров как бык и энергичен. Никто не предполагал, что его сыну титул герцога достанется в девятнадцать лет.

Запасы выдержки были невелики и таяли с каждой секундой. А потому он решил, что сама Матерь смилостивилась над ним, когда слуга доложил о приходе Верховного иллюстратора и разом смолкли все голоса.

"Матра Дольча, граццо! — Алехандро снова поерзал на жесткой старой коже и вытер ладонью вспотевший лоб. — Вот бы ты еще меня избавила от этих моронно, которые ищут во мне моего отца”.

Отворилась дверная створка из полированного дерева, в зал, ничем не нарушая абсолютной тишины, вошел Сарио Грихальва в тех же зеленых и черных одеждах, что были на нем во время церемонии, возвысившей его над многими претендентами на должность Верховного иллюстратора. Остановился. Подождал, пока все взглянут на него, на Чиеву до'Орро, — Золотой Ключ он теперь носил на поясе, точно так же как носят свои ключики и замочки санктос и санктас.

Кое-кто слегка переменил позу, чья-то подошва шаркнула по каменному полу.

"Он совсем не такой, как все эти люди, — размышлял Алехандро рассматривая Сарио. — Что мне говорила Ведра о Грихальва, о их жесткой компордотте? Пресвятая Матерь, они так же не похожи на нас, как святоши из екклезии!” — И тут же предостерег себя: высказанная вслух, эта мысль была бы сочтена ересью.

— Эйха, — сухо вымолвил один из придворных. — Не такое чудо в перьях, как Серрано, верно?

Кто-то тихо рассмеялся, другой произнес:

— По крайней мере оно не рядится в ярко-красное. Сарио улыбнулся, принимая вызов.

— Оно и не будет рядиться в ярко-красное. Никогда. — В голосе звучала дерзкая нотка. — Ему этот цвет давным-давно опротивел.

Это было уже слишком. Алехандро, не искушенный в интригах двора, но знающий его нравы, заметил, как советники объединили свою враждебность, чтобы обрушить ее на чужака.

— И потому вы не намерены использовать его в работе?

— Нет, конселос, — возразил Грихальва, — я буду его использовать в меру.

— Но все же никогда не наденете ярко-красное? Даже на Миррафлорес, мы правильно поняли?

Алехандро терпеливо ждал, испытывая при этом немалое облегчение, — придворные, единые в своей неприязни, оставили его в покое и нашли себе другую жертву. Вопрос был с подвохом: по преданию, через десять месяцев после рождения Сына, в день Миррафлорес, к Матре (а следовательно, и к Тайра-Вирте) вернулась способность воспроизводить потомство. Ежегодно в этот день каждый дом украшался ярко-красными цветами вьюнка, живыми или искусственными — из шелка и бумаги. Носили их и на одежде в знак любви и преданности всемилостивейшим Матре эй Фильхо.

— В меру, — невозмутимо ответил Грихальва.

Алехандро ухмыльнулся.

Ведра говорила, ума ему не занимать.

И храбрости. Грихальва окинул зал изучающим взглядом, не упустив ни одного придворного, и с элегантным поклоном обратился к герцогу:

— Ваша светлость, увы, я еще не успел изучить свои обязанности и освоиться в этих залах, но, если позволите, я возьму на себя смелость предложить решение проблемы, с которой вы только что столкнулись.

"Говорит лучше, чем от него ждали. Им это не нравится”. Алехандро открыл было рот, чтобы ответить, но тут ближайший придворный громко фыркнул.

— Ты? — Резкий голос Эдоарда до'Нахерры, Марчало Грандо, перекрыл шепот остальных сановников. — Ты берешься предложить решение?

— Берусь. — Грихальва даже косым взглядом не удостоил рослого, крепко сбитого стареющего военачальника, которого Бальтран до'Веррада считал своим самым близким другом. — Если герцог… — он сделал короткую, но многозначительную паузу, — ..или вы позволите мне высказаться.

Только после этого темные глаза обратились к до'Нахерре, а потом к герцогу, и не было в них ничего, кроме вежливости и терпения.

Алехандро, сдержав улыбку, тотчас сделал неловкий дозволяющий жест.

— Милая Матерь! Грихальва, что ж вы медлите? Если можете решить эту дилемму…

— И предотвратить бесчестье! — грянул до'Нахерра. Распоряжаясь на турнирах, он себе поставил отменный полководческий голос.

— ..то весьма меня обяжете, — твердо договорил Алехандро. И метнул в марчало недобрый взгляд. — Что для этого потребуется?

— Лишь то, для чего я сюда призван, ваша светлость. — Сарио обворожительно улыбнулся. — Писать.

— Что писать? — выкрикнул кто-то в задних рядах. — Если ты считаешь живопись волшебным средством, если уверен, что она достойнее справедливой войны, почему бы просто не написать, как герцог Бальтран возвращается к жизни?

Матра Дольча!

Алехандро был поражен. Как и все кругом, даже тот, кто выкрикнул эти слова. Только Грихальва, на удивление, остался совершенно спокоен; казалось, никому не под силу вывести его из себя.

— Бассда! — Сквозь оторопь проникла смутная радость — на этот раз Алехандро послушались все. Даже повернулись к нему. — Бассда! — повторил он. — Номмо Матра, разве не в этом состоят его обязанности? Верховный иллюстратор пишет картины. С помощью его картин мы заключаем браки, подписываем договоры, избегаем войн. — Ему удалось приковать к себе внимание конселос. Он кивком указал на Грихальва, как ни в чем не бывало стоявшего в двух шагах от герцогского кресла. — Если он способен предотвратить войну, размахивая не мечом, а кистью, я буду только рад. Война ничего не дает…

"Ошибка. Это их подстегнуло”.

— Ничего, кроме чести! — воскликнул Эстеван до'Саенса.

— Ничего, кроме земель! — вторили ему. Алехандро показалось, что кричит Риввас Серрано, дальний родственник ушедшего в отставку Сарагосы.

— И спасенных жизней, ваша светлость, — добавил Эдоард до'Нахерра, чье хладнокровие поразительно контрастировало с возмущением остальных. — А еще с помощью войны можно вернуть тело вашего несчастного отца, подвергшееся глумлению подлых…

— Я способен это сделать, — перебил Грихальва. Воцарилась гробовая тишина. А затем грянул неистовый рев.

— Ах, вот как?! — взъярился даже марчало. — Ты способен это сделать? Так просто, да? Эйха, нарисуешь тело, и оно перенесется сюда?

— Только Матерь обладает таким могуществом, — пробасил кто-то.

— А еще — семья Грихальва, промышляющая темным колдовством, — сказал Риввас Серрано. Алехандро вскочил на ноги.

— Бассда! — Он предчувствовал беду. Сааведра говорила, у него врожденный дар командовать… Эйха, даже если это не так, он вспомнит, как командовал отец. — Вы стоите передо мной, вы явились сюда по моей воле, вы служите мне. А потому никто из вас не смеет говорить без моего позволения!

Изумленные лица. Округлившиеся глаза. Рты, застывшие на полуслове. И — ни звука. Все ждали его позволения говорить.

— Граццо. — Стараясь ничем не выдать облегчения, Алехандро неторопливо сел. Трудно было не заметить, как на лице Эдоарда до'Нахерры появилось задумчивое выражение. Осмелев, герцог повернулся к Сарио Грихальве. — Вы можете это сделать?

— Вернуть вашего отца к жизни? Нет. Мне это не по силам. И никому из смертных. — Это была уступка Риввасу Серрано. — Но доставить сюда его тело? Да. Это в пределах возможного, Толпа придворных зароптала. Риввас протолкался вперед, впился ненавидящим взглядом в молодого художника, занявшего место его родича.

— Ваша светлость, разве мы не говорили, что Грихальва владеют темной магией? И теперь один из них открыто сознается в этом. Сознается! Здесь, перед всеми нами! Сознается! — Ненависть в глазах уступила мольбе, и взор тотчас перебрался на герцога. — Ваша светлость, мой родственник, Сарагоса Серрано, пытался предъявить улику вашему отцу, ныне покойному…

— И не предъявил, — отрезал Алехандро. — Конечно, я об этом слышал. Да кто не слышал! — Он пожал плечами, радуясь, что на этот раз вельможи, прежде чем зашуметь, выслушали хоть часть сказанного им. — Всем известно, что Сарагоса верит в темное волшебство Грихальва…

— И не зря! — Риввас вытянул руку в сторону нового Верховного иллюстратора. — Ваша светлость, он только что во всеуслышание признался в этом!

Алехандро перевел взгляд на Сарио Грихальву.

«Ведра уверяла, что он умен… Хватит ли ему ума выбраться из этой ловушки? Или придется отменить первое мое назначение?»

Это будет тяжелым ударом по репутации нового герцога. Такие ошибки правителям сходят с рук труднее, чем неопытность. Все-таки он неплохо знал свой двор; понимал, что надо немедленно употребить власть, любой ценой добиться подчинения, иначе все будет потеряно. О вежливости, щепетильности сейчас необходимо забыть.

— Так вы можете это сделать? — сурово повторил он.

— Да, ваша светлость. — Грихальва невозмутимо переждал глухой враждебный ропот. — Уверяю вас, это совсем несложно.

— Несложно?! — возопил Риввас. — Вызвать сюда мертвеца?

— Изобразить, как он появляется среди нас? — Эстеван до'Саенса занял его сторону, чем лишь подлил масла в огонь. — Ваша светлость, хотелось бы на это посмотреть…

— Это несложно. — Спокойный голос Грихальва вновь вызвал бурю.

Из-под зеленого плаща появилась изящная смуглая рука с двумя сложенными листами пергамента. Взор Алехандро невольно задержался на длинных пальцах, приметил отточенные, грациозные движения мастера, приученного к аккуратности и методичности. — Дело в том, что оно уже здесь. Тело. — Грихальва одарил герцога вежливой улыбкой, и тот, сам того не желая, улыбнулся в ответ. — Есть ли необходимость в темном или еще каком-нибудь колдовстве, чтобы привезти усопшего в повозке?

Наступила тишина. Затаив дыхание, двор переваривал слова Грихальва.

— Повозке? — недоверчиво переспросил кто-то.

— Вместе с телом прибыло два послания. — Грихальва неторопливо шагнул к герцогу и поднял листы. — Когда я подходил, — кивок в сторону двери, — мне их вручили с просьбой передать вам. Сказали, что в этих письмах объясняется, как погиб герцог Бальтран.

— Как был убит герцог Бальтран! — вскричал Риввас, стремясь перехватить инициативу.

— Это убийство! — воскликнул до'Саенса, спеша поддержать его.

— Не исключено, — бесстрастно произнес Грихальва, и Алехандро позавидовал его самообладанию. — А может быть, это вовсе не убийство. Я думаю, нужно., чтобы герцог прочел письма. Они адресованы ему и должны все объяснить, так мне сказали. — Почтительно склонив голову, он протянул пергамента.

— Матра эй Фильхо…

Самообладание покинуло герцога, он вскочил с кресла и выхватил письма из руки Грихальвы. Помедлив лишь мгновение, сорвал восковую печать и развернул листы.

Надежду вытеснило разочарование. Он окинул придворных беспомощным взглядом; его мутило от мысли, что сейчас придется признать свое очередное поражение. Но выход нашелся — Алехандро обратился к личному секретарю отца. Увидев сочувствие, спокойствие в глазах Мартайна, герцог взял себя в руки и твердым голосом попросил:

— Прочтите, граццо. Мартайн принял бумаги, повертел в руках.

— Регретто, ваша светлость. Я не знаю, на каком языке написана первая страница, а вторая испорчена…

— Я знаю, на каком языке написана первая страница. Опять Грихальва. На сей раз взрыв недоверия прозвучал тише, советники вели себя сдержаннее. Они были заинтригованы. Алехандро вернул письма.

— И о чем же тут говорится?

Грихальва бережно расправил лист, пробежал глазами по строчкам.

— Да, этот язык мне знаком. На нем говорят в Тза'абе Ри. Эдоард до'Нахерра сделал длинный шаг вперед и выхватил письмо из руки Грихальвы.

— Тза'аб Ри! — Он побагровел от возмущения. — Наглая ложь! Никто не знает этого языка! На нем говорят враги!

— И эти враги вернули нам тело нашего герцога. — Сарио Грихальва бросил на Алехандро извиняющийся взгляд. — Похоже, произошел несчастный случай, когда по пути в Пракансу герцог Бальтран охотился на тза'абской границе.

— Вероломство! — процедил сквозь зубы марчало до'Нахерра. — Бальтрана убили. Нам это известно. И что, тза'абы признаются?

— Герцог не был убит. — Грихальва спокойно забрал письмо. — Такое могло случиться с любым всадником. Герцог Бальтран упал с коня. — Он пожал плечами. — И сломал себе шею.

— Ложь! Это подлое убийство!

— Значит, несчастный случай? — Избегая яростного взгляда до'Нахерры, Алехандро смотрел на художника. — Об этом говорится в письме?

— И еще о том, что есть свидетели гибели вашего отца.

— Тза'абы! — с ненавистью сказал до'Нахерра.

— Тайравиртцы, — поправил Грихальва. — Свита герцога.

— Почему же я их здесь не вижу? — спросил Алехандро, опередив остальных. — Почему не они сообщили нам эту скорбную весть? Грихальва развел руками.

— Долг, ваша светлость. А еще. — несчастье. Свита сопровождала герцога, чтобы сосватать вам пракансийскую принцессу. И сейчас они исполняют свой долг.

От изумления Алехандро едва не раскрыл рот.

— Так они отправились дальше? В Пракансу?

— Большинство. Ваша светлость, в письме сказано, что ваш отец скончался сразу после падения с коня, но все же успел распорядиться, чтобы миссия в Пракансе была завершена. Интересы Тайра-Вирте требуют мирного договора с Пракансой, скрепленного вашей женитьбой. — Он изящно пожал плечами. — Ваша светлость, судя по всему, слухи об убийстве не имеют под собой почвы.

— Слухи? — Алехандро упал в кресло. — Слухи… — Он посмотрел на до'Нахерру. — Вы хотите, чтобы я развязал войну, опираясь на слухи?

Лицо марчало пошло багровыми пятнами.

— А вы хотите, чтобы я поверил на слово тза'абам и простил им убийство несчастного герцога?

— В этом вовсе нет необходимости, — сказал Сарио. — Кроме тза'абов, тело герцога сопровождали два человека из его свиты. Но по пути на эскорт напали пограничные бандиты. В схватке несколько тза'абов были убиты, их судьбу разделил наш Дио Ормендо. Антонейо Барса был ранен и скончался в пути, но перед смертью написал записку. — Он поднял грязный, измятый клочок пергамента. — К сожалению, она попала под дождь, и чернила расплылись, но сохранились подпись и печать Антонейо Барсы. Напрашивается предположение, что тза'абы привезли эту записку в подтверждение своего письма.

— Вероломство! — проскрежетал до'Нахерра. — Я не верю, что мой бедный друг Бальтран погиб из-за падения с коня. Все это шито белыми нитками, и испорченное письмо Антонейо Барсы — лишнее тому подтверждение.

— Если вам угодно, я допрошу тза'абов, сопровождавших повозку, — предложил молодой Верховный иллюстратор. — Но и мертвые способны кое о чем поведать. Почему бы не навестить покойного герцога и Антонейо Барсу? Может быть, они нам откроют правду?

Марчало до'Нахерра был возмущен до глубины души.

— И что, язык мертвецов тебе дается с такой же легкостью, как тза'абский?

Не пряча глаз от разъяренного военачальника, Сарио Грихальва спокойно ответил:

— Прежде чем писать живых, необходимо изучить мертвых.

Новое обиталище Сааведры состояло из трех комнат — после тесной кельи казалось, что к такой роскоши невозможно привыкнуть. Да разве допустимо, чтобы в этаких хоромах жил один-единственный человек, тем более она, женщина из презренного и проклятого рода Грихальва?

Спаленка, довольно просторная гостиная и еще светлая комната с множеством окон, выходящих на север, и дверью на балкон, с которого виден центральный внутренний двор с мирно шелестящими струями мраморного фонтана.

— Покои, достойные иллюстратора, — шептала она, бродя по комнатам, восхищаясь и наслаждаясь простором и светом. — Вот тут будет стоять верстак, а тут мольберт… — Она рассмеялась, и была в том смехе нотка вины. Все-таки она привыкнет к этой роскоши. Очень легко привыкнет.

Столько дел… Надо разобрать сундук, посмотреть, что из вещей понадобится в первую очередь, что придется постирать… И, конечно, ее ждет огромный запас материалов и принадлежностей для работы. Штуки холста и готовые подрамники, картоны, закупоренные бутыли с растертыми красками, доски, ящики с кистями, ножи, горшки, доверху наполненные канифолью и сухой смолой акации, склянки с маковым маслом, льняным семенем, клеем, чернилами; корзины, ломящиеся от излюбленных угольков, мелков, перьевых ручек. Столько всего надо разместить… Но и места здесь столько…

За ее спиной с грохотом распахнулась дверь, раздалось писклявое ругательство. Сааведра вздрогнула от неожиданности, резко обернулась и не сдержала ухмылку при виде одного из ее многочисленных племянников — с огромной охапкой картонов, холстов, рам и досок, он протискивался в дверной проем.

— Погоди… Эй, Игнаддио! Постой!

Он не остановился. Вещи посыпались на пол.

— Игнаддио!

Он кое-как удержал несколько картин, наклонился за упавшими.

— Надди, зачем было сразу все тащить? Сходил бы несколько раз… Он прижал подбородком кипу полотен.

— Да ну, возиться… Куда это положить?

— Туда. — Поднимая с пола картоны, Сааверда кивком указала на балкон, с нынешнего дня — ее ателиерро. — Вон туда, Надди, на солнышко.

Он скрылся на балконе, но Сааведра слышала его голос, приглушенный стеной.

— Так они решили, что ты Одаренная, да? Такое жилье кому попало не дают.

Сааведра тяжело вздохнула. Он знает. Все знают.

— Эйха, что тебе сказать? — Она бегло просмотрела картоны — наброски, которые намеревалась в будущем перенести на дерево или холст, — и, стараясь не задеть за дверные косяки, встала. — Будь это правдой, ты бы все равно не поверил.

— Так, значит, нет? — Он все еще был на балконе, Сааведра слышала позвякиванье бутылок, погромыхиванье чего-то еще. — Мы с тобой самая близкая родня, с этим очень-то не поспоришь, верно? Я надеюсь стать Верховным иллюстратором. — Голос теперь звучал громче и отчетливее; стройный, но болезненный на вид отрок с неухоженными черными кудряшками, спадающими на оленьи глаза, задержался в дверном проеме. — Ну скажи, почему тебе так повезло, а? Подружка герцога и вдобавок иллюстратор. — Игнаддио с ухмылкой проскакал мимо нее на одной ноге, болтая второй, и исчез в гостиной. — И как тебя будут теперь называть? Уж конечно, не господином иллюстратором. Эйха, Ведра, если хочешь удержать герцога, лучше поучись всяким любовным штучкам. А то живописью он вряд ли сильно интересуется.

С лестничного марша донеслось хихиканье и шлепанье подошв — Игнаддио отправился за новой охапкой ее вещей. Но Сааведра все равно ответила:

— Он знает, что я хороший художник. — И тут же поправилась:

— Говорит, что знает. Может, это просто комплимент. — В другое время скабрезные шутки племянника, наверное, уязвили бы ее, но сейчас она была слишком счастлива, чтобы обижаться.

— Надди… — повысила она голос, хоть и знала, что он не сможет или не захочет услышать. — Советую учиться не только ремеслу, но и культурной речи, а то тебя назовут Неоссо Иррадо.

— А почему бы и нет? — Он возвращался, держа под мышками сразу несколько зачехленных картин. — Последний, кто носил это прозвище, стал Верховным иллюстратором. — Ухмылка сразу исчезла — не до нее, когда громоздкие, тяжелые картины вот-вот полетят на пол. — Может, и я…

— Игнаддио! — Сааведра пришла в ужас. — Матра, ты их таскаешь, как дрова! Надди, да разве так можно? — Она подхватила картину и аккуратно уложила на кипу. — Осторожнее надо, кабесса бизила! — Она бережно поправила парчу. — Остальные клади на кровать. Порознь! Чтобы видно было, если какая повреждена. Надди! Ну, что же ты?

Он сразу надулся — в тринадцать лет дети обижаются легко.

— Они уже высохли. Почти не пахнут.

— Что ты понимаешь! — Она прислонила к стене спасенную картину, опустилась перед ней на колени, осмотрела, не пострадала ли. — Кабесса бизила! Разве может так поступать будущий иллюстратор? — Она нахмурилась. — Это не моя…

— Это моя. — Волнение. Растущая надежда.

— Но… — Не поднимаясь с колен, она взглянула на него. Заметила бледное лицо, закушенную нижнюю губу, пальцы, вцепившиеся в старенькую, грязную блузу. — Почему?

И тут из него вырвалось:

— Потому что ты хороший мастер. Все так говорят. Это было неожиданно, а потому приятно вдвойне. Она рассмеялась.

— Что, так-таки и все?

— Муалимы. И кое-кто из эстудо. — Он скривил свой подвижный рот. — А я хороший художник?

— Эйха, конечно, ты… — Сааведра осеклась. Совсем не обязательно говорить ему правду, лучше сказать то, что он хочет услышать. — Может, обсудим твою работу?

— Матра Дольча! Нет! — Он тут же передумал. — То есть… — Он уставился в пол; казалось, блуза вот-вот затрещит по швам. — Я боюсь. Посмотря ее, граццо, только не говори сразу. Попозже, ладно?

— Кордо. — Ей был знаком этот страх. Она аккуратно закрыла картину тканью. — Но все-таки должна кое-что сказать: чтобы привлечь внимание к своей картине, вовсе не обязательно ее портить.

Заметно приободрясь, он подбежал к кровати, одну за другой освободил разложенные на ней картины от парчи.

— Вот эта цела — я был осторожен. И эта.., фильхо до'канна!

— Надди! Не забывай о компордотте, граццо. Если всерьез мечтаешь стать Верховным иллюстратором…

— Что это? — Его голос дрожал от волнения. — Ведра, когда ты ее написала?

— Почем я знаю? Мне отсюда не видно. — Она отряхнула юбки от пыли, подошла к кровати. — Которая? — Она умолкла и застыла на месте.

Изумленный взгляд Игнаддио переместился с картины на ее лицо.

— Ведра, я и не знал, что ты такой хороший мастер.

— Но… — с хрипом вырвалось из ее горла, — ..это же ужасно! Игнаддио энергично замотал головой.

— Это просто здорово!

— Нет! Нет! — Сааведра замахала на него руками, чтобы молчал. — Где ты ее взял? Она не моя.

Он пожал узкими плечами, не сводя с картины восхищенный взор.

— В мастерской.

— В чьей?

— Ну, в той, куда мы перетащили все картины, которые надо отвозить. — Ему это было неинтересно. Перевозка картин — обычное дело для семьи художников, написавших несметное множество копий. — Ведра, а тебе здорово удались корявые руки. И складки на лице… Это от боли?

— Надди! — Она хотела сказать, что это ужасное полотно не заслуживает похвалы, но промолчала. Создавший его художник не просто талантлив, подумала она. Гениален.

— Кто это? — спросил Игнаддио. — И почему захотел, чтобы его написали таким?

Он был юн, но уже понимал, что порой тщеславие одерживает верх над правдолюбием.

— Я не знаю, кто это… — Это была ложь. Она узнала. — Фильхо до'канна! — Она упала на колени, а Надди расхохотался — ругательство привело его в восторг. — О Матра, Пресвятая Матра…

— Ведра, кто это?

Она поцеловала кончики пальцев, прижала их к сердцу.

— Номмо Матра эй Фильхо, не смей! Не смей этого делать… В ушах настойчиво звучал вопросительный мальчишеский дискант, а по коже ползли мурашки. Дрожащая рука — чья? неужели ее? — дотянулась до парчи, закрыла картину.

— Надди…

— Ведра, чья это работа?

— Нет. — Ее рука легла на плечо мальчика, крепко сжала. — Нет, Надди. Не важно. — Сааведра с трудом встала, повела его к отворенной двери. — Ступай. Ты мне нынче хорошо помог, спасибо… Иди во двор, поиграй с ребятами.

Он упирался.

— Но я должен знать…

— Нет.

"Ты не должен этого знать. Никто не должен этого знать”.

— Надди, ступай.

— Но…

— До'нада, — строго произнесла она. — Игнаддио, это все ерунда. Дурацкий шарж.

— Но…

Она вытолкала его, хлопнула дверью, привалилась к ней спиной. Филенки пропустили последний жалобный вопрос; не дождавшись отклика, Игнаддио ушел.

Дрожа, Сааведра оттолкнулась от двери, выпрямилась. Подошла к кровати. Коснулась парчи, обнажила изуродованные руки, искаженное мукой лицо Сарагосы Серрано.

Она уже видела эту картину. В ателиерро Сарио. Вспомнила, как спрашивала о бордюре и критиковала его за искусственность… С тех пор он не пишет картин без бордюров.

"Он ее оставил здесь нарочно. Хотел, чтобы я увидела и поняла”.

Желудок сжался в тугой комок. Сааведра повернулась спиной к картине, опустилась на пол, царапая спину о раму кровати.

"Я всегда была его наперсницей, всегда понимала, как ему необходимо выражать свой Дар. А теперь он мне напоминает, что мы с детства были заодно”.

Она сидела на голых каменных плитах, невидяще глядя в стену. Ее тошнило, по щекам катились слезы, а в сердце разрастался страх.

Страх перед грозной Луса до'Орро Сарио Грихальвы, Верховного иллюстратора.

Глава 22

Он растрачивал себя с таким пылом, словно впервые в жизни оказался в постели с женщиной. Спешил, выжимал все соки из тела— и души. А потом лежал неподвижно, как скрученная влажная простыня. Не в силах был даже пошевелиться. И не чувствовал ни малейшего удовлетворения, только опустошенность.

Женщина под ним не протестовала. Негромко, с придыханием смеялась, что-то шептала про меч, которому явно пришлись впору ножны. Он молчал, не вникал. Пускай льстит себе, пускай верит, что насытила, ублажила его.

Потом он сполз с нее, ощутив скользкую плоть, прилипшую к его телу, и вдруг понял, что совершенно напрасно отдал свои силы, свое семя. Растранжирил сокровище, для которого мог найти гораздо лучшее применение:

Он отодвинулся от женщины, высвободился из скрученных, спутанных простыней и одеял, встал, выпрямился. На коже сох пот. Он не стыдился своей наготы. Женщина повернулась к нему, оперлась локтем на подушку.

— Уходи, — сказал он. — Адеко. Этого она никак не ожидала.

— Но…

— Ты получила все, что я мог тебе дать. Что осталось, то — мое. И уж я найду способ потратить это более толково.

Недоумение перешло в злость. Она откинула белье и вскочила с кровати; она тоже не стыдилась своей наготы. С ее уст сорвалось привычное ругательство, и он рассмеялся.

— Мальчики? Ты о них? — Она потянулась за исподним, натянула через голову просторную рубашку, одернула на пышной груди и крутых бедрах. — Мальчик после девочки, как сладкое вино после кислого. Да?

Он промолчал, глядя, как меняется ее лицо. Ему еще не доводилось видеть такие мины: презрение, унижение, с трудом сдерживаемая ярость — все вперемешку.

"Надо бы запомнить… Пригодится”.

Женщина прошлась злым шепотком насчет его внешности, мужских способностей, навыков любовной игры. Он молчал, дивясь ее обширному запасу ругательств; неудержимо расползалась ухмылка. Женщину это привело в бешенство, и на прощание она с такой силой хлопнула дверью, что он испугался, не треснул ли косяк.

Ушла. Но остались следы: густой аромат дешевых духов (настой фиалок на масле; масло уже прогоркло), запах пота и зря потраченного семени. Сарио не спешил одеваться. Он смотрел на кровать и размышлял. В том, что он — мужчина, не было сомнений. Но и в том, что на свете есть кое-что поважнее мимолетных радостей совокупления, он тоже был уверен.