4. СТРАНСТВИЕ

Я определенно пал духом, отдалился от людей. Начал злиться на всех и вся, почти на целый мир. Как будто какая-то часть меня вкусила слишком много сладостной эйфории сражения и теперь эту часть тошнило.

Меня не особенно заботило то, что я убивал и наслаждался процессом убийства, – ненавидеть себя за персональные эмоции никто не собирался. Хотя, возможно, безотчетный гнев был наполовину вызван отвращением к своему поведению. Но по большей части меня возмущало то, что в пылу битвы я захотел превратить сражавшихся рядом людей в бездумные автоматы, в отражения меня. Я захотел, чтобы они делали то, что им приказывают, несмотря на личные желания. Захотел – как бы отвратительно это ни казалось – владеть, обладать ими, иметь их. Потом в душу закрался леденящий страх, когда люди не стали слушать меня, и это был страх иерарха; тогда они казались мне низшими существами, которые изначально обязаны подчиняться.

Во время битвы я вряд ли замечал, что творится в моей душе, но потом, в одиночестве – да и не желая видеть никого рядом, – стал размышлять над своими поступками и изменениями в мироощущении. Все больше погружаясь в мысли, я начал испытывать непреодолимое омерзение к себе. Решил, что во мне зреет ригидистское начало, которое уже давно заметили окружающие: хуже того, было очевидно, что стали проявляться задатки правителя.

Оставалось еще решить вопрос с Родой Титус.

Я проснулся на следующее после рейда утро, а она все еще была в офисе. Сидела в углу комнаты как испуганный ребенок: волосы растрепаны, лицо в красных пятнах и искажено страхом…

Глаза Титус были закрыты: женщина каким-то образом сумела заснуть в жутко неудобной позе, руками прижав к груди колени. Я некоторое время смотрел на нее со странной отрешенностью, потом встал и пошел умываться, не решившись потревожить ее сон. Наверное, она в конце концов проснулась в панике, потому что я услышал визг наподобие собачьего, когда добривал лицо. Оглянувшись, увидел, как гордая сенарка забилась в угол: брови женщины залезли чуть ли не на макушку.

Отсутствие всякого сострадания к Роде Титус должно было насторожить меня, открыть глаза на перемены в собственной душе. Я мало внимания обращал на ее чувства, хотя женщина наверняка – теперь я это ясно понимаю – пребывала в состоянии ужаса. Беднягу бросили в стане врага – с ее точки зрения, не оставив никакой надежды когда-либо добраться до другого полушария планеты, где жил родной народ. Возможно, она опасалась мучений и смерти – в конце концов, множество наших людей погибло во время рейда, и девушка вполне могла опасаться возмездия. Что бы там ей ни казалось, результат был один: Рода Титус боялась выйти из маленькой комнатки.

Позже она мне рассказала, что пару раз выскальзывала из офиса и, прижавшись к стене, проходила несколько метров вдоль по коридору, но малейший шорох или появление человека наполняли ее ужасом, и несчастная не помнила, как оказывалась опять на том же месте, откуда пришла. Титус пила и облегчалась в небольшом туалете при комнате, добывая воду в самом унитазе – так низко пала она с прежнего пьедестала своей недостижимой гордости.

Я, с другой стороны, провел два дня в размышлениях. По всему Алсу стихийно образовывались группы возмездия и так же быстро распадались. Люди произносили высокопарные речи о зловещих методах террора сенарских солдат, свалившихся на наши головы, о готовности заплатить смертью за смерть. Я мало интересовался подобными мероприятиями и предпочитал проводить время в безлюдных местах. Избегал фермы, боясь наткнуться на Турью (такие странные стали у нас отношения!), вместо этого посвятил свободные часы ремонту экскаваторов, которые прорывали новые туннели и облагораживали старые, образовывали пещеры в скале.

Рабочие, назначенные на этот наряд, попали под влияние доминировавшего в обществе настроения – то есть ненависти к сенарцам, – и потому занимались тем же, чем и все остальные: побросали работу, начали строить планы мести и перепрограммировать фабрики на производство оружия.

На вторую ночь на улице собралась огромная толпа людей вокруг костра, горевшего зеленым, вместо желто-белого, пламенем из-за обилия хлора в воздухе. Один за другим люди осуждали смертоносную акцию иерархов. Меня устраивало подобное мероприятие, потому что, не желая видеть ни одно человеческое существо, я мог легко избежать встречи с людьми, имел возможность спокойно ремонтировать машины или просто забираться в кабину, запускать двигатель и сидеть в свете электрических фонарей, позволяя жужжанию работающего механизма забить ненужные мысли назойливым шумом.

Я никогда не причислял себя к отшельникам, которых время от времени охватывает желание избавиться от человеческого общества и пожить в одиночестве в диких лесах. Такие люди неизменно находились среди алсиан и обычно проводили в уединении несколько лет, прежде чем, соскучившись по компании, возвратиться назад. Они снова принимали назначения, общались с друзьями, пили водку, занимались любовью, пока опять не появлялась необходимость уйти подальше от мирской суеты. Но я не такой, я всегда находился среди людей, всегда общался с девушками, трудился на благо поселения.

Теперь, первый раз в жизни, мне страстно захотелось остаться в одиночестве, и на долгое время. Я спал в машине и проснулся с чувством освобождения, потому что никого не нашел рядом. Потом закончил прокладку тоннеля и поздним вечером принял твердое решение: несколько месяцев, а может, даже и лет мне предстоит жить одному. Вот возьму машину и поеду в пустыню, буду там сам по себе жить: может, просто объеду планету по экватору. Или найду красивое местечко подле источника воды и построю хижину отшельника.

Я мог бы отправиться прямо сейчас, но не стал этого делать. Некоторое время я надоедал людям рассказами о том, куда направляюсь и чем буду заниматься (как будто их это всерьез интересовало). Вскоре, однако, я понял причину своего странного поведения: хотелось снова увидеться с Турьей, чтобы она узнала о моем намерении уехать далеко и надолго. И может статься – вот уж извращенная фантазия! – услышать от нее: «Нет, не уходи. Останься со мной». Но как только это ненормальное желание стало очевидным, сразу же появились силы его преодолеть. Одиночество поможет мне справиться и с такими чувствами.

Я только вернулся в дипломатический офис забрать записную книжку и поискать там свободную машину. После прогулок по вечерам и встреч с группами людей, которые все как один говорили о войне, мне пришло в голову, что все автомобили могут оказаться занятыми из-за энтузиазма некоторых борцов за справедливость. Снаружи уже стемнело, поэтому в комнате пришлось включить свет.

Послышался всхлип, еще один. Рода Титус, не привыкшая к заточению, пребывала в полубезумном состоянии.

– Техник, – просипела она, – пожалуйста, я взываю к вашему милосердию. Я вас умоляю…

Я ответил: мой голос прозвучал хрипло от долгих дней добровольного молчания:

– Признаюсь, я немного удивлен, что вы все еще здесь, Рода Титус.

При этих словах она заплакала, и слезы текли таким бурным потоком, что вскоре закапали с лица на пол.

– Я ничего не знала о военной акции! – выдохнула женщина, набирая воздух в легкие после каждого слова. – Пожалуйста, поверьте мне! Пожалуйста, поверьте мне!…

А я почти не слушал ее, собирая некоторые вещи, которые хотел взять с собой, подключаясь к базе данных на терминале, но Титус, похоже, восприняла мои действия как показное игнорирование ее беды. Сенарка подошла ближе, красное, в пятнах лицо уткнулось в мое плечо, руки вцепились в рубашку, она повторила свое требование:

– Вы должны мне верить! О, пожалуйста, поверьте мне! Пожалуйста, поверьте мне!…

Это, конечно, еще одна специфическая деталь иерархического общества – необходимость убедить вышестоящего «поверить» тебе, то есть получить подтверждение, что мозг подчиненного работает в соответствии с требованиями системы. На данном примере можно удостовериться, что, в сущности, иерарх стремится властвовать даже над мыслями людей. И те, кто ему подчиняется, привыкли хвастаться открытостью разума, то есть что их помыслы можно легко угадать и, таким образом, доказать чистоту суждений.

Мне действительно хотелось объяснить Роде Титус, насколько чужда алсианину такая концепция (чего это ей так важно знать, верю я или нет?), но время было неподходящее. Вместо этого я еще раз проверил запасы воды и пищи на три месяца, заправил машину и собрался уходить.

Рода Титус начала голосить, как по покойнику – очень неприятный звук: как будто топливо вытекает из трубы. Она упала на колени и схватила меня за ноги. Но как только я сделал шаг к двери, женщина ослабила хватку, и плач сменился рядом коротких всхлипываний.

Уже за дверью в коридоре я услышал ее голос, почти шепот, недоступный уху:

– Как же вы меня ненавидите…

По какой-то причине слова засели в голове. Ненависть. Я одолел только несколько метров по коридору, когда осознал необходимость вернуться. Она оставалась все в той же позе, то есть стояла на коленях на полу.

– Рода Титус, – сказал я, – удивляюсь, как вам в голову могла прийти такая мысль? С чего мне вас ненавидеть? Почему вообще я должен испытывать к вам какие бы то ни было чувства?

Она посмотрела на меня потемневшими, совсем пустыми глазами и только спросила:

– Что?…

– Вы сказали, что я вас ненавижу, но уверяю, это не так. Вы, должно быть, думаете, что у меня есть какая-то эмоциональная связь с вами, что я обязан что-то чувствовать по отношению к вам.

После этих слов мне следовало уйти, но я медлил.

– Если вы не ненавидите меня, то почему же вы не поможете мне? – хриплым голосом произнесла Рода Титус.

Это меня озадачило. Я уселся на один из стульев.

– Я не понимаю. Вы не можете помочь себе сама?

– Конечно, нет! – выпалила женщина, гнев преодолел иерархические установки подчинения и усталость.

– Странно слышать, – заметил я.

Наверное, стоять на коленях на жестком полу было неудобно, потому что сенарка вытащила из-под себя ноги и обхватила их руками. Поза напуганного ребенка.

– Вы издеваетесь надо мной, – заявила она.

– Нисколько.

– Конечно, я не могу помочь себе сама! – воскликнула она, загораясь от жара собственных слов. – Я – женщина, одна посреди вражеского стана… извините, но вы действительно мой враг. Я выглядывала наружу и видела вашу толпу: Алс известен крайним беззаконием, но видеть, как этот клубок анархистов дает выход пещерным инстинктам, убивает и разрушает все на своем пути, кошмарно. Если бы я, – продолжила она, поток слов лился все быстрее и быстрее, – если бы я не спряталась здесь, ваши люди разорвали бы меня на части, затоптали бы до смерти. Естественно, я напугана: а чего же вы еще ожидали?

Здесь она остановилась, будто давая мне время ответить. Я слегка покачал головой:

– Мне действительно трудно понять вас, Рода Титус. Вы говорите о «моих» людях, как если бы я владел ими, каждой женщиной и каждым ребенком на Алсе, как рабами. Вы отвечаете, что испуганы, когда я спрашивал, нуждаетесь ли вы на самом деле в помощи. Из ваших слов можно заключить, что страх и неумение позаботиться о самом себе – одно и то же.

Титус нахмурилась. На ее лице поочередно отражались то гнев, то отчаяние. Потом она снова заплакала.

– Вы монстр, вы просто чудовище, – беспрестанно повторяла женщина.

Я опять попытался достучаться до ее сознания.

– Рода Титус, если вы боитесь людей Алса, зачем вы вообще сюда прилетели? Если вы понимали, что приезд в наше государство поставит вас в такое положение, когда вы не можете о себе позаботиться, зачем согласились на выполнение этой миссии?

Но она не слушала.

Я посидел минут пять, подождал, пока посланница выплакалась, потом еще на всякий случай подождал. Затем сказал самым мягким голосом, который только мог извлечь из своего горла (хотя очень сложно беседовать со странным существом, которое не говорит, чего хочет, а чего не хочет, и только ожидает, что вы прочтете ее мысли и поступите в соответствии с ее совершенно чуждыми для вас представлениями о социальном поведении):

– Может быть, вы все-таки объясните, чего хотите от меня?

Но теперь, вдоволь нарыдавшись, Титус смотрела на меня угрюмо.

– Ничего, спасибо большое. Совсем ничего, спасибо, – повторила она.

– Почему вы благодарите меня ни за что? – заинтересовался я.

Она уставилась на меня, потом снова повесила голову. Я уже испугался, что Рода Титус опять заплачет, но женщина сумела сдержаться и вместо истерики просто сказала:

– Я так хочу есть, Господи, так есть хочу!…

– Ну, я могу угостить вас пищей с нашей фабрики, если ваш желудок это примет.

Она попыталась подняться, запуталась в собственных ногах и упала обратно. Теперь сенарка забормотала – так быстро и к тому же на общем языке, которым я не очень хорошо знаю, что у меня едва получалось поспевать за ее и без того путаными мыслями.

Капризная посланница что-то бубнила по поводу того, как она умирала от голода целых два дня напролет, как была вынуждена брать воду из унитаза, и о других своих несчастьях. Я помог ей встать и пройти по коридору. В переходе стоял автомат с едой откуда мы добыли немного макарон под соусом из угрей и воды. Она смотрела на блюдо широко открытыми глазами.

– Кажется, вы такое не едите, – заметил я.

– Не здесь, – начала умолять Рода Титус, – лучше в той комнате, из которой мы пришли.

Уговаривать ее было бесполезно, сенарское мышление не поддается логике, и вскоре я согласился вернуться в офис. Там женщина проглотила пищу в один момент, не обращая внимания на такие мелочи, как расползавшиеся в разные стороны по ее подбородку макаронины. Стакан она тоже опустошила моментально. После этого сенарка пожаловалась на боли в желудке и улеглась на пол.

– Меня сейчас стошнит, – сообщила она.

Потом речь Титус распалась на отдельные малопонятные фрагменты, прерываемые глубокими вздохами, которыми женщина, очевидно, пыталась остановить спазмы. Она сумела-таки сдержать рвавшуюся наружу пищу, и вскоре тошнота перестала ее мучить.

Я прислонил посланницу к стенке и закутал Титус в ее собственный плащ. Некоторое время она сидела молча. Становилось скучно.

– Рода Титус, мне надо идти, – не выдержал я, поднимаясь на ноги.

Захрустели суставы: никто не молодеет с годами.

– Вы вернетесь ко мне позже?… – умоляюще посмотрела она на меня.

– Нет. – Тут ее лицо страдальчески сморщилось. – Я уезжаю из Алса на некоторое время, может быть, на пару месяцев, может, на несколько лет.

– Вы уезжаете? – шепотом произнесла сенарка.

Я вначале подумал, что в ее голосе прозвучало презрение, но потом Рода Титус продолжила, и стало ясно, что женщина просто не могла поверить в свое счастье.

– Неужели это правда? Неужели Господь указал вам праведный путь и вы увидели порочность народа, который зовете своим?…

Это прозвучало настолько нелепо, что я громко рассмеялся, и сенарка опять пригорюнилась.

– Совсем нет, Рода Титус. Просто я хочу побыть один. Причины моего решения слишком сложны, и я не собираюсь вам их объяснять. Но полагаю, мы больше с вами не увидимся, так что прощайте.

– Нет, постойте, – вскрикнула она, бросаясь вперед, чтобы обхватить мои колени. – Подождите, подождите, подождите…

– Отпустите меня, наконец, – проговорил я.

– Как вы поедете? На шаттле?… Возьмите меня с собой!

Я вздохнул. Потом наклонился, освободился из объятий Роды Титус и посмотрел ей в глаза:

– Я еду на машине, буду скитаться по пустыне. Не думаю, что вы захотите провести наедине со мной три месяца в соляной пустоши.

Но она уже загорелась своей бредовой идеей.

– Вы можете взять меня с собой, куда бы вы ни собирались. Вы можете отвезти меня на юг, обратно в Сенар, вы можете отвезти меня домой, вы можете стать моим спасителем!…

– Нет, – отрезал я, выпрямляясь.

Вначале Рода Титус, похоже, просто отказывалась верить собственным ушам, но, когда я направился к двери, она начала выть и кричать, мешая страшные проклятия в мой адрес с самыми униженными мольбами. Я не мог оставить ее в таком состоянии: женщина все-таки, поэтому вернулся и попытался уговорить ее отказаться от своего решения.

– Я еду не в сторону Сенара, – первый довод.

– Тогда в Йаред, – согласилась она. – Между ним и Сенаром существует автострада, персональный проект нашего президента. Или в любой другой город на побережье моря.

– Я еду на восток, а не на юг.

– Вы все равно вряд ли минуете их. Я вас умоляю. Я могу наградить вас: деньгами, вещами, чем хотите.

– Деньги и вещи меня не интересуют.

Теперь она плакала и смеялась одновременно, что очень походило на истерику.

– Тогда скажите, что вас интересует, и я дам вам это или устрою так, чтобы вам это доставили, когда вернусь домой. О, дом, дом, дом!… Я прошу вас, я вас умоляю именем Господа!

Она продолжала в том же духе еще какое-то время. Чуть позже я устал от этого бреда и ушел искать освещенное местечко, где можно побыть в тишине.

Я сидел на берегу Арадиса, чувствуя тяжесть солнца на непокрытой макушке и разглядывая волны, бившиеся о размытые берега, потом смотрел на клубы зеленого дыма над водой…

Кажется, в голове не появлялось ни единой мысли. Перед внутренним взором промелькнуло несколько картинок из нашего с Турьей прошлого – такого сорта воспоминания всегда посещают в уединении. Наверное, какие-то обломки моей извращенной модели мировосприятия все еще плавали в воображении. Возможно, какая-то непокорная часть меня хотела лучшего окончания отношений, более эстетичного завершения замечательного периода времени, проведенного вдвоем, но все это вместе взятое, без сомнения, было просто желанием видеть Турью снова, держать в объятиях и слышать ее голос.

Клубы тумана на берегу меняли очертания, складывались в призрачные сказочные образы. Через несколько минут я почувствовал, что пришло время уходить, и поднялся.

Вернувшись в офис, я нашел там Роду Титус, которая сидела посреди помещения со странным выражением лица: глаза широко распахнуты, почти выскакивают из орбит. Она сидела без движения и просто пристально рассматривала стену напротив.

– Я возьму вас с собой в Йаред, а оттуда вы сможете по побережью добраться до Сенара.

Она уставилась на меня, и я осознал – уже набил руку в разгадывании сложных условностей сенарского поведения, – что она все прекрасно слышала и еще лучше поняла, однако хотела услышать это еще раз.

Почему ее так интересовало повторение, сказать не могу: может быть, это еще одна игра, при которой подчиненный отказывается воспринимать положительное действие, исходящее от повелителя, как бы подразумевая: «Раб недостоин вашего снисхождения». Но я не был расположен к играм, поэтому пожал плечами и повернулся к двери.

– Не хочешь – как хочешь.

Тут у меня за спиной послышались бессвязные слова благодарности (еще одна традиция, насаждаемая иерархической системой) и шум, с которым женщина вскочила на ноги.

Я взял двенадцатиметровую машину, погрузил туда запас воды и пищи, которого хватило бы для двух человек на два с лишним месяца, и выехал из Алса.

К тому времени, как мы собрались, опустились сумерки, и путешествие наше началось в полной темноте. Рода Титус провела первые часы поездки в нервной беготне из кабины в фургон, изучая территорию, как любопытная мышь. Нечего было и пытаться выбросить ее из головы: слишком отвлекали грохот и топот, которые доносились из разных уголков автомобиля.

Потеряв терпение, я грубо попросил женщину угомониться, и тогда повисла долгожданная абсолютная тишина. Новая крайность в поведении: сенарка ничего не ответила мне – ни согласилась, ни воспротивилась. Думаю, Рода Титус просто испугалась, а я перестал думать о ней.

В конце концов она пришла в кабину и уселась в кресло второго водителя, все еще ненормально спокойная, с руками, сложенными на коленях. Навряд ли поза была удобной.

Темнота вокруг нас сгустилась, и вскоре из машины виднелась только диаграмма из света трех главных фар на соли впереди. Когда в освещенном кружочке появлялся камень или клочок соляной травы, мы могли ощутить чувство движения, но когда дорога оставалась чистой – по этому пути каждый день ездило довольно много машин, – казалось, что автомобиль вовсе стоит на месте. Только серебристо-белые круги впереди и контрастно черная ночь вокруг.