1. ПУТЕШЕСТВИЕ

Соль – это кристалл, состоящий из натрия и хлора: он с гранями и прозрачный. Простой и чистый. Без него немыслима жизнь. Он – как небесный алмаз, открывающий бесконечную изменчивость божественного промысла. Это маленькая частичка, атом. Но Бог не оставляет без внимания ни единой его крупицы. Каждый кристалл – целый мир. Это огромный утес, алмаз величиной с гору, грандиозная глыба льда. В нем под разными углами отражаются доисторические мамонты, первобытные люди в шкурах, машины, деревья. Поверхность земли – это лист, гладкий, как полированный пластик, простой, как стекло.

Соль сочетает плохое и хорошее, Инь и Ян, Бога и Дьявола. Возьмем натрий, вкус жизни. Без него наше тело не смогло бы удерживать воду. Недостаток натрия приводит к смерти. Наша кровь – это раствор натрия. Однако натрий еще и металл, настолько мягкий, что из него можно лепить, как из пластилина; белый с перламутровым отливом, он напоминает луну в безоблачную ночь. Бросьте его в воду, и он будет жадно впитывать волны, пожирать кислород и высвобождать водород с такой силой, что тот загорится. Из натрия состоят звезды. Престол самого Бога вырезан из натрия – в стиле рококо.

Но есть еще хлор, зеленый, газообразный и ядовитый – как испарения ада. Он обесцвечивает, обжигает, душит, убивает. Он тяжелее воздуха, а потому тонет, погружается обратно в ад, откуда явился. И вот они – мы с тобой балансируем между раем и адом. Мы из соли.

Мы путешествовали тридцать семь лет. Не считая восемнадцати месяцев, проведенных на орбите Земли, пока мы медленно ускорялись вместе с ракетами, которыми захватываются кометы. Я также не принимаю во внимание две недели, ушедшие на поимку ледяной глыбы, закрепление удерживающих захватов (моя непосредственная задача), установку горелок в зодиакальном порядке вокруг главного кабеля, уточнение ориентации. Затем мы начали набирать скорость в нужном направлении.

Комета, наше топливо и буфер, медленно ускорялась. Мы – это одиннадцать маленьких домов, нанизанные на центральный кабель как ракушки на детское ожерелье. Знаете ли вы, сколько времени потребовалось для достижения скорости, оптимальной для путешествия? При ускорениях более 1,1g это заняло год. Год с гравитацией, когда невозможно погрузиться в транс, год в сознании, рядом с братьями и сестрами, детьми, друзьями и врагами, любимыми и бывшими любовниками. Год в ловушке, в тошноте от запаха пота и грязи, от переработанной пищи. Год игр, разговоров и размышлений, когда нечего делать и ничего нельзя поделать, есть только надежда на то, что комета принесет нас в новый мир.

И беспокойство, само собой, потому что многое может пойти не так. Комета может треснуть, развалиться на части, словно драгоценный камень под ударом молотка. Никто не застрахован от ошибок при установке крепления. Если задеть непрочные места кометы, при ускорении все начнет рушиться. А когда такое случается (я видел записи), вся ледяная глыба просто взрывается, крошится, как пепел от сгоревшего листка бумаги, распадается как буря – как буря соли. Потом, если ускорители еще не начали работать в полную силу, вы должны использовать драгоценное горючее, чтобы повернуть и медленно, очень медленно двигаться обратно… полет может продолжаться годами. Двенадцать лет в одном из известных мне случаев. Если вы уже набрали положенную скорость, ничто вас не спасет. Вы сожжете двигатели в попытке замедлиться, останетесь во мраке в пустоте. Без кометы, за которую можно ухватиться и лететь домой.

Лучший выход – плюнуть на все, уснуть в надежде, что протянешь еще пятьдесят, сто, тысячу лет и достигнешь места назначения без ускорения. Конечно, чуда не произойдет. Вы сойдете с ума. Или без кометы в качестве буфера вас разорвет на куски детрит открытого космоса. Крупинка, маленькая частичка. Даже она может убить на скорости, близкой к скорости света. Именно из-за этого в полете мы прячемся за огромными кусками ледяных скал.

Иногда комете попадается слишком большое препятствие. Мы допускаем, что такое происходит, но очевидцев, конечно, нет, не выживает никто. Корабли пропадают навсегда. О некоторых из них мы даже не знаем. Мы думаем, что они прибыли на место назначения и двадцать световых лет назад послали сообщение об успешности перелета. И все эти двадцать лет мы верим, мы надеемся на лучшее. Но когда сообщение не приходит и через двадцать пять, и через тридцать лет, мы начинаем беспокоиться. Может, они все еще в дороге, задержались из-за какого-то бедствия? Может, они врезались при семикратной скорости света в среднего размера глыбу? Может, виноваты препятствия на пути? Космическая мина, подложенная Богом. Подумайте о столкновении, о его неимоверной силе. Даже при наших кораблях, растянутых на километр позади буфера, результаты будут катастрофическими.

Мы такие хрупкие. Мы разрушаемся в необъятном пространстве, как соль в воде. Но не буду усиливать аналогию.

Рассказать ли вам о годе нашей жизни во время ускорения? Постоянное присутствие других людей; уединение становится отдаленно знакомым понятием. Одни справляют нужду, другие, совсем рядом, вяло пережевывают свой обед, не удосуживаясь даже оглянуться по сторонам. Любовники совокупляются, а в двух шагах от них пожилая пара громко ругается, забыв обо всем. Нездоровый искусственный свет включается по утрам с грубой внезапностью; потом выключается вечером, как будто отнимая надежду.

Мрак наполнен вздохами, стонами, храпом, кашлем. Приглушенные беседы людей, лишенные обычной энергии, присущей ночной жизни. Самая темная из всех ночей, ночь в межзвездной дыре. В этом мраке кажутся святотатством громкие разговоры, танцы или пение. Слышно только бормотание сумасшедших и отчаявшихся. Любопытно, что речь человека, обращающегося к собеседнику, пусть даже невидимому и немногословному, так резко отличается от полубезумных разговоров с самим собой.

Знаете, что поразило меня больше всего в первые месяцы путешествия? Жуткие изменения кожи. Мы принимали витамины, пищевые минеральные добавки, однако цвет лица неумолимо портился, появлялись прыщи, пятна и карбункулы, сыпь. Прекрасная женщина, моя бывшая любовница… ее губы покрылись отвратительными язвами, те самые губы, которые я целовал со страстным упоением. Весь рот в красных мерзких ранах, как насмешка над ее очаровательным ротиком, как издевательство над человеческим желанием целовать в губы…

Но она была не единственной. Все мы чувствовали сухость кожи, замечали появление болячек. Я не решался даже подходить к зеркалу, просто не мог себя заставить. Слишком боялся увидеть, во что превратилось мое лицо. Меня всегда называли щепетильным в отношении внешности, некоторые даже имели наглость обзывать тщеславным. Возможно, они были правы, а этот год стал наказанием за мое честолюбие. Неисповедимы пути Господни, нам не дано понять их, как па незнакомого танца.

Мы потели, наша одежда воняла. Никто не утруждался постирать вещи, вместо этого мы лихорадочно придумывали себе занятие. Мы все справляли нужду в общую бочку, внутри которой специальные машины перерабатывали отходы и выдавали пайки для повторного переваривания. Мои слова вызывают отвращение? Наверное, я действительно отвратителен. Но вы должны понять, насколько все потеряло прелесть для нас. Робо-рестораны добавляли соль во все, но соль не давала нам вкуса к жизни. Флуоресцентный свет слепил, с течением времени зрение становилось все хуже.

Все увядало. Дружба, любовь, память. Мы просыпались с включением главных ламп и расходились по своим делам, зевая и почесываясь. Работали скорее по привычке, чем по необходимости. Мы еле удерживались от того, чтобы не заснуть днем, так изматывала ежедневная рутина. А ночью огни гасли, оставляя умирающий отсвет на панелях, затем приходила тьма, мрак космического пространства. Человек не выносит полного отсутствия света, ему нужно хотя бы слабое свечение луны из-за черных облаков. Мы не могли уснуть, лежали с открытыми глазами и чуть слышно разговаривали друг с другом.

Мусором было завалено все кругом. Сколько уборок бы я ни назначал, казалось, грязи становится только больше. Появились вши. Никто не знал, откуда они взялись. Все пассажиры и все объекты внутри корабля подверглись стерилизации. Груз находился во внешних контейнерах и, соответственно, обеззараживался космической радиацией. Но гниды откуда-то все же возникли, и мы все заразились. Другие корабли избежали подобной участи, и это только усиливало наше горе, заставляло чувствовать себя специально избранными для страданий.

Откуда же взялись вши? Одни считали, что их занесли рабочие, которые собирали корабль на орбите. Другие воображали, что личинки вшей были вморожены в саму комету, а к нам попали с водой. Глупая выдумка, на самом деле мелкий лед с кометы тщательно обеззараживался, прежде чем попасть внутрь корабля. Но почему-то именно эта история повторялась чаще всего.

Слухи более убедительны, чем здравый смысл. Мне кажется, людям понравилось предположение, что они заразились космическими вшами, какими-нибудь доисторическими экземплярами из иных миров, которые спали до поры до времени в ледяной могиле, а потом оттаяли, чтобы питаться человеческой кровью. Мы брились наголо и применяли на скорую руку выдуманные средства: это были белые слоистые субстанции из питьевой соды, которые мы ладонями втирали в свои лысые черепа. Я помню, как при очередной уборке помещений собрал такое количество пораженных человеческих волос, что засорилась очистительная машина.

Сказать ли вам, каков был процент самоубийств за время ускорения? Трое покончили с собой за первый месяц, но это скорее сказывалась тревога и подавленность из-за отбытия с планеты, чем корабельное сумасшествие. Через шесть месяцев – семь удачных суицидов и двенадцать попыток уйти из жизни. Почти все самоубийцы принимали смертельную дозу стандартных медикаментов.

На седьмой месяц кто-то украл шаттл. У нас имелась только дюжина шаттлов, поэтому они очень ценились, без них мы не могли обслуживать корабль. Вы когда-нибудь видели птиц? Конечно, у нас имелись птицы, как часть населения нашего ковчега, но они являлись несчастными созданиями с подрезанными крыльями и были заключены в клетку, которой служил наш корабль. Для нас они стали не ангелами, как задумывалось, а гадящими машинами, загрязнявшими наш дом. Но, глядя на них, можно заметить, насколько они чистоплотны, как тщательно они за собой ухаживают. Они пестуют каждое перышко, потому что, если оперение не будет в идеальном состоянии, птицы не смогут летать. Мы – те же летающие создания, но только летящие не по воздуху…

Самым популярным заданием считалась работа на шаттле, потому что она давала иллюзию ухода. Бегство с корабля, пусть всего на несколько метров… Проверка поверхности аппаратов, кабеля, путешествие с новостями или товарами вниз или вверх по кабелю к соседним кораблям. Как же мы ценили полеты на шаттлах!… Я твердо уверен, что в такие командировки назначали не всегда в соответствии с порядком, существовало взяточничество и подкуп сексом. Это назначение стало среди нас чем-то вроде валюты. А почему нет? Я бывал на каждом из одиннадцати кораблей, когда они еще строились на орбите. Все мы видели их. Корабль над нами, «Сенар», как две капли воды похож на наш – точно так же, как и корабль под нами, «Вавилон».

Люди были такими же, и до полета мы старались избегать друг друга. Каким же ограниченным становится человеческое сознание; теперь для нас поездка вдоль кабеля, смакование тепловатой водички с сенарцами оказалось сравнимым с путешествием на гору Сион, посещением земли обетованной.

И вот… эта женщина (ее имя – Катарина, насколько я помню) заполучила назначение на шаттл. Она порезала ножом своего партнера по заданию в воздушном шлюзе. Порез был очень глубоким, он не затягивался многие и многие месяцы – в нашем воздухе раны не желают заживать. Короче, она украла шаттл и во время полета сожгла двигатели. Топливо горело, горело слишком ярко, а потом – внезапная слепящая вспышка, и все.

Вы скажете, что женщина переоценила возможности механизмов, но сделано это было намеренно. Катарина перелетела через два последних корабля и врезалась в якорь на конце кабеля. Столкновение, скомканный шаттл и взрыв. Теперь говорят, она не собиралась попадать в аварию и устраивать зрелище из собственной смерти. Говорят, женщина сошла с ума из-за ребенка, которого оставила на Земле, что она надоедала капитану просьбами вернуть ее домой. Но обратного пути не было, и Катарина лишилась рассудка, забрала шаттл и попыталась улететь, но не рассчитала свои силы и попала в аварию. Надо быть ненормальной, чтобы всерьез надеяться вернуться на Землю: мы летели уже семь месяцев. Слишком далеко. А много ли на шаттле воды и воздуха?

Но она была всего лишь самой эксцентричной из всех самоубийц. Как жаждали мы новостей! И все же – как быстро мы устали вспоминать это единственное стоящее событие на все путешествие. Как бы нам ни надоело это происшествие, мы продолжали говорить о нем снова и снова. История женщины, ее семья, мотивы ее поведения…

А что же я? Рискуя показаться бессердечным, признаюсь, что больше всего боялся за якорь. Я сам крепил его. Работал неделями над балансировкой отдельных частей, чтобы ни одна из них не оказалась больше остальных. В системе назначения плавка металла довольно редкая вещь. Кроме того, у нас были запасы атомарного кислорода, собранного на Юпитере. Семьдесят пять тысяч тонн. Они находились как раз в месте аварии, вместе с сетями архитектонического кабеля. Катарина могла взорвать все это, что стало бы большой неприятностью. Но якорь выдержал.

Что бы ни говорили, я знаю: Катарина хотела столкнуться с якорем. Это было в ее стиле. Она не выносила медлительности и ожидания. Слава богу, она не полетела вверх по кабелю и не врезалась в комету. В противном случае никто не остался бы в живых.

Потом последовал суицидальный бум. Все говорили только о Катарине; больше говорить было не о чем, для некоторых самоубийство стало чем-то вроде навязчивой идеи. Когда день за днем думаешь об одном и том же, приходит минута, когда проще попробовать самому, чем продолжать размышления.

Люди закалывались, травились, кидались с башен. Дюжина умерла, гораздо большее количество осталось калеками.

Мы провели собрание в очень узком кругу (как иерархи), и определенные техники (я, женщина по имени Татя, трое геологов и специалисты по посадке) составили комитет по борьбе с бедствием. Одни пытались уговаривать людей участвовать в увлекательных конкурсах и викторинах, другие организовывали футбольные матчи. На всякий случай мы запретили полеты на шаттлах всем, кроме членов нашей группы, что, понятно, восторга не вызвало. Пошли пересуды. Решили, что я наложил вето на полеты в отместку за то, что мое имя ни разу не появлялось в списках назначений. Но у меня никаких эмоций эти списки не вызывали – из-за того, что их составляли в зависимости от величины взятки.

Так я получил свое первое назначение на шаттл. Мой путь лежал вверх по кабелю к «Сенару» с сообщениями и так называемыми товарами, в основном живыми птицами и их мясом: на «Сенаре» птиц не было. Именно тогда я встретил капитана Барлея. Кажется, я говорил с ним пару раз до отлета. Когда я еще поддерживал связь со своим коллегой с «Сенара» в начале путешествия, у них был другой капитан. Здесь проводили время в политических играх и интригах. Наверное, предыдущего капитана сочли тираном. К тому времени, как я состыковался с «Сенаром», он был уже мертв.

Я постоял под душем из содовой воды в воздушном шлюзе, получил бумажную одежду и прошел внутрь. Мне дали стакан прохладной воды, то есть стаканом это было трудно назвать, скорее наперсток. Сенарцы стали вокруг меня в соответствии со своими рангами, которые мало что для меня значили. Сначала я даже не знал, с кем мне говорить. Барлей тоже был там. Он представился. О да, конечно, мы встречались. Это был рыхлый мужчина, который явно старался скрыть собственную дородность: воротничок врезался в толстую шею, а пояс сдавливал подобие талии. Лицо его имело цвет винограда, глаза вылезали из орбит. Но он знал правила игры и поднялся до верхушки иерархии, он низложил Тирана.

Конечно, они интересовались только смертью Катарины. Так было на каждом из кораблей. Это самоубийство стало главным событием путешествия. Но если на другом корабле мне бы налили холодной воды и, как на поминках, посмеялись бы и поплакали вместе со мной, обсудили бы опасность корабельного сумасшествия, то на «Сенаре» все было иначе. Офицеры потягивали напитки, хмурились, ставили наперстки на стол, будто те были заразны. Потом Барлей начал хриплым голосом говорить об опасности, которую принес наш корабль.

– Корабельное сумасшествие действительно страшная вещь, капитан, – согласился я.

Он ответил, но не стал обращаться ко мне по имени или званию, как сделал я. Судя по его же схеме поведения, это было большой ошибкой. Но меня это не задело.

Он сказал:

– Мы должны принять меры предосторожности, чтобы предотвратить подобные инциденты. А что, если бы она полетела вверх по кабелю? Вы представляете себе масштабы трагедии?

Я сам думал о том же, но возразил ему (потому что именно так следует вести себя на «Сенаре»):

– Вы неправильно поняли ситуацию. Катарина скучала по дому. Она оставила там маленькую дочь с мужем, который отказался лететь. Она лишилась рассудка из-за разлуки с ребенком и решила к нему вернуться. Но женщина оказалась плохим пилотом и сожгла двигатели, потом произошла катастрофа.

Последовало неловкое молчание, офицеры смотрели на меня.

– Можете посмотреть записи и увидите все своими глазами, – заметил я.

– Наша проблема, техник Петя, – начал было один из офицеров, как видно младший, потому что другой сразу его перебил:

– Это, очевидно, проблема дисциплины, так? Не представляю, чтобы кто-то из наших людей совершил подобное.

– Неужели у вас нет случаев корабельного сумасшествия? – съязвил я. Но на «Сенаре» иронии не понимали, они замотали головами со всей серьезностью. – Я поражен.

– Вы могли бы перенять наш опыт и начать тренировать своих людей по нашим методикам, – предложил офицер.

Это было чистым оскорблением. Я залпом выпил свою воду и поднялся уходить. Но капитан Барлей жестом пригласил меня сесть обратно.

– Нужны ли нам ссоры, техник? – рыкнул он. – Может, останемся друзьями? Вы должны понимать нашу озабоченность. Мы беспокоимся не только о нашей, но и об общей безопасности.

– Мы собрали специальный комитет и… составили постоянный список для назначений на шаттлы, – возразил я. – С нашей стороны нет никакой опасности для остальных кораблей.

– Сядьте, пожалуйста, техник, – попросил он. Я сел, о чем вскоре пожалел.

Он кивнул и сказал:

– Мы считаем, что делу помогло бы создание на вашем корабле постоянного совета управления.

– Постоянного?

– Именно, с функциями правительства.

И тут Барлей начал читать мне лекцию о политике, а я обиделся и плюнул на пол.

Он притворился оскорбленным:

– Мы что, даже посоветовать вам не можем?

– Чтобы переделать нас по своему образу и подобию? Нет уж, спасибо.

– Но мы ведь части одной федерации? Мы будем жить в одном мире? Мы верим в одного Бога?…

К концу речи его голос приобрел льстивые нотки.

Я снова поднялся и пошел обратно. Пока я добирался до воздушного шлюза в своей нелепой бумажной одежде, Барлей шагал за мной, а за ним следом спешили все младшие офицеры.

– До начала путешествия между нашими кораблями существовали довольно прочные связи. Многие ваши люди посещали «Сенар», а наши проводили достаточно времени на «Алее», – внезапно сказал Барлей.

Я остановился, ожидая пояснений. Он продолжил:

– Я думаю, что у некоторых из моих людей подрастают дети на «Алее».

Его голос посерьезнел.

– Это, несомненно, дело матери. В конце концов, рожает женщина, а не мужчина, – ответил я.

– Ребенок принадлежит своей семье, – заметил Барлей. – А отец – это часть семьи.

Именно тогда между нами встал вопрос о детях сенарцев.

Я не особенно думал об этом, летя обратно с коробками программного обеспечения и кое-какой пищей на борту. Впереди оставалось только пять месяцев ускорения, затем нас всех введут в состояние транса, и проблемы улетучатся сами собой. Однако тот разговор о детях стал зерном, брошенным в благодатную почву.

Суицидальный бум наконец исчерпал себя. К концу ускорения от безумных мыслей людей отвлекло приближение периода транса. Мы распустили комитет, и общество вернулось к нормальному состоянию. И вот мы достигли оптимальной скорости. По мере прекращения работы ускорителей гравитация начала уменьшаться; мой вес становился все меньше и меньше. Мы прыгали выше и выше. Теперь всем было весело и хорошо, казалось, что большая часть пути уже позади.

Когда гравитация исчезает, всегда поднимается кровяное давление. Голова становится тяжелой. Но через пару дней это проходит, и тогда можно впадать в транс. Вы должны делать следующее: забираетесь в костюм, в который закачивается специальный коллоид в районе шеи и выводится из нижней части левой штанины. Вы будете лежать без движения десятилетия, поэтому кожу надо умягчать и питать необходимыми веществами, иначе она постареет. Затем вводите иглу в сонную артерию, чтобы питательная смесь, насыщенная молекулами кислорода, могла поступать в вашу кровь. Эти молекулы выделяют живительный газ постепенно. Пройдя сквозь замедляющий фильтр, они смогут продержаться в кровяной системе до нескольких месяцев. Молекулы будут снабжать кислородом все мускулы и ткани, черпая энергию для функционирования в самой среде обитания. И последнее.

Перед тем как надеть маску, позаботьтесь о пневматическом электротренажере в своем костюме. Он станет сокращать каждую мышцу тела по очереди. Вы будете потягиваться, как это делает кошка, но медленнее в тысячу раз. Мышцы не должны спать, иначе через тридцать – сорок лет от них ничего не останется. Ну, вот и все, техник надевает вам на лицо маску, вы чувствуете медленный ток коллоида по подбородку, носу, щекам, лбу. Теперь принимайте таблетку, которую все это время держали под языком (впрочем, можете проглотить ее в самом начале, как вам больше нравится).

Некоторые люди плохо переносят наступление транса, они впадают в панику из-за отсутствия дыхания или даже еще раньше, в тот момент, когда им надевают маску, и они перестают видеть. Но я всегда любил эти ощущения. Таблетка начинает действовать очень медленно, и ты куда-то улетаешь, наступает полный покой, все остается где-то далеко. Не нужно двигаться, костюм сам сокращает мышцы в бесконечной заботе и с невероятной точностью. Ты не беспокоишься даже о дыхании. Вы когда-нибудь думали, насколько это утомительно – постоянно совершать дыхательные движения, и днем, и ночью? Под влиянием таблетки в голове все смешивается, как после отличной воды, и остановка дыхания приносит облегчение. Все спит. Сознание растворяется.

Поднимается волна, заворачивается и разбивается о бесконечный пляж с великолепным белым шумом. Еще одна. Еще.

От таблетки клонит в сон, но вы не спите все тридцать шесть лет транса. На других кораблях практикуется искусственно провоцируемая кома, как вы, наверное, знаете, но только не на нашем. Спрячьте тело в ящик и погрузите его в кому. Выведите из этого состояния в конце путешествия. Очень просто. Единственная проблема – процент смертности. В зависимости от техники погружения он может достигать двенадцати. Это слишком много для одной команды. Хуже того – сам процесс превращается в игру со смертью. Станете ли вы ложиться спать, если знаете, что имеете реальный шанс не проснуться?

Процент смертности в случае транса гораздо ниже. Например, наш корабль потерял только двух человек. Потому что транс – это не кома, сознание не теряется, оно уходит в причудливый мир без ощущений. Вы не чувствуете ничего, даже сердцебиения. Мозг не отключается, но и не остается ясным.

Рассказать, на что это похоже? Прежде всего, транс напоминает сон в приятной темноте. Это как возврат в младенчество. И в какой-то момент (трудно сказать точно когда) вы внезапно просыпаетесь, все еще в темноте, и смутные образы перемешиваются с мыслями на границе сознания. Вы снова засыпаете, просыпаетесь, а мозг все работает, составляя из привычных понятий причудливые картины. Сон, пробуждение, сон, пробуждение… Но сны снятся вам реже и реже, а потом перестают беспокоить воспоминания. Вы никто и нигде. Нирвана. Вашего не достигает слуха отдаленный рев двигателей, нет гравитации, заставляющей постоянно ориентироваться в пространстве. Нет дыхания, нет биения сердца. Нет ощущения времени. Моменты тьмы и тихого существования сливаются воедино, и уже нельзя понять, сколько лет все продолжается. Только медленные ритмичные сокращения мускулов, затем расслабление. И хотя это происходит настолько медленно, что занимает целые сутки, работа тела становится для вас подобием дыхания. Спокойные, сопутствующие жизни действия, вскоре вы прекращаете их замечать.

А потом начинаются внезапные конвульсии, рваное нелепое ощущение. Вы понимаете, что просыпаетесь, и осознание приносит раздражение. С вас снимают маску, даже неяркий свет слепит глаза. Вы кашляете и моргаете, освобождаете легкие от жидкости, принимаете душ, смываете слизь с тела, одеваетесь.

Вы пребывали в трансе двенадцать лет, а чувствуете себя так, будто проспали одну единственную ночь. Теперь настало время для шести месяцев выполнения своих обязанностей на корабле. Поддержание функционирования технических систем, назначения на шаттлы. Посиделки с полудюжиной проснувшихся коллег. Вы разминаетесь, работаете, приучаете свое разленившееся тело к гравитации. Снова знакомитесь со скукой, о которой вас заставил позабыть транс. Но вот ваш долг выполнен, и можно снова залезть в костюм, вернуться в состояние покоя.

Опять волна настигает, поднимается, разбивается о красный песок. Еще одна. Еще.

И еще.

Время растворяется.

При нулевой гравитации тело стареет примерно на один год за десять лет. В темноте отдыхает мозг.

Я записался в этот полет в возрасте тридцати одного года, а когда мы прибыли на Соль, мне исполнилось семьдесят два. Но в то же время мне не было больше сорока.

Мы пересекли расстояние между мирами при 0,7 скорости света, что означало необходимость долгого торможения в конце путешествия. Но весь этот год перед прибытием мы пребывали в радостном возбуждении. Техники подсоединили компьютеры, запустили буксиры, чтобы повернуть весь флот на 180 градусов. Когда комета оказалась позади кораблей, включили двигатели и начали торможение. Вначале нас буквально прижало к полу с довольно ощутимой силой в 2g. Но мало-помалу люди привыкали к тяжести, торможение усиливалось, а гравитация росла. Теперь хорошо было видно яркое пламя нашего нового серебристого солнца.

Планета, известная нам сейчас как Соль, вначале называлась Небель-2.

Естественно, это было только временное обозначение, придуманное астрономами. Про дом так не скажешь, но и к новому имени планеты я до сих пор никак не могу привыкнуть. Оно фиксирует внимание лишь на безрадостных сторонах, негативных проявлениях этого мира, тем самым способствуя появлению неприязни к нему. Я бы назвал ее Кесеф. Это древнееврейское слово, означающее «серебро». Планета, когда смотришь на нее из космоса, вся окутана бело-серебристым чудесным сиянием.

Серебро – еще и драгоценность, осознание этого может приучить поселенцев ценить мир, созданный Богом для нас, для нас всех. В Книге Исхода (26:19) утверждается, что столбы в молельне Господа сделаны из серебра, а Захария (6:11) говорит, что священный венец тоже серебряный. Все это, а также другие примеры убеждают меня в благословенности этого металла. Однако название «Кесеф» не завоевало популярности, поэтому я вынужден говорить «Соль».

Соль – планета с гравитацией чуть более 8g. У нее нет лун, колец и других подобных феноменов. Действительно, в местной звездной системе не хватает многого из стандартного набора астрономических причиндалов, известного науке. Здесь существует всего три планеты, одна на ближней орбите, вторая точно на расстоянии в астрономическую единицу от первой, и третья – газовый гигант – со слегка эллиптической орбитой. Последняя планета, мир из аргона, хорошо видна в ночном небе. Она носит излишне вычурное, по моему мнению, название «Гадрос» – в переводе с греческого «единорог».

Отсутствие достаточной силы гравитации, отталкивающей блуждающие астероиды и кометы, должно привести к постоянным безжалостным бомбардировкам Соли космическим хламом и, как следствие, исчезновению на ней любой жизни. Как объяснили мне наши ученые, имеются определенные показатели, доказывающие, что на планете случались метеоритные дожди. Но сложность и устойчивость тамошней растительной жизни позволяет предположить, что со времени последнего значительного столкновения с облаками космического мусора прошли миллионы лет.

Конечно, вокруг системы вращается немалое количество комет и метеоритов, но большинство из них находятся далеко от системы на орбитах, отличающихся от эллиптической на несколько порядков. Вначале мы опасались астероидной бомбардировки и даже начали строить планы относительно защиты сенарцев и важнейших объектов еще на орбите (впрочем, мы так и не построили щит из-за непомерной стоимости проекта). Но со времени нашего поселения падения метеоров случались достаточно редко.

Мы переслали всю информацию на Землю, как и полагается. Но пройдет двадцать пять лет, прежде чем там получат сообщение, и еще двадцать пять, прежде чем мы примем ответ из бесконечной ночи. В таких обстоятельствах мы поступаем так, как поступали остальные колонии, то есть вполне справедливо: мы мысленно перестаем считать себя землянами. Вы молоды и никогда не знали моего родного мира, он мало значит для вас, хотя, насколько я знаю, в других городах существуют молодежные организации «патриотов Земли». Но даже тем из нас, кто рожден на Земле, трудно сохранять отчизну в сердце. Мы – новый мир, новое начало. Рассвет не может постоянно вспоминать полночную луну.

Трудности с поселением начались, конечно, гораздо раньше, чем появились споры по поводу планов защиты от астероидов. Я полагаю, мой долг – вспомнить об истоках нашей войны, рассмотрев отдельные моменты великого путешествия, а может, даже и более ранний период. Мне это исследование не приносит никакого удовольствия. И я не намерен тратить время на оправдание себя и своих действий. Все, что я предпринимал, было необходимо для счастья моего народа. Для моего общества, моего племени. Для этой нации и ради ее преданности Богу. Говорят, история – нечто большее, чем просто хроника. История без суждений, политики, верований пуста.

Наверное, лучше всего начать с упоминания той гармонии, необходимого баланса свободы и долга, которая царила на «Сенаре» во время полета и после прибытия на Соль. Это аналогия с музыкой. Я люблю музыку. Сенарский народ разделяет мою страсть. Чтобы овладеть клавишными инструментами – я предпочитаю именно их, – нужна дисциплина, прилежание, кропотливая работа и самоотречение. Но как только вы достигаете определенной ступени мастерства, игра приносит вам такую свободу, о какой алсиане и не мечтали. Точно так же сама музыка заключает в себе и ограниченность нот, обозначающих строго определенные звуки, и невероятную свободу в их сочетании. Дорогу, которую проложил композитор, дорогу, с которой нельзя сворачивать (кто осмелится «улучшать» произведения Баха, Бетховена?), а еще небольшой туннель вашего самовыражения, вашей индивидуальности. Без этого музыка не существует как таковая. Нация – это композиция, соната в людях. В ней должна присутствовать гармония, или существование ее будет напрасным. Итак, вся история моего народа, все то, о чем я вам рассказываю, это определенного рода симфоническая поэма, гимн энергии и целеустремленности наших людей. Прежде, чем начать, я хочу сразу опровергнуть слухи, которые распространяют алсиане. Мы действительно перед отлетом с Земли загрузили на борт игольчатые пистолеты. Но абсурдно утверждать, что это противоречит условиям договора между кораблями, подписанного перед путешествием. В соответствии с документом на борт разрешалось брать все, что будет помогать самостоятельной жизни в иных мирах. Между прочим, там же оговаривалась необходимость взаимопомощи между поселениями, что совершенно проигнорировали алсиане. Естественно, самостоятельность означает кроме прочего способность к самозащите.

Мы никогда не скрывали, что у нас на корабле есть оружие, как заявляют алсиане. Слово «скрывали» предполагает намеренный уход от вопросов, а указывать в списках каждую мельчайшую деталь багажа нам никто не приказывал. Это противоречило бы духу и реальной организации подобного грандиозного проекта. Кроме того, все обвинения алсиан в провозе иглопистолетов ничто в сравнении с тем, что они сами же часть их и украли у нас при первой же возможности, нарушив одну из священных заповедей. Они не гнушались и использовать оружие. Слишком много людей, некоторых из которых я считаю членами своей семьи, погибли от их рук. Я никогда не смогу простить им этого.

Представители всех одиннадцати кораблей приняли на специальном собрании «Конвенцию» и «Закон о союзничестве», чтобы жить в мире и согласии. Долететь до далекой звезды и построить там новый дом – непростая задача. На самом раннем этапе подготовки к путешествию мы получили показания спектрографа [информация под индексом а%х '1895 спектрограф' не найдена, попробуйте продолжить поиск в другой базе данных, например, «классическая наука»]. Согласно полученным сведениям, на планете существовали большие запасы воды (на самом деле цифры оказались преувеличенными), а следовательно, богатая растительность и разнообразный животный мир. Мы могли бы спокойно и гармонично сосуществовать в новом мире, построить еще один Сион в небесах. Предварительные переговоры участников путешествия обещали мир.

Перед полетом я встречался с Петей Церелемом дважды. В то время я еще не поднялся до звания капитана и носил погоны младшего лейтенанта. В мои обязанности входило сотрудничество с представителями командования остальных кораблей для налаживания контактов, которые могли понадобиться во время путешествия. В большинстве случаев я справлялся с задачей без проблем: структура управления на «Новой Флоренции» и «Элевполисе» напоминала нашу. На «Йареде» и «Смите IV» мои усилия также увенчались успехом.

Но «Алс» не походил ни на один из кораблей. Начнем с того, что я имел дело с женщиной по имени Марта Церепес. Однако она не имела никакого официального статуса, потому что алсиане не признают ни должностей, ни правительства, ни чего-либо подобного. Эта Церепес по списку получила задание контактировать с остальными кораблями. Список составлял компьютер, чьи программы – и это невероятно! – нельзя переписать, не разрушив все файлы. В такой системе нет места гибкости.

В самом начале нашего сотрудничества Церепес получила другое назначение, что-то вроде мелких работ по кораблю. Меня представили другому офицеру, я не запомнил его имя. Настало время действовать. Главным техником в то время был Церелем, с ним я и связался. Представители всех кораблей на голосовании признали его профессионалом, которому можно доверить швартовку флота к комете. Мне казалось, что, как самый выдающийся или, в конце концов, как самый известный среди алсиан, он мог бы принять на себя командование – по крайней мере на время путешествия. Все-таки строгие нормы поведения в Дальнем космосе требуют жесткой системы управления, как ни крути. А если анархия столь дорога алсианам, они могли бы возродить ее в собственном государстве, когда мы прибудем в пункт назначения. Я объяснил все это ему. Но Церелем нахмурился, словно обиженный ребенок.

– Я вас не понимаю, – ответил он.

Тогда Петя был молодым мужчиной маленького роста, слишком резвым, на мой взгляд. Он носил на себе примечательную коллекцию тонкой одежды, грязной и невыглаженной. Каждая вещь надевалась поверх предыдущей, что так типично для алсиан (конечно, мы предложили ему одноразовый костюм после душа). Но он хотя бы умывался и стриг волосы, чем, по-моему, его товарищи себя не утруждали. На узком лице Пети красовался прямой, чуть загнутый нос, напоминавший корабельный якорь. В углах рта собирались глубокие морщинки. Но глаза походили на женские; голубые и какие-то мягкие. В них не было стального блеска, присущего настоящему вождю. В день смерти именно такие глаза увижу я у Бога. И все же его поведение изумляло, даже оскорбляло. Чего только стоила эта алсианская манера говорить полунамеками, исподтишка издеваясь над собеседником.

– Я не понимаю, – снова сказал он, на этот раз насмешливо. Я дипломатично промолчал. Улыбнулся.

– Но, как ученый, вы же согласитесь, что порядок в системном построении любого живого существа просто необходим, – заметил я. – Хаос неприемлем, он противоречит природе вещей. Мы вместе можем создать огромный организм.

Но все мое красноречие пропало втуне. Петя начал говорить о свободе, которую проповедуют эти люди, о невозможности учреждения правительства. О необходимости упразднить все политические структуры, чтобы на первый план вышел индивид (причем слово «политические» прозвучало в качестве ругательства). Церелем разглагольствовал еще долго, но мы-то знаем, что все эти речи о независимости являются всего лишь оправданием собственной вседозволенности и аморальности.

Пока строились наши суда, многие народы побратались. Некоторые корабли – «Вильям де Морган», «Грей Лантерн» и «Корона», насколько я помню, – ввели комендантский час и запретили доступ на борт всем, кроме собственного экипажа. Обычно такие меры принимались по религиозным соображениям и потому встречали понимание. Но на «Алсе» не существовало никаких ограничений. Люди приходили и уходили, появлялись там и наши. Сейчас безнравственность, которая у всех ассоциируется с алсианами, приобрела сексуальный оттенок. Многие мои люди пали жертвой соблазна.

Это довольно неприятная тема. Хотя мы и должны внимательно рассмотреть ее как возможную причину возникших впоследствии проблем, у меня нет никакого желания углубляться в подробности.

В отличие от большинства цивилизованных обществ, алсиане запрещают мужчинам пользоваться контрацептивами. Сильному полу отказано в контроле над рождаемостью, отказано в праве, данном им Богом. Вместо этого применение противозачаточных средств является целиком заботой женщины. Она даже не скажет, собирается ли она зачать ребенка или нет, а алсианскому мужчине не придет в голову спросить. У отцов нет никаких прав. Напомню, что человек вообще не имеет прав как таковых по законам анархии. Между несколькими членами моего экипажа и женщинами с «Алса» возникли недоразумения, результатом которых стали незапланированные беременности. За несколько недель до старта состоялся мой второй визит на «Алс». Я говорил с несколькими людьми в попытке вернуть детей отцам, которые в соответствии со всеми правилами имели одинаковые права с матерями. Существовало два решения: мы могли предоставить матерям жилье на «Сенаре» или же установить порядок посещения «Алса» отцами. Но никто не собирался обсуждать со мной эту проблему. Меня встретили пустые лица, в глазах было непонимание. Алсиане не только были совершенно уверены, что дети принадлежат матери до полового созревания – а после этого, похоже, вообще никому, – но даже и не представляли, что может быть иначе.

Я снова и снова боролся за права семьи – ибо что есть племя, как не большая семья? – но меня не слушали. Или, если быть точным, слушали, но не слышали. Вот и еще одна привычка алсиан, доказывающая их социальную неадекватность. Они слушают вас и отвечают на вопросы, но только если вы вызвали у них интерес. Если им скучно, пусть совсем чуть-чуть, они просто уходят без элементарного «до свидания». Я сталкивался с подобной грубостью много раз.

Проблема детей вызвала большой скандал. Только «поимка» кометы и последовавшая за этим спешка и занятость вытеснила ее на второй план. Мы упустили момент, когда что-то еще можно было изменить. После старта все офицеры заняли свои места на «Сенаре», и контакт с детьми прервался. Я иногда думаю, что, если бы мы до путешествия решили этот вопрос, возможно, войны и не случилось бы. Но ничего не поделаешь. Мы «поймали» комету и вскоре летели к новому миру, все больше удаляясь от родины.

Год ускорения – трудное время. Заниматься почти нечем, и слишком легко горе поглощает все мысли. Офицеры, зачавшие детей, конечно, потеряли уважение, но они все еще оставались членами команды. Из них самым старшим по званию был подкапитан, его понизили до майора, а на освободившееся место назначили меня. В основном из-за алсианских женщин пострадали военные, лишь некоторые гражданские и техники присоединились к ним в несчастье. Они собирались вместе и делились переживаниями.

Многие симпатизировали беднягам. На сочувствие скорее всего подталкивала сама атмосфера, создавшаяся на корабле во время ускорения, то есть пребывание в ограниченном пространстве, которое вызывало что-то вроде клаустрофобии. Возможно, здесь повлиял факт близости скандала к верховному командованию. Я лично знал подкапитана Белтане и уважал его. У него умерла жена, и несчастного Белтане околдовала алсианка. Карьера перестала иметь для воспылавшего страстью мужчины всякое значение.

Это был период, когда люди легко поддавались эмоциям. В тот момент, да еще в обстановке назревающего скандала, ситуация могла выйти из-под контроля. Тяжелое время требовало жесткого руководителя, образца достойного поведения. Но капитан Туриан оказался медлительным человеком. Он видел только предательство, другая сторона истины ускользала от его понимания.

Как подкапитан, я попытался успокоить людей. Организовал спортивные соревнования, музыкальные фестивали. Церковные хоры состязались за звание лучшего. Проводились фортепьянные концерты. Мы собрали семь футбольных команд, объединили их в лигу и устроили двухкруговой турнир. Футбол пользовался особой популярностью, мне даже пришлось отдать часть центрального парка под постройку второго стадиона. Появились спортивные залы для военных, проводились дополнительные тренировки для гражданских, желавших улучшить свою физическую форму.

Позвольте мне описать «Сенар» до посадки и превращения его в прекрасный город. Тогда он занимал мало места: купол закрывал полувакуумный отсек, в котором хранился груз. Под куполом располагался парк дивной красоты: чудесные зеленые лужайки, белые мраморные дорожки, центральный канал, несший свои воды от фонтана к маленькому озерку и по подземным трубам протекавший обратно к фонтану. В воде лениво плавали карпы и форель, иногда посверкивая своими розовыми брюшками на поверхности. Открытые полянки скрывались меж холмами. Деревья и кусты обещали прохладу, тишину и тайну. Имелось три эстрадных площадки и беговая дорожка.

Люди купались в реке, добродушно щекотали спокойных рыб. Гуляли с любимыми по парку, целовались в тени деревьев, слушали чтецов, сидели на лужайках. В центре этого Эдема возвышалась серебряная стела высотой в четыреста метров, державшаяся на тросах, прикрепленных к куполу. На самой ее верхушке сиял золотой шар, самое лучшее искусственное солнце, которое можно получить за деньги. Оно освещало наш маленький мирок, и люди грелись в его лучах. Рядом со светилом даже плавали искусственные облака игрушечных размеров, которые время от времени в соответствии с программой выплывали из специального устройства и отбрасывали тени на лежавший внизу парк. На закате свет рукотворного солнца постепенно становился красным, переходил в сумерки и совсем умирал, превращаясь в ночную мглу. На рассвете появлялись розово-жемчужные отблески, которые затем медленно перетекали в яркий блеск радостного дня.

Могу сказать без преувеличения, что мы потратили на эту красоту огромное количество денег.

Вокруг тщательно спланированного парка располагались жилые помещения – общежития для одиноких мужчин и женщин, апартаменты для женатых пар. Отдельные квартиры предоставлялись всем желающим принять соответствующий рабочий режим, но большинство незанятых людей предпочитали жить в общежитиях. Всего на корабле построили семь башен, одинаково просторных, полных жизни и радостных гимнов, парящих в воздухе. Два главных барака находились на севере и юге соответственно (это, конечно, чисто условные точки на компасе, но они все же помогают ориентироваться). Позади каждого – тренировочные площадки: искусственный город из камня и бетона на юге и непроходимые джунгли на севере.

Ну и, наконец, самая важная постройка на корабле – комплекс правительственных зданий в западной части. Суд, парламент и гражданский центр. Судебные сессии проходили каждую неделю (не каждый день, как стало необходимо сейчас) – в основном для поддержания дисциплины, потому что преступления совершались очень редко и обычно на бытовой почве. Парламент открывал свои двери всем без исключения. Каждый гражданин имел право голоса. Возможно, из-за отсутствия настоящего занятия многие горожане принимали активное участие в работе правительства, посещали все совещания по поводу изменения законодательства или просто планирования каких-то проектов. На востоке размещались стоянки шаттлов, воздушные шлюзы и установки для погружения в транс.

Каждый предмет занимал только для него предназначенное место.

Совершенный город, Эдем.

Конечно, не обходилось и без несчастных случаев. В любом космическом путешествии, которое предполагает ограничение свободы человека на десятилетия, происходят подобные неприятности. К сожалению, и на нашем корабле время от времени кто-то терял рассудок и дело заканчивалось чьей-то смертью. Но эти единичные помешательства были лишь исключениями, в основном преобладало настроение решительной уверенности, глубокой радости божественной миссии, выпавшей на нашу долю.

Ни вы, ни ваши дети не примете участия в путешествии к звездам. Возможно, посчастливится вашим внукам или правнукам: это привилегия только одного из четырех-пяти поколений. Мы работали сообща, поддерживали функционирование инфраструктуры и внутреннего оборудования корабля, ухаживали за садами, конструировали необходимые машины. Мы молились, беседовали с друзьями и проводили время с любимыми людьми, занимались музыкой и спортом, слушали, как играют на инструментах друзья и супруги. Рождались дети, крепли связи, но не умирали от старости люди, не теряли свою молодость. Мы создали вечно юный, сильный Эдем.

Я действительно лучше знал пожелания народа, чем капитан. Он становился все более нелюдимым, запирался в апартаментах с ближайшими сподвижниками. Получалось, что только я и контактировал с гражданами: разговаривал с ними в парке, узнавал их мнение по различным вопросам, посещал открытые дебаты в парламенте, виделся с техниками. И чувствовал при этом, что исполняю свой долг. При моем участии вышло несколько передач о различных аспектах функционирования корабля. У меня оказалось большее поле деятельности, чем у капитана, что вызывало недовольство у старших офицеров. Гражданские и мелкие военные чины знали, что могут обратиться ко мне напрямую, поделиться переживаниями, высказать свое мнение или же просто поговорить. Моя популярность действительно росла. Но кто-то из Совета Шести должен был заниматься общественными проблемами.

Конечно, я говорил об этом с капитаном, и не один раз, но мои слова ничего не изменили. Туриан стал странным, с причудами. Он вырезал страницы из Библии и составлял их обратно в случайном порядке, пытаясь прочитать в этих обрывках волю Бога.

Наверное, порядок, царивший на корабле, лишал его возможности исполнять капитанские обязанности в полной мере. Но это ни в коем случае не оправдывает его, скорее наоборот. Для настоящего вождя гораздо важнее выказать силу характера в спокойные времена, чем в напряженный момент. Любой может руководить при кризисе, к этому легко привыкаешь. Но поддерживать в себе смелость и решительность постоянно, не давать людям сбиться с верного пути – вот истинная задача настоящего лидера, сама суть его миссии.

Что было важнее для Моисея: провести евреев сквозь разошедшиеся соленые воды или поддерживать в них надежду и сплоченность во время скитаний? Когда проявилась сила характера Наполеона [информация под индексом а%х '50Наполеон' не найдена, попробуйте продолжить поиск в другой базе данных, например «классическая историография»]: до или после Москвы? [информация под индексом а%х '60Москва' не найдена, попробуйте продолжить поиск в другой базе данных, например «классическая историография»]. Ответ заранее ясен.

В целом Туриан, казалось, был не способен понять нужды людей в мирное, спокойное время. Он, как многие лидеры, устал от благополучия своего народа и пытался внести какие-то изменения в жизнь сенарцев. Он собрал совет для обсуждения вопросов введения обязательного военного образования для всех детей, изменения иерархии продвижения на высшие должности офицеров, регулирования заключения браков. Естественно, мне пришлось выступать против его абсурдных предложений. Я только убеждал, что людям совсем не понравятся такие драконовские меры, и вовсе не хотел помешать капитану выдвигать законодательные проекты, что являлось его прямой обязанностью. Я лишь настаивал на представлении их парламенту, чтобы народ мог выразить свою волю. Капитан пытался сделать принятие законов своей привилегией. Это означало упразднение свободного волеизъявления.

Я помню, насколько тяжелой стала та парламентская сессия. Два старших лейтенанта втайне соглашались со мной, но, соблюдая этикет, вынуждены были встать на сторону капитана. Еще один старший офицер, Ростер, громогласно заявлял о праве главнокомандующего делать все, что ему захочется. Двое воздержались. Чтобы продемонстрировать вам, насколько опустился Туриан, упомяну о его пренебрежении бритьем в тот день. Он был высоким, стройным мужчиной с обилием растительности на лице. У Туриана могла отрасти густая борода до самых глаз, не брейся он дважды в день. Но на этом совете – напомню, это был совет старшего командного состава – его щеки покрывала щетина.

Обычно собрания совета происходят при открытых дверях, только дела государственной важности не предаются широкой огласке. Это справедливо, когда затрагиваются военные секреты но тогда обсуждалось благополучие общества, а результаты подобного совещания никак нельзя скрывать.

Я не собирался предавать народ и покинул здание парламента с твердым намерением сообщить людям правду. Тогда и состоялась моя знаменитая речь на футбольном поле. Вы, должно быть, читали ее или даже изучали в школе. Мне вовсе не льстит мысль, что дети учат мое выступление наизусть. В истории можно найти множество более достойных ораторов. Конечно, в реальности я и заикался, и проглатывал некоторые слова, но основную мысль речи записи передали совершенно точно: свобода выбора – прежде всего. Тяжело доставшаяся, надежно охраняемая свобода не должна становиться игрушкой в руках одного человека, как бы одарен и знаменит он ни был.

Случай выдался подходящий: проходила игра за главный кубок между самыми именитыми футбольными командами. Почти все граждане собрались на стадионе: сердца распахнуты, а чувства взбудоражены великим событием. Я взял микрофон, потому что именно мне доверили открывать состязание. Мои слова вызвали рев одобрения. Естественно, Туриан тоже присутствовал на матче. Он встал, вне себя от бешенства, чтобы произнести ответную речь, а может, и объявить о моем аресте. Но такое развитие событий спровоцировало бы народную ярость, возможно, даже восстание. Поэтому, закончив говорить, я вызвал игроков на поле и объявил о начале игры.

Толпа криками подбадривала то одну, то другую команду, футболисты носились по полю, а капитан ничего не мог предпринять в подобной ситуации. Я увлеченно следил за ходом матча, но при этом спиной чувствовал на себе взгляд Туриана. Теперь он совершенно точно считал меня предателем, как будто лояльность к нему лично означала выполнение долга перед народом!

И все же я принял меры для своей безопасности после матча. На следующий день, когда меня пришли арестовывать, мои люди уже были наготове. Некоторые историки говорят о «Парковой Битве», но битвы как таковой не произошло (впоследствии я видел несколько действительно настоящих сражений). К сожалению, жертв избежать не удалось, слишком многое мы поставили на карту. Предвидя возможность атаки, я поставил шесть лучших солдат на подходах к своим апартаментам, двоих – у дверей, а остальных разместил внутри помещения. Мы напали внезапно. Пятерых воинов Туриана убили на месте, пятерых ранили, остальные разбежались по аллеям. Я не отрицаю, что при дальнейшем преследовании противника пострадал мирный житель, однако иглу в него пустил один из людей Туриана.

После первого столкновения события разворачивались с невероятной скоростью. Туриан все больше терял контакт с реальностью. Он официально объявил меня предателем, человеком вне закона. Капитану очень хотелось видеть, как толпа линчует меня. Но его подвели собственные действия: все поняли, что он больше не может занимать высокий пост по состоянию умственного здоровья.

Преданный мне старший лейтенант собрал войска. Некоторые солдаты остались в бараках добровольно или по приказу осторожных командиров. Личная охрана Туриана и Гостера заняла здания правительственного комплекса и близлежащие дома на западе, а также технические сооружения на востоке. Я устроил базу в южных бараках и собрал своих солдат в центральном парке. Втягивать в войну гражданских не хотелось, у Туриана же на сей счет имелось собственное мнение. Он пытался устроить ловушку: если бы я следил и за откровенным противником, и за теми, кто сохранял нейтралитет, моя армия воевала бы на два фронта. Если бы я сконцентрировался на какой-то одной опасности, то мог получить удар в спину. На борту имелась и тяжелая артиллерия, но, применив ее, мы рисковали повредить корпус корабля. К счастью, я взял под контроль воинские склады, чем исключил подобные прецеденты. Это дало мне и еще одно преимущество: на складах хранилось также продовольствие, а Туриан не мог обходиться без пищи.

В конце концов сам принцип дистанцирования от простого народа сыграл против капитана. Он действительно контролировал парламент, но, зная, что здание занято вражескими войсками, люди туда и близко не подходили. Я же спокойно встречался с мирными гражданами, подбадривал их, завоевывал доверие. В моих силах было расставить солдат в жилых районах на севере и северо-востоке для защиты населения.

Итак, я планировал атаку тщательно, стараясь свести к минимуму возможность разрушений на «Сенаре». И однажды в полдень погасил солнце. Под покровом темноты мои люди прорвались к восточным шлюзам; борьба вышла жестокой, но мы победили. Основная часть моих войск осталась на востоке, и я объявил о победе. Но изюминкой моего плана стала организация массовой гражданской демонстрации перед зданием парламента на западе. Туриан не мог предпринять контратаку, не пройдя через ряды невооруженных людей. Капитан, человек со слабой волей, не отдал бы приказ о массовом убийстве.

К тому времени, как снова зажгли солнце, я уже контролировал все, кроме западных зданий. С того момента ни у кого не возникало сомнений в нашей окончательной победе. Старшие офицеры, остававшиеся в бараках, присягнули мне в верности.

Двумя днями позже Туриан снял с себя полномочия. Я собирался придать его народному суду и, возможно, поместить в тюрьму до конца путешествия, но бывший капитан предпочел смерть и застрелился из иглопистолета.

Естественно, мне пришлось примерно наказать некоторых офицеров, но они хоть и поддерживали вражескую сторону, однако оставались только людьми, исполняющими приказы. Я лишил их высоких званий, но разрешил продолжить службу в армии после принятия присяги. А далее направил на работы по реставрации зданий, разрушенных ими же.

Таким образом Туриан продержался в ранге капитана всего немногим более трех месяцев: командование кораблем на протяжении всего столь долгого путешествия оказалось ему не по плечу.

Возможно, вам покажется странным, что я приказал похоронить тела людей, дравшихся против меня, со всеми подобающими почестями. Они считались врагами, но к борьбе с ними меня подталкивала только забота о пассажирах «Сенара». Солдаты всего лишь исполняли приказы высших офицеров, то есть выполняли свой долг. Чего еще можно требовать от любого члена нашего общества, даже от меня?

Итак, останки завернули в военные саваны, родственникам назначили специальные пенсии, определили день официальной церемонии захоронения. Тела выпустили в открытый космос.

Не постыжусь признаться, что плакал при погребении. Слезы на глазах мужчины – знак его силы.

Следующий месяц стал нелегким, полным борьбы за восстановление гармонии на «Сенаре». Я организовал новую иерархию чинов, выдвинул определенные проекты, над которыми могли работать люди, назначил различные вознаграждения за усердие. Но беда пришла, как водится, откуда не ждали. Анархия на «Алсе» грозила крахом всей миссии.

Одна из их женщин потеряла рассудок от безысходности жизни на борту корабля. В припадке безумия она убила нескольких своих товарищей и украла шаттл, намереваясь причинить дальнейший ущерб всему флоту. Трудно сказать, что на самом деле пыталась сделать сумасшедшая: возможно, она хотела на полной скорости врезаться в другой корабль, пробить обшивку и убить всех, кто находился внутри. Или же женщина собиралась разрушить якорь и уменьшить наши шансы на успешную колонизацию иных миров. В жуткой решимости она сожгла двигатели, добираясь до своей цели. Если бы ее не подвел аппарат, она наверняка причинила бы огромный ущерб всему флоту. Так что мы должны благодарить Бога за неполадки на шаттле.

И все же признаки надвигающейся катастрофы были налицо. Этот случай ясно давал понять, что социальная система алсиан не отвечает задаче, поставленной перед всеми нами. Конечно, я верю в право самоопределения каждого человека, и на планете индивидуальная свобода может принимать какие угодно формы. Но в хрупком мире сообщества межзвездных путешественников потакание собственным желаниям есть признак преступной слабости.

Благо народа должно быть превыше всего.

Я говорил с капитанами остальных кораблей, и они согласились с необходимостью вызвать главу «Алса» на общее собрание. Мы собирались выразить общее мнение по назревшей проблеме. Только сумасшедший не прислушался бы к решению большинства.

Я вызвал Петю Церелема. Во-первых, он являлся главным техником, руководившим швартовкой к комете, и, следовательно был самым известным алсианцем. Во-вторых, я уже имел с ним дело и полагал – ошибочно, впрочем, – что будет легче наладить контакт именно с этим человеком.

Петя появился и принес с собой что-то вроде мирного подношения, какие-то клетки с птицами. Думаю, даже он со своими извращенными социальными принципами и анархическими взглядами на чувства других людей стыдился поступка члена своей команды. Я в ответ подарил ему кое-какую продукцию нашей фабрики (у нас всегда производили самое современное программное обеспечение среди остальных десяти наций). Мы также принесли с собой несколько изысков из алкогольных запасов и даже не потребовали с него платы – проявление доброй воли, символ дружелюбного отношения.

Попытайтесь представить себе следующую сцену. Несмотря на все наши несчастья, на войну, подкосившую силы, мы не могли забывать о чистоте и личной гигиене. Сенарцы всегда славились своей опрятностью. А теперь вообразите немыслимую вонь, появившуюся вместе с Церелемом из воздушного шлюза. Его одежда представляла собой бесформенную мешанину грязной истертой ткани. Он побрил наголо голову, наверное, чтобы казаться устрашающим, однако отсутствие волос только придавало ему вид постоянно недоедающего человека. И этот смрад! Смесь резко пахнущего пота и грязи.

Мои офицеры хорошо вымуштрованы, и они смогли скрыть отвращение, но прибыть с дипломатической миссией, не приняв предварительно душ, это неслыханно! Представлять свой народ, издавая запах гниющего мяса! Мы снабдили алсианина мылом и шампунями, только они мало помогли делу. Мы также предоставили ему чистую одежду (бесплатно!). На все это он ничего не сказал. С его губ не слетело ни единого слова благодарности.

Он смел предложенное угощение, как будто на борту его корабля недоставало пищи и питья. Хотя, может, на самом деле так и было: алсиане не приучены к учету своих запасов. Церелем хрюкал, фыркал и чавкал, в то время как мы пытались построить вежливый разговор. Все это напоминало визит слегка дрессированного орангутанга, а вовсе не человека.

Младшие офицеры теряли терпение, они все-таки военные, и кровь их горяча, как бы дисциплинированы они ни были, ребята чувствовали, что их и «Сенар» намеренно оскорбляют.

– Господин Церелем, – начал я. – Спасибо, что приняли наше угощение.

Я не пытался пристыдить его, просто напоминал о проявленной нами щедрости. Свежую еду и настоящий алкоголь нелегко хранить и перевозить на космическом корабле, их не выдают людям каждый день.

Он ничего не ответил. Благодарность чужда алсианской природе.

Я объявил общее решение флота относительно его команды, принятое на совещании, где представители «Алса» отсутствовали только потому, что у них не существовало командного состава и, следовательно, никто не держал связь по видеофону с капитанами. Он зарычал, приподняв верхнюю губу, как животное. На зубах виднелись пятна. Наверняка алсиане часто употребляли алкоголь – утверждают, что питье водки – часть их культуры! – и еще определенный вид растений, который жуют для появления наркотического эффекта. Возможно, Церелем находился под влиянием наркотика в тот момент.

Я уверял его, что наш интерес вызван сочувствием к их проблемам, что мы не пытаемся вмешиваться во внутренние дела алсиан, но не можем спокойно смотреть, как подвергается опасности весь флот.

В ответ на это Петя закашлял или засмеялся, а может, и вообще залаял.

– Меня это не касается, – огрызнулся Церелем.

В этой фразе выразилась философия всех алсиан: общество не несет ответственности за действия индивида. Теперь вы, наверное, начинаете понимать, почему так трудно разгадать эту нацию, почему война между нами неизбежна.

Я пересказал решение совета. На «Алсе» надо создать правительство, ввести своего рода жесткую социальную структуру, чтобы предотвратить возможные потрясения в обществе. Петя никак не отреагировал, но я продолжал настаивать: оставалось всего несколько месяцев до окончания периода ускорения, а потом почти вся команда погрузится в транс и в управлении отпадет необходимость. Кроме того, сильное правительство поможет справиться с некоторыми проблемами. До нас доходили слухи о большом количестве суицидов на «Алсе» и об общем негативном настрое экипажа.

Казалось, последний аргумент поразил его.

– Допускаю, что именно из-за наличия строгой управлений системы у вас очень мало самоубийств, мало случаев корабельного сумасшествия, капитан, – признал он. – Но мы не признаем ограничений свободы.

– И не отступитесь от своего мнения, даже если на карту, будет поставлена ваша жизнь? Жизнь вашей команды, всего флота.

– Это ничто для меня.

Один из моих офицеров заметил, что дисциплина важна не только на корабле, но и при постройке города, цивилизации в новом мире. Церелем нахмурился, а затем, честное слово, начал ковырять в носу, как невоспитанный ребенок. Он поскреб бритый затылок с такой силой, как будто пытался разодрать его в кровь. Потом сплюнул на ладонь и – противно даже говорить – вытер ее о рукав.

– У вас нет души, – заявил он. – Вы не поймете.

Во всяком случае, никто из моих людей не стал бы подвергать опасности весь флот, как это сделали алсиане.

После этих слов Петя залпом осушил свой бокал и встал покачиваясь. Я попытался успокоить техника. Некоторые младшие офицеры еле сдерживались, чтобы не ударить его, и их можно понять, помня обо всех расчетливых оскорблениях, нанесенных «Сенару». И все же я постарался утихомирить Церелема, объясняя, что мы хотим только мирно долететь до места назначения.

Он стоял и смотрел на меня сверху вниз. Последовала неловкая пауза. Я решился использовать данную мне власть.

– Сядьте, техник, – проговорил я твердо, но не грубо.

Эффект получился поразительный: он повиновался как собака [информация под индексом а%х '1000собака' не найдена, попробуйте продолжить поиск в другой базе данных, например «классическая историография»], почти бездумно.

– Наш интерес к вашему кораблю вызван не только заботой обо всем флоте, – продолжил я. – Даже если вы сами не помните, то мы не забыли, что на борту «Алса» находится двадцать один сенарец – дети, зачатые от наших мужчин и удерживаемые вдали от дома.

– Не моя проблема, – упрямо повторил он.

– Возможно, вам это неинтересно, но мы заботимся о благополучии своих людей, – разозлился я. – Мы не бросаем товарища, тем более маленького ребенка, который не в состоянии позаботиться о себе. Мы настаиваем на следующем: во-первых, примите соответствующие меры против совершения дальнейших преступлений вашими не совсем здоровыми приятелями. Во-вторых, проследите, чтобы двадцать один ребенок благополучно достиг совершеннолетия и затем мог беспрепятственно вернуться домой. На «Сенар».

Петя, казалось, застрял на слове «преступления», которому не было места в алсианской концепции бытия. Он хмурился, тщетно пытаясь понять смысл. Вы видите, как мало внимания они уделяют Библии.

– Я также вынужден настаивать на том, чтобы отцам дали право навещать детей вплоть до периода погружения в транс, – продолжил я, – и после прибытия на планету.

Это предложение удивило его не меньше.

– Ваши люди могут видеться с детьми, если матери не против, я не могу решать за матерей.

– Мы должны создать орган, который бы сдерживал эгоистические побуждения матерей, если они начнут противиться… – начал было я, но по непонятным мне причинам Церелем вдруг вскочил на ноги.

Казалось, Петя пребывал в ярости.

Младшие офицеры подались вперед, чтобы не подпустить его ко мне, и он трусливо попятился. Я стоял на месте:

– В чем дело?

Вместо ответа техник плюнул на пол.

Некоторые говорят, я должен был заключить его в тюрьму на «Сенаре» за оскорбление, а позже использовать как заложника в переговорах с «Алсом». Но вряд ли такой ход возымел бы действие, он противоречит природе алсиан. Каждый заботится только о себе, никого не волнует потеря товарища. Может, мне все же и следовало задержать его. Знай я тогда все наперед, незамедлительно так и поступил бы, избавив всех от больших неприятностей.

Больших неприятностей, именно так.

2. ЛЕВ И ЛИСИЦА

В нашем мире мало разнообразия. В основном соляная пустыня с несколькими одиночными скалами и единственными на всей территории настоящими горами (Себастийскими), закрывающими нас от ветра. Есть три маленьких моря. Перед отлетом с Земли мы получили спектрографические данные, согласно которым Соль изобиловала водой, но приборы ошибались. Жидкость обещала в конце концов заменить собой деньги, что противоречит всему нашему жизненному опыту. Но лишения заставят изменить все, даже привычки.

Трудно сказать, были ли наши сведения неверны или же за пятьдесят лет запасы воды по каким-то причинам резко сократились. Я слышал истории о фальсификации данных правительством, которое не хотело отменять наш полет. Всякое бывает. Жизнь здесь научила меня не возмущаться, хотя я и до путешествия не нервничал по пустякам. И в запустении можно найти прекрасное.

А наш мир оказался образцом красоты. Серебряно-соляной драгоценный камень божественного творения. Дымка, лениво вьющаяся перед зеркалом в три часа утра. Даже если вы знаете, что она токсична и опасна для здоровья, даже если уже очень поздно и вы сильно устали, даже если вы умираете от слабости после длинного разговора – все равно вас внезапно поразит эта исключительная красота. Так человек смотрит на то, как утекает из его жил кровь, и любуется солнечным лучом, сияющим в совершенстве блестящего красного озерка. Такова зеленая клаустрофобия земных оазисов, стоячая вода и тяжелый влажный воздух, жужжащие насекомые и пот – это отвратительно и одновременно прекрасно, как символ плодородия.

Такова широта пустыни, сверкающей на солнце, которое иссушает и убивает тебя. Пустота и одиночество. Все это и есть красота.

Мое мнение расходится с мечтаниями молодого поколения. Они спешат изменить мир, оживить растениями его мертвый лик. Это благородное желание, но я умру прежде, чем оно исполнится – если исполнится вообще, – и даже рад этому. И поймите меня правильно. Ведь может так случиться, что человек, оказавшись на чужой планете и увидев на ней белую пустыню до горизонта, в первый раз почувствует себя дома.

Мы появились на орбите – огромная процессия странных кораблей с другой звезды. Мы праздновали прибытие три дня и три ночи, и в разгар веселья люди не выдерживали, брали шаттлы и спускались на поверхность, чтобы танцевать на берегу Арадийского моря, в клубах соли, с масками на лицах. Они возвращались с воспаленными от хлора глазами, и тем не менее им завидовали. Я сам летал вниз и бродил там полтора часа в респираторе и защитных очках – от лениво текущей воды к высочайшему пику горной цепи. Шел к светлому востоку нового дня, к радуге солнца в утреннем воздухе.

Нетерпение толкнуло экипаж «Алса» раньше всех кораблей сесть у берега моря. Здесь лежал мир, выбравший нас. У этой планеты никогда не было луны, мы – то есть наш флот – привезли ей сразу три. Комета, в сущности, та же луна, потерявшая немного своей плоти из-за двенадцати углублений для креплений – словно двенадцать ссадин. Она оборачивалась вокруг планеты, и иногда утром можно было мельком увидеть сияющий шар, парящий низко в небе. Еще на орбите плавали якорь и глыба атомарного кислорода.

Три луны.

На Соли почти не существовало жизни – то есть никакой биологически активной, только некоторые виды растений либо скрывались в горах, либо инертно плавали в озерах. Через какое-то время мы взялись за решение первоочередных задач: удаление хлора из воздуха и наполнение атмосферы кислородом, вычленение воды и введение новых элементов. Мы принесли собственную жизнь, адаптировали ее и начали колонизацию. Мы принесли наш мир. Добавили душу, самое ценное творение Бога.

Мы, духи Адама.

Творения утренней и вечерней звезд. Мы спустились с неба в огне, балансируя на копье окисленной ракеты, медленно коснулись земли. Шаттл, наполненный материей и душой.

История Соли начинается со дня приземления, но многие из нас побывали на планете до того, как «Сенар» опустился на поверхность своего нового дома. В первые месяцы после прибытия, когда мы еще находились на орбите, у меня появилось очень много дел. Задача, стоявшая перед нами, казалась непосильной, но именно такие недостижимые цели и позволяют людям проявить свою силу. Человечество всегда будет отвечать на вызов истории и преодолевать препятствия – с уверенностью в том, что Правда и Бог на его стороне.

Планета оказалась не такой гостеприимной, как мы рассчитывали. Наши предварительные данные обещали большое количество воды. Это типичная проблема звездной колонизации, и если вы или ваши дети собираетесь поймать комету и полететь к иным мирам, помните – все данные, полученные до полета, заведомо устарели. Информация пробивалась к нам двадцать лет, и прошло еще сорок, пока мы добирались к Соли.

Мораль: будь готов приспосабливаться.

Вы должны играть по нотам, написанным Богом, играть с листа, если понадобится. Неужели вы думаете, что кому-то позволят мычать и бормотать на суде перед ликом Творца после смерти? Нет, вы должны пропеть о своей жизни, о том, как исполнили моральный долг. Вы должны превратить свою жизнь в музыку, в хвалебный гимн Богу. Соль была нашей симфонией.

Недостаток влаги не представлял большой проблемы. На планете есть три источника воды, и хотя они содержат неимоверное количество соли, их легко опреснить. Конечно, озера не глубоки, не широки, но они есть… и были больше, чем сейчас, в день нашего приезда. Более того, мы привезли с собой огромный шар замороженной воды в виде кометы, протащившей нас к этому миру. Какую-то часть глыбы уже использовали, но оставалось еще несколько сотен тысяч тонн. Во внутренней системе космическая активность низкая, но как только ситуация обострится, всегда можно снарядить экспедицию на отдаленные орбиты, чтобы подобрать один из огромного количества летающих там ледяных осколков.

Итак, меня не сильно беспокоил недостаток воды в нашем новом мире. Именно так говорил я тогда, как будто планета была домом, а вода – всего лишь трубами, которые надо установить; такая трактовка поднимает моральный дух.

Больше забот приносила атмосфера. Концентрация хлора в ней превышала все допустимые нормы, присутствовали еще две-три ядовитых примеси, остальное составлял коктейль из инертных газов и пятидесяти процентов азота. Ученые нашли лишь слабые следы кислорода. Мы надеялись на лучшее – по крайней мере на то, что здесь окажется достаточное количество воды, из которой можно выделить собственный кислород.

Вначале казалось, что газ, который мы привезли с собой с Земли (точнее, с Юпитера), не изменит общего состава атмосферы. Но потом обнаружилось некоторое количество замороженных окисей под Южным Полюсом, защищенных от солнца слоем соляного льда. Из них можно добывать кислород. Шар из атомарного кислорода мы сняли с орбиты и направили в атмосферу.

Какое это было зрелище! Я видел записи с орбиты, на которых огромная огненная сфера, полыхающая как фейерверк, оборачивается вокруг планеты и сдувается по пути, оставляя за собой хвост газа [информация под индексом а%х '9705фейерверк' не найдена, попробуйте продолжить поиск в другой базе данных, например «классическая историография»].

Но мне не надо полагаться на фильмы, как вам сейчас, молодые люди. Я видел все своими глазами.

«Сенар» тогда находился на орбите, но мы уже установили рабочую базу в два шаттла на восточном берегу Галилеи, и я предпочел наблюдать оттуда. Это было поразительно: колесница из огня и пара мчалась быстрее звука на север, вдоль экватора. Когда она скрылась за горизонтом на западе, загрохотала остаточная звуковая волна, как будто колоссальный кусок материи разорвали перед храмом Господа. Мы с нетерпением ждали, и шар снова появился в небе, уже гораздо ближе к поверхности. Потом врезался на севере за горизонтом в скалы. Место падения оказалось, как и планировали, между Галилеей и Персидским морем. Некоторые из моих людей отправились туда, а потом рассказывали, что среди клубов леска, поднятых взрывом, могли дышать без масок.

Никогда не забывайте о прошлом, дети мои! Помните о том, что первыми мужчиной и женщиной, почувствовавшими настоящий воздух Соли, стали сенарцы.

Проникновение всей массы кислорода в состав атмосферы заняло несколько месяцев. А высвобождение необходимых элементов из обнаруженных окисей – целый год. Но задолго до окончания работ концентрация живительного газа в воздухе поднялась до пятнадцати – шестнадцати процентов, что делало его вполне пригодным для дыхания. Атмосферное давление увеличилось. Теперь мы больше занимались уничтожением хлора и других токсинов.

Трудность состояла в том, что все одиннадцать наций расположились в основном около трех великих озер: Галилеи, Персидского и Белого морей. Те, кто не сел прямо на побережье, установили лагеря поблизости от воды, чтобы не особенно тратиться на проведение трубопроводов. После посадки «Сенара» мы потратили основную часть энергии на постройку заводов для опреснения земли.

Соль была везде – в воде, во впадинах, в воздухе. Над озерами плавал зеленовато-желтый туман из паров хлора. Но мой народ и люди с других кораблей провели десятилетия взаперти, в больших коробках. Мы не могли притворяться, что путешествие еще продолжается, не могли прятаться от места, в которое прибыли. Хотелось выйти наружу. Желание ломать оковы у нас в крови.

Самсон в башне.

Перед нами стояло две задачи. Первая: примерно на месяц переориентировать фабрики на производство «обратителей» (это буи-катализаторы, которые с помощью энергии солнца превращают хлор в твердые кирпичи хлористого пластика). Мы запустили сотни таких детоксификаторов в спокойные воды Галилеи. Остальные галилейские нации (еще молодые, не те великие народы, в которые они выросли, но уже несущие в себе огромный потенциал развития), так вот, говорю я, остальные нации побережья, Элевполис, Йаред, Новая Флоренция и Вавилон, тоже внесли свой вклад в осуществление проекта. Они не располагали нашими технологиями, но, например, в Новой Флоренции создали солнечный катализатор-скиталец, который «бродил» по пустыне и впадинам, выполняя ту же работу, что и наши буи. Наверняка на севере тоже боролись с природой. Но очищение окружающей среды от ядовитых веществ – довольно длительный процесс, мы могли увидеть первые результаты лишь через десятилетия.

И вторая задача: изменение самих себя. Необходимость приспособиться. Если Моисей не идет в пустыню, то пустыня идет к Моисею – моя бабушка особенно любила эту пословицу. Методики, которые мы использовали, сейчас безнадежно устарели, но тогда они считались последним словом техники. У человека под наркозом удаляли все из носовых пазух и осторожно вживляли специально выращенные фильтры. Органическая субстанция, выделенная из кораллов – вы наверняка не знаете, что это такое, но можете поискать в исторической литературе, если заинтересуетесь, – задерживала хлор. Она действовала наподобие слизистой оболочки, хлор выводился из организма через носовые ходы. Самоочищающаяся пожизненная маска.

Вы спросите, чем нас не устраивали обычные приспособления? Неужели так трудно иногда надевать респиратор? Сейчас, благодаря нам, вы можете дышать нефильтрованным воздухом планеты и не понимаете, как раздражает маска. Ее края натирают кожу, появляются ранки, заносится инфекция. Это неудобно; это мешает. И конечно, это опасно: респиратор может свалиться; дома вы его не надеваете, а вдруг разобьется окно? А хуже всего то, что подобные приборы напоминают о чуждости этого мира, о нашем заключении здесь.

Само собой разумеется, алсиане только посмеялись над нашими аппаратами. Анархисты боятся новых технологий. Их пропаганда выставляла нас людьми с вечно мокрыми носами. Они не понимали, что слизь выделялась только при контакте с хлором, а на этот случай у каждого цивилизованного человека имеется платок. По правде говоря, у некоторых сенарцев имплантат вызвал аллергию и, соответственно, постоянный насморк. Но основная часть населения с такой проблемой не столкнулась. Я сам не испытывал никакого дискомфорта – позже фильтр удалили.

Мою первую прогулку на открытом воздухе транслировали на весь Сенар. Я вставил контактные линзы и надел прибор, который не дает вдыхать через рот – удивительно легко забывается необходимость дышать только носом, а легких, полных хлора, не пожелаешь и врагу. Потом вышел из воздушного шлюза на кристально-соляной пляж. Прогуляться к воде, почувствовать дуновение ветра, глубоко вдохнуть (только носом) воздух нашего мира! Смотреть, как все еще белое солнце садится за горизонт, как появляются длинные темные тени. Я бы долго стоял там, но опускались сумерки, приближалось время Дьявольского Шепота.

Вы, наверное, видели картины, на которых я любуюсь Галилеей и солнцем, которое краешком касается горизонта, а собравшаяся толпа наблюдает за мной. Люди хотели даже поместить изображение этой сцены на банкноты, но я запретил. Было бы слишком нескромно с моей стороны позволять такое. Но репродукций осталось довольно много, есть и мозаика в зале предварительных совещаний, собранная из разных по цвету кусочков соли.

Мы решили проблему с хлором с помощью мини-маски. Это была интересная штучка. Вы постоянно носите ее на шее, но как только искусственный мозг регистрирует опасную концентрацию хлора, в ту же секунду она прыгает вам на лицо. Как живая. Как лосось, земная рыба, которая, играя, выпрыгивает из воды. Сигнал воспринимает мельчайшее устройство, вживленное в зуб, подает – маска. Правда, надо постоянно дышать только ртом, но к этому постепенно привыкаешь. Потом вы не спеша достаете и надеваете носовые фильтры. Хлор в носу совершенно не нужен. Он раздражает чувствительную поверхность носоглотки.

Я не удивился, когда алсиане без всяких угрызений совести оттяпали большой кусок земли к востоку от Персидского моря. Конечно, в протоколах соглашений, которые мы подписывали перед путешествием, ничего не говорилось о способе раздела территорий между нациями. Хотя договор предусматривал равный доступ каждого народа к воде, пахотной земле, минеральным ресурсам и так далее. Но по прибытии на планету на общем совете постановили оставить все корабли на орбите до распределения земель. Я согласился проводить совещания на «Сенаре».

Но алсиане, и Церелем в особенности, плевать хотели на демократию. Они просто посадили корабль на то самое место, где сейчас находится их государство, и даже не удосужились проинформировать о своих действиях остальных капитанов.

Вспоминаю тот день: рано утром меня разбудил личный секретарь, и через некоторое время я уже спешил в капитанскую рубку, чтобы увидеть, как «Алс» уродует атмосферу красными и пурпурными сполохами своего прибытия. Было уже слишком поздно их останавливать.

Сегодня, зная о наиболее выгодном местоположении сенарцев – наш город стоит на плодородных землях восточного побережья Галилеи, – наверное, трудно понять, почему маневр алсиан вызвал такой гнев. Но подумайте сами. При относительном географическом однообразии на Соли в основном преобладает штормовая погода. В северном полушарии обычно дует западный ветер, а Алс расположен за Самсоновыми горами (Себастийскими, как они их называют), которые представляют собой природный заслон. Однако в южном полушарии ветра приходят в основном с востока. С этой стороны от Сенара вплоть до моря Де Моргана тогда не было ничего, кроме тысяч километров соляной пустыни. Часто погода выдавалась спокойная, но редкие ураганы свирепствовали по-настоящему.

Два раза в день случался ужасный ветер, который на Земле назвали бы тайфуном [информация под индексом а%х '160тайфун' не найдена, попробуйте продолжить поиск в другой базе данных, например «словарь устаревших слов»]. Первый начинался перед заходом солнца, холодный ночной ветерок превращался в завывающий вихрь, который не утихал около часа. Затем, на рассвете, приходил второй, менее свирепый, но тоже небезопасный. Пустынный ветер гораздо хуже того, что дует от воды.

Как вы знаете, Галилея перенасыщена солью, которая оседает на дно, прилетая с ветром. Это одна из причин обмеления моря. Но в открытой пустыне, в самом сухом на свете месте, ураган разбивает и без того мелкие крупинки соли на микроскопические частички, которые могут состоять всего из нескольких атомов. Они сдуваются с утесов, служащих каменными наковальнями для жужжащего ветра, и летят компактным роем. Сверкающий поющий буран, который выглядит как дым и ощущается как укусы миллиона насекомых. Восточный ветер ослепляет, заставляет кожу кровоточить от бесчисленного количества мелких ранок. Он издает шипящий звук, скользя по земле. За месяцы ветер пожирает оставленные на его пути тела умерших, а таковые попадались (однако не буду забегать вперед). Этот ветер известен под названием Дьявольский Шепот.

Мы очень быстро научились оставаться дома на рассвете, прятаться на час, как только солнце исчезает за горизонтом. Но непогода наносила громадный ущерб оборудованию. Детали машин были забиты солью. Пластиковые окна покрывались многочисленными царапинами, превращались в мутные серые мембраны, сиявшие всеми цветами радуги.

И мы построили Великую Дамбу. Официально она называется «Дамбой Барлея», но мне неуютно от такой чести. А первое название как раз дает представление о том, что это за постройка – настоящее достижение техники фараоновских масштабов, массивное и прекрасное.

Мы разрыли землю в километре от нашего поселения; к счастью, из-за суровых ветров слой соли здесь оказался гораздо тоньше, чем в любом другом месте, и нам не пришлось долго докапываться до каменистого материка. Затем вырезали огромные куски кварца и соляного камня, перевезли на шаттле к месту строительства великой стены и поставили на невысокий фундамент. Далее вырыли в соляном массиве рвы с западной и восточной сторон. В конце концов мы закрепили все: на восточном профиле с помощью соляных глыб, создав что-то наподобие утеса, и слоем земли, с западной стороны – с соляной травой на ней.

Проект стал самым дорогостоящим предприятием в довоенный период. Чтобы оплачивать расходы, мы придумали специальный налог, который сенарцы восприняли без единого возражения. Денежный вклад вносили и другие галилейские нации, ставшие союзниками нашей могучей державы. Я пожертвовал миллион из собственного кармана.

Постройка Дамбы ознаменовала спад активности восточных ветров.

Если честно, то в течение года после окончания строительства наше положение не сильно улучшилось. Аэродинамические характеристики заслона оставляли желать лучшего, и в два сезона из трех ветра могли преодолеть преграду. Воздушные потоки пригибало к земле, но они все равно с жуткими завываниями носились по нашим владениям.

Кроме того, природное прикрытие в виде соляной травы оказалось не самой хорошей идеей. Растения росли очень быстро, но получались ломкими и тонкими. Как только стебель достигал длины в полпальца, его тут же вырывало из земли и несло в направлении к городу. К нам. Знаете, какие острые листья у соляной травы? А теперь представьте торнадо, доверху заполненный ими.

Травинки придавали Дьявольскому Шепоту рычащие ноты. Нам пришлось установить на пути ветра глыбы кварца, добытые и перевезенные с большим трудом. Биологи пытались вывести новые растения из привезенных с Земли или местных семян. Получилось что-то вроде соляного бамбука, высокого, но тонкого, легко вырываемого ветром. Еще были кусты и водоросли, которые росли между кусками шпата. И наконец, более приспособленный к жизни вид соляной травы.

Но что нам эти мелкие проблемы?! Дамба стала символом! Это был гимн Богу из соли и камня, доказательство нашей способности преобразовывать мир.

Как мы строили! Иногда мне кажется, что ни одна нация, даже наша, больше не сможет вложить в работу столько энергии, сколько вкладывали сенарцы в первые годы после прибытия в новый мир.

Мы разобрали половину корабля, стоявшего на берегу Галилеи, оставив только центральный купол, который служил и напоминанием о грандиозном межзвездном путешествии, и защитой от космической радиации – благодаря своему двойному покрытию, заполненному фторированной водой.

Новое солнце светило ярче, чем земное, и выделяло больше опасного для жизни излучения, которое не могла задержать бедная атмосфера Соли. Кабины превратили в госпиталь и учреждения для детей, которые в первую очередь нуждались в защите от радиации. Там же располагались три больницы, действовавшие даже в те непростые времена. Одна из них представляла собой стандартное медицинское отделение для богатых клиентов, но две других, построенных на деньги землян, слишком старых для полета, брали с больных чисто символическую плату. Я еще тогда гордился самым высоким на всей Соли уровнем медицинского обслуживания и дошкольного образования на Сенаре. Нас до сих пор не обогнала ни одна нация, несмотря на то, что многие государства развиваются довольно быстрыми темпами, несмотря даже на идущую войну. Типовые дома, разместившиеся вокруг центрального купола, знакомы вам по историческим видеозаписям. Тяжелые строения из камня с плоскими крышами. Они выглядели примитивно, но укрыть от непогоды и радиации могли.

Все постройки принадлежали государству и давались людям на двадцать лет в аренду. После истечения данного срока они переходили в собственность жильцов и их потомков. Такой порядок помогал не спеша выбрать место для проживания, не связывая себя до поры до времени никакими обязательствами. И народ начал строить собственные дома.

Люди могли добыть соляной камень сами или нанять кого-то сделать это за сравнительно небольшую плату: минерал лежит близко к поверхности, почти сразу под слоем соли. Итак, они строили стены из камня, прикидывали примерные планы квартиры. Но залежи кварца находятся глубоко в гранитной сердцевине нашего мира. Его трудно откопать самому. И в этом случае отдельный человек может только полагаться на помощь общины.

Я выделил один из корабельных шаттлов для транспортировки строительных материалов с востока и разработал схему, по которой жители могли платить за доставку деньгами или выполнением общественных работ. Шестиметровые глыбы переносили и аккуратно устанавливали на готовый фундамент. Я знаю все об этой процедуре, потому что тоже строил свой дом сам. Мой план осуществился блестяще: граждане получили жилища, а общество – множество рабочих рук. Так мы построили Главную Автостраду Северного Побережья – по крайней мере первые пятьдесят ее километров.

Новое место становится для человека домом только тогда, когда там появляется жилье, очаг. Как главе правительства, мне полагалось помещение под центральным куполом, но оставаться там постоянно не хотелось. Иначе создавалось впечатление, будто я прячусь от радиации под двойной крышей, в то время как мои люди не боятся жить вне той защиты, которую давал корабль. Хуже того, меня практически приравняли бы к слабым, больным и детям, что не прибавляло политической популярности.

Поэтому я выбрал местечко на возвышенном плато, в пяти метрах над уровнем моря, с видом на Галилею. Вражеская пропаганда утверждает, будто мне понадобилось выселить оттуда две семьи, чтобы освободить площадь, но это неправда: люди с радостью уступили землю президенту. Я нанял около полудюжины рабочих и на самом деле долго уговаривал их принять деньги за свою работу, так как они хотели строить бесплатно. Но люди все же согласились взять плату после приведения цитаты из Библии: рабочий должен быть достоин нанимателя.

Мы вместе возвели стены из соляного камня, наметили спальню, кухню, столовую, приемную, гостиную, кабинет, чулан и ванную. Затем прилетел шаттл с каменной глыбой для крыши на тросе. Не могу описать, насколько приятно слышать финальное «бум», возвещающее о соприкосновении кварца с соляной глыбой.

В моем первом доме я провел свои самые счастливые годы. Возможно, внутри немного не хватало света, но темноты нельзя избежать, спасаясь от радиации. Окон делали мало, потолок казался ниже, чем был на самом деле. Зимой становилось очень холодно. И все же у меня сохранились только хорошие воспоминания об этом жилище. Отсюда я управлял строительством города, а вечером сидел на балконе, наблюдал, как солнце уходит за Галилею, и беседовал со своими советниками или потягивал травяной чай с добрыми друзьями, обыкновенными горожанами.

Беседы. Божественная красота. Кто-то играет на пианино, которое стоит у окна, выходящего на балкон… Это было время спокойствия и умиротворения.

Но покой приносит удовольствие только тогда, когда приходит после периода тяжелой работы. А как мы работали!…

В парламенте проходили дебаты по поводу утверждения плана города. Споры выходили жаркими. И именитые архитекторы, и простые граждане предлагали множество проектов. Большинство склонялось к принятию варианта крестообразной планировки, с улицами, направленными в четыре стороны света. Боюсь, не очень практично разбрасывать здания на большие расстояния.

Некоторые пытались воплотить какие-то идеи, навеянные музыкой, кто-то предлагал домами, как мозаикой, выложить на земле Орла или лик святого Иоанна. Натуры математического склада предпочитали решетки или круги из улиц. Я поговорил советниками и сократил список до шести проектов, которые затем и защищали в парламенте их создатели.

Никогда еще ни по одному из вопросов наши граждане так активно не голосовали! Дебаты шли три дня, и каждый раз мне приходилось прерывать их буквально на середине спора.

Когда определились с планом города, началось строительство. Люди работали круглые сутки, выкраивая для сна несколько часов перед рассветом. Никто не ленился. Подростки, которые не могли пойти в школу, потому что школ еще не существовало, помогали строить свои будущие классы. Работали даже беременные женщины. Больные участвовали в процессе, лежа на больничных койках и создавая чертежи зданий. Работа прекращалась только в воскресенье утром, когда люди собирались и вместе молились на открытом воздухе, а потом и в первых церквах.

Мы строили дома и насыпали между ними соль, получая дороги. Люди очищали свои огороды от верхнего слоя соли, клали в освободившееся пространство лист пластика, а на него – органические отходы и остатки водорослей с берегов Галилеи. Получалась отвратительно пахнувшая масса, но именно из нее образовалась первая почва, на которой можно выращивать земные растения.

Мы начали производить велосипеды, продавали их по смешным ценам, и улицы заполнились людьми, едущими на работу или домой. Вдоль дорог вырастали здания. Каждый день появлялся новый шаттл с очередным куском кварца с востока. Все занимались делом. И хотя на лицах граждан читалась усталость, напряжение, истощение, мы все чувствовали в себе энергию юности, как истинно молодая нация.

Происходили стихийные концерты. Женщины с гитарами и мужчины с трубами вдруг начинали играть посреди улицы. Собиралась толпа. Люди разговаривали, смеялись, наслаждались музыкой. Или же вдруг по сети распространится слух о квартете, который собирается выступать в таком-то доме, или о детском хоре, репетирующем под куполом. И люди выкраивали полчасика свободного времени, чтобы послушать музыку.

Музыка – душа математики, сказал кто-то из великих, а работа и есть математика; расчеты затрат энергии, технология и наука, геометрия построения, топография в планах города. И граждане пели, воплощая божественный замысел. Музыка доносилась из наполовину законченных домов, офисных зданий без крыш, из парков. Молитвы.

В первый месяц я занимался разработкой структуры правительства – это ведь тоже своего рода здание. Но я еще и путешествовал, многократно посещал место возведения дамбы и часто помогал рабочим не только морально, но и физически. И куда бы я ни приехал, везде меня встречали счастливые лица – радостные женщины, отирающие пот с лица, уставшие мужчины, смеющиеся в ответ на мои шутки.

Я посещал лечебные учреждения, виделся с больными и увечными. В основном это были слишком беспечные люди, которые из-за несоблюдения техники безопасности и пострадали от радиационного излучения. Ожоги, облысение, катаракты… но даже в обители страдания присутствовала радость. Люди со слезами счастья на глазах хватали меня за руки, несмотря на облезающую под бинтами кожу.

Мне особенно запомнилось время молитвы в одной из палат. Одна женщина пела громче всех, потом врачи рассказали, что до моего визита она даже не могла оторвать голову от подушки. К концу того дня бедняжка умерла. Ее настойчивость лишний раз доказала, насколько дух может быть сильнее тела.

Через месяц после приземления «Сенара» я предпринял свое первое путешествие через Галилею. Впоследствии было еще много таких поездок, но мне запомнилась именно эта.

Вначале мы посетили Йаред, на северном побережье, город самой близкой и дорогой нам нации. Официально я отправился туда для участия в переговорах по поводу Главной Автострады Северного Побережья, но на самом деле мы больше веселились, праздновали встречу и обменивались подарками.

Каждый вечер нас ожидал банкет, мне показывали планы будущего города. Земля в Йареде неплодородна, на севере нет даже водорослей, которые в изобилии произрастают около Сенара. Поэтому эта нация заселила побережье Галилеи, поближе к воде, дающей жизнь. Ни одно из зданий не удалялось от моря дальше, чем на несколько сотен метров. Йаредцы могли похвастаться собственными маленькими садами: не парой слабых цветочков в наскоро созданной земле, а отгороженными участками опресненного моря с лилиями и какими-то растениями с большими листьями, среди которых плавали угри и корюшка.

Я видел много усадеб, встречался с людьми. По телевизору транслировали мою встречу с президентом Аль-Себодом, на которой мы подписали договор о согласии, который ни разу не нарушался в последующие годы, даже во время войны.

Конечно, Йаред слабее нашей нации, и большинство даров, которые мы увозили оттуда, имели чисто символический характер. Йаредские произведения искусства, конечно, изумительны, но не могут принести практической пользы, тогда как продукцию сенарской фабрики можно использовать с толком здесь и сейчас. И хотя злопыхатели иногда обвиняют меня в том, что мы совершенно напрасно поддерживаем отношения с нищей нацией, я полагаю, что польза не всегда измеряется в деньгах. Йаредцы всегда оставались нашими союзниками, и, возможно, именно потому, что чувствовали себя в долгу перед сенарцами.

Некоторые особенно вспыльчивые йаредцы не признавали господство Сенара на побережье Галилеи, но большинство понимало необходимость гармоничного функционирующего единого правительства. В конце концов, мы молимся одному Богу, чего не скажешь об анархистах алсианах, которые, похоже, не признают ничего, кроме индивидуализма, смахивающего на чистый атеизм.

После посещения Йареда мы пересекли море и попали в Элевполис. Я все еще помню, как прижимался лицом к иллюминатору, пытаясь уловить сверкание тысяч солнечных зайчиков на волнах похожего на расплавленную платину моря. Эта нация переживала не лучшие времена, обилие проблем ослабляло радость прибытия на планету.

Не буду подробно останавливаться на трудном периоде их истории, рискуя опорочить в ваших глазах прекрасный народ. Скажу только, что не стал долго там останавливаться, соблюдая политическую корректность. Тогда Элевполис пребывал в плачевном состоянии: сторонам, выяснявшим отношения, было не до строительства.

Сейчас положение явно улучшилось. Среди молодежи эта страна даже приобрела популярность как самое модное место отдыха. Но вначале элевполийцы только и делали, что препирались, спорили и дрались между собой. Люди дорого заплатили за отсутствие сильного лидера. Палатки хороши только как временное жилье, они не защищают от радиации. В страну пришли смерть и болезни. И вместо того, чтобы общими усилиями бороться против напасти, люди перессорились еще больше. Вам известно из истории, насколько высока была смертность в первые десятилетия истории Элевполиса.

Я подписал мирное соглашение с главой местного правительства, но его скорее всего свергли через день после моего отъезда.

Затем мы направились на юго-запад к холмам Ганта, где обитали вавилоняне. Их общество оказалось более крепким. Народ решил не строить дома на побережье, а вырыть что-то вроде пещер. Одними из первых общественных работ стали общие усилия по сооружению огромной водопроводной линии от Галилеи к городу, с насосами, работающими на энергии солнца. В холмах и дома легче строить, и к тому же там растет определенный сорт соляной травы, не такой острой и бесполезной, как ее восточный вид. Мы попытались пересадить эту траву на свою землю – предоставив вавилонянам за саженцы технику с нашей фабрики, – но при ветреном климате она не прижилась.

Город Вавилон располагался в центре широкой извивающейся долины. Трубопровод поставлял воду в бассейн, откуда она текла вверх по склону (при помощи хитро спрятанных насосов), протекая по руслу пересохшей реки в дальний конец долины. Довольно странно видеть, как ручей течет снизу вверх! Я сидел там при свете дня, промокая шелковым платком лицо, взмокшее от жары. Президент Вавилона объяснял мне, как они создали поток – «Воскрешение Мертвой Планеты», так назвали проект. Действительно, чудесно сидеть на пороге элегантной вавилонской пещеры-дома и смотреть на луга, покрытые соляной травой, и на реку, сверкающую на солнце. Некоторые называли ее Вавилонским каналом, так как она все-таки создана руками человека, но русло реки было природным, а значит, и называть все это великолепие каналом не годится.

Уладив дела с Вавилоном, я направился на запад в Лантерн. Это странное государство состоит всего из трех семей, и каждый гражданин является членом того или иного рода. Из-за постоянного кровосмешения люди страдают от огромного количества врожденных дефектов и уродств. Да и молодое поколение лантернян наверняка не очень хорошо себя чувствует в таком замкнутом обществе. Многие оставляют дом и семью, перебираясь в другие страны.

Понятно, что более гостеприимной нации, чем сенарцы, вы нигде не найдете. Остальные или не приемлют иммиграцию в любой форме, или пускают только определенных переселенцев. Мы же рады любому иммигранту, который приносит деньги – или их эквивалент в виде профессиональных знаний и трудолюбия – и готов работать наравне со всеми. За несколько лет нашлась пара тысяч смельчаков, которые через Новую Флоренцию доплыли по морю до Йареда, чтобы на Главной Автостраде поймать попутку в Сенар. Некоторые весь путь проделали в самодельных лодках. Безрассудный поступок, конечно, но он в очередной раз доказывает, насколько совершенна и притягательна наша нация.

Нам завидует весь мир, дети мои! Не грех гордиться своей страной. В конце концов, сам Бог захотел сотворить нас такими, какие мы есть.

С подписанием последнего договора, которое сопровождалось празднеством по всему побережью Галилеи, окончательно сформировался Южный Альянс, с Сенаром во главе. Тогда я и предположить не мог, как мало суждено ему просуществовать в условиях войны с Севером…

Вернувшись домой и посоветовавшись с гражданами, я решил объехать второе полушарие планеты, посмотреть, как идут дела у других народов, и попробовать уговорить их вступить в Альянс. Мои люди связались с северянами по радио и попытались договориться об официальном визите. Но, к сожалению, алсиане к тому времени уже прибрали к рукам персидские нации.

Дома, в нашем возлюбленном Сенаре, группа заинтересованных лиц направила в парламент письмо с просьбой рассмотреть проблему похищенных детей. Их биологический возраст теперь составлял девять-десять лет (год ускорения, два года замедления и по году за каждые десять лет транса). Мы опасались, что алсианская культура уже наложила несмываемое клеймо на личность каждого из них.

Стало очевидно, что, не возвратив пленников в Сенар до достижения ими совершеннолетия, мы рискуем потерять детей навсегда. Сенарцы – народ, почитающий семью превыше всего, кроме разве что Бога, поэтому перспектива никогда не увидеть своих отпрысков крайне огорчала отцов, многие из которых состояли на службе в армии. Детская тема стала самой актуальной в дружеских разговорах и в зарождающейся общегалилейской сети.

Некоторые предлагали мирно договориться с алсианами, другие хотели предпринять рейд и отобрать заложников силой. Армия не бездействовала, но каждый солдат считает себя воином и не очень любит вкалывать наравне с гражданскими. Военные выполняли работу инженеров и плотников, строили мосты и вставляли стекла в витрины магазинов. На ежемесячных собраниях, как доложили мои помощники, многие выражали недовольство. Пока мы старались сделать плодородными восточные берега Галилея, начали просачиваться слухи о легкой жизни северян. Говорили, что алсиане незаконно присвоили себе землю, практически украли ее и якобы они всяческими способами пытаются оказывать влияние на Конвенто и Смита. Я не вполне понимал, чему верить: планы создания агрессивной империи противоречили всей алсианской философии, но, с другой стороны, есть немало примеров их дьявольской хитрости.

Многим стало совершенно ясно, что придет время и наши две нации столкнутся в жестоком конфликте и тогда белые пустыни Соли станут красными от людской крови.

Когда пришло осознание важности стоявшей перед нами задачи, многие люди заплакали. Соленые слезы падали на соленую землю. Мы о многом мечтали на пути сюда, пытались нарисовать в воображении свой будущий мир, но никому он не представлялся таким унылым.

Пустыня, созданная Богом, чтобы проверить силу воли людей. Нехватка воды. Хлор и другие ядовитые газы в воздухе.

Высшие слои атмосферы, содержащие недостаточное количество озона, из-за чего в среднем житель Соли получал примерно двадцать-тридцать рентген в год.

Любая форма растительности, которую ученые привезли с Земли, отказывалась приживаться в насыщенной солью почве. Мы могли высаживать растения лишь в небольшие искусственно созданные из наших отходов клочки земли. Конечно, существовали местные представители флоры, но их нельзя есть или использовать в любых других целях.

Соляная трава, тридцать три (по крайней мере) вида которой занесено в каталоги, вообще мало похожа на растение. Скорее это примитивное сообщество соляных кристаллов, не имеющих даже клеточного строения. Морская водоросль непригодна для еды, хотя и используется как удобрение для некоторых видоизмененных овощей. Земляной водоросли можно найти применение, но она растет только в горах и (наверное) в холмах на далеком юге.

Ближе к воде и на возвышенностях, где находится довольно большое количество хлорида магния, сульфата магния, сульфата кальция и хлористого калия, существует какая-то местная растительность. Но в пустыне ничто не растет, даже соляная трава не выживает в иссушенной пустоте, при постоянном вое диких ветров. А ведь пустыня занимает более восьмидесяти процентов поверхности нашей планеты.

Молодое поколение мечтает о преобразовании всего мира, и некоторые изменения можно увидеть уже сейчас. Я могу прогуливаться по берегу моря на севере без маски, могу дотронуться до широких восковых листьев новых растений, растереть в руке маленькие зернышки из бутона лягушачьего цветка и вдохнуть его горький аромат. Вид на побережье у Смита поражает наличием зелени, роскошной полоски луга у моря, темной до Цвета индиго.

Но мы едва ли изменили этот мир. От зеленого рая всего десять минут ходьбы до первозданной пустыни на юго-востоке, до бесконечных соляных дюн и вакуума Великой Пустыни.

Люди плакали, потому что первые годы жизни на Соли вполне могли стать продолжением заточения, начавшегося во время путешествия. Мы все так же много времени проводили дома, прячась от солнечного света под куполом корабля или в землянках без окон. Опять ели переработанную пищу.

Я собирался удобрять отходами плодородную землю иного мира и выращивать на ней шпинат и капусту, но в первые месяцы продукты пищеварения были настолько ценными, что мы не могли себе позволить расходовать их на удобрения и присадки. Проводились научные собрания, на которых люди пытались найти наилучшие способы очищения атмосферы от хлора, создания озонового слоя, земли, пригодной для получения сельскохозяйственной продукции. Но очень часто я покидал эти совещания, не дождавшись, пока закончатся, чтобы найти утешение в бутылке со спиртным или в постели подруги. Задача, стоявшая перед нами, казалась невыполнимой. Но мы не должны были терять веру в себя. В новом мире имелись и положительные моменты. Во-первых, преобладал умеренный климат: жаркое лето – в центре экваториальной пустыни слишком жаркое, губительное, без тени, воды и ветра, – и немногим более холодная зима, исключая полюс, где температура большую часть года не поднималась выше нуля. А на протяжении долгих весны и осени – так просто отличная погода. Во-вторых, вода все-таки имелась, хоть и в небольших количествах. Могло случиться, что мы попали бы в совсем безводный мир. И, как однажды сказала мне моя любимая, если бы на планете были океаны воды, но не имелось ни крупинки соли, мы наверняка бы погибли.

Наверное, она шутила. Женщины любят шутить. Давайте я расскажу вам, как мы устраивались в новом мире. Списки нарядов-поручений переделали в соответствии с изменением задач. Люди, получавшие назначение на агрикультурные работы, проводили время в поле, очищая от соли верхние пласты земли, вплоть до появления кварцевого гранита. Выходили глубокие, пустые дыры в форме бассейнов, в которые потом укладывали пластик с корабля, а его, в свою очередь, покрывали двойным слоем стеклопластика. Затем все засыпали размельченным с помощью лазера гравием с гор, первоклассной галькой и отходами. Последних не хватало, потому что над нами все еще висела необходимость получения пищи путем переработки.

Мы пытались создать плодородную почву, что было весьма нелегкой задачей. Земля – это смесь минералов и перегноя, которая формировалась на моей родной планете миллионы лет.

Пока не будут достигнуты идеальные пропорции компонентов, а ней ничего не приживется. Месяцами мы выращивали одни сорняки, пригодные для употребления только после долгого кипячения, да еще, что самое интересное, помидоры. Овощи отличались повышенной радиоактивностью, но мы все равно их ели. Производство пищевых продуктов стало большим достижением: мы меньше зависели от сокращавшихся корабельных запасов и кошмарных переработочных бочек. Тогда, как и сейчас исполнение назначений могло занимать только четверть от всего свободного времени алсианина, и то если объявлялось чрезвычайное положение. Но вначале мало кто придерживался этого правила. Если вторую половину утра необходимо было провести на сельскохозяйственных работах, то мы быстро заканчивали с предыдущим заданием и оставались в пустыне на весь день. Я месяц вместе с другими работал над созданием почвенного слоя, затем изучал фауну, позже строил дороги.

Фауну у нас представляли птицы, но они оставались на корабле. Единицы, которые предпочли вылететь, быстро умерли от негодного для дыхания воздуха и высокой радиации. Птицы падали на землю, словно маленькие узелки тряпья. Уход за корабельными птицами меня не привлекал, поэтому я посвятил свое время угрям. Мы создали что-то вроде бассейнов и запустили туда наполовину опресненную воду из моря. Затем достали замороженные эмбрионы угрей, довели их до состояния детенышей с помощью генной инженерии, а потом выпустили в водяные загоны – чтобы те плавали и подрастали себе.

– Если у нас получится опреснить Арадис хотя бы наполовину, – сказал Эредикс, когда мы купались в теплой воде вместе с угрями, которые извивались рядом с нашими ногами, – мы сможем все море заселить этими животными.

Эредикс – это мой друг и напарник по созданию прудов для угрей.

– Не забывай о радиации, – ответил я, кивая на крышу, которая состояла из двух листов пластика с блокирующим гелем между ними.

От активного солнца крыша защищала плохо. Уровень радиации все еще оставался высоким, часто случались мутации.

– Это не вопрос, – возразил Эредикс. – Они с малолетства привыкли уходить в глубину, сама вода их защищает.

Но тогда оставалась еще одна большая проблема – опреснение. Вначале единственным организмом, который мог выжить в соленых морях планеты, была местная водоросль, и даже ей приходилось нелегко. Она селилась у берега, где в жару соль могла кристаллизироваться на поверхности воды. Водоросль росла под образовавшейся коркой, наслаждаясь наполовину очищенной водой. Эта особенность облегчала нам ее поиск: разбиваешь хрупкий белый лист соли, поднимаешь его и собираешь урожай из голубых и зеленых полосок. Водоросли успешно применяли как удобрение, но сразу их съесть нельзя. К тому же растение отвратительно пахнет, как трижды перегнившая пища.

Еще никто не пытался выделить соль из воды. Все происходило наоборот: воду извлекали из рассола и собирали в другом месте. Но провернуть подобное со всем Арадисом не представлялось возможным, мы не могли прокипятить океан, а затем аккумулировать чистую воду. Поэтому на посиделках у вечерних костров люди не только попивали алкогольные напитки, танцевали или рассказывали друг другу невероятные истории, но и выдвигали свои разной степени абсурдности планы опреснения моря.

Однако буду рассказывать все по порядку. Появились первые общежития. Мы научились добывать в близлежащих горах металл, который по траншеям перевозили к Истенемскому холму. Под складом вырыли три основных общежития – таким образом металл и соляной камень холма защищали нас от радиации. Многие обрадовались возможности переехать туда, оставив корабль целиком под разведение животных и птиц. Конечно, находились и такие, кто не желал жить общиной, но и эта проблема была решаемой – они могли селиться, где им вздумается. Свобода действий индивида была ограничена, женщине или мужчине тяжело в одиночку строить целый дом, тем более на негостеприимной Соли. Но многие люди все же покидали общежития, пытались возводить собственные жилища одни или в маленьких группах.

Появились стихийные сообщества, сооружавшие залы с каменными крышами, церкви, просторные квартиры. Некоторые пожелали остаться под куполом в корабле, хотя это и означало необходимость мириться с отвратительным запахом от птиц и животных. Купол все еще оставался самой надежной защитой от радиации, что оказалось для последней группы существ важнее всего.

Одно из общежитий предназначалось для женщин и матерей с детьми. Два других были общими, хотя в одном из них располагалась больница. Первые несколько месяцев я жил в общем доме с моей тогдашней подругой, но к концу первого года она забеременела и переехала в дом для матерей с детьми. Мы, конечно, продолжали встречаться, иногда обедали вместе, но тогда люди были в большей степени пуританами, нежели сейчас. Новомодная тенденция к внебрачному сожительству еще не вступила в права.

Ее звали Турья. Наши отношения завязались в первую неделю после приземления «Алса» на новой планете. Она двигалась грациозно, как танцовщица, хотя и отличалась некоторой угловатостью. У Турьи отсутствовали приятные округлости, имеющиеся у многих женщин. Плоская фигура, грудь с твердостью линий автомобильных фар. Прямые ноги и никакой талии. И тем не менее эта женщина поражала изяществом; она ходила почти на цыпочках. Ее лицо – образец неземной красоты.

Однажды Турье выпал наряд на выполнение работ по ухаживанию за птицами. После заполнения кормушек, что занимало несколько минут, она все остальное время потратила на кормление гусей. В то утро я решил прогуляться. Накануне вся ночь прошла в сооружении крыши для нового пруда. Это изматывающая физическая работа, после которой неплохо бы вздремнуть. Но я еще не успел остыть после напряженного труда, был возбужден и испытывал желание поболтать с остальными членами команды. Ну, знаете, как это бывает – общий смех, песни, плоские шутки.

Нас было четверо, двое мужчин и две женщины. Иногда люди в группе срабатываются, иногда нет. Да и как может быть иначе при случайном подборе команды? Нам повезло – мы сработались и закончили работу за одну ночь, вместо двух дней по плану. Так и бывает, когда напарники веселят друг друга, смеются над неудачами и случайностями. Я порезал руку о подпорку и со всех ног бежал в общежитие ее перевязать, остальные с юмором восприняли происшествие. Когда я вернулся, они развеселились еще больше. Крышу построили так быстро, что ощущение законченности не успело появиться. Мы практически хотели снова изматывать себя трудом, желали, чтобы работа продолжалась. Но делать было уже нечего, кроме как тысячу раз проверить законченный купол. Поэтому мы сидели на рассвете, отмечая окончание задания, разговаривая и смеясь.

Моих соратников звали Гамар, Сипос и Зорис. Во время путешествия я некоторое время встречался с Зорис, но мы мало разговаривали. Она могла похвастаться самыми красивыми волосами, которые я только видел у женщины. Локоны просто сияли чернотой. Ей пришлось постричься наголо еще на корабле, но за время транса и торможения волосы отросли до плеч.

Оказалось, что очень приятно обнаружить прошлую связь, человека, которому я когда-то кивал, проходя мимо, которому улыбался. Мы говорили о радиации – о том, от чего защищала только что построенная нами крыша.

– Конечно, – рассуждал Гамар, – замену нескольким метрам металла трудно найти. Пластик с гелем вряд ли с ними сравнится.

– Значит, наши усилия пропали даром! – засмеялась Сипос.

Мысль о том, что мы зря потратили целую ночь, показалась уморительной: ее слова вызвали порыв смеха.

– Но металл не поможет вырабатывать электричество, – заметил я.

В этом состояла изюминка нашей конструкции. Два листа твердого пластика и расстояние между ними, заполненное сложным полимерным гелем. Последний впитывал солнечное излучение, захватывал пролетающие частицы, как ребенок, играя, ловит подброшенный мячик: происходила резонансная реакция, продукты которой сенсоры в основе конструкции превращали в электричество, а оно, в свою очередь, использовалось для обслуживания пруда (нагревания его ночью, подачи воздуха, пищи и так далее). Замечательная идея. Хотя гель и теряет свои защитные свойства со временем и требует замены каждые пять месяцев.

Гамар – крупный мужчина с большим количеством рыжих волос на теле, то есть на груди и спине. Щетина росла и на шее, но подбородок он брил. Голова его, напротив, была совершенно лысой, и когда Гамар раздевался по пояс – как той ночью из-за жары, – выглядела странно чистой и опрятной по сравнению с буйной растительностью на торсе.

Гамар посасывал водку через соломинку. При таком способе употребления, как он объяснял, увеличивается количество алкоголя, поступающего прямо в кровь. Но я никогда не улавливал логику этого положения. Теперь, уже немного захмелевшего, Гамара потянуло на размышления.

– Как-то странно думать об этом, правда? – произнес он. – Возможно, все дело в невидимости. Представьте, – его левая рука очертила круг, – все вокруг нас. Идет дождь из радиации, она падает на наши головы.

На самом деле мы сидели под крышей около пруда, в который только что выпустили угрят (слишком маленьких, впрочем, чтобы их увидеть невооруженным глазом). Так что кое-какая защита от радиации все-таки имелась. Сипос хотела намекнуть ему на это, но Гамар не обратил на нее внимания и продолжал:

– Частицы, – сказал он так, будто бы мы не знали. – Мельчайшие оторванные у солнца частицы, оторванные и выброшенные со скоростью света. Они падают вниз, на всех нас. Как неиссякаемый поток пыли.

Это тоже не совсем соответствовало истине: судя по показаниям приборов, мы прибыли на Соль в самый разгар необычайно интенсивного периода солнечной активности. Лет через двенадцать уровень радиации обещал понизиться до менее вредоносных отметок. Но никто из нас не стал приводить факты. Возможно, гамаровские странные поэтические сентенции вдохновили нас. Мы пили и пили. Алкоголь приносил приятное ощущение тепла.

– Вы не можете их увидеть, – почти прошептал он, – или понюхать, или попробовать, не можете потрогать пальцами. Только ДНК чувствует их, чувствует маленькие точки, вертящиеся вокруг, переставляющие атомы в молекулах. Они составляют схему болезни. Костяшки перемешиваются, и выпадает «рак». Как все это странно. Вечная пыль, оседающая вокруг нас, сегодня, завтра, послезавтра… бесконечно.

– Я читала у Лукреция, – вдруг перебила Зорис, – что вся вселенная устроена таким образом. – Зорис питала страсть к древнему и новому латинскому. – Так считали древние: бесконечный дождь из пыли, падающий из ниоткуда в никуда. Лукреций говорил, что реальность появилась оттуда. Что-то вмешалось и изменило наклон падения, атомы начали сталкиваться и соединяться.

– Вряд ли он имел в виду радиацию, – заметила более прозаически настроенная Сипос. – Лукреций жил в древности, а тогда точно не знали подобных вещей.

– Наверное, это была поэтическая мысль, – сказал я.

Зорис отчего-то разозлилась.

– Да что ты вообще об этом знаешь? – почти прошипела она.

– Я читал книгу, – возразил я, сам немного раздражаясь. – «Природа вещей». Я читал ее дома у мамы.

– Но в переводе, – настаивала женщина, – не на древнелатинском.

– Латинский, – фыркнул я.

– Я могу прочитать на новом латинском, – заметила Сипос, пытаясь разрядить ситуацию.

Она в юности путешествовала по республикам Ватикана, насколько я знаю.

Но Зорис новость не впечатлила.

– Детский сад! – Она сплюнула. – Его можно выучить за день.

Гамар откашлялся. Препирательства заставляли его чувствовать себя не в своей тарелке. Сипос тоже не нравились ссоры. Из-за врожденного прямодушия она больше ладила с фактами, чем с мечтами.

– Основной вопрос остается нерешенным, – сказала она, немного повысив голос, стараясь замять предыдущую тему. – Что нам делать с уровнем радиации? Нужно что-то посущественней крыш и земляных нор.

Гамар кивнул:

– Необходимы две вещи: озоновый слой и магнитосфера.

– Именно в таком порядке?

– Как раз наоборот, – ответила Зорис.

Признаюсь, что я слишком близко к сердцу принял обсуждавшуюся тему, да к тому же немного разозлился на Зорис.

– Что за ерунда! И как же ты собираешься создать магнитосферу? – презрительно усмехнулся я.

Опишу ситуацию (хотя вы наверняка и без меня все знаете): у Соли очень слабая магнитосфера. В сердце нашего мира находится железно-никелевая лава, покрытая гранитом, в основном кварцем. Быстрота вращения сердцевины и покрова неодинакова, и эти различия создают магнитное поле, как и на Земле. Но на Соли разница в скоростях невелика, поэтому вырабатываемое поле не сильно ощущается.

Существует много теорий, но самое вероятное объяснение феномена состоит в том, что наш мир слишком стар. Ядро замедлялось на протяжении миллиардов лет. Это также проливает свет на другие факты. Возможно, поверхность планеты когда-то состояла из одного огромного соленого моря, но с годами вода терялась. Может, здесь царила жизнь, и жизнь разумная. Некоторые люди хвастались, что однажды откопают окаменелые останки праматерей Соли, другие настаивали, что никаких ископаемых обитателей на планете никогда не было и быть не может, не говоря уже о разумных существах. Кто-то до сих пор отказывался верить в скорую смерть планеты: в самом деле, имелись и другие теории, не менее достойные.

Магнитосфера лучше всего защищает от буйства солнечных лучей. Но наша для этого дела не годилась. Никак нельзя подтолкнуть ядро, проникнуть в сердце мира и Божьей рукой дать ему хороший толчок.

– Надо работать над закачиванием озона, или похожих экранирующих газов, в стратосферу, – сказала Сипос.

Традиционный ответ.

– Я говорил с ребятами, и у нас появился план, – заявил Гамар. – В конце концов, мы не обязаны закрывать весь мир, только самих себя. Почему бы не построить фильтр, огромный фильтр с километр в диаметре, и установить его на орбите над территорией Алса?

Мы, естественно, посмеялись над предложением, но Гамар, оказывается, говорил вполне серьезно. Он начал развивать свою концепцию. Щит можно сделать из кристаллов, выращенных на орбите; фильтр бы сделал солнечный свет в полдень переносимым, изменил бы температуру атмосферы и прекратил утренние и вечерние ветры. Через некоторое время философ начал злиться, видя наше непонимание великой идеи:

– Сами-то вы что можете предложить?

– Сошьем наполненное гелем одеяло и укутаем мир! – воскликнул я.

– Выроем норы и уподобимся кротам! – развеселилась Зорис.

– Бог нам поможет, – печально сказала Сипос.

После прибытия на планету атеизм начал распространяться среди алсиан с невероятной быстротой. Наверное, по большей части из-за того, что земля обетованная оказалась несовершенной. Бог не подготовил ее для нас. Конечно, вера – личное дело каждого. Многие из нас согласились на опросах назваться христианами, только чтобы «Алсу» разрешили присоединиться к флоту. Это древняя история, но изначально инициатива по проведению полета исходила от «Всемирного собора христианских церквей». Мы присоединились именно к ним, потому что ни одна из политических групп нас не принимала. С другой стороны, были и глубоко религиозные люди или хотя бы духовные. Я – один из них.

Некоторое время мы сидели молча, с той внезапной серьезностью, которая приходит при сильном опьянении. Я прижался лицом к внутренней стене щита, который мы только что построили. Снаружи шел невидимый, но ощущаемый нашими ДНК, как сказал Гамар, дождь из солнечных частичек. Я попытался представить его, нарисовать в воображении маленькие градинки или смертоносные пули, падающие тысячами на каждый миллиметр земли. Но не смог. По неведомой причине перед глазами стояли плавно опускающиеся снежинки, хлопья радиоактивности, которые кружит вьюга: белый пчелиный рой.

Солнце только всходило, что, наверное, и послужило причиной моей фантазии. Я подумал о пыли, которая спокойно лежит на земле, как снег, вместо того, чтобы мчаться сквозь горы внутрь планеты, как было на самом деле. Я представлял, как она накапливается веками – огромные потоки горячих частиц, дюны из белого палящего песка.

Позже Гамар и Сипос побрели на другой берег пруда, чтобы заняться сексом в воде. Я долго сидел в тишине рядом с Зорис. Через некоторое время начали вспоминаться наши с ней свидания на корабле, места, где мы любили друг друга. Мы боготворили уединение и искали уголки, где не было посторонних.

Я снова посмотрел на ее волосы. Лучи рассвета, профильтрованные куполом, казались абсолютно белыми; они отражались в ее черных волосах. Я потянулся, чтобы потрогать их, но Зорис отвела мою руку.

Странно: она, казалось, стала тихой и сентиментальной, медленно допивала водку с задумчивым выражением лица. Несколько секунд я наслаждался тишиной, чистотой момента. Я представлял нас в ее вселенной, в старой латинской поэме, падающими вместе, бесконечно летящими из ниоткуда в никуда. Самое большее, на что мы способны, это протягивать руку, пытаясь достать до проносящегося мимо товарища, кувыркаться в воздухе, как астронавты в невесомости, понапрасну жалея о потере гравитации.

– Хочешь, займемся любовью? – внезапно спросила Зорис.

Не дожидаясь ответа, она добавила:

– Ты все равно предложил бы.

Я пожал плечами:

– Совсем не о том думал.

Но теперь, когда она заговорила об этом, мысль начала казаться неплохой. Я воодушевился. Может, на меня повлиял не прошедший с ночи рабочий запал, энергия все еще требовала выхода. Я снова протянул руку к ее волосам, Зорис опять ее отшвырнула.

– Оставь волосы в покое! – возмутилась она.

– Я всего лишь хотел тебя приласкать, – обиделся я.

Она не ответила, только подтянулась ко мне на животе – мы сидели, скрестив ноги у края пруда – и начала целовать в губы. Мне понравилось.

Мы любили друг друга недолго, почти полностью одетые: Зорис захотела быть сверху. Но лежа, изображая твердую основу для ее движений, я чувствовал себя странно бесплотным. Как будто Зорис, опускаясь на меня снова и снова, на самом деле проваливалась сквозь мое тело. Быть может, оно и к лучшему, такое отрешение, потому что она достигла пика наслаждения дважды, пока я думал о посторонних вещах и парил в облаках, и затем еще раз вместе со мной.

Потом Зорис сразу уснула, а я лежал рядом. Может, задремал на несколько секунд, но сознание продолжало работать. Я рассматривал лицо девушки, маленькие морщинки под глазами, поры на щеках и носу. Этот момент прочно засел в памяти. Свет походил на воду, чистую и тепловатую, освежающую, как холодный душ. Вскоре я встал и вылез через маленькую дверку наружу.

Маска прикрепилась ко рту, и через пару секунд носовые фильтры заняли свое место. Воздух все еще отдавал ночной прохладой, и меня поразило, насколько быстро купол – тот самый, который мы закончили всего несколько часов назад, – начал прогреваться. Кожа приятно озябла. Я побрел к ближайшему нагромождению камней и присел там. Было глупо, конечно, находиться снаружи без надобности и тем самым увеличивать дозу радиации, которую отмечал дозиметр, болтавшийся на комбинезоне. Показания прибора проверяли каждую неделю, и превышение нормы определяло назначение на другую работу. Я бы очень не хотел получить месячный наряд на труд в замкнутом пространстве, мне нравилось быть на улице; но тогда меня заворожило солнце. Оно еще только выбиралось из-за гор.

Гигантская треугольная тень ложилась на поверхность Арадиса, где клубился хлорный туман. Розово-белый покров Истенемских гор утром казался темным. Остальные скалы, на другом берегу моря, на западе, сияли под прямыми лучами, окрашивались в оттенки белого.

Вскоре я поднялся и пошел к общежитию – скорее, чтобы скрыться от радиации, чем с какой-то определенной целью. На площадке около входа люди играли в футбол, и я повернул к гусиной ферме, все еще мечтая об уединении. Именно там Турья начинала работу по утрам.

Она рассыпала зерна для летающих птиц и заменяла воду в их кормушках. Я следил за ее работой, опираясь на недавно посаженное дерево. В теле все еще не чувствовалось усталости, скорее наоборот – ощущалась гиперактивность, возбуждение от окончания проекта до срока и от утреннего секса.

В движениях Турьи было что-то успокаивающее. Спокойствие, грация. От кормушек к воротам, затем к гусиному загону, выпустить птиц на прогулку. Они вышли, шипя и крякая по гусиному обыкновению, Турья – за ними, махая руками и крича, пытаясь заставить их двигаться быстрее.

Этих гусей создали при помощи генной инженерии. Ростом они догоняют человека, а весят и того больше, но мозги их остаются в прежнем количестве, поэтому птиц легко напугать. Стадо принялось за еду, а Турья ходила между ними, подталкивая и осматривая. Вот она заметила загноившуюся рану на ноге псевдогуся, мигом схватила огромную птицу и положила на пол. Я застыл в восхищении. Такая грациозность и такая сила. Она даже не садилась: крылья твари бились по полу, голова моталась в разные стороны, а ноги болтались в воздухе. Турья промыла рану и залепила ее пластырем.

– Ты и раньше работала с гусями? – прокричал я с другого конца двора.

Женщина не испугалась, по чему я заключил, что мой призыв отмечен, но проигнорирован. Она закончила возиться с раненым псевдогусем, посмотрела, как он, прихрамывая, пустился обратно к кормушке, потом подошла ко мне и уселась рядом.

– Это один из самых моих любимых видов работы, – заметила она. – Мне всегда нравились птицы.

– Да, птицы; птицы мне тоже нравятся, но только не гуси, – сказал я.

– Правда? – Она повернулась и сощурила глаза, приготовившись смеяться над шуткой. – Почему?

– Не знаю, может быть, из-за зубов, – ответил я. – У птиц не должно быть зубов, они предназначены для животных, а гусям только придают угрожающий вид.

Она засмеялась:

– Ты, оказывается, ригидист.

Турья имела в виду древнюю секту, которая образовалась еще до начала путешествия, группу людей, которые проповедовали что-то вроде религиозно окрашенного натурализма. Теперь название использовалось только как издевка.

Я засмеялся вместе с ней.

– Ты красивая, – заметил я, чувствуя, как тепло разливается по телу.

– А ты нет, – парировала она. – По крайней мере, не в моем вкусе. Хотя некоторым нравишься.

– Есть и такие?

– Конечно.

– Значит, ты знаешь, кто я?

– Конечно, – повторила она.

– Но не считаешь меня привлекательным?

Турья пожала плечами:

– Мне нравятся крупные мускулистые мужчины.

– Какая жалость, – усмехнулся я, – а я как раз хотел спросить, не хочешь ли ты заняться сексом после работы. Но теперь оказывается, что ты любишь только горы мышц.

Она улыбнулась:

– Может, мы и займемся сексом, но не раньше, чем я закончу с работой.

Вот так вот просто. Я заснул под деревом, а Турья вернулась к работе. Как приятно было просто лежать там: внезапно возвращаться к реальности, видеть ее и снова проваливаться в сон.

Одной из причин существования данного документа является мое желание поведать вам об одном герое, Жан-Пьере Дрейфусе. Вы видели его фотографии, и мне незачем начинать с описания внешности, разве что упомяну, что фотографы не смогли уловить и передать его живую мимику, энергию в глазах и чертах губ. Он был отличным офицером, его не забыли до сегодняшнего дня. Жан-Пьер стал символом, воплощением самой сущности Сенара.

Сильный, храбрый, легкий на подъем, всегда вежливый и готовый услужить. Белая кожа и светлые волосы делали его похожим на настоящего туземца, как будто он родился на этой планете. А в парадной форме Жан-Пьер смотрелся просто замечательно! Нет ничего зазорного в признании мужчиной красоты представителя своего пола, если он просто выражает свое восхищение; и я не чувствовал ничего, кроме наслаждения, при виде идеального воина, которого олицетворял Дрейфус.

Я повысил его из лейтенантов в капитаны вскоре после приземления, когда стало ясно, что способности молодого человека превышают средние. Некоторые люди думают, что солдаты существуют только для того, чтобы убивать, но это, конечно же, не так. Настоящий воин любит жизнь, и свою и чужую, любит почти так же сильно, как свободу. Настоящий солдат стремится к тому, чтобы избежать войны, сохранив мир. Он обладает следующими качествами: властность – для того, чтобы командовать своими бойцами, сила воли – чтобы суметь воплотить свои планы в жизнь, и решимость встретить лицом к лицу любые последствия своих решений.

Жан-Пьер вырос именно таким. Высшие офицеры следовали его советам так, будто исполняли приказы, столь властно и уверенно он говорил. Подчиненные любили его всем сердцем и умерли бы за своего командира без раздумий. Женщины его обожали.

На исходе второй недели я поручил Жан-Пьеру руководить постройкой бараков. Их сооружали в первую очередь потому, но армия должна быть хорошо устроена и накормлена, прежде чем она сможет предоставить защиту и убежище остальному населению.

Итак, у Жан-Пьера появилась власть, но он использовал ее с умом, привлекал к работе гражданских мастеров, помогавших застраивать территорию (конечно, они получали зарплату в соответствии с квалификацией и армейскими расценками). Он стал образцовым командиром. Вставал до сумерек, появлялся на работе в безупречно сидевшей форме, приветствовал трудившихся – большинство строительных работ проводилось ночью, когда уровень радиации становился допустимым. Потом Дрейфус координировал работу команд, лично отдавал им приказания, следил за поступлением материалов, проверял правильность заказов, уходивших на фабрику, объяснял прорабам, что от них требуется. Всю ночь Жан-Пьер работал на износ, подбадривая своих людей, упрекая гражданских в отставании от военных, сплачивая и поддерживая группу.

Бараки со всем внутренним оснащением соорудили за неделю до срока.

После этого он помогал мне со строительством моего собственного дома – поразительной энергии человек! По прошествии месяца я организовал праздник в честь наших успехов. И прохладным поздним вечером – после прекращения ветра – весь Сенар собрался посмотреть на факельное шествие и парад.

Громче всех приветствовали Жан-Пьера.

В те первые дни у нас оставалось мало времени на просмотр телепередач, но некоторые предприимчивые люди все равно организовали телевизионные компании, используя накопленный во время путешествия капитал, и ходили от двери к двери, пытаясь уговорить людей подключиться к каналам.

Шоу, записанные до полета, навевали скуку: во время странствия у всех было достаточно времени, чтобы пересмотреть сериалы, церемонии и серьезные программы по десять раз. Чтобы привлечь зрителей, телевизионные компании – насколько я знаю, их существовало две, «Сенарская Телекомпания» и еще одна, обанкротившаяся вскоре после начала деятельности, – так вот, чтобы заинтересовать аудиторию, СТ придумала снимать многосерийный фильм о нашем зарождающемся государстве. Что-то вроде мыльной оперы, построенной на реальных событиях. Они связались со мной через секретаря, но я отказался участвовать в шоу: для меня личная жизнь слишком ценна, чтобы позволить постоянно следить за ней, к тому же мне хватало денег. Я предложил им попробовать поговорить с Жан-Пьером; перспективным молодым человеком, популярным в народе, с небольшим собственным капиталом. Так жизнь лейтенанта стала сюжетом телепрограммы.

За неделю до выхода программы в эфир он пришел ко мне за советом. По такому случаю я попросил кинооператора выйти, потому что не люблю делать частные разговоры достоянием общественности.

– Я пришел за советом, господин президент, – сказал Жан-Пьер.

Он всегда называл меня «господин президент», начиная разговор, а я всегда поправлял его: «Зови меня Барлей, мой дорогой лейтенант».

– Что случилось, друг мой?

– Этот вопрос касается любовных отношений, – признался он.

Я засмеялся:

– Это, наверное, единственная тема на Соли, в которой я ничего не понимаю! У меня было настолько мало романов, что ребенок знает больше о таких делах.

– И все же, – настаивал он. Чистый и простой молодой человек даже покраснел от деликатности темы. – Я хочу жениться.

– Но это же замечательно, – воскликнул я, – ты довольно побыл в холостяках.

– Пятьдесят лет! – улыбнулся он.

Шутка часто повторялась среди тех, кто пережил состояние транса во время путешествия. На самом деле биологически Жан-Пьеру недавно исполнилось двадцать пять.

– Зачем же тебе нужен совет, друг? Разве не благословения ты искал у меня?

Должен заметить, что его родители умерли во сне в машинах на корабле и после приземления я заботился о Жан-Пьере как о собственном сыне.

– Понимаешь, Барлей, – заерзал офицер на стуле, – у меня несколько предложений от разных девушек. Некоторые даже не совсем приличные.

– Берегись соблазна такого рода, – предупредил я. – Особенно сейчас, когда ты продал душу телекомпании. Но шутки в сторону, слухи о твоей моральной неустойчивости могут повлиять на духовную жизнь всего общества. Тем более тебе надо жениться!

– Согласен.

– Так вот в чем проблема: две девушки из знатных сенарских семей оказывают мне знаки внимания, а я не знаю, какую из них взять в жены.

– Может, ту, что любишь? – предположил я.

– Я обеих люблю, – вздохнул он, – они восхитительны.

– Которая красивее?

– Одна светленькая, другая темная, – ответил Жан-Пьер, – но разве можно сказать, что день лучше ночи? Или что белое вино вкуснее красного?

– Вот так дилемма, мой друг, – опять засмеялся я. – Думаю, мне придется устроить эксклюзивный банкет дома и пригласить оба семейства, тогда я смогу дать тебе дельный совет.

Моему личному секретарю идея не понравилась: он считал, что прием покажется народу слишком претенциозным и даже экстравагантным жестом в период становления города. Но я его не послушал, хотя и принял одно из замечаний: пригласил журналистов освещать событие. Секретарь не понимал – при незаурядном интеллекте, он мало смыслил в психологии, – что запах, легкий аромат и смутный отблеск роскошной жизни могут приподнять человеку настроение, даже если он принимает участие в празднике виртуально, глядя в телевизор.

Банкет состоялся в одну из ночей следующей недели, на воздухе, который был абсолютно прозрачен – после окончания буйства Дьявольского Шепота.

Присутствовало девять самых богатых семей Сенара. Угощение готовил мой личный повар, хотя большое количество блюд и заставило его пригласить на помощь троих коллег из соседних домов. Военный квартет обеспечивал музыкальное оформление: играли Баха и Шуберта, что, по моему мнению, способствовало лучшему пищеварению. И конечно, пришел Жан-Пьер с парой своих друзей-офицеров.

Было много смеха, разговоров под вино – белое и красное в честь шутки Жан-Пьера, нашего маленького с ним секрета; хотя, боюсь, этот напиток мало напоминал настоящее вино – всего лишь растворенный в воде порошок. Танцы. Обе телекомпании прислали своих представителей, снаружи собралась толпа, приветствовавшая каждого из подъезжавших гостей. Все получилось достойно, прилично.

– Прямо как на Земле, – сказал мне господин Варнке.

– Вовсе нет, – парировал я, – мы определенно на Соли.

Действительно, на столах стояли чаши с окрашенной в разные цвета солью, собранной на территории Сенара. В каждой емкости умещалось несколько килограммов, что, конечно, многовато для приправы. Но тогда мы все еще ели или переработанную пищу, или продукты из запасов корабля, поэтому люди добавляли соль для вкуса буквально во все. Сегодня, естественно, надобность в этом отпала, потому что произведенные на планете продукты уже достаточно соленые от природы. Тарелки с белыми кристалликами были более чем простой формальностью.

Итак, мы прошли в обеденный зал, уселись и принялись за вкуснейшие блюда. Горели пластиковые свечи, распространялся запах лаванды и корицы. Свет отражался на полированной поверхности кварцевых столов, репортеры сновали из угла в угол, пытаясь заснять всех сразу, мерно журчали разговоры. Я предлагал тосты за новую жизнь, новый мир, сотворенный волей Божьей, за преодоление трудностей.

Но и ни на минуту не покидала меня мысль о том, зачем все устраивалось.

Я сидел недалеко от обеих женщин, которые интересовали Жан-Пьера. Одна из них оказалась старшей дочерью господина Варнке, очень богатого человека. Он занимался производством цемента – очень прибыльный бизнес, добыча кварцевых глыб стоила дороже, поэтому люди предпочитали покупать материалы для строительства у него, – а также уделял внимание выделению полезных элементов из соли.

Я довольно хорошо знал Варнке, крупного мужчину, обожающего носить черные пиджаки с оранжевыми рубашками, что, без сомнения, не совсем подходило его преклонному возрасту. На мое замечание он только покачал лысой головой и расхохотался. Мы встречались пару раз, потому что компания «Варнке» согласилась перевезти пару дюжин беженцев из элевского хаоса. Много людей пыталось покинуть страну раздоров, а Сенар, как самое преуспевающее государство, стал заветной целью переселенцев. Конечно, мы не могли пускать нищих – зачем? Чтобы они умирали от голода на улице? – или людей без профессии.

Согласно данному принципу, Варнке отобрал предполагаемых иммигрантов и послал за первой дюжиной своих представителей. Проект им понравился: люди получили возможность избежать ужасов своей отчизны, в то же время выигрывали и Варнке с Сенаром: у нас появилась дешевая рабочая сила. Магнат объяснил мне ситуацию, которая вначале не вызывала восторга с моей стороны (в конце концов, я только солдат).

– Почти все сенарцы летели на планету, уже имея значительные суммы денег, – напомнил он, потирая лысину.

– Но далеко не все могли похвастаться состоянием, равным вашему! – заметил я.

Магнат засмеялся:

Однако экономика страны не может держаться на одном богатстве. Нам нужен низший класс, который бы выполнял черную работу. Уже есть некоторые представители этого слоя, но их все равно не хватает, чтобы заполнить все вакантные места.

– Вы думаете, мигранты решат проблему?

– О, я бы не называл их мигрантами, – возразил он, – я лучше дал бы им статус граждан Сенара, с условием пересмотреть решение и выдворить из страны в случае, если они обанкротятся.

– А банкротами их признают, когда…

– Когда они перестанут платить налоги, наверное. Когда у них закончатся деньги.

– Но они приезжают к нам без копейки в кармане! Мы что, должны сразу же их выгонять?…

– Если у них закончились деньги, – поправился Варнке, – и нет работы. Пока иммигранты работают на меня, у них будет достаточно средств для выплаты налогов и покупки продуктов.

На том и порешили. Варнке построил общежития и поселил там рабочих, нанятых в Элевполисе.

Но я отошел от темы, мы говорили о его дочери. Она воплощала саму красоту – белокурый ангел, золотой ребенок.

Стройная, элегантная, хорошо воспитанная. Ее смех звенел как колокольчик. Девушка умела играть на флейте. Ее звали Ким.

– Дорогая, – обратился я к ней через стол, – скажи, чьи цвета ты предпочитаешь? Регулярной армии или инженерных войск?

Надо заметить, что армейская форма была синего цвета, а пилоты и саперы из инженерных войск носили зеленое. Ким засмеялась:

– И всегда женщинам задают именно такие вопросы! Ни слова о государственных делах, о строительстве железных дорог или о чем-нибудь подобном! Синее или зеленое!…

– Однако ты не ответила на вопрос.

– Конечно же, синий цвет регулярной армии.

Жан-Пьер, сидевший рядом в безупречной синей форме с блестящими золотыми погонами на плечах, покраснел как девчонка.

Вторая девушка была единственной дочерью господина Гардисона, основавшего школу и колледж. В последнем пока не предвиделось студентов, хотя в первом заведении и училось несколько ребят. Но Гардисон строил долгосрочные планы, его состояние вполне позволяло ждать результатов. Я только приветствовал деятельность предприятий на общественных началах: школа не приносила никакого дохода, но тем не менее предоставляла образование нескольким детям нашего города. Когда рождаемость начнет расти – а мы ожидали бум после окончания работ по устройству города, когда люди наконец вспомнят об отношениях между полами, – появятся другие школы, но учебные заведения Гардисона будут привлекать лучших студентов своей знатной историей. И смогут себе позволить брать за обучение большие деньги. Так что, может, альтруизм Гардисона, по сути, преследовал корыстные цели.

Его дочь Ковентри – милая, высокая девушка. Волосы чернее космоса, кожа цвета пустыни в сумерках, нежно-коричневая. На ее чуть вытянутом лице красовались глаза такой глубины, что собеседник тонул в них. Я наклонился к ней и спросил:

– Дорогая, какой инструмент твой любимый?

– Извините, сэр?

– Твой любимый музыкальный инструмент?

Она улыбнулась:

– А нужно ли выбирать какой-то один? Разве музыкальные инструменты не должны звучать вместе, в гармонии, а не соревноваться друг с другом, выясняя, кто лучше?

– И все же у тебя наверняка есть предпочтения?

– Тогда пианино, – засмеялась девушка, – инструмент, на котором я играю.

После обеда Ковентри и Ким исполнили концерт Моцарта. Я комнате царила полная тишина, и мы на некоторое время забыли свои горести и печали, любовь и страсть (последние два чувства относятся, разумеется, к Жан-Пьеру), окунувшись в волны волшебной музыки.

На следующий день я снова увиделся с молодым капитаном, как раз перед тем, как он отправился инспектировать парад.

– Ну? – спросил он, поправляя воротничок.

– Ты был прав, – заключил я со смехом, – их нельзя сравнивать. Они просто совершенство.

– Может, мне стоит жениться на обеих? – предположил он, но эта шутка показалась мне слишком грубой.

– Не могу тебе ничего посоветовать, мой друг, – сказал я. – Следуй велению сердца.

Через три недели объявили помолвку Жан-Пьера и Ким. Их свадьба стала событием в нашем городе, присутствовало несколько сотен гостей, остальные смотрели церемонию по телевизору. Жених попросил меня стать шафером, но я отказался, потому что это как-то не вязалось с моим титулом президента, и в церкви рядом с Жан-Пьером стоял его друг-офицер.

Но я тоже был там, в первом ряду зрителей, и не постыжусь сказать, что в моих глазах блестели слезы радости за моего храброго мальчика, когда он произносил клятву перед лицом Бога.

Некоторое время я чувствовал себя абсолютно счастливым вместе с Турьей в общежитии.

На самом деле, так как ее наряд занимал весь день (забота о животных и все такое), а мой – всю ночь (в основном строительство), то мы могли видеться только утром и вечером. Но через два месяца я получил назначение на дорожные работы, в которых почти ничего не смыслил. Соответственно, несколько дней ушло на учебу в симуляторах для ознакомления с принципами и схемой работы. Строго говоря, так много времени не требовалось, но я пытался изучить все в деталях, что соответствовало моим планам. На симуляторах можно заниматься когда угодно, поэтому теперь я проводил ночь с Турьей.

Общежития по ночам пустовали, потому что основные работы (строительство, добыча металла) выполнялись именно это время суток, когда уменьшался уровень радиации, а значит снижалась опасность облучения. Мы кувыркались под одеялом, хохоча, как малые дети.

– Ты нарочно медлишь со своей учебой новому заданию, – говорила она мне.

– Точно, я нарочно замучаю себя до смерти глупыми тренировками, чтобы быть с тобой.

Конечно, в этом все и дело: я мог оставаться на симуляторах хоть на время всего наряда, если бы захотел. Хоть всю жизнь – хотя при следующем распределении заданий меня бы перевели или людям не понравилось бы, что дороги не строятся, и они устроили бы мне бойкот или побили меня. Никто никого не заставлял – скорее, каждый осознавал внутреннюю необходимость работать. Симуляторы раздражали. Они занимают внимание и руки, это так, но результатов работы не дождешься, все это лишь компьютерные точки, мельтешащие вокруг. Кто в здравом уме захочет четверть дня потратить на то, чтобы делать одно и то же, забравшись в виртуальную машину, когда может то же самое проворачивать в реальном мире, на самом деле планировать дороги, строить их и под конец рабочей смены возвращаться домой уставшим, но удовлетворенным?

В других странах, насколько я знаю, работа – мучение. Люди стараются побыстрее управиться с делами или специально замедляют процесс, чтобы ничего не делать до окончания смены, в любом случае все ждут вечера, когда можно будет вернуться домой и отдохнуть. Но там плохо распределяют обязанности: человек годы занимается одним и тем же, его мысль идет по одной и той же проторенной дорожке, и вскоре мозг начинает работать спустя рукава. Алсиане заняты делами только четвертую часть дня, а затем вольны развлекаться, как хотят.

И знаете, что получается: в свободное время нам нечем заняться. Мы идем к друзьям и предлагаем им свою помощь, из желания опять быть полезными. Никто не умирает от скуки на работе, ни один день не похож на следующий. Мы получаем новое задание каждый месяц. Если не знаем, как его выполнить, всегда можно научиться, а это занимает не больше нескольких дней. И через пару лет алсианин обнаруживает, что не осталось неизвестных ему профессий, что любая проблема ему по плечу. Мозг работает постоянно. Только специализированные навыки, обучение которым занимает не несколько дней, а несколько лет – например, мое умение пришвартовывать корпуса судов к комете, которое стало жизненно важным во время путешествия, – только такие знания передаются одному-единственному человеку.

Но от блаженства первых недель с Турьей из моей головы выветрилось все, кроме желания держать ее в объятиях, чувствовать ее тепло. Мы лежали под одеялом, в жаркой темноте, как близнецы в материнской утробе, так близко, что однажды наши волосы спутались, и мы долго разбирали их расческой, не прекращая смеяться ни на минуту. Мы любили друг друга перед сном, а утром просыпались вместе и снова занимались любовью, замечательным полусонным сексом. Мне нравился запах ее кожи, вкус ее волос у меня во рту, ее гладкая шея. Нравилась мягкая шершавость ее ног и темные короткие волоски, покрывавшие их, как трещинки на эмалированной статуэтке. Я медленно проводил ладонью по ее левой ноге, и Турья визжала от восторга. Мне нравились и ее ступни. Обычно эта часть женского тела меня не привлекает – возможно, потому, что я вижу в ней что-то нелепое, неэстетичное – странная комбинация огрубевшей кожи на пятке и пальцах и мягкой, розовой младенческой между ними. Чистые линии голени и бесформенная бахрома из пальцев. Шишковатые ногти… Не знаю, почему они меня раздражают, у каждого человека свои вкусы и предпочтения. Но ступни Турьи олицетворяли чистое совершенство – достаточно большие, но гармонично сложенные. Я мог вечность тормошить их, целовать, гладить. Она тоже любила мое тело, несмотря на то, что ей якобы нравились более мускулистые мужчины.

Наша любовь стала традицией, естественной, как дыхание.

Вечером она становилась доминирующим партнером, поворачивая меня по своему желанию, возбуждая, оседлав меня или лежа снизу и подстраивая мой ритм под свой. Утром все происходило совсем по-другому, потому что я просыпался немного раньше и с большим запасом энергии, чем она. Инициатива переходила в мои руки, а она лежала восхитительно беспомощная.

Потом я вставал и совершенно голый шел за завтраком, и мы ели в постели, разбрасывая крошки и проливая кофе на одеяло – опять-таки смеясь, как дети. Затем Турья одевалась и уходила на ферму, а я отправлялся на симуляторы, где снова и снова прорабатывал технику укладывания асфальта. После полудня мы бродили по общежитию, просто болтая о том о сем, или лежали под деревом на гусином дворе.

Она скорее всего перестала принимать контрацептивы в первую же неделю, судя по тому, как скоро мы зачали ребенка. Естественно, мне любимая ничего не сказала, да и не было причин рассказывать о таких вещах. Это только ее личное дело. Но может, что-то да значила та быстрота, с которой она приняла решение.

После ухода Турьи в женское общежитие я много размышлял над ее поведением. Я знал, что она еще ни разу не прекращала принимать противозачаточные средства, ни с одним мужчиной, и чувствовал себя польщенным.

Она ничего не сказала о ребенке, и в течение нескольких месяцев я понятия не имел об эмбрионе внутри нее, и мы продолжали резвиться как подростки. Турья получила новое назначение, ее перевели с фермы на установление дипломатических отношений и программирование. Я в конце концов настолько устал от симуляторов, что почел за благо начать работать по-настоящему. Большинство дорог из Истенема в остальные поселки уже были закончены, и там моя помощь не требовалась, поэтому я мог строить где угодно. Или вообще ничего не строить, но тогда бы умер от тоски.

Итак, я взял небольшую машину и поехал на север, вдоль берега Арадиса, убирая с пути мусор с помощью маленького крана и расставляя дорожные знаки. Это делается быстро, и через несколько дней все было готово. В Алсе я позвонил шахтерам и сообщил, что собираюсь прокладывать дорогу, но оператор только пожал плечами: они перевозили добытые минералы в поселки по воздуху и в новой трассе не было нужды. Но гонять шаттлы туда-обратно – это напрасная трата энергии, лучше провести дорогу, которая пригодится и в будущем.

В конце концов, они не слишком активно возражали, а когда появились планы и чертежи, спорить со мной никто не стал. Поэтому на следующей неделе я оказался далеко от Алса и еще дальше от Турьи.

Двигатель катка – точнее, перестроенных и усовершенствованных шасси от шаттла – завелся легко, и машина направилась на север: днище агрегата подо мной мерно скребло по соли. В первый день понадобилось все мое внимание, чтобы не наткнуться на сельскохозяйственного робота, оставленного лежать в поле, или на чей-то дом (грязная маленькая земляная хижина, обычно с несколькими булыжниками сверху для защиты от радиации).

На второй день места поселений остались позади, и появилось больше времени для осмотра окрестностей. Все утро я любовался панорамой: темные воды моря с размытыми берегами, покрытыми зеленой дымкой, ярко сверкали в лучах восходящего солнца. Справа возвышался Истенем, со спрятанными в нем домами и складом металла, как диковинный сугроб. К северу вырастали горы, пиков становилось все больше и больше, пока они совсем не скрыли от меня комплекс общежитий.

На ленч я ел пасту или жевал переработанный хлеб и, краем глаза следя за дорогой, сочинял изысканные, цветистые послания Турье. О том, что она зажгла огонь в моем сердце, что жду не дождусь встречи, рассказывал, что хочу сделать, когда мы снова будем вместе. Обычный любовный бред. Я отсылал их после ленча, а Турья получала запись сразу же, потому что по утрам работала на телекоммуникациях. Она никогда не отвечала, ответы не в ее стиле, но принимать послания ей наверняка нравилось.

После обеда я читал. Иногда выходил из машины и шел рядом, в маске и с фильтрами в носу. Но снаружи нечего было делать и не на что смотреть, а подвергать себя воздействию радиации без причин глупо. Ранним вечером я снова любовался природой. Солнце теперь пряталось за горами, и палитра красок менялась совершенно. Восточная часть Себастийских гор окрашивалась в темные насыщенные цвета, их очертания становились четкими. Кварцевый гранит отливал ржаво-красным, кое-где проглядывали томатного цвета прожилки. Арадис казался чернильным в тени гор и фиолетово-синим – вне нее. Справа прямые лучи открывали белые пятна соли на граните цвета человеческой кожи.

Потом я останавливался и задраивал люки. Дьявольский Шепот не мог меня достать, но каждый раз не оставлял своих попыток, пытаясь перевернуть каток, кидая в окна соль, твердую, как гравий. Когда ветер утихал, я снова заводил машину и, поставив управление на самый чувствительный автопилот, заваливался спать. Механизм будил меня в среднем по три раза за ночь – к примеру, из-за камня размером с кулак, попавшегося на пути, или вообще без причин. Но я не возражал против такого вторжения в мой покой, не пытался перевести прибор в более жесткий режим работы. Лучше буду мучиться бессонницей, чем сломаю машину, врезавшись в огромный валун.

На пятый день я прибыл к шахте и встретился с рабочими. Оказалось, что там довольно счастливо живет целый поселок, около ста человек. Многие разбились на парочки, некоторые женщины носили детей. Наверняка люди обменивались назначениями с другими алсианами, чтобы оставаться вместе на руднике. Или наряд сюда получали только избранные.

Манера меняться работой возмущает меня, как и большинство из первого поколения алсиан, хотя подобный подход чрезвычайно популярен среди молодежи. Принимая во внимание мое отличное настроение из-за начавшихся отношений с Турьей, можно понять, почему с моей подачи не поднялся скандал. К тому же все были явно довольны положением, и, оказавшись единственным возмущенным, я рисковал собственной шкурой. Жизнь на этой шахте мне быстро наскучила, буквально через два дня. Помощь рабочим можно предложить, только предварительно проучившись на симуляторах определенное время, что меня не особо привлекало. Я отправился дальше, проложил дорогу к следующему руднику, где разрабатывали пласт серебра, уходившего в сердце горы. По ходу работы образовалась широкая дыра у самого подножия пика, рабочие приспособили ее для игры в футбол.

Я присоединился к команде, обрадовавшись возможности поразмяться после долгого сидения в кабине катка. Чуть позже меня угораздило подраться со специалистом по бурению, который обвинил меня в самовозвеличивании, скорее всего имея в виду мое видное положение в качестве эксперта по креплению в комете во время путешествия. Странно, я свято верил, что после приземления обо мне никто и не вспоминал. Но этот человек – некий Лихновски – кричал, ругался и шипел в мою сторону. Вначале я пожал плечами и попробовал отойти в сторону, но он последовал за мной и попытался воспользоваться алюминиевой палкой в качестве пики.

Намерения соперника обычно становятся для меня ясными задолго до нападения, это очень помогает в драке. Я отбил атаку, сделал ложный выпад и, отобрав пику, начал колотить Лихновски по затылку и спине. Он свалился на землю и заорал – скорее от количества выпитой водки, чем от боли, – на том все и закончилось.

Но тем же вечером неугомонный бурильщик снова пришел, когда я обсуждал вопросы политики с рабочими. На этот раз мне не повезло: он застал меня врасплох, содрав ударом кожу возле уха. Сразу же потекла обильной струей кровь. Теперь мы дрались по-настоящему, нанося друг другу удары немалой силы. Горняки разошлись, не желая смотреть представление, но один из друзей Лихновски остался и попробовал – безрезультатно – успокоить товарища, еще несколько шахтеров наблюдали за действом издалека.

В ходе драки мы вылетели из главного входа, за нами никто не последовал – ночь стояла холодная. Снаружи борьба продолжалась недолго, у меня по лицу текла кровь, мешая смотреть, поэтому я не видел, когда ударил его по лицу. Кулак угодил по маске и сорвал ее. Лихновски упал на землю и закашлялся. Уровень хлора в воздухе ненамного превышал норму, потому что мы были почти в горах, но и этого хватило бы, чтобы отравить взрослого мужчину. Хуже того, я не сразу понял, что случилось, из-за темноты и крови на глазах. Когда до меня все же дошло, я подхватил бившееся в конвульсиях тело и потащил через ворота обратно. Однако легкие бурильщика к тому времени уже сильно пострадали. Его отправили обратно в Алс следующим шаттлом. Случай оставил неприятный осадок.

После драки я внезапно ощутил антипатию к той шахте и поспешно отбыл. Потом посетил еще два рудника, а через несколько дней отправился домой, прокладывая две параллельные дороги к Алсу.

Встреча с Турьей принесла такую радость, ради которой стоило пережить многодневную разлуку. Она занималась связями с остальными народами, жившими у Арадиса, обсуждала с ними план постройки совместными усилиями гигантских труб в горах – для выпуска озона в атмосферу.

Поселения с южного полушария также контактировали с нами. Поступали просьбы о назначении алсианина, который бы принимал послов из других стран и сам ездил с дипломатическими миссиями. Приезжих обычно сильно удивляло или даже злило отсутствие иерархической системы или вообще хоть каких-то формальных отношений в Алсе. Они ожидали делегацию встречающих, их раздражало, что никто не требовал предъявить паспорт и не грозил бросить их в тюрьму как нелегальных иммигрантов. Им не нравилась малочисленность полицейских, наличие неограниченной свободы. У нас не хватало цепи, которая бы вернула их в привычное состояние раба.

Я согласился играть роль принимающего гостей (в особенности с юга) хозяина – и то только потому, что попросила Турья. Дипломатические обязанности не распределялись в качестве нарядов, так как невозможно расписать отношения с другими странами наперед. Предполагалось, что иностранцы будут сотрудничать с тем, кто на данный момент работает в интересующей их сфере, например, если они хотят купить свинью, то станут обращаться к заводчикам. Но обстоятельства требовали перемен, это правда.

На некоторое время мы с Турьей перебрались из общежития на ферму и спали вместе с ее животными. Захотелось вот нам заниматься любовью под деревом, а не под каменной крышей. Правда, примерно через неделю мы соскучились по комфорту и вернулись обратно.

Честно признаться, я с головой окунулся в отношения с Турьей. Корчил из себя клоуна, стараясь рассмешить ее, с маниакальным упорством выдумывал развлечения для любимой. И все потому, что уже тогда чувствовал, что потеряю ее…

На следующей неделе поступил заказ на дорогу вокруг города. Я заканчивал работу и спешил в общежитие, но Турьи либо не оказывалось в назначенном месте, либо она прогоняла меня, ссылаясь на неотложные дела. Или мы проводили время вместе, но она становилась какой-то странной, рассеянной. Иногда вдруг краснела.

Я получил другой наряд, на этот раз на должность врача-бота, которой легко обучиться, даже если раньше никогда ничем подобным не занимался: и диагноз и лечение определяет компьютер. Все бы хорошо, только я снова встретился с Лихновски с его пораженными хлором легкими. Новый орган на протяжении нескольких недель выращивали на медицинской фабрике, а пока что Лихновски ничего не оставалось, как лежать на кровати, дышать чистым кислородом через фильтры и бросать на меня свирепые взгляды из-под пластиковой маски.

Трагедия разрушила прекрасный брак всего через два месяца после свадьбы. Вся нация не смогла сдержать слез. Мой любимый Жан-Пьер руководил маневрами, отрабатывая действия армейской группировки без воздушного прикрытия в пустыне, – я уже тогда подозревал будущую необходимость в рейде на территорию алсиан. Жизнь в Сенаре возвращалась к норме. Группа женщин, и жена Жан-Пьера в том числе, собралась исследовать земли к югу от Сенара на «скитальце». Такие экскурсии часто случались в те времена. Для жен и дочерей богатых людей существовало мало развлечений, а подобная поездка на машине, управляемой военным, не только приносила острые ощущения, но и знакомила с новым миром.

Ранним вечером путешественницы покинули соляные квартиры и забрались на «скитальце» на крутой холм, где их и застал Дьявольский Шепот. Водитель выскочил наружу и закрепил машину на земле, но устройство оказалось с браком (по его словам) – или он что-то напутал при креплении: так или иначе, «скитальца» перевернуло. Стекла в иллюминаторах разбились о камни, и трое человек внутри погибли. Выжили только те, которым вживляли синусальные маски.

Их подобрал шаттл через двадцать минут после катастрофы – плачущих и истекающих слизью, но живых. Водитель также спасся. Но Ким умерла. Она не вставляла носовой фильтр из-за чрезмерного тщеславия – ей не хотелось, чтобы ее прекрасное личико деформировалось от возможных побочных эффектов. Такое явное себялюбие, конечно, возмутительно, но она и поплатилась за него. Что касается водителя, то некоторые верили в его виновность в инциденте, некоторые нет.

«Скиталец» был стандартным продуктом нашей фабрики, а значит, успешно прошел все испытания и не мог подвести. Совсем другое дело – крепления. До прибытия на Соль, не испытав на себе суровость Дьявольского Шепота, мы не знали что нам понадобятся подобные приспособления. Так что армия послала заказы нескольким компаниям – все они действуют и по сей день, – и, получив предварительные чертежи, выбрала из них самый лучший и самый дешевый. Как обычно, водитель – боюсь, я уже не помню его имя – не мог предъявить обвинения в выпуске бракованной продукции компании-производителю, потому что в этом случае его определенно вызвали бы в суд. Заявление о том, что продукт вызвал три смерти, стал бы серьезным ударом по престижу компании, а это, следовательно, сказалось бы на продажах.

Обвинение опротестовали бы через суд. Но водитель, без сомнения, не может тягаться с корпорацией, только на адвокатов уйдут все его деньги. Если же он берет вину на себя, дело приносит ему меньше расходов, да и приговор не слишком суров. Насколько я помню, водитель сначала по глупости пытался доказать наличие брака в креплениях, а потом, явно проконсультировавшись с грамотным юристом, пересмотрел свое поведение и признал вину в случившемся.

Не надо и говорить, что сердце Жан-Пьера было разбито. Я сочувствовал бедняге. Даже дал ему недельный отпуск; и он три дня не выходил из дому. Затем пришел ко мне просить о возобновлении службы: лицо цвета соли, застывшие черты. Было что-то мужественное в его решимости, в силе воли, с которой он боролся с горем.

Жан-Пьер отбыл обратно к войскам.

Наверное, я действительно проживаю некоторую часть своей жизни в других людях. Теперь, будучи стар и склонен к размышлениям над ушедшим, я не могу точно сказать, играл ли Жан-Пьер роль сына для меня, или же он представлял собой пустую форму, в которую я пытался вложить свое «я», свое понятие о мужчине. Я ли это шел – мимо салютующих мне людей, из дома к шаттлу, который летит в Великую соляную пустыню? Жан-Пьер ли это, оставшись в темной одинокой комнате проливал горькие слезы? На самом ли деле мы были настолько взаимозаменяемы?

Все те же горькие слезы катятся по моим щекам, когда я говорю эти слова. Я плачу не по Жан-Пьеру, потому что он явно уже мертв. И не по мне, потому что я еще жив. Может, их вызвало ничто. Может, они сами и есть ничто. Я становлюсь сентиментальным с возрастом. Иногда я вспоминаю о моем замечательном мальчике: мертв, он мертв.

Воля Божья.

Вскоре после несчастья я открыл новое здание парламента, величественные башни-близнецы из кварца высотой в сто метров. Башни предназначались для произведения впечатления, потому что истинные комнаты совещаний парламента находились под слоем соли и камня, для защиты государственных мужей от радиации.

Это был великий день. С самого приземления гражданам удалось проголосовать только раз – по поводу строительства города, – и то без надлежащего референдума. Обычные процедуры, свойственные нашей демократии, политическая жизнь, к которой мы привыкли за время путешествия, прекратили свое существование под давлением новой действительности. Я произнес речь вживую и перед камерой, и, как мне кажется, неплохую (хотя честно признаюсь – ее писал мой секретарь), о потенциале установления демократии на нашей планете. Мне внимала огромная толпа, но большинство все-таки осталось дома у телевизоров, побоявшись прямых лучей солнца. Речь транслировали по телевидению на все побережье Галилеи.

Казну открыли в полдень, третьего июня. Великий день. На следующей неделе произошли небольшие волнения, о которых, я думаю, рассказывается в учебниках по истории. А может быть, и нет, потому что это мелкое событие недостойно упоминания. Дело касалось перевода корабельного денежного обращения в нынешнее его состояние. Зарплата, а отсюда и налоги, по объективным причинам сокращались на время путешествия, поэтому люди не могли накопить достаточно средств для нормальной жизни. Сформировалась группа давления, которая требовала увеличить выплаты после приземления в два, а то и три раза. Естественно, я оставался тверд по этому пункту: инфляция является одной из вещей, которых любой правитель старается избежать любой ценой. Так как вопрос решался на конституциональном уровне, я смог наложить вето на голосование по этому поводу, но народ все же провел пару демонстраций.

Жан-Пьер возглавлял небольшой отряд для поддержания порядка во время митингов. В тот день в его глазах сверкала сталь.

Я помню, как отвел его в сторону, чтобы поговорить наедине, и поразился, насколько Жан-Пьер сдерживал эмоции, не давая воли гневу и ненависти. Телекомпания все еще продолжала работать над проектом телесериала о его жизни, поэтому за молодым мужчиной по-прежнему следовал повсюду человек с камерой. Я его отогнал на несколько минут, чтобы побыть наедине с другом.

– Мой дорогой, – сказал я, – вскоре наступит время, когда ты сможешь наконец дать себе волю не в словах, но в действиях. Вскоре у тебя появится шанс восстановить славу Сенара, выступить в героическом походе против нашего общего врага и спасти пленников.

3. РЕЙД

Самое страшное, что меня полностью поглотила страсть. Я говорю это не потому, что горжусь своим чувством, а для того, чтобы вы могли лучше понять ситуацию. Я просто не мог оторваться от Турьи. Я превратился в ригидиста не по своей воле, случайно. Сегодня это, может быть, обычное дело, но тогда подобное поведение считалось чуть ли не преступлением. Все свое время я проводил с ней – каждую секунду, если только она откровенно не посылала меня. Мои тогдашние обязанности включали в себя связи с иностранными государствами: представители других наций, селившихся округ Арадиса, жаждали вступить с нами в переговоры.

Турья получила запросы от разных правительств по поводу обмена дипломатическими миссиями. Она скормила информацию компьютеру, и тот, приняв во внимание мои прошлые заслуги, выбрал меня на пост дипломата. Меня и назначили.

На самом деле был наряд так себе. Дипломату мало есть чем заняться, поэтому я проводил больше времени с Турьей, а когда она меня прогоняла – чаще, чем вы думаете, – то возвращался в госпиталь и помогал там. Уровень заболеваемости рос, все больше поступало пациентов с раком, катарактой, хлорным поражением легких, так что лишние рабочие руки только приветствовались.

Мужчина, с которым я подрался, Лихновски, все еще находился в больнице и, когда я зашел к нему в палату, попробовал издеваться надо мной. Его голос не набрал полную силу. Часто прерываясь, чтобы хорошенько прокашляться, насмешник напрягался, чтобы кричать как можно громче:

– Итак, ты стал ригидистом в работе, как и в сексуальной жизни! Я многое слышал о тебе от второй сестры.

– Во всяком случае, – парировал я, – мои легкие нормально функционируют.

Мы почти закончили выращивать для него новый орган, но в те дни (или, может, до сих пор? – я давно не работал в больнице) искусственно созданное легкое имело только мелкие альвеолы и не шло ни в какое сравнение с настоящим.

Лихновски покраснел как лангуст, изо рта маленькими каплями потекла слюна.

– Ты, ригидистская рожа! – заорал он. – Как только встану на ноги, я убью тебя! Убью собственными руками!

– Или я тебя, – спокойно ответил я, – у меня легкие сильней.

– Это все из-за тебя!…

– Ничуть не жалею о случившемся.

– Ригидистская свинья! Думаешь, не знаю, что ты такое? Не знаю, что у тебя на уме? – Тут он обратился к остальным людям в палате, оглушая их хриплым криком: – Он у нас дипломат, так? Он устроил нам иерархию! Собирается превратить нас в сенарцев, послушных рабов! Неужели вы не понимаете?

Это было уже слишком. Я подошел к кровати и прижал подушкой его лицо. Он схватил меня за запястья и попытался оторвать мои руки, но ничего у этого слабака не вышло. Около двадцати секунд я не отпускал его, довольно долго для человека с половиной легкого, затем позволил дышать опять. Его лицо стало бордовым, а в теле не осталось сил даже для выкрикивания проклятий. Лихновски уставился на меня покрасневшими, вылезшими из орбит глазами с непередаваемой ненавистью.

Но я о нем уже не думал, а пошел прямиком к Турье. В тот раз она пребывала в на удивление хорошем настроении. Глаза ее блестели.

Мы вышли наружу к яркому свету солнца и свирепому, соленому ветру, решив прогуляться к Истенему. Я взял ее за руку, мы напоминали старомодную парочку. Даже маска-фильтр на лице не портила ее красоту в моих глазах, даже контактные линзы, которые все носили для защиты от воздействия хлора, не затемняли блеск ее глаз.

Мы говорили о Лукреции. Я рассказал Турье о том, что думала Зорис об авторе из древнего мира – мира, непостижимо далекого от нас, и моя любимая заинтересовалась, а потом раздобыла на фабрике копию книги. Но Турья не знала древнего латинского, ей понадобился переводчик. Так что я прочитал работу, или скорее перечитал, и теперь мы обсуждали ее. Я полагал, что книга излишне религиозна, а она настаивала на том, что, говоря о жизненной силе человеческого духа, который преодолевает все несчастья, пробивается сквозь пылающие стены мира и распространяется на все безмерное целое, Лукреций имел в виду Бога.

– Бога в твоем понимании, – сказал я.

– Несомненно, – ответила она.

Затем Турья процитировала фразу с клочка бумаги, который вытащила из сумки, ее голос приглушался маской и приобретал странные металлические нотки.

– Меdiо de fonte leporum surgit amari aliquid quod in ipsis floribus angat, – прочитала она, явно стараясь быть предельно точной.

– Что это значит? – спросил я.

Она засмеялась: звук был заглушён маской.

– Выучи древний латинский, и узнаешь!

Я игриво подтолкнул ее и, смеясь, попытался отобрать страницу, чтобы посмотреть самому, но она захохотала и кинулась прочь. Догнав девушку, я прижался к ней лбом – так мы целовались снаружи, где фильтр закрывал доступ к губам. Мы все еще смеялись. Угасающие лучи солнца, отражавшиеся от моря, падали на ее лицо, придавая ему зеленоватый оттенок из-за хлорных облаков, собравшихся над водой. Ее глаза казались еще более глубокими, волосы – более темными, чем обычно. Шум вечернего ветра, Дьявольского Шепота, уже начал усиливаться где-то на востоке. Как будто огромная великанша ростом до звезд и даже дальше снимает с себя титаническое шуршащее платье…

Моя рука проскользнула под рубашку, потом под сорочку Турьи и мягко легла на грудь. Она ослабила пояс, и мы занялись любовью быстро, в спешке, опираясь на скалу у подножия Истенема. Во время оргазма у меня возникло чувство падения, внутреннего скатывания в никуда. Потом Турья сказала:

– Sunt lacrimae rerum.

Последний раз мы были счастливы вместе.

Мы вернулись домой и поспали часик. Затем присоединились к большой компании играющих в холле. Потом все вместе поели и выпили, поболтали и посмеялись. Становилось темно. Кто-то зажег костер, и вся компания уселась вокруг. Смех и водка – они часто бывают вместе.

Мы играли в словесную игру: давали имена теням, которые появлялись в свете костра на земле. Я потерял Турью из виду и позже пошел ее искать. Она сидела в соседней комнате, вдали от веселящихся, тихая и спокойная, с красными от грубого неонового света глазами.

Три дня спустя она сказала мне, что переезжает в женское общежитие, что собирается прекратить отношения со мной, что беременна…

– Все равно это случится, – обыденным голосом произнесла она, – потому что когда начнутся схватки, мне придется переселиться к женщинам, ребенок появится там.

– Но у нас же есть еще столько месяцев времени! – заметил я.

Беременность еще практически не отразилась на ее фигуре.

– И все равно, между нами все кончено, – настаивала она.

Спокойное лицо, пустые глаза, через которые можно смотреть сквозь нее.

Я попытался добиться ответа:

– Почему?

– Потому что.

– И все же?

– Я так хочу.

Я еле сдержался, чтобы не спросить: «И чего же ты хочешь?» Но это звучало совсем уже глупо, даже учитывая мое эмоциональное состояние. Я сел. Наверное, мы находились в общежитии. Должно быть, там. Не могу вспомнить точно.

– Ты должен признать, – проговорила она немного мягче, – что вел себя практически как ригидист.

Я слышал такие слова от нескольких людей, обычно как насмешку, как камень, брошенный в мой огород, который выявлял мое самосознание или эго – еще один архаический термин, но настолько сложный, что я не могу заменить его никаким словом. То же самое происходило, когда я принял на себя обязанности дипломата и стал в глазах других наций «начальником» Алса. Оскорбления от других людей, например от Лихновски, меня не волновали, я отвечал им тем же, но слышать такое от Турьи было больно. Просто непереносимо.

– Я потерял голову, – признал я. – Ты права в своем желании прекратить наши отношения. Но тебе не обязательно переезжать в женское общежитие, если ты не против остаться здесь.

– Сейчас я хочу быть с женщинами. Я подружилась с Зорис.

Стыдно сказать, но я почувствовал укол в глубине души, отвращение к такому легкому переносу привязанности, но я подавил его.

Странное такое ощущение внутри, как будто сдерживаешь рвотные позывы.

– Это объясняет твой интерес к Лукрецию, – сказал я уже тверже.

Она только кивнула в ответ. Потом вытащила из сумки листы, те самые, и отдала мне. Страница, лежавшая сверху, содержала следующее:

Как прекрасно, когда ветер нагоняет огромные волны на великом море, смотреть, как кто-то другой борется со стихией, пытаясь удержать на плаву лодку; и не потому, что нам доставляет удовольствие видеть трудности другого человека, но потому, что замечательно осознавать свое избавление от подобного несчастья. Как прекрасно наблюдать за великой битвой, разворачивающейся в полях, когда сам находишься в безопасности.

Я сохранил отрывок в блокноте.

Три дня, или даже больше, я не выходил из свирепого настроения. Задирал людей, прохожие, замечавшие беспочвенность моего гнева, объединялись с пострадавшим и избивали меня. Но, оглядываясь назад, могу сказать, что именно такого наказания я, наверное, и добивался. В одной из стычек мне сломали шейный позвонок, который привел меня в больницу. Слава богу, Лихновски в тот момент спал, не то он точно начал бы издеваться, и я наверняка убил бы его.

Но речь не о том. Именно тогда, когда отношения с Турьей двигались к завершению, к нам с дипломатической миссией прибыла Рода Титус с охраной из шести человек. Именно тогда Сенар впервые объявил свои претензии на Алс. В начале переговоров с послами я был счастлив с Турьей, в конце – с ума сходил из-за ее отсутствия. История выявила истинные намерения сенарцев, посольство стало прикрытием для подготовки рейда.

Я предвидел – это как раз входит в обязанности лидера, – что дипломатическая миссия не будет иметь успеха в Алсе, поэтому начал строить планы и готовить войска к нападению на эту страну, пока шли переговоры. Но по политическим соображениям все же полностью поддержал посольство. Я собрал военный совет для обсуждения лучшего плана действий, заседание транслировали все телекомпании на побережье. Мы решили, что Алс на самом деле представляет собой матриархат, несмотря на то, что сильно напоминает анархию, и поэтому лучше послать к ним женщину. Но, как отметил мой секретарь, было бы сумасшествием послать ее в такое место одну – истории об алсианской сексуальной аморальности ужасали. Мы выделили послу почетную охрану.

Рода Блосом Титус исполняла обязанности президента Женской лиги Сенара, организации, которую она же и основала во время путешествия. Я сам разговаривал с ней после того, как стал командующим, и она убедила меня – прямо, без всяких уверток и лести, к которым склонны женщины, – что больше всего заботилась о единстве и счастье нашей нации. Рода не стала вступать в ряды Женской армии, хотя и сказала, что будет счастлива публично присягнуть мне. В конце концов я убедился в ее преданности Сенару.

Она официально приняла предложение стать послом. На последующей конференции я объяснил Титус, что не питаю надежд на успех ее миссии, что ее первостепенной задачей станет выяснение местоположения пленников. Наши лучшие люди готовились атаковать, освободить детей и вернуться в Сенар. За подготовку группы захвата отвечал Жан-Пьер.

Рода Титус прибыла на своем шаттле с невероятной помпой. В аппарате находились она сама, небольшая группа личных слуг и секретарей, сплошь военных; с ними же, на других шаттлах, прилетели люди в синей форме и масках, закрывавших глаза и делавших их мало похожими на людей. Каждый носил короткий церемониальный меч, так крепко приделанный к костюму между лопаток, что я удивился, как же они вытаскивают оружие в пылу борьбы. И каждый демонстрировал иглопистолет, который воины постоянно вертели в руках.

Они промаршировали по трапу вниз и, выстроившись в два ряда, застыли, как деревья, пока Рода Титус проходила между ними. На ее лице сияла улыбка, которая является отличительной чертой высшей касты сенарцев.

Предварительно со мной связались и известили о прибытии посла – сенарцы хотели вести переговоры именно со мной, так что им повезло, что на данное задание компьютер не выбрал кого-то другого, – поэтому я ожидал ее. Наверное, Рода Титус искала глазами толпу встречающих или хотя бы небольшую группу дипломатов, но увидела только меня. Это моя работа, кто еще станет ее выполнять? На самом деле – как смешно бы вам это ни показалось – я с нетерпением ожидал переговоров, потому что дипломатические обязанности не представляли особой трудности и успели мне наскучить.

Толпа все же собралась. Несколько человек бросили свои дела и пришли посмотреть, что происходит, когда услышали звук приближавшихся шаттлов. Увидев же марширующих солдат, они поразились до глубины души. Некоторые побежали, чтобы позвать друзей, другие начали обсуждать событие на месте. Один или два человека подхватили с земли камни и принялись швырять их в шаттлы, что заставило военных принять боевую стойку и нацелить пистолеты на алсиан. Камнепад постепенно прекратился, люди перешли на ругательства, и сенарцы, успокоившись, опустили оружие. Но до этого я встретил дипломата.

Первыми словами Роды Титус стали:

– А где остальные члены делегации?

Я только пожал плечами и улыбнулся. Помните? Тогда мы с Турьей еще наслаждались своим ригидистским раем. Я видел перед собой всего лишь аккуратную, невысокую приятную женщину средних лет. Женщины любого возраста завораживали меня, потому что были одного пола с любимой. Так что Рода Титус могла ожидать по-настоящему вежливый прием.

– Здесь только я.

– Меня зовут Рода Блосом Титус, – представилась она.

– Знаю, – сказал я, – кто еще мог прилететь на шаттле во главе армии захватчиков?

Женщина ощетинилась:

– Это моя почетная охрана. Они здесь, чтобы ограждать меня от посягательств со стороны ваших соплеменников.

Я снова пожал плечами.

– Вы Петя? – спросила женщина.

– Да.

– Ну, так почему же вы мне об этом не скажете? – Она немного сбавила официальный тон. – Довольно глупо стоять тут весь день.

– Мне не было нужды представляться, потому что вы и без того знаете, кто я такой. Но если вам неудобно здесь, пойдемте внутрь. Без сомнения, под открытым солнцем оставаться не следует, при нынешнем-то уровне радиации.

– Вы приготовили все необходимое? – Посланница снова горделиво выпрямилась.

– Что?

– Что?… – возмутилась Рода Титус. – Что?! Как это – что?

Она не носила маски – несмотря на то, что мы находились на улице – из-за этого сенарского приспособления, только постоянно прикладывала к носу платок и щурилась от света, отражавшегося от озера. Я имею в виду, что выражение ее лица несложно было рассмотреть. Губы забавно искривились от удивления.

– Почему мы должны что-то готовить?

– Разве это не очевидно? – резко бросила она, снова теряя самообладание. – Чтобы мы смогли начать переговоры! Как же еще вы собираетесь принимать меня? Без угощения, напитков?

– Если хотите пить, – пожал я плечами, – то вас угостят, но специально мы ничего не готовили.

– Значит, мы будем договариваться на улице? На жаре, на радиации?

– Договариваться?…

Тут кто-то швырнул камень, тот громко стукнулся о край второго шаттла и скрылся в воде. Охрана заволновалась. Полетел еще один булыжник. Еще. Рода Титус завертелась на месте, оглядываясь по сторонам.

– Что вы делаете? – потребовала ответа женщина.

– Я – ничего.

– Вы напали на наш шаттл! Это неслыханно!

Я пожал плечами:

– Ничего подобного.

Капитан почетной охраны что-то буркнул шести подчиненным, явно отдал приказ, и солдаты заняли позиции: трое упали на землю, остальные стали за ними. Они направили пистолеты на толпу.

– Прикажите им остановиться! – взвизгнула Рода Титус. Маска слегка натирала лицо, и я немного передвинул ее.

– Я не имею к ним никакого отношения.

К тому времени все уже прекратилось: людям надоело кидаться камнями. День выдался жаркий, а подобное занятие требует значительных усилий. Возня привлекла еще несколько человек, некоторые обзывались и выкрикивали оскорбления. Солдаты, наверное, не говорили на нашем языке. Но все же они выглядели взволнованными.

Роду Титус перекосило от нервного напряжения. Она кинулась обратно к солдатам, и капитан охраны дернулся ей навстречу, как пораженный электрическим током. Он заслонил ее собой от толпы. Но народ больше не бросал камни, люди стали расходиться, интерес спадал. Рода Титус смотрела на меня. А я смеялся. Действительно, сенарцы так потешно перепугались!

Посланница вернулась на прежнее место.

– Возможно, – заметила она, нахмурившись, – вы считаете такое положение нормальным, но ни один лидер, угодный Богу, не потерпел бы подобного беззакония.

– Интересно, что же вы можете иметь в виду? – поинтересовался я, скорее размышляя вслух, чем задавая ей вопрос.

Но мутные глаза женщины вдруг запылали огнем.

– Я вам скажу, что имею в виду! Я имею в виду божественный долг лидера подавать пример своим людям. Есть необходимость в порядке и гармонии. Почему вы не утихомирили тех хулиганов, которые бросали камни? А если бы они спровоцировали мою охрану? Что, если их убили бы? Что тогда? Это запятнало бы и вашу, и мою совесть, переросло в межнациональный конфликт! Почему вы не позвали полицию, чтобы арестовать преступников?

Она меня утомила, я повернулся и пошел в дом. В те времена оставаться на открытом солнце слишком долго не следовало.

Рода Титус издала короткий возглас негодования и поспешила за мной. Сзади раздавались – топ, топ – шаги ее почетной охраны.

– Вы что, пытаетесь оскорбить меня? – раздраженно осведомилась женщина, поравнявшись со мной. – Оскорбить Сенар?

– Вы сказали, что хотите пить. Можно мне вас угостить? И ваших людей тоже? Хотя они солдаты и наверняка обходятся своим пайком.

Мы прошли под покров Истенема, спрятавшись таким образом от солнца, и миновали вход в общежитие. Там собрались люди, которые сидели в тени и наблюдали за окружающим миром – за теми, кто приходил от берега моря. Некоторые разговаривали. Другие играли. Но все сразу же побросали дела, как только увидели меня во главе отряда вооруженных солдат. Пошло перешептывание, атмосфера начала накаляться. Напитки располагались в другой части дома, куда мы и направились. Рода Титус с сопровождающими спешили за мной.

Я открыл бар и угостил посла, робот развел нам два фруктовых сока. Мой стакан опустел в мгновение ока: стояла жара, к тому же сказывались полчаса, проведенные под прямыми солнечными лучами. Рода Титус посмотрела на напиток с подозрением, полагая, наверное, что он отравлен. Она отдала стакан одному из охранников, который понюхал жидкость, отпил немного, подождал пару минут и отдал его обратно. Все это показалось мне уморительным, и я расхохотался, что вызвало презрительные гримасы капитана и нескольких солдат. Но вы же знаете этих сенарцев: они лишены чувства юмора.

Подошла моя знакомая, и мы с ней разговорились. Ее звали Хэфнер, и она работала техником на фабрике.

– Кто это? – спросила девушка.

– Кое-кто из Сенара, – ответил я. – Точнее, некая Рода Титус.

– И солдаты! – заметила Хэфнер.

– Да, и они немного нервные. Но так уж заведено в их государстве.

– Что вы говорите? – перебила нас Рода Титус. – Я слышала свое имя, значит, вы рассказываете обо мне. Я требую перевести слова.

– Она злится, – сказала Хэфнер все на том же домашнем языке. – Может, она все время сердится?

– Наверное, – предположил я на том же диалекте. – Скорее всего это все из-за сенарской системы иерархии. Каждый в какой-то степени не в себе, ему запрещает поступать таким или иным образом закон или человек высшего ранга.

– Интересно, – отметила Хэфнер. Потом почесала переносицу, что означало замешательство. – А как насчет верхушки иерархии?

– Есть там один такой. Он совсем чокнутый, – сообщил я. – Несмотря на то, что выше него никого нет, он подчиняется долгу и обязанностям. Их предпоследний правитель не смог исполнять свою роль с должным почтением к закону, и его свергли.

– Вы обязаны говорить на нормальном языке, – снова вмешалась Рода Титус. Она размахивала перед собой руками, что придавало ее словам патетический оттенок. – Как дипломатический представитель Республики Людей Сенара я настаиваю на проявлении уважения ко мне в соответствии с моим статусом!…

Она повернулась к начальнику своей охраны, но, думаю, даже он не решился бы убить человека только за то, что тот говорит на родном языке.

– Она злится, – заметила Хэфнер, – и все же ничего не предпринимает. Что-то не дает ей выплеснуть эмоции.

– Да, это забавно, – согласился я, – они с молоком матери впитали подчинение иерархическим установкам.

– Чудные! – удивилась девушка. Некоторое время она переваривала информацию. – Зачем человеку сдерживать чувства? Это совершенно точно вредно для здоровья.

Она начала хихикать над абсурдностью такого предположения.

Рода Титус вдохнула несколько раз, успокаиваясь.

– Вы заставляете меня вернуться домой и доложить об оскорблении посольства. Игнорируя меня, вы игнорируете весь народ Сенара! Оскорбляя меня, вы оскорбляете сенарцев!

При этих словах Хэфнер откровенно рассмеялась.

– С чего бы это? – вопросила она на общем языке, который на самом деле знала даже лучше меня. – Они все сидят у тебя в животе? – И расхохоталась над собственной шуткой.

– Рода Титус, – обратился я к послу, – как я могу обидеть весь народ Сенара? Тогда мне пришлось бы несколько месяцев бродить по всей вашей стране, оскорбляя каждого в лицо.

Рода Титус молчала. После короткой паузы она сумела выговорить:

– Вы просто издеваетесь надо мной.

Ее лицо помрачнело. Охранники топтались на месте, не зная, что предпринять.

Хэфнер стало скучно. Она пробилась сквозь ряды солдат, беспардонно распихав их локтями, и пошла заниматься своими делами. Я пригласил Роду Титус следовать за мной в спокойное место, где она сможет выполнять свои обязанности.

Титус прошествовала в указанном направлении, ее лицо пылало от гнева. Охрана, выстроившись в цепочку, протопала за женщиной, чеканя шаг. Мы добрались до угла комнаты, который делила со мной Турья. Я сбросил ботинки, потом сел по-турецки на широкую кровать.

Рода Титус стояла уставившись на меня, охрана сгрудилась позади. Некоторое время мы оба молчали, затем ее прорвало:

– Что это значит?!

– Рода Титус, попытаюсь объяснить вам здешнее положение вещей. Существует работа, которую надо выполнить, занятия распределяются компьютером – не человеком, заметьте. Так случилось, что дипломатом назначили меня. Но мне это все не сильно нравится. Я разговариваю с вами только потому, что того требует наряд. И вскоре после того, как рабочий день закончится, уйду к женщине, с которой встречаюсь.

Рода Титус не знала, что ответить.

– Вы собираетесь бросить нас здесь? И что же нам делать? Куда идти?!

– Я должен вам подсказывать, чем заняться? Вы сами не знаете, чего хотите? – усмехнулся я, поражаясь нелепости концепции.

– Может, вы хотя бы выделили мне положенные дипломатические покои?

Я пожал плечами:

– Будьте моей гостьей, вам дадут койку в общежитии. Ваши люди там, конечно, все не поместятся, но они всегда могут сами построить себе палатки снаружи.

Если такое возможно, я бы сказал, что, она разозлилась еще больше. Женщина огляделась, осматривая комнату. Кругом стояли койки; лампы, прикрепленные к потолку, отбрасывали круги света, который рассеивался ближе к выходу. Как обычно, днем многие кровати были заняты. В тишине слышались неразборчивые стенания парочек, занимавшихся любовью. Рода Титус наклонила голову, не в силах распознать звуки, и только шестым чувством понимая, что они оскорбительны для чистой, благонравной женщины.

– Вы предлагаете мне, – проговорила она с видимым усилием, – остаться… здесь?

Я пожал плечами и практически решился бросить на сегодня работу и просто-напросто уйти. Мне уже начинало надоедать возиться с сенарским послом.

– В одном здании с… мужчинами?

– Можете пойти в женское общежитие и попросить кого-нибудь уступить вам место, – посоветовал я. – Но тогда придется оставить ваших солдат снаружи.

– Я ожидала увидеть специально подготовленные дипломатические апартаменты, – закричала вдруг она, буквально завизжала. – Мои личные помещения!

Заметьте, речь Роды Титус просто перенасыщена притяжательными местоимениями: «моя миссия», «мои люди» и даже «моя страна». Ерунда какая-то – считать, что тебе принадлежит вся страна, без исключения. Но сенарке не дано было понять комичность ситуации.

– Если вам так уж необходим отдельный дом, – сказал я, устав от этой темы, – найдите себе свободное место на восточном побережье и стройте себе на здоровье хоть целый дворец с башнями и подъемными мостами.

Мне не терпелось увидеться с Турьей, и через пять минут мы уже были вместе. Не знаю, что решили предпринять пришельцы из Сенара. Наверное, залезли обратно в свои шаттлы и спали там.

Следующим утром, не собираясь заниматься проблемами придурковатых сенарцев, я спокойно проговорил с соседними арадийскими поселениями целый час по голосовой электронной почте. Но Рода Титус все равно заявилась. Должно быть, преодолела застенчивость и попросила указаний у президента.

– Дорогой Церелем, – улыбнулась она мне, – я пришла одна.

Я пожал плечами. Забавно: каждый раз, когда она лицезрела данный жест, ее бровь слегка дергалась, из чего можно заключить, что такое поведение женщину раздражало. Но Рода Титус ничего не делала со своим гневом, только загоняла его глубже внутрь, так что ярость проявлялась в едва заметной мимике лица. Естественно, меня это поразило: никогда не видел, чтобы кто-то злился и пытался предотвратить выплеск эмоции. Соответственно, я использовал любую возможность, чтобы пожать плечами и понаблюдать за феноменом в действии.

– Я пришла одна, – немного более напряженным голосом повторила она, – в знак доверия. Отослала свою личную охрану устраиваться на свободных землях к востоку от поселения, что оставляет меня беззащитной в вашей стране.

Мы находились в комнате вне общежития, где хранилось оборудование для электронной связи. Я встал и вышел поискать себе чего-нибудь выпить. Рода Титус побежала за мной.

– Может, вы не понимаете важности моего поступка? – срывающимся голосом спросила она.

– Ну, так расскажите мне, – предложил я, усаживаясь на полу.

Она посмотрела вниз, явно раздумывая, не присоединиться ко мне, но не решилась.

Сенарские женщины приучены к мысли, что их достоинство важнее всего на свете, поэтому посланница никак не могла позволить себе сесть во фривольной позе на пол рядом с мужчиной. С другой стороны, нормы поведения принуждали ее чувствовать себя неловко, не в своей тарелке, заставляли стоять столбом и наклоняться ко мне, что начисто лишало беднягу достоинства. Парадоксальные люди.

– Мои люди, – начала она (снова притяжательное местоимение!), – это не просто охранники, защищающие меня от опасностей, поджидающих в вашей обители анархистов. – Она беспокойно оглянулась. – Они нечто большее. Они представляют собой символ сенарской мощи. Они…

Я остановил ее:

– Меня не интересуют ваши метафизические измышления.

Посланница замолчала и немного покраснела. Но, как видно, женщина решила не впадать в истерику, как накануне. Она все еще стояла, но теперь уже вертела по сторонам головой, ища, на что бы сесть. Оставив надежду отыскать хотя бы стул, Рода Титус осторожно устроилась на полу. Последовала пауза, во время которой она сидела, низко наклонив голову. Потом вновь посмотрела на меня, сверкнула улыбкой.

– Господин Церелем, – сказала женщина, – я решила, что вчера переговоры начались не совсем удачно. Наши культуры настолько разные, что мы просто не поняли друг друга. Вы недооценили честь и достоинство Сенара, которые сквозят во всех наших поступках. Вам не понравилась почетная охрана, а она всего лишь отражение важности моей миссии для Сенара.

Я отрицательно покачал головой, и Рода Титус остановилась, наклонилась и вопросительно посмотрела на меня. Мой стакан опять опустел.

– Вы, кажется, всерьез полагаете, что меня волнует ваша так называемая миссия. Что она занимает меня настолько, чтобы понимать или не понимать ее важность. На самом деле мне плевать на это.

Она покраснела и в мольбе сложила руки:

– Ну пожалуйста, господин Петя, разве вы не видите, как мне тяжело? Я пытаюсь проанализировать ситуацию с вашей точки зрения. Несомненно, вы могли бы помочь мне с этим?

Я пожал плечами.

– Сегодня я постараюсь преодолеть расстояние между нашей культурой и культурой Алса, – нараспев проговорила она, как будто читая наизусть заранее выученный текст. – Сегодня я надеюсь обучиться видеть мир вашими глазами. Как только мои усилия увенчаются успехом, наши народы смогут хотя бы немного сблизиться. Надеюсь, и мы с вами, господин Церелем, станем лучше понимать друг друга.

– Ну, я уже и так обращаюсь с вами как с почетной гостьей, – заметил я, – буду и далее так поступать. Но совершенно не понимаю, зачем вы играете в эту игру?

Здесь женщина наклонилась вперед, пристально посмотрела на меня и почти прошептала:

– Ради детей!

– У вас есть дети? – поразился я.

– У меня? – Она явно опешила. – У меня? Нет, нет…

Ее глаза заблестели, как будто она еле сдерживалась, чтобы не заплакать.

– В чем же дело? – вежливо поинтересовался я, чувствуя приближение приступа вселенской скуки.

– Как вы смеете задавать такие вопросы? Может, хватит играть со мной в кошки-мышки?

– Вы совершенно сбили меня с толку, – признался я. – Какие еще кошки-мышки?

– Вы ведь знаете о детях, господин Церелем!

– Нет, не имею ни малейшего представления.

– Зачем же я сюда приехала, скажите на милость?

– Да откуда я знаю?! Я принял вас только потому, что этого требовали мои настоящие обязанности.

Рода Титус заговорила скороговоркой:

– Почему бы еще мне понадобилось прилетать в Алс? Для чего любой из сенарцев проделал бы весь этот путь с дипломатической миссией? Только чтобы разрушить стену между народами, залечить старую рану, вернуть детей убитым горем отцам. Только чтобы соединить угодные Богу семьи!

– Имеет ли это все какое-либо отношение к детям, которых сенарцы зачали до начала путешествия?

Повисла пауза.

– Вы играете со мной, – холодно вымолвила она.

– Определенно нет.

Никакие уверения не избавляли женщину от недоверия.

– Я только могу сказать, господин Церелем, что тема детей стала занозой в теле сенарской нации с самого начала путешествия. Отцы оплакивали невозможность видеться со своими чадами. Целый народ безутешно рыдал дни и ночи. В нашей политической системе образовались отдельные фракции, которые занимаются исключительно вопросом возвращения несчастных малюток – пленников, как мы их называем, – на родину, в свои семьи. Некоторые хотят ввести на вашу территорию войска и таким способом выяснить отношения. Во всех программах по телевизору алсиан изображают злодеями, почти сатанистами, которые не уважают ни закон, ни человечество в целом. У ваших детей якобы проявляются знаки Ада на теле, взрослые, тупые и подверженные коллективному безумию, живут как звери, не заботясь о счастье ближнего.

– Я не узнаю страну, которую вы описываете.

– Да, в отчетах действительно многое преувеличено. Но неужели вы не видите, насколько человеку, сенарцу, который ценит цивилизацию превыше всего, трудно понять народ, похожий на ваш?

– Я однажды разговаривал с вашим капитаном, – вспомнил я, – о детях, которые вас интересуют.

– С президентом, – с благоговением поправила она.

– Так он себя называет? Ваши титулы и другая чушь, связанная с иерархической системой, трудно воспринимается. Даже этот «господин», которым вы меня величаете. Хотя, наверное, «господин» ниже по рангу, чем «президент»?

– Извините, если я вас обидела, – быстро сказала Рода Титус. Для нее это действительно было важно. – Я не совсем представляла, как вас называть. Если обращение «господин» неприемлемо, тогда, может, подойдет «техник»?

– Я не обиделся, – лениво ответил я. – Мы не нуждаемся в каких бы то ни было титулах. У нас их просто нет.

– Но надо же мне как-то к вам обращаться.

– Зачем?

– Потому что вы – важная персона.

– Только для себя самого, вероятно, – засмеялся я.

– Меня назначил на это задание сам президент, – продолжила она, встряхнув головой, чтобы избавиться от неудобной темы. – Я должна привести к согласию два наших народа, постараться решить вопрос с детьми, хотя бы добиться открытия доступа к малышам для отцов.

Она замолчала и посмотрела на меня. Я снова пожал плечами и поинтересовался:

– Что вы имеете в виду под словом «доступ»?

– Вам оно не знакомо? Я не уверена, насколько хорошо вы знаете общий язык. Это означает…

– Я знаю значение, но не вашу интерпретацию.

– О… Извините! Я не собиралась…

Я поднялся:

– Рода Титус, вы меня утомляете своим дурацким этикетом. Если меня оскорбляют, то я поступаю соответствующе. Не прячу гнев или раздражение в себе, как привыкли делать ваши люди. Если я не говорю, что вы меня обидели, значит, вы меня не обидели.

Она неуклюже встала и кинулась за мной:

– И опять я извиняюсь. Но в этом все и дело. Я так мало знаю о вашем образе мыслей. Но вопрос доступа…

Я шел вперед, а она едва поспевала за мной.

– Да?

– Это всего лишь означает, что отцы могли бы, к примеру, приехать в Алс и увидеть своих детей. Что детям позволят узнать, кто их родители, встречаться и говорить с ними. Время от времени.

– Отцы, без сомнения, могут приехать, – ответил я, констатируя факт, потому что на Алсе не существует пограничного контроля и даже самих границ.

Но Рода Титус восприняла мою реплику как признание поражения: она в уме с самого начала вела переговоры, что-то вроде войны, словесной баталии, о которой я и не догадывался.

– Большое спасибо, господин… э… техник Церелем. Спасибо! Я знала, что если уступлю вам в мелких деталях, поговорю с глазу на глаз без охраны, то вы пойдете нам навстречу.

Я ускорил шаг, и она осталась позади. Женщина вытащила носовой платок из кармана жакета и помахала мне на прощание.

– Я должна сообщить о несомненном прорыве в переговорах моему президенту!

С этими словами она поспешила к выходу – платок наготове около носа, готовый впитать слизь, оставшуюся от переработанного хлора.

Я не видел ее все утро, но вечером посланница вернулась. Снова одна, без солдат. Должно быть, кто-то сообщил ей, где меня искать.

Тогда почти каждый вечер Турья проводила со мной в общежитии. Мы с любимой как раз поужинали: взяли хлеб с маслом из запасов корабля и съели бутерброды вместе, сидя на траве в тени дерева около гусиного загона. Потом Турья ушла поговорить с учеными о том, как адаптировать некоторых птиц к атмосфере с высоким содержанием хлора; мы все еще не теряли надежду когда-нибудь выпустить крылатых созданий на волю. Вы не представляете, как воодушевляла одна мысль о птахах, летающих над твоей головой на свежем воздухе. Впрочем, может, и представляете. Наверное, вы никогда не видели птицу в полете, никогда не сидели среди них, щебечущих о чем-то своем.

Именно тогда Рода Титус и нашла меня под деревом, я читал листки, на которых Турья напечатала кое-что из старинных представлений о происхождении денег. Она нашла текст, интересный с метафизической точки зрения, трактат на тему сверхъестественной власти символов и воображаемых вещей над реальной жизнью, реальными людьми. Любимая подумала, что мне такие знания понадобятся в переговорах с Родой Титус.

Но на этот раз посланница пришла не говорить. Она улыбалась – той самой сытой улыбкой, которая обычно бывает у женщин после секса, а у сенарца появляется, когда ему удается удовлетворить желание начальника. Счастье раба, порадовавшего хозяина.

– Господин… техник Церелем, – сказала она, усаживаясь напротив меня. – Я пришла поблагодарить вас! После преодоления некоторых сложностей наши переговоры в конце концов увенчались успехом. Не буду отрицать, что мне понадобилось время, чтобы привыкнуть к вашему образу мышления, но я говорила лично с президентом! Он счастлив, что мы пришли к обоюдному согласию.

Как уже говорилось, я тогда был хорошо расположен ко всем женщинам, особенно после ужина с Турьей, поэтому намеревался вежливо вести себя с Родой Титус.

– Нет никакого согласия, – поправил ее я, – но ваше удовольствие – мое удовольствие.

Так говорила моя мать. Просто произносить эти слова, чувствуя, как губы касаются друг друга при «м», а кончик языка мягко ударяет по нёбу при «ль», доставляло радость. Возвращало прошлое. Я потягивал водку, сердце смягчалось от воспоминаний.

– О, конечно, вы можете это называть как угодно. Но дать отцам право посещения! Я даже не надеялась на такой успех.

Я пожал плечами. Мама все еще не покинула моих мыслей, и слова этой забавной Титус проходили мимо меня, не задевая сознания.

– Мне приказали, – напыщенно объявила она, – выяснить местоположение детей, поговорить с ними и организовать их первую встречу с отцами. Мой президент надеется – причем рассчитывает именно на ваше содействие своим планам, заметьте, – что этот первый шаг расчистит путь к великому сотрудничеству наших народов. Возможно, определенная схема обмена между Алсом и Сенаром даст плен… – она поперхнулась, остановилась, потом договорила, – детям шанс посетить страну их отцов.

Я попытался построить в уме образ матери; вероятно, она еще жива, но далеко отсюда, на Земле. Невозможное расстояние между нами. Вызвал в воображении ее лицо, и оно наложилось на черты Роды Титус, выражающие нетерпение. Две совершенно непохожие женщины – одна отобранная у меня, существующая на другом конце физической пропасти. С другой нас разъединял идеологический провал.

Я попытался сконцентрироваться на словах Роды Титус.

– Не знаю, – сказал я, пытаясь подобрать нужные выражения, – не уверен, что понимаю, о чем вы.

Я улыбнулся, то есть попытался выдавить из себя улыбку, но ее лицо снова приняло озабоченное выражение. Большая часть эмоций сенарки граничила со страхом. Еще одно следствие иерархической системы общества – наверное, потому, что подчиненный должен постоянно стараться удовлетворить начальника, его скручивает от боязни сделать что-то, что не понравится вышестоящим лицам.

– Что вы имеете в виду? – осведомилась она. – Почему вы так сказали?

– Я всегда имею в виду то, что говорю, – признался я. Фраза казалась чужеродной, сказанной не к месту.

– Может, – предположила Рода Титус, – теперь мне лучше поговорить напрямую с матерями. Если вы всего лишь укажете, где держат пле… я имею в виду детей, дело пойдет быстрее.

– Понятия не имею.

– Покажите мне направление.

– Не могу.

– Можете. Конечно, можете!

– Рода Титус, этих детей зачали тридцать лет назад. Столько времени прошло! Вся история мхом поросла.

– Нет, – возразила она, как будто ожидала таких слов, ожидала такого хода в воображаемой шахматной партии, которую она вела с вероятным противником в своих затуманенных мозгах. – Один год за десять в состоянии транса. По большей мере им сейчас биологически по одиннадцать лет.

– В таком случае, – подытожил я, кривя губы в усталой гримасе, – они живут вместе с матерями в женском общежитии.

– Тогда я буду просить вас организовать встречу там.

– Это ведь женское общежитие, – напомнил я. Одной фразы оказалось недостаточно для понимания, и мне пришлось добавить. – Я – мужчина.

Однако Рода Титус восприняла замечание как неуместную шутку.

– Техник Церелем, вы главный дипломат в этом обществе, ваши обязанности включают организацию встреч. Вы пообещали мне, что отцы смогут увидеться с детьми.

– Я сказал, что отцы смогут приехать сюда, – уточнил я. – Они действительно смогут, потому что кто же их остановит? У нас нет границ или пограничных контролей, в отличие от вас. Но посещение детей не касается меня. Здесь решают матери.

– Но вы же говорили, что…

– Мне все это опять надоело. Я поднялся, собираясь уходить.

Но она встала вслед за мной, теперь уже начиная кричать:

– Вы не можете просто уйти! Вы обещали… Я делала доклад президенту, основываясь…

– Это меня не касается, – сказал я чистую правду, но Роду Титус слова задели за живое.

Она топала ногами, размахивала руками, кричала, визжала и обзывалась. А я, не изменяя спокойному настроению (оскорбления меня не волновали), вышел из общежития.

Затем случилось следующее: посланница попыталась пробиться в женское общежитие, но там ее встретили непонимающе, а позже, когда попыталась настаивать, и враждебно. В конце концов, когда Титус потребовала, чтобы ее провели к пленникам (!) и чтобы с ней обращались с соответствующим уважением (!!) и почтением (!!!) как с официальным послом великой (?!!) нации, женщины сначала послали ее подальше, а когда она не поняла, то просто-напросто выкинули нарушительницу спокойствия за дверь.

Неугомонная сенарка предприняла вторую попытку, ее снова выдворили вон. После этого Рода Титус вернулась на шаттл, собрала людей и силой попыталась проникнуть в общежитие.

Акция собрала у входа в дом довольно большую толпу. Я пропустил событие, потому что купался в это время в одном из прудов с угрями – мне нравилось ощущать тело животного, трущегося о мою кожу. Но отчеты стали известны всем и каждому, тем более мне все рассказали очевидцы. Рода Титус вернулась с шестью вооруженными солдатами. Группа женщин из общежития загородила им проход, крича и поливая бранью чужаков. А посланница стояла там и корчилась от гнева, как будто у нее разом заболели все зубы. Солдаты целились из пистолетов в толпу, но наших женщин не так легко напугать. Они ругались и плевались, кто-то притащил подушку со своей кровати и начал лупить по голове одного из охранников. Солдаты заволновались, но пристрелить женщину, вооруженную подушкой, только потому, что она не перестает тебя ею колотить, им не позволяла совесть (или кодекс чести, который принимают все сенарские военные). Говорят, некоторые защитницы общежития кричали на домашнем языке, некоторые на общем, а отряд стоял как глухой.

Затем Рода Титус приказала своим людям проложить ей дорогу внутрь здания, и те рванулись вперед. Но в дверном проеме столпилось столько женщин, что ничего у них не вышло. Говорят, когда Рода Титус ретировалась вместе с солдатами обратно в шаттлы, ее лицо пылало от стыда и смущения, а из глаз во все стороны брызгали слезы.

Я не видел ее два дня. На третий день она пришла ко мне.

– Сегодня воскресенье, – сказала Титус. – Не могли бы вы проводить меня в одну из ваших церквей? На этой неделе Бог послал мне ужасное испытание, настало время помолиться в Доме Господа.

Я что-то жевал, хлеб с луком, кажется.

– Церковь, – прошамкал я невнятно, – это одна из ваших сенарских традиций.

Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом, переваривая слова. Затем последовала совсем не такая реакция, которую можно было ожидать. Посланница не рассвирепела, не начала вопить о безбожности алсианского народа. Вместо этого женщина упала на стул и принялась всхлипывать.

– У нас нет церквей, – сказал я, взяв следующий бутерброд, – никаких священников, никаких икон, ничего, что бы стояло между верующим и Богом. Почему люди должны идти в специальную комнату, чтобы поговорить с Господом? Неужели какое-то помещение на Соли отличается от всех остальных? Если Бог видит каждого из нас, какая разница, где мы находимся?

– Я пыталась, Господь знает, что я пыталась, – хрипло прошептала она.

Потом еще немного поплакала и повторила:

– Я очень старалась, Бог тому свидетель.

– На самом деле, – продолжил я, – вы можете молиться, где захотите. Даже здесь, правда?

Она меня не слушала.

– Я пыталась понять ваш народ, но увидела только беззаконие и нищету. Вот и все! Беззаконие и нищета, и люди без цели в жизни, без гармонии! – Она перестала всхлипывать. – Мой президент велел мне возвращаться, оставить бесполезные попытки и ехать домой. Но я ответила – нет! Я попросила дать мне еще один шанс пробиться к этим людям, к Церелему. Сегодня воскресенье, святой день, божественный день, и мы можем поговорить на языке, который нас сближает, на языке Господа. Потому что перед Богом мы равны, и Алс и Сенар. Мы молимся одному Богу. И это Бог заповедовал отрывать детей от родителей, держать их в плену, как израильтян в Египте. Превращать в рабов.

Я не знал, что ответить, поэтому заметил:

– Мы здесь не празднуем воскресенье. Каждый день равен предыдущему для алсианина. Индивидуум может общаться с Богом, когда угодно.

Она с усилием сглотнула, почти разрыдавшись:

– Но так сказано в Библии, – сказала женщина, как будто это была истина в последней инстанции. – Как вы можете не праздновать воскресенье, если так сказано в Библии?

Я пожал плечами:

– Библия – такая же книга, как и все остальные. Если мы будем подстраивать жизнь под нее, то окажемся ее рабами. Нам нужна свобода в создании своих собственных отношений с божественным началом. Каждый может написать собственную Библию.

– Рабами?… – эхом отозвалась она. – Как вы можете рассуждать о рабстве, удерживая в плену невинных детей?

Я рассмеялся в ответ.

– Спросите их самих. Они не считают себя пленниками. В Алсе все свободны.

Она, казалось, с трудом понимала сказанное, поэтому я повторил свои слова помедленнее:

– В этом особенность Алса.

– Если я спрошу их, они мне такое ответят? Но как я могу вообще их что-либо спросить? Как я буду говорить с детьми, если ваши воинственные женщины не хотят пустить меня к ним?

Она ушла, ее лицо покрылось красными пятнами от рыданий.

Но через полчаса Титус опять появилась на пороге, уже немного успокоившись. Женщина села напротив меня, скрестив ноги, чтобы показать, насколько унизилась ради меня, и начала длинную скучную речь о том, как сильно она извиняется за свое утреннее поведение – просить прощения – традиция иерархической системы Сенара. Как она расстроилась, когда президент хотел отозвать ее миссию. Как ей казалось, что она делает успехи, начинает понимать нашу культуру, и далее в том же духе. Я чуть не заснул на середине. В конце концов она пришла к следующему:

– Но я знала, что Господь милосерден и мне будет дан еще один шанс разбить барьеры, разъединяющие нас. Мы должны дотянуться друг до друга, обнаружить связь между нашими народами. И не важно, что вы отошли от пути праведного, не собираетесь в церквях, не празднуете воскресенье; несмотря на это все, есть кое-что, что роднит нас. Я знаю, что вы молитесь тому же Богу, что и я. Я точно это знаю.

– Откуда вы можете знать, кому я молюсь? – спросил я из чистого любопытства, не пытаясь обидеть. – Мне трудно понять – вы ведь на самом деле мало меня знаете, откуда же вам может быть известно, каким я вижу Бога?

Она помолчала секунду, потом снова ринулась в бой:

– Народ Алса имеет (тут я поперхнулся) того же Господа, что и народ Сенара.

– Рода Титус, – мягко прервал я, – алсиане ничего не имеют. В этой стране ничто не является чьей-то собственностью. Мы говорим о владении только в одном случае: когда двое наслаждаются сексом. И даже здесь можем так сказать только потому, что весь процесс занимает считанные минуты.

Я бы мог говорить и дальше по этому поводу, тема была хорошая, знакомая, близкая сердцу. В конце концов Рода Титус сама признала, что не понимает алсиан и обучение можно начать с самого интересного вопроса. Единственную вещь, которую мы имеем – в том смысле, в котором сенарцы понимают это слово, – это как раз то, чем никто не может обладать. Я иногда думаю, что суть этой идиомы сводилась к определению сущности собственнической культуры, что удовольствие, которое получаемо от владения, сравнимое с удовольствием от секса, на самом деле мимолетно. Но Рода Титус ни капли не интересовалась моими рассуждениями.

– Я знаю, что мы молимся одному Богу, – упрямо продолжала она. – Это нас и объединяет. Мы все были частями одного флота, мы пересекли космос вместе во славу одного и того же божества. Вы не смогли бы присоединиться к нам, если бы не принадлежали к тому же Земному объединению, что и мы.

Я жестом, который использовался в далекой древности, признал, что наполовину согласен с ней.

– Что вы этим хотите сказать? – спросила Рода Титус. На ее глазах снова появились слезы.

– Ситуация на Земле была очень тяжелой, – сообщил я. – Политики воздвигали все более жесткие иерархические структуры. Это затруднило поклонение Богу, что случилось и с Сенаром, насколько я знаю. Для нас же ситуация стала вовсе не переносимой. На Земле существовали общества, которые пытались стереть нас в порошок только из-за неприятия того, как мы предпочитали жить.

Пустое лицо, блеск в глазах там, где начинали собираться слезы, капелька соленой воды, сползающая по щеке, готовящаяся упасть.

– Вы имеете в виду… – начала она, но остановилась посреди фразы.

Я подождал немного, давая ей время высказаться, потом продолжил:

– Планировался полет трех флотов, – напомнил я. – Мы присоединились к тому единственному, который нас принял. Остальные не собирались брать с собой «анархистов», несмотря на то, что мы скопили нужную сумму, потому что идеология, самое коварное из всех препятствий на свете, стояла на нашем пути. Вы потребовали только принять вашу веру, оплатить свою часть взносов, и выделили свободное место на кабеле.

– Вы солгали, – слабым голосом обвинила она.

– Нет. Среди нас много религиозных людей. И один из них сидит перед вами. Я присутствовал на многих переговорах, и когда бы меня ни спрашивали об отношении к Богу, отвечал честно. Естественно, по нашим обычаям я не мог говорить за других людей, даже если бы захотел.

К этому времени слезы успели высохнуть. В ее голосе зазвучал металл.

– Я потерпела поражение, – объявила она. – Я вернусь на шаттл, а затем улечу домой.

Я пожал плечами, потому что ее дальнейшие действия меня не интересовали. Рода Титус поднялась.

Конечно, женщина никуда не улетела, потому что именно тогда случился рейд.

Миссия мисс Титус, как я и предполагал, с самого начала была обречена на провал. Но деятельность посольства способствовала успеху нескольких политических маневров. У меня появились глаза и уши непосредственно на территории Алса – к примеру, командование узнало, где содержат пленников. И так как посол, вне всякого сомнения, являлась женщиной, появился человек, честь которого нуждалась в защите от похотливых алсиан. К несчастью, последняя задумка не сработала. Однако другой скандальный инцидент создал необходимый предлог для вторжения: когда мисс Титус попыталась при свете дня с правдой и законом на ее стороне проникнуть к пленникам, поговорить с ними, ее встретили визжащие менады.

Я приказал посольству сразу же покинуть Алс, но мисс Титус осталась. Возможно, ее зачаровали те самые дурные качества, которые ранее отвращали. Может быть, она надеялась, что сумеет каким-то образом спасти алсиан от самих себя. Не важно, по какой причине, но мисс Титус все еще оставалась на месте, когда Жан-Пьер повел войска в наступление.

Они появились вооруженные иглопистолетами. Вы знаете, что это за оружие? Самая важная деталь – кнопка с резервуаром внутри, который содержит металлопластовый сплав. Твердый комок, наполняющий кнопку, придает вес оружию. В остальном все выглядит как обычно: ствол, мушка, курок. А вот что происходит, когда вы стреляете: пистолет расплавляет небольшой кусочек содержимого резервуара и продвигает массу к основанию дула. Сливает металл в тоненький длинный желоб. Затем лазер, мощный маленький аппаратик, делит нить на несколько частей. Выстрел происходит очень быстро, не надо заряжать пистолет, что безнадежно замедляет дело. А лазер работает буквально доли секунды – скорость его действия близка к скорости света. Металл застывает в воздухе и косит ваших врагов.

Теперь игла: она может быть любой длины по вашему желанию. Пистолет можно запрограммировать на производство коротеньких гвоздиков, которые ранят или оцарапывают, или длинных пик, причиняющих больший ущерб. Дизайн оружия поражает компактностью: сенарские пистолеты помещаются в ладони, большие ружья достигают длины локтя.

Мы оставили на Земле весь свой груз оружия – и что гораздо важнее, части, из которых его можно собрать, – еще до начала путешествия, потому что всем колонистам запрещалось везти с собой военный инструментарий. Но сенарцы заявили, что иглопистолеты нужны им не для войны, а для обеспечения порядка внутри страны, и разоружаться не стали. Их отговорки которые, как выяснилось в свете дальнейших событий, не стоили ломаного гроша, вначале основывались на отличии иглы от обычной пули.

Согласно аргументам сенарцев, иглы, которые тоньше волоса, легко проходят через все ткани человека. Полицейский может выстрелить вам в грудь: игла проткнет легкое насквозь и выйдет из спины. Это повредит орган, вызовет мгновенную неподвижность и жуткую боль, но потом вас обязательно вылечат. Пуля же, по их словам, ударит по телу, вырвет огромные куски мяса, и, скорее всего, все закончится смертью. Если пуля попадает в голову, она разлетится в клочья. Если в голову выстрелили иглой, вы, может, станете инвалидом, но не трупом.

Я держал в руках иглопистолеты, во время войны из них стреляли в меня. Исходя из собственного опыта, могу с определенностью заявить, что сенарцы лгали, когда представляли свое оружие детской игрушкой. Вы, наверное, скажете, что мы тоже лицемерили, когда сами начали производить оружие. Но того требовала война. Мы заполучили несколько образцов деталей и адаптировали фабрику для производства боевых образцов после прибытия на планету, но в течение довольно длительного времени не использовали машины. Кто же захочет, чтобы в обществе появилось смертоносное оружие? Но когда начались боевые действия, алсиане были вынуждены вооружиться.

Однако я забегаю вперед.

Рейд.

Рейд прошел с точностью, достойной замечательного музыкального произведения. Теперь, когда война закончилась, я иногда обдумываю эту аналогию. Несомненно, величайший генерал – это композитор, который расставляет людей и машины в нужном порядке, как если бы каждый солдат, каждое ружье представляло собой определенную ноту. Маневрирование – это фразы, некоторые короткие, другие длиннее; мелодии битвы. Можно рассуждать и далее на эту тему: некоторые войны напоминают симфонию, они составляют из непохожих друг на друга людей и разного оружия потрясающе величественные, цельные композиции. Другие больше похожи на сонаты: например, Жан-Пьер и его специально натренированные и организованные солдаты разыграли именно такое произведение. Как и соната, рейд включал действие, контрдействие и затем ответный удар.

Я дал команду к атаке в сумерках, когда утих Дьявольский Шепот. Но для начала проинспектировал отряд Жан-Пьера (двадцать лучших бойцов) при свете прожекторов на летном поле. Какое прекрасное было зрелище!

Двадцать храбрейших солдат нашей нации в боевой синей форме, с мечами за спиной, пистолетами на бедре и игловыми ружьями, закрепленными на плече под прямым углом к локтю. Не постыжусь признать: слезы гордости стояли в моих глазах при мысли о том, что они готовы пойти на смерть, если понадобится, чтобы защитить честь Сенара. Я поплакал немного, по-мужски сдержанно обнял Жан-Пьера и дал им разрешение на взлет.

Конечно, командовал группой Жан-Пьер, он носил один из записывающих чипов, второй достался его помощнику – сержанту. Все солдаты, показали великолепную подготовку на тренировках. Они летели на север в двух сверхзвуковых армейских шаттлах, мы могли уместить их и в одну машину, но в подобной экспедиции осторожность не помешает – лучше иметь запасной шаттл, чем остаться вовсе без него.

Боевая группа залетела прямо в центр алсианского лагеря и приземлилась в нескольких метрах от женского общежития, то есть тюрьмы, в которой содержали пленников.

Отряд сел рядом с уже имевшимся там сенарским кораблем, на борту которого находилась почетная охрана Роды Титус. Бойцов предупредили о рейде, и они были наготове. Их задачей стала защита всех трех шаттлов от посягательств противника. Жан-Пьер вывел людей и направился к зданию. Они появились абсолютно неожиданно для противника. Записывающие чипы зафиксировали только несколько человек, собравшихся у входа вокруг примитивного костра. Анархисты в удивлении уставились на отряд, стали подниматься на ноги. Один закричал. Но Жан-Пьер уже миновал ворота и приближался ко входу на территорию общежития. Двери не оказалось. В проходе стояли три женщины.

Жан-Пьер проникает внутрь. Чип на униформе регистрирует изумленные лица алсианок. Одна начинает кричать, потрясая кулаками, ее прекрасное лицо изуродовано ненавистью и злостью, которыми больны все представители богопротивной нации. Но затем офицер, обладатель чипа, продвигается дальше, и чужое лицо исчезает из поля зрения.

Комната в здании длинная и узкая, видны следы незаконченного строительства, но в общем-то это просто облагороженная природная пещера. Лампы накаливания прикреплены к потолку через определенные промежутки, видимость хорошая.

Везде, куда ни глянь, понаставлены кровати, в дальнем конце еще несколько помещений: скорее всего кухни, душ и детские комнаты. Каждая лампа оснащена специальным глушителем, который не позволяет издаваемому ей звуку тревожить обитателей дома. В огромном зале живет около четырехсот женщин и не менее сотни детей.

Солдаты расходятся в разные стороны, строго соблюдая дисциплину. Каждый имеет специально спроектированный тестер ДНК, располагающийся на конце длинного штыка. Люди поднимаются с чудовищно неопрятных постелей, пары (неженатые, конечно), дети: повышаются голоса, сжимаются кулаки, собираются разозленные группы, каждый черпает храбрость из злобы товарища, но дисциплины нет никакой, нет лидера, который бы навел порядок. Мои ребята выделили в толпе детей и начали пробиваться к ним.

Все происходило довольно просто: солдат подходит к ребенку, дотрагивается до него штыком и сразу же получает результат: если он отрицательный, боец продолжает поиск, если положительный – еще один из пленников может надеяться на спасение.

Конечно, мы предполагали, что, подвергшись на протяжении длительного времени алсианской промывке мозгов, дети не захотят покидать Содом, поэтому обнаруженных маленьких заложников тут же усыпляли с помощью второго безболезненного укола штыком. Потом солдат взваливал на плечо сонного ребенка и вместе с ним возвращался к месту встречи у двери.

Эффективность и ловкость, с которыми люди Жан-Пьера справились с труднейшей задачей, поражают воображение. Можно только восхищаться, наблюдая за их действиями по фильмам, сделанным чипами: в городе распространилось несколько записей рейда, которые стали чем-то вроде бестселлера. Мой любимый кусок, сопровождающийся волнующей музыкой из «Пятого фортепианного концерта» Бетховена, – построение и начало действий.

Через несколько минут Жан-Пьер собрал солдат, которые в левой руке держали четырнадцать беззащитных малышей, а в правой – по иглопистолету. Они отбили яростные, но плохо скоординированные атаки сумасшедших женщин.

После выполнения главной задачи Жан-Пьер отдает чистым звонким голосом приказание, и отряд, как один человек, направляется к выходу.

Элемент неожиданности дал им огромное преимущество, алсиане едва успели понять, что происходит. Еще несколько ловко выпущенных игл (ранящих, хочу заметить, неубивающих) расчистили дорогу к выходу. По бокам появилось два одинаковых ряда поверженных тел. Удачная стратегия, потому что раненые представляли собой живой барьер для остальных алсиан, которые могли вырваться из общежития и предпринять набег на шаттлы, и защищали от нападения Жан-Пьера и его людей. Последние двигались быстро, несмотря на свои тяжелые ноши, и всего пару раз остановились, чтобы отбить атаки – это случилось перед выходом наружу. Затем на экранах появляются вспышки света: это чипы регулируют изображение в соответствии с внешним уровнем освещения. Вот уже видны шаттлы… Операция в алсианском лагере прошла без сучка без задоринки.

К несчастью, охрана, оставшаяся около шаттлов, не испытала подобной милости судьбы. Им приказали оберегать машины до тех пор, пока Жан-Пьер и его люди не вернутся с победой. Но по ходу дела небольшая группа алсиан сильно удивила нас. Мы даже не представляли, что кто-либо из этой жалкой нации сможет за такое малое время сформировать боеспособный отряд, помня об их хорошо известной ненависти к дисциплине. Но в то время как Жан-Пьер с успехом выполнял свою задачу, маленькая банда алсиан атаковала шаттлы.

Их единственным оружием были камни и один-два топора (которые они швыряли – обычная тактика невежд). Охрана, занявшая позицию вокруг шаттлов и укрывавшаяся в основном под загибавшимися носами машин, лежа в соляном песке, смогла удержать мародеров на почтительном расстоянии с помощью огневого вала из длинных игл. Бандиты отступили, и наши солдаты начали подниматься. Двоим сенарцам тут же прострелили горло иглами с большого расстояния – не могу не отметить замечательный пример снайперского искусства – хотя сам факт владения огнестрельным оружием свидетельствует о том, что алсиане украли нашу технологию! Однако от таких аморальных людей можно ожидать чего угодно.

Снайперы разместились у входа в пещеру, и я до сих пор удивляюсь, насколько быстро они сумели собрать людей и вооружить их. Теперь бой перешел в новую фазу. Солдаты из охраны укрылись, как только смогли, и сконцентрировали огонь на пещере. В этот момент их атаковала беспорядочная толпа алсиан, вырвавшаяся на посадочную площадку из озера, где они до этого таились.

Наши парни, самым примитивным образом зажатые в клещи, вынуждены были воевать на две стороны. Многие алсиане со стонами упали, свалились в соль, наполняя воздух грязными ругательствами и проклятиями, – нам пришлось отредактировать записи рейда, очистить их от непристойных выражений, некоторые из которых произносились на общем языке. Но другие добрались до тел убитых солдат и завладели оружием. Теперь началась настоящая перестрелка, все больше и больше алсиан прибывало из вражеского лагеря, они укрывались, как могли, даже за телами своих мертвых товарищей.

Враги провели контратаку с такой яростью, имели такой численный перевес, что на некоторое время ситуация начала казаться опасной. Но тут из пещеры появился Жан-Пьер и оценил ситуацию опытным взглядом.

Единственным выходом была быстрота действий. Он созвал людей, и они помчались со своими ношами, стреляя от бедра, сотрясая землю по дороге от пещеры к шаттлам. Это внезапное появление новых бойцов Сенара кардинально изменило ситуацию.

Толпа алсиан дрогнула, потеряла свою сплоченность. Конечно, снайперы возобновили стрельбу, и некоторые из солдат Жан-Пьера упали на землю, раненные. Алсиане – и это доказывает, как мало их занимала судьба пленников, которых они называли «своими детьми», – даже попали иглой в руку одному из спасаемых детей.

С головокружительной быстротой отряд Жан-Пьера оказался у шаттлов. Когда солдаты пытались пробиться к трапам, завязалось подобие рукопашной схватки. Вот чип моментально регистрирует картинку под другим углом, уплывающую вниз, озеро у горы, освещенное солнцем, заходящим за горизонт, – прекрасное изображение. Рейд закончился, и закончился триумфально. Войска везли с собой убитых и раненых, а также детей, спасенных от оков вражеской нации.

Шаттлы приземлились на посадочной площадке около бараков. Начальство писало отчеты, а детей госпитализировали еще до того, как весь народ узнал о новостях. А потом наступило такое веселье! Люди высыпали на улицы, они пели осанну и поздравляли друг друга. На всех телевизионных каналах освещали исторический момент, минуту истинного счастья всего сенарского народа.

Я стоял на веранде перед толпой настолько громадной, что пришлось подтянуть дополнительные отряды полиции для обеспечения безопасности. Я говорил, и мои слова улавливались десятками микрофонов разных телекомпаний. И я опять плакал. Искренними слезами.

Опустились сумерки. Рода Титус уже собиралась возвращаться на шаттл и скорее всего объявить об отлете обратно в Сенар. Точно не знаю. Мы находились в офисе, предназначенном для дипломатических переговоров, она что-то говорила мне о своей миссии. Но еще до того, как посланница успела закончить свою маленькую речь и отбыть восвояси, кто-то (не помню, кто конкретно) появился в дверном проеме, чтобы, задыхаясь от волнения, рассказать о солдатах, расстреливающих людей около женского общежития.

Мы сразу же побежали туда, даже Рода Титус присоединилась к нам. Однако, увидав, что творилось снаружи, она юркнула обратно в укрытие, подальше от крови и выстрелов.

Мы рванули, увязая в соли, к женскому общежитию, но, когда туда добрались, военные действия уже шли полным ходом.

Три шаттла стояли в ста метрах от входа в пещеру, а вокруг собралась небольшая кучка сенарских солдат. Они стреляли по все увеличивающейся толпе алсиан. Кто-то из наших уже лежал недвижимо на земле, а другие безуспешно бомбардировали камнями шаттлы, попадая в основном по металлическим корпусам. Известие о нападении сенарцев распространилось по округе со скоростью света, я видел людей, бегущих издалека, выныривающих из домов и палаток.

Позднее мы поняли, что случилось: сенарцы тщательно спланировали операцию, прилетели незадолго до начала ночных работ, когда все еще спали. В сумерках они ворвались в женское общежитие, где обошли всех детей, у каждого с помощью иглы взяли кровь и тут же проанализировали ДНК. Матери, естественно, пытались помешать солдатам, но оружия в здании не водилось. Многих женщин ранили, восемнадцать убили. Впоследствии пришлось устроить дополнительные медицинские пункты для помощи раненым, потому что имевшиеся две больницы не справлялись с большим количеством пациентов. Но это было позже.

Знаете, какая первая реакция у меня возникла при виде солдат, копошившихся в окопах под носами шаттлов или падавших на одно колено, чтобы лучше прицелиться и выстрелить в толпу алсиан? Я не думал о раненых, хотя люди передо мной корчились, когда в их тело проникали иглы. Но и не стоял без дела в оцепенении – человек, прибежавший вместе со мной, онемел от ужаса и никак не мог понять, что происходит. Такие вещи меня мало заботили.

Сердце мое застучало в бешеном ритме. Я ощутил странный запах, хоть нос и закрывала маска, непонятный внутренний щелчок. Как будто внезапно вернулся домой. И теперь знал, что делать.

Шаттлы стояли между мной и водой, большинство людей находились на берегу. Итак, я побежал, нет, помчался ко входу в общежитие, стрелой влетел в коридор. Изнутри доносились отголоски криков и редкое шипение выстрелов из иглопистолетов. Некоторые женщины толпились в проходе, одна-две спешили с верхних этажей посмотреть, что случилось.

– Не обращайте пока внимания на то, что творится в пещере, – закричал я. – Они прибыли на шаттлах, для начала надо лишить солдат возможности улететь!

Люди вокруг начали останавливаться и поворачиваться ко мне. Одна женщина, кажется, Дарка или Дарза, взволнованно сказала:

– После прибытия на планету фабрики выпустили несколько иглопистолетов. Они на ферме. По-моему, кто-то уже побежал за оружием.

Из темного зева пещеры все еще доносились крики и звуки битвы. Но наверняка долго продолжаться это не будет, вскоре захватчики выйдут из здания.

– Скорее. – Я схватил женщину за локоть. – Когда принесут пистолеты, расставьте людей около входа. Скажите, чтобы стреляли по шаттлам.

Я как будто зарядил ее энергией, словно ток пробежал через мою ладонь к ее руке. Она коротко кивнула и поспешила к зданиям фермы, сооруженным из обшивки корабля. Остальные смотрели на меня.

– А что нам делать? – спросил кто-то.

– Идем со мной, – скомандовал я, – нужны люди у озера!

Люди помчались следом за мной. Получилась живая цепочка, протянувшаяся по открытой местности от общежития к озеру. Небезопасный маневр. Вспоминая тот момент, я иногда думаю, что следовало бы приказать людям разбиться на небольшие группы, но тогда все мои мысли занимала необходимость собрать всех у воды.

Пока люди бежали, охранники шаттлов начали методично нас расстреливать. Одна из женщин, которая бежала сразу за мной, упала с иглой в голове, другая получила заряд металла в бедро: он прошил ногу насквозь и застрял в тазовой области, высунувшись с другой стороны на полсантиметра.

Раненая упала с криком и осталась лежать: у нее хватило ума слегка зарыться в соль, обеспечить себе хоть какое-то прикрытие. Потом она лежала в больнице в одной палате со мной.

Иглы мелькали в воздухе. Они производят при полете определенный звук, который не скоро позабудешь – сосущий, шипящий. Вы можете рассмотреть что-то вроде мгновенно промелькнувшей сверкающей полоски. Вспышка, запечатлевшаяся в сетчатке глаза. Меня не достала ни одна из игл, но я видел и слышал пару раз, как они проносились над моей головой. Я бежал под огнем противника, в первый раз в жизни, и чувствовал, что правда на моей стороне.

Мы достигли воды и бросились на землю – там, где берег плавно шел вниз к морю. Но холм давал слабое прикрытие, и люди пытались зарыться как можно глубже в соляную дюну. Они разгребали песок над головами и ныряли еще глубже. У всех на лицах читалась откровенная ярость, и никакие маски не могли этого скрыть.

Через мгновение я перестал задыхаться от бега и пополз по-пластунски к толпе.

– Мы должны атаковать, – выдохнул я, – прямо сейчас. Единственный шанс – захватить шаттлы и помешать им улететь. Только так мы сможем выиграть.

Но в суматохе за шумом меня услышали лишь лежавшие поблизости.

Люди кричали и ругались все разом. Некоторые объявляли о нестерпимом желании вышибить мозги сенарцам камнями, один даже начал подниматься на ноги. Другие, менее воинственно настроенные, просто испугались. Я внезапно извернулся, как змея перед укусом, и схватил за ногу встававшего мужчину.

– Нет, нет, – заорал я. – Мы должны атаковать все одновременно, иначе ничего не выйдет!

Я начал отдавать команды людям вокруг, чтобы они передавали информацию остальным по цепочке.

– Когда я встану, встают все. Я бегу вперед – все бегут за мной!

Солдаты расположились в непосредственной близости от шаттлов, и нам оставалось только попытаться выкурить их оттуда. Потом можно убить парочку и захватить оружие – таким образом у нас появится огневая мощь. Другого выхода из положения, кажется, не существовало. План четко выстроился в моей голове, законченный и совершенный, как мелодия.

Я пытался командовать, но ведь никто из толпы не обучался военному искусству. Большинство пришло из любопытства, посмотреть на посадку шаттлов. Некоторые прибежали позже, когда началась битва. Оружия почти ни у кого не было, только соляные камни и инструменты, которые люди прихватили с собой с рабочего места.

Я быстро скользнул обратно к воде и велел остальным помочь мне разобрать один из осмотических контейнеров, покачивавшихся на волнах. Мы выломали из конструкции арматурные прутья и раздали их людям. Суета, крики и всплески воды привлекли внимание еще нескольких алсиан.

– Мы возьмем их шаттлы штурмом, – закричал я, пытаясь выговаривать слова как можно более отчетливо, хотя маска и заглушала голос. – Мы атакуем! Старайтесь бежать вместе. Если растянемся цепочкой, у солдат появится больше мишеней, если нападем сразу – сможем подавить их числом.

Только количество людей имело значение в битве. Но до дальних рядов план донести все равно не удалось. В желудке образовался ледяной комок страха: я боялся, что за мной последуют лишь единицы и нас легко перестреляют. Но заметьте: я не боялся умереть, меня только ужасала мысль, что план провалится. Страх в битве – странная штука. Не верьте, что кто-то остается бесстрастным на войне, большинство солдат ощущают ни с чем не сравнимое волнение, пульсацию во всем теле. Но ужас собственного увечья или смерти сменяется страхом за более высокие материи.

Я уже приготовился встать и кинуться к шаттлам, когда заметил, как люди занимают боевые позиции у входа в общежитие. Двое снайперов устроились за выступами скалы и без промедления начали обстреливать шаттлы. Это вызвало ответный огонь со стороны сенарцев, и вдруг, слыша биение собственной крови, похожее на работу огромного двигателя, я встал. Люди позади меня карабкались наверх, пока все мы не образовали строй. Я поднял арматурный прут и побежал.

Толпа последовала за мной. Впереди простиралось несколько сотен ярдов соляной пустыни, под каблуками хрустел песок. По соли можно бежать, только очень медленно, но мы все же потихоньку приближались к цели.

Я кричал, и все кричали. Многие размахивали импровизированными дубинками и арматурой. Чувствовалось, как стальной прут, наливаясь моим гневом, приобретает способность убивать, становится страшным, смертельным оружием. На самом деле нелепо, когда взрослый мужчина всерьез полагает, то от вооруженного солдата его защитит кусок толстой металлической проволоки, но в пылу борьбы адреналин творит с человеком и не такое.

Люди около шаттла, разрывавшиеся между двумя мишенями отреагировали без былой сплоченности. Некоторые открыли по нам огонь, в воздухе засвистели иглы. Подстреленный человек либо сразу падал на спину, либо заваливался на бок, в то время как ноги еще продолжали бежать вперед.

Множество раненых и убитых усеяло землю от воды до кораблей, но небольшая группа все же почти достигла сенарцев, почти заглянула в полные ужаса глаза врага.

За каких-то пятнадцать метров до цели в толпе произошли перемены. Не имея военной подготовки, мы, в сущности, были системой, управляемой хаотичной логикой, храбрость колебалась между убийством и самозащитой по алгоритму, который трудно установить, и мимолетная общая воля, сплотившая нас, внезапно ослабела. Странно наблюдать такую перемену, потому что незаметно внешних изменений: на самом деле мы только что преодолели самую трудную часть пути. Первые метры стали самыми опасными, а теперь мы находились на расстоянии шага от противника, и сенарцам оказалось сложнее твердо держать в руках оружие.

Но чувства логике не поддаются. Сейчас адреналин заставляет солдата драться со всей энергией, на которую тот способен, а через минуту, как по волшебству, бедняга осознает всем существом необходимость улепетывать отсюда со всех ног.

Мы побежали с поля боя. Даже передние ряды – и я в том числе, – почувствовав поражение, повернули назад. Мы слышали радостные вопли сенарцев, огонь возобновился с неимоверной силой. Все больше и больше людей падало, с криками или беззвучно, чтобы уже никогда не подняться.

Ярость снова поднялась во мне. Я начал кричать, визжать чуть ли не на пределе слышимости.

– Ко мне! Ко мне! – взвыл я. – Вперед! Вперед!…

Первый порыв ужаса прошел, отступление переставало казаться неизбежным. Некоторые, конечно, не остановились до самой воды, но другие замедлили бег, повернулись. Они пригибались, стараясь не попасть под иглу, но меня видели отлично.

Эмоции снова поменялись. Я все еще кричал, подняв стальной прут:

– Ко мне! Ко мне!…

Игла прошла сквозь мое бедро, выйдя снаружи, но я даже ничего не заметил, только после битвы обнаружив рану.

– Назад, назад! Мы достали их! Мы достали их!… – вопил я, и странно звучащая фраза отдавалась где-то глубоко внутри.

И тут, точно так же, как ранее люди внезапно разбежались, сейчас толпа развернулась и бросилась на сенарцев – с еще большей яростью, чем прежде.

Несколько сенарцев покинули убежища, преследуя нас и выбирая удобное место для стрельбы. Двоих из них поймали на мушку снайперы у дверей пещеры. Мы тут же оказались рядом с телами, две женщины сняли с трупов пистолеты, мужчина перевернул одного из покойников, чтобы забрать церемониальный меч. Остальные враги теперь убегали от нас, пытаясь найти укрытие у шаттлов. А мы наседали им на пятки, ревя от гнева.

Я бежал так быстро, что не сумел сразу остановиться, когда достиг шаттла, и с налету врезался всем телом в металлическую обшивку. В глазах слегка помутилось. Теперь мы действительно достали их: люди падали, пронзенные иглами, но остальные продолжали теснить солдат противника.

Я сам проткнул прутом одного сенарца, и удовольствие от убийства противника заставило меня позабыть обо всем на свете. Потом наступил период, во время которого я действовал бессознательно и с таким упорством, какого никогда до этого не выказывал. Я поднимал и опускал металлический прут, кричал, а потом, когда арматура куда-то подевалась, бил и сворачивал шеи голыми руками.

Чье-то лицо очень близко от меня – воспоминания смутные, поэтому не могу точно сказать, откуда оно появилось, – и я кулаком расплющиваю его: белые от ужаса глаза закатываются, во все стороны хлещет кровь…

Первой вещью, которая запомнилась по-настоящему, осознанно, стала дрожь земли, возвещавшая об отлете шаттлов. Мысль о том, что мы упускаем противника, разозлила меня еще больше. А случилось вот что: основная группа сенарцев тронулась из пещеры и атаковала нас, дополнительные силы и огневая мощь сломили ряды алсиан.

Большинство остававшихся снаружи солдат ретировалось на шаттлы, которые тут же поднялись в небо. Только несколько раненых и единственный боеспособный мужчина (впрочем, долго не продержавшийся без шаттлов) остались на земле.

А потом я сидел, глотая воздух, на соли: обнаружил кровь на ноге, кровь на груди, но не понимал, где моя кровь – что-то болело, но опять же неизвестно, что именно, – а где чужая. Пространство между водой и пещерой заполнилось горой тел: некоторые люди шевелились и отпускали ругательства, другие лежали тихо и спокойно.

К тому времени все прослышали о событии, люди бежали из поселков, вскоре собралась огромная толпа. Какой-то мужчина помог мне подняться на ноги, одна женщина принесла воды – очень хотелось пить, то ли от потери крови, то ли от перенапряжения, – которую я проглотил через соломинку…

Солнце, отливающее красным золотом, садилось за горизонт, поле погружалось в полную темноту, пока люди, хромая, уходили с места сражения. Кто-то принес прожектор, и в то время как я добирался до медицинской палатки, люди уже бродили по ярко освещенному полю и искали живых среди трупов.

Я провел внутри помещения около часа – просто сидя, позволяя горячке битвы освободить мое уставшее тело. Не мог простить себе потери шаттлов. Через некоторое время пришел врач, раздел меня, хотя рана была только на бедре. Он перебинтовал ногу и велел мне снова надеть испачканную кровью одежду.

Я не мог спать в общежитии этой ночью по определенным причинам. Партнерши не предвиделось, да и искать ее было лень. Хотелось поспать в дипломатическом офисе, в одиночестве.

Именно там, в кабинете, оказалась подвывающая Рода Титус, под столом. Она взвизгнула, когда я включил свет, и завизжала еще громче, когда направился к ней.

– Пожалуйста, не убивайте меня, не убивайте меня… – повторяла она на общем языке.

Я сидел и смотрел на нее, пока женщина не успокоилась и не перестала шуметь, потом выключил свет, лег на пол и заснул.

Иногда меня спрашивают, ожидали ли мы возмездия. Но вы же понимаете, не дело лидеру понапрасну расходовать энергию на пустые слова утешения. Бог создает будущее по-своему, а предводитель должен уметь реагировать на события не сидеть сложа руки, как старая мудрая женщина, стараясь увидеть грядущее в разложенных на столе гадальных картах. Готовность – это все. И, с огромным успехом создав себе соответствующую репутацию на всем побережье, мы хорощо подготовились.

Я повысил Жан-Пьера в звании и сделал его руководителе строительства защитных укреплений. Патриотично настроенные историки – алсиане обвиняли меня в подавлении неугодных общественных суждений: как это несправедливо! – критиковали меня за то, что я не предпринял более жестких мер по отношению к Алсу.

Могу признать перед Богом и людьми, что хотел действовать жестче, но разве это правильно – стереть с лица государство почти ни за что? Между нами не было войны, единственная проблема – дети, но мы ее решили.

Я молился и получил ответ, указание свыше.

Сделай Сенар великой цитаделью Господа, услышал я – и повиновался.

Так мы и сделали.

4. СТРАНСТВИЕ

Я определенно пал духом, отдалился от людей. Начал злиться на всех и вся, почти на целый мир. Как будто какая-то часть меня вкусила слишком много сладостной эйфории сражения и теперь эту часть тошнило.

Меня не особенно заботило то, что я убивал и наслаждался процессом убийства, – ненавидеть себя за персональные эмоции никто не собирался. Хотя, возможно, безотчетный гнев был наполовину вызван отвращением к своему поведению. Но по большей части меня возмущало то, что в пылу битвы я захотел превратить сражавшихся рядом людей в бездумные автоматы, в отражения меня. Я захотел, чтобы они делали то, что им приказывают, несмотря на личные желания. Захотел – как бы отвратительно это ни казалось – владеть, обладать ими, иметь их. Потом в душу закрался леденящий страх, когда люди не стали слушать меня, и это был страх иерарха; тогда они казались мне низшими существами, которые изначально обязаны подчиняться.

Во время битвы я вряд ли замечал, что творится в моей душе, но потом, в одиночестве – да и не желая видеть никого рядом, – стал размышлять над своими поступками и изменениями в мироощущении. Все больше погружаясь в мысли, я начал испытывать непреодолимое омерзение к себе. Решил, что во мне зреет ригидистское начало, которое уже давно заметили окружающие: хуже того, было очевидно, что стали проявляться задатки правителя.

Оставалось еще решить вопрос с Родой Титус.

Я проснулся на следующее после рейда утро, а она все еще была в офисе. Сидела в углу комнаты как испуганный ребенок: волосы растрепаны, лицо в красных пятнах и искажено страхом…

Глаза Титус были закрыты: женщина каким-то образом сумела заснуть в жутко неудобной позе, руками прижав к груди колени. Я некоторое время смотрел на нее со странной отрешенностью, потом встал и пошел умываться, не решившись потревожить ее сон. Наверное, она в конце концов проснулась в панике, потому что я услышал визг наподобие собачьего, когда добривал лицо. Оглянувшись, увидел, как гордая сенарка забилась в угол: брови женщины залезли чуть ли не на макушку.

Отсутствие всякого сострадания к Роде Титус должно было насторожить меня, открыть глаза на перемены в собственной душе. Я мало внимания обращал на ее чувства, хотя женщина наверняка – теперь я это ясно понимаю – пребывала в состоянии ужаса. Беднягу бросили в стане врага – с ее точки зрения, не оставив никакой надежды когда-либо добраться до другого полушария планеты, где жил родной народ. Возможно, она опасалась мучений и смерти – в конце концов, множество наших людей погибло во время рейда, и девушка вполне могла опасаться возмездия. Что бы там ей ни казалось, результат был один: Рода Титус боялась выйти из маленькой комнатки.

Позже она мне рассказала, что пару раз выскальзывала из офиса и, прижавшись к стене, проходила несколько метров вдоль по коридору, но малейший шорох или появление человека наполняли ее ужасом, и несчастная не помнила, как оказывалась опять на том же месте, откуда пришла. Титус пила и облегчалась в небольшом туалете при комнате, добывая воду в самом унитазе – так низко пала она с прежнего пьедестала своей недостижимой гордости.

Я, с другой стороны, провел два дня в размышлениях. По всему Алсу стихийно образовывались группы возмездия и так же быстро распадались. Люди произносили высокопарные речи о зловещих методах террора сенарских солдат, свалившихся на наши головы, о готовности заплатить смертью за смерть. Я мало интересовался подобными мероприятиями и предпочитал проводить время в безлюдных местах. Избегал фермы, боясь наткнуться на Турью (такие странные стали у нас отношения!), вместо этого посвятил свободные часы ремонту экскаваторов, которые прорывали новые туннели и облагораживали старые, образовывали пещеры в скале.

Рабочие, назначенные на этот наряд, попали под влияние доминировавшего в обществе настроения – то есть ненависти к сенарцам, – и потому занимались тем же, чем и все остальные: побросали работу, начали строить планы мести и перепрограммировать фабрики на производство оружия.

На вторую ночь на улице собралась огромная толпа людей вокруг костра, горевшего зеленым, вместо желто-белого, пламенем из-за обилия хлора в воздухе. Один за другим люди осуждали смертоносную акцию иерархов. Меня устраивало подобное мероприятие, потому что, не желая видеть ни одно человеческое существо, я мог легко избежать встречи с людьми, имел возможность спокойно ремонтировать машины или просто забираться в кабину, запускать двигатель и сидеть в свете электрических фонарей, позволяя жужжанию работающего механизма забить ненужные мысли назойливым шумом.

Я никогда не причислял себя к отшельникам, которых время от времени охватывает желание избавиться от человеческого общества и пожить в одиночестве в диких лесах. Такие люди неизменно находились среди алсиан и обычно проводили в уединении несколько лет, прежде чем, соскучившись по компании, возвратиться назад. Они снова принимали назначения, общались с друзьями, пили водку, занимались любовью, пока опять не появлялась необходимость уйти подальше от мирской суеты. Но я не такой, я всегда находился среди людей, всегда общался с девушками, трудился на благо поселения.

Теперь, первый раз в жизни, мне страстно захотелось остаться в одиночестве, и на долгое время. Я спал в машине и проснулся с чувством освобождения, потому что никого не нашел рядом. Потом закончил прокладку тоннеля и поздним вечером принял твердое решение: несколько месяцев, а может, даже и лет мне предстоит жить одному. Вот возьму машину и поеду в пустыню, буду там сам по себе жить: может, просто объеду планету по экватору. Или найду красивое местечко подле источника воды и построю хижину отшельника.

Я мог бы отправиться прямо сейчас, но не стал этого делать. Некоторое время я надоедал людям рассказами о том, куда направляюсь и чем буду заниматься (как будто их это всерьез интересовало). Вскоре, однако, я понял причину своего странного поведения: хотелось снова увидеться с Турьей, чтобы она узнала о моем намерении уехать далеко и надолго. И может статься – вот уж извращенная фантазия! – услышать от нее: «Нет, не уходи. Останься со мной». Но как только это ненормальное желание стало очевидным, сразу же появились силы его преодолеть. Одиночество поможет мне справиться и с такими чувствами.

Я только вернулся в дипломатический офис забрать записную книжку и поискать там свободную машину. После прогулок по вечерам и встреч с группами людей, которые все как один говорили о войне, мне пришло в голову, что все автомобили могут оказаться занятыми из-за энтузиазма некоторых борцов за справедливость. Снаружи уже стемнело, поэтому в комнате пришлось включить свет.

Послышался всхлип, еще один. Рода Титус, не привыкшая к заточению, пребывала в полубезумном состоянии.

– Техник, – просипела она, – пожалуйста, я взываю к вашему милосердию. Я вас умоляю…

Я ответил: мой голос прозвучал хрипло от долгих дней добровольного молчания:

– Признаюсь, я немного удивлен, что вы все еще здесь, Рода Титус.

При этих словах она заплакала, и слезы текли таким бурным потоком, что вскоре закапали с лица на пол.

– Я ничего не знала о военной акции! – выдохнула женщина, набирая воздух в легкие после каждого слова. – Пожалуйста, поверьте мне! Пожалуйста, поверьте мне!…

А я почти не слушал ее, собирая некоторые вещи, которые хотел взять с собой, подключаясь к базе данных на терминале, но Титус, похоже, восприняла мои действия как показное игнорирование ее беды. Сенарка подошла ближе, красное, в пятнах лицо уткнулось в мое плечо, руки вцепились в рубашку, она повторила свое требование:

– Вы должны мне верить! О, пожалуйста, поверьте мне! Пожалуйста, поверьте мне!…

Это, конечно, еще одна специфическая деталь иерархического общества – необходимость убедить вышестоящего «поверить» тебе, то есть получить подтверждение, что мозг подчиненного работает в соответствии с требованиями системы. На данном примере можно удостовериться, что, в сущности, иерарх стремится властвовать даже над мыслями людей. И те, кто ему подчиняется, привыкли хвастаться открытостью разума, то есть что их помыслы можно легко угадать и, таким образом, доказать чистоту суждений.

Мне действительно хотелось объяснить Роде Титус, насколько чужда алсианину такая концепция (чего это ей так важно знать, верю я или нет?), но время было неподходящее. Вместо этого я еще раз проверил запасы воды и пищи на три месяца, заправил машину и собрался уходить.

Рода Титус начала голосить, как по покойнику – очень неприятный звук: как будто топливо вытекает из трубы. Она упала на колени и схватила меня за ноги. Но как только я сделал шаг к двери, женщина ослабила хватку, и плач сменился рядом коротких всхлипываний.

Уже за дверью в коридоре я услышал ее голос, почти шепот, недоступный уху:

– Как же вы меня ненавидите…

По какой-то причине слова засели в голове. Ненависть. Я одолел только несколько метров по коридору, когда осознал необходимость вернуться. Она оставалась все в той же позе, то есть стояла на коленях на полу.

– Рода Титус, – сказал я, – удивляюсь, как вам в голову могла прийти такая мысль? С чего мне вас ненавидеть? Почему вообще я должен испытывать к вам какие бы то ни было чувства?

Она посмотрела на меня потемневшими, совсем пустыми глазами и только спросила:

– Что?…

– Вы сказали, что я вас ненавижу, но уверяю, это не так. Вы, должно быть, думаете, что у меня есть какая-то эмоциональная связь с вами, что я обязан что-то чувствовать по отношению к вам.

После этих слов мне следовало уйти, но я медлил.

– Если вы не ненавидите меня, то почему же вы не поможете мне? – хриплым голосом произнесла Рода Титус.

Это меня озадачило. Я уселся на один из стульев.

– Я не понимаю. Вы не можете помочь себе сама?

– Конечно, нет! – выпалила женщина, гнев преодолел иерархические установки подчинения и усталость.

– Странно слышать, – заметил я.

Наверное, стоять на коленях на жестком полу было неудобно, потому что сенарка вытащила из-под себя ноги и обхватила их руками. Поза напуганного ребенка.

– Вы издеваетесь надо мной, – заявила она.

– Нисколько.

– Конечно, я не могу помочь себе сама! – воскликнула она, загораясь от жара собственных слов. – Я – женщина, одна посреди вражеского стана… извините, но вы действительно мой враг. Я выглядывала наружу и видела вашу толпу: Алс известен крайним беззаконием, но видеть, как этот клубок анархистов дает выход пещерным инстинктам, убивает и разрушает все на своем пути, кошмарно. Если бы я, – продолжила она, поток слов лился все быстрее и быстрее, – если бы я не спряталась здесь, ваши люди разорвали бы меня на части, затоптали бы до смерти. Естественно, я напугана: а чего же вы еще ожидали?

Здесь она остановилась, будто давая мне время ответить. Я слегка покачал головой:

– Мне действительно трудно понять вас, Рода Титус. Вы говорите о «моих» людях, как если бы я владел ими, каждой женщиной и каждым ребенком на Алсе, как рабами. Вы отвечаете, что испуганы, когда я спрашивал, нуждаетесь ли вы на самом деле в помощи. Из ваших слов можно заключить, что страх и неумение позаботиться о самом себе – одно и то же.

Титус нахмурилась. На ее лице поочередно отражались то гнев, то отчаяние. Потом она снова заплакала.

– Вы монстр, вы просто чудовище, – беспрестанно повторяла женщина.

Я опять попытался достучаться до ее сознания.

– Рода Титус, если вы боитесь людей Алса, зачем вы вообще сюда прилетели? Если вы понимали, что приезд в наше государство поставит вас в такое положение, когда вы не можете о себе позаботиться, зачем согласились на выполнение этой миссии?

Но она не слушала.

Я посидел минут пять, подождал, пока посланница выплакалась, потом еще на всякий случай подождал. Затем сказал самым мягким голосом, который только мог извлечь из своего горла (хотя очень сложно беседовать со странным существом, которое не говорит, чего хочет, а чего не хочет, и только ожидает, что вы прочтете ее мысли и поступите в соответствии с ее совершенно чуждыми для вас представлениями о социальном поведении):

– Может быть, вы все-таки объясните, чего хотите от меня?

Но теперь, вдоволь нарыдавшись, Титус смотрела на меня угрюмо.

– Ничего, спасибо большое. Совсем ничего, спасибо, – повторила она.

– Почему вы благодарите меня ни за что? – заинтересовался я.

Она уставилась на меня, потом снова повесила голову. Я уже испугался, что Рода Титус опять заплачет, но женщина сумела сдержаться и вместо истерики просто сказала:

– Я так хочу есть, Господи, так есть хочу!…

– Ну, я могу угостить вас пищей с нашей фабрики, если ваш желудок это примет.

Она попыталась подняться, запуталась в собственных ногах и упала обратно. Теперь сенарка забормотала – так быстро и к тому же на общем языке, которым я не очень хорошо знаю, что у меня едва получалось поспевать за ее и без того путаными мыслями.

Капризная посланница что-то бубнила по поводу того, как она умирала от голода целых два дня напролет, как была вынуждена брать воду из унитаза, и о других своих несчастьях. Я помог ей встать и пройти по коридору. В переходе стоял автомат с едой откуда мы добыли немного макарон под соусом из угрей и воды. Она смотрела на блюдо широко открытыми глазами.

– Кажется, вы такое не едите, – заметил я.

– Не здесь, – начала умолять Рода Титус, – лучше в той комнате, из которой мы пришли.

Уговаривать ее было бесполезно, сенарское мышление не поддается логике, и вскоре я согласился вернуться в офис. Там женщина проглотила пищу в один момент, не обращая внимания на такие мелочи, как расползавшиеся в разные стороны по ее подбородку макаронины. Стакан она тоже опустошила моментально. После этого сенарка пожаловалась на боли в желудке и улеглась на пол.

– Меня сейчас стошнит, – сообщила она.

Потом речь Титус распалась на отдельные малопонятные фрагменты, прерываемые глубокими вздохами, которыми женщина, очевидно, пыталась остановить спазмы. Она сумела-таки сдержать рвавшуюся наружу пищу, и вскоре тошнота перестала ее мучить.

Я прислонил посланницу к стенке и закутал Титус в ее собственный плащ. Некоторое время она сидела молча. Становилось скучно.

– Рода Титус, мне надо идти, – не выдержал я, поднимаясь на ноги.

Захрустели суставы: никто не молодеет с годами.

– Вы вернетесь ко мне позже?… – умоляюще посмотрела она на меня.

– Нет. – Тут ее лицо страдальчески сморщилось. – Я уезжаю из Алса на некоторое время, может быть, на пару месяцев, может, на несколько лет.

– Вы уезжаете? – шепотом произнесла сенарка.

Я вначале подумал, что в ее голосе прозвучало презрение, но потом Рода Титус продолжила, и стало ясно, что женщина просто не могла поверить в свое счастье.

– Неужели это правда? Неужели Господь указал вам праведный путь и вы увидели порочность народа, который зовете своим?…

Это прозвучало настолько нелепо, что я громко рассмеялся, и сенарка опять пригорюнилась.

– Совсем нет, Рода Титус. Просто я хочу побыть один. Причины моего решения слишком сложны, и я не собираюсь вам их объяснять. Но полагаю, мы больше с вами не увидимся, так что прощайте.

– Нет, постойте, – вскрикнула она, бросаясь вперед, чтобы обхватить мои колени. – Подождите, подождите, подождите…

– Отпустите меня, наконец, – проговорил я.

– Как вы поедете? На шаттле?… Возьмите меня с собой!

Я вздохнул. Потом наклонился, освободился из объятий Роды Титус и посмотрел ей в глаза:

– Я еду на машине, буду скитаться по пустыне. Не думаю, что вы захотите провести наедине со мной три месяца в соляной пустоши.

Но она уже загорелась своей бредовой идеей.

– Вы можете взять меня с собой, куда бы вы ни собирались. Вы можете отвезти меня на юг, обратно в Сенар, вы можете отвезти меня домой, вы можете стать моим спасителем!…

– Нет, – отрезал я, выпрямляясь.

Вначале Рода Титус, похоже, просто отказывалась верить собственным ушам, но, когда я направился к двери, она начала выть и кричать, мешая страшные проклятия в мой адрес с самыми униженными мольбами. Я не мог оставить ее в таком состоянии: женщина все-таки, поэтому вернулся и попытался уговорить ее отказаться от своего решения.

– Я еду не в сторону Сенара, – первый довод.

– Тогда в Йаред, – согласилась она. – Между ним и Сенаром существует автострада, персональный проект нашего президента. Или в любой другой город на побережье моря.

– Я еду на восток, а не на юг.

– Вы все равно вряд ли минуете их. Я вас умоляю. Я могу наградить вас: деньгами, вещами, чем хотите.

– Деньги и вещи меня не интересуют.

Теперь она плакала и смеялась одновременно, что очень походило на истерику.

– Тогда скажите, что вас интересует, и я дам вам это или устрою так, чтобы вам это доставили, когда вернусь домой. О, дом, дом, дом!… Я прошу вас, я вас умоляю именем Господа!

Она продолжала в том же духе еще какое-то время. Чуть позже я устал от этого бреда и ушел искать освещенное местечко, где можно побыть в тишине.

Я сидел на берегу Арадиса, чувствуя тяжесть солнца на непокрытой макушке и разглядывая волны, бившиеся о размытые берега, потом смотрел на клубы зеленого дыма над водой…

Кажется, в голове не появлялось ни единой мысли. Перед внутренним взором промелькнуло несколько картинок из нашего с Турьей прошлого – такого сорта воспоминания всегда посещают в уединении. Наверное, какие-то обломки моей извращенной модели мировосприятия все еще плавали в воображении. Возможно, какая-то непокорная часть меня хотела лучшего окончания отношений, более эстетичного завершения замечательного периода времени, проведенного вдвоем, но все это вместе взятое, без сомнения, было просто желанием видеть Турью снова, держать в объятиях и слышать ее голос.

Клубы тумана на берегу меняли очертания, складывались в призрачные сказочные образы. Через несколько минут я почувствовал, что пришло время уходить, и поднялся.

Вернувшись в офис, я нашел там Роду Титус, которая сидела посреди помещения со странным выражением лица: глаза широко распахнуты, почти выскакивают из орбит. Она сидела без движения и просто пристально рассматривала стену напротив.

– Я возьму вас с собой в Йаред, а оттуда вы сможете по побережью добраться до Сенара.

Она уставилась на меня, и я осознал – уже набил руку в разгадывании сложных условностей сенарского поведения, – что она все прекрасно слышала и еще лучше поняла, однако хотела услышать это еще раз.

Почему ее так интересовало повторение, сказать не могу: может быть, это еще одна игра, при которой подчиненный отказывается воспринимать положительное действие, исходящее от повелителя, как бы подразумевая: «Раб недостоин вашего снисхождения». Но я не был расположен к играм, поэтому пожал плечами и повернулся к двери.

– Не хочешь – как хочешь.

Тут у меня за спиной послышались бессвязные слова благодарности (еще одна традиция, насаждаемая иерархической системой) и шум, с которым женщина вскочила на ноги.

Я взял двенадцатиметровую машину, погрузил туда запас воды и пищи, которого хватило бы для двух человек на два с лишним месяца, и выехал из Алса.

К тому времени, как мы собрались, опустились сумерки, и путешествие наше началось в полной темноте. Рода Титус провела первые часы поездки в нервной беготне из кабины в фургон, изучая территорию, как любопытная мышь. Нечего было и пытаться выбросить ее из головы: слишком отвлекали грохот и топот, которые доносились из разных уголков автомобиля.

Потеряв терпение, я грубо попросил женщину угомониться, и тогда повисла долгожданная абсолютная тишина. Новая крайность в поведении: сенарка ничего не ответила мне – ни согласилась, ни воспротивилась. Думаю, Рода Титус просто испугалась, а я перестал думать о ней.

В конце концов она пришла в кабину и уселась в кресло второго водителя, все еще ненормально спокойная, с руками, сложенными на коленях. Навряд ли поза была удобной.

Темнота вокруг нас сгустилась, и вскоре из машины виднелась только диаграмма из света трех главных фар на соли впереди. Когда в освещенном кружочке появлялся камень или клочок соляной травы, мы могли ощутить чувство движения, но когда дорога оставалась чистой – по этому пути каждый день ездило довольно много машин, – казалось, что автомобиль вовсе стоит на месте. Только серебристо-белые круги впереди и контрастно черная ночь вокруг.

Через несколько часов я начал уставать от изматывающего однообразия путешествия. Мой мозг приблизился к состоянию полного отупения, взгляд зацепился за световые круги от фар, начало мерещиться, что они поднимаются в воздух и начинают выделывать замысловатые па. На самом деле я не особо переутомился – по крайней мере, не хотел спать, – но все-таки решил, что лучше будет затормозить.

Машина съехала с дороги и остановилась. Рода Титус посмотрела на меня, встретила ответный взгляд. Я сообразил, что она ожидала объяснений (хотя любой дурак понял бы что происходит), и в то же время согласно ее иерархическим концепциям просить такого снисхождения не полагалось Действительно, странные убеждения.

Мы посидели немного в тишине, затем, стараясь помочь ей ослабиться, я решил прокомментировать свои действия:

– Я остановился. Спать не хочу, но думаю, будет лучше, если мы пойдем в фургон и ляжем в постель.

Сенарка ничего не ответила, хотя ее глаза открылись чуточку шире, словно она хотела подавить панику. Из-за того, что я долго сидел за рулем, мысли мои не желали шевелиться, поэтому я не стал даже пытаться объяснить себе, почему эта женщина опять испугалась и ухватилась за кресло так, что побелели костяшки пальцев. Не было возможности тратить время на расшифровку непостижимых выкрутасов загадочной сенарской души, так что я просто встал из кресла и пошел в заднюю часть автомобиля.

Я открыл дверь и очутился в воздушном шлюзе, слишком маленьком даже для мужчины сравнительно небольшого роста. Потом вылез наружу в прохладную тьму – маска немедленно вскочила на лицо. Я обошел машину и вытащил крепления, зафиксировал их – на тот случай, если буду все еще спать или проснусь, но не захочу вставать на рассвете, а Дьявольский Шепот не смог перевернуть нашу импровизированную квартиру.

Затем я вернулся к носовой части – просто проверить, все ли в порядке. На коже чувствовался прохладный ветерок, из машины лился яркий желтый свет. Рода Титус оставалась там же, в кресле водителя. Она была хорошо видна через лобовое стекло: сидела, ухватившись за руль и широко распахнув глаза.

Я тогда решил, что невозможно словами достучаться до ее разума. Зомби, закодированная личность. Потом поспешно прогнал картинку из воображения, залез обратно в автомобиль и снял с лица маску.

– Вы, без сомнения, можете провести всю ночь в машине, если хотите, – рявкнул я. Наверное, женщина меня немного разозлила. – Или приходите сюда и вытаскивайте койку, мне все равно.

После этих слов я разложил собственную кровать, забрался в теплый конверт постели и повернулся к стенке, выключив предварительно свет в моей части машины. Однако свет из кабины все еще проникал в фургон, появлялись огромные тени.

Через минуту стало ясно, что Рода Титус не собирается приходить.

– Свет в кабине мешает мне спать, выключите его, наконец, – потребовал я.

В первый раз за весь день послышался ее голос.

– Механизм регулировки различает общий язык?

Звук ее голоса выдавал крайнюю степень морального истощения.

– Конечно, – ответил я. – Вы разве не слышали, как я только что отдавал приказ на общем языке?

– Выключить свет, – сказала она, и весь мир погрузился во тьму.

Я поворочался в кровати, устраиваясь поудобнее, но что-то, какой-то маленький червячок раздражения мешал погрузиться в сон. Вскоре послышалось, как встает Рода Титус, хрустя суставами, и пытается проникнуть в фургон, что очень трудно проделать в темноте. Последовало несколько стуков, звук падения чего-то тяжелого, тихие всхлипывания пытающейся не разрыдаться женщины.

Как это все нелепо.

– Рода Титус, – позвал я, не оборачиваясь. Она застыла. – Если вы пытаетесь пробраться к кровати, почему бы не включить свет?

Она пару раз шумно вдохнула, потом быстро ответила сдавленным голосом:

– Я не хотела вам мешать.

– Вы мешаете мне своим грохотом. Включить свет, – скомандовал я.

Яркий электрический свет цвета концентрированного апельсинового сока заполнил пространство. Я повернулся, чтобы увидеть ее, хотя глаза и отказывались смотреть после неожиданного перехода от темноты к свету. Она изображала каменное изваяние на полпути из кабины в фургон.

– Странная вы женщина, – заметил я. – Почему вы там стоите? Если вы разберете кровать, мы оба сможем спокойно выключить свет и заснуть.

Она, как по сигналу, бросилась в комнату, чуть не врезавшись в стену, долго не могла найти койку, а потом распаковать ее. Я вздохнул и, кажется, предложил встать и помочь ей отцепить крепления, но сенарка пробормотала «нет, нет» и продолжала копаться.

В конце концов кровать разобралась сама собой, женщина залезла под одеяло и замерла. Я дал команду лампам и через некоторое время уснул.

Следующим утром Рода Титус немного расслабилась и перестала так откровенно бояться меня. Я встал раньше нее, чуть позже полудня, оделся и умылся, прошел в кабину, где и сидел, любуясь пейзажем, пока уничтожал завтрак из каши и макарон.

Я уже почти решился дождаться темноты, прежде чем поехать дальше, но потом передумал: автомобиль вообще-то хорошо защищал от радиации, а ночное вождение сильно утомляло. Так что после еды мы снова двинулись в путь.

Работа механизмов разбудила мою попутчицу, и через некоторое время она появилась в кабине, усевшись рядом со мной. Почему женщина чувствовала себя счастливее с утра, чем с вечера, было вне моего понимания. Может, боялась темноты. Но теперь Рода Титус пожелала мне доброго утра и спросила, как спалось. Еще одно различие в наших культурах: вряд ли ее на самом деле интересовал мой сон, реплика показывала уважение к человеку, стоящему выше по социальной лестнице.

После обеда дорога увела нас сквозь металлические отблески солнца и белые соляные дюны пустыни далеко за последние поселения Алса.

Впереди исчезало всякое подобие наезженного пути: слишком мало машин забиралось так далеко на юг, да и те, которых сюда заносило, не оставляли таких следов, которые бы не разметал Дьявольский Шепот.

Пока Арадис виднелся к западу от нас, земля оставалась вылизанной ветром, и машина спокойно двигалась вперед, не встречая на пути ухабов. Вскоре, однако, мы миновали южные берега моря, и теперь вокруг не было ничего, кроме обволакивающей планету соляной пустыни: совершенное ничто.

Ландшафт изменился: дюны заставляли автомобиль беспрерывно подниматься и опускаться, и чем дальше на юг, тем больше по размерам становились холмы, пока нам не пришлось взбираться вертикально вверх или съезжать вниз по склону дюн. Такая местность не представляла ничего интересного, совершенно ничего, что бы могло привлечь внимание. Вождение стало отдавать монотонностью, однако меня такая ситуация, как ни странно, успокаивала.

Ручейки соли стекали с песчаных пиков на лобовое стекло, балансировали там какое-то время на ветру, а потом уносились, как израильтяне, освобожденные Моисеем. Тысячи кристалликов, такие маленькие, что казались неразрывно связанным потоком, блестели на солнце. Движение приобрело определенный ритм: медленное восхождение, пик, медленный спуск – и так дюна за дюной. Ритм, напоминающий биение сердца. Медленный вдох и выдох под водой. Смена времени суток, только в более спокойном, мирном понимании. И пока мы ехали, невообразимая красота окружавшего нас мира входила в мою душу, как сильное успокоительное.

Рода Титус, однако, не находила ничего хорошего в путешествии. Ею все больше овладевала скука: женщина начала ерзать на месте, суетиться, бормотать что-то себе под нос, пока я не велел ей прекратить (и она повиновалась, но без того униженного ужаса, который демонстрировала вчера). Потом, когда солнце зашло, сенарка надулась и стала напоминать обиженного ребенка. Женщина стала высказывать что-то вроде жалоб: «какая ужасная земля, пустая и жуткая… бу-бу-бу», потом вздыхала и добавляла как бы про себя: «…наверняка на то есть воля Божья». Потом по памяти цитировала отрывки из Библии, то один, то другой фрагмент о разрушении Содома и засевании его полей солью.

После заката мы остановились и слегка подкрепились. Еще не закончив есть, она внезапно проронила, подняв на меня глаза:

– Не помню, говорила ли я вам, насколько благодарна за то, что вы взяли меня с собой.

После созерцания дневных красот я пребывал в умиротворенном настроении, поэтому не стал ничего отвечать на это идиотское замечание и продолжил поглощать ужин.

Но Рода Титус не остановилась на единственной фразе и еще раз десять сказала спасибо. Вскоре моему терпению пришел конец, и я начал орать, чтобы она наконец заткнулась и перестала провоцировать меня ригидистскими высказываниями. Она сильно побледнела, почти до цвета соли, и проглотила кусок пищи, не прожевав как следует. Я же, выплеснув гнев, естественно, почувствовал себя гораздо лучше и быстро покончил с едой. Сенарка же, слишком закомплексованная, не могла позволить злости вырваться наружу, и вред, который причиняло «воздержание», легко отражался на ее лице. Веки дергались, теки пошли красными пятнами. Но она ничего не сказала.

Я вернулся в кабину и вновь завел двигатель. Попутчица ко мне не присоединилась. Так мы ехали три или четыре часа. Как оказалось потом, сенарка успела за это время забраться в кровать и уснуть, повернувшись спиной ко входу, в кабину. Свет женщина выключать не стала. Я забрался в постель и скомандовал отбой. Сон пришел сразу же.

На следующий день Рода Титус выглядела запуганной: она так низко опустила голову, что та оказалась на одном уровне с плечами. Но теперь установился распорядок нашего путешествия. Мы вставали в полдень, завтракали, и я вел машину до вечера. Потом останавливался, мы ужинали, а после еды и Дьявольского Шепота я снова садился за руль и ехал сквозь свободную от радиации тьму. Чем дальше на юг мы продвигались, тем жарче становилось, хотя внутри автомобиля и поддерживалась разумная температура.

Время от времени машина останавливалась, я вылезал наружу и бродил вокруг, просто чтобы размять ноги и полюбоваться видом. Ранним вечером жара стояла фантастическая, она чувствовалась на коже почти как материальное давление. Сверкающие соляные дюны, уходящие на запад…

На четвертый день Рода Титус тоже решила прогуляться и вышла на воздух, прикрывая ладонью рот, чтобы наверняка дышать только через носовые имплантаты. Она не выходила на улицу уже несколько дней и, по ее словам, легко забыла о присутствии хлора и необходимости не дышать ртом. Как только ядовитый газ попадает в легкие, организм тут же реагирует кашлем, то есть еще более глубоким вдохом, и состояние только ухудшается. Я подмигнул ей сразу двумя глазами над завязками маски.

Но как же прекрасен этот мир! Мое сердце, сморщенное до этого момента, расправилось, как легкое, призрачное легкое, наполнившееся кислородом красоты. Я устремил машину к гребню большой дюны и остановился там, развернувшись на восток – туда, где огромные ряби белого порошка застывшими волнами направлялись к краю мира по своим делам.

Тени, отбрасываемые палящим солнцем, казались очень темными, почти черными рядом с серебряно-белой солью: цепочка черных дыр среди белых пиков. Потом мы повернули на запад, рукой, как козырьком кепки, прикрывая глаза, защищаясь от яркого света белого солнца, которое ближе к горизонту становилось розоватым, телесного цвета. Здесь дюны завораживали, напоминая изгибы и впадины человеческого тела, поднимающегося и опадающего. Луч света попадал на биллионы кристаллов каждой дюны и расщеплялся на различные цвета спектра: красный, бледно-зеленый, мистический синий. Слабые следы всех оттенков, разбросанные в воздухе.

Я присел на корточки и запустил пальцы в соляной песок, который составлял дюну. В горах, где земля кое-как укрывалась от ветра, частицы соли обычно гораздо крупнее, чем в низине, и к тому же приобретают разнообразные формы. Но здесь, в глубокой бескрайней пустыне, ветер превращался в молоток, который раскалывал соляные булыжники на маленькие круглые шарики. Они катились по склону дюны, как набегающие друг на друга волны в море, острые края кристаллов стачивались о соседние песчинки. Частички бежали так плавно, что, подставив под их поток руку, разломав верхний немного твердый хрустящий слой – он образовался из-за жуткой жары и повышенной влажности воздуха, – вы бы почувствовали то же самое, что и при касании воды.

Я набрал полные ладони соли и сидел так некоторое время. Мне нравилось гладить шарики кончиками пальцев, высматривать песчинки в форме спирали и пытаться увидеть в них будущее, как это делают шаманы. Несколько крупинок прилипло к пальцу, и я поднес его поближе к глазам, чтобы лучше рассмотреть. Соль делилась на такие маленькие частички, что последние легко помещались в линиях моей кожи. У меня возникло чувство путаницы в размерах: начало казаться, будто дюны, по которым мы ехали, были гигантскими пальцами, а наш автомобиль – мельчайшая крупинка соли, катившаяся по углублениям в коже.

Я перелил песок из одной ладони в другую, и пот на руке задержал соляную патину. Сахарная пудра на пончике.

Потом я глубоко вдохнул и поднял маску левой рукой так, чтобы правой суметь дотянуться до рта, попробовать на вкус соль. Острый привкус на языке. Зернистое вещество, которое скрипит на зубах, даже вроде бы совсем растворившись под действием слюны.

Но поднимался ветер, солнце почти село за горизонт, предвещая наступление времени Дьявольского Шепота, поэтому я встал и вернулся к автомобилю, занявшись его принайтовыванием к земле перед предстоящим ураганом. Рода Титус последовала за мной как несмышленый щенок, все так же зажимая рот рукой.

Когда мы ретировались в машину и стали обедать, а за окном завывающий ветер принялся вносить поправки в устройство этого холмистого мира, Рода Титус заговорила со мной – кажется, впервые за много дней. Похоже, она наконец-то успокоилась.

– Техник, – начала женщина, – мне трудно придумать, как с вами обращаться.

Я дожевал кусок, проглотил и посмотрел на нее:

– Не вижу никакой трудности.

– Кажется… я вызываю у вас приступы злости.

Это прозвучало настолько прямолинейно, что я не смог сразу придумать, что ответить. Когда пауза стала затягиваться, Рода заметила:

– Итак, это правда?

– Вы говорите не по делу, – нахмурился я. – Человек может вызывать злость у другого человека. Но, мне кажется, суть не в том.

Сенарка запнулась, потом выпалила на одном дыхании:

– Конечно, вы не думаете так всерьез. И если нам выпало провести столько времени вместе, вы бы постарались сделать что-нибудь со своими негативными эмоциями, хотя, по правде говоря, я не понимаю, чем могла вызвать раздражение.

Я помедлил после окончания ее речи, но она не собиралась ничего добавлять.

– Дело в том, – заметил я, закончив с ужином, – что у вас присутствует непонятный рефлекс, заставляющий сдерживать гнев. Почему бы нам не позлиться друг на друга?

Рода Титус выглядела чуть ли не испуганной.

– Гнев – это грех, – просветила она меня.

Я презрительно фыркнул.

– Вы несете чушь, – признался я.

– Вы меня презираете, – с сожалением произнесла она.

– Ага, еще заставьте меня сдерживать дурные эмоции просто из уважения к вам, и тогда во мне останется только хорошее, – заявил я. – Иногда я действительно вас презираю. Иногда я действительно злюсь на вас. Иногда мне нравится видеть вас рядом. Иногда я даже испытываю желание.

На это женщина только сузила глаза и открыла пересохший рот, чтобы что-то сказать, но так и не сумела вымолвить ни слова. Поэтому я продолжил:

– Но я с ума сойду, если стану разбирать по косточкам свои чувства, как того хотите вы.

Она покачала головой: быстро-быстро из стороны в сторону, получился скорее нервный тик, чем жест.

– Я жалею, что вообще заговорила об этом, – призналась сенарка.

Я пожал плечами и пошел в кабину.

После полудня Рода оставила меня управлять машиной в одиночестве, чем обрадовала несказанно. День сменился ночью, а автомобиль продолжал ехать сквозь тьму.

Следующим утром дела пошли лучше. Возможно, Рода Титус почувствовала, что совсем скоро окажется дома, потому что говорила со мной почти жизнерадостно.

– Что меня действительно интересует в вашем обществе, так это отцовство, – поведала она. – Неужели вы на самом деле не знаете, кто вас зачал?

– А для чего мне это знание? – вопросом на вопрос ответил я. – О детях заботится мать. Отцы приходят и уходят, а матери остаются, они – связь с домом, с родиной.

– Вы очень близки со своей матерью?

Я сплюнул на пол.

– Она далеко отсюда. Осталась на Земле.

– Вот как. А почему она не пожелала лететь с вами?

– Я уверен, что бедняжка даже не знает, что ее сын находится не на родной планете.

Рода Титус замолчала. Потом заговорила снова:

– Я даже не предполагала, что такое может случиться.

– Я родился в религиозном обществе, в сердце Древнего Континента, – решил рассказать я. – Но еще в ранней юности осознал, что пока человек не создаст собственную систему жизни он будет всегда оставаться рабом чужой. Я долго путешествовал, а потом много лет жил с алсианами. Поэтому мы с мамой не виделись очень и очень давно.

Рода Титус погрузилась в соболезнующее молчание – еще одна традиция иерархического общества. Когда я понял, что она выражает мне сочувствие, то рассмеялся:

– Я не могу поверить, Рода Титус, что вас действительно интересуют мои переживания или переживания моей матери!

Она потрясенно вскочила.

– Что вы имеете в виду? Конечно, это все очень печально, а я всегда хорошо чувствую ситуацию. – Она немного помолчала. Потом добавила: – Я скучаю по отцу.

Меня ее тоска вовсе не интересовала, что я тут же и высказал. Рода Титус обиделась и ретировалась в фургон.

Мы ехали до самого заката, размышляя над скудностью окружающего ландшафта. Когда вечерний Дьявольский Шепот начал раскачивать машину, я спрятал автомобиль у подножия дюны и погрузился в ожидание, ругаясь про себя на то, что позволил поездке продолжаться так долго. Неприятное это дело, суетиться в полутьме на улице, пытаясь закрепить автомобиль на грунте.

Возвратившись в кабину, я осмотрел в зеркале лицо и руки и обнаружил небольшие ссадины. Но как только ветер утих, снова вылез наружу и освободил машину от пут. Возвращение к монотонному ритму управления автомобилем немного успокоило.

Сердцебиение.

Даже свирепость соляных ветров осталась в памяти как небольшая неприятность, не стоящая внимания. Каустический вакуум пустыни. Во мне начало рождаться трепетное ощущение внутреннего рассвета. По своему небольшому опыту я знал, что именно такое чувство предшествует общению с Богом. Белизна соли олицетворяла пустоту, чистоту лимфы, распространяющуюся во все стороны до неба, серебряное присутствие Господа, и оно идет во все стороны, потому что все стороны вокруг меня и были истинными дорогами к божеству.

Богоявление.

А после этого всегда следует возрождение желаний плоти. Я вдруг почувствовал жуткий голод – да и бутылка с водой в кармане у сиденья давно опустела, – потянул тормоз, чтобы остановить автомобиль, и поднялся с кресла.

Гармония духа.

Чем больше она западает в душу, тем тяжелее последнюю вернуть обратно, в тело. Я прошел в заднюю часть машины и застал там Роду Титус, как будто только что поднявшуюся с колен. По-моему, она привыкла вскакивать на ноги, заслышав мои шаги, может – кто ее там знает, – из страха, а может, снова играла в свои иерархические игры.

Я сделал большой глоток воды из отверстия автомата-фабрикатора и заказал немного суррогатного картофельного пюре. Потом уселся поудобнее на стул у стены фургона и принялся за еду.

– Техник, – проговорила Рода Титус, – я должна сделать признание.

– Опять эти ваши иерархические штучки, – прочавкал я. Кусочки картошки выпали изо рта и размазались по подбородку. Она брезгливо поморщилась.

– Я соскучилась, – призналась сенарка. – А вы не приложили никаких усилий, чтобы положить подальше свои личные вещи. Спрятать их от меня.

Слова привлекли внимание.

– У меня нет личных вещей, – отрезал я.

– Ваш блокнот, – напомнила она.

Ноутбук лежал у нее на коленях. Я снова посмотрел в лицо женщине:

– Ну и?…

Она спрятала глаза.

– Я прочитала ваши записи, – повинилась Рода Титус. Не дождавшись от меня ответа, попутчица добавила: – Вы не очень обиделись?

Я покачал головой и доел картошку.

– Я только хотела найти что-нибудь из Библии, – начала оправдываться она, – или, может, стихи. Какую-нибудь историю. Вы же понимаете, насколько мне скучно?

Мой желудок наполнился под завязку, поэтому я поставил миску обратно в автомат и заказал водки. Потом улегся на кровать и начал посасывать из маленькой бутылочки, предоставленной фабрикатором. Мои глаза, привыкшие смотреть в темноту и пустоту без единого отчетливого образа, с радостью принялись разглядывать Роду Титус, я восхищался ее лицом же, как до этого совершенством соляной пустыни. Она неуверенно присела на корточки. Потом достала блокнот и протянула его мне и, когда я проигнорировал ее жест, положила на крышку автомата. Потом попросила:

– Пожалуйста, техник, не смотрите на меня так. Мне неудобно от вашего взгляда.

– На что же мне смотреть? – поинтересовался я, не отрываясь от ее лица.

Черты казались гротескными, перемешанными и затем собранными в неправильном порядке. Расщепляющиеся и составляющиеся вместе невидимо глазу. Но что самое смешное – мне пришло в голову, что все лица обладали такой склонностью к странной, радикальной перемене, просто я не замечал этого до определенного момента.

– Не знаю, – растерянно призналась она. Лицо сенарки вспыхнуло и окрасилось в цвета заходящего солнца. – Но, пожалуйста… вы меня смущаете.

– На что же мне смотреть? – повторил я. – На автомат?

Я повернулся и уставился на машину в глубине фургона, хотя двигать головой внезапно стало очень тяжело. Так вот, я уставился на автомат.

– Фабрикатор, – начал я. – Качество того, что он производит, зависит только от сырья, которое в него загружают. Оно может быть ниже, чем у изначального продукта, но никогда – выше. Автомат всего лишь расщепляет и конструирует, замораживает, варит и режет.

Моя речь часто прерывалась паузами, во время которых в глотку успевало поступить еще немного водки. Но по мере того, как лились слова, я начинал проникаться собственными мыслями, осознавать, что высказываю сокровенную истину.

– Пищевой фабрикатор, – объяснял я, – берет сырые продукты или элементы, выделенные из отхожих мест (наверное), и смешивает их с остальными ингредиентами и специями.

Тут я остановился. Отпил немного из бутылки. Рода Титус молчала: она буквально застыла на месте с выражением полнейшего ужаса на лице.

– Питьевые фабрикаторы только добавляют в воду ароматизаторы или быстро дистиллируют содержимое, чтобы создать подобие алкоголя. Машиностроительные фабрики размягчают, и проектируют, и собирают, и создают пластиковые модели по базовой программе. Или плавят и придают форму загруженному в них металлу. – Я склонил голову набок, внимательно оглядывая кабину, стараясь не упустить ни одной детали обстановки.

– Они перемешивают и компостируют траву, делают все, что приказывает программа. – Моя голова медленно вернулась в прежнее положение, глаза сфокусировались на Роде Титус. – То же самое происходит с людьми.

Она смотрела на меня в священном ужасе, совершенно неподвижная, замечательно беззвучная.

– Думаю, никогда не повстречаю человека, который сравнился бы по красоте с деревом, – посетовал я.

Живописная, почти фотографическая картинка с изображением дерева предстала перед моим внутренним взором: высокое, с длинными ветвями, поддерживающими шапку листвы.

– Людей создают дураки, подобные мне. Но только Бог…

Я не закончил предложения, какая-то часть меня страстно желала, чтобы Рода Титус сказала все сама. Но она как раз изображала статую и никак не могла мне помочь.

– …может создать… – подсказал я. Потом со вздохом закончил: – Дерево.

Воцарилась неловкая тишина. Я зарылся поглубже в постель, устроив бутылку у себя на груди.

– Если бы я был деревом, то пил бы ногами. Ел кончиками волос и руками, поднятыми кверху. Выпускал свое семя в воздух.

Я даже не заметил, как провалился в сон.

Следующим утром Рода Титус проснулась необычайно веселой, почти принужденно веселой. Мы позавтракали, и она произнесла маленькую страстную речь о пище, которую мы потребляли, о нашем путешествии, об отличии Арадиса от Галилеи. Дьявольский Шепот на рассвете (мы еще спали) выдал по-настоящему знаменательный концерт, и машину занесло внушительным сугробом соли. Мне пришлось откапывать автомобиль лопатой.

Рода Титус вышла за мной на горячий воздух, прикрывая левой рукой рот. Она даже предложила приглушенным из-за ладони голосом помочь копать, но при этом отказалась открывать рот, боясь вдохнуть хлор и покалечить легкие. А человек мало что может сделать, держа лопату одной рукой.

Потом, когда мы снова отправились в путь, сенарка села рядом со мной в кресло второго водителя. Вначале она говорила с воодушевлением, потом присмирела. Возможно, мои ответные замечания не слишком располагали к общению в тот день. Женщина рассказывала о своем отце, но в памяти ни одна из ее историй не сохранилась.

Потом она начала длинную дискуссию о необходимости соблюдения всяческих правил. Рода настаивала на том, что Алс, так же как и Сенар, подчиняется определенным законам. Просто у нас они называются по-другому. Я слушал ее слова, не принимая болтовню близко к сердцу. На самом деле внутри у меня разливалось такое чувство свободы (пребывание в пустыне отрешало от забот, так хорошо быть вдалеке от Алса, так замечательно вести машину днем, а не ночью), что я постепенно начал увлекаться обсуждением вопроса.

Разговор продолжился и после остановки автомобиля, когда в небе разлилось красное зарево, когда крепления вернулись на свое место, защищая нас от Дьявольского Шепота.

Мы сидели в задней части машины, и я снова отхлебывал из бутылки, скупо отмеряя количество алкоголя, потому что запасы его подходили к концу.

– Но у вас все равно есть правила, – настойчиво убеждала Рода Титус.

Отступление по этому пункту, по-видимому, означало для нее полное поражение в жизни.

– Вы же получаете назначения на ту или иную работу.

– Нет, – мягко возразил я, – работать никого не заставляют.

Она глубоко вздохнула, будто пытаясь задуть невидимую свечу.

– Это просто смешно! Почему же все до сих пор трудятся?

Я пожал плечами:

– Могу сказать только за себя. Мне просто скучно целый день ничего не делать. Работа – лучший способ занять время чем-то полезным.

– Но ленивые люди всегда есть, – возразила она. – Такова человеческая природа. Лень. Можно рассматривать ее как слабость или порок. Так как насчет них? Таких людей?

– Ленивые, – протянул я. – Не понимаю. Может, вы имеете в виду тех, кто не способен работать из-за физических недостатков? Я бы скорее жалел их, чем презирал. Если предположить, что вообще заинтересовался бы судьбой подобных индивидов.

Тут я подумал о Лихновски, вынужденном лежать и «лениться» на больничной койке долгие месяцы, ожидая, пока для него вырастят новые легкие. Наверняка он предпочел бы работать, чем валяться без движения.

– Нет-нет. Я имею в виду вот что: предположим, есть какая-то работа, одни люди добросовестно трудятся, а другие увиливают, так что первые выполняют двойную норму за себя и за других. Лентяи используют остальных. Они смеются над вами, пожиная плоды вашего труда. Их необходимо заставить работать.

В ее замечании я нашел мало смысла.

– На самом деле, – продолжила Рода Титус, слегка наклоняясь вперед, как будто сама цель существования состояла в том, чтобы заставить меня принять ее точку зрения по данному вопросу, – у вас все-таки есть правила. Что бы произошло с человеком, который отказался выполнять предписанную ему работу?

– Что сделал бы по этому поводу я? Скорее всего ничего.

– Ладно, что сделали бы алсиане?

– Откуда мне знать? Спросите их самих.

– Неужели не находится никого, кто бы проигнорировал свое новое назначение, даже если это наносит огромный ущерб всему обществу?

– Наверное, есть, – неуверенно предположил я.

– Ну и что же с ними происходит? Вы понимаете, к чему я клоню? Должен существовать какой-то механизм, заставляющий человека работать, даже если он упорно сопротивляется!

– А с чего это он не желает работать?

– А с того, – чуть повысив голос, объяснила Рода Титус, начиная немного злиться, – что он предпочитает встречаться с друзьями, пить водку, жрать и болтать ни о чем, вместо того, чтобы трудиться!

– У него достаточно свободного времени, чтобы и поговорить и выпить, – заметил я. – Для этого предназначено три четверти суток.

– Но ему хочется заниматься ерундой весь день, понимаете? – настаивала Рода Титус. – Зачем? Такое времяпрепровождение быстро наскучит кому угодно.

– Я не знаю зачем, мы в любом случае обсуждали вовсе не это. Допустим, есть такой индивид. Вы наверняка сделаете все, чтобы заставить его работать!

– Нет, – пожал я плечами.

Она издала звук, который, по-видимому, обозначал раздражение.

– Вы наверняка так говорите просто для того, чтобы выиграть в споре, – обвинила меня она. – Но я-то точно знаю, как поступают в таких случаях!

– Поверьте мне, Рода Титус, – сказал я. – Мне совершенно не важно, кто победит в споре, мне наплевать, спорим мы вообще или нет. Но если бы человек, которого вы описали, действительно существовал, то скука должна стать для него достаточным наказанием. И со своими проблемами и эмоциями он разбирался бы сам, не вмешивая государство. Наверное, друзья перестали бы с ним общаться, если он, избегая выполнения обязанностей, поставил в невыгодное положение остальных. Например, некто получил назначение в больницу, а потом заболел его товарищ и слишком долго ожидал помощи, потому что искали замену пропустившему работу лентяю.

– Да, – удовлетворенно вздохнула Рода Титус, – именно так.

– Ну, думаю, друзья станут избегать его, может, даже врежут пару раз для острастки. Потом этот «некто» будет сидеть сложа руки и пить водку весь день напролет, но в полном одиночестве. Много людей испытывает потребность в уединении. Знаете, бывает такое состояние, когда не хочется никого видеть. Тогда люди покидают поселение и строят хижины вдалеке от городов.

Казалось, женщина была сыта по горло общением со мной: без единого слова она повернулась к стенке, вытянулась в струнку на кровати и начала в подробностях изучать потолок.

Я взял блокнот и принялся читать. Дьявольский Шепот усиливался, стены автомобиля покачивались от резких толчков, как подвески на люстре. Несколько минут мы занимались тем, что без движения лежали на койках и прислушивались к звукам внешнего мира. Потом я встал и налил себе немного водки, сед обратно и присосался к бутылке. Внезапно Рода Титус рывком перешла из лежачего в сидячее положение, выкатившись из своего алькова на краешек кровати.

– Я вспомнила, – с триумфом провозгласила она, как будто наконец нашла, чем сразить меня наповал. – Вы сами мне сказали это, когда я только прибыла в Алс. Во время исполнения своих дипломатических обязанностей я попросила вас провести меня в женское общежитие, а вы отказались. Итак, получается все-таки существует правило, закон, который запрещает мужчинам появляться в жилище сограждан противоположного пола!

Я засмеялся.

– Нет никакого правила, – разуверил я ее, – просто многим женщинам вряд ли понравилось бы видеть меня у себя дома. Думаю, меня просто побьют и выкинут за порог. Но ведь это не закон. К тому же, – добавил я через некоторое время, – зачем мне вообще понадобится туда заходить?

Рода Титус немного помолчала, никак не отреагировав на мою реплику. Только покачала головой.

– Ну, мало ли зачем, – пробормотала она несколько неуверенно.

– А если конкретно? Чтобы пообщаться с женщиной? Но я могу сделать это в любое время и в любом месте. Какие еще могут быть причины?

Не получив ответа, я продолжил:

– Могу предположить, почему вы вообще затронули этот вопрос. Из-за того, что в Сенаре существуют законы, каждый житель вашего города, вполне естественно, хочет их нарушать. Вы загоняете свое желание глубже в подсознание – наверное, потому, что считаете его грехом, но все равно ощущаете его присутствие. Итак, есть закон. Тогда нужны полиция и армия, которые следят за выполнением правил. Нужны темницы, куда отправляются провинившиеся. Нужно даже нечто большее, чем все это: система убеждений, по которым должны жить граждане, тюрьма, в которой наказуется инакомыслие. Мы, алсиане, сделали ставку на то, что при отсутствии законов не возникает необходимости в сопутствующих им только что перечисленных явлениях.

Она снова покачала головой и ничего не ответила.

– Мне кажется, – осторожно заключил я, – что у нас разные понятия о свободе. С точки зрения алсианина именно сенарцы являются рабской нацией. Последовала незамедлительная реакция:

– Да нет же, это Алс порабощен… дикостью. Своими собственными примитивными желаниями и потребностями. Эгоизм – это монстр, который сидит внутри каждого человека.

Рода говорила с непонятной горячностью: похоже было на то что тема на самом деле задела ее за живое.

– Ни один из вас не понимает истинной красоты, свободы служения: ощущения чего-то несравненно более могущественного, чем маленький человек, – а именно добровольного поклонения Господу. Для вас свобода – это только «свобода для», но существует гораздо больше видов, из которых наивысшая – свобода от самого себя.

Такой замечательной страстно выраженной глупости я еще не слышал, а потому запрокинул голову и засмеялся от радости:

– Рода Титус, в конечном счете в вас все-таки присутствует страсть, несмотря на все усилия воспитателей загнать ее как можно глубже! В первый раз я увидел в вас прекрасную женщину!…

Я тотчас вскочил на ноги и бросился к ней, чувствуя тепло от водки во всем теле.

Глаза сенарки чуть не вывалились из орбит от неожиданности – в них плескалось что-то похоже на страх, – когда я схватил ее и начал целовать в губы.

Когда я наконец оторвался от сенарки, лицо женщины оказалось каменным, белым от страсти, недвижимым из-за внутренней борьбы желания с социальными установками. Глаза были широко распахнуты…

На протяжении всего путешествия у меня не возникало никакой потребности заниматься сексом с Родой Титус, но теперь что-то произошло, поднялось возбуждение, заклинатель потерял контроль над коброй.

Заметив, что все еще держу стакан с водкой в ладони, я осушил его и бросил на пол. Освободившейся рукой я взял Роду Титус за волосы и прижался к ней всем телом так, что она прогнулась и упала на кровать.

У сенарки вырывались странные звуки: страстное мычание почти походило на всхлипывание. Может, она пыталась что-то сказать, протолкнуть слова сквозь внутренние сенсоры. Но тогда я чувствовал только тепло ее тела, соприкасающегося с моим сквозь тонкую ткань одежды. Я снова поцеловал ее, потом слегка приподнялся, чтобы ощутить дюны ее грудей. Теперь она бессвязно лепетала слова тонким, едва слышным голосом, но смысл фраз был не важен. Шепот возбуждал сам по себе.

Я начал стягивать с себя одежду, но, как только отвлекся, тело подо мной стало извиваться и брыкаться, поэтому пришлось остановиться и попридержать его рукой.

Вначале я положил ладонь на лицо сенарки, но, так как она продолжала бороться, передвинул руку на шею. Обе руки Роды Титус сразу же рванулись к моему запястью; царапаясь и колотя, женщина безрезультатно старалась сорвать массивный корень моей руки с плодородной почвы своего горла.

Я снял одежду, оставив только майку, и принялся бороться с ее крючками и пуговицами левой рукой. Сенарское платье приведет в тупик сколь угодно опытного любовника количеством ненужных деталей, и мне пришлось просто разорвать его, чтобы снять.

Ее тело оказалось очень бледным, цвета соли, серебро и веснушчатые серебряные дуги бедер, голеней, рыхлого животика. Лицо к тому времени уже приобрело пурпурный оттенок, но я так часто видел ее покрасневшей, что цвет не резал глаза. Белая – как свеча с огненным лицом. Она дрожала, ноги дергались в неясных спазмах. Язык желания ее тела показался мне любопытным, но труднораспознаваемым. Я убрал руку с ее горла, и женщина конвульсивно дернулась, набирая полные легкие воздуха. Правая моя рука таким образом освободилась и смогла легко добраться до ног, я раздвинул их и вошел в ее лоно. Она вначале успокоилась и лежала очень тихо, потом с новой силой начала извиваться и выгибаться подо мной, как только я стал двигаться.

И тут это случилось: пик, высшая точка, момент вне времени, когда на мгновение зависаешь на вершине дюны, а затем стремительно съезжаешь вниз, в канаву, в которой и проходит вся наша жизнь. Оргазм пришел слишком быстро, но учтите, что я многие недели не занимался сексом вообще.

Говорят, семя мужчины соленое на вкус.

Весь процесс занял несколько минут, но я, против ожидания, никак не мог отдышаться и лежал на ней, как на матрасе, ожидая, пока успокоится бешеное биение сердца. Потом вскочил и натянул штаны.

– Разрядка, – проговорил я, усмехаясь, – разрядка. Вот еще одно определение свободы, это чувство.

Сенарка смотрела на меня ничего не выражающими глазами, грудь вздымалась вверх и опадала в соответствии с ритмом ее глубоких вздохов. Я заново наполнил стакан водкой и выпил.

– Наверное, в этот раз тебе было не так хорошо, как мне, – предположил я. – Но если мы снова займемся любовью, я постараюсь не слишком торопиться.

Не обращая ни малейшего внимания на мои слова, женщина села и начала оправлять одежду, скреплять края порванной рубашки, открывающей тело. Потом встала с кровати и исчезла в кабине водителя.

Я допил водку и натянул рубашку. Дьявольский Шепот утих, поэтому можно было двигаться дальше.

Я пошел в переднюю часть автомобиля. Рода Титус издала стон. Она стояла в одной рубашке, нагая ниже пояса, у правого окна. Я ей улыбнулся, потому что мне доставляло удовольствие смотреть на то место, где ее бедра переходили в колени, и залез в водительское кресло.

Без единого звука женщина рванулась прочь из кабины. Полагая, что она передумала и решила пойти полежать, я завел двигатель, но легкий стук двери возвестил, что случилось что-то не то. Я вскочил на ноги и босиком нырнул в фургон, но Роды Титус там уже не увидел.

Нелепо. На много километров вокруг простиралась пустыня без единого домика, она просто умрет. Я повернул ручку, открыл дверь и выпрыгнул наружу. Маска мягко заняла свое место.

Солнце уже зашло, только небольшая пурпурная полоска ближе к горизонту напоминала о его недавнем свете, но уже появились звезды. В абсолютной темноте безлунной ночи они сверкали миллионами огней. Некоторые двигались – это были корабли на орбите, – но большинство тихо покоилось на черном небесном покрове. Белоснежность соли на земле казалась призрачной в их неверном свете, затуманенное восприятие отказывалось понимать что-либо в пушистой тьме. Вокруг стояла совершенная тишина, которую прерывал только мерный звук мотора машины у меня за спиной. Соль холодила босые ноги, ветер освежал лицо. Я позвал:

– Рода Титус!…

Кричать через маску очень сложно. Глаза начали потихоньку привыкать к темноте и различать расплывчатые очертания окружающего мира. Женщины нигде не было видно.

Я остановил машину, снова вылез наружу. Потом заметил ее: темные волосы и рубашка, прикрывающая две белые полоски ног, которые разрезали воздух подобно ножницам, когда Рода пыталась взобраться на следующую дюну. В пустыне крайне нелегко бегать по рассыпчатым холмам: ступни женщины вязли в соли.

Я снова позвал ее. Сенарка остановилась, повернулась, посмотрела на меня, ладонью прикрывая лобок. Картинка из старинной книги – Ева в райском саду.

– Куда вы собрались? – крикнул я. – В пустыне никто не выживает!

Она ничего не сказала, повалилась на спину и свернулась калачиком, как ребенок, на голой соляной земле.

Ее поведение внесло нотку раздражения в мое умиротворенное настроение. Я забрался обратно в машину, прошел в кабину и выключил двигатель. Несколько минут сидел и ждал, пока Рода Титус вернется, но вскоре понял, что сенарка собирается остаться снаружи и замерзнуть или умереть от жажды. Во всяком случае, найти какой-нибудь достойный способ покончить с собой.

Я снова прошел через фургон и вылез наружу. Женщина оставалась все там же, скорчившаяся на соли у ближней дюны. Я заорал во всю глотку:

– Я уезжаю отсюда, но задняя дверь все еще открыта!

Потом вернулся в автомобиль, завел его и поехал.

Первые десять минут скорость движения не превышала спокойный шаг. Ничего. Я прибавил газа и вместо того, чтобы ползти вдоль холма, немного свернул с дороги, пытаясь исчезнуть из поля зрения Роды Титус. Это возымело должный эффект. Через пару минут позади хлопнула дверь, послышался надсадный кашель. Скорее всего, пытаясь нагнать удаляющуюся машину, сенарка нечаянно заглотнула воздух ртом, предположил я. Минут двадцать она отчаянно плевалась и хрипела, стараясь избавиться от хлора в легких.

Я, по-видимому, сконцентрировался на ведении машины. Чуть прибавить скорость, подняться вверх по дюне и спуститься вниз, пытаясь определить больший угол наклона при выборе траектории… Километры вверх и километры вниз. Через какое-то время в фургоне позади меня восстановилась тишина, изредка прерываемая приступами кашля.

Я ехал, пока окончательно не устал, потом выбрался из кабины. В неярком свете было видно, что Рода Титус снова оделась, потом натянула сверху пальто и в таком виде улеглась в постель. Подол пальто торчал из-под одеяла. Но теперь она спала, и я решил не мешать: вышел из машины, закрепил ее на земле, установил защиту против утреннего Дьявольского Шепота, потом забрался в кровать и забылся счастливым сном.

На следующий день Рода Титус не стала вставать, не поддерживала разговора, чем ничуть меня не обидела.

Я отправлялся в путешествие, ища одиночества, и, честно говоря, уже начал уставать от ее компании. Теперь же можно есть в тишине и вести машину тоже в тишине. В сумерках я попросил Роду установить крепления против Шепота – она уже достаточно насмотрелась, как это делается, и вполне могла помочь мне, – но женщина не ответила. Соответственно, я вышел и сделал все сам. Она сидела все еще в пальто – но хоть расстегнутом на этот раз – и ела руками макароны. Шея покрылась сетью синяков, похожих на замысловатую татуировку. Подбородок слегка оцарапан после соприкосновения с моей новоприобретенной бородой. Отметины, оставшиеся от нашего недавнего общения, показались мне странно привлекательными.

Я выудил из автомата кое-какую еду и уселся напротив Роды. Она избегала встречаться со мной взглядом.

– Я думаю, осталось еще дня два.

Тишина.

– Я говорю – через два дня мы приедем в Йаред и вы сможете добраться домой.

Ее глаза заметались, встретились с моими, видно было, как они заблестели от тщательно подавляемого чувства. Но потом она снова опустила голову.

Разговор утомил меня.

После Шепота я снова поехал вперед. Вел машину, пока не замучился вконец, потом вернулся в фургон. Свет по-прежнему горел, Рода Титус стояла на кровати на коленях и молилась. Звук моих шагов напугал ее до полусмерти, женщина вскочила как ошпаренная.

Я около часа читал отрывки записей из блокнота, но теперь сенарка, казалось, наблюдала за мной.

– Прекрати смотреть на меня, – приказал я, уловив ее пристальный взгляд.

Она тут же опустила глаза.

Я быстро поел. Макароны жутко надоели. Когда вся пища соленая, перестаешь ощущать даже вкус соли.

Потом поехал дальше.

На следующий день показались первые признаки обитаемой территории. На пути нам встретился мусоровоз, который вез на захоронение в глубокую пустыню токсичные отходы. Рода Титус ворвалась в кабину, заслышав отдаленный гул двигателей, и начала махать руками, как обрадованный ребенок. В первый раз за много дней она появилась в водительской кабине.

Поздно вечером нам попались первые постройки, дома и какие-то склады. Я спросил Роду Титус, хочет ли она сойти здесь, или мне везти ее в сам Йаред. Ответа так и не дождался и продолжил путь.

Всего за час до Шепота мы прибыли на центральную площадь города. Несколько припаркованных машин стояли в ряд у новенького здания, на котором крепились огромные светящиеся буквы, выраставшие из покатой крыши – «Главная автострада».

Я подъехал ближе и встал в ряд так, чтобы дверь машины оказалась как можно ближе к полуарке здания – мы все привыкли так поступать, автоматически защищаясь от радиации, минимизируя время нахождения в патологической зоне солнечного света. Мотор заглох.

Некоторое время я просто сидел, уставившись на город, в который прибыл. После стольких дней блуждания по белоснежной пустыне, с солью вместо песка, простирающейся на многие километры вокруг, с ослепляющим солнцем и глухой черной ночью, в глаза бросилось неприличное месиво домов поселения. Так много разбросанных повсюду домов, так много однообразных форм… и так мало представителей людского рода окружающем пространстве. Время от времени возникает человек: быстро, как клоп, перебегает освещенную солнцем улицу и исчезает в темноте другого здания.

Караван из машин протарахтел через площадь и исчез вдалеке. Все выдавало банальность каждодневной жизни, все казалось болезненно мелким. Я с дрожью в сердце, осознал, что не в состоянии дольше выносить такой пейзаж. Все это после величавости пустыни… даже мысль о Роде Титус в задней части автомобиля показалась мне недостойной и грязной.

Итак, я рванулся вперед, прижался к толстому пластику лобового стекла, защищавшего от ветра, пытаясь разглядеть воскресающую чистоту открытого неба, едва различимого сквозь беспорядочные крыши йаредских домов.

Глоток свежего воздуха для меня.

Теперь вы, должно быть, понимаете, почему мне хотелось как можно быстрее уехать оттуда. Я прошел в фургон: Рода Титус сидела на кровати. Синяки на шее побледнели и теперь приобрели цвет черной смородины, как будто увяли и всосались внутрь тела.

Я сел напротив нее:

– Вы хотели в Йаред, теперь мы здесь. Рядом находится вокзал Главной автострады, по ней вы можете добраться до Сенара.

Она зашевелила губами, пытаясь что-то сказать, потом остановилась. Затем, как будто с силой вырывая из себя слова, прошептала:

– Спасибо.

Я усмехнулся:

– Мне не нужны благодарности от иерарха.

Женщина вздрогнула, но ничего не ответила. Последовала пауза, медленно наполнившая комнату тишиной. Потом Рода Титус встала, надежнее подвязала пальто – наверное, чтобы никто не заметил рваную рубашку. Прошла к двери и открыла замок.

Послышался вой вихря хлорных паров. Она прижала правую руку к груди, левую – ко рту и спрыгнула наружу. Я последовал за ней и вышел из машины. Маска заняла привычное место.

Рода некоторое время стояла передо мной: было видно, как сенарка старается не дышать ртом. Крылья носа расширялись при вдохах и слипались при выдохах. Потом Рода отвела левую руку ото рта.

– Я положила соль туда после… – быстро проговорила недавняя попутчица, – после того, как вы сделали это со мной. Когда сидела около дюны, я насыпала туда целую горсть соли. Я это сделала.

Потом ее рука вернулась на свое место, подрагивание носа выдало усилия, с которыми она пыталась набрать полные легкие воздуха.

Я отвернулся и залез обратно в машину. Дверь закрылась, клубы хлора продолжали завывать снаружи, предвещая приход Шепота. Я залез в кабину, завелся, разогрел двигатель и поехал.

Воду достать оказалось довольно сложно, поэтому мне пришлось несколько дольше бродить по Йареду, чем хотелось. Я останавливался, заходил в дома, разговаривал с людьми, но им нужны были только деньги, а когда выяснялось мое алсианское происхождение, большинство йаредцев просто отворачивались и уходили.

Я приготовился приобретать все необходимые в путешествии вещи с помощью бартерного обмена, но со мной никто не желал иметь дело. Как оказалось позже, такое поведение объяснялось нарастанием напряженности в мире, появлением первых предпосылок войны между Севером и Югом.

В то время подобное отчужденное отношение вызывало только злобу. Я провел ночь, припарковавшись на окраине Йареда, и на рассвете – за полчаса до начала Шепота, когда все люди наверняка попрятались в укрытия, – подъехал к бочке с водой и наполнил свои бутыли.

На самом деле Йареде утренний Шепот не так уж свиреп, отчасти из-за земляных валов (может, все же соляных валов?), построенных Сенаром на востоке, отчасти из-за моря, окружавшего страну с других сторон. Никто не заметил, как я забрал воду, хотя у искусственного родника и остались следы моего пребывания.

К полудню мой автомобиль уже направлялся в пустынные северные местности.

5. ВОЙНА

Итак, мое маленькое повествование приближается к тому моменту, когда началась война.

Историки, изучающие конфликт, часто затрудняются найти в отношениях между нашими народами первопричину столкновения, так называемый казус белли. Но все мы, человечество, доподлинно знаем, что внимание нужно заострить на одном единственном факте. Война – страшная штука: хотя она и приносит славу воинам, но становится причиной многих смертей. И, как в любом случае, когда дело касается смерти, общество прежде всего должно справедливо определить виновника разжигания вражды. Именно для этого у разных народов существуют суды, и я говорю это, как высший судья Сенара.

Не может быть и тени сомнения в том, что исторические факты, как их ни интерпретируй, со всей уверенностью указывают на алсиан как на преступников. Именно они силой удерживали невинных детей, сопротивлялись законной акции по их возвращению (подтвержденной судами) с убийственной силой, а потом осуществляли террористические действия против мирных жителей нашего государства.

На каждое их злостное преступление мы, нация Сенара – за которую вы можете испытывать настоящую гордость, – отвечали со всей выдержкой и спокойствием, на которое способны. После спасения детей из лап коварных врагов мы устроили национальный праздник. И до сих пор эта дата торжественно отмечается народом, хотя я и отказался сделать ее выходным днем, потому что посчитал невосполнимым пробел в работе.

Но теперь меня немного коробят воспоминания об этом Дне; представляю себе паукообразных алсиан, сидящих на корточках в своем лагере, наблюдающих за нашим весельем с мстительной злостью. Буквально через неделю в Сенаре сработало первое взрывное устройство.

Точное развитие событий, конечно же, остается неизвестным, но, насколько мы предполагаем, два или более алсианских корабля вылетели со своей базы под покровом ночи, приземлились в пустыне и зарылись в соляной песок. Потом враги выпустили несколько хорошо экипированных одиночек на наши улицы. Оппоненты критиковали меня за то, что я не смог очистить государство от разных бродяг и тем самым не предотвратил теракты, но как же можно проверить каждого гражданина в таком огромном городе, как Сенар? Излечить глаза означает одновременно излечить и уши, и другие органы, а такое интенсивное лечение дает лишь один результат – смерть. В конце концов, мы – торгующая нация, коммерция – кровь в наших жилах. Люди приходят и уходят, добираются с разных концов побережья Галилеи, иногда даже с севера, хотя отношения с противоположным полушарием и до войны оставались напряженными.

В любом случае, когда враги впервые ступили на наши соляные дороги, никто не обратил на них внимания. Они выглядели как любой из пяти сотен одиноких торговцев, которые приезжают к нам на машинах или лодках или приходят по Главной автостраде с товарами за плечами и пытаются торговать на оживленном рынке Сенара. Оплатив лицензию на полдня, устраиваются на второй Рыночной площади, продают товары по возможно более выгодной цене и, как только затихает Дьявольский Шепот, покидают город. По закону пришлые торговцы должны оставаться за официальной границей Сенара, хотя правила изменились с ростом поселения. К раннему вечеру набиралось до сотни людей, укладывавшихся под пластиковые одеяла повсюду, где можно разбросать соль, сровнять поверхность земли и устроиться поудобнее.

Именно в эту безобидную толпу и затесались алсиане. Для правдоподобности созданного образа они даже покупали лицензии, все утро продавали товары, а вечером осматривали достопримечательности – как самые настоящие однодневные торговцы. Мне трудно понять, как может нормальный, интеллигентный, умный, наконец, человек спокойно ходить рядом с невинными людьми, которые вскоре после его ухода будут лежать на земле, истекая кровью, умирая ни за что.

Они установили несколько дюжин бомб в публичных местах: в суде, в парламенте, в основных концертных залах. Первый взрыв прозвучал поздним вечером, когда трусы алсиане уже покинули город под покровительством наших собственных законов и улетели на своих кораблях на восток. Они, без сомнения были уже в воздухе, когда в Сенаре началась паника из-за новых взрывов, и наше внимание сконцентрировалось на пострадавших людях.

Я так хорошо помню жуткий хаос и панику той ночи… К счастью по воле Божьей в концертном зале не проходило никого представления, хотя большинство вечеров нас баловали концертами. Поэтому единственным убитым оказался сторож, левполиец, если не ошибаюсь, который поддерживал в зале чистоту и в трагический момент спокойно спал под сценой. Его убило, насколько я помню, ударом кирпича, который вылетел из стены и упал прямо бедняге на голову.

Но силу грохота трудно передать словами. Он разбудил меня, а мой дом находился в полукилометре от пострадавшего здания. Я вылетел из кровати, как горох из стручка, и через несколько минут уже стоял возле терминала полностью одетый и разговаривал с заместителями по видеофону, пока дворецкий заводил автомобиль, собираясь доставить меня на место происшествия.

Начнем с того, что никто точно не знал, что произошло на самом деле. Из крыши концертного зала вырывались языки пламени, пожиравшего драгоценные запасы кислорода, они окрашивались в экзотические цвета в парах хлора и кислорода. Люди повыскакивали из постелей, побросали рабочие места – половина населения трудилась в ночные часы, чтобы избежать радиоактивного излучения солнца, особенно если специфика профессии требовала долгого пребывания на улице. Президентский – мой – лимузин с сопутствующими машинами проехал сквозь толпу к обезображенному входу в здание. Кошмарные змеиные языки огня, черные клубы дыма, закрывающие свет солнца… дом, освещенный только костром изнутри: дьявольская картина.

Естественно, не возникало сомнений в том, кто виновен в столь варварском преступлении против мирного населения – однако хочу заметить, алсиане так и не взяли на себя ответственности за взрыв. На самом деле, хоть все историки вместе взятые твердят о виновности анархистов, последние никогда не признавали себя таковыми. Не в их привычках осознавать последствия своих действий, они не воспринимают ответственность как таковую. Возможно, их взгляды не поменялись до сих пор. И естественно, чудовище, злодей, который подложил и активизировал бомбу, никогда не был пойман, мы даже не знаем в точности, кто этот человек.

Хотя сенарцы могут утешиться тем фактом, что на первых этапах войны очень много алсиан, в том числе, очевидно, и террористов, распрощались с жизнью. Однажды я тоже предстану перед ликом Создателя и попрошу его показать в подробностях, как свершилась воля Его.

Скорая помощь в довоенные дни оставалась все в том же зачаточном состоянии, как и в день прибытия на планету. А чего еще можно ожидать? Мы не нуждались в ней до наступления черного времени. Поэтому именно солдаты первыми зашли внутрь, чтобы погасить огонь и расчистить проход от булыжников. Но и я немедленно вышел из машины и обратился с импровизированной речью к толпе и быстро собравшейся кучке телерепортеров. Потом прогрохотал еще один взрыв: жуткий по силе звук разрыва, за которым последовал низкий глубокий гул, долго висевший в воздухе. Это сработал второй заряд, спрятанный около складов, он разрушил одну из внешних стен барака, а та, в свою очередь, придавила насмерть несколько десятков людей.

Следом за вторым взрывом с пугающей быстротой последовали и остальные. Бомба в здании суда всего лишь разбила три окна и оставила после себя кипу перемешанных бумаг на полу. В одном из залов рассматривалось мелкое преступление, там погиб какой-то адвокат, но, к счастью, больших разрушений Господь не допустил.

Бомба в парламенте причинила немалый ущерб зданию. Большинство стекол разбилось или расплавилось, а на одной из башен обнаружилась такая длинная трещина, что ее пришлось демонтировать. Еще одна бомба проделала дыру в главном водозаборнике, разрушив плоды наших недельных трудов по опреснению.

Следующее взрывное устройство разнесло стены одного из домов, в котором только половина жильцов носила носовые фильтры. Многие задохнулись в хлорных парах, а некоторым не помогли даже фильтры – люди в панике дышали ртом и тут же набирали полные легкие ядовитого газа.

Теперь уже никто в Сенаре не спал, улицы запрудили напуганные граждане. Я вернулся в свои частные апартаменты, рассудив что ни одно из официальных зданий не могло служить защитой от взрыва. Мои заместители настояли на тщательной проверке миноискателями даже этой квартиры и выпустили меня из автомобиля только после того, как саперы дали добро. Оттуда я произнес пару речей для телевидения, стремясь успокоить население.

Несмотря на гнев, вызванный изуверскими действиями алсиан я все же гордился своими людьми. К армейскому начальству постоянно обращались добровольцы, желавшие помочь, – заметьте, именно добровольцы! Люди были счастливы работать без всякого вознаграждения, очищать улицы от осколков камня вытаскивать пострадавших из завалов. Госпитали ввели специальную систему стандартизированной платы за лечение в знак уважения, даже несмотря на то, что их доходы сразу же значительно снизились.

К утру желания сенарцев стали совершенно ясными. Возмездие. Нападение на наш город, надругательство над лучшими зданиями (памятниками, символизировавшими гражданскую цельность и гордость нашей нации) – такое не прощается.

На рассвете я собрал совет из высших офицеров, заседание затянулось до вечера. В углу помещения, где проходил совет, стояло несколько мониторов, отражавших на экранах шок, в который теракты повергли ведущих теленовостей, а также ужас всего мира перед действиями террористов.

Нации Галилеи точно так же, как и мы, пребывали в праведном гневе. Наши южные союзники внушали доверие, потому что их общества основывались на тех же твердых принципах, что и наше. Но реакция на последние события со стороны северных поселений была, пожалуй, слишком сдержанной. В их новостях событие осветили, но при этом не расставили четких политических акцентов. К тому же создалось впечатление, будто теракт никоим образом не касался персидских наций.

Тогда мы связались с дипломатами северных государств – я лично разговаривал с агентом Конвенто, – но нас встретили пустые взгляды и подозрение в фальсификации событий в интересах одного Сенара. Они много говорили, в основном что-то по поводу недоказанности вины алсиан в совершенных преступлениях; но правда была в том, что северные государства боялись сенарской империи и готовились сделать все, что угодно, лишь бы помешать увеличению нашей власти и силы.

Я знаю, как трудно понять страх, который зарождается в сердцах менее удачливых и преданных Богу наций при виде нашего процветания, нашей близости к Всевышнему. Горький урок в политическом смысле. Но дело состояло вот в чем: Конвенто и Смит меньше всего интересовались, кто прав и кто виноват в произошедшем (а что может быть хуже террористической акции против невинных?), их больше занимали политические маневры.

Замечательно, подумал я тогда. Одни так одни. Мне казалось, что и Конвенто и Смит недооценили нашу силу воли, но к данной проблеме мы вернемся позже.

Я позавтракал и сменил мундир перед возвращением на совет высших офицеров. Очень важно создать правильное впечатление. Я мельком взглянул на свое отражение в отполированном камне коридора, ведшего в комнату для совещаний: пуговицы блестят как маленькие факелы, темно-синий контур мундира плавает в поблескивающем пространстве зеркала. Душа мгновенно зарядилась гордостью и уверенностью.

В таком состоянии я открыл военное совещание. Возможно, вам это покажется проявлением тщеславия, но постарайтесь все же понять. Как человеку, посвятившему жизнь его величеству Миру, мне сложно решиться на развязывание войны. Трудно заставить воевать людей, у которых есть семьи, дети, преданность Богу… некоторые из них ведь наверняка умрут. Это жизненная необходимость, праведное дело, но лидер тоже только человек – и при этом человек, умеющий чувствовать чужую боль. В непростые времена мы доверяем вождю как исполнителю воли Господа, но все мы люди.

Тешу себя надеждой, что никто из присутствовавших на совете и не догадывался о моих сомнениях, они видели только твердую решимость. Пришло время действовать, а к действию я был готов.

Совещание стало жарким. Большинство людей не спали всю ночь, некоторые командовали войсковыми частями, пытаясь потушить пожар и спасти человеческие жизни. Я и сам плохо выспался. Первой реакцией воина всегда бывает активное действие, мне сразу же предложили осуществить контратаку Алса. Обоснование требования довольно четко озвучил юный офицер по имени Етс. Он утверждал, что алсиане предприняли против нас полноценный акт агрессии, и если мы не ответим подобающе, враг продолжит нападения. Наилучшим решением он считал немедленный удар по сердцу их города, который бы обезвредил неприятеля. Предложение приняли на ура.

Я подождал, пока утихнут радостные возгласы, и заговорил.

– Мои храбрецы упустили из виду специфику алсианской психологии. Анархисты не походили на людей, которые способны действовать сообща. Бомбы в наших домах заложили явно фанатики-одиночки, это всего лишь индивидуальный акт, а не спланированное военное действие. Конечно, мы должны ответить, но вначале необходимо тщательно продумать этот ответ. Нужно принять во внимание далекие перспективы, которые легко просматриваются позже, но на месте их может различить только весьма проницательный человек. Месть алсианам за их омерзительные теракты сейчас только вызовет одобрение южных государств; большинство жителей северных городов также расценят наши действия как справедливое возмездие. Но любая крупная военная акция на побережье Персидского моря обязательно вызовет страх у соседей. Они посчитают, что станут следующими объектами применения сенарской силы. Возможно – упомяну об этом, чтобы предотвратить гнев, который возникает при размышлении над данным вопросом, – возможно, именно такая судьба предназначена нашей великой нации: стать воплощением воли Господа на земле.

Если мы атакуем Алс и вовлечем таким образом в боевые действия Конвенто и Смита, тогда следует просто сразу же объявить войну всем персидским государствам, а не только алсианским ренегатам. Если таковому суждено случиться, то пусть так оно и будет, аминь. Но и приготовиться к мировой войне тоже надо. Мы должны послать достаточно сильную армию, которая смогла бы иметь дело сразу с тремя нациями, а не с одной. С другой стороны, если нам удастся достичь своих целей – возмездия анархистам, – не вовлекая в происходящее Конвенто или Смита, то количество войск северного полушария автоматически уменьшится втрое; естественно, любые атаки на их территории будет в три раза легче провести.

Исходя из данной позиции, легко понять, что настоящее решение повлечет за собой грандиозные последствия в будущем. Поспешность здесь неуместна.

Мы обсуждали планы действий все утро, потом прервались на ленч, а после еды начали составлять на компьютере модель ведения боевых действий. Я вкратце расскажу обо всех построенных схемах.

Первый вариант состоял в следующем: атаковать Алс с воздуха и затем отступить – так, чтобы остальные персидские нации не успели начать опасаться вторжения на свою территорию, а поняли, что Сенар всего лишь отомстил за себя. Такой ход уменьшит опасность агрессии со стороны северных государств, и мы отделаемся малой кровью. Но, с другой стороны, акция сейчас же повлечет за собой новые теракты со стороны алсиан, да и граждан соседних стран, которые под шумок попытаются отобрать у Сенара славу и власть.

Второй план предполагал полномасштабное вторжение: используя тактику шквального огня, посеять панику среди террористов, а затем занять город с помощью большого количества солдат. Преимущество этого варианта состояло в том, что мы могли бы раз и навсегда покончить с анархистами и, следовательно, предупредить их дальнейшие акты против наших мирных граждан. Может, мы на самом деле сумеем перевоспитать этих людей, приучить их к порядку и дисциплине, показать им, как чтить Бога.

Но такая агрессивная акция определенно привлечет внимание Конвенто и Смита, которые начнут защищать собственные государства от возможного нападения. Некоторые молодые офицеры всерьез не опасались подобного развития событий. По их мнению, война и так была неизбежной, так почему бы не разделаться с неприятной задачей быстрее, не откладывая решения на потом? Мы действительно будем вынуждены вести войну далеко от дома, но так как преимущество в воздухе остается на нашей стороне, то проблема снабжения войск не встанет.

Офицеры спорили, склоняясь то к одному, то к другому решению, но в конце концов оставили последнее слово за мной. Неизбежная обязанность главнокомандующего.

Мой ответ на сложный вопрос можно назвать изящным, если хотите. Историки обвиняли меня в том, что я чисто из ревности к столь замечательно стройным планам остановился на компромиссе, ослабил противоречия между альтернативными решениями и, сблизив их, в итоге ничего не добился. На самом деле мое руководящее мнение придало акции совершенную законченность, хотя, надо признать, вызвало и некоторую неэффективность первоначальных действий. Задачу мне значительно облегчил Жан-Пьер, присутствовавший на совещании, твердой поддержкой решения. Его вера своего президента никогда не колебалась.

Вот что я, собственно, предложил: мы атакуем Алс с воздуха разрушаем важнейшие объекты, главные здания и сеем панику среди населения. Одновременно направляем в остальные персидские государства послов – невооруженных, естественно – которые постараются отвлечь внимание потенциального противника интенсивным ведением переговоров. Они используют все свое красноречие, чтобы убедить тамошние власти в том, что атака является обыкновенным актом возмездия, а присутствие группы (сравнительно небольшой) вооруженных солдат на территории страны необходимо для поддержания порядка и оказания гуманитарной помощи.

Таким образом, мы разом убиваем двух зайцев: Алс сломлен, на его земле постоянно находится отряд сенарцев, которые удерживают анархистов в узде, а Конвенто и Смит не видят никакой угрозы своей независимости и спокойствию в государстве. Если все пойдет по плану, то мы устраним опасного противника в лице алсиан и одновременно создадим базу для дальнейших военных операций, не тревожа соседние державы.

Оставшуюся часть дня – не буду перегружать свое повествование утомительными деталями обсуждения – мы занимались статистикой, разработкой тактических тонкостей операции, выясняли необходимое число солдат, которое потребуется для атаки. Нелегкое это дело – организовать масштабную операцию, собрать из тысячи компонентов целостную картину – ведь каждый солдат и есть компонент военной машины – и достичь желаемого результата. Нам на все про все потребовалось три дня.

Этим же вечером я произнес еще одну речь для телевидения – возможно, вы читали ее в школьных учебниках. Я бы очень хотел уверить вас (наверное, во всяком человеке найдется капля гордыни), что каждое слово речи – мое собственное но, по правде говоря, я написал ее очень быстро с помощью двух-трех пособий. Хотя могу похвастаться, что обошелся без подсказок личного секретаря.

Аромат рабочей комнаты – отполированного солью черного деревянного стола, который пролетел все расстояние от Земли вместе с нами, запах собравшихся в закрытом помещении людей – останется со мной до самой смерти. Однако из всего выступления нельзя выбросить ни одного слова, все лаконично и к месту. А иначе зачем бы его стали включать в программу обучения детей? Главная особенность состояла в том – надеюсь, вы меня извините за углубление в вопросы ораторского искусства, – что каждое слово, которое вылетало из моих уст, выражало действие, объединение всех атомов государства в едином волевом акте.

«Нанеси Сенару удар, – говорил я, – и сломаешь руку, потому что его грудь подобна камню – это решительность и вера в божественный промысел. Наши враги посеяли семена раздора и смерти, но урожай пожнем не мы одни».

После того как речь записали на видео и предоставили для использования в эфире всем телекомпаниям за стандартную плату – Жан-Пьер даже предложил мне увеличить сумму до расценок на произведения искусства, до того мощный эффект производило мое выступление, – я отправился бродить по городу.

Новости выходили только вечером, когда утихал Дьявольский Шепот. Люди, сейчас находившиеся на улице, пытавшиеся выстроить заново поломанные жизни, к началу ветра спрячутся под крыши домов, и у экранов телевизоров устроится большая часть жителей города. Более того, за речью последуют сообщения об удачном налете на Алс, о возмездии.

Моя вечерняя прогулка отчасти позволила вблизи оценить нанесенный городу ущерб, а также предоставила народу возможность увидеть своего президента. После взрывов распространились слухи о моем ранении и даже смерти. Слух, по словам многих военных историков, – это опасная зараза, вирус, который разрушает здоровое тело политики. Телевизионные передачи, опровержения известий о моей смерти могут быть восприняты как чистейшей воды дезинформация, мое реальное присутствие в городе – совсем другое дело. Это лекарство для народа.

Именно по вышеобозначенной причине позже я разработал против слухов, мой персональный проект, принятый сенатом только по необходимости подчиниться прямому приказу президента: остальные политики проявили непозволительную мягкость, не признав мудрости моего решения. Но вы – вы молодое поколение, воспитывались во времена, когда закон запрещает распространение злобных и лживых слухов, которые приносят вред государственному устройству Сенара.

Вы знаете насколько лучше стала жить наша нация со дня введения закона.

Но я забегаю вперед. В тот день я выбрал открытую машину покрытую сетью совершенно прозрачного велениевого волокна в качестве защиты от внешнего воздействия – нас не так давно атаковали, и о безопасности забывать не стоило, – и поехал к главной улице. Той самой, которую не так давно переименовали, назвав в мою честь.

Был поздний вечер, и толпы людей высыпали на улицу после периода отдыха во время полуденного солнца. Поздравления! В моих глазах сверкали слезы при мысли о том, насколько крепок дух сенарцев. Настоящая сталь, которая не поддается ржавчине!…

Когда я добрался до центральной площади, народ уже знал о моем прибытии, огромная человеческая масса собралась, чтобы поприветствовать меня, поздороваться со мной. Защитная пленка не позволяла произнести речь, поэтому я только махал рукой жителям города. Почетная охрана сдерживала толпу – это все избыток энтузиазма, а не то, что иногда подразумевают наши враги. Понимаете, просто избыток энтузиазма. Мне лучше знать, я стоял там.

Потом я посетил концертный зал, бараки, центр правосудия. Охрана расчистила место, позволив мне выйти из машины и походить по обломкам здания вместе с военными строителями и спасателями. Над кучей искореженного бетона возвышался огромный кран, несколько саперов программировали промышленную фабрику на выпуск техники, которая должна была вывозить битый камень и преобразовывать его в пригодные к использованию глыбы. Меня настолько переполняли эмоции, что я, не сдержавшись, обнял какого-то младшего лейтенанта: тот момент запечатлела камера, и затем его показали в новостях. Я довольно крупный мужчина, поэтому почти скрыл от оператора маленького офицера.

Честно говоря, суматоха сильно утомляла, вычерпывала все силы, поэтому меня вскоре отвезли во вторую резиденцию; официальная могла подвергнуться нападению, оставаться там стало небезопасно, и я переехал в секретное убежище.

Позже вражеские газеты утверждали, будто семья, которая там обитала, была выселена силой под страхом тюремного заключения. Но в этом образчике контрпропаганды нет и крупицы правды. Люди только обрадовались, что могут услужить президенту. Естественно, а как же иначе. Постарайтесь представить настроение, захватившее целую нацию. Молоденькие мальчики приходили записываться в армию, желая послужить своей стране, несмотря на свои юные лета. Женщины организовывали добровольные группы поддержки, которые занимались рассылкой посланий от девушек одиноким солдатам. Проводилось огромное количество митингов и собраний в поддержку предстоящей кампании. Люди жертвовали деньги – совершенно бескорыстно, заметьте, – в военную казну, чтобы расходы на войну не повлияли на благосостояние служащих и офицеров.

Конечно, я чуть-чуть забежал вперед в своем рассказе: в тот вечер мы еще только собирались объявить о начале военных действий. Но нация уже находилась в полной боевой готовности. Когда выпуск новостей с известием о зверских терактах со стороны алсиан распространился по всему городу – перед показом на большом экране его пришлось даже подвергнуть цензуре, чтобы не слишком взволновать впечатлительный народ, – люди встретили решение совета офицеров с радостью. Когда, например, Рода Титус пробралась домой – после заключения и пыток в алсианском лагере (и это аккредитованный дипломат!), долгих ожиданий удобного случая для побега, – мы приняли во внимание ее муки и твердо решили отомстить за несчастную женщину, и наши действия в корне отличались от истерических порывов некоторых менее дисциплинированных наций.

От глубокого сна меня пробудили личные помощники незадолго до Дьявольского Шепота, я прошел в комнату, наскоро оснащенную необходимой аппаратурой, чтобы лично увидеть семь кораблей с нашими доблестными воинами, которые взяли старт и приступили к выполнению опасного, но почетного задания.

Несколько дней я пробыл в одиночестве, все дальше удаляясь на северо-восток.

Примерно на протяжении двухсот километров от Южного моря дорога постепенно поднимается вверх: верхушка каждой дюны на несколько сантиметров выше, чем у ее предшественницы. Я ехал и ехал, как будто пытаясь от чего-то убежать, и на третий день почувствовал непонятные уколы в душе, предвещавшие ощущение пустоты.

Я вставал, ел, спал, управлял машиной, и каждое действие наполнялось пустотой, как и все остальное. Из меня как будто выдолбили мою сущность. Парадоксальное явление: с одной стороны, состояние – мимолетное, так как любой мыслительный процесс сразу же портит внутреннюю пустоту, которую я ощущал, с другой стороны – устойчивое, потому что это один из самых надежных способов убежать от себя.

Мне трудно выразить свою мысль словами, вдвойне трудно это сделать на иностранном языке, но, наверное, я постигал те ощущения, которые испытывает душа, покидающая тело с шорохом, подобно мертвым листьям, с всплеском, как капли в маленьком водопаде. Когда она оставляет земную суету и обретает статичный покой духовного мира, слова теряют прежний смысл. В этих изменениях чувствовалось что-то мистическое.

Бесконечное путешествие по эдемской пустоте. Медленно въезжать на дюну, слыша, как слегка скрипят колеса; возможно, уже в сумерках, когда фары – постоянно включенные – образуют кружочки света на темно-сером соляном берегу впереди. И потом, с поразительным ощущением, какое должен испытывать распускающийся цветок, – достижение вершины. Весь окружающий пейзаж, освещенный бело-золотым, низко плавающим солнцем, внезапно открывается глазу.

Иногда соляной песок взрывается где-то далеко впереди или удаляющийся Шепот весит над горизонтом, как полоска полупрозрачной ткани. Прекрасно. Великолепно. Я все еще вижу эту красоту тут, в воображении. Память нельзя унаследовать, передать потомкам, ее не размножишь на фабрике.

Следующее, что приходит на ум, когда я пытаюсь составить более или менее связное повествование, – это остановка, закрепление на земле в преддверии вечернего Шепота. Не могу сказать, сколько раз за все путешествие мне пришлось прятаться от ветра. Сама суть соляной пустыни вошла в мои чувства и завладела ими. Дикая природа внутри человека слилась с дикой природой планеты. Может быть, именно этот баланс, духовно-осмотический нейтралитет, стал причиной неустойчивого чувства внутренней свободы. Я представлял свой мозг белым, как соль, каждую извилину на его поверхности – как дюну из соляного песка, которую ветры выгладили до совершенного изгиба форм. Белый мир пустоты и сухости. Свобода от мыслей от паразитов сомнения, ненависти, боли, которые поражают даже самые светлые умы.

Итак, я остановил машину, не ощущая ни пространства, ни времени. Я не знал, где нахожусь, то есть лучше сказать – не осознавал, потому что, несмотря на почти бессознательное состояние, я все же повернул в сторону дома. Не могло ведь это получиться случайно?

Я забрался в машину и приготовил еду. Не могу сказать, что это была за пища, как я ее получил или насколько она показалась мне вкусной, даже заметил ли я вообще, что ем. Наверное, я пил водку; контрольные записи автомата совершенно ясно свидетельствуют о том, что к этому напитку не раз прикладывались на протяжении всего путешествия. Может быть, я сидел без единой мысли, уставившись в пустоту, может, доставал блокнот и читал или работал. Не знаю.

Но первые звуки бомбардировки я помню совершенно точно. Бухающие, раздирающие слух звуки детонации вдалеке. Один за другим, один за другим, снова и снова. Я помню, как вначале подумал, что это всего лишь биение пульса в моей собственной груди. Потом сосредоточился и прислушался. Без всякого сомнения, такие звуки производит только тяжелая артиллерия. Этот подвывающий гул, оставленный после раскатов грома, наплывающий грохот молний. Я сидел, на самом деле загипнотизированный звуком. Казалось, будто гигантская дверь хлопала через равные промежутки времени далеко-далеко, в аду.

Потом какая-то постыдная часть меня прорвалась наружу через корку льда, заражая все тело адреналином. Да, вне всякого сомнения, этот грохот, ужасающие глухие удары взволновали меня, наполнили возбуждением. Предчувствие войны обрадовало все мое существо. Скорее всего именно оно. Некоторая часть меня зажглась, воспламенилась в ожидания войны. Должно быть, именно так. Бог войны. Я выкарабкался из машины побежал на верхушку дюны, у подножия которой закрепил автомобиль.

Горизонт на западе светился красным светом, но не от рассыпавшихся в разные стороны лучей настоящего заката. Это был четко очерченный эллипс рыжеватого цвета, с небольшим оттенком зеленого, который добавлял хлор, выделявшийся из соли. Огонь над горизонтом. Снаружи, чувствуя холод на коже, с радостной дрожью слыша, как звук взрывов становится громче и отдается где-то внутри тела, я стоял и смотрел на светопреставление около получаса. По крайней мере до тех пор, пока не перестала дрожать от взрывов земля, и остался только хорошо заметный, ярко выкрашенный в красное клочок неба. Я вернулся обратно в автомобиль и залез в кабину. В первый раз за все путешествие затребовал у компьютера свое местоположение, поскольку желал знать, куда же накидали столько бомб и снарядов. Я, кажется, догадывался, что это может быть Алс, но наверняка ничего не знал.

Однако компьютер не дал ответа на запрос. Я проверил остальные программы: они работали, тогда запросил диагностическую проверку местоположения, и механизм бесстрастно сообщил о том, что все спутники молчат. Это уже было что-то. Я подумал, что при атаке на Алс первым делом противник обезвредит наши два спутника. Но тогда получалось нечто большее, чем обыкновенный рейд, – это уже война.

Даже без знания точного местоположения можно было не сомневаться в том, где я. Я ехал то на север, то на северо-восток уже много недель, солнце вставало справа и сзади от меня. Другого поселения, кроме Алса, в той стороне не существовало. Если только неизвестный враг не вздумал просто так бомбардировать пустыню целый час, то атаку производили на восточном берегу Арадиса.

Я завел машину и развернулся, направившись в сторону догоравшего кусочка неба на горизонте. Если вы настаиваете на полном освещении событий, то я бы сказал, что самым большим разочарованием стало осознание ложности ощущения духовной чистоты в пустыне. Во время путешествия я занимался всего лишь тем, что выжидал время, пока война позовет меня. Это хуже всего, поэтому воспоминания о том периоде приобретают неприятный оттенок. Как будто моя жизнь до начала убийств была и не жизнью вовсе – так, ожиданием. А это означает, что убийство и есть моя жизнь.

Сущность военного искусства состоит – позвольте мне раскрыть секрет мастерства – в овладении высотой. Вы можете найти этому подтверждение в истоках военного дела. В самых примитивных обществах воины пытались возвыситься над противником, взбираясь на лошадь [информация под индексом а%х '48000лошадь' не найдена, попробуйте продолжить поиск в другой базе данных, например, «классическая историография»].

Странная привязанность к верховой езде на моей старой планете, я уверен, связана с добавочным ростом, который дает верховое животное. Начиная с глубокой древности воины концентрировались на возвышении собственной персоны: занимали гористые местности, строили замки, а потом и еще большие по размерам крепости, воздухоплавательные аппараты, реактивные самолеты, космические корабли и так далее – до современного вооружения. Если вы контролируете пространство над вашим врагом, значит, вы контролируете самого врага.

Соответственно, у меня не возникало ни капли сомнения о том, как вести войну с Алсом. Когда мы совершили первый рейд на их территорию, солдатам удалось провести операцию столь успешно только потому, что мы контролировали воздух. Когда Шепот сделал невозможным любое наблюдение с земли, один из наших спутников – его в обстановке секретности оснастили орудиями, благополучно скрыв от других кораблей при транспортировке способность механизма наносить вред неприятелю (иногда нужно держать что-то в тайне даже от друзей) – сошел со своей орбиты и вывел из строя оба алсианских спутника.

Через несколько секунд после прекращения ветра мы уже поднялись в воздух, наши бравые пилоты направили аппараты на сверхзвуковой скорости в верхние слои атмосферы, в сгустившуюся темноту севера. Первые самолеты зафиксировали через пару минут после выхода из атмосферы, затем снова нырнули в воздух, как пловцы в чистую темную воду.

Одним из самых сложных моментов, с которым я столкнулся оказалось определение наших целей в Алсе. То, что у алсиан нет общественно значимых зданий, неимоверно усложняло дело Каждый дом – одинаково общественный или одинаково частный. Более того, никакого официального планирования города не производилось: эти дикари всего лишь воспользовались природными образованиями – горами и тому подобным – для сооружения больших общежитий, а затем разбросали по территории без всякого порядка маленькие домики, аппараты, аккумулирующие кислород, опреснители и так далее. Таким образом, нам усложнили этический момент выбора мест для бомбардировки.

Но предводитель обязан справляться с любыми задачами, и ему не пойдет на пользу женская мягкость при решении подобных вопросов. Я взял электроуказку и отметил на экране те цели, которые обладали наибольшим стратегическим значением. В тот момент мне внезапно пришло в голову – возможно, риторика моих собственных речей настроила разум на более экзальтированную манеру рассуждений, – что крестики на планах местности обозначали именно то, что обычно под ними понимают. Некоторые алсиане непременно умрут, но эти смерти станут залогом будущего блага: их жизни станут кирпичами, которыми мы выложим дорогу к миру. Я не думал – как и до сих пор не думаю, – что его величество Мир будет против приведенной мной аналогии. И к тому же: разве мы не пострадали в войне? Разве мы не теряли самых дорогих и любимых людей на свете? Разве я смог сохранить тех, кем дорожил больше жизни?

Атака длилась около двадцати минут. Группа самолетов прошла над поселением, быстро сбросила бомбы и затем ускользнула по заранее выверенной траектории, избегая опасных точек, хотя контратака со стороны алсиан была маловероятной: мы совершили акт возмездия так быстро и решительно, что противник не успел поднять в воздух свои самолеты и вообще хоть как-то защититься.

И все же нашим пилотам не мешало потренироваться в маневрировании, уходя от воображаемого ответного удара противника. Они шли на бреющем полете, потом взмывали вверх и перестраивали свои ряды. Каждая эскадрилья сбросила свой бомбовой груз на город и улетела восвояси, оставив Алс гореть и плавиться.

Мы не потеряли ни единой машины, ни единого человека. Ни одна операция за всю историю военного искусства не проводилась с таким изяществом, с такой сокрушительной мощью, совершенно без потерь с атакующей стороны.

Я смотрел запись атаки, устроившись в только что оборудованном командном бункере – на камне еще не успела высохнуть краска, витал не совсем неприятный запах этила. В моем сердце прочно поселилась гордость – такое наслаждение!

Помню, я думал, что в нашем языке следует изобрести новое слово, обозначающее «удовольствие быть сенарцем».

Я преодолел почти все расстояние до Алса той же ночью, но вскоре усталость взяла свое, я остановился, закрепил автомобиль и улегся спать. Утром я продолжил путь, а первые доказательства реальности налета появились к вечеру.

Сначала мне попались навстречу несколько домиков отшельников, которые не подверглись разрушениям, так что я даже засомневался: а не приснились ли мне вчерашние взрывы?

С отшельниками разговаривать не хотелось – прежде всего потому, что они наверняка не для того удалились в пустыню, чтобы болтать с каждым прохожим. Но маленькие хижины из соляного камня или фабричных материалов, некоторые представляли собой всего лишь крыши, торчавшие из-под земли, с восточной стороны изрядно потрепанные и засыпанные солью, – ни один отшельник не утруждает себя уборкой; эти редкие домишки, отделенные от дороги сугробами соли, выглядели обыкновенно, совершенно нормально. Я мог бы подумать, что ошибся, что адское пламя и стена огня только привиделись мне предыдущей ночью, если бы не черные клубы дыма, которые хорошо выделялись на белом фоне неба. Именно туда я и смотрел не отрываясь, туда и ехал. Гигантские полосы дыма изгибались впереди, заслоняя большую часть дороги. Они будто склонялись в дневной молитве.

Итак, я продолжал настойчиво пробираться к городу. Ранним вечером показались руины Алса.

Дорогу, которая вела к воде, разнесли в клочья, и теперь на месте красовалась сеть кратеров. Большие куски соляного камня под воздействием взрывов обрели беспорядочные формы Я съехал с дороги и направился вдоль теплиц – все они полопались, как воздушные шарики. Через пятьсот метров ехать дальше стало невозможно. Мне все еще не повстречался ни один человек.

Я вылез из машины, и первое, на что обратил внимание, – это запах. Несмотря на маску, он просочился в мои ноздри. Я никак не мог избавиться от наваждения. Вонь от сгоревшего карбона…

Я пошел вдоль, разоренных теплиц, время от времени заглядывая вовнутрь, но везде меня ожидала одинаковая картина. Если это бассейн – то высушенный потрескавшийся камень, если сельскохозяйственное сооружение – перемешанная с солью земля и иногда пара растений, засохших в парах хлора…

А хлор был везде, он вился у моих ног, опоясывал разрушенные дома. Как я позже заметил, у медленного потока желтого газа существовало определенное направление, он отовсюду стремился подобраться к воде. Бомбы освободили так много яда. Скорее всего под влиянием взрывов натрий расщепился, а потом не смог вступить в реакцию с кислородом, которого в низинах очень мало, поэтому большое количество ядовитого газа осталось плавать в воздухе. Опасная смесь.

Я добрался до открытой местности по воде и увидел, что вход в женское общежитие разрушен прицельным ударом. Это меня шокировало. Я бросился к зданию, попытался сдвинуть в сторону большие камни, но потом заметил, что люди уже побывали тут до меня, все мелкие камни оттащили, они валялись в нескольких метрах от входа. Почему же они не подогнали краны или другие машины, чтобы убрать массивные блоки? Я кричал через небольшие трещины в камне, но голос терялся в маске, и трещины зияли темнотой, как сама безнадежность.

Я отошел от развалин и огляделся. Весь город – именно так я тогда подумал, помню совершенно точно – разрушили, а жителей убили. Казалось бы, такое жуткое злодеяние должно зажечь гнев, который никогда не погаснет, но в моей душе место злости заняла странная печаль. Я боролся сам с собой, пытался вызвать хоть капельку ярости. Озеро, укрытое покровом желтого мертвенного хлорного газа. Слишком уродливое, чтобы стать символом скорби.

А потом я почувствовал тычок в ребра. Сразу же возникла мысль о сенарском солдате, который пришел добивать оставшихся алсиан (помню, я ругал себя за то, что не подумал о вражеских патрулях, прочесывавших территорию, рыскавших среди руин). Разум стал вдруг ледяным. Я имею в виду, что начал размышлять с невероятной точностью и четкостью. Мысли становились на место, мигали лампочки тревоги. Мне наверняка придется притвориться сдавшимся, или он тотчас меня застрелит. А сдача – например выраженная поднятием вверх рук – подразумевает возможность обернуться и увидеть врага, тогда я смогу ударить его. Заключение для меня равно смерти, то есть одно другому не мешает. Но человек, живущий по законам иерархической системы, предполагает, что тюрьма предпочтительнее казни (почему бы и нет, когда их жизнь уже походит на заключение?); именно этот факт дает мне шанс. Руки находились впереди меня, в одной из них была бутылка водки, ее я как можно более незаметно засунул под рубашку и спрятал у рукава. Итак, я поднял руки и повернулся.

На меня смотрел вовсе не сенарец, а парень по имени Васин. Я узнал его, несмотря на маску, потому что только он мог похвастаться отсутствием волос на голове и темно-красной отметиной в форме щенка на лбу. Он направлял иглоружье мне в живот. Быстрое облегчение сменилось внезапным страхом, почти что паникой, когда оружие и не подумало менять своего угрожающего положения. Потом парень отвел ружье в сторону, кивнул, и мой ужас улетучился.

– Нам лучше убраться с открытого места, – заметил он. – Здесь небезопасно.

– Сенарские патрули, – понимающе кивнул я.

– Да.

Мы без промедления повернули назад, взобрались на кучу камней, в которые превратился вход в женское общежитие – перекрытый, как горло человека, умершего от асфиксии, – потом пошли вдоль гребня скалы. Вскоре добрались до обратной стороны горы, откуда нас нельзя было увидеть. Здесь остановились.

– Ты – Васин, – определил я попутчика.

Он хмыкнул. Кивнул головой, соглашаясь.

– А ты – Петя, – сказал Васин утвердительно.

– Да.

– Я следил за тобой и чуть не застрелил на полпути сюда. – Он махнул ружьем на небольшую расщелину. – Только маска тебя и спасла. Конечно, враги тоже носят маски, но только военные, на все лицо.

– Почему вы не привезли подъемное оборудование? – спросил я. – Для очистки входа в женское общежитие?

Васин пристально посмотрел на меня.

– Я был в глубокой пустыне прошлой ночью, – объяснил я. – Услышал звуки бомбардировки и сразу рванул сюда. Но если сенарцы запечатали женщин внутри, некоторые до сих пор, должно быть, живы. Почему бы нам не попытаться их вытащить?

Он кивнул:

– Стало быть, тебя действительно не было. Я удивился, когда увидел алсианина, бродящего по улицам. К югу отсюда стоит вражеский лагерь, иногда они приходят в город посмотреть на воду, или что им там еще надо делать. И ты ничего не знаешь о женском общежитии. Пойдем.

Он махнул дулом ружья, чтобы я следовал за ним, показал налево, мы полезли выше, через горный хребет. Там я увидел, что взрывы почти полностью разрушили купол общежития. Мы спустились ниже по склону, подобрались к самому краю дыры.

– Некоторые увидели, как завалило вход в пещеру, – начал рассказывать Васин. – Они помчались к нему и попытались оттащить обломки скалы. Но мы их заметили, в темноте ночи фигуры четко выделялись на фоне полыхавшего пламени. – Он остановился, покачал головой. – В любом случае мы заметили их и позвали сюда.

Я заглянул во мрак. В этом месте было много огня, все покрылось копотью. Черный цвет обгоревшего пластика с металлом и желто-коричневый – паленой соли в проходах.

– Сколько погибших? – спросил я.

– Очень много, – ответил Васин. – Потушить огонь оказалось почти невозможно. Мы мало что могли сделать. Это просто… кошмарно. – Он долго колебался, прежде чем подобрать слово. – Мы находились в нескольких метрах от моря и все же не могли погасить пламя. Некоторые метались, пытаясь с помощью насосов набрать воды, но шланги не дотягивались сюда. – Он остановился на некоторое время. – Я был в воде. Потом началась еще одна атака сверху, и бомбы ударили в то же самое место, начался пожар. Такова судьба: для одних случай – счастливый, для других – нет.

Парень внезапно огляделся, будто испугавшись вражеских патрулей. Но он говорил приглушенным голосом, и вряд ли кто-то мог его услышать, кроме меня.

– Потом мы снова забрались сюда, те, кто остался рядом. Спустили вниз лестницу, которую принес из дальних северных домов Лихновски… ты знаешь Лихновски?

– Да.

– В общем, мы спустились вниз. Там оказалось мало воздуха и очень жарко – жарко, как в аду. Огонь догорал на полу, на кроватях, на телах… но дальше, в дальнем конце общежития, оставались люди, просто удивительно, как они умудрились выжить. Некоторые спаслись в душах, другие на складах. Мы быстро переправили их на поверхность. Но этот шум! Все время продолжались разрывы бомб, только теперь сенарцы сконцентрировали огонь на юге и востоке. В любом случае мы спасли выживших после первого удара. Потом побежали на север, когда бомбы начали падать на юге.

Я некоторое время вглядывался в темноту.

– Ты знал Турью? – нарушил я молчание.

– Угу, – ответил он.

– Жива?

– Умерла. Думаю, да. Думаю, ее убили.

Я кивнул.

– У нее только родился ребенок. Совсем недавно, ты же знаешь, – проговорил Васин. – Ты ведь знаешь? Поэтому она была в общежитии. Я разговаривал с Этиньей, ее соседкой по комнате, по ее словам, Турья тогда кормила ребенка, как раз когда она – Этинья – пошла в душ.

Я снова кивнул.

– Много человек умерло. Мы переселились на склад техники, который расположен в Себастийских горах, дальше на севере. Отсюда семь-восемь минут ходьбы.

Мы немного посидели. Где-то далеко появилось жужжание, звук нарастал в повисшей тишине. Васин поднял голову и начал вглядываться в серый дым между двумя полосками просвечивавшего из-за клубов неба. Я проследил за его взглядом.

Оболочка старого корабля, «Алса», который пронес нас через космос в собственном животе, как мать, превратилась в груды искореженного металла. Самый густой черный туман окутывал именно ее. Другие небольшие струйки дыма вились неподалеку от нас. Посредине я увидел маленькую черную точку – как будто летящая вдалеке птица.

– Они снова пришли, – сказал Васин. – Дым мешает получать информацию через спутник, поэтому они вынуждены осматривать пространство на самолетах. Но даже с самолета трудно что-либо разглядеть. Инфракрасная оптика бесполезна на месте пожара, но на скале они легко нас обнаружат. Полезли лучше внутрь пещеры.

Он быстро шагнул на край и исчез в отверстии. Через мгновение я сообразил, что под камнем наверняка располагается лестница. Я сполз вниз и начал шарить в темноте рукой, пытаясь нащупать ступени, нашел лестницу и осторожно развернулся, готовясь к спуску. Потом оказался внизу.

Через пять метров моя нога наткнулась на Васина.

– Смотри, куда прешь, – прорычал он. – Ты меня с лестницы скинешь, ригидист несчастный.

– Разве мы не будем спускаться до конца? – поинтересовался я.

– Нет нужды. Здесь нас не увидят сенарцы, а мы сможем услышать, улетели они или повисли над нашими головами. К тому же, – добавил он после продолжительной паузы, – тебе вряд ли захочется вниз. Огонь не все уничтожил. Остались некоторые… неприглядные остатки.

Так что я остался висеть там под каменной защитой наполовину разрушенной крыши, а сзади на меня лился ярко-белый свет солнца. Последнее обстоятельство не дало глазам привыкнуть к темноте, поэтому я только ощущал огромность окружающего пространства.

Когда мое дыхание успокоилось, стало слышно жужжание самолета над нами. Он покружил над бывшим общежитием и улетел обратно. После длинной паузы Васин попросил:

– Теперь дай мне вылезти на поверхность.

На самом верху меня поджидал неприятный момент, когда я, вытянув руки вверх, не мог никак ухватиться за что-нибудь твердое и только бесполезно скреб ногтями по голой скале. Но потом кончики пальцев все-таки нащупали небольшой выступ, и я благополучно выкарабкался на крышу.

– Я сделал здесь все, что хотел, – отметил Васин, с удивительной резвостью появившись вслед за мной из черной дыры. – Теперь давай вернемся к остальным.

Мы отправились в путь. Идя след в след по скале, обогнули огромный черный зев в нижней части Себастийских гор. Затем начались бесконечные подъемы и спуски с горных вершин. Через несколько минут мы спрыгнули обратно на соль, окружающую Арадис, и трусцой побежали на север. Потом повернули на восток и попали в лощину, усыпанную утрамбованным песком. Там, как оказалось, находилась узкая пещерка с множеством соляных сталактитов, некоторые из которых сломали, чтобы пронести внутрь машиностроительные фабрики и различную технику: машины, самолеты и тому подобное. Поставить часовых при входе никто не додумался.

Внутри на полу без всякого порядка валялись люди, многие с ожогами и другими ранами. Особо тяжелых – как мне после рассказали – поместили в машины и самолеты.

У одного из двух стандартных автоматов-фабрикаторов, которые удалось вытащить из разбомбленных зданий, сгрудился народ. Кто-то сваливал в заднее отверстие машины сырую жидкую кашицу, остальные толпились у переднего отверстия, неловко переминаясь с ноги на ногу, ожидая свой завтрак.

Возле второго автомата не было ни одного человека. Я показал на него:

– А что с этим фабрикатором?

Васин пожал плечами:

– Сломан. Возможно, кто-нибудь вскоре займется починкой, но сейчас все слишком вымотаны и голодны, чтобы работать.

– Навряд ли нам удастся накормить всех алсиан с помощью одного-единственного автомата, – покачал головой я.

Васин опять пожал плечами.

– Сегодня алсиан гораздо меньше, чем вчера. К тому же, – добавил он, – есть еще автоматы в четырех машинах и двух самолетах. Но их используют, чтобы кормить тяжелораненых. Иногда медсестры выносят и раздают оставшуюся еду остальным.

– В этом нет никакого смысла, – сказал я.

Васин в изумлении воззрился на меня.

– Мы должны сейчас же ударить по Сенару, – продолжил я свою мысль. – Вот единственный выход из положения.

Васин долго переваривал информацию, нервно кусая губы. Потом переспросил:

– Контратака, да?

Я плюнул и ушел, обидевшись на его язвительный голос, потом провел около часа, осматривая оснащение пещеры.

Мы изготовили семь самолетов – в основном из привезенных с собой материалов или же из адаптированных деталей «Алса». Из них четыре уничтожили сенарцы во время атаки, а один находился на северном берегу Арадиса. Мы не могли контактировать с шахтами на севере, потому что переговорное оборудование враги уничтожили вместе со спутниками, так что о сообщении с гористой местностью не могло быть и речи. Но к счастью, оставшиеся три самолета пребывали во вполне работоспособном состоянии.

На войне самолеты обладают большой значимостью, но наш флот из трех машин вряд ли сможет соперничать с сенарскими воздушными силами. Если мы поднимем в воздух все алсианские самолеты разом, их тут же уничтожат.

Данное обстоятельство не добавило мне веселья. Сенарская армия включала почти две сотни солдат: в историческом масштабе – сущая ерунда, но, учитывая ситуацию на Соли, примерно равное объединенным силам нескольких наций. Эти мужчины (их армия обходится без женщин – еще одна странность иерархической системы) выполняют обязанности солдат днем и ночью. Они тренированные бойцы, настоящие эксперты в военном деле. Все необходимое оборудование и вооружение у них имеется.

Выступить против такого войска кажется прямым самоубийством тем больше, чем дольше размышляешь над ситуацией. И все-таки мозг не уставал обдумывать этот вариант. Я помню так же ясно, как вкус соли на языке, это непреодолимое желание начать действовать. Такими вещами никто не гордится, но так я чувствовал. Мне хотелось превратить Сенар в кладбище, заполненное трупами.

Я подумал о своей машине, все еще остававшейся где-то среди руин Алса. Автомобилей, конечно, было очень много, мы наделали огромное количество техники для строительства города и перевозки материалов из северных горных шахт. Но машины вряд ли можно с успехом использовать в войне: их легко заметить сверху, легко заметить и расстрелять, выведя из строя. Оснастить автомобили вооружением можно, но это непрактично: в Себастийских горах добывают металл, в особенности серебро, однако лишний вес только сделает машины громоздкими, и к тому же они не будут иметь шансов в перестрелке с вражескими самолетами, оснащенными высокоточным оружием.

Лучше бы было, размышлял я, под покровом жары, которая бы уменьшила инфракрасное излучение, спрятать технику в соли. А потом мне пришло на ум поместить их в глубокой пустыне, как базу для небольших групп людей: маленькие пещеры с пищевыми фабриками, снабжающими народ едой и питьем, и каюты, где можно до поры до времени укрыться.

Здесь я начал обдумывать, как небольшими отрядами атаковать основные объекты Сенара, как нанести ощутимый урон, используя минимальные ресурсы.

Я встретил Зорис, бродя среди лежавших на полу людей. Мы разговорились. Она потеряла большую часть волос в огне, половину лица покрывали бинты.

– Я уже восстановила бы кожу или хотя б начала это делать, только вот сенарцы разрушили больницу, – пожаловалась она.

Я предложил девушке немного водки, она выпила.

– В тот момент я была в женском общежитии, – рассказала Зорис. – Мылась в душе морской водой после работы. На моем теле, наверное, до сих пор остались соленые разводы, – горькая усмешка, – потому что они атаковали прежде, чем я смогла обдаться чистой водой. Скорее всего жидкость на теле и спасла меня, потому что когда из трубы перестала подаваться вода и я пошла к выходу из душа – огонь полыхал уже повсюду. Если бы я только намочила голову, у меня все еще оставались бы волосы. Такое странное ощущение – бродить среди огня, как бесплотный дух. Я даже не пыталась вдохнуть, иначе сразу же лишилась бы легких, и не задержалась там долго, иначе, несмотря на влажную кожу, обгорела бы до костей. Я шарахнулась назад, голова горела наподобие огромного факела, потом я упала навзничь, по счастью соскользнув как раз под поток огня. Он был прямо надо мной, как огненный потолок. Я запаниковала, наверное, потому, что начала метаться из стороны в сторону, и лужи в кабинке погасили мои волосы…

Я наклонился и поцеловал ее туда, где кожа оставалась чистой и нетронутой. Она ухмыльнулась.

– Ты займешься со мной сексом? – спросила девушка.

– Ты слишком обгорела, – ответил я.

Она кивнула:

– Слишком обгоревшая, слишком нежная кожа. Слишком противная.

– Да, – согласился я. – Может, потом, когда ты вылечишься.

Потом я пошел дальше, здороваясь с теми, кого знал хорошо, и разговаривая с теми, кого раньше видел только мельком. Затем взял иглопистолет и вышел наружу.

Уже стемнело, вечерний Дьявольский Шепот утих. Я отправился к своей машине под светом звезд и все еще тлеющих угольков, оставшихся от Алса. Ни один сенарский патруль мой автомобиль, по счастью, не тронул.

Я залез в кабину, завел машину и поездил немного по окрестностям, потом оказался на берегу моря и в конце концов припарковался у пещеры с выжившими алсианами.

С Конвенто возникло больше осложнений, чем я ожидал.

Трудно сказать, в чем крылась причина: или они просто были слишком осторожными, или пороки алсиан каким-то образом уже успели заразить и эту нацию. В любом случае конвентийцы очень резко выступили против нашего нападения на Алс. Естественно, они испытывали страх.

Дипломат Конвенто, который проживал в одном из сенарских общежитий – его правительство вполне могло бы обеспечить ему достойное жилье, но предпочло особо не тратиться на своего представителя, – стал настоящей занозой для меня в первые дни войны.

К примеру, прилетела конвентийская делегация и начала добиваться личной встречи со мной. Когда я отказал им (а почему бы и нет – в конце концов, мне надо заниматься более важными делами руководства военными действиями), они создали целую серию клеветнических телепрограмм, транслировавшихся по всей Соли, где обвиняли сенарскую нацию в агрессии, попытках создать империю и даже – вы не поверите! – в геноциде.

Конечно, по последнему обвинению меня полностью оправдала история. Аалсиане слишком быстро для пострадавшей нации начали драться с дьявольской настойчивостью. Историкам следует спросить вдов и детей сенарцев, сражавшихся на войне и погибших от рук алсиан, действительно ли я подвергал геноциду эту порочную нацию. Следует спросить родственников невинных граждан, принесенных в жертву террористами.

Признаюсь, что вспылил тогда, что воспоминание о той ситуации до сих пор заставляет меня дрожать от гнева. Но никто не в силах заткнуть рот людям, заставить молчать злые языки.

Еще хуже обстояли дела с обсуждением проблемы действий в воздушном пространстве. Вполне естественно, что, лишив алсиан возможности вести террористическую войну, я должен был теперь держать самолеты над Алсом. Контролируя воздух, нужно следить за перемещениями врага на земле. К тому же командование разбило в южной части города, у берегов Персидского моря, лагерь, который также нуждался в прикрытии.

Но конвентийцы подвергли сомнению наши стратегические установки и заявили, будто сенарцы вторгаются в их воздушное пространство. Это полный абсурд! Мы находились почти в двухстах километрах от Конвенто… но они настаивали, что существовал некий «Северный альянс» (конечно, подобной официальной организации не было и в помине) и любое «вторжение» с Юга, которое затрагивало какую-либо часть территорий у моря, автоматически становилось «незаконным».

Конвенто бросил вызов нашему присутствию в Алсе, намеренно вмешиваясь в действия сенарского генералитета. Целых три беспокойных дня мы на военной базе в Сенаре не могли быть уверены, смогут ли наши пилоты удержаться от того, чтобы не открыть огонь по дерзким конвентийским самолетам. Последние становились все наглее и наглее, они повторяли фигуры пилотажа за нашими самолетами, имитировали атаку, сбивали воздушной струей. Все наши уговоры и жалобы пропадали даром, их просто игнорировали.

Они, естественно, просто провоцировали нас, пытаясь купить войну с Сенаром ценой жизни своих пилотов. В свете последних событий, конечно, алсианская атака застала всех врасплох и выбила почву из-под моих ног.

Эскалация военных действий? Да, мы сделали именно это. Всего за несколько дней. Мы создали войну. Во время войны мало что создается, но многое разрушается. Глупая фраза, никак не связанная с действительностью.

Многие дни ушли на разговоры с людьми, достаточно здоровыми для того, чтобы воевать. Все пали духом, а я нуждался прежде всего в энергии. Но под депрессией всегда скрывается гнев, ведь что такое депрессия, как не подавленная злость? И народ обнаружил во мне, когда я говорил с ними, настоящий образец воина. Они вдруг поняли, что прислушиваются к моим планам, несмотря на угнетенное настроение.

А мои планы заставляли бодрствовать.

Конечно, не все следовали моим советам. Несмотря на то, что война отдала под мое командование определенную группу людей, наше общество не стало иерархическим. Нашлись и такие, кто упрямо настаивал на том, чтобы воевать с сенарцами в воздухе. Глупцы. Я выступил против этого. Как сейчас помню, некоторые даже устраивали драки у вечерних костров, отстаивая свое мнение. Но победила все же точка зрения более умных.

Мы решили увеличить наш флот. Но даже при наличии машиностроительных фабрик и необходимых запчастей конструирование самолетов – долгий и утомительный процесс. Вдвойне сложно создать прочную модель, с бронированной обшивкой, с достаточно мощным бортовым оружием и остальными вещами, которые отличают военный самолет от его мирного собрата. А у нас имелись только несколько спасенных фабрик и ненадежное оборудование. Мы сделали один опытный экземпляр, но буквально через неделю он просто рассыпался в воздухе, а его детали остались валяться в пустыне. Только сумасшедший продолжает идти вперед, когда каждый шаг ранит ноги. Умный найдет обходной путь к заветной цели.

Итак, мы разработали план действий. Перевезли несколько фабрик из нашей пещеры – это произошло до атаки, поскольку стало очевидно, что сенарцы прочешут бывший Алс гораздо тщательнее тогда, как начнется настоящая война, – установили их в шахтах в северных неприступных горах. Там стали вести работы по производству оружия, которые не должны прерываться ни на минуту. Большинством машин управляли инвалиды, однако некоторые вполне дееспособные работники также ушли туда, отказавшись принимать участие в боевых действиях, другие же алсиане вообще не присоединились к нашей группе. Но таких было немного, ненависть к агрессорам оказалась достаточно сильна, чтобы удерживать людей на месте.

Я говорил им:

– Забудьте, что вы жили в каком-то определенном месте, потому что больше вы там не живете: теперь ваш дом – пустыня, вы едите то, что найдете, пьете из того источника, который попадется под руку. Забудьте, что вы живы, потому что вы мертвы, и мертвы уже давно. Забудьте, что сенарцы – люди, потому что мы должны убивать их, пока не истребим всех до единого.

Мы взяли иглопистолеты и ружья, которые уже успели произвести, и провели три дня в тщательной подготовке к акции возмездия. Иглоружья усовершенствовали, добавив лазерный прицел. Потом целый вечер тренировались попадать в цель в пещере, затем вне пещеры, на ровной местности и среди холмов.

Я немного беспокоился из-за последних приготовлений к войне: судя по всему, сенарские спутники вполне могли заметить нас, и противник должен был насторожиться. Но мои опасения не сбылись, слава богу. Позднее я понял, в чем дело: Конвенто отвлек внимание сенарцев своими действиями.

Фабрики выпускали ружья с учебными зарядами вместо настоящего металла в качестве наполнителя. Эти самые заряды, попадая в человека, наносили болезненные, но совершенно неопасные для здоровья ранения. Мы усложнили тренировки, разделившись на две противоборствующие группы.

Кроме того, мы приготовили камуфляжные плащи. Они покрывались слоем кристалликов соли, под которым находилась полимерная отражающая ткань, обладавшая похожим на натриевое излучением. В пустыне их можно развернуть и улечься на соляной песок, укрыться или набросать сверху соль, если есть на это время. Ни спутник, ни самолет, ни даже человек, который находится не слишком близко, не могли различить нас. Сейчас, оглядываясь назад, такая технология кажется крайне примитивной, но она послужила нам лучше, чем машины из десяти тысяч винтиков; ведь вскоре все самолеты были уничтожены.

Мы также благодаря своей изобретательности сделали огромные шары из изящного, но очень прочного материала, состоявшего из больших кристаллов, которые сцепили друг с другом, чтобы получить надежные сумки-мешки, которые, однако, почти ничего не весили. Сумки закрепляли на животе и бедрах, а когда человеку надо было взлететь, микронасос выкачивал воздух, и шары поднимали бойца в воздух.

Рюкзаки тоже обладали подобной способностью. В них располагался двигатель, работавший на переменном давлении. Но на рюкзаки нельзя было полностью положиться – надежность их работы зависела от веса человека и его снаряжения: при массе даже всего в пятьдесят килограммов полет становился неустойчивым. Мы прыгали как кузнечики – так быстро, что уши ныли от боли, – обычно по простой эллиптической траектории с радиусом в две тысячи метров, а потом приземлялись в километре от места старта. Чип в двигателе контролировал полет, так что мы никогда не приземлялись на живот или вниз головой. Но подобный способ передвижения был не из приятных. Меня тошнило несколько раз в таких полетах, одежда могла загореться. Однако рюкзак не раз спасал мне жизнь.

У нас не появилось иерархической системы, но у войны своя динамика. Казалось, я всегда обладал талантом военачальника, поэтому большинство соглашалось с моими предложениями. Некоторые противились, но всех нас сближало наличие общего врага.

Короче, я собрал армию из шестидесяти человек. Еще сотня захотела остаться в самолетах, летать на них и сражаться с сенарцами в воздухе. Остальные, и раненые в том числе, отправились на север – к шахтам и безопасности. Ясно было, что, как только мы атакуем сенарскую базу в Алсе, пещеру придется срочно покинуть, потому что враги вернутся со значительным воинским контингентом и постараются сделать нас всех покойниками. В данной ситуации лучше было бы рассредоточиться, как я и предлагал, но пилоты не согласились с таким планом, оплевали меня и стали готовиться отобрать у Сенара контроль над воздушным пространством.

Потом мы подготовили запасы провизии и распрощались. Многие поехали на север, я и еще три машины вместе со мной взяли курс на юг. Мои автомобили были настолько загружены продовольствием, что большинство солдат не поместились внутрь и шли рядом.

Мы двинулись за час до вечернего Шепота. Я приказал спрятать все оружие под одеждой, в противном случае придется избавиться от него. Задачу облегчала компактность иглоружья и его маленький вес. Любой спутник, заметив нас, идентифицирует группу людей как беженцев: ненужная предосторожность, потому что – как позже мы узнали – спутники вышли из строя. Из-за шаров мы выглядели толстыми и неповоротливыми, похожими на старичков на вечерней прогулке.

Мы привели машины на восток и остановили их у подножия дюны, накинув поверх соляную материю. Потом в сумерках двинулись к берегу моря. Все действия рассчитали по минутам. Атака должна произойти точно во время Шепота, когда никто ее не ожидает.

Получалось, что шестьдесят человек таились на подветренной стороне холма в пурпурном свете целых десять минут, ожидая начала ветра. Я улегся ближе всех к вершине и высунул подзорную трубу так далеко, что кончик ее блестел на другой стороне холма, но вершина дюны всегда сверкает белым, серебряным, красным и пурпурным на закате, поэтому никакой часовой не заметил бы меня. А впереди был лагерь. Два закрепленных на земле самолета, часовые, спрятавшиеся от ветра. Я также увидел три контейнера, которые, вероятно, содержали продовольствие, и портативную опреснительную установку.

В поле зрения находились трое часовых, но было ясно, что с началом порывов ветра они спрячутся подальше. Остальные солдаты уже находились в помещении, готовясь к вечерней молитве. Еще один самолет – мы знали, что их три, – пока что парил где-то в воздухе, но он скорее всего в ближайший момент приземлится или же поднимется выше ветра, иначе его просто расшибет о землю.

В любом случае наше время почти пришло.

Так что я сложил трубу и подал сигнал, покачав большим пальцем вправо-влево. Мы атакуем, когда я встану, и заканчиваем атаку, активизируя рюкзаки, когда я подаю сигнал желтой ракетой. Потом перегруппировываем силы и занимаем оборонительную позицию, хотя, честно говоря, я надеялся, что мы нанесем достаточный урон противнику, чтобы не опасаться контратаки.

Почти пора. За нашими спинами начал завывать ветер. Я натянул маску, так же поступили и все остальные. Маска закрывала всю кожу и волосы на голове, но даже с такой защитой я чувствовал уколы выстреливавших соляных кристаллов как маленькие укусы.

Итак, что же я ощущал в те последние моменты перед атакой? Конечно, присутствовала нервозность. Было и внезапное ударившее в голову осознание того, что я могу умереть, что через несколько минут я уже превращусь в труп. Но все это не сопровождалось дрожью скорой встречи с Богом. Это скорее напоминало смерть без понимания смерти.

Я ощущал себя до боли живым. Чувствовал каждый палец на руке, каждый волосок на голове. Чувствовал давление сердца на мембрану в груди, когда оно втягивалось и раздувалось. Когда ветер за нашими спинами начал набирать силу, крупинки соли бились по спинам и головам, по почкам сквозь одежду, то же самое чувство родилось и в животе. Как будто ускоренная в сотни раз беременность. Во мне рождалось ликование.

Внезапно стало очень темно, мой слух поглотил вой ветра. Вселенная покачнулась, и я встал. Я едва заметил, как цепочка людей поднимается справа и слева от меня, едва уловил, как они последовали за мной, когда мы покинули защищавшую нас дюну.

Бегом.

Вначале вниз по склону, и звук становится глуше, стихает сверкающая бомбардировка Шепота, но только стихает, не исчезает совсем – снижение тона в музыкальной композиции. Каблуки ввинчиваются в рассыпчатый грунт; вперед, наполовину скользя, наполовину прыгая с нелепым, комично преувеличенным размахом, слишком высоко поднимая и слишком далеко выставляя ноги.

Потом новый прыжок – на более твердую, утрамбованную соль арадийского побережья. Внезапно мы на самом деле побежали, ветер засвистел между ростками соляной травы, земля под ногами скрипела, как пустая кожа выглаженной ветром соли. Шепот теперь стал непереносимым, поток мелких частиц усилился до неприличия. Ветер швырял в нас соль, пытаясь повалить на землю (некоторые действительно упали, но я этого тогда не заметил). Уколы маленьких кристалликов начали причинять нестерпимую боль, как если бы в каждый член моего тела натыкали тысячи иголок. Но в тот момент никто не осознавал этой боли: только что-то наподобие легкого недомогания. Я, должно быть, кричал на бегу. Не помню, как это было на самом деле. Какая разница, впрочем. Ни один человеческий голос не может перекрыть звук, который издает Шепот.

Первое столкновение с врагом я помню в точности. То есть в памяти всплывают отдельные четкие эпизоды, как будто освещенные изнутри, но не вся атака в целом. Отдельные части сложились уже потом, когда мы обменялись впечатлениями от нападения. Итак, я знаю, что мы пробежали расстояние от дюны до лагеря, что часовые, спеша укрыться от смертоносного ветра, даже не заметили нас, что автоматические сенсоры предупреждали их и что люди, очевидно, даже не обратили внимания на показания приборов. Наверное, последние часто выдавали ложные данные во время Дьявольского Шепота.

Так что я обогнул первый пост, и никто не задержал меня. Мне пришлось остановиться, что показалось после восторга бега возмутительным вмешательством в нормальный ход событий. Но надо толкнуть дверь в постовой домик, чтобы прорваться внутрь…

Когда скрипнули петли, часовой даже не потрудился встать, только удивленно поднял глаза. Я застрелил его: игла прошла сквозь череп, руки взмыли вверх. Когда сенарец упал на живот, я пустил еще несколько игл в его затылок. Два других часовых выскочили из будок, в защитных очках и с оружием наготове, но их застрелили, прежде чем они успели открыть огонь.

Я махнул отстающим: бег замедляло тяжелое вооружение, которые им поручили нести. Мы расставили свои импровизированные минометы, используя будки часовых как прикрытие, и навели их на самолеты и вспомогательные механизмы. Нам придется потерять эти самые минометы, потому что унести их с собой в прыжке невозможно из-за тяжести, но дело стоило того.

Минометы были произведены на фабрике из обрезков труб – наглухо заваренные с одного конца, со старомодными детонаторами и взрывчатым веществом внутри. Всего их у нас было четыре.

Я махнул бойцам, командуя наступление. Нас все еще не обнаружили, но установка минометов отняла слишком много времени. Шепот стал стихать. Мы двинулись к лагерю. Некоторые завернули за бараки, к воде; я остался по другую сторону от построек и повернул к самолетам. Под одеждой уже текла кровь из тысяч мелких царапин. Боль меня не слишком беспокоила, но странно, я помню, как раздражало ощущение чего-то липкого и мокрого под рубашкой.

Самолеты, однако, во все времена управлялись людьми, и как только Шепот начал стихать, а воздух постепенно проясняться, кто-то должен был заметить нас. Короче говоря, внезапно из одного барака начали выбегать вооруженные солдаты противника.

Завязалась перестрелка, дальнейшее помнится с трудом.

Бой казался нереальным, будто все происходило во сне, из-за рева ветра выстрелов не было слышно. Я не упал на землю, как сделали некоторые наши солдаты, только немного пригнулся чуть-чуть и начал посылать иглы во врага. Я помню, как стрелял, потому что выстрелы в чем-то роднились со звуками музыки: мой палец на курке, бесшумный полет полоски металла, видимой только при свете, цель оседает, как сдувшийся шарик…

Иглы сверкали вокруг меня. Потом помню, как я стоял на одном колене и стрелял из ружья без остановки, чертыхаясь, слишком поздно осознавая, что магазин пуст. Потом – это звучит как полный идиотизм, но именно так я и поступил – я встал и медленно, потому что пальцы онемели и кровоточили сквозь материю перчаток, вытащил использованную обойму, бросил ее на землю. Затем начал рыться в поясной сумке в поисках нового кружочка в пол-ладони. Это заняло много, очень много секунд… Потом я вставил магазин на место, опять упал на колено и открыл огонь.

К тому времени ветер почти утих, редкие фрагменты соляных кристаллов кружились в воздухе. На западе небо уже совсем очистилось – самое худшее, что ветер мог сделать с Арадисом – это нагнать большие волны, – улучшалась видимость. Я встал на обе ноги и побежал к своим солдатам.

Именно тогда сработали минометы, прозвучал короткий «бум», глаза резануло ярким светом, заполыхал огонь, а потом нас достигла ударная волна, и все попадали на землю. Никто не удержался на ногах, но я через силу заставил себя повернуться и увидел самолеты и другое сенарское оборудование, охваченное пламенем. Одна мина попала в тент, но материя, хотя и защищавшая от ветра, была слишком тонкой, чтобы удержать заряд, он пролетел через обе стены и плюхнулся прямо в воду.

Мы ожидали подобного развития событий, а потому первыми вскочили на ноги и стали расстреливать растерянных сенарцев, пытающихся подняться. Я уложил на месте троих или четверых и кинулся к трупам, чтобы забрать оружие. Огонь сверкал адским пламенем. Один из людей с иглой в обоих легких в агонии схватился за мою лодыжку, я стряхнул его.

Наверное, где-то в этот момент я почувствовал какой-то укол в ногу, который ровно ничего не значил в пылу битвы. Но позже оказалось, что это игла ранила меня в голень. Один из сенарцев, распростертых на земле, воспользовался ситуацией и выстрелил снизу. Игла насквозь проткнула мой ботинок. Но в то время я даже не понял, что ранен. Набрал кучу оружия и рванул обратно.

Помню, как перепрыгивал через тела, спотыкался, падал и снова карабкался вперед. Правда, не могу сказать точно, чьи это были тела: алсиан или сенарцев.

Вернулся третий самолет, его брюхо чернело, когда он парил над языками пламени: он пролетел низко над морем и потом резко взмыл вверх над местом битвы. На мгновение застыл там, а потом очутился над нами: рев его двигателей напоминал вопли злости. На таком расстоянии самолет ничего не мог предпринять без риска ранить собственных солдат, но, если мы отойдем подальше или собьемся в кучу, наказание последует незамедлительно.

Именно тогда я пустил сигнальную ракету, и она проревела что-то в мое левое ухо, на мгновение оглушив. Время прыжка. Самый неприятный момент, потому что рюкзаки никто не тестировал, и люди не знали, будет ли оборудование работать вообще. Мы знали только теорию: наклониться в том направлении, куда хочешь лететь (и не наклоняться в сторону моря, если не хочешь утопиться), держать руки впереди, чтобы не обжечься пламенем выхлопа.

Но когда я активизировал собственный шар и ждал, пока насосы выкачают воздух… так вот, за эти три или четыре секунды мной овладел ужас. Почему-то смерть в бою не казалась такой страшной, как смерть в полете или после удара о землю при приземлении.

Ужас парализовал меня, но система действовала исправно. Шары дали сигнал рюкзаку, и теперь уже процесс нельзя было остановить. Я почувствовал легкость, когда заработали шары, ясно помню, как уменьшалось давление стопы на грунт.

Потом раздался непонятный вой, и я начал кричать. Желудок сжался, превратился в комок, к горлу подкатила тошнота. Голова мотнулась, я сглотнул. И только тогда осознал, что земля уже далеко, а в ушах свистит ветер.

Я посмотрел вниз и увидел свои ноги, которые как-то косолапо болтались. И между ними – поле боя, как игрушка для престарелого, уже впавшего в маразм генерала. С одного края его ограничивала вода, с другой – бесконечные дюны соляного песка. А посередине – все то, что наделали мы: пятна черного дыма, окаймляющие пламя, едва видное внизу. Разбросанные тела, как помет кролика, загадившего ухоженный газон. Но потом я посмотрел на все еще полыхающий горизонт и яркое небо, на полосы черного дыма и разглядел точки остальных улетающих солдат.

Я закричал от радости, такое блаженство охватило все мое существо; закричал во весь голос.

Спуск принес более неприятные ощущения. К тому времени, как я начал падать, уже опустилась темнота. Меня отбросило на несколько километров на восток. Но я сверил направление по компасу и пошел к машинам.

Для меня началась самая сложная часть операции, потому что раненая нога никак не давала покоя. Очевидно, на протяжении всего боя адреналин просто не давал мне заметить, сколько боли причиняла застрявшая игла. Я хромал, передвигаясь очень медленно, и когда добрался до автомобилей, почти все уже собрались там.

Я очень хорошо помню этот путь в темноте, потому что, даже несмотря на больную ногу, на опасение, что сенарцы все-таки соберут силы и контратакуют нас, я осознавал прекрасное, почти религиозное ощущение в животе, растущее чувство, которое можно описать единственным словом, мало употреблявшимся в отношении меня: мир. Было что-то чужеродное в том удовлетворении, но оно присутствовало. К тому времени, как я прибыл на место, оно распустилось внутри меня в полном великолепии.

Мы потеряли семь человек убитыми или ранеными. Или, если быть точным, убитыми и ранеными, а затем убитыми. Потому что те, которых подстрелили так, что бедняги не смогли активизировать рюкзаки, наверняка погибли позже в драке. В любом случае тех семерых мы больше никогда не видели. Но хотя мы и подготовились к контратаке, той ночью ее не случилось.

Я стащил ботинок и занялся собственной раной: просто перебинтовал ее. О восстановлении плоти не могло быть и речи, и мы с радостью забыли привычки цивилизации. Поэтому я перевязал ногу, как мог, и надел ботинок обратно. Потом снял куртку, всю верхнюю одежду, решив посмотреть, что сталось с моей кожей.

Шепот причинил немалый ущерб: кожа горела красным от множества ссадин. Лучше всего, наверное, оставить все как есть, заключил я и оделся снова. Куртка немного поистрепалась от ветра, но ее еще можно носить.

Я обошел машины и поговорил с каждым низким приглушенным голосом.

Потом пошел в один из автомобилей и улегся на койку. Несмотря на тянущую боль в боку, на котором я лежал, сон пришел легко. Все, что я запомнил из той ночи, – это видение. Мне явился Дьявол, высокий худощавый мужчина с очень маленьким носом, больше похожим на морщину на лице, но с огромными глазами и густыми бровями, которые как одеялом прикрывали веки. Его одежда состояла из красной мантии и красной же шотландской юбки, а кожа белела наподобие соли. Во сне я стоял на коленях сзади него, держась за краешек юбки, меня поразили его мощные ноги, волосы на которых росли точными линиями, как полоски металла, выстроенные в ряд под действием магнита.

Поднявшись с колен, я обнаружил, что стою лицом к лицу именно с дьяволом, хотя не помню, то ли я обходил его, то ли повернулся. Мужчина улыбнулся. Это была страшная улыбка. Я сказал ему, как настоящий иерарх:

– Теперь я должен получить свою плату.

А он засмеялся и сообщил, что в его утопическом царстве существует только бартерный обмен.

– Ты уже понял это, – добавил Дьявол, – из-за того, кем стал. Ты понял, что я плачу тебе удовольствием, а ты в обмен отдаешь мне свою боль. Таким образом, мы оба остаемся довольны.

Беспокойный сон.

Утром, после окончания утреннего Шепота, мы поехали на восток.

В начале войны нас, без сомнения, постигла неудача.

Алсиане ударили во время вечернего Шепота, чего, сознаюсь, я никак не ожидал. Они выставили плохо дисциплинированные, но многочисленные войска, которые натворили немало бед. Но показателем недостаточной упорядоченности военной организации алсиан стал огромный временной перерыв между атакой наземных и воздушных сил. Вместо того чтобы напасть разом, они прождали несколько часов, прежде чем задействовать самолеты.

Я иногда думаю, что их ошибкой было хаотичное мышление: наземные войска пытались использовать Дьявольский Шепот как прикрытие (хорошее решение), но в таких условиях самолеты действовать не могут. Вместо того чтобы ударить сразу после окончания ветра, алсиане медлили с воздушной атакой до наступления полной темноты, как будто боялись напасть в сумерках. Принимая во внимание легкость, с которой самолеты обнаруживаются приборами и днем и ночью, можно понять всю глупость их плана.

Глупость обошлась им дорого.

Записей первого удара не сохранилось, зато воздушная битва запечатлена во всех подробностях. Меня хвалили за предусмотрительность, с которой я приказал поднять в воздух все наши самолеты, но здесь скорее сказалась воля Божья, которую я бы не стал ставить себе в заслугу. Помню первые рапорты с места событий, прерываемые помехами – обмен информацией всегда затрудняется во время Дьявольского Шепота, – но вполне разборчивые. Вначале мы не вполне поняли, кто нас атаковал, то ли вконец обнаглевший Конвенто, то ли Алс, но в любом случае осажденным требовалась воздушная поддержка.

Сенар находится в шестидесяти километрах к востоку от Алса, и Шепот прекращается здесь на несколько минут раньше, чем там, поэтому мне удалось поднять в воздух самолеты до того момента, как атака закончилась. Я знал, что некоторые наши аппараты враг уничтожил еще на земле, хотя точная цифра оставалась неизвестной. Я действовал так, будто мы полностью лишились воздушной поддержки, и действовал быстро.

Самолеты ушли на север, задевая остатки отступающего ветра, выполняя сложные фигуры пилотажа (наши пилоты – лучшие) на сверхзвуковых скоростях.

На месте битвы в это время происходило следующее: противник, встретив более упорное сопротивление, чем, возможно, ожидал, ретировался сразу же, как только закончился ветер. Около часа царила тишина, наши войска перегруппировались, подсчитали потери и взяли под контроль очаги пожаров. Потом алсиане атаковали снова – на этот раз с воздуха.

Имеющий численное превосходство противник вначале имел ощутимое преимущество – даже несмотря на плохое вооружение и отсутствие военного опыта у пилотов. Правда в том – и, думаю, это положит конец бесполезным обсуждениям данной темы, – что сенарские солдаты вначале не подозревали, чьи самолеты их атакуют. Сперва мы предположили, что воздушный флот принадлежит Конвенто: не причина бросать оборону, конечно, но хоть какое-то объяснение ситуации.

Подмога, посланная мною, появилась на поле боя вскоре после того, как единственный самолет осажденных был серьезно поврежден в бою – он благополучно сел, и весь экипаж, за исключением одного человека, уцелел.

Вид многочисленных сенарских боевых аппаратов поверг алсиан в ужас. Они попытались убежать, направившись на юг через ночную пустыню, но наши пилоты смело преследовали их.

Вы наверняка видели адаптированные для телевидения записи битвы – этой поистине великой битвы. Но постарайтесь представить все так, как это видели пилоты, – облетевшие полпланеты на скорости, во много раз превосходящей скорость звука, а потом тотчас столкнувшиеся с неприятелем. Наблюдающие, как враг растворяется в окрашенном в оранжевые цвета воздухе над пылающим лагерем и уходит в непроглядную темноту юга.

И вы бросаетесь в преследование. Конечно, так вы и поступаете потому что только так могут действовать благородные воины, которые воюют во славу Сенара! Вы преследуете их на самолетах – тех самых, которые записывают все происходящее и доставляют фильм телекомпаниям по возвращении домой. Враги разбегаются в разные стороны, но вас больше и вы – лучшие пилоты. Вы создаете неизбежную ситуацию: вот еще одно определение войны, мне кажется. Направляетесь за одним из вражеских самолетов, ускорение вжимает вас в кресло; вы слышите прекрасный звук – это активируются боевые системы, потом раздается мистический рев, когда с направляющих сходят ракеты. Две ярких стрелы несутся сквозь тьму к спрятавшемуся в ней черному пятну, которое и есть враг.

Возможно, вы закрываете глаза и молитесь.

И вот он, свет. И стук покореженного металла, упавшего на поверхность Соли.

Некоторые историки называют это столкновение первым воздушным боем, но зачем нам называть такие события? Мой вам совет: загрузите фильм на своем компьютере и посмотрите все еще раз. Никогда не забывайте свою историю!

Я боялся использовать машины, так как их легко выследить со спутника, но счастье нас не покинуло.

Сенарских космических шпионов вывел из строя готовящийся к войне Конвенто, и к тому времени, когда оборудование починили, мы уже надежно спрятали автомобили в глубокой пустыне, на северо-востоке от Сенара.

Мы догадались о выходе из строя спутников на второй день пути на юг. В воздухе происходило достаточно оживленное движение, чтобы все понять. Большинство самолетов принадлежало Конвенто: они наблюдали за активной деятельностью сенарцев на восточном берегу Арадиса.

Конвентийцы слали отчеты о военных действиях снова и снова, именно от них мы узнали о разрушении некоторых алсианских самолетов. Но о последнем событии мы и так догадались, потому что поздним вечером второго дня наткнулись на гигантский комок черного искореженного металла, растянувшегося как уродливое пятно на чистой белой соли пустыни. Немного времени потребовалось, чтобы понять, что это останки одного из наших аппаратов. Некоторые детали потеряли прежнюю форму, оплавились и приобрели причудливые очертания: работа слепого скульптора, которая все же показалась мне изысканной. Прекрасной и полной смерти.

Другие части самолета почти не пострадали, только при падении с большой высоты разорвались на неровные части. Мы нашли несколько трупов – обгоревших скелетов. На одном из них сохранилась кожа, потемневшая на солнце, но отсутствовал подбородок, и коричневые зубы, казалось, кусали пустой воздух.

Мы не опознали ни одного из покойников. Некоторые хотели похоронить тела, но я настоял на продолжении пути.

Мой изначальный план состоял в том, чтобы двигаться на юг, пока мы не привлечем внимание самолетов противника, а потом постараемся достойно встретить их минометами. Но план был плох тем, что почти наверняка заканчивался нашей смертью. Теперь же я рассудил, что у нас появилось несколько дней, во время которых сенарцы займутся починкой спутников, так что мы успеем переправить машины на юг и спрятать их в пустыне. Когда Конвенто все же ввяжется в войну, мы станем партизанами, атакуем сенарцев в их собственном доме, действуя вдоль коммуникаций. Это показалось мне прекрасным способом ведения войны, потому что давало возможность причинять немалый ущерб Сенару и убивать много солдат противника. Другое меня и не интересовало.

И мы двинулись дальше, пассивно воспринимая некоторые противоречивые, но, в общем, понятные отчеты о военных действиях между Конвенто и Сенаром. Время от времени слышался рев двигателей самолетов, идущих на запад, летящих с севера на юг и с юга на север. Но мы никого не видели, да и нас тоже никто не беспокоил.

Итак, мы шли вперед, наши раны затягивались, и солдаты вновь готовились драться.

Все же некоторые царапины упрямо не хотели зарастать и постоянно кровоточили. У меня объявились участки кожи, которые беспрестанно чесались, к тому же я загорел до черноты, как, впрочем, и остальные. Полоски старой кожи слазали, как у змеи. Однажды ночью, помню, я обнаружил целый нарыв у себя на шее сзади, который никогда меня прежде не беспокоил. Но как только я содрал болячку, она тут же стала чесаться, из раны хлынула кровь, залившая полспины. В ту ночь я спал очень плохо.

В конце концов мы остановили машины у подножия длинной дюны, в двадцати километрах к северу от сенарской дамбы, и закопали технику в соль собственными руками. Мы вживили потолочные плиты в тело дюны, потом убрали соль внизу с помощью мощных электролопат, получился туннель. Внутрь въехали автомобили, потом пещерка вновь заполнилась солью.

Когда работа была закончена, почти наступило время Шепота, поэтому мы укрылись в машинах, а поднявшийся вскоре ветер помог нам: он разгладил острые углы, которые оставили лопаты, придав дюне волнистые формы.

Война с Конвенто началась после официального выезда их дипломатической миссии из Сенара.

Сегодня некоторые обвиняют меня в том, что я якобы показал себя жестоким в войне, но вы поймите одно: на протяжении всех боевых действий против Конвенто мы вели себя благородно, потому что так же поступал враг. Конвенто – религиозная нация, они подчиняются законам войны. Мы дрались и убивали их людей, теряли своих солдат, но все это время знали, что должны уважать противника.

С Алсом все наоборот: алсиане никогда не представляли нацию в борьбе, они были всего лишь кучкой жадных до крови террористов. Вы, наверное, думаете, что я использую слово «террорист» в иносказательном смысле, но это не так. Конвенто сражался с нами в открытом поле, обычно на голой соли. Алсиане воевали в наших домах, на наших улицах, убивая и гражданских и военных без разбора. Конвенто принимал участие в боевых действиях, потому что их правительство объявило нам войну. Алсиане дрались только потому, что в их животной сущности есть жажда убийства. Не было дебатов в алсианском правительстве, не было объявления войны со стороны их властей, потому что у алсиан никогда не существовало правительства, власти или вообще цивилизации.

Теперь вы наверняка согласитесь, что их просто нельзя назвать солдатами, или же мне придется признать воином любого сумасшедшего, взявшего в руки оружие; тогда каждый убийца, любой преступник заявит, что он воюет. Конечно же, индивид не может объявить войну, это прерогатива правительства. Разделение этих двух вещей чрезвычайно важно для поддержания закона и порядка в любой стране.

Вначале конвентийцы сражались с нами в воздухе, и я без тени злобы признаю, что делали они это отлично. Мы потеряли весь воздушный флот, за исключением двух самолетов, прилетевших домой с такими тяжелыми повреждениями, что казалось чудом – или доказательством искусства пилотов, – что они вообще добрались.

После такого поражения люди начали выражать недовольство, пошли слухи о том, что я расслабился после первой победы и поэтому по-дурацки упустил инициативу из рук. Но, по правде говоря, Конвенто понес не меньшие потери, так что никто из нас не завоевал господства в воздухе. На земле также велись бои в районе нашей укрепленной базы в Алсе.

Но война с Конвенто продолжалась ровно столько, сколько длится любая война. Через три недели я встретился с их президентом в Йареде и подписал протоколы, что и ознаменовало окончание нашей вражды. Мы – два благородных народа. Конвенто позволял нам иметь военную базу на месте бывшего Алса. Необходимое условие – прежде всего для подавления последующих террористических вылазок из района северных гор и отчасти для сбора урожая соляных угрей и съедобных растений: в те времена еды все еще не хватало. В ответ мы обещали не летать западнее седьмого меридиана, не проводить военных операций на территории Конвенто и так далее.

Их вице-президент доверительно сообщил мне (так как на самом деле все великие деятели – всего лишь люди, мы болтаем и сплетничаем не меньше любой домохозяйки), что многие граждане Конвенто боялись распространения агрессии алсиан в горах к северу от Персидского моря. Сейчас они стали всего-навсего обыкновенными бандитами: приучились воровать пищу, нападать на путешественников и вообще вести себя крайне вызывающе.

Честно говоря, я лелеял надежду, что в не столь далеком будущем Конвенто объединится с нами для того, чтобы выкурить алсиан из гор. Без воздушного прикрытия – незначительное количество самолетов, оставшихся после войны, занималось поставкой необходимых продуктов с базы – миссия становилась мучительной, долгой и к тому же небезопасной.

Еще более ухудшало положение то, что часть алсианских террористов свила гнездо где-то на юге. С началом мирных переговоров с Конвенто и занятием алсианских руин война практически закончилась. Опасения вызывало значительное количество алсиан, не желавших принимать сей факт.

Конечно, они могли бы подписать с нами соглашение и отстроить город заново, возможно, под наблюдением сенарских полицейских, но насильное введение порядка и закона им принесет только благо. Вместо этого алсиане предпочли упорствовать в своей враждебности.

Помню, как пригласил в свой офис Жан-Пьера. Он командовал войсками в короткой войне против Конвенто, но на этот раз я собирался поручить ему более трудную задачу.

– Мой друг, – начал я, – мы выиграли войну, просто враг не хочет принимать этот факт. Нам необходимо заставить его поверить в случившееся.

Помню его улыбку – его улыбку! О, простите меня, если я становлюсь излишне сентиментальным… Одного воспоминания о Жан-Пьере достаточно, чтобы мои глаза наполнились слезами. Я поставил в записях сноски около его изображения. Щелкните мышкой по стрелочкам, и вы увидите то, что происходило в тот день.

– Великий лидер, – обратился он ко мне, – анархисты действительно должны понять волю Божью, а если они не хотят делать этого, я их заставлю.

– Я могу на тебя положиться, – с жаром произнес я, беря его за руку, – весь Сенар надеется на тебя.

Он улетел на север на следующий же день, во главе четырех самолетов и группы свежих солдат, с задачей поддерживать порядок и спокойствие на восточном побережье Персидского моря.

Считал ли я его своим сыном? Сравнение с другими святыми отношениями между Отцом и Сыном наверняка не покажется вам богохульством. Иногда я просыпался среди ночи, а однажды даже на самом деле всю ночь провел в церкви и, стоя там во время утреннего Шепота, вслух говорил, надеясь донести слова до Создателя. Самопожертвование!

Самопожертвование! Почему именно оно должно лежать в основе устройства вселенной? Но только тишина, чистая первозданная тишина церкви была мне ответом. Если мой разум и спотыкается в своих рассуждениях, как запинаются иногда ноги, то в душе я все-таки знаю, что правда в самопожертвовании.

Помню, как стоял в своем офисе и смотрел на летное поле, а Жан-Пьер шел к самолету, на его прекрасном лице сияла улыбка, когда он шутил с приятелями, шагающими рядом с ним. Я смотрел, как самолет взлетел в воздух и исчез на севере.

Я больше никогда не видел его.

Мы действовали ночью.

Прежде всего пробрались на юг и установили бомбы на Великой дамбе, которая принимала на себя всю тяжесть Шепота. Меня удивило, что сенарцы оставили без охраны большую часть грандиозного строения, но, хорошенько поразмыслив, я понял, что дамба тянулась на многие километры и потребовала бы слишком большого количества солдат для охраны. Мы оставили в конструкций заряды, похожие на личинки, спящие до поры до времени в мясе.

К северу от дамбы простирались земли, поросшие соляной травой: соляные купола пробивались сквозь верхний слой почвы и принимали странные, вылизанные ветром формы. Наши плащи выделялись в этой местности, поэтому я решил не оставаться там долго.

Мы вернулись в машины и пообедали. Просканировав воздушное пространство, решили, что алсианские спутники до сих пор не функционируют, как следовало бы. Я взял группу из пятидесяти четырех человек и, захватив двойной запас пищи, двинулся с ними на юго-запад. Когда за нашими спинами начал завывать Шепот, мы добежали до соседней дюны и закопались в ее подножие, завернувшись в плащи. Мы были как звери, урожденные жители планеты.

Через день отряд достиг широкого поля из твердой соли, где множество колес притерли крупинки друг к другу, превратив часть пустыни в надежную дорогу. Около нее не нашлось ни одного укрытия, поэтому пришлось вернуться немного назад. Однако в ожидании мы провели всего лишь около получаса, когда на горизонте появилась колонна из трех машин, ехавших к нам навстречу.

Я приказал остановить первый грузовик натриевой бомбой – так просто и так гениально. Окна разбились от взрыва, внутри машины заплескалось пламя. Кто-то выпрыгнул из боковой дверцы, но одежда на людях пылала так яростно, что они просто упали на землю.

Один из задних грузовиков остановился, из него выскочили солдаты и начали наугад палить из иглоружей. Вторая машина съехала с дороги и стала медленно уходить по соляному песку, крупинки сыпались из-под задних колес. Я приказал минометчикам остановить грузовик (однако они промазали во второй и в третий раз), а остальным приготовиться.

Мы быстро покрыли расстояние до грузовиков, ведя плотный огонь. В тишине дня я слышал, как вокруг свистят иглы. Они сверкали на солнце, как лучи света в оптический диаграмме. Одна попала мне в руку, пронзила ладонь от основания до мизинца: царапина причиняла гораздо больше боли, чем более серьезное ранение, которое мне досталось в Алсе.

Почему я рассказываю об этом рейде так детально? Что-то было в нем – может, солнечный свет, такой яркий и чистый. Видение – я могу закрыть глаза, и образ придет ко мне снова, как только что пойманная рыба в светлых водах, – остановившиеся грузовики, которые трясутся и надуваются по мере того, как я подбегаю к ним. Сенарцы без масок, пригибая головы, убегают за машины, пытаясь найти защиту от нашего оружия.

Но их было мало, а нас – сорок четыре. Трое погибли, а один – мужчина по имени Себастьян, прямо тезка горной системы – получил две иглы в брюшную полость. Мы мало что могли для него сделать, боль практически парализовала раненого. Двое человек предложили тащить Себастьяна на плаще обратно в машину, где он сможет отлежаться и поправиться, и сами же выполнили задуманное.

Они тащили взрослого мужчину полтора дня, останавливаясь при каждом Шепоте и зарываясь в соль вместе с ним. Однажды ветер их застиг врасплох, и добровольцам пришлось повернуть больного (он жутко кричал от боли), чтобы спрятать его под плащом. Они преодолели весь путь, но Себастьян все равно умер.

Позже я говорил с одним из добровольцев, и он признался, что больше всего беспокоился из-за крови, которая текла из ран Себастьяна прямо на соль – ярко-красное на ярко-белом. Они закидывали след солью, надеясь, что он не будет виден с воздуха.

Один грузовик съехал, шумно ревя, с утрамбованного полотна, снова выбрался на дорогу и теперь улепетывал за горизонт, второй грузовик сломался. Но зато мы захватили третью машину: двенадцать человек из нашей группы развернули ее и поехали на юг, остальные отправились обратно.

Естественно, минут через десять мы увидели две черные точки в воздухе, и голоса, искаженные мегафоном, приказали нам остановиться и сдаться. Мы прикрепили ремни безопасности так, чтобы они давили на акселератор, и выпрыгнули из машины. Потом кинулись к западной ближайшей дюне, кинулись на соль, прикрывшись камуфляжными плащами, и стали смотреть, как враги уничтожают свою собственную машину. Взрыв прозвучал великолепный.

Самолет сделал над нами круг, но не смог ничего разглядеть, а потому повернул назад.

Мы пошли на запад и в конце концов добрались до главной железной дороги, которая соединяет Сенар и Йаред. Здесь было решено осуществить крупную диверсию, и мы тщательно подготовились к акции: осторожно установили взрывные устройства так, чтобы они болтались над самой дорогой – пришлось разорвать защитный покров от ветра, – а потом послали их по путям со скоростью 200 км/ч, чтобы они взорвались в центре чужого города.

Освободившись от своей ноши, мы быстро отправились на запад. К несчастью, отряд заметили с воздуха. Мы снова закрылись плащами и улеглись на землю, но самолет летел очень низко, и вскоре нас принялись обстреливать. Пришлось подняться, активизировать шары и прыгнуть на восток.

Самолет, конечно же, последовал за нами, но мы рассыпались в разные стороны, усложнив ему задачу. Из двенадцати алсиан убили троих, еще один умер, когда его рюкзак допустил сбой в работе и приземлил беднягу головой вниз. Я нашел его тело: голова склонилась на плечо, будто он прилег поспать. Нас обеспокоил этот случай, что естественно, но рюкзаки слишком часто спасали жизнь при наших методах ведения войны, поэтому перестать их использовать не представлялось возможным.

Мы заново разбились на несколько групп. Первая, в которой находился и я, отправилась в сторону Великой северной дороги, надеясь быстро добраться до первых построек и северного пригорода Сенара.

Уже на месте мы применили самое смешно выглядящее оружие – приспособление, которое машиностроительная фабрика сделала из детской игрушки. Маленькие детонаторы, прикрепленные к шарам и оснащенные крошечными моторчиками. Когда надуваешь воздушный шарик, вся конструкция поднимается вверх и медленно плывет вперед на расстоянии около трех метров от земли.

Детские шарики, естественно, не представляли большой угрозы: слишком медленно плывут, их легко обезвредить. Но мы все равно поставили таймеры на тридцать минут и отправили опасную забаву в полет. Потом спрятались за большим складом.

Через двенадцать минут взорвались заряды, которые мы оставили в дамбе. Наш отряд находился в нескольких километрах от нее, но все равно мы четко услышали грохот детонации. Потом подождали немного. Я закрыл глаза, представил, как войска несутся на восток, думая, что дамбу атаковали. Представил самолеты, парящие в воздухе.

Через несколько минут начинался вечерний Шепот, поэтому мы поторопились укрыться: кинулись на северо-восток к дюнам, где и закопались в соль. Мутный поток, колючий вихрь из триллионов соляных песчинок клубился вокруг, когда я прокладывал свой путь внутрь дюны. Безопасность. А потом?

Потом наши шарики прилетели на улицы, в парки, возможно, ударялись о стены домов и безрезультатно пытались преодолеть каменные блоки, напрягая свои моторчики. И потом пришел Шепот, воздушный ураган, наполненный колкими, как алмазы, крупинками: проломленная дамба пропустила гораздо более сильный ветер, чем обычно. Люди попрятались в страхе в дома. Природа взорвала наши хрупкие шары, испещрила строгие стены зданий маленькими отверстиями, позволившими первозданному воздуху планеты проникнуть внутрь. Дюжины устройств упали на землю, их пинает и кружит ветер, загоняет в канализационные ходы, заставляет взрываться у фундаментов домов…

Взрывы совпали с пиком мощи Дьявольского Шепота. Я ничего не слышал, погребенный под слоем соли, но даже будь я снаружи, все звуки заглушила бы ярость ветра. И в темноте мы крались подальше от этого места, а горизонт с южной стороны мерцал красным от разгрома, который мы учинили.

Прошло почти четыре месяца. Во скольких сражениях мы побывали? Не могу сосчитать. Скольких сенарцев убили? Может, больше тысячи? Я не помню.

Я вспоминаю прошлое и пытаюсь превратить свои мысли в сухой отчет, но события видятся так не четко, а мои ассоциации так сильны! Я иногда думаю, что важно не то, что человек делает в жизни, а то, какое это имеет для него значение.

Однако не вижу причины, чтобы вы видели все моими глазами, пока вам не расскажут, что я чувствую, но даже в этом случае нельзя вложить человеку в голову свои мысли. Этот трезвый вывод никогда не приводил меня в восторг. Но я рассказал вам о нем с определенной целью. Я пытаюсь достучаться до вас, но никогда не смогу сделать этого.

Например, я могу поведать об одной акции. Мы лежали в засаде на юге города, собираясь напасть на торговый грузовик, направлявшийся в поселения на южном побережье, налететь на него, как ястребы на добычу. Мы установили взрывные устройства на пути грузовика под слоем соли, чтобы блокировать машину. Внезапно за нашими спинами оказались сенарские солдаты, которые тотчас спрятались под прикрытие дюн. Завязалась ожесточенная перестрелка. Это произошло в сумерках, незадолго до Шепота – мы рассудили, что водитель уже устанет и начнет подумывать об остановке.

В конце концов я приказал отступать. Я решил не прыгать сразу: не знаю почему – может быть, опасался ловушки. Поэтому мы побежали обратно: сначала первая дюжина, низко опуская головы, пробралась в укрытие, расчистила место на верхушке дюны и открыла огонь, прикрывая отход своих коллег. Мы отступали добрый километр таким манером, ни на минуту не прекращая отстреливаться. Наверное, я собирался продолжать бой до начала Шепота, а там враги сами попрячутся. Но они раскусили наши планы и стали обстреливать нас шрапнелью.

Шрапнель горит как фейерверк, но выбрасывает не лучи, а иглы, которые и посыпались на наши головы. Люди сразу же активизировали свои шары, мне даже не понадобилось отдавать приказа. Я тоже нажал на кнопку и услышал, как выпускается воздух, а потом заработал двигатель, и мной с тошнотворной быстротой выстрелило вверх.

Мы видели, как взорвался второй шрапнельный снаряд, но уже внизу, а это оружие выпускает иглы только вниз, на место, которое находится под ним. Сверху взрыв смотрелся как прекрасное зрелище. Соткался ковер из частичек света – сначала воздушный, а потом и соляной. Угольки медленно догорали. Мы медленно опускались, как будто прорывались сквозь твердое вещество, как якорь корабля сквозь вязкую воду. К тому времени, как наши ноги снова почувствовали твердую поверхность, Шепот уже начался, так что мы упали в облако жужжащих кристаллов, и людям пришлось с боем вырывать себе убежища. Меня сильно поцарапал тот ветер, как сейчас помню.

Но как передать вам все мысли, которые обуревали тогда мой разум? Я мог бы рассказать, как мы потеряли четверых, что я заработал самую серьезную из всех своих ран – иглу, застрявшую в тазовой области, болезненный прокол в верхней части бедра. Как дорога на север, после столкновения, стала самым неприятным событием в моей жизни: каждый шаг отдавался жуткой болью во всем теле. Как нам пришлось остановиться и с боем прорываться сквозь соляные купола к северу от дамбы и как я тоже дрался, хотя каждый вздох казался последним, а боль окутала меня, словно панцирь черепаху. Как я стрелял из ружья, не осознавая, что делаю и каким образом это действие отражается на окружающем мире, стрелял, чтобы кричать, кричал, чтобы избавиться хоть на мгновение от боли. Как мы в конце концов добрались до машин и Олег вытащил иглу щипцами. А боль от операции стала почти облегчением, потому что сконцентрировала все предшествовавшие страдания в одной точке, дала мне возможность кричать по конкретному поводу. Я отлеживался целую неделю, прежде чем смог просто встать…

Я мог бы рассказать вам об этом, но тогда повествование фокусируется на чем-то второстепенном – на боли, которая неизбежна во время войны. Я преуменьшаю тяжесть ситуации, ее просто нельзя выразить словами. Все это не мои мысли. Это случилось, но не затронуло мои размышления.

Мои мысли сейчас там, на южной окраине города. Первый этап битвы. Все мои чувства необычайно обостряются, как только вокруг начинают кружить иглы. Очень сложно выразить свои ощущения в словах. Запах вечернего ветра, солено-озоновый аромат прохладного воздуха перед Шепотом. Но это не просто запах, а осознание того, что до начала сражения я не замечал его, а в пылу борьбы меня как будто осенило. Даже не то чтобы осознание затмило собой ощущение. Важно просто существование, как будто существование – это что-то отдельное от мышления.

Наверное, сам случай лишил меня на мгновение способности думать. Или возбуждение, прекрасное напряжение мышц в желудке, прекрасное, как женщина, обвивающая мужчину во время любовных утех. Это совершенный полет чувств, воображаемая связь с белой пустыней, простирающейся за спинами атакующих, сереющих в угасающем свете. Простирающейся бесконечно, во все стороны, по всему миру, вокруг ядра планеты, пока не достигнет нас, стоящих на другом краю дороги. На самом деле я говорю сейчас не о столкновении, не о реальной дороге, которая располагалась в полукилометре от моря, а о труднообъяснимых частицах памяти о войне – той войне, моей войне.

Летящие иглы производят еле слышный шипящий звук, как будто материя трется о материю. Они скользят, невидимые в воздухе, пока не поймают луч света, и тогда уже сверкают, как чешуя всплывшей на поверхность воды рыбы. Но если вы увидели одну из них, уже слишком поздно уворачиваться – игла уже прошла сквозь ваши внутренности, попала вам в руку, ногу, стопу, туда, куда только можно ранить. Но вот она – красота, красота сражает вас быстрее, чем вы успеваете осознать, что ранены. Красота вечна. Именно об, этом я думал. Суетливая беготня с грациозностью балетных па, изготовка на позиции, с дрожью каждой частички тела. Отдача от плевков моего оружия и тонкие полоски металла, улетающие в сторону врага. Запах в воздухе. Красота Соли.

Но я только теряю время. Возможно, вас больше заинтересуют мои ранения. Я приобрел царапину на колене в результате неудачного приземления после прыжка. Шепот изранил мне кожу, когда я пробивался к подножию дюны и пытался закопаться в соль одними руками. Убежище получилось ненадежное, потому что все мои мысли занимала боль в ноге. Позже я едва мог пошевелиться в своей яме, и уж совсем не удавалось выкопаться, так что пришлось позвать на помощь первого же человека, который оказался рядом.

Отряд собрался вокруг меня. Горный попытался вытащить иглу, но, потерпев неудачу, начал проталкивать ее внутрь, но металл застрял в кости. При попадании в цель игла иногда деформируется и врастает в плоть. Я знаю об этом, хорошо помню.

Но не могу передать ощущение боли в моем рассказе. А чувство красоты могу вызвать, просто закрыв глаза.

Вот что мне вспоминается сейчас, когда глаза закрываются. Помню череду лиц, проплывавших передо мной, мужчин, которых я инструктировал. Еще помню цвет неба, менявшегося от бледного, почти белого, до темно-синего в сумерках. Эти люди, эти солдаты – это мои люди.

Тот момент перед боем, когда я стоял вместе с моими людьми в дикой соляной пустыне под алмазным небом, стал самым счастливым в моей жизни. Я вспоминаю его сейчас, и соль вперемешку с водой течет по щекам из-под закрытых век.

Да, а я становлюсь сентименталистом.

Мои войска, мои воины. Они бегут теперь в темноту, исчезают среди куполов дюн. Темнота поглощает их.

Ночь ли сейчас? Я умираю от усталости, от тяжести невыполнимой задачи. Почти все мои друзья умерли, но мы убили множество сенарцев за последние месяцы и продолжаем уничтожать их. Эти слова говорят сами за себя. Они говорят, словно появляясь на экране, я чувствую – они говорят. «О» и «а» открываются как человеческий рот, полный воздуха или крови, которая поражает вас своим ярко-алым цветом. «Э» двигает нижней губой вверх и вниз, когда мы смотрим на нее в профиль. Мне неприятно, но я скажу вам: меня не волнуют смерти людей, потому что все мы рано или поздно умираем. Я оплакиваю только красоту, которая ускользает от меня. Она неощутима, как сама душа, ее охраняет Бог в вечной мерзлоте рая.

Ну-ну. Что еще могу я вам рассказать о войне? Мы провели в южном полушарии около четырех месяцев. Убили множество сенарцев и нескольких представителей других наций. Уничтожили массу оборудования. Мы питались пищей, которую сенарцы переправляли как «товары на продажу», пили их воду. Мы разрушили главную железную дорогу в четырех местах минами замедленного действия и вынудили противника осуществлять большинство перевозок по обычным дорогам. Мы знали – потому что перехватывали телепередачи, – что сенарцы собирались уже перейти на транспортировку по воде, но создание достаточно вместительного и вместе с тем достаточно прочного судна, которое не повредит первый же Шепот, было не по зубам фабрикам военного периода. Тогда они бросили все силы на восстановление своего воздушного флота.

Мы атаковали сенарских солдат такое количество раз, что я уже не помню многих боев. Позже противник стал использовать ружья крупного калибра, и много алсиан погибло. Но новое сенарское оружие было слишком громоздким, и это предопределило невозможность его использования при стандартном патрулировании территории, если только сенарцы не передвигались на тяжелых грузовиках.

Однажды мы захватили военный трейлер из Вавилона. Экипаж машины дрался отчаянно, но мои солдаты убили всех; потом мы проехали на трейлере на центральную площадь Сенара оставили машину там. Бомба, которую мы туда заложили, была не слишком эффективной, но она помогла распространить радиацию от взрыва на достаточное расстояние. Команда, ведшая трейлер на место, просто вылезла из машины и покойно вышла из города пешком.

Из шестидесяти человек только семнадцать осталось в живых, когда я решил, что пора отступать. Почему мне это пришло в голову? Скажу вам по правде: мои глаза уже мало что различали. Я мог видеть, но только через жемчужный туман. Все бои при солнечном свете, все передвижения в дневное время отравляли мой организм. Но не у одного меня обнаружилась катаракта.

Из наших солдат двое умерли от пагубного воздействия окружающей среды. У Мехты пошли язвы по лицу и по всему телу, они быстро вызвали заражение крови. Он пустил иглу себе в голову, когда боль стала нестерпимой. И еще один замечательный солдат, прекрасный убийца сенарцев, по имени Призрак, внезапно занемог. Его кожа стала грубой, красной, пораженной экземой, волосы сами собой вылезли, обнажив голый череп. Радиационные ожоги, казалось, приходили из ниоткуда, но они заставляли его кричать, потому что любое давление на кожу стало непереносимым. Через несколько дней – это произошло, конечно, снаружи, не в машинах, когда мы сражались с врагами на поле, – его кожа начала слезать, огромные клочья мяса просто сползали с костей и падали на землю. Он умер до того, как мы успели перенести беднягу в машину.

Мы похоронили тело в пустыне, где оно будет храниться еще не одно тысячелетие.

Думали ли мы, как усложним раскопки будущим археологам? На нашей планете соль не даст разлагаться ничему, если только труп не положить на плодородную почву, как это делается в городах. Но даже если и так, что с того? Мы съедаем своих друзей, любовников – в качестве компоста, присутствующего во всех продуктах. Так что они все равно сохраняются. Но ареной войны стала соляная пустыня, и воины, захороненные там, останутся нетронутыми вечно. Есть какое-то особое значение в этом; примитивное племенное чувство заставляет людей нашего общества сохранять тела своих солдат, воздвигать им памятники. Но опять же я думаю о тех тысячах, которые не удостоились даже погребения после смерти, а тело оставленное на поверхности соли через несколько месяцев, полностью уничтожается ветром.

Двое умерли внезапно, от радиации. Многие из нас обгорели на солнце, приобрели новые пятна и мушки, которые чесались и истекали кровью, но такие вещи мало кого волновали во время битвы. Моей проблемой стала катаракта, но не только мне она досаждала. Треть моих людей страдала от помутнения в глазах, они тоже переставали что-либо различать в серых сумерках. У одних болезнь проявлялась только в качестве слабого тумана перед глазами, для других мир превратился в призрачное нагромождение темных фигур. Мы ничего не могли поделать с этим – в нашем распоряжении имелись только маленькие автомобильные аптечки.

Поэтому мы выкопали машины из соли и поехали на север. Каждую минуту готовились к нападению, каждую секунду ожидали, что нас заметят со спутника и пошлют самолеты. Однако в отдалении появились только две темные точки, и больше ничего.

Конечно, мы старались соблюдать осторожность. Зарываться при каждой остановке было непрактично, но мы все же накрывали автомобили камуфляжной материей и не зажигали костров, чтобы излучать как можно меньше в инфракрасном диапазоне. Все знали, что мы так же хорошо выделялись на белом соляном покрове, как москиты на скатерти. А видеодатчики спутника следили за планетой так же внимательно и неутомимо, как глаза Бога.

Однако мы нашли способ преодолеть путь без особых потерь. Бывало, воздух в самом зените затемнялся – это в верхних слоях атмосферы кружили соляные ветры. Я решил, что именно тогда у нас есть шанс спрятаться от всевидящего ока спутника, и мы передвигались с неимоверной скоростью. Возможно, я ошибался в расчетах, потому что теперь мое зрение не помогало различать мелкие детали, и какая-то часть души не могла поверить в постоянную готовность машины. И все же Бог и случай помогли нам.

А потом как-то ночью впереди нас приземлился самолет. Конечно, мы все высыпали из машин и заняли оборону – все наддать, как один боец, вытянувшийся вдоль хребта дюны. Я почти ничего не видел.

Из самолета вышел только один человек и пошел нам навстречу – об этом рассказала мне Салья, которая стояла рядом мной. Мы взяли его на прицел. И только когда он подошел остаточно близко, чтобы я услышал его голос и потрогал его лицо своими ищущими пальцами, я узнал Эредикса. Моего друга.

Надежды на быстрое пресечение террористических актов рухнули из-за неуловимости южных алсианских отрядов. Я посылал войска против них снова и снова, но бандиты разработали индивидуальное устройство, которое позволяло им подниматься в воздух и помогало их группам разбегаться в разные стороны: они всякий раз уходили от преследования. Каждое сражение стоило нам потерянных бойцов, но и террористы не выходили сухими из воды, а мы все же можем себе позволить больший расход живой силы.

Возможно, вам покажутся бессердечными такие слова, когда речь идет о человеческих жизнях, как будто люди – это деньги, которые можно тратить. Но все в этой вселенной имеет свою цену. Так устроен мир. В нашем случае цена была высока, но и объект покупки того стоил – свобода.

Наши солдаты умирали со славой, каждый брал с собой жизнь неприятеля. Альтернативное решение – дозволение противнику творить их мерзости безнаказанно – принесло бы гораздо больше смертей. Разрушения зданий, частных домов Сенара, сопровождающиеся реками невинной крови, убийство военных и гражданских рабочих и тому подобные преступления.

Меня соблазняла возможность вернуть Жан-Пьера с его важного задания на севере. Ему приходилось довольно тяжело, но нужная нам база на Алсе оставалась под защитой. Я вам не солгу – мне не позволит чувство долга, – если скажу, что мы потратили больше общественных денег на Алс, чем даже на Сенар, несмотря на то (мои враги достаточно часто указывают на это), что некоторые люди голодали на улицах нашего великого города. Но мои намерения чисты! Закончить войну как можно быстрее, чтобы мы могли сфокусировать свою энергию на возобновлении производства пищи, после чего цены упадут сами собой.

Съедобные растения и в мирное-то время тяжело получить на нашей планете, а с постоянным разрушением тщательно созданных плодородных полей и специально сконструированных сельскохозяйственных машин выращивание овощей и фруктов становится вовсе невозможным. Производство пищи все же продолжалось на западе, конечно, но там не владели должными технологиями, зато цены взвинчивали до небес. Более того, мы потеряли огромную часть наших законных запасов из-за бандитских набегов алсиан. Некоторые иски по этому вопросу, наверное, до сих пор рассматриваются в суде. Иностранные торговцы пытаются получить деньги с сенарцев за ущерб, нанесенный пиратами, и прикрываются при этом легальными контрактами.

И все-таки Жан-Пьер внес несколько предложений, и я принял их.

Он взял под стражу значительное число павших духом алсиан и посадил их в тюрьму, но чтобы содержать бандитов, требовалось много охранников и, что не менее важно, много пищи.

Итак, мы отстроили заново их город и обнесли его стеной для предотвращения просачивания террористов. Мы позволили людям продолжать вести обычный для них образ жизни. Объявили, что война закончена, и они должны выращивать съедобные растения, потому что Сенар не может вечно содержать нахлебников. В каком-то смысле такое действие можно назвать самым благородным актом одной нации по отношению к другой: где вы видели, чтобы победившее государство восстанавливало разбомбленные здания побежденных, снабжало их народ сводом законов, которого они до этого не знали, да к тому же обещало не вмешиваться в их дальнейшую жизнь? Многие называли меня слишком щедрым, но я хорошо знаю людей.

Как только охраняемые кварталы Алса были достроены, Пьер смог пройтись по северным холмам, встретиться с непримиримыми бунтовщиками и – естественно! – предложить всем согласившимся с тем, что война закончилась, переселяться в новый город.

Враги построили несколько больших лагерей и обнесли их бетонными стенами. Зловещая колючая проволока обвивала плиты высотой в двадцать метров, все сооружение находилось под током, который не вызывал легкий шок, заставляя держаться подальше от лагеря, но запросто поджаривал человека живьем. Над заборами также висел потолок из проволоки.

Я предполагаю, что, познакомившись с нашими прыжковыми рюкзаками на юге, сенарцы начали считать алсиан этакими кузнечиками в человеческом обличье, которые запрыгнут куда угодно, если их не удержать, – на самом деле только в моем отряде пользовались рюкзаками. Внутри лагерей они понастроили некие пародийные города: дома, сильно смахивающие на бараки, заводские здания, где работа продолжалась по восемь часов в сутки. Теперь там жили сотни алсиан. Получились просто-напросто тюрьмы, охраняемые большим количеством солдат, каждая – когда я вернулся в Алс, их насчитывалось пять штук – поражала своей величиной: они покрывали сотни гектаров.

Усилия и труд, которые враги положили на такое дело, изумляли. Чтобы Сенар сделал так много, стремясь достичь столь малого, – они, конечно, увезли всех наших соляных угрей, чтобы кормить голодных людей на улицах юга, это правда, но рыба обошлась им во столько, что наверняка стала самой дорогой в истории? Естественно, здесь замышлялось что-то большее: сенарцы хотели разъединить и приручить народ Алса и таким образом превратить город в часть сенарского государства у северного моря. Возможно, они мечтают в один прекрасный день превратить весь мир, все страны в свои вотчины.

Эредикс отвез самых тяжелобольных из нашей группы прямо в горы, на северо-запад Алса. Там вырезали мои пораженные катарактой хрусталики и вставили новые – из пластика. Кожу тоже срезали и заменили, но с раком, вызванным радиацией, уже ничего не поделаешь. Медицинский наряд достался Зорис, и именно она врачевала мои раны. Женщина рассказала, что теперь из-за военного положения задания распределяются совсем не так, как раньше.

– Да, мир катится к чертям, – ответил я. – Назначения должны быть добровольными. Принуждение следовало бы оставить для иерархов.

Мы находились в пещере, устроенной в глубокой расщелине горы, потолком служил щебень, который сваливался сверху на закрепленные балки. Свет давали электрические лампы, пол загромождали толстые кабели, но место для хирургических операций очистили и стерилизовали. Дальше у голой скалы устроили небольшие комнаты.

Зорис суетилась над моим лицом, заканчивая протирать кожу тампонами после операции. Она так близко наклонялась ко мне, что я мог обследовать ее раны детально. Лицо уже излечилось от ожогов, были видны следы пересадки искусственной кожи, хотя ничего нового здесь она не прибавила к своей внешности. В местах, которые меньше находились на виду, на коже остались отметины от старых ожогов; вся шея до ушей, часть щек и виски до начала искусственных волос, казалось, сделали не из лицевого покрова, а из кожи у ануса. И все же она так долго смотрела на меня, да и воспоминания о старой связи сказывались… я вдруг понял, что хочу ее.

На поле боя я в основном занимался сексом с Сальей, но в последние дни стало не до этого: началась катаракта, навалилась общая усталость от бесконечных сражений.

– Много ты теперь получаешь любовных предложений? – спросил я.

Она фыркнула:

– Не так чтобы очень.

– Я бы хотел заняться с тобой сексом, как только выздоровею.

Она мыла руки специальным медицинским раствором с содой в углу нашей маленькой кабинки.

– Некоторые твои раны никогда не заживут, – проговорила она – Рак не только на поверхности кожи, он пошел глубже во внутренние органы.

Я некоторое время молчал, переваривая информацию.

– По крайней мере я успел пожить.

Она вернулась обратно и опять наклонилась над койкой, пропустив мои слова мимо ушей.

– Твой случай не единственный, почти все мы умираем от одной и той же болезни. Может быть, это тебя хоть немного утешит.

– Большинство сенарцев тоже окажется в могилах, – заметил я.

Она кивнула:

– Да, таков наш мир. И все же мы живем, хоть и недолго. Рожаем детей. Может, в этом и состоит цель существования человечества.

Я моргнул глазами – медленно: швы уже практически зажили. Я мог чувствовать только небольшие выпуклости на роговице.

– По крайней мере некоторые последствия радиации можно компенсировать, – добавил я, снова моргая. – Однако очень неприятно осознавать, что мои противохлорные линзы не защитили глаза от катаракты.

– А они и не предназначены для этого, – возразила Зорис. – Я думаю, против радиации никакие линзы не действуют. Они только предохраняют от попадания в глаза хлора.

– Мне опять придется носить линзы снаружи? – поинтересовался я.

– Ну конечно. Твои глаза остались прежними, их все так же раздражает хлор.

Я снова улегся, собираясь вздремнуть, но она легонько шлепнула меня по груди.

– Ты не можешь спать здесь, Петя, – объявила женщина. – Если ты устал, можешь найти себе местечко на полу в соседней пещере. А здесь я сейчас буду оперировать другого пациента.

Ухмыльнувшись, я встал и попробовал ее поцеловать, но она оказалась сильнее только что прооперированного больного мужчины.

– И все же, – заметил я, натягивая одежду, – приятно увидеть тебя снова.

– Я рада, что тебя не убили, – отозвалась Зорис. Но на ее лице не появилось и тени улыбки.

– Помнишь, что говорил твой Лукреций? – спросил я. – Постоянно летящая пыль. Я думаю об этом время от времени. Хорошее объяснение устройства вселенной. Может, он что-нибудь и про войну писал, твой Лукреций?

Но Зорис не так-то легко заговорить зубы.

– У меня не так много времени остается на чтение в последние дни, – ответила она отрывисто.

Потом, когда я уже собирался уходить, она добавила низким голосом:

– О тебе ходили разные слухи.

И дальше продолжила после короткой паузы:

– Ты называешь людей, рядом с которыми сражаешься, своими.

Я не нашелся, что ответить на это.

– Многие утверждают, что ты и раньше был ригидистом и поклонником иерархической системы. Что вел себя подобным образом даже во время путешествия. Что ты спишь и видишь, как взбираешься на самую верхушку иерархической лестницы и забираешь власть в свои руки. Что ты приказываешь людям во время боевых действий, как будто они – рабы, как будто они принадлежат тебе.

Я медленно вдохнул.

– Война, – наконец смог выговорить я, – это странная призма, которая все искажает, как я думаю. Я говорю на войне такие вещи, от которых меня тошнит в мирное время. Я ведь никогда не был ригидистом.

– О да, конечно, – поспешно сказала Зорис, – никто и не сомневается в этом. Естественно, пока идет война, тебя будут превозносить до небес. Никто не знает более эффективного способа вести войну.

– Но, – поднажал я, – ты никогда не займешься со мной сексом?

– Нет, – просто ответила она, а потом занялась какими-то своими делами и скрылась из моего поля зрения.

Я ушел и проспал несколько часов. Но позднее в тот же день осознал, что Зорис говорила правду.

Многие люди презирали меня, некоторые даже плевали в лицо или кидались с кулаками. Однако примерно столько же народу собиралось вокруг меня, они отдавали мне свою еду. Порции служили деньгами, потому что пищи было очень немного; они «покупали» право говорить со мной, но я настолько оголодал, что даже не замечал это извращенное отношение ко мне. И все эти люди почитали меня чем-то вроде талисмана, который гарантировал им победу над Сенаром.

Я как бы превратился в бога. Военного идола.

Эти размышления вызывали отвращение, нагоняли депрессию. Или может быть, я просто так своеобразно реагировал на операцию или на прогрессирующую внутри меня болезнь.

Мне внезапно пришло в голову, что я настолько всесторонне приготовился умереть, что даже испытывал наслаждение во время битвы, в моем разуме царила чистота. И в то же время с болью, сравнимой с переломом кости, я понял, что теперь существование в обществе людей осквернило эту чистоту.

Я провел вечер в разговорах с группой примерно из тридцати человек, большая часть которых приходилась мне близкими друзьями, а с остальными я хотел бы завести хотя бы приятельские отношения в будущем. И так мое желание умирать уменьшилось, а чистота разума приобрела серый цвет. Той ночью я спал на кровати, вырубленной в скале, наподобие матраса, наполненного мягким пластиком. Любовным утехам со мной предавалась какая-то женщина – немного постарше ребенка. Но на этот раз половой акт не предвещал освобождения духа от тела, не освещал прелюдию к битве: как раз наоборот, он привязал меня к этому миру, к дальнейшей жизни.

Тремя днями позже я повел мою (итак, притяжательное местоимение) группу партизан убивать сенарцев на территории бывшего Алса, но сделал это с нараставшим чувством раздражения от необходимости идти в атаку.

И все же пришлось снова убивать.

6. ДАР

Это продолжалось двадцать шесть месяцев. Неужели так долго? Да нет же, наверняка меньше. Я все эти годы жил в командном бункере, провел там гораздо больше времени, чем в любом другом месте. Но наша война принесла Сенару славу, Бог и свобода победили. Сомневавшиеся были, как всегда, но такие люди никогда не остаются долго при своем мнении.

Наша нация – самая сильная и гордая из всех. Нас выбрал Господь, чтобы через наши руки придать форму новому миру. Но война ужасна, мы все пострадали от нее.

Да, пострадали все – от самых бедных до самых богатых и знаменитых. Все мы молились, чтобы хватило силы выстоять, у всех возникал страшный вопрос: а стоила ли овчинка выделки? Не много ли жизней отважных мужчин положили мы на этой пусть славной, но все же кровавой войне?

Однако война была неизбежна и необходима. Никто не сомневался. Я смотрю сейчас на соль – соль, которая нас окружает, и молю Бога дать мне ответ, что означает сей ландшафт. Я всегда думал, что Соль – это место для слез, но теперь изменил свое мнение. Что, если бы соль потеряла свой вкус?…

Война стала приправой к пище. Без нее наша жизнь напоминала бы утомительное бесконечное брожение по кругу: посадка растений и сбор плодов, брак и рождение детей, взросление, старение и смерть. Но война дала нам цель, интерес, возбуждение. Пища приобрела специфический вкус. Как соль необходима в организме, так и война – в теле и политики, и жизни вообще. И теперь я могу вознести хвалу Богу за то, что Он выбрал такой подходящий символ нашего существования. Планета – это ребус в божественном замысле.

Вот уже полтора года прошло, как моего Жан-Пьера нет со мной. Его сразила игла снайпера: неведомый стрелок, словно трус, из-за угла выполнил свою задачу, которую нашептал ему на ухо Змий! Спрятался в темноте на безопасном расстоянии и отравил счастье Эдема…

После этого я пребывал в ярости несколько недель. Крушил мебель в своем бункере в приступе гнева и бесконечного горя. Выл как животное. Мои генералы вылетели из кабинета в ужасе, когда я голыми руками отбил край деревянного стола. Позже – воспоминания все еще причиняют боль, которая мешает мне вести повествование, – сидел в ванной комнате при кабинете. Сидел на полу, в неясном свете ламп, и рассматривал себя в зеркалах на потолке и дальней стене.

Какое жалкое зрелище: старый, бледный мужчина с гротескными чертами. И все же во мне обитала жизнь. А в молодом прекрасном Жан-Пьере уже поселилась смерть…

Думаю, я ненадолго потерял рассудок от горя, по крайней мере не вполне осознавал свои действия. Враги заявляют, будто я приказал немедленно отравить все Персидское море и взорвать пару атомных бомб в основных точках Северных гор. Смешно. Даже если мне и пришла в голову такая разрушительная акция, которая наверняка повлекла бы за собой незамедлительный ответ со стороны двух оставшихся персидских наций, мои генералы разумно проигнорировали бы подобный приказ. Только вот я не могу поверить, что говорил такое. Не могу поверить, что мог использовать свою власть для принятия столь пагубных решений.

С другой стороны, мне кажется, что мои враги были не прочь испортить отношение народа к своему вождю. Естественно, я бы никогда не пошел в своем гневе дальше разгрома собственного кабинета.

Но горе действительно поглотило меня.

Я санкционировал постройку (стоившую немало денег, потому что новые программы для фабрик нуждались в тщательной проработке, в прежнем обеспечении обнаружились грубые ошибки) нескольких технических средств для боевых действий в горных условиях.

На северных территориях у нас возникали неразрешимые проблемы: спутники мало чем помогали в получении информации, автомобили и грузовики не могли проехать в горах, на самолетах же не было ни необходимого разведывательного оборудования, ни надежных платформ для установки достаточно мощного оружия. Это означало, что мы вынужденно обходились некоторым количеством пеших патрулей в районе, который противник знал куда лучше, чем мы. Неудивительно, что наши солдаты погибали во множестве несчастных случаев.

Итак, я приказал создать техническое средство, достаточно маневренное, чтобы прокладывать себе путь среди горных пиков, и в то же время достаточно надежное, чтобы выстоять и послужить защитой людям в бою. Затратив огромные средства мы спроектировали и построили низколетящий аппарат с тяжелым бронированием, который стал известен под названием «Сенарский боевой самолет 7», или СБС-7. Он поможет нам наконец завершить войну – войну, которую мы уже выигрывали, снова и снова, но которая не желает прекращаться.

Однако решить все проблемы с вводом СБС-7 в строй оказалось не так легко. Мы произвели четыре аппарата, прежде чем обнаружили неполадки в их двигателях, и в результате получили кошмарную катастрофу, которую наверняка все видели по телевизору. Так что техникам пришлось в срочном порядке переделывать СБС-7, и запустили их в производство на шесть месяцев позже, чем планировали.

И этот дурацкий промах в конструкторской разработке стоил мне жизни моего любимого Жан-Пьера! Если бы ему дали новый самолет, он патрулировал бы территорию на нем. А так из-за глупой ошибки он лишился авиационной поддержки и продолжал руководить пешим отрядом…

Жан-Пьер отправился в поиск через несколько минут после окончания утреннего Шепота – к тому времени его подчиненные уже принесли мне отчеты – и три часа двигался по опасному району.

На четвертый час он встретил группу людей и обменялся с ними несколькими выстрелами, но наша огневая мощь превосходила вражескую, и свора разбойников в панике отступила. Конечно, мой Жан-Пьер последовал за ними. Может, его заманили в ловушку? Неужели эти дьяволы намеренно вели его за собой, завлекали все дальше в глубокие темные горные пещеры? Но мы не можем добавлять в рассказ собственные домыслы, как бы правдоподобны они ни были. Он собрал людей и бросился в погоню, настиг противника в считанные минуты и начал преследовать их по пересеченной местности.

Жан-Пьер – не подумав, по словам одного лейтенанта и мудро – словам другого; но ни один из них не понимал храбрости моего мальчика так, как я, – превосходная смелость совершенная чистота, – так вот, потом Жан-Пьер последовал за врагом в горную пещеру и попал под сильный перекрестный огонь.

В отчетах не указывается, как восприняли это солдаты. Точно так же не передают сухие факты и остроту ситуации и внезапное жуткое осознание опасности, бесшумный блеск игл в наполненном солнцем воздухе.

Я ощущаю близость к его душе, когда переживаю заново этот момент.

Итак, Жан-Пьер попытался отступить, но обнаружил, что вражеский отряд обошел его с тыла. Многие из наших людей получили тяжелые ранения. В отчетах говорится, что солдаты падали, утыканные иглами, и, даже умирая, не переставали стрелять.

Умение и навыки Жан-Пьера позволили его группе перестроиться. Сенарцы начали прорываться сквозь заслон. Потом наши отступили, а что бы на их месте сделали вы под постоянным огнем, преследуемые многочисленным отрядом противника? Сенарцы отошли в образцовом порядке и, в конце концов, прорвались на открытое место – холм, спускавшийся к берегу моря, откуда уже можно было увидеть новый город.

Три четверти наших солдат мы потеряли, ни один не избежал ранения, но мой Жан-Пьер выжил и смог провести своих людей к побережью с подобающим достоинством. В том-то и насмешка судьбы. Когда до первых строений остались считанные метры, за несколько минут до торжественной встречи, в тело нашего великого воина вонзилась игла.

В отчетах происшествие отразили в деталях, еще раз подтвердив, что трагедия иногда прячется под маской комедии. Говорят, наши бойцы вышли на соляную пустошь. Что им осталось несколько сотен метров до главных ворот в город, что они уже ясно видели лица друзей, стоявших там, когда Жан-Пьер – солдаты, конечно, не называли его по имени, но я не могу заставить себя испортить повествование, обозначая моего дорогого мальчика военным званием и только, – внезапно споткнулся и растянулся на земле, как ребенок. Наверное, кто-то даже засмеялся. Солдаты – известные весельчаки. Но Жан-Пьер не поднялся.

Потом лейтенант наклонился к нему, чтобы помочь встать, но через секунду выпрямился и отшатнулся назад, крича от боли. Над ним тоже некоторые начали смеяться, но вскоре всем стало вовсе не до смеха.

Лейтенанта ранили иглой в плечо, а мой любимый Жан-Пьер умер, ему выстрелили сзади в горло, игла торчала из адамова яблока на полметра. И здесь я покидаю его, пока товарищи бросаются на землю, ищут прикрытие и открывают ответный огонь – но вот куда? – пока его товарищи, с которыми он дрался бок о бок с такой яростью, разбегаются от него в разные стороны. Как мог снайпер выбрать именно Жан-Пьера? Его нельзя отличить от подчиненных по одежде, потому что мы не собирались давать врагу шанс обезглавливать наши отряды в самом начале боя. Он носил ту же темно-синюю военную форму, ту же маску на все лицо, что и простые солдаты. Как злобный Змий узнал, кого укусить, чтобы причинить столько боли? Сатана поймал удачу за хвост; Божьи создания несчастны, потому что их судьбу нельзя предугадать. Так сказал один мой знакомый религиозный деятель. Верю ли я ему?

Верю ли я ему? Какая разница. Мой мальчик, мой дорогой мальчик все равно мертв.

Но война должна продолжаться. Весь народ нельзя лишить свободы только из-за смерти одного, пусть величайшего в истории, человека.

Я приказал привезти тело Жан-Пьера домой и на собственные деньги устроил пышные похороны. Я проследил, чтобы его заключили в соляную глыбу. Он был героем! Тело героя нельзя просто закопать в компост, чтобы потом на нем росли какие-то овощи! Мои враги, в Сенаре, кажется, не могут никак понять это разделение людей: говорят, закон для всех один! Ирония судьбы! Кто защищал этот самый их закон, который они так превозносят? Именно он.

Я посещал его могилу сегодня утром, перед тем, как писать это.

Но горечь не покидает меня. Когда я думаю о толпах радостных сенарцев, которые собрались на церемонии при закладывании первого камня первого фундамента в нашем городе, меня шокирует и лично задевает слишком малое количество людей, присутствовавших на похоронах. Враги рассказывали мне, что многие не пришли в знак протеста против продолжения войны, против самого факта существования войны! Ложь. Как легко страшная болезнь разъедает тело политики. Но я все еще вижу небольшую группу истощенных, бледных людей у гроба, оскорбление для великого человека. Мало кто удосужился явиться, но те, которые все же пришли, носили такую ободранную одежду, что казалось, сами лохмотья выражали протест, а исхудавшие руки и ноги, опавшие, похожие на обтянутые кожей черепа, лица взывали к мятежу. Народ – это часть моего существа. Поэтому я не трону их. Но он все равно останется лучшим.

Я умираю.

Теперь боль почти нестерпима, водка мало помогает. Но я боролся и продолжаю бороться.

Я стал тем, кого раньше презирал всем сердцем, и, кажется, поступил правильно, потому очень многие погибли. Теперь привычка командовать стала моей второй натурой, я спокойно говорю «владеть» и «иметь». Так и проходит война. Последние птицы умерли вчера. Лишь немногие сумели пережить сенарскую атаку, они сидели в маленьких клетках. Но и эти создания долго не выдержали. Последняя коноплянка потеряла все свои перья и в конце концов отказалась есть.

Многие люди мигрировали на северное побережье и прижились в какой-то мере в Смите. Меня это не касается. Некоторые остались с нами в горах. Но алсиане изменились, никто не похож на себя прежнего. Мы заразились иерархической заразой – или по крайней мере так мне показалось. Мужчины и Женщины живут парами, они остаются вместе во время вынашивания и рождения ребенка. Мне кажется, в этом все же есть что-то противоестественное.

Я боролся и боролся. Недавно у меня отказали ноги. Рак проник в лимфатические вены и узлы, а лечение не давало ожидаемых результатов. Руки все еще функционируют, но ноги увяли и почернели – может, даже больше от медикаментов, чем от самой болезни. Немного от меня осталось.

Несколько месяцев до операции ходить на ногах означало переживать муки агонии – казалось, что суставы наполнились кислотой. Конечности распухли и выглядели отвратительно. Теперь, после больницы, мои ноги привязаны к груди, я напоминаю маленькую аккуратную посылку и потому езжу на спине Гамара, моего старого друга.

Гамар – крупный мужчина, хотя сейчас и потерял большую часть волос из-за проклятой радиации. Но он до сих пор сохранил недюжинную силу и носит меня с легкостью, как рюкзак за плечами. Война окончательно сделала из меня талисман с магической силой, люди счастливы думать о себе как о моих подчиненных, моих созданиях.

Гамар, конечно, умер, но вы знаете об этом. Он носил меня по насквозь простреливавшемуся пространству, а я командовал бойцами, указывая на одну из новых сенарских летающих машин.

Противник разработал скверную конструкцию. Аппараты взлетают, но потом садятся и остаются без движения, так что мы можем взобраться на них и уничтожить механизм. Однажды нам удалось провернуть такую операцию, а потом повторяли ее много раз. Мы отвлекали внимание неприятельских солдат от большой каменистой насыпи, а в это время еще один отряд алсиан пробирался туда обходными путями. Мои бойцы разрушили летающую машину, что было достаточно легко, потому что мы знали слабое место этих аппаратов. Но Гамар упал, вместе со мной на спине. Он получил иглу в легкое, сама по себе рана не была смертельной, но кровь проникла в его легкие, а потом в рот; она заполнила маску, и Гамар захлебнулся.

В другое время я стянул бы с него маску и позволил сплюнуть кровь и продышаться, потому что воздух в горах содержит не так много хлора. Но сегодня в атмосфере слишком много этого ядовитого газа: враг применял аппараты, которые выпускали его на поле боя. Их маски превосходят по качеству наши, и даже если сенарец теряет ее, у него остается вживленный носовой фильтр, так что они приноровились использовать хлор как оружие. Мы действительно теряли много людей из-за этой их тактики. С алсиан спадали защитные респираторы или маски наполнялись кровью, как у Гамара, или рвотой.

Дурацкая смерть.

Однако мы разрушили машину и убили много солдат, так что день, несмотря ни на что, удался. А Гамар умер, но я скоро присоединюсь к нему.

Каждый день, убивая очередного сенарца, я благодарю своего Бога за то, что он подарил мне еще один шанс отправить на тот свет больше врагов. И я уверен, что когда придет смертный час, в моем сердце будет только злость от того, что я не прожил еще один день и не убил еще кого-нибудь.

Нам удалось захватить еще три иглоружья и несколько тяжелых многозарядных пистолетов в том бою, в котором погибли Гамар, Капал и еще три человека из нашего отряда.

Перебирая в памяти эти события, я заметил любопытную вещь. Она относится к довоенному времени. Мне пришло в голову, что война очень быстро и легко становится образом жизни, она предоставляет все, в чем нуждается человеческое существо. Она становится материальным и одновременно духовным коконом, который плотно окутывает людей. Становится смыслом дальнейшей жизни. Вы четко понимаете, что делать и как это делать, война приводит мысли в порядок. Это конец дня и начало мудрости, это левая рука и правая. Я почти рад тому, что умру, прежде чем война закончится, потому что в мирное время мне будет нечего делать.

Больше всего меня беспокоит боль в самих костях. Мои руки распухли, зубы шатаются и выпадают из десен. Однажды их вывалилось сразу несколько, но теперь я ем по большей части хорошо приготовленных соляных угрей, плоть которых можно разжевать и голыми деснами, а еще пасту и разнообразные супы. У меня пока что сохранились волосы, в отличие от многих воинов.

Через некоторое время после начала болезни я обнаружил, что боль на самом деле только помогает вести войну. Есть всего лишь шаг от чувства безнадежности и страданий к внезапной вспышке энергии и яростной способности убивать, где боль выступает в качестве стимула. Преодолеть этот шаг становится все труднее, но я пока справляюсь.

Теперь я должен уснуть. Вот что поможет мне.

Сон.

Я видел больше снов, чем обычно. Кажется, мой разум пытается расположить события в упорядоченную цепочку, наводит чистоту, прежде чем окончательно угаснуть. Кто знает? Иногда я засыпаю только для того, чтобы внезапно проснуться. Я ощущаю, как мир наплывает на меня толчками, цепляет меня, а потом я вспрыгиваю в мучительном спазме в реальность. Мои сны в основном о свистящих иглах, о людях, умирающих рядом со мной, о вони и боли войны. Но если боль пустила корни в моих сновидениях, то в бодрствующем воображении поселилась красота, чистая и непорочная.

Но потом я вдруг задаю себе вопрос: это ли есть война? Иногда воспоминания смешиваются в странную комичную мишуру: война в цирке, война с воздушными шарами и неземными цветами, война, идущая на ослепительно белой земле, среди пиков взбитых сливок. Я чувствую, как мое тело съеживается, вжимается само в себя, и это происходит так быстро, что у меня появляется ощущение падения: и вот от меня остается только маленькое пятнышко, человек размером с пшеничное зернышко. Вот он я – среди крохотных кристалликов соли, со всей их геометрической точностью линий. Вся вселенная наполнена ими, загромождена, задушена кубами и сферами, ромбами и пирамидами, и все они в свадебном белом, в похоронном белом. А я продолжаю сжиматься, пока мой мир не превращается в пространство между формами. Я бегу по острому краю квадратной крупинки, потом перепрыгиваю на огромный соляной шар. Неясные громадные белые формы вырисовываются на фоне непроглядной черноты.

Это Руби рассказала мне об утонувшем мальчике. По ее словам, он играл со своими друзьями на одном из кораблей, лазал по заброшенному корпусу, нырял с палубы в воду. Они использовали это судно, что вполне естественно, потому что оно находилось вдалеке от берега и, соответственно, вдалеке от кусков твердой соли, которая там собиралась. Но его погубила именно глубина. Он нырнул, и маска свалилась с его лица прямо в море, а на поверхности воды очень много хлора, мальчик вдохнул ядовитый газ и пошел ко дну.

Вначале меня охватило жуткое, почти физическое чувство ужаса от этой истории, как будто чья-то рука сжала сердце и впилась в мою плоть ногтями. Отчасти повлияла манера Руби рассказывать. Ее широкое лицо покраснело, когда она поспешно добиралась через главную площадь в офис: подруга выглядела очень возбужденной.

Конечно, Руби тоже пребывала в ужасе, но при этом производила впечатление человека, обрадованного, что ему перепал такой лакомый кусочек информации. Помню, я как раз подумала: смерть маленького мальчика ценна тем, что дает повод проболтать весь вечер в офисе. Но возможно, мне стало плохо потому, что, помимо моей воли, вести поглотили меня, заставили сердце биться быстрее. Это все новости и, конечно, окружение, кучка суетящихся вокруг женщин. Они заразили меня своим настроением. Вместе с остальными я кинулась вон из офиса вниз по главной дороге к берегу моря – смотреть, как военные водолазы вытаскивают тело на сушу.

У меня оказался с собой платок, и я постоянно промокала им глаза. Неясный жар, разлитый в воздухе, только подчеркивал чувство полнейшей уместности слез, плакали абсолютно все. Я не говорю, что рыдала только потому, что это делали все остальные, это не совсем так. Просто казалось, что кто-то свыше даровал нам смутное разрешение плакать, и открылся кран, давление соленой воды ослабело, и влага нашла выход.

Однажды на Земле – как прекрасно звучат эти слова! Как они подкупают молодых людей, с которыми я, бывает, разговариваю… – однажды на Земле, на отцовской ферме, я видела, как ветеринар обращается с овцами. Животные жаловались на боли в кишечнике. «Жаловались» – это как раз подходящее слово, потому что именно это овцы и делали: блеяли от неприятных ощущений в желудке и желания избавиться от боли. Они все лежали на боку, и у каждой овцы живот жутко раздулся, как будто растянулся от грандиозной, кошмарной беременности. Только вот когда я подошла и потрогала одну из бедняг – мне как раз исполнилось девять или десять лет, – брюшко и не напоминало об уютной мягкости животика моей мамы, в котором все еще прятался мой братик. Овца была горячей и твердой, плоть вообще не продавливалась, только давала мучительное ощущение абсолютной натянутости. Я помню, как испугалась, что овцы начнут взрываться; не такая уж глупая мысль, как потом подтвердил ветеринар. Когда врач прибыл, прилетев из-за холмов, он сказал, что времени терять нельзя.

Со смешанным чувством восхищения и мистического ужаса я прижалась к коленям отца и начала смотреть, как ветеринар делает свою работу. Вот что он предпринял: достал из своей сумки шприц, потом снял стеклянный цилиндр и бросил его обратно, так что в руках его осталась только игла и открытый пузырек на ее конце. Потом пошел от овцы к овце, протирая у каждой небольшой участок вздутого живота и осторожно вводя иглу. И как только он это проделывал, слышалось шипение, когда закупоренный внутри воздух выходил наружу, а живот опадал и сдувался до тех пор, пока не превращался в пустую кожаную сумку под шерстью.

Ветеринар шел от овцы к овце, и самое удивительное, что, как только живот принимал нормальные размеры, каждое животное вспрыгивало на ноги и продолжало выполнять свою неизменную задачу – пережевывание травы, росшей на холме. В глазах ребенка вся эта операция превращалась в маленькое чудо.

Позже ветеринар вместе со мной скормил каждой овце какую-то таблетку, которая помогала предотвратить дальнейшее появление запоров. Между делом он по-доброму разговаривал со мной. Я думаю сейчас, что тот мужчина, возможно, немного побаивался моего отца, и эта милая болтовня с ребенком стала средством общения с великим человеком без обращения к нему напрямую. Он был грозным человеком, мой отец, – по крайней мере с чужими людьми.

Но воспоминание об овцах пришло ко мне в тот день, у края воды, потому что такое в некотором роде ощущение производили слезы. Присутствовала та же самая физическая необходимость, смешанная с немного постыдной, даже абсурдной и вульгарной, пустотой. Мои слезы давали выход непереносимому внутреннему напряжению, поэтому я могла одновременно ненавидеть их за унижение, за показную печаль, как будто они были внезапно вырвавшимся неприличным звуком. И все же я чувствовала такую благодарность за то, что они скатывались по щекам, что даже почти молилась про себя. День выдался пасмурный, солнце только начинало слегка светить, приближаясь к горизонту. На берегу собралась внушительная толпа.

– Следовало бы потопить эти суденышки, – высказалась Руби.

Клара, стоявшая рядом со мной, промычала что-то в знак согласия.

– Они опасны. Дети всегда бегают туда, потому что берег запружен соляными льдинами.

– А так как они все же дети, – добавила Руби, – то обязательно хотят идти одни, без взрослых.

– Они не могут потопить корабли, – обронил кто-то из толпы.

Это была женщина, которая не работала в нашем офисе и поэтому, возможно, не привыкла к публичному проявлению цинизма, чем у нас отличались все.

– Может, их еще будут перестраивать. Возможно, они станут первыми кораблями сенарского морского флота.

Суда начинали строить как большие баржи, которые использовались в перевозках товаров из Сенара в другие государства побережья, когда дороги стали опасными из-за террористов. Но корабли, во-первых, не совсем правильно построили, во-вторых, на них тратили слишком много денег, поэтому, когда алсианская угроза стала достоянием прошлого, проект заморозили.

Думаю, официальные власти действительно видели в этих кораблях инвестиции в будущее Сенара, которые в один прекрасный день принесут прибыль, но мне кажется, мало кто верил в эту сказку. Только посмотрев на них, на ущерб, причиненный бесконечными ветрами, на ржавый металл, можно догадаться, что они никогда не превратятся во что-нибудь полезное, так и останутся покрытыми коррозийными пятнами платформами, качающимися на волнах.

Но как только один человек сказал что-то о Великом сенарском флоте, сразу же отпало настроение придираться к решениям правительства. Фраза придала случаю оттенок нервозности, и мы почувствовали себя маленькими детьми, которые ворчат на установленные родителями правила.

– И все же, – заметила Руби, повторяя избитое клише, с которым уж никто не станет спорить, – все же как это ужасно, когда погибают дети.

– О да, да, – согласилась Клара.

И снова начала всхлипывать. Руби тоже заплакала. Я последовала их примеру, все так же наполовину стыдясь, наполовину радуясь публичному проявлению чувств.

Думаю, у меня в воображении сложился определенный образ утонувшего мальчика, совершенно спонтанный, когда Руби прибежала в офис с новостями. Помню, я представила себе своего брата Зеда в шести– или семилетнем возрасте. Знаете, такое существо с кожей цвета разбавленного виски и тонкими как веревки ногами. Я видела его танцующим в желтом солнечном свете на Земле, смеющимся и дурачащимся.

От Зеда всегда исходили какие-то флюиды. Отец воспитывал его в строгости, потому что он был мальчиком, а с другой стороны, всегда баловал меня, потому что я – девочка. Иногда Зед прятался за моей спиной, как будто моя хрупкая женственность могла защитить его. Он рос подвижным мальчиком, постоянно смеялся, бегал, прыгал; но мой отец отличался строгостью и бескомпромиссностью скалы. Такой же сильный, как и холм, около которого как будто с молчаливого согласия природы раскинулась ферма; такой же высокий, как городской дом, в котором мы проводили зиму, – шестиэтажный, возвышающийся над всей улицей гигант. Думаю, именно поэтому я вспомнила о Зеде, потому что сочетание слов «мальчик» и «утонувший» вызвало мысли о подвижности постоянно меняющей форму воды, которой обладал мой брат.

Но потом толпа внезапно умолкла, а лодка двинулась к берегу, неся с собой только пустое разочарование. Водолаз, привязанный к лодке сзади, сам добрался до пляжа, он тащил на себе выловленное тело, которое по пути разбивало твердую корку собравшейся у берега соли.

Утопленник, по моему мнению, оказался скорее мужчиной, чем мальчиком. Позже я узнала, что ему было четырнадцать, он неделю не дожил до своего пятнадцатилетия. Слезы вдруг высохли. Он – не мальчик, но мужчина.

Люди тащили лениво изгибавшееся тело от края прибоя, с волос и кончиков пальцев юноши капала вода, оставлявшая на берегу ниточку следа. Внезапно меня затошнило от вида утопленника, и я отвернулась.

Наверное, вам покажется странной такая реакция при мысли о мужчине, о мертвом мужчине. Я всегда ценила мужчин, мне нравилось быть среди них. Я любила мужские компании, их разговоры и в то же время презирала банальность отношений между женщинами. Но теперь я чувствую себя изгоем в мире противоположного пола. Теперь моей вселенной стал наш офис и женщины, которые там работают.

В любом случае в городе не так много осталось мужчин, лучших забрала война. Но после того, что со мной произошло, мои отношения с ними сломались, как кость, и место перелома до сих пор обжигает болью.

Время от времени меня поражает красота отряда мужчин, марширующих вдоль по дороге, их ноги двигаются точно в соответствии с определенным ритмом. Но дальше, как в случае с утонувшим мальчиком, мысль о том, что я могу с легкостью перевести человеческое существо из разряда «мальчиков» в разряд «мужчин», приводит меня в абсолютное отчаяние.

Руби не заметила, как я отвернулась. А даже если заметила, то наверняка решила, что меня расстроила смерть молодого человека. Руби никогда не понимала, насколько непостоянны мои чувства. Скорее, ей даже не приходило в голову, что человека одновременно могут раздирать совершенно разные эмоции. Она видит мир слишком прямолинейно.

Позже, в офисе, Руби сказала:

– Я говорила кое с кем из толпы. Ходят слухи, что ему оставалось всего несколько недель до призыва в армию.

– Я слышала что-то подобное, – согласилась Клара. – Он не дожил всего несколько дней до пятнадцатилетия.

– Ужасно, – добавила я, хотя вовсе не чувствовала грусти. Но Руби и Клара обменялись многозначительными взглядами.

Когда бы я ни сказала что-либо о мужчине, они считают мои замечания полными смысла, даже если я ничего особенного не имела в виду. Наверное, ждут не дождутся, когда я объявлю о своей неожиданной помолвке. Да к тому же недоумевают, почему так долго тяну с подобными новостями.

После путешествия прошли годы, говорят они. Такая красивая женщина, как ты, не должна так долго ждать. Я, конечно, знаю, что когда они говорят «красивая», на самом деле добавляют про себя «не такая красивая, какой ты была раньше». Моя грудь обвисла, я располнела. Начала неосознанно трогать себя за шею и руки в душе, оттягивая кожу и давая ей вновь вернуться на место. Она занимает прежнее положение, но далеко не так быстро, как раньше. Это все, конечно, только из-за возраста. Просто старая кляча, как говорит Руби – о своем состоянии, естественно: она никогда не позволяет себе обращаться ко мне в подобной манере.

Руби биологически исполнилось шестьдесят с чем-то лет, а мне только перевалило за сорок, поэтому она больше походит на старую клячу, чем я. Но у нее есть муж, который, кстати, младше нее и, по слухам, постоянно ввязывается в скверные истории. Он офицер интендантской службы и потому держится в стороне от фронтовиков. «Тоже неплохое место», – обычно высказывается по этому поводу Руби, а потом вспыхивает до корней волос от того, что ей приходит в голову такая антипатриотическая мысль.

Интересно, что бы сделал Андер, если бы пережил путешествие. Может быть, настоял на отправке его на фронт? Думаю, да, потому что он испугался бы, что иное поведение опозорит его навечно. Более того, мне кажется, из него получился бы хороший солдат.

Когда отец представил меня Андеру, я заключила, что последний – один из «людей» папы. Эта неясная толпа никогда на самом деле не разделялась в моем воображении на отдельных людей: скорее я видела в ней череду сменяющих друг друга мужчин в военной форме или одинаковых костюмах, которые иногда появлялись в нашем городском доме. Чем они занимались, или, точнее, какое отношение имели к отцу, я никогда не смогла бы выразить в словах.

И тем не менее мне казалось совершенно естественным, что у отца есть свои «люди», откуда опять же логически вытекало, что они на порядок ниже его по положению. Отец был высоким мужчиной: не слишком мощный телом, он держался настолько напряженно, что производил впечатление мускулистого гиганта. Большинство людей, которых я видела рядом с ним, едва доставали макушкой до его плеча.

Андер тоже оказался маленьким пухлым человечком с прядкой кудрявых волос на лысой голове, которые напомнили мне о нескольких волосках, остающихся на дне ванны, после того как вытянут пробку и спустят воду. Даже я смотрела на него сверху вниз. Наверное, еще в самый первый день меня поразило, что отец вопреки обыкновению познакомил меня с Андером, тогда как никогда не утруждал себя представлением других своих людей. И только по прошествии целых суток я попыталась хорошенько вспомнить мужчину, когда пришло понимание, что его наметили в мои будущие мужья. Конечно, отец предпочел не распространяться на эту тему, так что я догадалась обо всем сама.

Мне тогда исполнилось двадцать пять. Я никогда всерьез не думала о замужестве. Или, если быть более точной, думала о замужестве, все девушки знают, что рано или поздно, как и большинство женщин, выйдут замуж, но никогда не собиралась заключать брак прямо сейчас. Я не отличалась влюбчивостью. Соответственно и мысли о браке были почти абстрактными.

Конечно, я мечтала долгими вечерами о грандиозной свадьбе, о своем собственном доме и других подобных девчоночьих вещах, но роль жениха в этих фантазиях обычно играла какая-то воображаемая и не совсем отчетливая мужская фигура. Кажется, он обладал чисто условными чертами: высокий, стройный, темноволосый, в синей форме; наверное (мне трудно вернуться к временам до Андера и точно припомнить), этот мужчина не существовал в реальном мире.

Например, я никогда не мечтала о том, чтобы выйти замуж за какого-то знакомого. И когда Андер в первый раз, запинаясь, поздоровался со мной, мое сердце осталось равнодушным и пустым, как если бы передо мной стояла пожилая женщина. Я ответила на его приветствие, а потом мы немного погуляли по саду. Мне казалось, что я просто мило беседую с ним. Да впрочем, я на самом деле всего лишь мило беседовала; просто Андер воспринимал это как нечто большее, чем обыкновенная вежливость.

Когда гораздо позже, на следующий день, после череды осторожных папиных намеков, я догадалась, что Андер собирается вернуться и попросить моей руки, меня охватила паника. Первым делом я инстинктивно решила взбунтоваться против уготованной мне судьбы, но это означало пойти против отцовской воли, а такое я себе не позволяла с самого раннего детства, поэтому никакого опыта в борьбе с родителем не имела. И к тому же – воспротивиться решению отца? Это казалось настолько нереальным, что я даже не могла представить, как буду действовать. На ум приходили только крайне туманные, чисто символические пути решения проблемы. Я тщательно обдумала, как бы Андер смог оскорбить отца, а потом начала в деталях представлять гнев, обрушивающийся на несчастного жениха. Но такой план ничего не решал.

Итак, я ушла в свою комнату на верхнем этаже, легла на кровать и попыталась еще раз вспомнить внешность Андера поподробнее.

Он был до того невзрачным, что я едва ли заметила его лицо, поэтому его черты воспроизводились в воображении с трудом. Маленький рост. Тело состоит из шаров, но не сдувшихся, которые бывают у толстых людей, а из серии твердых компактных валиков лба, подбородка и шеи. Он был практически лысым, его голова сверкала, как розово-красное яйцо. Губы выпирали вперед.

Я никогда не протестовала против поцелуев, но когда вспомнила пухлый рот Андера, одна мысль о касании моими собственными тонкими губами такого жирного рта показалась мне отвратительной до тошноты. Мужчина ниже меня ростом! Все нелепые девичьи фантазии, мечты, которые посещают девушек в самом юном возрасте, восставали против этого образа: неужели я не заслуживала принца на белом коне? Мужчину выше меня, одного возраста со мной? Красивого мужчину? Я только благодарила судьбу за то, что Зед отбыл тогда в отдаленный военный лагерь, потому что он обязательно начал бы дразнить меня, театрально выражать свое отвращение к браку с Андером и в конце концов наверняка довел бы до слез.

Но подобные мысли каким-то образом сумели успокоить меня. Я могу держать себя в руках. Через два дня Андер вернулся, он нервничал даже больше, чем в прошлый раз. Мы опять пошли гулять в сад, где он, покашливая и заикаясь, пытался двести разговор к интересующему его делу. А я сидела рядом, и внезапно мне пришла в голову одна мысль. Андер был, как обязательно отметил бы Зед, достаточно страшный, и даже его некрасивость не имела четких отличительных черт. В городе можно найти сколько угодно таких же лиц и нелепых, неуклюжих фигур. Но, несмотря на всю внешнюю непривлекательность, в нем чувствовался мужчина, личность. Я уставилась Андеру прямо в глаза, что его очень смутило, и подумала про себя, что когда-то он, должно быть, слыл красавцем. Он попросил моей руки в сорок четыре года, но я представляла его в семнадцати – восемнадцатилетнем возрасте.

Глаза Андера сияли голубым светом. На самом деле его смущение, краска, залившая щеки, только шли на пользу, потому что позволяли и без того ярким глазам гореть огнем. Я представила его молодым, стройным – наверное, – с буйной шевелюрой на голове, а потом подумала о тех же самых глазах на юном лице. Почему глаза никогда не стареют? Почему все человеческое тело не состоит из той же самой субстанции, которая позволила бы нам сохранять красоту и в пожилом возрасте? Я подумала про себя, что черты Андера можно описать не словом «красивый», но скорее «мужественный», и тогда я бы назвала их совершенными.

После свадьбы мы отправились на медовый месяц в круиз на тридцатиметровой яхте, которую нам одолжил друг отца. Поехали только я, Андер, два матроса и капитан. Но пока мы плыли, приставая к разным берегам, вдоль африканского побережья, я начала открывать для себя другую сторону своего новоприобретенного мужа.

Прежде Андер был болезненно застенчивым, неловким и заторможенным: рядом со мной, в прогулках по саду, он размочаливал ветки от нервозности или ронял вилку во время обеда. Теперь же, в радостный яркий первый месяц нашего брака, он лазал по яхте как обезьяна. Обнажился до пояса, открыв те же редкие, завитые волоски на груди, что и на голове, и носился вверх-вниз по палубе.

Меня это зрелище страшно угнетало, сама не пойму почему. Вроде бы повод находился только для веселья; как будто мой муж скинул жабью кожу и открыл свою истинную сущность, как будто вся его неуклюжесть была лишь искусной игрой, и вот теперь он показал, как проворен на самом деле. Наверное, я злилась, потому что какая-то часть моего разума надеялась получить в мужья человека ниже себя, а его поведение рушило все надежды.

В общем, я места не находила от гнева, и эмоции выходили в визгливых криках якобы обеспокоенной жены: «Дорогой, спускайся вниз, ты можешь упасть оттуда!» Или: «Нет, не делай этого, ты свалишься за борт, а тут наверняка есть акулы!»

После медового месяца я на самом деле получила собственный дом, на двести метров ниже по авеню от папиного дома. И так как мне было нечем заняться, а домашнюю работу выполняли слуги, то я просто каждый день проходила это расстояние и оставалась в более знакомом и привычном месте. Отец иногда встречал меня и шутил, что я наверняка сбежала из дому. На самом-то деле такая мысль действительно приходила мне в голову. Не то чтобы муж оказался злым и жестоким. Мне кажется, он, наоборот, представлял собой образцового супруга. Но между нами всегда присутствовала какая-то неловкость, он никак не мог сбросить с меня покров отчужденности.

В некотором роде такое взаимонепонимание образовалось из-за неподходящего времени для свадьбы. Первые три года нашей совместной жизни совпали с исполнением давней мечты об организации путешествия – экспедиции сюда, на Соль.

Желание Андера участвовать в путешествии, его старания уладить свои дела на Земле перед отъездом, собрать достаточно денег для нашей жизни в новом мире – все это как-то поблекло для меня из-за перипетий семейной жизни, которая уже не являлась на самом деле моей, по крайней мере не полностью моей.

Зед отказался ехать на новую планету, категорически отказался. Отец же настаивал, что мы обязательно должны полететь, все мы. В доме происходили жуткие скандалы, во время которых папа кричал, что армия так и не научила Зеда дисциплине, а брат визжал, именно визжал, ему в ответ какие-то непристойности. И это только те споры, на которых я присутствовала: должно быть, когда я возвращалась к мужу, они разве что не дрались друг с другом.

Единственной ниточкой, которая удерживала семью в целостности, было нежелание Зеда покидать родительский дом и жить собственной жизнью. Отец, казалось, был частью наших тел, и мы не могли найти альтернативы его воле, как не могли бы найти замены сердцебиению.

В конце концов Зед покорился, сдался, спасовал перед железной волей отца. Все его крики и оскорбления иконы, которой оставался для нас отец, как будто иссушили и обессилили брата. Так что все мы начали готовиться к отъезду.

Путешествие стало кульминационным моментом всей папиной деятельности: вот где пригодились связи с высшими военными чинами. Некоторое время после смерти отца Зед чувствовал себя обязанным, к несчастью, поехать на новую планету. По его словам, он летел, чтобы посвятить свою жизнь постройке нового мира как монумента в память о папе. «Он показал нам путь, отец указал нам землю обетованную, он был Моисеем, и Бог забрал его у нас», – именно так и говорил Зед.

Мое собственное горе настолько отличалось от страданий брата, что все его слова казались мне пафосным бредом. После двух недель мелодраматических речей, рыданий и неистовства Зед поутих, успокоился и даже, по-моему, стал немного старше. Он решил не ехать. Зед просто не мог отправиться в путешествие. Почему он должен положить прекрасную жизнь на этот дальний неведомый мир? Почему он должен подвергать себя опасностям дикой инопланетной природы? Брат никогда не предлагал мне остаться, потому что знал, что мой муж собирается лететь, и, соответственно, мой долг следовать за супругом.

Недавно я начала сомневаться в правильности своего решения. А надо ли было мне ехать на Соль? Сама структура вопроса предполагает отрицательный ответ, но я на самом деле не знаю, что и думать по этому поводу. Когда я вспоминаю о Зеде, все еще живущем – надеюсь! – на Земле, о том, как мы с ним болтали, то на меня наваливается настоящая ностальгия по Дому. Зед – последнее, что осталось у меня во всей Вселенной после смерти папы. Но потом я начинаю размышлять о старой планете, и брат начинает казаться мне таким же недостижимым, как отец.

Андер умер во время анабиоза. Я оплакивала его даже больше, чем отца, но опять же потому, что очень много людей погибло во сне и на корабле витало слезливое настроение. Общее горе заражает так же сильно, как смех. И, положа руку на сердце, скажу по правде, что плакала вовсе не по мужу. Все мои слезы предназначались отцу – силе, которая сквозила во всех его движениях, во всех словах. И сердцу, которое не смогло выдержать переполнявших его эмоций и поэтому взорвалось, отбросив папу от стула на книжные полки, оставив его лежать на полу неподвижно, с бумагами, свалившимися на грудь…

Я едва ли оправилась после смерти папы тогда, хотя мое горе и не было видно окружающим. Одним из способов борьбы с отчаянием стало основание Женской лиги Сенара, которая удержала меня от дьявольского соблазна отказаться от путешествия. Нашему Вождю нравилось видеть во мне что-то вроде живого выражения мнения женщин, если только вы можете себе представить, что я имею в виду. И я старательно работала на благо Лиги, пытаясь загнать как можно глубже в подсознание тот факт, что я на самом деле не люблю женщин, и уж точно не уважаю их.

Оглядываясь назад – Лигу прикрыли почти сразу после того, как Сенар окончательного утвердился на Соли, – мне кажется, что я использовала организацию как специальное средство, которое ввело меня в круг мужчин, позволило мне завоевать их одобрение. День, когда я впервые встретилась с Вождем, стал самым счастливым в моей жизни. Но если именно в этом и состояло назначение Женской лиги Сенара, тогда получается, что я в какой-то мере обманывала всех. Я молилась и просила Господа указать мне путь. Возможно, ответом Бога стало выведение ситуации из-под моего контроля. Потому что, как только началась война, необходимость в Женской лиге отпала.

Действительно, парадоксальный факт. Сегодня можно прогуляться по главной площади и получить ощущение, что в Сенаре живут одни женщины. Даже те немногие мужчины, которые слоняются по улицам города, приобрели какую-то женственность. Старые и согнутые годами, спесивые мужчины, все закутанные в дорогие плащи, все в преувеличенно больших галстуках, вместо простой синей униформы молодых солдат. Или же больные мужчины, раненные и изувеченные. Они чересчур заботятся о своей внешности, чем и напоминают женщин. Постоянно останавливаются у зеркальных витрин магазинов подолгу изучают свое отражение и поправляют пустой рукав, и без того аккуратно прикрепленный к карману.

О, я не хочу ничем обидеть героев Сенара, которые пожертвовали своим здоровьем в битве за родину, но именно такие мысли приходят мне в голову, ничего не поделаешь. Женщины тоже искалечены, но так как наши раны не видны внешне, то они и остаются незамеченными. Их просто игнорируют.

На прошлой неделе Руби ворвалась в офис, всем своим существом излучая радость.

– По телевизору сказали, что все закончилось! – сказала она. – Война закончилась!

Меня так и подмывало рассмеяться в ответ на эту новость и спросить: «Как, опять?» Но если я позволю себе саркастические замечания, Руби либо ничего не поймет и решит, что я говорю серьезно, либо – если каким-то образом разгадает истинное значение моих слов – серьезно обидится. А так как моя подруга безоговорочно верит Вождю, она не видит никакого противоречия в том, что войну в одночасье объявляют оконченной, выигранной, и в то же время продолжают бои. Каждое заявление о победе наполняет ее детской радостью.

Похоже, я выставляю Руби какой-то недоразвитой идиоткой, а она ведь вовсе не такая. Думаю, подружка с такой легкостью проглатывает официальную версию событий, потому что ее мысли находятся слишком далеко от политики. Она думает о каждодневной работе, о том, что приготовить мужу на ужин, какие программы посмотреть на выходных по телевизору. Ей нравится сплетничать о частной жизни людей – женщин, естественно, потому что кроме женщин в Сенаре больше никого не осталось, – которая не имеет никакого отношения к официальной жизни государства. И возможно, это дает ей спокойствие, защищающее от жестокостей внешнего мира.

Например, после случая с утонувшим мальчиком мы пришли втроем в офис и начали болтать о происшествии.

– Какой трагический случай, – говорила Клара, – ему бы наверняка вживили носовой фильтр после пятнадцатилетия, не правда ли?

– Да, – ответила Руби, – это спасло бы ему жизнь.

– Четырнадцать, – продолжила Клара. – Такой трагический возраст для смерти. Так много еще впереди.

Мне захотелось уточнить: да, впереди – армия и его собственный труп, утыканный вражескими иглами, как дикобраз истекающий кровью на соли.

Но естественно, ничего такого я не сказала. В любом случае Клара и Руби думали вовсе не об этом.

– Остается так мало достойных молодых людей, – посетовала Руби. – Теперь еще одним меньше.

– Молодые мужчины в синей военной форме… – мечтательно проговорила Руби.

Это было не предложение, а просто обрывок мысли, но Кларе оно говорило о многом. Она согласно кивнула и хмыкнула в ответ. Потом обе они посмотрели на меня.

Я уверена, что они считают меня странной. Их удивляет, насколько иногда я не укладываюсь в привычную жизнь Сенара и то, что я не одобряю войну.

Наверное, моя характеристика Руби покажется вам ехидной. Когда бы я ни бросала вызов ее банальности, она всегда вспыхивает от едва сдерживаемого гнева и говорит мне прямо – что, впрочем, высказывала уже тысячу раз намеками и недомолвками, – что меня не было в городе той ужасной ночью, когда враги в первый раз бомбардировали Сенар. Что я не пережила этот кошмар и потому у меня нет права иметь собственное мнение по данной теме. Может быть, она права. Естественно, были и другие бомбардировки, одна из которых вышибла все окна в офисе и опрокинула нас, зажимающих рты руками, на пол. Но я все равно до сих пор чувствую, что война – это то, что произошло, когда я уезжала из города.

После смерти Андера я обнаружила, что у меня довольно много денег, чтобы жить красиво и комфортно. Именно этим и занималась первое время. Большую часть времени я проводила в церкви; вначале помогала финансировать и строить собор с большим окном из стеклопластика с видом на Галилею. Позже появилось множество обязанностей, связанных с церковью. Я много часов уделяла молитве. Однако после возвращения повалившейся дипломатической экспедиции в логово врага перестала вообще чем-либо заниматься. Я сидела дома и в буквальном смысле смотрела в стену. Или выходила на улицу, пренебрегая радиационной опасностью, и наблюдала за спешащими мимо меня людьми. На деньги можно купить высшую степень подавленности, как, впрочем, и определенное право на лень.

Но чем ярче разгоралось пламя воины, тем меньше денег у меня оставалось. За три недели произошло три девальвации, банки со скоростью света объявлялись банкротами (а в них находилась большая часть моих сбережений). В то же время стоимость продуктов взлетела до поразительных высот. Утренние цены на целый порядок отличались от вечерних, поэтому люди привыкли заменять обед завтраком – который стал таким образом главной трапезой, – чтобы сэкономить немного денег.

У меня появились новые объекты для наблюдений на улице: худые оборванные люди, в особенности элевполийские бездельники и рабочие, женщины, чьи фиксированные зарплаты после вычета налогов не позволяли больше покупать еду. Некоторые из них пытались начинать просить милостыню, но за это «преступление» им грозила высылка из города. Так что большинство просто слонялось по улице, как будто надеясь, что милосердное солнце подарит им рак и прервет наконец череду страданий.

Не то чтобы на мое состояние сильно повлияли финансовые экзерсисы или повышение цен на продукты, хотя положение все-таки осложнилось, не буду спорить. Но в обрушившихся несчастьях я увидела знак судьбы, божественное указание и начала действовать соответственно.

Я нашла работу в офисе при Сокровищнице: не в одной из брокерских компаний, где все только и делают, что ругаются и кричат по телефону. Для меня это было бы слишком. Нет, я работаю в Официальной Сокровищнице. Работа довольно легкая, а я достаточно квалифицированный специалист, чтобы меня сразу же без возражений приняли на должность главного секретаря. Но на самом деле здесь делать в общем-то нечего, кроме тех случаев, когда происходят встречи в сенате или парламенте и требуется срочное финансирование заседаний а зарплата маленькая: Руби и Клару содержат мужья, а у меня есть мои сбережения. Мое наследство. Я наверняка не выжила бы только на зарплату.

Но вот что мне хотелось бы особенно отметить: я работаю сердце одного из важнейших институтов нашей демократии. Но чувствую ли при этом свою причастность к миру большой политики? Нет. Вместо этого просто сижу в офисе целый день с Руби и Кларой и слушаю их болтовню. Иногда проглатываю не слишком лестные едкие замечания, которые могут их обидеть. Вечером возвращаюсь в пустую квартиру, если только не иду на службу в церковь. Очень часто прихожу на работу раньше всех, потому что дома делать нечего. В таких случаях я обнаруживаю в офисе вежливого молодого элевполийца, который довольно плохо знает общий язык, и болтаю с ним. Он приходит еще до восхода солнца, драит и отскребает весь офис разными чистящими средствами, которые ему приходится покупать самому. Но когда бы парень ни увидел меня, бедняга сразу опускает глаза, потому что боится, что я прикажу его депортировать.

Не думаю, что он зарабатывает достаточно, чтобы позволить себе даже самую скудную пищу, и все же мне кажется, ему лучше оставаться в Сенаре, чем вернуться в хаос родного города. Ему около тридцати, я полагаю: худой молодой парень с бородой. И все же я думаю о нем как о мальчике, а не как о мужчине. Для меня это важно: нелепое смещение определений – мальчик, мужчина, мужчина-мальчик, мальчик-мужчина.

Иногда, разговаривая с этим мальчиком, чье имя так и не запомнила, я вижу, как он медленно высвобождается из своего панциря, на лице появляется улыбка, открывающая зубы, когда его неправильные с грамматической точки зрения слова складываются в забавные замечания. Но потом я слышу, как внизу хлопает дверь и голос Руби разносится по коридору.

Я хмурюсь и отсылаю мальчика взмахом руки. Ничего хорошего не случится, если меня застанут за беседой с элевполийцем. Руби будет в шоке. И как раз перед тем, как он отворачивается и уносит свое ведро и другие принадлежности в специальный ящик под лестницей, я замечаю, как его лицо возвращается к прежнему несчастному выражению. Сейчас, когда я пишу эти строки, смутное чувство печали закрадывается в мою душу. Но в то же время, если быть честной, под грустью скрывается затаенное ликование, потому что в моих силах поднять мальчика с колен только для того, чтобы снова унизить.

Как-то раз Сокровищницу посетила жена одного из старших офицеров. Наверное, у нее была какая-то официальная причина для прихода, подготовка оснований для военной ревизии или что-то в этом роде. Но на самом деле она явилась покрасоваться перед нами тремя. Посетительница знала Руби по Клубу офицерских жен, а в наших краях оказалась – по ее словам, – чтобы купить новый палантин.

Ее звали Пэл. Крупная женщина со слабым скелетом, который стонал под тяжестью плоти каждый раз, когда она двигалась. Кожа имела странное сходство с деревом – не волокнистая, а скорее пятнистая, – напоминающая лосося по цвету, но, может быть, такой эффект ей придавал макияж. Она надела мешковатое темно-коричневое платье-костюм, которое шелестело, как мертвые листья, когда женщина жестикулировала, или клала ногу на ногу, усевшись на стул. Палантин оказался просто загляденье: тщательно выделанная искусственная норка.

– Ну же, – с придыханием уговаривала она, – потрогайте мех.

Мы потрогали мех:

Пэл стояла перед нами, вытянув обе руки в стороны, как на распятии, палантин укутывал ее от кончиков пальцев левой руки до правой, покоился на ее полной шее.

– Ну не чудо ли? – требовательно вопросила она. Мы все одобрительно загудели.

Потом Пэл села обратно. До войны мы, наверно, предложили бы ей чашечку чая. Но этот напиток в офисе не водился уже больше года.

– Он прекрасен, прекрасен! – повторяла Руби. – Но зачем ты его купила, дорогая Пэл? Он нужен для какого-то события или ты просто решила порадовать своего милого мужа?

– Ну, – сказала Пэл доверительным тоном, – я еще ничего не знаю наверняка, но мой муж сообщил мне, что на следующей неделе намечается маленький прием. И что мы с ним можем оказаться в одной комнате с – только не говорите никому – с Вождем!

Она откинулась назад на спинку стула, на лице было написано: «Ну и что вы об этом думаете?»

Я посмотрела на Руби. Увидела, как она вспыхнула, ее лицевые мускулы заходили ходуном. Присутствие на приеме вместе с Вождем – прекрасная возможность на долгое время стать предметом восхищенных вздохов знакомых и незнакомых людей. Руби искала какой-нибудь способ затмить собеседницу или на худой конец урвать кусочек ее счастья от предстоявшего визита.

На самом деле к Кларе к первой вернулся дар речи.

– О! Я так вам завидую! – наивно восхитилась она. – Мне бы очень хотелось увидеться с Вождем.

– Рода с ним встречалась, – немного быстрее, чем надо, выпалила Руби, – правда ведь, дорогая? И даже не раз, насколько я знаю.

Пэл сделала значительную паузу, прежде чем повернуться ко мне.

– Это правда? – выдохнула она. – Вы на самом деле видели его?

Я почти собралась обреченно вздохнуть, но вовремя сдержалась.

Дело в том, что каждый раз, когда я рассказываю свою историю группе женщин, повествование рано или поздно переходит от славного общения с Вождем к грязи и пеплу последующих событий. В действительности мои новые друзья из церкви скоро обнаружили эту связь и предпочли вообще не поднимать тему на публике. Но Руби недалекая особа. В тот момент она видела только возможность поразить прекрасно одетую богатую леди из высшего общества. Позже, когда разговор неминуемо достигнет больных моментов, она запнется, покраснеет и почувствует себя полной дурой. Но из-за своей природной недальновидности Руби не могла предсказать неприятного развития событий.

– Да, – подтвердила я, – на самом деле так и было.

– Какой он? – нетерпеливо спросила Пэл. – Я однажды видела его, когда он произносил речь перед толпой народа. Я думала тогда, что наш Вождь настоящий мужчина.

На мгновение я позволила себе понадеяться, что воспоминания Пэл уведут ее в сторону и мне не придется пересказывать мою собственную историю. Но она запнулась на последнем слове, как будто внезапно поперхнувшись.

– Но как вы с ним познакомились? По какому случаю? Это было связано с делами Сокровищницы?

– Она встречалась с ним наедине, – авторитетно заявила Руби.

– Неужели?

Я помолчала, но потом с безнадежностью поняла, что от экзекуции мне не отвертеться.

– Это случилось до войны, – начала я. – Он инструктировал меня по поводу установления контактов с врагами. С Алсом. Вождь попросил меня представлять наш народ в дипломатической миссии.

После моих слов повисла тишина. Я почти видела ход мыслей на лице у Пэл. До нее медленно доходил смысл фразы.

– Так это были вы? – воскликнула она, выкатив глаза в крайнем изумлении. – Вы и есть та женщина, которая поехала в Алс? Господи, я бы никогда не подумала…

Мне пришло в голову, что последнее ее замечание прозвучало довольно глупо, если учесть, что Пэл в первый раз увидела меня всего несколько минут назад. Но может, я слишком придираюсь к словам. Люди всегда так говорят. Я уже собиралась было замять разговор, вернуться к обсуждению персоны нашей гостьи, спросив ее что-нибудь про новый палантин, но она, не давая мне опомниться, тут же добавила:

– Но разве вас не взяли в плен? Я слышала, вас подвергли пыткам.

Последнее слово «пыткам» прозвучало полузадушено, интимно-задыхающимся тоном. Как будто до Пэл наконец дошло, что вопрос немного неуместен.

В комнате внезапно стало очень холодно. Я почувствовала непреодолимое желание наорать на эту женщину, на всех женщин, собравшихся вокруг. Я захотела, чтобы ее спокойное выражение легкой жалости на лице преобразовалось в недоумение. Если бы я могла несколькими словами заставить ее окунуться головой в океан боли, чтобы она почувствовала на своей шкуре, что испытала я. Как будто, собиралась прокричать я, о таких вещах можно разговаривать с совершенно незнакомыми людьми! Но внутри меня невидимая рука захлопнула дверь, и вся чернота и разрушительная сила, вся неудержимая злость оказалась запертой за тяжелыми замками. У этого не было имени, просто «это».

После того как «это» произошло, после того как я вернулась с Алса, меня допросили. Несколько военных офицеров предупредили, что мне придется пройти данную процедуру, когда принесли кофе. Их большие глаза, приоткрытые рты при виде моей разорванной рубашки, которую я до сих пор не успела переодеть, при виде всех моих синяков. Они принесли мне кофе и рубашку из армейских запасов, слишком большую и грубую, чтобы чувствовать себя в ней комфортно, но я все равно надела ее.

Естественно, я знала, что такое «допрос», не такая уже невежда. Но в моем состоянии, странном смешении полного спокойствия и крайней степени тихой истерики, я не совсем хорошо понимала обращенную ко мне речь. Мне показалось, они говорят о предмете женского белья. Слово с интимным значением, которое употребляется только среди своих, а если и возникает в разговоре с чужими людьми, то проскальзывает как бы мельком, незамеченным.

Пока я сидела там, в маленькой военной комнатке, в воображении нарисовалась яркая картинка того, как меня лишают этого предмета женского белья, насильно раздевают, и я начала нервно дрожать. Какая-то часть моего разума пыталась сохранить трезвость мысли, убеждая: «Не говори глупости, Рода, твои страхи нелепы, это твои люди, твой народ, они помогут тебе». Но все время, которое я провела в части, целых три дня, прежде чем меня отпустили в город, мне удавалось сдерживать истерическое желание кричать и биться в слезах только активными попытками «заморозить» себя изнутри. Думаю, не будет преувеличением сказать, что никогда в моей жизни я так не нуждалась в силе.

На допросе мне задавали вопросы о том о сем. По большей части их интересовала способность алсиан воевать – они назавали их тогда «анархистами», только гораздо позже сформировалась привычка говорить «враги». Но когда меня попросили сказать о моей дороге на юг, на несколько минут повисла неловкая тишина. Военные принесли мою старую изорванную рубашку и положили на стол передо мной, как будто она должна была свидетельствовать против меня.

Я уставилась на рубашку, чтобы не видеть мужские лица. Твердила про себя, пытаясь успокоиться: «Это твой народ, твои люди, они хотят помочь тебе». Потом постаралась рассказать свою историю. Самым важным на свете тогда казалось не дать себе заплакать. Но как только я подошла в своем повествовании к самому тяжелому моменту, слезы сдержать все равно не удалось. Слова застревали в горле. Один из мужчин спросил меня тоном, который, по его мнению, выражал уважение, но для меня звучал как явный ужас:

– Вас… изнасиловали?

В одном слове он выразил все, случившееся со мной. Выражение было настолько емким, что мне не понадобилось детально рассказывать о несчастье, все сразу стало понятным. Во всех последующих разговорах я использовала ее: меня изнасиловали. Но это только слово, многосложный замок, который всего лишь запирал всю боль и страхи внутри, не давал им вырваться наружу. А за невидимой дверью звучал плач и стоны.

В офисе в тот день меня охватило демоническое желание кричать на незнакомую женщину, выплевывать слова, которые я никогда прежде не позволяла себе использовать (и даже в этом документе не могу употребить их). Но подобное желание исчезло так же быстро, как и появилось. Дело в том, что какая-то часть меня прекрасно знала, что место, освобожденное в минутном взрыве, заполнится впоследствии чувством вины и раскаяния. Поэтому я промолчала и только опустила глаза.

– Как ужасно! – сказала Пэл. Потом повторила еще раз: – Как ужасно!…

Руби нахмурилась. Мне подумалось, что она чувствовала себя одураченной, как если бы ее гордость от работы и дружбы с женщиной, которая на самом деле встречалась с Вождем, оказалась ничем не оправданной. Не важно, что испортил все какой-то неведомый алсианский мужчина, на деле получалось, что во всем виновата именно я. Наверное, в идеале Руби хотелось иметь подругу, просто встречавшуюся с Вождем, без всяких неприятных последствий. Но из-за того, кого я собой представляла, что случилось со мной, Руби попала в ловушку, в которой ее недолгое сияние счастья и гордости обрекалось на неизбежное поругание, на осквернение тем, что мы, женщины, даже не решаемся назвать вслух.

Я решила попытаться спасти остатки Рубиной радости и заново начала прерванный разговор – вовсе не потому, что мне хотелось говорить дальше, я бы лучше вообще помолчала.

– Я видела его только два раза, – сказала я. – Ну, еще раз во время общего собрания, но с глазу на глаз только два раза. Он всегда вел себя очень любезно.

Естественно, только произнеся последнее слово, я обнаружила, что оно вовсе не отражает мое впечатление о человеке. Не то чтобы оно совершенно не подходило характеру Вождя, на самом деле он был таким: любезным, чересчур вежливым и предупредительным, что создавало эффект отдаленности, обычно возникающий при общении с мужчиной, который не имеет никаких связей с женщинами, не интересуется противоположным полом.

Но слово не отвечало ожиданиям Пэл и Руби, они собирались услышать от меня детальное описание Вождя. Они хотели большего.

– Ну и каков он все-таки? – подтолкнула Пэл.

Я почти сдалась, у меня на самом деле не осталось сил продолжать сопротивляться их жадному интересу. Упорное молчание только ухудшило бы мое положение. Поэтому я добавила:

– Он великий человек. Это действительно чувствуешь, когда находишься рядом. Вы буквально воочию видите, сколько судеб зависит от него. Знаете, у него столько энергии, просто удивительно.

Или что-то подобное, все эти фразы я повторяла тысячу раз на посиделках в офисе или на вечеринках в разговорах с женщинами.

И Пэл вздохнула с облегчением, ее напряженное ожидание момента, когда мое невысказанное страдание ворвется во всей своей уродливости в обсуждение личности Вождя, к счастью, не оправдалось.

– Я всегда говорила, – заключила она, – я всегда говорила что он – великая личность.

Ко мне приходило несколько снов об утонувшем мальчике-мужчине. В некоторых из них именно я топила его, засовывая рубашку ему в рот, так что он задыхался и бился под моими руками. Я просыпалась после этих снов в кошмарном состоянии, вся в поту, крича и ловя воздух ртом.

После пробуждения в моей голове проносилась серия панических картин – кажется, разбито окно и я вдыхаю полные легкие хлора… а может, это горит дом? – прежде чем мне удавалось окончательно прийти в себя.

Но кошмары возвращаются каждую ночь. Мне кажется, мое единственное лекарство – молитва. Наверное, только в церкви я могу спрятаться от мира мужчин, мира войны, и там укутаться в успокаивающее тихое бормотание. Война – ужасная вещь: это общество, уходящее на дно.

Но вот ведь ирония судьбы: даже моя религия – и та не осталась неизменной. Теперь моление всех остальных кажется мне неправильным, показным, поэтому все чаще и чаще я хожу в церковь в рабочие часы, когда там почти нет людей. Потихоньку сбегаю из офиса.

Наверное, слишком большой смелостью будет сказать: «Я услышала глас Божий!» Скорее ко мне пришло озарение, оно пробралось в мои мысли темной ночью. Я всегда считала, что мое видение Бога совпадает с мнением моего народа, моего Вождя. Но война предоставила случай пересмотреть свои убеждения. Оказалось, что для врагов Бог – это всего-навсего отражение их собственного «я», кошмарная тень страсти и желаний, восседающая на темном престоле. Естественно, что на фоне такого богохульства сенарская вера выглядит достаточно справедливой. Но недавно меня осенило: для моего народа Бог – собирательный образ, что-то вроде воли, сдерживающей вместе действия тысяч; как частички света, падающего на стену, или стайка рыбок с блестящей чешуей, которая поворачивается из стороны в сторону в прозрачной воде подобно единому организму.

Наш Вождь воплощает эту волю: получается, что он и есть наш Бог. Божество – это то, что поглощает всех нас. Но чем дольше длится война, чем больше я мучаюсь, тем реже думаю о Боге в таком смысле. Мне кажется, цель веры – не сочтите мою фразу богохульством – цель веры – не раствориться в Боге. Он является тем, что объединяет нас, Он – мембрана, которая определяет меня как мыслящее существо, а не беспомощное, неясное создание.

Внутри меня есть нечто, не прекращающее бесконечные поиски, тщательно сохраняющее все эмоции и переживания, оно найдет в конце концов суть Бога. Это нечто олицетворяет постоянное усилие выжить, несмотря на все ужасы мира, воплощает желание не сломаться. Великая драгоценность, вонзившаяся в мое тело: острые грани ее иногда ранят мои нежные внутренности, но она все же бесценна. Я чувствую, как моя душа прижимает к себе вместилище невообразимого сокровища, которое каждый старается отобрать у меня. Охрана этого сокровища и есть цель нашего существования.

Не потерять шанс вознестись на небеса и преподнести Всевышнему свой Дар.