Глава 42

Первая осенняя буря была для Галиерры Веррада настоящим бедствием. Ветер расколол черепицу на крыше и забил осколками водосточный желоб, обнажив толевое покрытие, которое тут же отошло и порвалось. Когда начались дожди, дерево и штукатурка размокли от воды, выливавшейся из засоренного водостока. Капли превратились в струйку, струйка в ручеек. К полудню поток хлынул на чердак, о существовании которого все забыли.

Когда потоп был обнаружен, рабочие, рискуя жизнью, бросились латать крышу, менять черепицу и чистить водосток под струями хлещущего дождя. Слуги с бешеной скоростью вытирали тряпками воду, стекавшую по чердачной лестнице прямо в кладовку, где хранились менее значимые произведения искусства. Другие слуги спешили вынести картины из опасной зоны в помещение Галиерры. Сам Великий герцог Коссимио, напуганный возможным уроном, который могло понести семейное достояние, схватил лом и открывал ящики с картинами. Все Грихальва незамедлительно явились на зов. Первым прибежал Верховный иллюстратор Меквель. Когда он увидел, как пострадало прекрасное полотно Иверина Грихальвы “Обручение Клеменсо I и Луизы до'Кастейа”, его глаза наполнились слезами.

К счастью, это было единственной крупной потерей.

Все остальные повреждения свелись к покоробленным рамам и нескольким грязным пятнам. Все это легко можно было исправить. Главной опасностью оставалась плесень, но она была извечным врагом во влажном климате Мейа-Суэрты, и Грихальва знали, как с ней бороться. Они принесли множество мольбертов и расставили наиболее промокшие картины сушиться прямо в Галиерре. Остальные прислонили к стенам, – пока для них не будут сколочены новые ящики.

Таким образом Мечелла получила возможность изучать всю коллекцию картин до'Веррада. Во время спасательных работ Кабрал трудился в Галиерре, и она часто обращалась к нему по поводу какой-нибудь картины, из тех, что не выставлялись на памяти уже нескольких поколений. Здесь можно было теперь увидеть “Рождение” или “Венчание” некоего родственника до'Веррада, “Запись” на некую собственность Великих герцогов, многочисленные “Завещания”, пейзажи, иконы, портреты Верховных иллюстраторов – словом, все что только возможно, и Мечелла могла изучать хронику в свое удовольствие.

– Это, конечно же, только копия, – сообщил Кабрал, когда они разглядывали “Верховного иллюстратора Тимиуса Грихальву”. – Оригинал находится в нашей Галиерре вместе с другими портретами Верховных иллюстраторов. И если вы хотите сказать, что все они похожи, – эйха, вы правы! Все мы, Грихальва, рождены от кровосмешения. И в наши дни редкость, чтобы кто-нибудь родился с серыми или светло-карими глазами, светлой кожей или не таким огромным носом, как у всех остальных.

Он уныло потрогал свой нос.

– Я один из этих немногих – разве это нос!

– У тебя и глаза зеленоватые! По крайней мере, – поддразнила она его, – по этим признакам тебя можно отличить от твоих многочисленных кузенов. А как должны выглядеть настоящие Грихальва?

– Как Меквель, – сразу ответил он. – Чуть выше среднего роста, черные волосы, темно-карие глаза с длинными ресницами, темная кожа, которая никогда не обгорает…

– Мне остается только завидовать этому. Я собрала уже немыслимую коллекцию шляп!

– Кожа Грихальва и золотые волосы? Нет, ваша светлость, лучше всего вам выглядеть как есть.

– Эйха, я рада, что Тересса не темнеет – по крайней мере я больше не буду единственной блондинкой в Палассо! Что это там за картины?

Он боком протиснулся за вазой с розами – в Галиерре было полно народу – и наклонился над прислоненными к стене картинами.

– Ага, узнаю. Совсем ранние работы Грихальва. Вот это – “Рождение Ренайо”, брата герцога Хоао, умершего в возрасте четырех лет. Видите, тут нет окаймляющих рун? Никто не писал руны в то время. Верховный иллюстратор Сарио ввел их лет на пятьдесят позже.

– Он многое изменил в живописи Грихальва, правда? Кабрал улыбнулся ей через плечо.

– Я вижу, вашей светлости вовсе не надо записывать мои бесконечные лекции!

– Это вызов? – Она рассматривала картину, старательно применяя новые знания о различиях в стиле и композиции. – Примитивно, да? Но мне казалось, “Рождение” того периода обязательно включало образ матери, почему же Эльсева до'Эллеон… – Она оборвала себя, раздраженно тряхнув головой. – Ну конечно! Ренайо был мальчиком, и рисовать его вместе с матерью считалось бы ересью.

Кабрал кивнул.

– Сцены с Матерью и Сыном возможны только на иконах. Поэтому маленький Ренайо на портрете один. Но.., погодите, где же я ее видел? – Он перебрал картины и вытащил маленький портрет женщины в голубом с новорожденной голенькой девочкой на руках.

– Сестра Хоао и ее дочь, – объявил он, Мечелла задумалась, припоминая семейную генеалогию.

– Катерин и… Аланна?

– Алиенна, – поправил он. – Но все равно очень хорошо, ваша светлость. Никто нынче не помнит Катерин.

– Если бы не портрет, можно считать, что ее и не было. Это грустно, Кабрал. Очень грустно.

– Ничуть, ваша светлость. Благодаря портрету она будет жить вечно.

– Заточенная в картине, как все мы будем когда-нибудь. – Мечелла с печальной улыбкой пожала плечами. Она перешла от кучи полотен, которые они рассматривали, к одинокой картине, повернутой изображением к стене. – А это что? Она не повреждена, но стоит отдельно, как будто хранитель еще должен с ней поработать. Помоги мне повернуть ее.

Вместе они с трудом сдвинули тяжелый портрет (он был написан на дереве и заключен в огромную раму) и прислонили к ближайшей вазе. Мечелла мысленно перебрала все известные ей характеристики – руны, цвета, поза и расположение фигуры, символические цветы и травы, одежда и так далее и так далее, – но этот портрет не был похож ни на один из виденных ею ранее.

Вдоль всего края шли золотые руны. Черные тени слева от каждого символа придавали им глубину. Композиция была сложная и довольно странная: по краю изображенного на портрете стола шли затейливые узоры и еще руны, плохо различимые под золотой бахромой свисающей зеленой скатерти. Перед женщиной стояло зеркало на подставке, за ее правым плечом висела какая-то картина, драпировка прикрывала угол, но всякий, кто смотрел на портрет, видел только изображенную на нем женщину.

У нее были темные волосы и серые глаза, прекрасные, как у большинства женщин Грихальва. Она решительно наклонилась над столом, казалось, еще движутся жемчужины на ее лифе. Длинная изящная рука лежала рядом с огромной книгой, второй она потянулась к небольшой лампе, как будто хотела поправить огонь. Украшенный драгоценными каменьями кожаный переплет книги угадывался лишь по золотому мерцанию, поскольку книга была открыта, чтобы женщина могла читать ее.

Слева от женщины находилась внушительная, окованная железом дверь, но она была не заперта и засовы не задвинуты. Позади виднелись сводчатые, глубоко утопленные в стене окна. Ставни на них были раскрыты, пропуская свет чудесного весеннего утра. У одного окна стояла толстая свеча, высотой около шести дюймов. Свечу явно только что задули, тонкий дымок поднимался вверх от почерневшего фитиля. Тонкая, изящная, не виданная доселе работа. Но, разглядывая картину, Мечелла поняла также, что в ней отсутствует общая композиция, заданная цветом, формой, углами или линиями. Поза женщины не привлекала взор к остальным книгам, лежащим на столе, розовый свет зари не отражался в запотевшем серебряном кувшине, тени от фонаря падали на платье цвета пепельной розы и на бледные щеки женщины, но не дотягивались до глиняной вазы с фруктами. Кабрал учил Мечеллу внутренней геометрии картин, но здесь она не наблюдала ничего подобного.

Традиционно проанализировать эту картину оказалось практически невозможно. Все внимание сосредоточивалось на лице, не отвлекаясь на что-нибудь еще. Голова женщины была поднята, как будто что-то заставило ее оторваться от фолианта, линия губ решительна и дерзка, темные кудри растрепаны, словно она только что запускала в них пальцы, перед тем как потянуться к лампе. А глаза! Таких глаз, необычайно выразительных, умных и трагических, Мечелле не приходилось видеть никогда – ни на портрете, ни в жизни.

И еще она услышала, как Кабрал задохнулся от изумления.

– Матра Дольча! Это же Сааведра!

– Кто?

Кабрал уставился на картину, темные глаза распахнулись, смуглая кожа казалась серой. Когда Мечелла тронула его за руку, он явственно вздрогнул.

– Ох, простите меня, ваша светлость, я просто… Это она! Не могу поверить. Никто не видел этой вещи вот уже лет сто!

– Но кто она? – повторила Мечелла, пораженная тем, что картина может привести человека в такое смятение.

– Сааведра, – произнес он с благоговением. – Шедевр Сарио Грихальвы.

Работа одного из величайших Верховных иллюстраторов, и никто не видел ее столетие?

– Почему она не выставлена в Галиерре? Потрясенный, Кабрал шагнул назад, будто от портрета исходил яркий свет, обжигавший глаза.

– Я.., я не знаю.

Он был честным человеком, с открытым сердцем, но теперь было видно, что он лжет.

– Конечно, ты знаешь, Кабрал, – с упреком сказала Мечелла. – У этой картины должна быть история. У остальных же есть.

– Может быть, вы устали, ваша светлость? Мы здесь уже давно и…

– Моя светлость чувствует себя превосходно, Кабрал. С этим ребенком я мучаюсь по вечерам, а не утром. И в следующий раз, когда захочешь отвлечь меня, не будь таким неуклюжим. Расскажи мне историю Саавсдры – у нее красивое имя.

Он вздохнул, признавая свое поражение.

– Она была Грихальва, близкая родственница Сарио. Легенда утверждает, что она была так же талантлива, как он, талантливее почти любого мужчины, рожденного с тех пор в нашей семье.

– Звучит немного скандально, – улыбнулась Мечелла. – Женщина – иллюстратор! Что с ней случилось?

Кабрал сглотнул, не отрывая взгляд от картины.

– Сааведра полюбила того, кого ей не следовало любить, и, чтобы не видеть, как ее любовник женится на другой, она исчезла из Мейа-Суэрты – даже из Тайра-Вирте. Он искал ее, но не обнаружил никаких следов. Сарио написал этот портрет, чтобы ее любовник мог смотреть на него и вспоминать.

Довольно грустная история, но непохоже, чтобы именно это так поразило Кабрала. Мечелла снова внимательно всмотрелась в лицо Сааведры. Что-то неуловимое в серых глазах откликнулось в ее душе, разбудив схожее чувство. Фамильные черты Грихальва в лице Сааведры не имели к этому никакого отношения. Мечелла почувствовала, как ее брови поползли вверх от изумления. У нее не было ничего общего с прекрасными трагическими глазами той женщины…

– Чиева до'Орро, вы нашли ее!

К ним подбежал, хромая. Верховный иллюстратор Меквель, опираясь на трость с золотым набалдашником, подаренную ему Коссимио по случаю болезни.

– Я искал ее все эти четыре дня!

– Рада видеть вас в добром здравии, – улыбнулась ему Мечелла.

– Ничто не может придать новую силу старым костям, ваша светлость, – с поклоном ответил он. – Кабрал, я должен тебя похитить. Попроси кого-нибудь помочь тебе отнести “Первую Любовницу” наверх и упаковать.

– Первую?..

Мечелла почувствовала подступающий спазм, но это не имело никакого отношения к беременности. Ее взгляд метнулся к Кабралу. Он смотрел в сторону. Неудивительно, ведь покинутым любовником Сааведры был герцог Алехандро до'Веррада!

Глупо было с ее стороны не подумать об этом. Здесь, в Палассо, пусть даже в кладовке, не могло быть картин, не имеющих отношения к до'Веррада. Внезапно история из печальной превратилась в оскорбительную, напоминая о той, другой женщине Грихальва, которая сейчас называет себя графиней.

С нарочитой небрежностью Мечелла обернулась к Верховному иллюстратору.

– А почему она покинула Алехандро?

– Никто не знает. – Меквель сложил руки на набалдашнике трости, его длинные пальцы были еще сильными и гибкими в отличие от ног и спины, разъедаемых болезнью. – Одни говорят, будто ее изгнали советники Алехандро, другие – что она исчезла по собственной воле, третьи даже предполагают, что ее убили. – Он бросил на “Первую Любовницу” задумчивый взгляд из-под темных ресниц. – Много разного говорят, но никто не знает правды.

Мечелла почувствовала невольную жалость. Это рассердило ее, как будто она пожалела ту, другую любовницу, не заслуживавшую ничего, кроме презрения. И вдруг Мечелла поняла, почему инстинктивно она испытывала к Сааведре сострадание и дружеские чувства. Не успев подумать, стоит ли делиться с кем-нибудь этим открытием, она услышала свой собственный голос:

– Заметил ли хоть кто-нибудь, что она беременна? Двое мужчин затаили дыхание. Меквель принялся внимательно изучать картину, бормоча что-то себе под нос, тем же занимался и Кабрал. Мечелла наблюдала за ними, не объясняя, почему пришла к такому выводу. Это было очень просто: именно поэтому лицо Сааведры и казалось ей знакомым. Дело не в форме рта, носа, не в цвете волос или какой-нибудь другой характерной для всех Грихальва черточке. Несмотря на непокорную складку рта, проницательность и горечь ясных серых глаз, на ее лице было то самое необъяснимое выражение, которое Мечелла в последнее время так часто видела в зеркале.

– Я думаю, ей пришлось уехать, потому что она была беременна от Алехандро, – сказала Мечелла. – Появление бастардов нигде никогда не приветствовалось. И, кроме того, Грихальва в то время – как ты говорил, Кабрал?

– Укрепляли свои позиции при дворе, – пробормотал Кабрал, косясь на Верховного иллюстратора.

Меквель пожал плечами – в конце концов, это была правда.

– Таким образом, – продолжала Мечелла, – из-за этого ребенка она представляла опасность не только для до'Веррада, но и для своей семьи. Возможно, она скрылась сама, или ее увезли силой, могли даже действительно убить.

– Это многое объясняет, – задумчиво промолвил Верховный иллюстратор. – В легенде говорится, что она и Алехандро любили друг друга так сильно, что он готов был жениться на ней, если б это представлялось возможным. А в случае ее беременности женитьба была бы благородным поступком с его стороны… – Внезапно он нагнулся к самой раме, изучая написанные там руны. – Кабрал, посмотри на эту последовательность. Видел ты раньше что-нибудь подобное?

Одеревенев, как дубовая панель, на которой была написана картина, Кабрал ответил:

– Это оскурра. Верховный иллюстратор, а я мало что знаю о ней.

– Да-да, правильно. Ты же не… Эйха, достаточно, – поспешно сказал Меквель и поморщился от боли, выпрямляясь. – Я должен все это изучить до того, как ее уберут. Отнеси картину наверх, в мой кабинет, Кабрал.

– И накрой ее чем-нибудь, – внезапно добавила Мечелла. Меквель взглянул на нее с любопытством, переходящим в восхищенное одобрение.

– У нее поразительные глаза, правда? Мне бы не хотелось войти как-нибудь к себе, испугаться и упасть из-за ее неистового взгляда. Сарио был гений, спору нет, но эта картина, она.., необычная.

Мечелла не имела в виду ничего подобного, она просто не хотела, чтобы кто-нибудь еще увидел “Первую Любовницу” и вспомнил то, что ей хотелось бы забыть. Слушая, как иллюстраторы предполагают унести портрет, она подумала, что было бы хорошо так же просто разделаться с той женщиной из рода Грихальва, которая пошла по стопам Сааведры.

Через несколько недель прибыла сестра Арриго с тремя детьми, повергнув весь Палассо в волнение. Мечелла видела Лиссию первый раз в жизни, и ее тошнило не столько от беременности, сколько от смущения. Коссимиа и Гизелла обожали единственную дочь, Арриго считал сестру, которая была старше его на целых два года, чуть ли не божеством, а все придворные вышли ее встречать, несмотря на то что прибыла она ночью во время грозы. Когда остались только свои, а детей отослали спать, Мечелла отважилась на комплимент, сказав, как все были рады видеть гостью.

Лиссия расхохоталась и пинком отшвырнула туфли.

– Эйха, они пришли только потому, что не видели меня так долго. Им хотелось посмотреть, какой урон нанесла моей внешности дикая Кастейа!

Она отбросила с лица черную вуаль – знак вдовства – и положила ноги в шерстяных чулках на скамеечку у огня.

– Все думали, что ты будешь выглядеть лет на семьдесят, – ухмыльнулся Арриго, протягивая ей кружку подогретого вина с пряностями, – а тебе, умница ты наша, больше пятидесяти не дашь!

Лиссия показала ему язык. Он угрожающе поднял кружку, будто собирался вылить вино ей за шиворот. Гизелла резко хлопнула в ладоши, по привычке пытаясь их разнять, и рассмеялась.

– Эйха, Челла, видишь, что мне приходилось терпеть, когда они были детьми!

– Они и есть дети, – сказал Великий герцог, изображая неудовольствие. – Не старше десяти лет, обоим.

Внезапно он нахмурился, его веселое настроение куда-то испарилось, даже усы обвисли.

– Ты уверена, что счастлива в своей Кастейе, дочка? Это так далеко от двора!

– О, это нынче вполне цивилизованное место, папа! Мне даже не нужно больше самой сворачивать шеи цыплятам. Просто поразительно, что могут сделать наследство и талант до'Веррада с пришедшим в упадок величием. – Она отхлебнула вина и вздохнула, пошевелив пальцами ног. – И все же хорошо вновь оказаться дома.

Лиссия вышла замуж за Ормальдо до'Кастейа в девятнадцать лет, и этот брак по расчету стал браком по любви. Она сказала как-то Арриго, что, поскольку во всей Кастейе не было больше ни одного интересного мужчины, ей пришлось от скуки влюбиться в своего собственного мужа. Пересказывая это Мечелле, Арриго, скривившись, добавил, что сестра его не только удивительно легко влюбилась в Ормальдо, она не знала скуки с того самого дня, как граф увез ее в свои развалины, которые почему-то называл замком.