Глава 56

Рафейо больше никто никогда не видел.

Его мать верила, что он жив. Все остальные были убеждены, что он мертв. Верховный иллюстратор Меквель никогда не подтверждал ни того, ни другого, но позволял иллюстраторам, Великому герцогу Коссимио и Арриго предполагать, что Рафейо убит магией самого Меквеля и убийство Премио Фрато Дионисо отомщено. Честно говоря, Меквеля абсолютно не волновало, жив Рафейо или в самом деле умер, потому что, живой или мертвый, он был унижен, беспомощен и, к счастью, исчез навеки.

О пейзаже Корассона не было сказано ничего. Северин и Лейла взяли его в имение и подарили Мечелле. Она поместила его на то же место, где висел прежний рисунок Рафейо. Если восхищенные зрители спрашивали имя талантливого художника, она отвечала, что это анонимный дар. Мечелла никогда не узнала, для чего он предназначался. Ей так и не сказали, что, когда летом перекрывали крышу, нашли несколько обгорелых черных черепиц. Кабрал, Лейла и Северин решили, что это нарушило бы ее покой. Они продолжали защищать ее, а когда Северин быстро состарился, – неизбежная судьба иллюстратора, – они нашли на его место другого, молодого и преданного. К счастью, у одного из сыновей Лейлы обнаружился Дар Грихальва.

Во время весьма неприятной часовой беседы с Верховным иллюстратором своего отца Арриго узнал, что графиня до'Альва, с позволения и, естественно, одобрения своего супруга, решила пойти по стопам среднего сына Карло и удалиться в монастырь. Она выбрала самый богатый монастырь Кастейи, чтобы посвятить себя добрым делам и вере. Это ее желание совершенно искреннее – так по-дружески объяснил всем Меквель. Арриго, слишком разозленный, чтобы заметить несоответствие тона Верховного иллюстратора и выражения его глаз, стал угрожать. Предвидя такой поворот, Меквель рассказал ему ту долю правды, которую знал Коссимио: Тасия и Рафейо составили заговор, собираясь использовать магию Грихальва против Мечеллы, и при осуществлении плана Рафейо убил Премио Фрато Дионисо. Для Тасии монастырь был убежищем от наказания, для Рафейо убежищем послужила смерть. После минутного замешательства, когда Меквель прочел в его глазах вину (и решил ее не заметить), Арриго начал протестовать: нет настоящих улик, Тасия в убийстве невиновна, она наверняка объяснила…

– Разумеется, – голос Меквеля был гладок как шелк, – объяснение найдется всегда. И всегда есть правда. Твоя личная правда, Арриго, в том, что ты никогда больше не увидишь Тасию. Ты будешь хорошим и помнящим свой долг сыном своему отцу, великодушным и заботливым мужем своей жене, любящим и преданным отцом своим трем детям. Кого ты будешь укладывать в свою постель – это твое дело, но и тут есть еще две правды. Ты не зачнешь ребенка, и ты не будешь спать с женщинами Грихальва. Вот твои правды, Арриго. И навсегда.

Серенисса Грихальва, услышав странные слухи в женской половине Палассо, доказала, что ума у нее больше, чем честолюбия, и вышла за сына нипалийского виноторговца, который тайно обожал ее уже два года. С ним она уехала той же зимой, родила пятерых дочерей, таких же красивых, как она, и никогда более не смотрела на мужчин до'Веррада, как никогда более не ступала на камни Мейа-Суэрты.

Тасия прожила в монастыре полтора года. В основном она не выходила из кельи и за это время приняла лишь одного посетителя: молодого Арриано Грихальва, бывшего когда-то другом ее сына. Он приехал в монастырь незадолго до Фуэга Весперра 1268 года. В том же году Тасия совершенно неожиданно умерла в постели во время Пенитенссии в возрасте всего сорока четырех лет. Смерть ее, приписанная естественным причинам, прошла не замеченной почти никем – кроме Меквеля. Он был в высшей степени озадачен – ведь его портрет должен был сделать ее всего лишь послушной.

Лиссина, баронесса до'Дрегец, умерла в 1286 году, дожив до глубокой старости – девяноста двух лет, оплакиваемая всеми. Ее “Завещание” никак нельзя было отменить, поскольку Северин ее пережил, и на траурной церемонии Великий герцог Алессио III пожаловал дочь своей тетки Лиссии Риобиру до'Кастейа титулами, гербами, привилегиями и имуществом Дрегеца. Вьехос Фратос бледнели от злости и не могли этого скрыть. Северин написал официальный портрет – это была его последняя работа.

День после церемонии был отмечен тем, что впервые в истории в Галиерру Веррада смогли войти простолюдины – только по предварительным заявкам, рассмотренным и утвержденным молодым человеком, назначенным на эту должность. Хорошее начало – с этого дня каждый месяц устраивался день открытых дверей, когда каждый, имеющий билет, мог любоваться самыми прекрасными сокровищами Тайра-Вирте.

Тем же вечером вдовствующая герцогиня Мечелла посетила Галиерру как частное лицо. После смерти Великого герцога Арриго III от сердечной недостаточности в 1284 году ее стали чаще видеть в Мейа-Суэрте. Ее сын сменил убранство в покоях матери, и ей было приятно останавливаться там при случае. Она стояла в стороне от его государственных дел, не имея большого пристрастия к политике, и бывала в столице не слишком часто. Но первый открытый день в Галиерре она не пропустила бы ни за какие блага мира. В конце концов, идея принадлежала ей.

Увидев за столом распорядителя одного из своих кастейских сирот, Мечелла улыбнулась. Он встал и тепло ее приветствовал:

– Потрясающий успех, ваша светлость! Хотя у нас чуть не случилась беда с сынишкой драпировщика и ароматической колонной Великой герцогини Гизеллы. Маэссо Кабрал, как приятно вас видеть! Позволите пригласить куратора, чтобы провел вас по выставке?

– Я думаю, мы справимся. – Мечелла бросила через плечо игривый взгляд на Кабрала. – Тебе нравится твоя новая работа, Иверрио?

– Очень, ваша светлость. Вы так добры, что вспомнили обо мне.

– Эйха, ты же десять лет был управляющим в Кастейе у графа Малдонно, и я решила, что могу воспользоваться твоим искусством и образованием. Можешь идти домой, если хочешь, ждать не надо.

У меня есть ключ.

– Граццо миллио, ваша светлость, моя жена после всей сегодняшней суматохи не ждет меня раньше полуночи. Я не сказал вам, что у представленной вами на эту первую выставку картины собираются самые большие толпы?

– Приятно слышать.

Взяв Кабрала под руку, Мечелла прошептала:

– Если ты посмеешь мне напомнить, сколько лет прошло с тех пор, как мы вместе смотрели эти картины, я откажусь верить! Он подмигнул в ответ.

– Если я посмею тебе сказать, что ты сейчас еще прекраснее, чем тогда, ты мне поверишь?

И они смеясь, рука об руку пошли по Галиерре, обмениваясь замечаниями о картинах.

– Ты знаешь, – сказала она, – я их так часто видела, но все равно каждый раз нахожу что-то новое. – И, посмотрев искоса долгим взглядом синих глаз, добавила:

– Эйха, правда, учитель у меня был хороший.

– Очень приятно, – сказал после долгой паузы Кабрал, – что ты не забыла ничего, чему я тебя учил.

– Аморо мейо, от тебя я научилась гораздо более важным вещам, чем правильно смотреть на картины. Взгляни, “Рождение Терессы”! Неужто она была такая маленькая? А мне твоя копия все равно нравится больше оригинала. Кто его писал? Не могу вспомнить.

– Дионисо Грихальва, ваша светлость, – послышался голос из дальнего конца выстланного паркетом зала, и Мечелла с Кабралом оглянулись одновременно. – Прошу прощения, – продолжал человек, выходя на середину, под свет высоко висящей люстры. – Я недавно вернулся из Диеттро-Марейи и несколько лет не видел Галиерры. Сожалею, что прервал ваш разговор.

– Ничего страшного, эмбахадорро, – ответила Мечелла, распознав ранг посла по нарукавной эмблеме: теперь, когда шляпы с пером вышли из моды, Алессио отмечал наиболее высокопоставленных Грихальва собственной эмблемой. – И спасибо, что вы мне напомнили автора. Да, “Рождение Терессы” написал Дионисо. Это было так давно.

– Конец его был довольно печален, – заметил иллюстратор, коснувшись Чиевы до'Орро у себя на груди.

– Печален? – Кабрал бросил на говорившего взгляд, которого Мечелла не поняла. – Он ведь умер во сне?

– Ах, да, конечно. Я его с кем-то спутал. – Он слегка пожал плечами, как бы извиняясь за свою забывчивость. – Я вижу, ваша светлость предоставили Галиерре “Первую Любовницу”. Ее не видели здесь уже много лет. Говорят, она очаровывает каждого, кто на нее посмотрит, – совсем как ваша светлость, – добавил человек, коснувшись рукой губ и сердца в архаическом жесте почтения.

– Эйха, эти комплименты Грихальва! – рассмеялась Мечелла. – Я всего лишь женщина, а “Сааведра” – шедевр. Мы как раз собирались к ней. Не присоединитесь ли?

Они прошли в дальний конец Галиерры, где у стола с открытой перед ней книгой стояла Сааведра, поправляя лампу длинными пальцами. После продолжительного безмолвного созерцания Мечелла вздохнула.

– Да, вот ее конец был воистину печален, я полагаю. Хоть никто и не знает, что с ней на самом деле случилось.

– В некотором смысле странное полотно, – заметил Кабрал. – Поза в чем-то неуклюжая, и вещи, выбранные для ее окружения – особенно книга на столе, – совершенно необычны. Но я не удивляюсь, что она завораживает любого. Такая мучительная красота, и с таким чувством передана.

– А знаете, – задумчиво сказала Мечелла, – мне кажется, будто на ее устах зарождается улыбка. Это всего лишь иллюзия, но.., будто она прочла в этой книге что-то, порадовавшее ее.

Иллюстратор Грихальва кивнул.

– Понимаю, ваша светлость. Гений Верховного иллюстратора Сарио был таков, что любой, чей портрет он написал, будто оживает в своей раме.

– Именно так! – воскликнула Мечелла. – Каждая линия, каждая тень – совершенство. Он был воистину блестящий мастер.

– Уверен, что такая похвала из уст вашей светлости доставила бы Сарио глубочайшую радость, – ответил Сарио.

ГАЛИЕРРА 1304

Этой женщине, отравившей многие годы его жизни, недостаточно того, что она постоянно вмешивалась в политику семьи до'Веррада. Нет, ей еще нужно было родить сына, безмерно увлекшегося демонстрацией собственного богатства и вместе со своей вульгарной женой перестроившего Палассо Веррада, превратив его в результате в образец безвкусицы.

Арриано Грихальва стоял в Галиерре и с отвращением смотрел по сторонам. На смену классическим линиям и ослепительным, белоснежным стенам картинной галереи пришел модный в последнее время стиль Синны: множество выкрашенных черной краской и разрисованных ядовитыми драконами стульев с тощими ножками, столики, заставленные безобразными вазами, расписанными агатовым лаком, – одним словом, восточная экзотика. А хуже всего омерзительные, кричащие обои с золотыми листьями – на их фоне терялись шедевры.

Картины тоже расположены совсем не так, как раньше. Прежде каждое значительное произведение, будь то “Договор”, “Рождение”, “Смерть” или “Бракосочетание”, имело свое собственное место; теперь же картины висят вплотную другу к другу, между ними невозможно просунуть даже ладонь, сколько ни старайся. Все это скорее напоминает кладовую, чем картинную галерею. Неужели они все ослепли? Мечелла по крайней мере дурным вкусом не отличалась. Ее сыну повезло гораздо меньше.

Арриано, тяжело опираясь на трость, проковылял вперед. Его телу исполнилось пятьдесят три года. Он хорошо им попользовался, лучше, нежели можно было надеяться вначале, но его время подходит к концу. Костная лихорадка поразила руки.

В уголке, выходящем прямо в парк, устроился рисовальный класс Грихальва; сегодня утром на занятие привели небольшую группу мальчиков и нескольких девочек. А он пришел, чтобы в последний раз взглянуть на своего преемника.

Арриано остановился перед великолепной картиной Верховного иллюстратора Риобаро “Венчание Бенетто I и Розиры делла Марей”. Матра Дольча! Эти кретины засунули ее под самый потолок и окружили сборищем малозначимых “Договоров”, которые грубо вторглись в изящество линий соединенных рук Бенетто и Розиры. Риобаро совершенно сознательно отвлекал внимание зрителя от простого, невыразительного лица невесты, вложив свое непревзойденное мастерство и идеальное чувство цвета в изображение изумрудного шлейфа платья, изысканными складками ниспадавшего на ступени алтаря.

От такого оскорбления Арриано аж весь затрясся. Осторожно ступая, он добрался до скамьи и медленно опустился на нее. У него болели все суставы. С трудом открыл путеводитель.

Толстые листы были украшены по краям золотыми розочками. Какая возмутительная пошлость! Он быстро пробежал глазами имена герцогов, а потом Верховных иллюстраторов. Неужели в этой галерее нет никакого порядка, неужели все так страшно изменилось? Что они сделали с портретом Сааведры?

И тут он вздохнул с облегчением. Портрет по-прежнему висел на почетном месте, отведенном ему Мечеллой после смерти Арриго, – возможно, в качестве назидания сыновьям.

Пытаясь отыскать упоминание о работах Риобаро, он старательно разглядывал крошечные буковки, выведенные каллиграфическим почерком. За последние двадцать лет экспозиция выросла вдвое. Может быть, Великий герцог Ренайо хотел показать всем, что у него самая большая коллекция живописи, какой когда-либо владели коронованные властители.

Его взгляд остановился на названии, вычеркнутом черными чернилами. “Рождение Коссимы”. Что сталось с этим произведением?

Будьте прокляты хорошие манеры! Арриано принялся изо всех сил стучать тростью по полу. Тут же примчался помощник кураторрио, откормленный белокожий юноша. Да, они всегда спешили на зов обладателя Чиевы до'Орро.

– Посол, как вы себя чувствуете? Вам что-нибудь угодно? Что этот тип может понимать в живописи? У Арриано дрожали руки, когда он показал на вычеркнутое название.

– Моя.., картина Гуильбарро Грихальва “Рождение Коссимы”. Что все это значит?

– Ах, “Рождение Коссимы”…

Странно было видеть этого молодого человека смущенным.

– Ее забрали, чтобы привести в порядок?

– Нет, Посол. В прошлом месяце были именины у одного из юных господ. Дона Рохарио, если вам угодно.

Ему не было угодно, и его абсолютно не занимали щенки Ренайо.

– Он ее попросил.

– Попросил?

– Дон Рохарио постоянно торчит здесь. Мы даже иногда шутим по этому поводу. Он очень любит живопись. И берет уроки у Кабрала Грихальвы. Великий герцог пообещал, что на двенадцатый день рождения позволит ему выбрать в Галиерре картину и повесить у себя в спальне.

Испорченный двенадцатилетний молокосос повесил у себя в спальне один из его шедевров, и теперь никто не может восхищаться выдающимся произведением, как оно того заслуживает! Матра Дольча!

Не следовало так долго оставаться за границей, но после катастрофы с Рафейо он чувствовал, что ради собственной безопасности должен покинуть Тайра-Вирте на длительное время. Впрочем, Арриано получил истинное удовольствие от своих странствий, забрался так далеко, как никогда раньше, выступая в роли посла – и шпиона – в северных краях, где разрастались герцогства и города-государства, вроде Фризмарка, Мерса и Ветии. Люди там несколько грубоваты, может быть, оттого, что обладают неистощимыми богатствами, которые приносят их предприятия. Но с ним они обходились как с королем, уважая его талант и образование, полученное на Юге. Он научил их ценить искусство. А домой посылал отчеты, позволившие сначала Арриго, а потом его сыновьям использовать отношения с новыми торговыми партнерами с максимальной выгодой для себя.

И как они распорядились своим богатством? Достаточно посмотреть вокруг, дабы убедиться, во что превратилась Галиерра. Достаточно взять в руки эту страничку, из которой следует, что его “Рождение Коссимы” оказалось в частной коллекции произведений искусства бесстыжего мальчишки! Ну, и какую еще картину ждет такая же участь? Все самые лучшие полотна?

– Он попросил “Первую Любовницу”. – Помощник кураторрио поморщился – видимо, хотел, чтобы его слова прозвучали утешительно, но от этих потуг стал слишком уродливым. – Однако его светлость не позволил. Сказал, что его мать, благословенная Великая герцогиня Мечелла, ни за что не согласилась бы переместить картину.

Арриано фыркнул. На большее он был не способен. Каков наглец этот Рохарио! И как невыразимо глуп Великий герцог! Он с трудом поднялся со скамьи, проклиная свою дряхлость, и, хромая, направился к рисовальному классу. Помощник кураторрио, ломая пухлые руки, поплелся вслед за ним.

– Нет никакой надобности меня сопровождать, – рявкнул на него Арриано.

Молодой человек поспешно кивнул и с явным облегчением вернулся к своему столу.

Если верить путеводителю, картины и портреты, созданные за предыдущие восемнадцать лет, висят в дальнем конце Галиерры. Арриано не терпелось их поскорее увидеть. Все, что ему довелось посмотреть за эту неделю в Палассо Грихальва, казалось скучным и холодным – изображение жизни, лишенное жизни. Но ведь здесь, в Галиерре, должны в конце концов быть выставлены лучшие работы, появившиеся на свет за годы его отсутствия.

Даже в живописи мода меняется, хотя, конечно же, Вьехос Фратос всегда жестко следили за тем, чтобы нововведения не оказались слишком радикальными. Это было недопустимо. За прошедшие века он приспособился, но сумел сохранить в себе главное, чем обладал гениальный Сарио: Луса до'Орро.

Арриано остановился у скамеек, расставленных полукругом в углу Галиерры. Два огромных окна выходили в парк Дети Грихальва, преимущественно подростки, рисовали, молча склонившись над своими альбомами. Иллюстратор, проводивший занятия, приветствовал его.

– Насколько я понимаю, вы Арриано Грихальва. – У этого человека тоже была Чиева до'Орро. – Я слышал, что вы вернулись. Меня зовут Никойо Грихальва.

Арриано с трудом заставил себя кивнуть в ответ, такой ужас охватил его, когда он взглянул на стены. И это считается вершиной достижений нынешнего поколения?

Вот висит “Договор”, все фигуры на своих местах, изображены абсолютно реалистично, вплоть до самого маленького ноготка и крученой узенькой тесьмы на костюмах мужчин. Но фигуры какие-то статичные, тяжелые. Ренайо II напоминает статую, а не нормального, живого человека. В картине нет движения.

А “Бракосочетание Ренайо II и Майрии де Гхийас” – еще того хуже! Художник, вне всякого сомнения, талантлив, но растрачивает свой дар на бездарные, мертвые репродукции – вот что это такое на самом деле: репродукции, и не более того!

– “Бракосочетание” выполнено безукоризненно, правда? – В голосе иллюстратора, стоявшего рядом, слышалась гордость. – Первая серьезная работа Андонио Грихальва, после того как он стал Верховным иллюстратором. Вас не было в стране, поэтому, естественно, вы и не знаете, что у нас тут происходило. Андонио изменил нашу манеру письма. На него произвела неизгладимое впечатление знаменитая речь мастера Дионисо; точность, аккуратность и четкость! – Иллюстратор произнес эти слова с восторгом. – Именно Андонио вывел художников Грихальва на верный путь. – Никойо сжал в руке свой Золотой Ключ, а потом традиционно поцеловал кончики пальцев в знак благодарности покойному Андонио. – Он был настоящим гением!

Что за идиот! Конечно, точность, аккуратность и четкость важны. Но они не должны убивать жизнь!

– Посмотрите на Пейнтраддо Морта вдовствующей герцогини Мечеллы, – продолжал Никойо. – Это рука Андрее Грихальва, который получит звание Верховного иллюстратора в Нов'виве. Сцена изображена с такой точностью, что кажутся реальными даже мельчайшие детали.

И ни на йоту настроения. Впрочем, вслух Арриано ничего не стал говорить. Совершенно очевидно, что Никойо без ума от нового стиля живописи. Однако этому новому стилю осталось недолго здесь властвовать.

Арриано сдержанно кивнул собеседнику и заковылял вперед, разглядывая работы учеников рисовального класса. Ребята поднимали головы, замечали его трость, печатку и, потрясенные, быстро возвращались к прерванной работе; кто-то прятал под рукавом пятно, иные с удвоенным вниманием вглядывались в свои работы, а один мальчишка – его преемник – уверенно и спокойно ему улыбнулся.

Его мальчик. Именно так думал о нем Арриано. Он уже с ним встречался, тщательно изучил его эскизы и происхождение. У парнишки были хорошие способности, уверенная рука, острый глаз и отличное чувство цвета; и еще он обладал одним чрезвычайно важным достоинством – вполне отвечающим чувству юмора Арриано. Мальчишку назвали Сарио в честь давно умершего великого мастера.

Интересно, что он почувствует, когда после стольких лет к нему снова вернется его собственное имя?

Однако теперь, посмотрев на то, что у них считалось живописью – “новым стилем”! – Арриано совсем не был уверен в своем выборе. Он остановился возле мальчика, стал смотреть, как тот работает. Пятнадцать лет, и уже такая великолепная техника. Впрочем, он же всего лишь копирует. У него умелая, даже талантливая, рука – но как раз в этом и заключается проблема “нового стиля”, лишенного Луса до'Орро. Эти художники способны с точностью до мельчайших деталей передавать свет и тени, а фигуры у них получаются словно отполированные и покрытые блестящим лаком. Даже если этим парнишкой будет управлять сознание Сарио, хватит ли ему таланта и индивидуальности, став Сарио, возродить живопись, вернуть ей достоинство, мощь и красоту?

Столько всего еще нужно сделать.

Арриано принялся без особого интереса смотреть на других учеников, и тут его взгляд остановился на двух рисунках, брошенных на соседней скамейке.

Вот! То, что нужно! Один оказался копией. Отличная, безупречная работа, которая удовлетворит любого самого требовательного учителя, – ничего особенного или оригинального. А рядом! Еще не уверенная рука, но уже чувствуется характер. Эта зарисовка тоже была репродукцией уродливого “Бракосочетания”, но юный художник внес свои, хоть и небольшие, поправки. На картине Андонио Грихальвы юная невеста стоит в традиционной позе, и, несмотря на то что каждая складка ее роскошного платья изображена абсолютно верно и точно, все вместе напоминает рулон ткани с бледным лицом и светлыми кудряшками. На заинтересовавшем Арриано рисунке юная дева протягивает свободную руку ладонью вверх к зрителю, плечи ее чуть-чуть повернуты, словно она умоляет всех, кто на нее смотрит, сказать, что все будет хорошо. В “Бракосочетании” вдовствующая герцогиня Мечелла держится с таким невероятным достоинством, что глядеть на нее просто скучно. А вот на этом необычном эскизе – эйха! Хитрый маленький живописец внес совсем незначительные изменения, но теперь герцогиня стояла совсем как его Сааведра, ее поза означала ожидание, целую жизнь, посвященную ожиданию.

Конечно, это пока еще неумелый рисунок талантливого ребенка – но в нем больше оригинальности, чем в портрете, который он копировал.

Арриано подозвал Никойо.

– Чье это? – Он показал на рисунки.

Никойо нахмурился, глядя на эскизы. – Позор, верно? Внуки Лейлы Грихальва испорчены до невозможности.., что бы там ни говорили остальные.

Видимо, родственники Тасии и сторонники Мечеллы все еще воюют друг с другом.

– Я имел в виду работу, которая подает большие надежды, – перебил его Арриано, готовый признать, что первый рисунок кажется еще хуже рядом с блестящим эскизом другого ученика.

– Ах, этот! – Лицо Никойо просветлело, – Мальчишка немного своеволен, но ему всего четырнадцать…

– Прошел конфирматтио?

Матра! Все его возмущение жалким состоянием, в котором пребывает живопись Грихальва, мгновенно куда-то подевалось.

– Официально нет, но у него есть Дар, это точно. В тринадцать лет маленький мерзавец завел интрижку с какой-то девкой, работающей на кухне. Когда мы об этом узнали и проверили ее, она оказалась беременной. Мы возлагаем на мальчика большие надежды.

– Как его зовут?

– Алеррио, он мой племянник. Мы рассчитываем, что он станет Верховным иллюстратором.

Да уж, друг мой, Алеррио станет Верховным иллюстратором, только если я буду в нем. Видимо, в семье идет серьезная внутренняя борьба. Что ж, это может оказаться на руку.

– А где мальчик сейчас?

– Он.., они.., пошли посмотреть на “Первую Любовницу”. А, вот идут.

Арриано практически не обратил внимания на стройную девочку, его глаза были прикованы к шагающему рядом с ней мальчику. Красивый, пожалуй, даже слишком – по собственному опыту Арриано знал, что от этого бывают серьезные неприятности, – хорошо сложен, сильный, с живым, подвижным лицом. Он смеялся над какой-то шуткой своей спутницы.

– Она наш позор, – продолжал говорить Никойо. Арриано не слушал. Конечно, жаль отказываться от мальчика по имени Сарио, но когда речь идет о таких способностях, это не имеет – не может иметь – никакого значения.

Девочка и мальчик опустились на скамейку и взяли в руки альбомы, не обращая внимания на взрослых, стоявших у них за спиной.

– Каждому известно, что сейчас лучше краски, – тихонько оказал мальчик.

– Неужели ты и в самом деле думаешь, что благодаря им картина становится лучше? – возмутилась девочка, стараясь говорить шепотом, но ее напряженный голос прозвучал довольно громко.

– Просто ты хочешь рисовать, как старые мастера, – поддразнил ее юный ученик.

Девочка вскинула голову, ее явно обрадовало замечание приятеля. Совсем еще молоденькая, лет двенадцать, наверное. Арриано представил ее себе в недалеком будущем если уж не ослепительной красавицей, то женщиной, достойной быть увековеченной в произведении искусства.

И тут он сообразил, что она держит не тот альбом.

У нее в руках был эскиз, который произвел на него такое сильное впечатление. Мальчик начал рисовать, добавляя какие-то штрихи к уже практически готовой копии.

Так это девочка!

Арриано стал наблюдать за ней, а она не видела ничего, кроме своего альбома.

– Никакого уважения к старшим, – заявил Никойо.

Какой-то эстудо позвал иллюстратора, он кивнул Арриано, который никак не мог прийти в себя от потрясения, и отошел. Арриано думал о девочке, а заодно и о Никойо: одарен, около тридцати. Вряд ли этот тип, считающий Андонио Грихальву гением, а Андрее Грихальву, автора бездушной, зато весьма детальной “Смерти”, достойным титула Верховного иллюстратора, сможет помешать ему, когда придет время претворить в жизнь его далеко идущие планы.

Арриано бросил последний взгляд на девочку и медленно пошел по Галиерре. Он не смотрел на работы великих художников. Ибо он знал их так же хорошо, как себя самого, или видел раньше и не хотел больше быть свидетелем их позорного заключения в этой новой, современной тюрьме – невозможно оценить по достоинству картины, развешанные так бездарно.

На самом почетном месте, в конце Галиерры, находилась “Первая Любовница”. По крайней мере рядом с ней все осталось по-прежнему. Никакое другое полотно не лезло в глаза, мешая любоваться его шедевром; она стояла одна в сиянии своего великолепия.

Сааведра. Блистательное произведение. Воспоминание о первом потрясении, которое он пережил, осознав, что она переместилась внутри картины, снова захватило Арриано. В толстых стенах комнаты были прорублены аркообразные окна, сквозь них лился свет весеннего утра, переходящий в более яркие, смелые тона полдня. Свеча погасла, фитилек свернулся, черный, с легким налетом серого пепла. Лампа тоже больше не горела. А Сааведра уже не стояла возле стола.

Поразительно. За два десятилетия, прошедшие с тех пор, как он в последний раз взглянул на картину, она так далеко отошла от стола, словно его заклинание держит ее в плену уже не так надежно. И тем не менее никто не рассказал ему о происшедших переменах. Может быть, благодаря волшебству они просто не замечают их.

Сааведра стоит возле двери, в профиль к зрителю. В зеркале, установленном на мольберте позади стола, едва заметно отражается ее лицо. Кажется, будто она смотрит на него.

– Ты еще не поняла, что ни один мужчина не будет любить тебя сильнее, чем я? Что ты и сама меня любишь? – тихонько спросил он ее.

И ему почудилось, что он услышал ее ответ: “Я люблю Алехандро”.

– Это влюбленность, а не любовь! Мы с тобой созданы друг для друга, ты и я. Ведра. Вместе мы могли бы сделать столько…

Все что угодно, уберегли бы семью Грихальва от множества нелепых ошибок, от пародии, которую они называют искусством, от этого оскорбления, брошенного нашим именам. Но я один. Я всего лишь один человек. Я не могу сделать все, не могу взять под контроль всех.

"Ты попытался. Посмотри, что ты сделал со мной”. Казалось, ее слова искрятся на древнем полотне. “Освободи меня, Сарио. Прошло так много времени. Сколько?” Разве она и в самом деле его видит и слышит? Неужели ее голос звучит у него в голове? Как отчаянно ему хочется, чтобы она оказалась рядом. В конце концов Алехандро уже умер, давно превратился в прах. Теперь у Сааведры остался только он, ей больше некого любить.