- Госпожу Гвиннет держат в Жуаенне под надежной охраной. Принцесса Турмилайн, как я и говорил - в Хомейне-Мухаар. Беллэм старается заполучить в свои руки все, что только может привести тебя к нему. Он не смеет дать им свободу, страшась, что, находясь на воле, они дадут хомэйнам повод к восстанию.
      - Вместо меня? - я задумчиво поскреб бороду. - Что ж, Беллэм будет слишком занят мной. Ему больше не нужны эти две женщины.
      - Но он будет держать их в плену, - уверил меня Роуэн. - Он никогда не отпустит их, поверьте, господин мой.
      На мгновение он умолк и внимательно посмотрел на меня:
      - Идут даже разговоры о том, что Беллэм собирается жениться на твоей сестре.
      Я выругался и вскочил на ноги, невольно схватившись за меч - мы уже успели снова замотать рукоять кожей - но тут же снова сел и с размаху всадил нож в дерево столешницы:
      - Торри этого не допустит.
      Я прекрасно понимал, что ее никто не станет слушать. Женщины в таких случаях лишены права голоса. Роуэн улыбнулся:
      - Я слышал, что она - не слишком-то удобная Заложница. Тем более, две женщины в одном замке... - он весело рассмеялся.
      - Две?
      - Дочь Беллэма, принцесса Электра, - Роуэн нахмурился. - Поговаривают, что она - любовница Тинстара.
      - Тинстара? - я выпрямился и внимательно посмотрел на Роуэна. - Беллэм отдал ему свою дочь?
      - Я слышал, что это цена, которую назначил Тинстар за свою помощь Беллэму.
      Мой господин, я немногое могу рассказать вам. По большей части, все это только слухи. Я не решусь утверждать, что все это правда.
      - В слухах всегда есть толика правды, - задумчиво проговорил я, снова принявшись за пиво. - Что ж, если она - любовница Тинстара, я смогу использовать ее в своих целях.
      - Ты хочешь использовать женщину против чародея? - Роуэн потряс головой. Прости меня, господин мой, но, мне кажется, ты совершаешь ошибку, - Принцы не совершают ошибок, - надменно проговорил я и тут же ухмыльнулся, заметив его смущение. - Да нет, глупости, любой человек может ошибиться, и только глупец не признает этого. Что ж, нам нужно составить план.
      Вернее, два плана - как освободить мою мать из Жуаенны и Торри - из Хомейны-Мухаар.
      Я нахмурился: ну, почему рядом со мной нет Финна! Тяжко будет обдумывать такое без него... Пристально взглянул на Роуэна:
      - Для человека, который отрицает, что он Чэйсули, ты просто необыкновенно похож на воина.
      Лицо Роуэна потемнело:
      - Я знаю. Это мое проклятье.
      - Не бойся. Мне ты можешь спокойно признаться... - Мне не в чем признаваться! Меня порадовало, что он не скрывает своего гнева - даже перед принцем. Во мне всегда вызывали подозрения люди, прячущие свои истинные мысли и чувства за угодливыми улыбками и раболепными поклонами.
      - Я сказал уже, что я не Чэйсули, - уже спокойнее повторил он, и, подумав, прибавил, - господин мой.
      Я рассмеялся - но смех замер у меня на губах: я услышал, как позади меня Лахлэн коснулся струн своей Леди, сплетая странное колдовство.
      Я обернулся к моему загадочному союзнику. Элласиец. Чужак, который утверждал, что хочет стать моим другом. Был он слугой Беллэма? или - Тинстара?
      Или - он просто сам по себе, слишком умный и хитрый человек, чтобы служить другим? Я по-прежнему сомневался в нем.
      Медленно я поднялся, Роуэн последовал моему примеру - из, вежливости, но по его глазам я видел, что он озадачен. Я пересек комнату и остановился у стола Лахлэна, в желтом тусклом свете свечей его голубые глаза казались черными.
      Он мгновенно перестал играть - пальцы замерли на мерцающих струнах. Его слушатели, заметив выражение моего лица, сочли за благо молча отойти в сторону.
      Я вытащил меч из ножен. В глазах Лахлэна мелькнуло выражение страха.
      Высокий резковатый аккорд сорвался со струн арфы - и тут же смолк, но свечи и светильник угасли.
      В таверне стало темно - но не настолько, чтобы ничего не было видно: просто сумрачно. А колдовское сияние зеленого камня на арфе Лахлэна позволяло видеть достаточно ясно.
      Пальцы арфиста касались струн. Но и острие моего меча - тоже. В лице арфиста отчетливо читался страх - он боялся, что я убью его арфу, словно бы дерево и струны были живыми, словно бы она была живым существом - зверем или человеком.
      - Положи ее - твою Леди, - мягко проговорил я, мне уже дважды довелось ощутить на себе ее магию, и я предпочитал не рисковать.
      Лахлэн не сдвинулся с места. Руны на моем клинке мерцали в свете колдовского камня, и в его сиянии я ощутил магию - древнюю, истинную, великую силу.
      Клинок не касался струн, я повернул его - струна зазвенела, словно арфа вскрикнула от боли, но не оборвалась: я был достаточно осторожен.
      Лахлэн слегка подался вперед и бережно освободил арфу, так же бережно он положил свою Леди на стол и отнял руки. Он ждал.
      Я перехватил меч левой рукой у основания клинка и протянул его Лахлэну рукоятью вперед.
      - Солиндский солдат, - спокойно сказал я. - Убей его ради меня, арфист.
      Глава 7
      - Прошу простить меня, господин мой, - тихо проговорил Роуэн, - но разумно ли тебе отправляться туда - тем более, в одиночку?
      Я сидел на трухлявом пеньке на пригорке за фермой Торрина. Приемный отец Аликс был все еще жив - и весьма удивился тому, что я тоже выжил, когда я несколько недель назад добрался до его дома. Он рассказал мне историю нападения Айлини на Обитель - почти ничего не добавив, впрочем, к рассказу Лахлэна подтвердив, что те из клана, кто остался в живых, ушли за реку Синих Клыков, на север. Теперь ферма Торрина стала моим временным штабом, я старался собрать хоть какую-то армию. Здесь я был в безопасности, а армия моя разбила лагерь в лесу на холмах неподалеку: там мои люди обучались владению мечом и кинжалом.
      Я пошевелился и принялся сбивать снег с сапог, постукивая каблуками о пенек. День был чистым и ясным, таким светлым, что мне приходилось щурить глаза от солнца.
      - Достаточно разумно - если никто меня не узнает.
      Я бросил взгляд на Роуэна, который почтительно стоял поодаль, как и положено верному слуге, возможно, со временем это пройдет, и он станет служить мне не из преданности, а из любви.
      - Я не рассказывал о своем плане никому, кроме тебя и Торрина.
      Роуэн кивнул и слегка покраснел - еще не привык к тому, что я настолько доверяю ему. Сколько бы раз я не повторял ему, что для меня он более, нежели просто слуга, он никак не мог поверить в это.
      - Но есть еще и арфист, - быстро проговорил он. Я хмыкнул:
      - Лахлэн полагает, что доказал свою верность, убив солиндского солдата.
      Что ж, пусть думает. В какой-то мере так оно и есть... но не до конца, - я поднял камешек и забросил его в сторону деревьев - так, от нечего делать. Скажи, что у тебя на уме, Роуэн. Я прошу тебя.
      Он кивнул - вернее сказать, склонил голову, заложив руки за спину, смотрел не на меня, а на утоптанный снег у своих ног:
      - Ты по-прежнему не доверяешь арфисту, потому что недостаточно хорошо знаешь его. Но, господин мой... меня ты знаешь немногим лучше.
      - Я знаю достаточно, - ответил я. - Я помню, тринадцатилетнего мальчишку, попавшего в плен к атвийцам вместе со мной. Я помню мальчика, которого заставили прислуживать самому Кеуфу и который получал за это только затрещины и тычки. Роуэн поднял на меня потрясенный взгляд.
      - Я тоже был в шатре, Роуэн. Ты наверняка помнишь это. И я видел, что они с тобой сделали.
      Он передернул плечами, поежился, словно бы от удара хлыста. Я понимал его - я тоже иногда вспоминал кандалы на своих руках и непроизвольно касался запястьев.
      Так было и сейчас. Я снова ощутил под пальцами рубцы старых шрамов, кольцами охватывающие обе руки.
      - Я знаю, как это было с тобой, Роуэн, - против воли мой голос дрогнул. Человек, переживший такое, никогда не станет по доброй воле служить врагу. Тем более когда вернулся его законный властитель.
      Роуэн снова уперся взглядом в снег:
      - Я сделаю все, чего ты ни потребуешь. Его голос был очень тих, но слова звучали отчетливо.
      - Я требую только, чтобы ты оставался здесь, покуда я отправлюсь в Жуаенну, и чтобы ты был осторожен и внимателен, - я улыбнулся. - В конце концов, Лахлэн может одурачить нас - если окажется именно тем, кем, по его словам, является - но я предпочитаю знать, не враг ли он, прежде чем подставлю ему спину. Я полагаюсь на тебя и на Торрина. проследите за тем, чтобы арфист не отправился в Мухаару и не сообщил Беллэму о том, где я нахожусь. Проследите за тем, чтобы он никого не выдал.
      Из-за деревьев доносились звон оружия и раздраженные крики мастера меча.
      Мои люди упражнялись до полного изнеможения, проклиная эти занятия, хотя все они прекрасно осознавали их необходимость. Слишком давно они не брались за оружие - а некоторые и вовсе никогда не воевали. Люди приходили из городов, из деревень и даже с отдаленных ферм в долинах, услышав шепотом передававшиеся слова вести.
      Кэриллон. Кэриллон вернулся...
      Я поднялся, снег уже стал влажным, липким - я подумал, что скоро должна наступить оттепель. Но не теперь. Я молил богов о том, чтобы это случилось не теперь. Мы все еще были далеки от того, что хоть как-то напоминало бы армию а весной я уже собирался начать свою кампанию против Беллэма.
      Я улыбнулся. Да, весной - во время сева, когда никто не будет Ожидать военных действий. Беллэм будет ожидать летней кампании, и наше раннее выступление сломает его планы.
      По крайней мере, я так надеялся.
      - Он узнает, - проговорил Роуэн, - солиндский король. Он пошлет своих людей. Я кивнул:
      - Уведи армию дальше в леса. Не оставляй с Торрином никого, я не хочу подвергать его ни малейшей опасности. Я не хочу сейчас никаких сражений. Лучше уж прятаться, чем отдаться на милость солдат Беллэма теперь, когда мы не готовы к бою. Проследи за этим, Роуэн.
      Он скрестил руки на груди, словно бы внезапно ощутил холод.
      - Мой господин... береги себя. Я усмехнулся:
      - Сейчас мне еще слишком рано умирать. Если уж я и встречу смерть, я встречу ее в бою.
      Я повернулся к коню и отвязал повод от тоненького молодого деревца. Я выбрал своего старого приятеля - мышастого пони-степнячка, страшненького и лохматого. Ничем не похожего на того боевого скакуна, которого подарил мне отец пять лет назад.
      На лице Роуэна обозначились морщины - он действительно тревожился за меня.
      Я мог прочитать все его мысли по его глазам: он боялся, что я умру, и на том придет конец восстанию.
      Я взобрался в седло и натянул поводья, - Она - моя мать и госпожа. Я хочу, чтобы она знала, что я жив, Он еле заметно кивнул:
      - Да, но отправляться туда, где полно солдат...
      - Они ожидают армию, но не одного человека, - я коснулся обмотанной кожей рукояти меча, притороченного к седлу. - Со мной ничего не случится.
      И, не оборачиваясь, поехал прочь, оставив позади молодого человека, которому научился доверять. Я знал, что он стоит у кромки леса, щуря глаза от яркого солнечного света и глядя мне вслед.
      ***
      Краска, приготовленная из каштанов, сделала мои волосы тусклыми, темными и жесткими. К тому же, они были покрыты изрядным слоем жира. На левое ухо спускалась одна прядка, перевязанная кожаной тесьмой. Борода тоже стала темной - к тому же никто здесь еще не видел меня с бородой.
      У меня всегда были хорошие крепкие зубы - было чем гордиться. Я втер в них специальный состав, сделавший их желтыми, а мое дыхание - смрадным. Одежда на мне была с чужого плеча, и я сомневался в том, что получу свою назад: человек, с которым я поменялся одеждой, явно предпочитал мою своим обноскам. Сейчас на мне была туника из грубой ткани, когда-то - темно-зеленой, а теперь побуревшая от грязи, шерстяные штаны пузырями вздувались на коленях и доходили только до середины икр, сапоги мне также пришлось снять и заменить их кожаными грубыми башмаками.
      Кожаные браслеты наручей скрывали мои запястья - вернее, шрамы на них.
      Несомненно, эта моя примета была хорошо известна Беллэмовым стражникам. Беллэм наверняка описал меня как высокого молодого человека с темно-золотыми волосами, голубыми глазами и с кольцевыми шрамами на запястьях. Что ж, я по-прежнему был высок - но теперь сутулился, приволакивал ногу при ходьбе, и одно плечо у меня было выше другого, словно бы кости когда-то были переломаны и теперь не правильно срослись. Короче говоря, во мне ничего не оставалось от принца-самозванца, которого разыскивал Беллэм. Когда я вошел в деревню подле Жуаенны, при мне не было даже меча и лука - и то, и другое могло выдать меня, а потому я схоронил их в снегу под деревом, расколотым молнией. Из оружия у меня оставался только нож, да и тот я прятал под туникой.
      Я пробирался сквозь грязь и снежную кашу, пинками разгоняя собак, заинтересовавшихся одиноким путником. Город Жуаенна был всего лишь разросшейся деревней, окружающей замок, стен не было - только домишки, да люди, которым не было до меня ни малейшего дела.
      Я знал, что от меня отвратительно разит - но сильнее был иной запах: тяжкий запах разоренной земли. Я с детства знал эту деревню - в ней всегда было шумно, весело, оживленно: кое-кого в ней я знал довольно хорошо, и мог даже сейчас припомнить несколько женщин, которые с радостью дарили своей благосклонностью рослого и статного наследника их господина. Впервые в жизни мне пришла в голову мысль, что у одной из них мог быть ребенок от меня...
      Главная дорога вела прямо к замку Жуаенна, стоявшему на холме. Стены и башни, сверкающие на солнце стекла в сетчатых свинцовых переплетах... Моему отцу доставляло огромную радость построить замок, которым можно было гордиться.
      В Жуаенне мы жили, а не воевали: это не был бастион, о который могли бы разбиться атаки врагов - это был дом, предназначенный, чтобы растить в нем детей. Но так, видно, рассудили боги, что все дети рождались мертвыми или умирали в раннем детстве - покуда назовет не появилась Торри, а за ней и я.
      Жуаенна была залита солнцем: золото, бронза, камень - теплый, коричневый, и светлый, цвета охры, за годы приобретший нежный, почти пастельный оттенок.
      Главные ворота были закрыты железной решеткой: во времена моего отца ее почти не опускали - Жуаенна была открыта для всех, кто имел желание поговорить со своим господином.
      Однако, теперь решетка была опущена - огромная пасть ворот щерилась железными клыками. На стенах стояли стражники с алебардами: их кольчуги в солнечном свете сверкали ярким серебром. С каждой из башен свисало знамя Беллэма - восходящее белое солнце на темно-синем фоне.
      Я был бедняком - грязным, оборванным и смердящим - а потому дороги к главным воротам мне не было, вместо этого я пошел к маленьким воротам, прихрамывая и подволакивая ногу. Стражники остановили меня, окликнув на скверном хомэйнском: что, собственно, мне нужно было здесь? спрашивали они.
      Хочу увидеть свою мать, робко ответил я, и заискивающе улыбнулся, показав желтые гнилые зубы. Изо рта у меня воняло, и это заставило стражников с ругательствами отступить на пару шагов. Свою мать, повторил я унылым глухим голосом, мать, которая служит в замке.
      Я назвал имя женщины, которая действительно, насколько я помнил, служила в замке. Правда, я не знал, была ли она еще жива - когда я отправился на войну, ей было уже много лет - но и одного вопроса хватило бы стражникам, чтобы убедиться, что я не лгу. Я знал, что у нее действительно был сын, в детстве тяжело болевший и на всю жизнь оставшийся калекой. Он был ее позором, и потому она отослала его в отдаленную деревню. Но теперь, решил я, ему пришло время вернуться. Хотя бы ненадолго.
      Стражники совещались между собой, поглядывая на меня с явным отвращением и презрением. Они говорили на солиндском, которого я не знал, но их тон был достаточно ясен. Понятно было, что вонь и грязь защитят меня от более тщательного досмотра. Оружие есть? - спросили они грубо. Нет, ответил я и вытянул руки, предлагая, им обыскать меня. Они не стали этого делать, только показали жестом - проходи, мол.
      Так Кэриллон вернулся домой, чтобы повидать госпожу и мать свою.
      Я поковылял внутрь, вытирая нос рукой, отчего лицо мое стало только грязнее, миновал мощеную булыжником площадку перед воротами - неуверенно, почти робко, словно все еще опасался, что меня прогонят. Проходившие мимо меня солиндцы брезгливо морщились и старались отодвинуться подальше - только что носы не зажимали, я демонстрировал им желтые зубы в заискивающей покорной улыбке: такое выражение бывает на морде побитого пса, который пытается выпросить прощение у хозяина и хочет показать, что знает свое место.
      Судя по моей внешности, я просто не должен был уйти дальше кухни. Как раз там и служила та женщина, чьим сыном я сказался. Однако госпожа моя мать, по всей очевидности, должна была быть где-то в дворцовых покоях - а потому я прошел кухню и зашагал по коридорам, царапая полированное дерево пола своими грубыми башмаками.
      Слуг в замке было немного. Я подумал, что, должно быть, Беллэм распустил почти всех, чтобы еще более унизить мою мать. Для него, короля-узурпатора, ваяна была даже та война, которую он вел сейчас с беспомощной и беззащитной женщиной. Гвиннет Хомейнская была супругой брата Мухаара: пусть вдова, пусть лишенная всякой поддержки в жизни, но она была королевской крови. И, унижая ее, он пытался тем самым показать свою власть и силу. Однако мне думалось, что это ему не удалось - и не удастся никогда, сколько бы солиндских солдат не стояло на стенах, сколько бы солиндских знамен не было развешено на башнях.
      Я нашел нужную лестницу - винтовую лестницу, ведущую на верхний этаж - и начал подниматься по ступеням, внутри у меня все сжалось в предчувствии встречи. Я проделал такой большой путь - слишком большой, быть может - но одна-единственная ошибка по-прежнему могла погубить меня. Я не сомневался, что, если совершу эту ошибку, Беллэм не даст мне быстрой смерти. Я, быть может, буду жить еще годы и годы - в темнице, в оковах, в унижении.
      Я вышел с лестницы в коридор, обшитый панелями медово-золотого дерева.
      Галерея моего отца - здесь было множество окон, заливавших весь коридор радостным солнечным светом. Но теперь натертые воском панели запылились, потемнели и потрескались по краям. В галерее царил запах запустения.
      Моя рука скользнула под лохмотья и сомкнулась на костяной рукояти кэйлдонского кинжала. Мгновение я постоял у дверей в комнату матери, прислушиваясь к тому, что происходило внутри. В комнате царила тишина. Может быть, матери там вовсе и не было - но я успел узнать, что люди - и мужчины, и женщины - в тяжких обстоятельствах особенно тянутся к тому, что им близко и знакомо, что было им дорого в прежние, более счастливые времена. Эта комната была излюбленным местом для моей матери. И, удостоверившись, что она там одна, я распахнул дверь...
      Двигался я бесшумно, и бесшумно, без скрипа закрыл за собой дверь. Я стоял на пороге, глядя на свою мать - и понимал, что она постарела.
      Она склонилась над пяльцами с вышиванием. Я не видел узора вышивки - но все ее внимание было без остатка отдано рукоделию. Солнечный свет, дробясь в стеклах-фасетках стрельчатого окна, заставлял цветные нити вспыхивать в теплых лучах - но я почти тут же ощутил запах сырости, царивший в комнате, словно бы жаровни никогда и не согревали ее. Эта комната всегда была одной из самых теплых и уютных - но теперь в ней было холодно и пусто.
      В покоях было так тихо, что я слышал, как игла прокалывает ткань. Мать работала аккуратно, пристально, низко склонившись над вышивкой - даже брови сдвинула от усердия. Она сидела в профиль ко мне. И ее руки...
      Тонкие, высохшие руки, распухшие в суставах - руки, более похожие на птичьи лапки. Она работала с пристальным вниманием - но мне подумалось, что с такими руками ей, должно быть, едва хватает сил просто прокалывать ткань, едва обращая внимание на узор. Болезнь отняла у нее все ее искусство.
      И тут я ясно вспомнил, что в сырую погоду у нее всегда болели руки. Она никогда не жаловалась, но становилась все более беспомощной с каждым месяцем. И теперь, глядя на свою мать, я видел, что болезнь окончательно уничтожила ту грацию и изящество, которые всегда так любил в ней отец.
      На ней был белый платок и чепец, полностью скрывавшие ее волосы - только одна-единственная прядка выбилась и теперь змейкой вилась по ее щеке, еще более подчеркивая худобу лица. Седые - совершенно седые волосы - а я помнил их темно-золотыми, такими же, как мои. Тонкие морщины паутинной сетью легли на ее лицо, кожа была похожа на тончайший смятый шелк.
      Она была в своем любимом темно-синем - но мне показалось, что на ней то же платье, какое она носила семь лет назад. Да, я не ошибся: теперь я ясно видел оно выношено и протерто едва не до дыр.
      Должно быть, я издал какой-то звук. Мать подняла голову, обвела взглядом комнату - ее глаза остановились на мне с безмолвным вопросом...
      Я шагнул к ней и опустился на колени. Я приготовил слова для этой встречи - но сейчас все они как-то разом позабылись, вылетели из головы. Любые слова сейчас были пустыми и ненужными. Я молчал, и только горло у меня сжималось от болезненной нежности.
      Я не смел поднять глаза к ее лицу - вместо этого принялся разглядывать упавшую к ее ногам вышивку. Знакомый рисунок - хотя в исполнении и не было прежнего изящества: высокий бородатый воин на гнедом коне, ведущий в бой армию Мухаара. Я всегда любил эту картину - в детстве мать часто говорила мне, что этот воин - мой отец. И странно было теперь узнавать во всаднике - себя самого.
      Рука матери коснулась моей головы. Сперва я едва не отшатнулся, вспомнив, как грязны мои волосы - но сдержался и не сдвинулся с места. Пальцами второй руки она приподняла мою голову под подбородок и повернула мое лицо к свету, чтобы как следует рассмотреть его. Она улыбалась - улыбалась прекрасной сияющей улыбкой, а по лицу ее катились слезы.
      Я бережно взял ее руки в свои - осторожно, так осторожно, внезапно испугавшись, что могу причинить им боль. Они были такими тонкими, такими хрупкими - рядом с ней я казался себе слишком большим, неповоротливым и неуклюжим.
      - Госпожа, - хриплым дрожащим голосом проговорил я, - я виноват в том, что не пришел раньше - даже не послал весточки...
      Она прикрыла мне рот рукой:
      - Нет.
      Тонкие руки коснулись моей бороды, зарылись в мои сальные и грязные волосы:
      - Ты это специально сделал - или совсем отбился от рук и забыл, как я учила тебя следить за своей внешностью?
      Я рассмеялся - глуховато и не слишком весело:
      - Боюсь, госпожа моя, изгнание сделало из вашего сына совсем другого человека.
      Морщинки у ее глаз - таких же голубых, как и мои собственные - стали резче и заметнее. Потом она отняла руки - и в это мгновение я понял, что она пытается сдержать свои чувства. В ее глазах читались гордость, радость, благодарность и осознание того, что ее сын больше не ребенок, что мальчик превратился во взрослого мужчину. Я знал, что для нее до седых волос останусь ребенком - но сейчас она словно бы признала мое право на свободу, на свою жизнь, именно таким признанием и была ее сдержанность.
      Я поднялся, пошатнувшись от внезапно нахлынувшей слабости, она продолжала улыбаться:
      - В тебе живет Фергус.
      Я отошел к окну, пытаясь справиться с собой, и бесцельно уставился на солиндских стражников, вышагивающих по стене. Совладав со своими чувствами, я снова обернулся к матери:
      - Ты знаешь, зачем я пришел? Она подняла голову - я невольно отметил, какой дряблой и морщинистой стала ее шея:
      - Я была женой твоего отца тридцать пять лет. Я родила ему шестерых детей.
      Боги избрали только двоих для жизни в этом мире - но я уверена, что эти двое в полной мере сознают, что значит принадлежать к королевскому Дому Хомейны, кажется, мать даже помолодела от гордости. - Конечно же, я знаю, зачем ты пришел.
      - И каков же твой ответ? Это ее удивило:
      - Там, где есть долг, таких вопросов не существует. Ты сам теперь Правящий Дом Хомейны, Кэриллон - что же тебе еще остается делать, как не отнять свой трон у Беллэма?
      Ничего другого я и не ожидал - и все-таки было странно видеть в своей матери такую спокойную решимость, слышать от нее такие слова. Будь это мой отец - такая встреча была бы в порядке вещей, но отца у меня больше не было и вот теперь моя мать благословляла меня на войну.
      Я отошел от окна:
      - Ты поедешь со мной? Сейчас, теперь же?
      - Нет, - улыбнулась она.
      - Я все рассчитал, - с нетерпеливым жестом проговорил я. - Ты наденешь платье служанки с кухни и выйдешь из дворца вместе со мной. Это можно сделать.
      Я сумел это сделать. Они ничего не заподозрят, - я коснулся своего перемазанного лица. - Надень засаленное платье, попытайся подражать манерам служанки... Ты будешь рисковать своей жизнью - но у тебя все получится.
      - Нет, - снова ответила она. - Разве ты забыл о своей сестре?
      - Торри в Хомейне-Мухаар, - мне показалось, этого ответа достаточно, я снова выглянул в окно. - Мне тяжелее пробраться в Хомейну-Мухаар, чем в Жуаенну, но как только мы выберемся отсюда, я займусь освобождением Торри.
      - Нет, - в третий раз повторила мать. - Кэриллон, не сомневаюсь, что ты продумал все до мельчайших деталей - но я на такое не пойду. Турмилайн в опасности. Она - заложница Беллэма, и заложница именно на такой случай, ты думаешь, если мне удастся бежать, Беллэм ничего не предпримет?
      Она сдвинула брови, в ее глазах я прочел страдание.
      - Он очень скоро узнает все - узнает, что я бежала от его стражи. И за это покарает твою сестру.
      Я стремительно пересек комнату и взял мать за плечи:
      - Я не могу оставить тебя здесь! Или ты думаешь, что я смогу спокойно жить, зная, что ты здесь? Здесь - в запустении, в холоде, пробирающем до костей - в этом убожестве!.. Мама...
      - Мне никто не причиняет вреда, - отчетливо проговорила она. - Меня не бьют. Кормят. Правда, содержат, как нищенку - ты сам это видишь, - она коснулась пальцами моих запястьев, скрытых кожаными браслетами. - Я знаю, чем ты рисковал, придя сюда. Если бы Турмилайн была в безопасности, я ушла бы с тобой. Но я не оставлю ее Беллэму, чтобы он вымещал на ней свою ярость.
      - Значит, он все это сделал специально - на случай, если я вернусь!
      Я давно должен было понять это - но то ли не мог, то ли не позволял себе.
      - Раздели сокровище - обманешь воров, - я выругался - и тут же прикусил язык, сообразив, что моей матери не пристало слышать такие слова.
      Она улыбнулась, но глаза ее по-прежнему были полны слез.
      - Не могу. Ты понимаешь? Я думала, что ты мертв, а моя дочь пропала. Но ты здесь, живой и невредимый, и у меня снова появилась надежда. Теперь - иди и делай, что должно, но иди без меня, чтобы я не задерживала тебя, - она жестом заставила меня удержать готовые сорваться с губ возражения. - Ты видишь, какая я? Я буду тебе в тягость. А я вовсе не хочу этого - ведь тебе еще предстоит отвоевать свое королевство.
      Я невесело рассмеялся:
      - Вот и рухнули все мои прекрасные планы. Я думал освободить тебя и отвезти туда, где стоит моя армии, туда. где ты была бы в безопасности. Потом я собирался заняться спасением Торри - даже если бы мне для этого пришлось попросту взять Хомейну-Мухаар...
      Я вздохнул и безнадежно покачал головой.
      - Ты хорошо указала мне мое место.
      - Твое место - в Хомейне-Мухаар, - она поднялась, не выпуская моих рук, сжимая их хрупкими пальцами. - Иди же туда. Отвоюй свой трон и освободи сестру.
      Тогда я пойду туда, куда ты прикажешь мне. Только тогда.
      Я обнял ее, прижал к себе - и тут же отпустил, выругавшись сквозь зубы: боги мои, я же был так грязен...
      Она рассмеялась. Стерла полоску грязи со своего лица и рассмеялась - а потом заплакала - и я снова прижал ее к себе, и больше уже не отпускал долго, долго...
      Глава 8
      Я покинул Жуаенну так же, как и вошел в нее с великой осторожностью.
      Сгорбившись, прихрамывая, я ковылял прочь, низко склонив голову, стараясь не торопиться. Вышел из тех же ворот, в которые вошел, пробормотав что-то солиндским солдатам, на что они ответили потоком брани и попыткой дать мне подножку, чтобы я свалился в лужу конской мочи. Может, лучше было бы упасть но мои рефлексы оказались сильнее и мне удалось не растянуться на брусчатке.
      Тут же я вспомнил о своей внешности и о той игре, которую вел, споткнулся, замахал руками и вскрикнул - к вящему веселью солдат, проводивших мой уход солиндской бранью, издевками и грубым хохотом.
      Так я покинул свой дом и поковылял в деревню, по дороге обдумывая создавшееся положение.
      Моя мать была права. Если бы я увез ее из Жуаенны, Беллэм тут же понял бы, что я вернулся, понял бы он, и где я. Кому еще пришло бы в голову похищать мою мать? Она провела пять лет в заточении в собственном доме, и никто не предпринимал попыток освободить ее. Только я был настолько заинтересован в ней, чтобы отважиться обвести вокруг пальца солиндскую стражу.
      Когда все твои планы вот так рассыпаются в прах, чувствуешь себя полным глупцом, тем более, что с самого начала должен был понимать, что все это было бессмысленной и бесполезной затеей. Финн, наверно, подошел бы к этому делу по-другому. Или - вообще не стал бы ввязываться в это.
      Я забрал моего пони у хозяина унылой и грязной деревенской харчевни и немедленно отправился в путь - к дереву, расколотому молнией, чтобы забрать спрятанные там меч и лук. Вооружившись, я сразу же почувствовал себя увереннее: все-таки поездка в Жуаенну сильно потрепала мне нервы. Меч я повесил на пояс, лук Чэйсули - за спину, и снова сел в седло терпеливого степнячка-пони.
      Я ехал по заснеженным равнинам - из одного дома в другой дом, теперь моим домом стала армия, где люди моей земли составляли и разрабатывали планы действий, учились владеть оружием и выжидали. Я ехал туда, где было будущее Хомейны. Ехал и думал - как странно, что люди называют какую-то землю своей, когда боги создали землю для всех...
      Потом я подумал о Лахлэне и о его служении. Он рассказал мне, что служение Лодхи не требует ни восхвалений, ни священнических облачений, ни прочих подобных глупостей. Он говорил, что единственной его обязанностью было рассказывать о Лодхи тем, кто пожелает слушать - но не принуждая их, лишь в надежде, что они сами узрят и примут путь истинный. Я не препятствовал ему в этом, хотя сам и верил в других богов, он никогда и ни к чему не принуждал меня, и я был благодарен ему за это.