I

"Неизвестный спустился по сходням, сделал несколько шагов по набережной и остановился. Он был в плаще, с непокрытой головой, необычайно бледен. Позади него едва заметно покачивалась темная масса теплохода. Корабли – постоянно в движении. Из-за тумана тишина в порту сделалась гнетущей и казалось, будто на землю опустилась вечная ночь".

Точка, новый абзац.

Итак, это начало моего нового романа. Шесть первых строчек первой главы. Определенная атмосфера создана, не правда ли? Бледный незнакомец, туман, опустившаяся на землю вечная ночь.

Я написал это ровно неделю назад. Быстро. В один присест. Шесть строчек. А потом отложил ручку и погрузился в размышления.

Ровно неделя, как я размышляю. Теперь уже не размышляю, а паникую. Я всегда писал с легкостью, и такое внезапное безмолвие собственного разума вызывает у меня растерянность.

Самое интересное, что я не исчерпал себя. Я прекрасно знаю, что я хочу рассказать. В сущности, этот роман – плод честолюбия, и именно честолюбие тормозит работу.

Быть может, мне не по силам сюжет? Быть может, я недостаточно умен? Ведь, по существу, дело здесь в уме. Более того – быть может, в гениальности. У меня, возможно, есть талант, но, я почти уверен, гениальности мне не хватает.

Объективно проблему разрешить нелегко. Этот тип, зимней ночью сошедший с корабля в Дьеппе – ибо дело происходит в Дьеппе, по той простой причине, что я здесь живу и мне легче поместить происходящее в город, который я знаю, а потом Дьеппу присуща своеобразная, чуть гнетущая атмосфера, какие-то особенные ночи, и все это очень подходит для моей истории, – этот тип, словом, который сходит с корабля, на самом деле прекрасно знает, куда идет, хоть я и изображаю его нерешительным.

В старой части города есть маленький отель, который мне хорошо известен. Я давно собирался описать его в какой-нибудь из своих книжонок. От этого отеля пахнет адюльтером. Адюльтером и еще всякими происшествиями, дающими пищу для скандальной хроники в газетах. Одно всегда соседствует с другим.

Такое красное кирпичное здание с дурацкими занавесками на окнах. И можно легко вообразить, как за этими занавесками происходят самые разные вещи. Вот вполне обычная женщина не без труда заглатывает двадцать таблеток гарденала. Какой-то испанец спокойно, не торопясь, душит маленькую стриптизетку. Заезжий священник, умирая от отравления, призывает другого священника. Можно вообразить себе все, что угодно. Этот отель специально для такого рода штучек. Он называется "Тупик", потому что расположен на небольшой улочке, заканчивающейся тупиком.

У входа целыми днями восседает косоглазая белобрысая толстуха. Она сидит за стойкой портье, высокой как церковная кафедра, и каждый, кто желает получить комнату, вынужден приподниматься на цыпочках. Не потому ли всегда чувствуешь себя слегка виноватым под голубым выцветшим взглядом белобрысой толстухи, которая, кажется, вот-вот придавит тебя всей тяжестью своей суровости и своих огромных грудей.

– Вам ненадолго? – каждый раз с неизменной деликатностью осведомляется она.

Это очень тихий, очень чистый и очень печальный отель. К номерам ведет покрытая красным ковром лестница. Идущая впереди вас маленькая горничная напоминает надзирательницу женской тюрьмы, сопровождающую вас в камеру.

Разумеется, это специальный отель, и мне он известен только потому, что прежде, чем жениться на Пюс[1], я неоднократно водил сюда девиц. Мне следовало бы сказать: женщин. Поскольку вкусы у меня были весьма эклектические. Не надо понимать буквально. Я хочу сказать, что тащил в постель каждую, попадавшуюся под руку. Начиная с молоденькой работницы и кончая секретаршей управляющего, не минуя тип «мадам Бовари». До того самого дня, когда я, повстречав Пюс, не пожелал больше растрачивать себя на пустяки.

Как раз в "Тупик" и направится мой герой. Почему? Да потому, что в одной из комнат этого противного отеля лежит в постели его жена со своим любовником. Вот такие, грубо говоря, данные.

Но если уж мне известно, куда идет этот малый, отчего я застрял на шестой строчке первой главы? Отчего не описываю, как он торопливо шагает к отелю "Тупик"?

То, что мешает мне продолжить работу, можно выразить в нескольких словах... Но я вынужден прервать это исследование, потому что слышу, как по лестнице спускается Пюс.

Такова ее власть надо мной: одного ее присутствия достаточно, чтобы оторвать меня от самых всепоглощающих умопостроений. Ей не нужно произносить ни слова, довольно просто появиться – я вижу ее, и у меня в голове не остается ни одной мысли.

Однако смешно и вместе с тем печально, что Пюс убеждена, будто играет в моем существовании второстепенную роль и в этом уподобляется множеству замужних женщин с их вечными жалобами на свое подчиненное положение.

На днях она мне так и заявила:

– Я всего лишь часть твоей меблировки.

Действительно, она, на мой взгляд, стала неотъемлемой частью окружающего нас интерьера. Исчезни Пюс, и дом годится только на продажу.

Каков, в сущности, этот интерьер, который я, романист, не брезгующий ни одним сюжетом, когда-нибудь использую в одной из своих книг? Как опишу это жилище, настолько привычное, что я вообще перестал его замечать? Обыкновенная вилла, в каких живут буржуа. Из строительного камня, в два этажа.

На втором этаже расположены наши спальни. Первый этаж занимает большая гостиная, где стоит мой письменный стол и книжные шкафы. Одна дверь ведет отсюда в кухню, вторая – в комнату для гостей, всегда пустующую, поскольку друзей у меня не осталось.

Есть и третья дверь – входная, она из дуба и имеет довольно внушительный вид. Эта дверь выходит прямо па набережную, то есть на море, и свежесть морских просторов несколько раз на день проникает в наши легкие.

Должен сказать, что интерьер дома куда изысканней, чем можно было бы предположить по скромному фасаду. Не хвастаясь, осмелюсь утверждать, что наверняка немногие знатные граждане Дьеппа живут в таком изящном декоре.

Заслуга в этом принадлежит целиком Пюс. У нее есть вкус, а я даю ей денег столько, сколько она пожелает. Пожалуй, я упрекнул бы ее в некотором снобизме. Она читает все издания типа "Плезир де Франс" и регулярно посещает чудаковатых парижских антикваров. Так что меня окружают довольно странные предметы, значение которых я еще не совсем уяснил. По правде говоря, Пюс так потрудилась, потому что ненавидит Дьепп, и старалась создать иллюзию, будто живет в парижской квартире.

В какой-нибудь книге при случае я обязательно обыграю нашу внутреннюю лестницу. Она ведет в спальни прямо из гостиной и выглядит точно так же, как лестницы, которые мастерят в театре для декораций к бульварным пьескам. В этих пьесах обязательно есть момент, когда героиня, совершив очередную глупость, спускается по лестнице, потряхивая светлой головкой. Совсем как это делает сейчас Пюс; я вижу меж столбиками перил подол ее пеньюара.

И не глядя на Пюс, я знаю, что она встряхивает волосами. Она не пропускает ни одного спектакля в Париже, где есть такая внутренняя лестница, и умеет прелестно копировать все движения этих самых героинь, которые совершают глупости, будучи всегда для нее образцом.

Мне вдруг делается не по себе – я пытаюсь вспомнить, закрыл ли сумочку Пюс после того, как только что рылся в ней. Склоняясь над рукописью, то есть над моими шестью строчками, бросаю взгляд на диван. Вижу сумочку. Она закрыта. В любом случае, глупо с моей стороны волноваться. Во-первых, муж, который роется в сумочке жены, непременно позаботится о том, чтобы по окончании операции эту сумку закрыть. И потом Пюс попросту решила бы, что сама забыла это сделать. Но на воре шапка горит.

Неожиданно отмечаю для себя, что время позднее: чуть больше половины двенадцатого. Когда-то в этот час моя жизнь только начиналась. Но с тех пор, как мы поселились в Дьеппе, в этом доме, который я получил в наследство от родителей, мы постепенно привыкли рано ложиться спать.

И давно стало привычным, что Пюс в этот час уже спит. Завтра утром она едет в Париж, а уж когда Пюс едет в Париж, она, намазав шею кремом, ложится в постель в пять часов вечера, чтобы как следует приготовиться к этому событию.

Спустившись с лестницы и не глядя в мою сторону, будто меня попросту нет, она идет прямо к дивану. Хватает сумочку, открывает, и мне кажется, что сумка сейчас взорвется у нее в руках, словно, сделав свое грязное дело, я начинил ее динамитом.

Но Пюс всего лишь достает пачку "Честерфилда" и зажигалку. Она закуривает, садится на диван, глубоко затягивается, долго выпускает дым и, наконец, устремляет взор на меня.

– Продвинулся немножко? – спрашивает Пюс.

Я всегда рассказывал ей о своей работе. Один из моментов, сблизивший нас в начале нашего знакомства, – моя жизнь писателя. Честно говоря, мне думается, что Пюс всегда меньше восторгалась моими книгами, чем состоянием моего духа, в котором я творил, отдавая должное подспудной и терпеливой работе моего не знающего покоя воображения.

Итак, ей прекрасно известно, что уже в течение недели моя работа над новым романом не двигается. Я не отвечаю на ее вопрос. И спрашиваю в свою очередь:

– Что случилось? Не спится?

– Как всегда, немножко волнуюсь перед отъездом, единственное, пожалуй, в чем я так и осталась ребенком.

Смотрю на нее. Думаю, что никогда еще она не казалась мне такой красивой, несмотря на лоснящиеся от крема лоб и щеки. Напрасно она ругает Дьепп – морской воздух подарил ей вторую юность, в тридцать один год ей не дашь больше двадцати.

Я женился на ней потому, что она была похожа на одну из героинь Жироду. Невысокого роста, при теперешней моде на короткие юбки, Пюс иногда и впрямь кажется маленькой девочкой. На ее лице блуждает постоянная улыбка, улыбка глаз, какая-то внутренняя улыбка, словно она улыбается чему-то, известному ей одной, и это делает ее как-то по-особому загадочной.

У нее примитивно белокурые волосы, примитивно голубые глаза. Она идет по жизни, сохраняя на лице выражение совершенной невинности, перед которым я останусь безоружным до последнего вздоха. Ибо в то же самое время прекрасно представляю, как она спокойно подсыпает мышьяк в мой кофе с молоком, следуя побуждениям типично женским, безотчетным и непреодолимым, которые мне не дано узнать, и сохраняя при этом свою неподражаемую улыбку.

– У тебя недовольный вид. Что, дело так и не движется? – возвращается Пюс к своему вопросу.

По правде говоря, она толком не знает, о чем я собрался писать. Я просто сказал ей на днях, что это будет история обманутого мужа, который однажды туманной ночью прибывает в Дьепп, чтобы застать врасплох любовников в отеле "Тупик".

– Я все думаю, не напрасно ли ты взялся за этот сюжет, – говорит она. – В сущности, эта история обманутого мужа – роман о ревности. Мужской ревности. Не так ли?

– Именно.

– Ну вот! Возможно, тебе нечего сказать о ревности.

– Ты ошибаешься, – говорю я, рисуя иероглифы на лежащем передо мной чистом листе бумаги, избегая смотреть на нее в упор. – Ревность – великая сила, внушенная страстью. Она является частью того, что можно было бы назвать арсеналом романиста. Ревность – важнейшая тема наряду с честолюбием, любовью, смертью.

– По существу, ревность для тебя – это как бы профессиональная обязанность.

– Скажем, упражнение стиля.

Она на мгновение задумывается, затем озабоченно произносит:

– Но как же быть с твоим упражнением, если я никогда не видела, чтобы ты ревновал.

Смеясь, встаю из-за стола. Это очень важно – смеяться, когда хочешь скрыть свои чувства. Смех – замечательная маска.

– Возможно, ты никогда и не видела, – говорю я небрежно, – но это совершенно не значит, что в душе я не умирал от ревности.

– Я в этом не убеждена, – говорит она со всей серьезностью. – Ревность всегда как-то проявляется. Злится, испускает вопли!... В этом ее слабость: она не в состоянии таиться.

– Есть ревнивцы, умеющие владеть собой, дорогая. Лучшие из них – самые опасные.

По-моему, мы вскользь коснулись личной темы, и я возвращаюсь к моему роману. Объясняю ей, что меня задерживает вовсе не описание ревности. Допуская, что сам я никогда не испытывал мук этой неблагодарной страсти, я видел достаточно ревнивцев вокруг. Романист владеет особым даром описывать со всеми нюансами и те чувства, которых никогда не испытал. Его воображение восполняет недостаток опыта, а умение наблюдать чужие страдания довершает дело.

Наконец, я подхожу к тому, на чем споткнулся. Мой ревнивец, который несет в себе свое несчастье, словно совершая жертвоприношение, прибывает в Дьепп с вполне определенным намерением – отомстить. И отомстить как можно более жестоко.

Вдруг вижу, как сверкает взгляд небесно-голубых глаз Пюс.

– А что, ревнивый человек непременно испытывает желание отомстить? – склонив голову набок, спрашивает она, словно берет интервью.

– Думаю, что непременно, – говорю я. – Месть – дочь ревности.

Неплохо сказано, я быстро записываю последнюю фразу на странице.

– Во всяком случае, не понимаю, почему ты застрял именно на мести, – говорит Пюс. – Нет ничего проще. Этот твой тип идет прямо в отель, где прячется его жена со своим любовником, отыскивает их комнату, вынимает револьвер и убивает обоих.

Столь оперативное разрешение проблемы совсем не в духе Пюс. В свое время она училась на медицинском факультете, любит помудрить. Уверен, что она придумала это кровопролитие только для того, чтобы увидеть мою реакцию.

Отвечаю ей со всей откровенностью:

– Это не может произойти таким образом, дорогая. Во всяком случае, не в моей книге. Прежде всего потому, что было бы лишено малейшего интереса. О подобном сведении счетов читатель узнает каждое утро из газет. Но у меня есть куда более важное замечание. Мой персонаж совсем не тот человек, который станет палить из револьвера. Для этого он слишком умен. Он цивилизованный человек и умеет контролировать свои инстинкты.

– Если он ревнует и собирается мстить, значит, не такой уж он цивилизованный, – возражает Пюс с напускной печалью.

– Наоборот! И в этом проблема моей книги. Разум против инстинкта. Ревность со всем, что в ней есть дикарского, – у существа высшего порядка, которому уровень его культуры не позволяет палить из револьвера.

– По сути дела, это человек вроде тебя, – говорит она, вдруг взглянув на меня в упор.

Она начинает действовать мне на психику. Мы непременно должны оставаться в рамках моего романа. Л впрочем, я доволен, что могу вслух обсуждать проблему, в которой увяз много дней назад. Я больше не смотрю на Пюс. Сажусь в кресло, обхватив голову руками.

– Этот человек не может отказаться от мести, – глухо произношу я. – Это противоречит его сути.

– Да иначе и книги не будет, – говорит Пюс, неестественно хихикнув.

Я не слышу ее шутки. Я вновь ищу то, что ускользает от меня на протяжении многих дней и ночей.

– К тому моменту, когда он сходит с корабля, он, мой умник, уже все придумал. Он уже знает, каким образом накажет тех двоих, что разрушили его мир и покой. Однако никакого оружия у него с собой нет. О, господи! Но что же такое он мог придумать?

– Может, ты составишь перечень способов мести, на какую способен человек, – предлагает Пюс. – Это бы тебе помогло.

Чувствую, как весь внутренне напрягаюсь и почти кричу:

– Какой перечень? Есть лишь одна месть! Лишь один способ наказать измену. Рецепт древний и примитивный, тот, что сохранили правоверные. И единственный, надо сказать, который дает полное удовлетворение.

– Какой же? – спрашивает Пюс с деланным безразличием.

– Смерть, – почти шепотом отвечаю я.

Мы умолкаем. Я внимательно посмотрел на Пюс, произнеся последнее слово: ее лицо сохраняло невозмутимость. И все же я уверен, что уже в течение нескольких минут наш разговор ее страшно занимает. Я хорошо знаю эту маленькую венку, которая пульсирует сейчас на ее шее, выдавая волнение. И еще угадываю под шелком пеньюара эти медленные и глубокие вздохи, от которых чрезмерно вздымается ее пышная грудь.

Пюс встает, подходит к столику на колесах. Знаю, что сейчас ей хочется выпить. В последние несколько недель она удвоила, даже утроила свою обычную дозу алкоголя.

– Хочешь виски? – спрашивает она, открывая одну из бутылок.

– Нет, – говорю я. – И тебе надо бы воздержаться, если ты действительно собираешься спать.

– Напротив. В последнее время виски меня усыпляет.

Она наливает себе полный стакан. Такая доза может убить ребенка. А она ну совсем же еще ребенок! Последнее время Пюс пьет виски, не добавляя ни воды, ни льда. "Как англичане", – говорит она со свойственным ей снобизмом. Но пьет больше, чем надо.

– Ты говорил о смерти? – Пюс внезапно поворачивается ко мне.

Она делает большой глоток и продолжает:

– Ты в самом деле полагаешь, что правы эти несчастные психи, о которых пишут в скандальной хронике?

– Я не знаю, правы ли они. Знаю только, что у них достаточно храбрости, чтобы следовать своим внутренним побуждениям.

– Ты считаешь это храбростью?

– Во всяком, случае, приходит избавление. Самые несчастные – это рогоносцы-интеллигенты. Ибо они страдают так же, как другие, и так же, как другим, им хочется убить, но собственная воспитанность их останавливает. Так они и остаются со своим страданием, которое парализует их и душит.

Она искоса глядит на меня и погружается в задумчивость. И снова молчание. Я спрашиваю себя, куда нас заведет этот разговор. Мне он кажется опасным.

– Скажи, – неожиданно вновь заговаривает Пюс, – если ты не хочешь воспользоваться револьвером, потому что это примитивно...

– И еще, – говорю, – потому, что литературные критики терпеть не могут выстрелов. Как будто литература была когда-нибудь чем-то иным, нежели кровавой баней!

– Полагаю, – продолжает Пюс, – что ты тем более не собираешься ни душить эту неверную жену, ни травить, ни топить в ванне?

– Нет, это все едино, – говорю я, восхищаясь, с какой непринужденностью она рассуждает о расправе над коварной супругой.

– Но если, – торжествующе восклицает она, – если ты хочешь лишить жизни, не убивая, тебе никогда это не удастся!

– Вот я и размышляю, не существует ли все-таки какой-нибудь способ. Способ возвышенный, рожденный разумом существа чересчур утонченного, чтобы решиться на простое убийство. Способ, который обеспечит, к тому же, безнаказанность.

– Безупречно совершенное преступление, – говорит Пюс с ноткой презрения в голосе, подобно тем литераторам, которые притворяются, будто никогда даже не раскрывали ни одного детективного романа.

– Безупречно или нет, но я верю, что решение мне подскажет сам персонаж. Как только я дам ему жизнь, он найдет тот единственный способ, который я безуспешно ищу. Он отомстит, и месть его будет гениальной. В этом одно из чудес литературного творения. Наши герои ускользают от нас и сами совершают поступки, которые мы не в состоянии предвидеть.

Пюс хочет знать, чем занимается мой персонаж. Рассказываю ей, что он преподает в лицее латинский и греческий, и ему, как это часто бывает с людьми этой профессии, свойственны некая мягкость и боязливость.

А она, его жена? Почему она ему изменила? Почему завела любовника? Пюс считает, что очень важно это знать. Вижу, как она оживляется. Щеки горят, она ходит по комнате и время от времени прикладывается к стакану.

По-моему, просто отлично, что она проявляет интерес именно к этому моменту, обсуждая измену супруги. Пожалуй, надо дать ей полную свободу, она наверняка мне поможет. Я считаю себя человеком, не лишенным тонкости, однако мне всегда трудно разобраться, что, может женщинами в том или ином случае.

И вот Пюс уже продвигается в своем расследовании дальше:

– А та женщина любила этого твоего учителя, когда выхолила за него замуж?

– Да, несомненно, – говорю я. – За учителя не выходят замуж по расчету.

– Ей нравилось его мягкость, боязливость?

– И еще его ум.

– Так что же произошло?

– Попробуй, встань на ее место, – предлагаю я, поглядывая на нее, как кот на мышь.

– Он человек мягкий, ты сам сказал. Значит, он ее не бил?

– Разумеется, нет.

Мы словно играем в "портреты"[2].

– Никаких скандалов, ссор?

– Никаких. Это хорошо воспитанные, миролюбивые люди, они терпеть не могут беспорядок, шум, любое насилие. По правде говоря, они мне видятся похожими на нас.

– В духе старых традиций.

– Именно это и интересно: показать, как потихоньку, незаметно рушится счастье вроде бы дружной, мирной супружеской пары. Никаких ссор, размолвок. И потом вдруг жена отдаляется от мужа. Но почему, черт побери?! Почему?

Когда-нибудь я непременно приведу этот диалог в качестве типичного примера того, каков может быть обмен репликами между писателем и его подругой в момент мучительного вынашивания замысла нового романа.

– Возможно, в этом заключается вред хорошего воспитания, – говорит Пюс. – Есть пары, которые погибают от чрезмерной благовоспитанности.

– Объясни! Раскрой свою мысль! – требую я, и у меня такое ощущение, будто я треплю ее рукой по шее, как породистую лошадку.

– Они приучают друг друга обо всем молчать, все скрывать. Особенно чувства. Это так вульгарно в наше время – чувства! О сердце – ни слова!

– Только в случае инфаркта! – хохотнув, вставляю я.

Но Пюс серьезно продолжает:

– Тогда жена твоего учителя, – а у нее, несмотря ни на что, сердце все-таки есть, – возможно, вообразила, что ее муж стал бесчувственным сухарем. И вот однажды, устав от всего этого холода, она отправляется на поиски тепла.

Тут я, не выдержав, вскакиваю с места.

– Ну нет, вот уж это невозможно, извини!

– Что именно невозможно?

– Твоя версия. Может, я и деградирую, но пока все же пишу не в журнал для домохозяек! Только еще иллюстраций не хватает: муж – с булыжником вместо сердца и она – уносящая свое сердце с собой!

Я вдруг начинаю злиться. И вполне искренне. Никто не знает, на какие вспышки гнева способен автор романов в узком кругу, когда его заподозрят в сочинительстве для газетной рубрики "любовная переписка".

Пюс не нравится моя реплика. Ее лицо заливается краской, а это означает, что сейчас она обрушит на меня весь свой сарказм.

– И впрямь я рехнулась! – восклицает она. – Совершенно отстала от жизни! Просто устарела! Ты прав, надо пощекотать публике нервы! В наше время только это себя и оправдывает! Хочешь, я тебе скажу: у твоего учителя есть порок. Тайный порок, который она открыла, и все это ей настолько омерзительно, что она становится наркоманкой. Неплохо, а?

Я пожимаю плечами.

– Давай искать порок, дорогой! – весело продолжает Пюс. – Может, он пьет, твой учитель? Виски. Уж виски-то не вышло из моды? А я, я вышла из моды?

Она быстро подходит к столику, чтобы снова наполнить стакан.

– Хватит, Пюс! – кричу я. – Ты и так много выпила!

Она не слушает и продолжает:

– Он пьет виски в перерыве между занятиями, он прячется, чтобы выпить в уборной, пока его не застает врасплох один из учеников, чей отец психиатр. А это разве не здорово?

– Нет, очень плохо!

Еще одна деталь: я терпеть не могу, когда иронизируют над моими персонажами, высмеивают их. Для меня это равносильно тому, как если бы врач-акушер ради забавы завязывал узлом ножки новорожденного, которого он сам только что извлек из чрева мадам Дюпон[3].

Но Пюс на это в высшей степени наплевать. От виски ее рассудок пылает как омлет "сюрприз".

– Опять не то. Тогда вот, я знаю, кто он, твой агреже[4]! Он – педераст!

Я начинаю кружиться на месте, подобно дервишу, меня охватывает чувство сильнейшего раздражения.

– Нет, нет и нет! Он нормальный, абсолютно нормальный! Средний француз, не блещущий оригинальностью, однако с небольшим своим культурным багажом в голове, со своей совестливостью интеллектуала, которая всю жизнь призывала его к осуждению насилия.

– Ага, ясно, он антифашист!

– Антифашист и, тем не менее, рогоносец! – ору я. Ее смех резко обрывается.

– Есть еще фактор времени, – произносит она так, будто сделала великое открытие. – Сколько лет они женаты?

– Как мы. Семь, восемь.

– Переломный седьмой год?

– Да, об этом пресловутом кризисе всегда говорят, но никогда не объясняют, как он наступает. Усталость, привычка, утрата таинственности... Все это по-прежнему неясно. Возвращаемся к исходному положению. Отчего вдруг любящая жена разлюбила мужа?

Я неожиданно подхожу к Пюс, беру ее за плечи и заглядываю в глаза.

– Пюс, а ты веришь в этого Другого?

– В Любовника с большой буквы? В опьянение, помрачение и прочую чепуху? В любовника, который, в итоге, превратится в такого же мужа, как другие. Серьезно, ты в это веришь?

В ее больших голубых глазах, храбро выдержавших мой взгляд, появляется беспощадное выражение.

– Я просто обязана верить, – произносит Пюс глухо, – ведь она уходит, бросает своего учителя.

– Однако он не изменился, это тот самый человек, которого она полюбила, за которого вышла замуж семь лет назад. Характер не меняется.

– А вот и меняется! – с жаром возражает Пюс. – Так же, как худой человек может превратиться в толстого. Я, лично, вижу, как твой учитель изо дня в день делается все больше учителем. Изо дня в день он все больше погружается в свои книги, в свою Древнюю Грецию. И если бы он был механиком, все было бы точно так же – он все больше погружался бы в свои моторы. Сам знаешь – зайдешь в гараж и видишь одни только задницы.

– Не будем на них останавливаться.

– И так до того самого дня, когда твоя счастливая жена обнаруживает, что она одинока. Одинокая – это значит свободная! Свободная – это значит она может собой распоряжаться. Тут-то и появляется этот другой – любовник. Иначе и быть не может!

– И тот дурак ничего не замечает? Я имею в виду мужа...

– Нет. Он весь в своих книгах.

– Я не согласен! – взвиваюсь я вдруг. – Все-таки он иногда закрывает свои книги. А когда книги закрыты...

– ...он продолжает ничего не видеть. Из лени. Кажется, она меня раздражает!

– Из лени! Он, такой трудолюбивый! Влюбленный в Грецию эрудит!

– В Грецию, но не в жену. В любви он ленив, Любовь требует много сил. Она мучительна, невыносима. Тому есть доказательство – некоторые умирают от любви.

– Ты не в своем уме! Ведь если она вышла за него замуж, значит он все-таки сумел ее покорить.

– Да, конечно, вначале он вел себя как надо. А потом, когда дело было сделано, он уже не церемонился!

– Довольно мелкая причина.

– Возможно, это мелкий человек. Бывают и такие мужья.

Я решительно не согласен. Пусть он грешен, мой герой, но тогда из гордости. Он ни минуты не мог предположить, что жена способна его обмануть, его, агреже, его, сверхчеловека.

Пюс не возражает. Она идет еще дальше:

– Он даже изобрел систему, чтобы оградить себя от неприятных сюрпризов. Я прямо слышу его слова: "Если жена изменит мне, такому человеку, выдающемуся знатоку Акрополя, – или там двигателей внутреннего сгорания, – мне останется только ее презирать".

Признаться, я потрясен. Вспоминаю вдруг, что почти то же самое, исключая Акрополь и двигатели внутреннего сгорания, сказал и я однажды Пюс.

Возвращаюсь к письменному столу, хватаю ручку и склоняюсь над моим листком. Пишу: "Он думал, что испытает лишь презрение к жене, если она ему изменит. Однако, когда это случилось, с изумлением обнаружил, что терпит адские муки".

Меня вдруг словно жаром обдало. Я хорошо знаю это ощущение – будто пьешь медленными глотками крепчайшее вино. При этом у меня делается какой-то странный взгляд. Пюс отлично известно, что это означает. Лед тронулся. Мое перо, как породистый скакун, только и ждет, чтоб галопировать по бумаге. Я еще не нашел решения, не придумал гениальную месть, но я почувствовал, как забилось сердце моего персонажа. Он ожил. Он не стоит более, застыв на набережной в тумане, словно ему нездоровится. Он продолжает путь, он идет прямо туда, куда должен идти.

– Я оставлю тебя одного, – говорит Пюс. – Мне кажется, дело пошло на лад. И потом виски подействовало – глаза просто слипаются.

Она подходит к окну, раздвигает шторы.

– Здесь можно задохнуться, – говорит она, приоткрывая окно.

Пюс взяла привычку поступать, не спрашивая моего мнения. И это неплохо, потому что сам я никогда не знаю, холодно мне или, наоборот, жарко.

Вдалеке слышится сирена входящего в порт судна. Будто жалобный зов моего детства. До последнего своего вздоха не перестану любить эти сирены. Пронзая насквозь, они поднимают меня ввысь и на крыльях неизвестности уносят далеко от себя самого.

– Совсем как в твоем романе, – замечает Пюс, слегка наклонившись через окно – Ужасный туман. Даже набережную не видно. Не забудь прикрыть окно, когда пойдешь спать.

Она уже знает, что сегодня я буду работать допоздна. Проходя мимо стола, она останавливается и смотрит на меня так долго и пристально, что глаза ее начинают чуть косить.

– Знаешь, – говорит она наконец, – я совершенно уверена, что ты найдешь эту свою месть. У тебя есть одно большое достоинство – ты упорен. Уж если ты за что-нибудь берешься, то доводишь дело до конца.

Затем она идет к лестнице. Слежу за ней взглядом, охваченный внезапной растерянностью, готовый сказать что угодно, лишь бы задержать ее еще хоть ненадолго.

– Когда у тебя поезд?

Уже ступив на первую ступеньку, она останавливается и смотрит на меня с каким-то странным волнением.

– В восемь утра.

И добавляет с натянутой усмешкой:

– Хоть раз в жизни поднимусь, как все порядочные женщины.

Не очень в это веря, предлагаю проводить ее на вокзал.

– Когда ты встаешь в такую рань, ты потом весь день чувствуешь себя разбитым, – справедливо замечает Пюс. – А потом, знаешь, вокзальные перроны мне противопоказаны – плакать от них хочется. То есть, если меня провожают с платочком...

Она опять смеется деланным смехом, который причиняет мне почти физическую боль. Все это виски, поглощаемое ею, отнюдь не укрепляет нервы.

– Ты ничего не хочешь передать моему брату? – неожиданно спрашивает Пюс.

А вот этого не надо было говорить. Я ненавижу Андре, я всегда его ненавидел и никогда не мог понять, почему. Не потому ли, что Пюс каждый раз, когда едет в Париж, останавливается у него. Я чувствую, что их связывает некое сообщничество, которое было между ними всегда. И мне кажется, будто он ее у меня похищает.

К тому же, Андре Дюверже – полная противоположность мне: крупный предприниматель, низенький, ростом с метр шестьдесят, весом в девяносто кило мужчина. Он – владелец фармацевтической лаборатории, и все, что его интересует в жизни, – это "делать деньги". На эти деньги он покупает большие, бросающиеся в глаза вещи: американские автомобили, моторные лодки, холодильники, куда можно засунуть целого быка.

Это невозмутимое, всем довольное существо, от которого не ждешь сюрпризов, которое ни из-за чего не переживает, тогда как я переживаю из-за всего. Мне отвратительна его манера одеваться и то, как он питается. Я в ужасе от его квартиры. Андре наводит на меня скуку. Смертельную скуку.

В очередной раз я говорю об этом Пюс. Говорю со злостью, в которой прекрасно отдаю себе отчет.

– И все из-за того, что один раз в году я провожу у него две недели! – спокойно замечает Пюс, поднимаясь по лестнице.

– Два раза в год! Три раза в год! По-моему, ты вообще живешь в Париже!

Ах, злонамеренность! Я мог бы написать о ней целый роман. Сознательное, заранее обдуманное зло.

Сейчас она поднимется по лестнице и скроется наверху, и я окликаю ее сдавленным от подступившего отчаяния голосом:

– Дорогая!

Она в изумлении останавливается на последней ступеньке и наклоняется через перила:

– Да. В чем дело?

– У тебя большой багаж?

Меня вдруг страшно интересует этот вопрос.

– Большой желтый чемодан и черный баульчик.

– Как обычно.

– Да, как обычно, – повторяет Пюс.

Кто мог бы обнаружить яд в этих совсем простых словах, которые обжигают меня и должны причинять ей боль?

Теперь она исчезает. По-настоящему. Ее нет в моем мире. Словно никогда и не было. Однако она по-прежнему здесь. Присутствует, как "духи" в старых английских сказках. Как присутствуют те, что умерли совсем недавно.

Я не могу оторвать взгляд от опустевшей лестницы, где наверху еще витает, наверное, ее аромат. Как же долго не исчезает след, оставленный женщиной, которую любишь.

II

Я медленно возвращаюсь к письменному столу. Сажусь, беру ручку. То радостное вдохновение, которое посетило меня несколько минут назад, прошло. Все же я заставляю себя писать.

"Он двигался навстречу розоватому свету, сиявшему, подобно маяку в открытом море. Он представлял себе все это застывшее равнодушие вокруг него там, за занавесками. Необъятный сон. Покинутый город".

Откладываю ручку. Не идет. Меня не волнует мой герой. О себе я думаю, о своей судьбе, которая ускользает из-под моего контроля и которой я поклялся когда-то управлять.

Я встаю. Мне хочется взглянуть на собственную физиономию, и я останавливаюсь перед зеркалом в красивой, искусно сделанной раме, – восемнадцатый век, – век, – который Пюс притащила в последний раз, вернувшись после очередной эскапады.

Сомнений нет: у меня лицо человека, испытывающего чувство страха. Сначала видны только мои глаза. Они сверкают мрачным огнем, и в этом причина моего былого успеха у женщин – глаза обманывают, верится, будто огонь в них зажжен страстью, а страсть привлекает, она лестна. Но я, я-то знаю, что этот диковатый блеск придавал моим глазам всегда только страх.

Страх перед чем? Перед всем. Страх перед жизнью и ее противоположностью – смертью. Страх перед поступками и принятием решений. Страх сдвинуться с места. Страх перед Парижем. Страх перед людьми.

Особенно страх перед людьми. Чем дальше, тем больше меня пугают мои ближние. Мне действительно кажется, что они задумали меня погубить. У меня впечатление, будто наше человеческое общество ни что иное, как общество насекомых, занятых пожиранием друг друга. Почему Сотворенное может выжить, лишь питаясь себе подобным трупом? Вот в чем величайшая загадка. Собака, пожирающая кошку, которая, в свою очередь, пожирает птичку, а та – мошку. Человек, пожирающий человека.

Несомненно, решиться на эту ссылку меня заставил мой страх. Я нашел тысячу причин, чтобы схорониться в Дьеппе и заодно похоронить здесь Пюс. Пюс, которая создана для жизненной круговерти. Как только мне исполнилось тридцать восемь лет, я заявил, что лишь в уединении смогу создать свои самые значительные произведения, замыслы которых зреют во мне. Надо было удалиться от света, его пустой суеты.

А возвращение к истокам! И это тоже провозгласил я для себя! Каждый день стану бродить у моря. Лягу лицом в песок. Соленый запах водорослей. Струящийся свет солнца. Порывистый ветер. Поэма! Оратория! Родник, божественный родник! Ох, я и нагулялся! В первый же день прошел десять километров, возвратился совершенно разбитый и больше уже не ходил. Нет, если быть точным, каждое утро я иду пешком за газетой в табачную лавку, что находится в трехстах метрах от дома.

Я практически совсем не вылезаю из своей норы. Укрывшись в глубине моего душистого логова, слежу за биением собственного пульса, щупая запястье, и жду наступления ночи, жду, чтобы что-нибудь произошло.

Я могу сидеть часами, ничего не делая, скрючившись в кресле, как паук, неподвижно застывший в центре своей паутины. Я чувствую, как превращаюсь в паука и поджидаю свою муху.

Подумать только – было время, когда мне не сиделось на месте! Я был худой как палка, постоянно в движении. Мог не есть, не спать, объезжал дюжину разных мест, чтобы взглянуть, где будет происходить действие моего будущего романа, замысел которого я вынашивал.

И дойти до такого! До этого кресла, в котором я, съежившись, провожу свою жизнь. Ему только колесиков не хватает. Человек, созданный для движения и добровольно приговоривший себя к такой неподвижности, ставит над собой опыт, подвергаясь необычной пытке. И в этих муках есть какое-то наслаждение. Маркиз де Сад несомненно понял бы, что я хочу сказать. Представьте себе животное, которое приготовилось к прыжку, и вдруг просто падает, разбиваясь, в траву.

Бездействие овладело мной постепенно, исподтишка. Под тем предлогом, будто не желаю отвлекаться от работы, я стал избегать всего, что требовало определенной активности, этих необходимых каждодневных мелких дел, которые создают жизненный ритм. Я этот ритм утратил.

Понемногу я перестал отвечать на письма, еще связывавшие меня с далекими друзьями. Объявил, что новые песни, этот шум-гам для молодежи, безвкусны, и отключил радио. Уволил нашу последнюю горничную и попросил Пюс ограничиться приходящей прислугой. Прислуга, живущая в доме, – несносный свидетель вашей интимной жизни... если только не порывается без конца рассказать вам о собственных несчастьях. Потом не мешает, чтобы супруга занималась кое-какой работой по дому: это ее и развлекает, и привязывает.

Не хлопают больше и двери дома. А завтра уже не будет Пюс, и воцарится полная тишина. Лишь изредка крик пароходной сирены прорежет голубое отверстие в окружающем меня небытие, словно кусочек лазури проглянет в пасмурном небе. Тогда на несколько мгновений отправлюсь в путь и я. Унесусь за серые моря, далеко-далеко от Дьеппа.

Наконец-то я ясно представляю себе монашеское существование, о котором всегда мечтал. Целиком и полностью посвятить себя творчеству. Не видеть больше "людей", не слышать их. Сколько времени пришлось бы потратить на их жалкие истории, похожие одна на другую, вроде тех, что рассказывает прислуга.

Только не думайте, что я перестал бриться и целый день сижу в халате. Я всегда терпеть не мог неопрятность, неряшливость в одежде. Думаю, что именно это заставило меня очень быстро покинуть Сен-Жермен-де-Пре.

По правде говоря, что касается внешности, я продолжаю соблюдать приличия. Хоть я слегка и пополнел, в свои сорок два года выгляжу очень даже неплохо. Не полысел, сохранил все зубы и по-прежнему легко взбегаю по лестнице.

Разумеется, это из-за Пюс я продолжаю заботиться о своем внешнем виде и не отказался от хорошего портного. Я имел глупость думать, что, пока стараюсь выглядеть в ее глазах привлекательно, бояться нечего.

Я отхожу от зеркала, поворачиваюсь к нему спиной и лениво возвращаюсь к письменному столу. Матерь божья! Продвинется ли сегодня моя работа? Это безмолвие в безмолвии больше не может продолжаться.

Перечитываю последнюю фразу: "Он двигался навстречу розоватому свету, сиявшему подобно маяку в открытом море..."

Вдруг отрываюсь от чтения и приподнимаю голову. Мне послышался стук. Как будто постучали в дверь. Но я наверняка ошибся, это тишина, неотступно преследуя меня, играет со мной свои шутки.

Впрочем, если даже допустить, что в этот поздний час кто-то пришел в мой дом, в дверь не станут стучать, а позвонят. У входа есть звонок. Но кто может прийти? Я никого не жду. Уже несколько месяцев ко мне никто не приходил.

Только я склонился над страницей, как все повторилось. Но на этот раз я уверен, что мне не снится: несколько глухих ударов в массивные дубовые двери.

Встаю из-за стола, охваченный странным чувством. Не могу сказать, что испытываю страх. Мои страхи другого порядка. Но мне не по себе. С того момента, как раздался стук в дверь, тишина вокруг меня еще более сгустилась. Я угадываю за стеной необычайный мрак. За дверью кто-то есть, кто-то, кого безуспешно пытаюсь себе вообразить, какой-то неизвестный прохожий, по непонятной причине остановившийся у моего порога. И я чувствую, как во мне растет, возвращаясь из глубин детства, животный страх перед ночным мраком.

Бесшумно приближаюсь к двери и вдруг кричу:

– Кто там?

Никакого ответа.

Однако я уверен, что в дверь дважды стучали. Вынимаю ключ из замка и через замочную скважину стараюсь что-нибудь разглядеть, но, кроме плотного как вата тумана, не вижу ничего. Наклоняюсь снова и на этот раз прикладываю к замочной скважине ухо. Внезапно внутри у меня все сжимается: я совершенно уверен, что слышу чье-то дыхание.

Закрываю глаза, выпрямляюсь Необходимо взять себя в руки. Придется назвать вещи своими именами: я испытываю страх Абсурдный, как и всякий другой страх. Я боюсь дыхания этого существа, которое угадываю за дверью, как невысказанную угрозу.

Терпеть не могу пугливых людей. Я никогда не был трусом. Итак, собираюсь с духом. Я должен знать. Смотрю на свою правую руку, которая держит ключ. Она не дрожит. Бесшумно вставляю ключ в замок и осторожно, очень осторожно открываю дверь.

Я не ошибся, за дверью кто-то стоит. Какой-то странный тип, довольно высокий, чуть сгорбленный, с бледным лицом Я хорошо вижу его в свете фонаря, и он начинает внушать мне опасение, потому что, не произнося ни слова, пристально глядит на меня. У него глубоко посаженные черные глаза, лихорадочно блестящие глаза больного, с множеством маленьких, расходящихся лучиками морщинок вокруг, из-за этих морщинок его лицо выглядит помятым. Однако ему явно не больше сорока Он с непокрытой головой, длинные, темные, плохо подстриженные волосы закрывают шею.

Но вот что самое поразительное – мне кажется, будто я уже где-то видел это лицо. Вдруг замечаю его измятый плащ и мне в голову приходит безумная мысль: этот не произносящий ни слова человек и есть персонаж моей книги. Да, это мой учитель, блуждающий по ночному Дьеппу, именно такой, каким я его себе воображаю уже в течение многих дней.

Видно, с ним произошел несчастный случай. Похоже, он не знает, где находится. А бледен настолько, что кажется, вот-вот упадет.

Мне надоело его молчание, и я попросту спрашиваю:

– В чем дело, мосье?

Он не отрывает от меня пристального взгляда и вдруг мягким голосом невнятно произносит:

– Прошу прощения за беспокойство, но я увидел свет...

Разумеется, мне тут же приходит на память этот "розоватый свет" из последней написанной фразы моего романа. На мгновенье я поворачиваюсь к окну, которое Пюс оставила приоткрытым, откуда виднеется свет моей настольной лампы. Все совпадает. Чувствую, как колотится мое сердце, будто я только что пробежал стометровку.

– Я позволил себе... – бормочет незнакомец.

– Вы не заметили кнопку звонка?

– Ах, есть звонок?

Он не собирается проверять. Он все так же смотрит на меня и очень напоминает боксера, пропустившего сильный удар в челюсть. Тот же затуманенный, невидящий взгляд.

– Уже поздно, мосье, – говорю я суховатым тоном. – Вы хотели видеть лично меня?

– Нет, нет, – его голос звучит прерывисто. – Просто...

Он в нерешительности. В какой-то момент мне кажется, сейчас он уйдет.

– Я должен вам объяснить, – бормочет незнакомец. – Я неважно себя чувствую. Кажется, мне дурно.

Я в этом ни минуты не сомневаюсь. Но я не врач. Что и сообщаю ему без лишних церемоний. Он смотрит на меня с ошалелым видом.

– Да, – говорит он, – я думаю, мне следовало бы обратиться к доктору. Просто я нездешний, не знаю города, и в этот час... Мне б только на минутку присесть.

Я молчу. Меня смущает его настойчивость. И в то же время он внушает мне жалость. Все же я не могу захлопнуть дверь перед носом этого типа, который едва стоит на ногах.

– Прошу ваг, мосье! Я, правда, больше не в состоянии...

От этого умоляющего голоса все во мне переворачивается. И кровь в моих жилах словно делается горячей. Может быть, так физически ощущаешь собственную доброту. Я вдруг чувствую себя "добрым".

– Ну, хорошо, входите!

Итак, незнакомец входит в мой дом. В тот же момент меня молнией пронзает мысль: совершена ужасная ошибка. Словно я сам распахнул свою дверь перед опасностью... и пока я эту дверь закрываю, незнакомец проходит в глубь комнаты, то и дело оборачиваясь ко мне, и всем своим видом напоминает ослепленную светом сову.

Приглашаю его сесть. Он буквально падает в кресло, закрывает глаза и больше не двигается. Похоже, с ним случился обморок. Он бледен, а на щеках уже пробивается темная щетина. Поистине, мерзкая физиономия, и я принимаюсь вовсю ругать себя, что впустил его в дом. В то же самое время он меня чем-то притягивает. Мне кажется, эту физиономию я где-то видел.

– Хотите что-нибудь выпить?

Он открывает глаза, изумленно оглядывается вокруг, словно пробудился после долгого сна.

Я повторяю:

– Хотите выпить? У меня есть виски. Вам не повредило бы.

– Пожалуй, – тихо говорит он. – Но мне не хотелось бы вас беспокоить.

Как это ни парадоксально, и впрямь видно, что ему не хочется меня беспокоить. В нем чувствуется какая-то униженность, он стесняется самого себя. Он принадлежит к породе людей, которых жизнь сломила, уничтожила, и они будто просят прощения за то, что еще продолжают существовать.

– Я выпью с вами, – говорю ему и, наполняя стаканы, наблюдаю за незнакомцем. Он откинулся на спинку кресла и смотрит теперь в пространство. Мой взгляд останавливается на его стоптанных башмаках, на запачканных брюках, виднеющихся из-под плаща.

– Это невероятно! – вдруг произносит он задумчиво. – На набережной не было другого света. Горело только у вас. Тогда, инстинктивно... Понимаете, я начал задыхаться от этого тумана.

Нет, не понимаю. Я спрашиваю его, не думает ли он в самом деле, что ему стало плохо из-за тумана.

В первый раз вижу, как он улыбается. Слабая улыбка, проложившая морщины на его мертвенно бледном лице.

– Нет, – говорит он, – туман добавил. Уже сходя с парохода, я чувствовал себя неважно.

"Уже сходя с парохода..." Я ставлю стакан, который собирался ему протянуть, и на секунду прикрываю глаза, чтобы овладеть собой. Мое сердце бьется изо всех сил.

– Значит, вы только что с парохода? – спрашиваю я вполголоса.

– Да. Прошло четверть часа, минут двадцать, не знаю. Может, немного больше, потому что я заходил в кафе.

– Кафе?

– Одно какое-то еще было открыто на набережной.

– Почему же вы не передохнули там, в этом кафе?

– Да, конечно, я мог бы. Но я почти сразу вышел снова на улицу.

– Почему?

– Там было слишком много людей, много дыма. У меня закружилась голова. Было полно моряков. Некоторые из них пьяные... Думаю, я испугался.

– Испугались?

Неожиданно он встает, охваченный волнением.

– Нет, в самом деле, не то, – говорит он. – Это трудно объяснить. У меня...

Скажет он, наконец, черт возьми?! Он обхватывает голову руками, похоже, ему действительно очень худо. В конце концов, с трудом выдавливая из себя слова, отрывисто произносит:

– У меня было чувство, что не туда я должен идти. Когда же увидел ваш свет, наоборот...

– Не понимаю... – бормочу я, в свою очередь, запинаясь.

– Разумеется, – он снова садится в кресло, явно отказавшись от мысли что-либо объяснить. – Вы не можете понять.

Мне придется хлебнуть как следует. Эта история совсем не в моем духе! В мистику я никогда не ударялся. Для этого я слишком француз! И никогда не был восприимчив к сигналам медиума.

Только вот этот тип, который высаживается с корабля в тумане и идет на "мой огонь"... Я невольно делаю сопоставление с моим героем, лицейским учителем, застрявшим здесь, на моем письменном столе.

Решившись, я все же протягиваю ему стакан, снова внимательно его разглядывая.

– Держите, пейте. Я добавил немножечко воды. Если честно, то он слишком похож на преподавателя из лицея. Хотя... они выглядят так же, как обыкновенные люди. А люди бывают всякие. Высокие худые и маленькие толстые, лысые и бородатые.

У незнакомца длинный тонкий нос, впалые щеки, рот – словно рана. Особенно мое внимание привлекают его руки – громадные, длинные, с пальцами музыканта или, скорее, фокусника. Не знаю, почему, но его руки мне не слишком нравятся.

– А что вы, собственно, чувствуете? – спрашиваю я его.

– У меня болит голова, – отвечает он. – Болит ужасно. Думаю, меня ударили.

– Ударили?

– Да. На пароходе.

– Вы подрались?

– Нет, не думаю.

Он мне кажется все более странным. Если он дрался, он должен все же это знать. Помнить своего противника, помнить, как все происходило. Он качает головой, избегая на меня смотреть.

Глядя на него, я спрашиваю себя, не смеется ли он надо мной. Удивление и раздражение, видимо, читаются на моем лице, потому что он внезапно наклоняется ко мне, с блестящими глазами, готовый во всем признаться.

– Вы мне не верите, не так ли? Однако это правда! Я все забыл!

– Вы хотите сказать, что удар, который вам нанесли, повлек за собой своего рода амнезию?

Он вздрагивает, как от удара, хватает меня за руку и с жаром произносит:

– Именно так, мосье! Теперь, поскольку вы сами произнесли слово, я должен вам сказать: я совершенно утратил память с того момента, как сошел на берег. По-настоящему помню лишь одно – смысл слов. Это важно, заметьте. Но я думаю, что у всех утративших память есть эта особенность.

Я едва слушаю, изо всех сил стараясь скрыть охватившее меня возбуждение.

– Но должны же вы по крайней мере знать, кто вы?

– Нет, мосье, я не знаю, кто я, – с волнением произносит он сдавленным голосом. – Даже этого не знаю! Страшно, не правда ли? Словно я сошел с ума.

В его глазах тоска. Неописуемая тоска.

– Вы ничего не знаете о себе?

– Абсолютно ничего. Не знаю, откуда я. И совсем не представляю, зачем приехал в этот город.

Теперь сомнений нет, это "он". Он, мой персонаж! Я чувствую, что со мной происходит что-то необычайное. Я весь внутренне дрожу. Надо успокоиться во что бы то ни стало.

Это не бред. Я прекрасно знаю, что передо мной человек из плоти и крови. Тем не менее все происходит так, будто я в действительности имею дело с вымышленным персонажем. Им можно как угодно распоряжаться, и, словно в минуту высшего озарения, я вижу, какую выгоду можно из этого извлечь.

Прежде всего надо как следует разобраться с этой марионеткой. Я должен убедиться, все ли его связи с внешним миром обрублены. Для начала спрашиваю, есть ли у него документы. Было бы естественно иметь их при себе.

Он опускает голову, не отвечая. Я настаиваю, меня это безумно интересует.

– В конце концов, вы должны были проверить! Есть у вас с собой документы?

Тогда он стыдливо произносит:

– Нет, мосье. Разумеется, я посмотрел в карманах, когда почувствовал...

– И что?

– Они были пусты.

– Пусты! И бумажника не было?

– Нет. Ничего. Поэтому, кстати, я и подумал, что на пароходе на меня напали. Возможно, хотели обокрасть. Это разумное объяснение, не правда ли?

– Очень разумное. И я предполагаю, что у вас, в довершение всего, нет денег?

– Ни гроша, – признается он удрученно. – Ну как же мне выйти из положения?...

Все это чудесно. Ужасно и чудесно. Я начинаю ходить вокруг его кресла так же, как кружу, преследуя кого-нибудь из своих персонажей. Но обычно в кресле никого нет.

Внезапно мне приходит в голову мысль о багаже. Если он плыл на пароходе в качестве пассажира, у него, скорее всего, был хоть один чемодан.

Я делюсь с ним своими соображениями.

– Насчет этого так же, как и насчет остального. Я не знаю, был ли у меня чемодан! – говорит он мне с отчаянием в голосе. – Все, что я могу сказать, – это то, что, придя в сознание... в общем... когда я снова осознал реальность, вернулся в реальную жизнь, я был среди пассажиров у выхода из морского вокзала. И в этот момент, – тут уж я твердо уверен, – у меня не было никакого багажа. Но, заметьте, это ничего не значит. Я вполне мог иметь чемодан и оставить его на пароходе.

– Совершенно верно. Но я думаю о том, что вы сейчас сказали. Когда вы сошли на берег, вы были не в себе?

– Я знаю лишь одно, мосье, что стал снова воспринимать внешний мир, находясь среди пассажиров, на морском вокзале. Вдруг я стал видеть, слышать.

– А до этого момента?

– До этого – ночь, мосье, непроглядный мрак, смерть, если хотите.

Мне хочется броситься к столу, схватить ручку, склониться над бумагой.

– И вы покинули морской вокзал и бродили в тумане?

– Именно так, мосье.

– Невероятно! Абсолютно невероятно!

Эти слова вырвались у меня на сей раз помимо воли. И в голосе моем прозвучало нечто вроде радости, и я в этом уверен. Глупо и неосторожно! Вот уже незнакомец смотрит на меня чудным взглядом.

– Что случилось, мосье? У вас взволнованный вид. Надеюсь, мои несчастья тут ни при чем?

Моментально беру себя в руки, быстро подхожу к столику и, выпив глоток виски, бросаю равнодушным тоном:

– Нет, просто я кое-что вспомнил, так... одно совпадение...

И снова набрасываюсь на него с вопросами о его прошлом, об этом прошлом, которого определенно не существует. Он даже не знает, как его зовут. Ни документов, ничего. Невероятная удача! Я едва сдерживаю смех.

А этот несчастный вдруг начинает скандалить. Кажется, сейчас он на грани истерики. В уголках его губ пузырится пена, и на это не слишком приятно смотреть.

– Эта пелена должна исчезнуть! – вопит он. – Потому что так продолжаться не может! Это ужасное ощущение, мосье, вы совершенно себе не представляете!

– Напротив, прекрасно представляю!

Он в волнении подходит к окну, возвращается назад. Теперь он спокоен. Даже заставляет себя улыбнуться.

– Извините меня, мосье. Полагаю, мы уже достаточно говорили обо мне. Больные всегда эгоисты. Я вижу, что ничего не знаю о вас, человеке, у которого есть его прошлое. О вас, кто был так добр ко мне.

Я возражаю, сознавая собственное лицемерие:

– Ну что вы!

– Да, да! Вы посреди ночи открыли мне двери своего дома.

– Вам было плохо. Это элементарный долг каждого.

Он спрашивает, чем я занимаюсь.

– Видите ли, я заинтересован в том, чтобы у других вес было ясно. Это вносит свет и в мою жизнь... Как ваш свет, мосье, только что.

Неожиданно он растрогал меня, вот тварь!

– Знаете, – говорю я, у меня занятная профессия. Если это профессия. Я писатель, мосье. Пишу книги, романы. И, что совсем удивительно, продаю их!

Незнакомец таращит глаза, будто я сообщил ему, что я космонавт.

– Книги! – произносит он с волнением. – Писатель! Вы придумываете драмы, героев! Вы создаете судьбы!

Лучше он и сказать не мог. Вижу, он прямо готов склониться передо мной в поклоне.

– Это замечательная профессия, мосье!

– Прежде всего странная. Случается встречаться с привидениями.

Он схватывает на лету:

– С привидениями?... Вроде меня, не так ли?

Внезапно у меня возникает желание говорить начистоту. Я бросаю на него сочувственный взгляд.

– В определенной мере так. С персонажами, которые похожи на вас. Ибо они тоже возникают из тумана. Они тоже без предупреждения появляются в моем доме, с бледными лицами, с пустыми карманами. И я должен сочинить им жизнь, прошлое, страсти, любовь... Ах, это удивительно!

Вот я и увлекся. Но это сильней меня. Необычность ситуации меня вдохновляет. Уже давно не пылал в моей душе этот огонь.

– Что удивительно, мосье?

– Ваше появление именно в данный момент, – говорю я.

– Я вам, наверное, помешал? Вы, вероятно, писали?

– Я начал. Только начал...

III

Мы надолго замолчали, погрузившись каждый в свои мысли. Он допил виски. Я предложил еще, но он отказался.

Спрашиваю, как он себя чувствует.

– Гораздо лучше. Но голова болит по-прежнему.

– Я дам вам аспирин.

Он возражает, говорит, "что и так уж меня замучил".

– Мне это не составляет никакого труда, – говорю я. – Может, снимете плащ? Вам будет удобней.

Вдруг у меня замирает сердце: он направляется к двери.

– Вы хотите уйти?

– Да, я покину вас, мосье, не хочу злоупотреблять вашим терпением. Думаю, я в состоянии передвигаться. От виски мне стало лучше.

Я кидаюсь к нему, хватаю за руку.

– Куда же вы пойдете? Без денег, без документов?

Он смотрит на меня собачьим, обезоруживающим взглядом. От этого взгляда у меня наворачиваются слезы. Я встряхиваюсь. Надо следить за собой, нельзя размягчаться.

– Снимайте-ка плащ! – говорю я тоном, не терпящим возражений. – Похоже, о вас давно некому позаботиться. Расслабьтесь, сядьте в кресло. Подумаем, как быть дальше.

Чувствую, как он податлив, словно воск. Лепи, что хочешь!

Неловкими движениями он стягивает с себя плащ. Я помогаю ему, бросаю плащ на одно из кресел. Пока незнакомец усаживается, достаю из ящика письменного стола аспирин.

Рядом с коробочкой аспирина стоит пузырек гарденала. Обычно я употребляю его в большом количестве. Незаметно вынимаю из пузырька две таблетки и зажимаю мизинцем в ладони: добавив их к аспирину, могу быть уверенным, что мой гость прекрасно проведет ночь. Желательно, чтоб он спал покрепче и не просыпался на каждый шорох.

– Не знаю, как вас благодарить, – он сидит, обхватив голову руками, с совершенно беспомощным видом, мне кажется даже, он расплакался.

– Я привык к встречам с незнакомыми людьми, – тихо произношу я, приблизившись к его креслу. – Они являются частью моего ремесла.

– Вы имеете в виду встречи в ваших романах? – он приподнимает голову.

Я объясняю, что для писателя персонажи его книги вначале всегда незнакомцы, которых следует опасаться. Постепенно мы их приручаем, и в итоге они становятся нам ближе лучших друзей.

– Напрасно они пытаются от нас ускользнуть. Мы срываем с них маски, изучаем, исследуем, пока не проникнем в малейшие их секреты.

– Ну, что ж, – говорит незнакомец, – мне лишь остается пожелать быть одним из них! Может, вы и с меня сорвете маску. Раз у вас есть опыт...

Именно об этом я и думаю. Объявляю моему гостю, что, в самом деле, вероятно, смогу ему помочь. Лучше, чем кто бы то ни было, лучше, чем врач, лучше, чем полиция. Ибо, разумеется, я сразу же подумал о враче и о полиции. Только знаю я их!

– Для них вы будете еще одним случаем, занесенным в картотеку среди сотен других. Вас попросят зайти еще и еще. Вы будете ждать месяцами. Или же застрянете в какой-нибудь клинике.

Я говорю это не в порядке упрека: что эскулапы, что полицейские перегружены работой. Служа всем, они забывают о каждом в отдельности.

И потом надо безумно любить свое дело. Свет прозрения вспыхивает лишь в умах, вдохновленных страстью.

Я продолжаю развивать свою мысль. Кружу вокруг моего гостя как оса. Воодушевляюсь все больше.

– Мне кажется, я буду защищать ваше дело самопожертвованно. Это святое дело: правда о человеке. Я проявлю настойчивость, и, право же, не стоит мне ставить это в заслугу, ибо ваша история меня потрясла. Поймите меня: я как будто начинаю писать новую книгу! Вы – персонаж! Мой персонаж!

И сам уж не знаю, что говорю. Не слишком хорошо, по крайней мере. А это опасно. Но незнакомец ничего не замечает. Как ему заметить? Наоборот, вижу, он прямо исполнен благодарности, растроган.

– В самом деле, – шепчет он, – вы согласны мне помочь?

В его глазах светится надежда.

– Да, мы попытаемся пройти вашу жизнь, словно поплывем вверх по реке, возвращаясь к истокам, – заявляю я с апломбом психоаналитика.

Мне нравится это: "словно поплывем вверх по реке..." Надо бы запомнить, чтобы записать.

Тем временем мой утративший память гость млеет от радости.

– Ах, мосье! Я вдруг почувствовал себя не таким уж потерянным, не таким беззащитным! Этот свет, который неудержимо притягивал меня... ваш свет... я не обманулся!... Мне кажется, утративших память, как и слепых, направляет какое-то шестое чувство.

Это тоже надо не забыть. Вообще, начиная с определенного момента, надо бы все записывать. Черт побери! Я чувствую себя в отличной форме! Скоро уложу его спать и сяду за работу. Мне знакомо это состояние, знаю, теперь буду трудиться до зари.

Растворяю аспирин и гарденал в воде, добавляю немного сахара и протягиваю стакан гостю.

– Выпейте! Это успокоит боль и поможет уснуть.

Он, морщась, пьет.

– Спать! – говорит он. – Я только и делаю, что сплю! То есть, у меня чувство, будто я сплю, будто все это кошмарный сон.

Он допивает лекарство, и я забираю у него стакан.

– Поспать, конечно, было бы неплохо, но где? – спрашивает он.

– Да здесь. Зачем усложнять?

Ну все, готово! Я нажал кнопку. Ту, что приводит в действие пружины Приключения. Я поставил на карту судьбу этого человека и, быть может, свою судьбу. И последствия моего поступка необратимы. Мы не можем вернуться назад, ни он, ни я.

Я мог не произносить эту фразу, не пригласить его, и все было бы по-другому. Ощущение, будто я воплощаю замысел своего романа в жизнь, достигает высшей точки. Ибо так же, как в литературном произведении, я волен решать, как поступит мой персонаж. Но, когда решение принято, вся книга, включая слово "конец", подчинена ему.

Я медленно подхожу к двери, ведущей в комнату для гостей, и приоткрываю ее.

– Тут есть кровать, есть туалетная комната, – говорю я. – Вам будет удобно.

Незнакомец послушен. Я с самого начала знаю – его надо лишь слегка подтолкнуть. Он в таком жалком состоянии, что не может оказать серьезного сопротивления чьей-то твердой воле.

– Я бы должен был отказаться, – говорит он, – но у меня не хватает духу. Я так устал. И потом, скажу вам, от одной только мысли снова очутиться на улице в этой темноте, в этом тумане... Мне кажется, я не дожил бы до утра...

– Вот видите, я прав! Отдохнете как следует ночь и завтра, быть может, во всем разберетесь. Взгляните на вашу комнату.

Моя рука по-прежнему на ручке двери; вижу, он послушно встает. Я упиваюсь властью, которую приобрел над его действиями.

Когда он уже в метре от меня, в голову приходит одна мысль.

– Погодите! – говорю. – Думаю, мы можем сейчас же узнать, откуда вы прибыли.

Он удивлен.

– Ведь не мог ваш пароход прийти ниоткуда?

– Вы полагаете? – он скрипуче хихикает. – Мне кажется, я сошел на берег с корабля-призрака.

– Ну, в привидения я не верю!

Устремляюсь к письменному столу.

Снимаю трубку, набираю номер. Как это я раньше не подумал. Слышу гудок, характерный щелчок, чей-то голос.

– Алло? Управление порта?

– Да, мосье, – отвечают мне сердито.

– Я хотел бы получить у вас справку. Примерно полчаса назад в порт пришел пароход, что это за судно и откуда?

– "Корнуэй" из Ньюхавена, мосье.

Я благодарю и вешаю трубку.

– Вы прибыли из Ньюхавена! – торжествующе сообщаю я незнакомцу.

– Ньюхавен? А где это?

Черт возьми! Его в самом деле надо всему учить. Говорю, что Ньюхавен – английский порт в Сассексе, на берегу Ла-Манша, и что существует регулярная линия Ньюхавен – Дьепп.

– Итак, мосье, вы приехали из Англии. Это начало – завеса над вашим прошлым чуть-чуть приподнялась.

Похоже, ж озадачен.

– Из Англии? Но не думаете же вы, что я англичанин?

– Нет, – смеюсь я. – У вас нет ни малейшего акцента. И рыжих усов. К тому же у вас не слишком цветущий вид. Англичане всегда производят впечатление людей, спустившихся с высоты двух тысяч метров над уровнем моря. Неизменная трубка, которую они курят с победоносным видом, и цвет лица, как у вождя краснокожих!... Нет, все говорит за то, что вы франц. И еще...

Улыбаясь, подхожу к нему и провожу рукой по лацкану пиджака.

– Эта пустая петлица...

– А французы носят что-нибудь в петлице? – простодушно интересуется он.

– О! Массу вещей! Орденские ленты, знаки отличия, гвоздики...

Тут я опускаю взгляд и замечаю у него на пальце обручальное кольцо. Оно сверкает, внезапно бросаясь в глаза.

– Да вы женаты! Вот и еще одна указующая нить!

Правой рукой он хватается за левую, на которой кольцо, и рассматривает его сияющими глазами.

– Ну да, в самом деле! Я женат! Но это очень заметная деталь!

Он приходит в страшное возбуждение.

– Раз я женат, жену встревожит мое исчезновение. Она будет меня разыскивать! Меня найдут!

Придется все-таки остудить его пыл.

– Это справедливо в том случае, если у вас все еще есть жена.

Он тут же мрачнеет. Потрясающе – могу вылить на него ушат холодной воды. Когда мне заблагорассудится!

– Да, действительно, – говорит он, – ведь я могу быть и вдовцом.

– Или просто не живете с женой. Или разведен. Знаете, вариантов того, как могут сложиться отношения между мужчиной и женщиной, великое множество...

По правде говоря, это обручальное кольцо мне не нравится. Я вовсе не хочу, чтобы в затеянную мной увлекательнейшую игру вмешалось третье лицо. Только я один должен держать в руках все нити. Однако, что бы я ни говорил, кольцо означает какую-то связь. Парень прав: возможно, где-нибудь в этот час мечется какая-то женщина в поисках своего исчезнувшего спутника жизни. Досадно! Очень досадно! Однако у меня здесь не проходной двор. Хватит и этого дикаря. Кстати, ему давно пора устраиваться на новом месте.

Беру его за руку и подталкиваю к комнате. Чтобы в нее попасть, надо миновать маленькую прихожую; так что в те редкие моменты, когда в доме бывает людно, комната изолирована от постороннего шума. Обращаю внимание гостя на это преимущество.

– Когда мне необходим настоящий отдых, я сплю здесь.

Это неправда. Такого никогда не бывало. Я лгу ради собственного удовольствия. И еще потому, что мне кажется, будто, услышав от меня эту деталь, он проникнется большим доверием.

– Вот увидите, здесь вы очень быстро восстановите силы, я уверен.

У него вырывает восторженный возглас, когда он видит туалетную комнату и оборудованный там душ. В его глазах я читаю детскую радость. Откуда же он свалился, чтобы восторгаться таким образом?

– Сейчас же помою руки, – говорит он в возбуждении, – они у меня жутко грязные.

– На полочке умывальника вы найдете одеколон.

Я покидаю его. Не мешает, чтобы он побыл немного один, почувствовал необходимость моего присутствия, подобно собаке, которая, едва удалившись от хозяина, ищет знакомый запах.

Как только я возвращаюсь в гостиную, мой взгляд останавливается на его плаще. Смотрю на дверь – я нарочно оставил ее приоткрытой, чтобы слышать, если он войдет.

Снова гляжу на плащ. Он меня завораживает. Этот порок появился у меня недавно – меня интересуют чужие вещи. Мне кажется, они что-то скрывают. А мне необходимо знать. Это превратилось в болезнь: я должен произвести обыск и достиг в этом деле ловкости карманника.

Быстро запускаю руки в карманы плаща и вздрагиваю. Я чувствую под рукой холодный тяжелый предмет. Мне кажется, я угадал, какой. Вынимаю его. Да, моя догадка верна. Это револьвер. Оружие, которым, по-моему, пользуются полицейские, калибр 7,65, примерно так.

Внезапно у меня в голове возникает ассоциация, я бросаюсь к письменному столу. Кладу револьвер на бювар рядом с фотографией Пюс. На столе справа лежит кипа газет. Нужную мне газету нахожу сразу же под "Фигаро литерер" – вечерний выпуск местной ежедневной газеты. Надо поторопиться: кидаю взгляд на первую страницу газеты. Нет, я не ошибся.

У меня всего несколько секунд, чтобы разрядить револьвер. Я разбираюсь в оружии – изучал в те времена, когда создавал образ полицейского инспектора. Быстро проделываю операцию и кладу обойму в карман брюк. Наконец, в один прыжок снова оказываюсь у плаща и возвращаю револьвер на место.

– Чудесно! – говорит он, принюхиваясь к запаху одеколона, исходящему от его вымытых рук. – Я уже чувствую себя другим человеком. Теперь можно ложиться, не буду вам мешать. Я только хотел еще раз поблагодарить.

Он начинает мне действовать на нервы со своей чрезмерной вежливостью.

Его лицо спокойно, он расслабился. Чего нельзя сказать обо мне – все мои мускулы напряжены, я делаю усилие, чтобы улыбнуться.

– Знаете, я всегда ложусь очень поздно, – говорю ему, солгав в очередной раз. – Но, думаю, что вам сон необходим. Отдыхайте. И завтра спите допоздна.

– Вы позволите пожать вам руку? – говорит он.

Я смотрю на него с внезапно возникшим непреодолимым отвращением. Но какую же доверчивость выражает его взгляд!

Определенно я должен научиться владеть собой. Покончить со своими колебаниями, которые внимательному глазу могут многое открыть.

Мои движения излишне резки, когда я, выполняя его просьбу, протягиваю ему руку.

– Спокойной ночи, мосье, – мило произносит он. Он уже почти у дверей, когда я окликаю его:

– Вы забыли плащ.

– Я забываю решительно все, – произносит он с жалкой улыбкой.

Беру плащ с кресла и протягиваю ему.

– Спасибо, – благодарит он.

И в этот момент я приступаю к атаке. Видимо, мой взгляд не слишком любезен, ибо он приходит в смущение еще до того, как я произношу первое слово.

– Я тут кое о чем подумал, – говорю я ему. – Как вам удалось пройти таможню?

– Пройти таможню? – повторяет он удивленно.

– Ну да, таможню в Дьеппе. Вы прибыли из Англии. В этом случае вам нужен паспорт или хотя бы удостоверение личности, чтоб пройти таможню. Вы сказали мне, что у вас с собой нет никаких документов.

Внезапно он начинает с потерянным видом озираться по сторонам. Я жесток – и вот он снова беззащитен.

– Да, да, вы правы, – лепечет он.

– Я знаю, что прав, – говорю сухо. – Итак, как вы обошлись без документов?

– Я же сказал вам, что ничего не помню, – в его голосе звучит испуг.

– Да, правильно. Но что касается таможенников, они-то не утратили память! Они, разумеется, потребовали от вас удостоверение личности. А вы наверняка им его предъявили, раз уж находитесь здесь!

– В самом деле, наверняка, – повторяет он растерянно.

Смотрю ему прямо в глаза и не отступаю:

– Итак, где же оно, это удостоверение личности?

– У меня его нет! – он почти кричит. – Я же сказал вам, что мои карманы пусты.

– В самом деле, пусты?

– Если б у меня был с собой паспорт или удостоверение личности, я бы их все-таки обнаружил!

Он принимается судорожно шарить по карманам.

– У меня нет... у меня нет документов?

– А в плаще вы посмотрели?

Я пожираю его взглядом, подстерегая малейшее движение. Но он не дрогнул. Он выдерживает мой взгляд. Хотя не может не знать, что в кармане его плаща лежит револьвер.

– Да, посмотрел, – следует ответ. – Ничего.

Или он совершенно утратил память, или дьявольски хитер. Лучше не обострять ситуацию, замять разговор.

– Есть только одно объяснение, – говорю я. – Вы потеряли документы по пути сюда.

Он хватается за эту возможность, явно испытывая огромное облегчение.

– Наверняка так. Мне было ужасно плохо. Вы видели, когда я пришел...

Я дружески хлопаю его по плечу, советую больше не мучиться. Если паспорт был и если этот паспорт выпал из кармана, его найдут. И это было бы очень неплохо. Ведь в паспорте многое указано. Имя, возраст, адрес, профессия, национальность и даже дети. Все наше прошлое в нескольких словах. "Улисс" выслушивает мой краткий комментарий с непонятным выражением в глазах.

– Да, все будет очень просто, когда его найдут, – шепчет он.

Вдруг мне приходит в голову мысль дать ему имя Улисса. Ведь надо, в конце концов, как-то его окрестить. Не стану же я называть его "Господин X". Ему не на выборах выставляться.

Почему Улисс? Так, в порыве вдохновения. Может, потому, что кажется, будто он возвратился из "долгого путешествия"[5].

Ну, я теперь знаю, что делать, и больше не отвлекаюсь. Отправляю Улисса в его комнату. Пока он мне не нужен. У меня слишком много дел.

Оставшись один, вынимаю из кармана револьверную обойму и долго ее изучаю. На самом деле меня интересует не обойма. Я играю с ней, как играл бы со взрывчаткой. Еще никогда мой ум не работал так, уж не знаю, есть ли у меня талант, но начинаю верить в свою гениальность.

В голове у меня зреет величественный и чудовищный замысел. Вот и готов мой роман – есть начало, середина и развязка. Абсолютно неожиданная развязка.

Я сажусь за стол. Теперь мне действительно надо многое записать. В сложном механизме, изобретенном мной, играет роль малейшая деталь. Идут в счет даже запятые.

В этот глубокий ночной час я – словно на гребне тьмы на полдороги от уходящего к рождающемуся дню; не царское ли место для разума, стремящегося к безраздельной власти?

Вокруг меня все в точности так, как я описываю в романе: "Необъятный сон. Покинутый город".

Бодрствую лишь я один, повелитель Дьеппа. В тишине безжизненного города складывается, наконец, моя сокровенная песнь, она – словно органная музыка, звуки которой заставляют трепетать мое сердце.

Ощущение счастья пронизывает всего меня, вплоть до кончиков ногтей. Пюс была права, сказав, что я найду "свою месть". Она сверкает в моем сознании, как большой черный бриллиант.

Я берусь за перо, и теперь оно легко и неутомимо скользит по бумаге.

"Один человек, однако, бодрствовал здесь. Человек, с которым у него было свидание, хоть тот его и не слышал голос, будто приглушенный страхом: "Кто там?" Наконец, дверь открыли, и перед неизвестным появился тот, к кому он шел – дьеппский буржуа..."

Вдруг я инстинктивно приподнимаю голову и в трех метрах от себя вижу Улисса. Он появился бесшумно, и мне эта его манера совершенно не нравится. А что бы произошло, не подними я головы?

Но Улисс улыбается своей невинной улыбкой. Он уже успел снять пиджак и остался в рубашке.

– Прошу прощения, – говорит он, делая шаг вперед.

– Да, слушаю вас.

– Знаете, я упустил из виду элементарнейшую вещь. Таковы люди, страдающие амнезией: они забывают обо всем, даже о хорошем воспитании. Видите, я не поинтересовался даже, женаты ли вы...

Я чувствую себя, как человек, которому нанесли удар прямой в челюсть.

– Ничего страшного, – произношу равнодушным тоном.

Я стараюсь выиграть время. Я должен был предвидеть, что, в конце концов, он задаст мне этот вопрос.

– Нет, дорогой друг, – говорю неожиданно, – я не женат.

– Ну и хорошо! Знаете, меня это устраивает, – радуется он. – Мне было бы очень неловко беспокоить хозяйку дома. А так, между мужчинами, никаких церемоний, гораздо проще.

Вдруг я с ужасом вспоминаю про фотографию Пюс на письменном столе. Видел ли он ее? И может ли увидеть с того места, где стоит?

Незаметно бросаю взгляд на портрет и вижу, что он на три четверти повернут ко мне. Облегченно вздыхаю – портрет ему не виден.

– Ну, больше я вам не мешаю, – говорит Улисс. – Спокойной ночи.

Он исчезает. Кажется, обошлось. Немедленно хватаю фотографию и прячу ее в один из ящиков стола, откуда она нескоро появится вновь. Ящик запираю, а ключ кладу в карман.

Теперь мне предстоят чудесные минуты. Я – словно паук, висящий в пространстве на кончике паутинки. Паутина еще не сплетена, но нити готовы.

IV

В общей сложности я спал, наверное, не больше трех часов, но совершенно не испытываю усталости. Ничего, кроме внутреннего возбуждения. Оно сомнительного свойства и напоминает мне тот нервный подъем, который я ощущал в молодости, проведя двое суток без сна.

Сегодня утром я дышу всей грудью. По правде говоря, давно уже я не чувствовал такого вкуса к жизни. Энергия кипит во мне, и, спеша домой с большим чемоданом из черной кожи, я поражаюсь этим ощущениям, которые уж не думал испытать.

Надо сказать, что в этой радости само небо благословляет меня. Кажется, в одну ночь пришла весна. Морской ветер несет с собой острый запах водорослей и смолы. Легкие облачка бегут в небесной синеве, чуть подернутой дымкой, сквозь которую порой прочерчивают белые линии летящие чайки. И меня, словно чайку, парящую над морем, пьянит небесный и морской простор.

Невзирая на ощущения собственной легкости, я чувствую вес чемодана, оттягивающего мне руку. Но мне приятна эта тяжесть. Таков вес жизни, чьей-то жизни. Целая жизнь, заключенная в одном чемодане.

Я так потрясен этой мыслью, что начинаю размышлять, не назвать ли мне свой роман "Чемодан". Да, это хорошее название, современное, в нем кроется подлинная тайна: что в чемодане? Не считая поэтического оттенка, содержащегося в самом слове. "Чемодан" – слово, пахнущее кожей, но еще – свободой, кочевой жизнью, возможностью располагать собой... разными возможностями...

Уходя в город, я заглянул в комнату Улисса и убедился, что тот спит глубоким сном. Гарденал сделал свое дело. Улисс тихо дышал, укрывающая его простыня при каждом вздохе едва-едва приподнималась. Он напоминал сраженного усталостью солдата.

Я совершенно уверен, что он не заметил отъезда Пюс, равно как и Пюс не догадалась, что этой ночью я приютил кого-то в нашем доме. Знаю это совершенно точно, поскольку спал на диване в гостиной, как и всякий раз, когда работаю по ночам.

У меня очень чуткий сон, и если кто-то проходит через комнату, в которой я сплю, я сию же минуту открываю глаза. Итак, не подавая виду, я следил за тем, как уходила Пюс. Она ступала на цыпочках, как воришка, унося свой "большой желтый чемодан и черный баульчик". И у меня снова заныло сердце.

Но прежде чем исчезнуть, Пюс что-то искала. Она дважды проходила рядом с комнатой для гостей, и я замирал, затаив дыхание. Ведь разыскивая свою вещицу, она могла войти в комнату, и тогда все было бы кончено.

Когда она закрыла за собой входную дверь и я был вполне уверен, что она ушла, меня вдруг охватил ужас. Жребий брошен. Пути назад нет, я знал, что теперь доведу свою безумную книгу до конца.

Я дождался девяти часов утра, оделся и рискнул выйти из дома. В любом случае, я был вынужден выйти. Иначе невозможно продолжать начатое.

Теперь, когда я всего в нескольких метрах от дома, мое сердце бьется сильнее. А что, если Улисс воспользовался моим отсутствием и сбежал?

Нет, Силы Преисподней, вы не допустите этого! Вы не отнимете у меня дарованную жертву! Мухам не выбраться из паутины, они застревают в ней навсегда.

Вдруг, проходя мимо окна гостиной, я вижу за стеклом физиономию Улисса. И моя тревога мгновенно исчезает. По одному только выражению его лица я понимаю, насколько мои опасения были беспочвенны. Ну, конечно же, нет, она вовсе не собирается улетать, эта птичка! Она поджидает меня за стеклом, словно прикованная одиночеством к окну возлюбленная.

Однако страх, растворившись, оставляет во мне свой след. Я говорю себе, что не следует больше бросать его одного. Только в случае крайней необходимости. И еще – не стоит ему появляться у окна. Его могут увидеть с улицы, как увидел я.

В это мгновение я отчетливо представляю себе, каким будет с этих пор существование Улисса в моих стенах. Я не боюсь слов, и слово "заточение" приходит мне на ум. "Дьеппский узник". Вот и другое название. Немного в духе Понсона дю Терайя[6]. Нет, предпочитаю все же «Чемодан».

Открываю дверь, и Улисс устремляется мне навстречу, всем своим видом напоминая виляющего хвостом спаниеля. Он явно выспался и кажется моложе, чем вчера. У него отдохнувший вид, нет под глазами кругов, которые делали его похожим на актера немого кино. В брюках и рубашке без галстука, мягко ступая, он выглядит почти привлекательно.

– Вы в полном порядке, – говорю я, закрывая за собой дверь.

– Правду сказать, я чувствую себя гораздо лучше, – он по-настоящему улыбается. – Вы были правы: в вашей комнате замечательно тихо, не слышно ни малейшего звука. А какой матрац!

Теперь он даже смеется и потирает руки.

– Я позволил себе принять душ.

– И очень правильно поступили, – одобряю я. Подойдя к письменному столу, ставлю позади него чемодан. Обратил ли Улисс внимание на то, что я принес? Кажется, нет.

– Я видел в окно, как вы идете! – радостно сообщает он.

Несколько секунд молчит и добавляет с каким-то виноватым видом:

– Когда я увидел, что вас нет дома, я почувствовал себя немного потерянным.

А вот это превосходно! Предвижу момент, когда он вообще не сможет обойтись без меня, как не может обойтись без поводыря слепой.

– В мое отсутствие никто не приходил? – спрашиваю я небрежным тоном.

– Никто.

Решительно все устраивается к лучшему. Ибо это еще один момент, который внушал мне беспокойство: вдруг кто-нибудь явится в дом и застанет Улисса. Посетители у меня бывают редко, но все же вдруг зайдет какой-нибудь разносчик товаров, служащий газовой компании... В самые критические моменты нашей жизни всегда находится некий вообще-то незначительный свидетель, который очень даже может, возникнув в неподходящий момент, испортить все дело.

– Который час? – спрашивает Улисс.

– У вас нет часов?

– Нет.

У него нет абсолютно ничего. Ничего, кроме обручального кольца. Но, признаться, теперь я у него ничего и не требую, кроме этого маленького колечка, которое, вызвав вначале у меня беспокойство, неожиданно стало помощником в осуществлении моего великого Замысла.

Сообщаю ему, что уже одиннадцать, и у него вырывается удивленный возглас: он не думал, что проспал так долго!

– Вам это несомненно пошло на пользу, – говорю я. – А как голова? Все еще болит?

– Нет. Во всяком случае, не болит постоянно. Но, любопытно, знаете, до одного места мне больно дотронуться... Вот здесь, взгляните...

Он непременно хочет, чтобы я пощупал. Ощупываю ему голову, и он неожиданно охает.

– Точно, здесь. Должно быть, сюда меня ударили.

– Если только на корабле с вами не произошел несчастный случай. Вы могли упасть или на вас свалился какой-нибудь тяжелый предмет. В плавании все может случиться. Ибо, в конце концов, нет никаких доказательств, что вы стали жертвой нападения.

– А исчезновение документов и денег? Хоть я ничего о себе и не знаю, но, как ни странно, в роли бродяги себя не представляю. В самом деле, мне верится с трудом, чтобы я отправился в путешествие с пустыми карманами.

– Вы могли потерять бумажник. Потеряли же вы паспорт.

При этом слове он вздрагивает.

– Кстати, его не нашли... мой паспорт?

Проходит несколько секунд, пока я прикуриваю сигарету, потом небрежно бросаю:

– Нет. Я заходил в полицейский комиссариат порта и в таможню. Ничего.

Он просто убит. К тому же, вчера я ему сулил журавля в небе: "В паспорте указано многое: имя, возраст, адрес, профессия, национальность и даже дети". Он уже видел себя отцом многочисленного семейства. И вот он опять ни с чем.

Это его обескураживает. Ну, что ж, неплохо, в той мере, в какой подготавливает к моменту, когда надо будет открыть чемодан.

Выхожу в кухню за чашками и сахарницей и, вернувшись, застаю Улисса в кресле. Он сидит, совершенно подавленный, обхватив голову руками. Его реакция оказалась болезненней, чем я думал.

Я не нарушаю его раздумий. Подхожу к столику, наливаю кофе из термоса, который у меня всегда под рукой, – я выпиваю по нескольку чашек в день. Кофе – проверенный наркотик для писателя.

Неожиданно Улисс за моей спиной разражается тирадой:

– Ну, вот, мы на том же месте, что и вчера! А может, даже сделали шаг назад, поскольку теперь неясно, подвергся ли я вообще нападению. Не знаю, почему, но мне это было важно: есть нападение – есть нападающие. Все-таки вероятность какого-то следа. Теперь же...

Он тяжело вздыхает, в волнении поднимается с кресла.

– И еще я подумал, я не могу оставаться здесь.

Я резко оборачиваюсь.

– Да что с вами?

Говорил я себе, что с него нельзя спускать глаз! Он из тех людей, чью реакцию, чьи порывы невозможно предвидеть. Я начинаю подумывать о том, чтобы запереть на ключ входную дверь. Для него я придумаю объяснение.

– Не вижу причин оставаться у вас, – снова говорит он. – Я и так злоупотребил вашим гостеприимством.

– Ох, хватит на эту тему, старина!

Слава богу, он вновь принимается сетовать на то, что у него нет денег. Он бы уже давно ушел, если бы не деньги. В какой-то момент я спрашиваю себя, не собирается ли он просить у меня взаймы. Но нет, просто он абсолютно растерян.

– Люди привыкли иметь деньги, – рассуждает он. – Они совершенно не отдают себе отчета, что значит оказаться, как говорится, без гроша. Я начинаю понимать нищих. Протягивает руку, и вдруг рука моя уже не пуста. На ладони лежит монетка. Монетка, которая принадлежит тебе. А на монетку можно купить еды.

Он умолкает. Видно, воображает себя стоящим на углу с протянутой рукой.

– Я слушаю вас, – говорю, подавая ему чашку, – но не отвечал, поскольку наливал вам кофе. А кофе – это очень важно. Как вы можете сами убедиться, у меня нет прислуги...

Не могу же я ему сказать, что зашел сейчас к нашей приходящей служанке и предупредил, что не нуждаюсь в ней ни сегодня, ни в последующие дни, гак как уезжаю в Париж вместе с "мадам". Когда вернусь, не известно. Разумеется, по возвращении мы дадим ей знать.

Этот мой поступок может показаться опрометчивым, ведь я рискую завтра или послезавтра столкнуться с ней на улицах Дьеппа. Но этого не случится по той простой причине, что я решил не выходить больше из дома.

Я посмотрел в кухне: припасов довольно, чтобы выдержать настоящую осаду. Пюс всегда отличалась предусмотрительностью. Она накопила массу разных консервов, окороков и кучу сухариков, которые позволят нам обойтись без хлеба. Я продолжаю о своей неприязни к слугам, которая вдохновляет меня на тираду.

– Они вам вечно надоедают, со знанием дела за вами шпионят! Мне всегда кажется, будто они из полиции. Допустим, вы хотите совершить преступление, которое останется нераскрытым. Это невозможно, если у вас есть горничная! Она подметит какую-нибудь маленькую деталь, и ваше преступление будет раскрыто, а вы скажетесь перед судом присяжных.

Меня забавляет игра с огнем. На самом деле опасности вовсе нет. Мое упоминание о суде оставило Улисса абсолютно равнодушным. Он со всей серьезностью, тоном заботливой тетушки интересуется, как же я поддерживаю в доме порядок.

– О, я отлично справляюсь! – говорю я. – У меня есть свои маленькие привычки. Знаете, старые холостяки...

И спрашиваю, взяв щипчиками сахар:

– Сколько вам кусочков?

Он удивленно смотрит на меня, качает головой и тоскливо вздыхает:

– Понятия не имею. Да, я не знаю даже, сколько кладу сахара в кофе. То есть, сколько клал раньше...

– Я кладу вам один, – я бросаю кусочек сахара в его чашку. – Вы скажете, достаточно ли.

Ставлю сахарницу на место и добавляю притворно отеческим тоном:

– Напрасно вы так поддаетесь унынию.

– Вы полагаете, для этого нет причин? – с горечью произносит он.

– Нет, потому что, хоть я и не разыскал ваш паспорт, зато принес кое-что очень, очень интересное.

Он оставляет свою чашку и смотрит на меня сияющими глазами.

– Ох, правда? Вы что-нибудь нашли?

Я вытаскиваю из-за стола чемодан и, потрясая им, торжествующе произношу:

– Да, вот это!

Радость, звучащая в моем голосе, заставляет его встать. Он медленно, осторожно приближается ко мне, не отрывая от чемодана зачарованного и в то же время подозрительного взгляда.

– Этот вот чемодан... вы нашли его... – бормочет он. – И думаете, что...

Он, будто испугавшись, не заканчивает фразу, и она повисает в воздухе.

– ...что он вам принадлежит? – говорю я. – Да! А чемодан – это всегда жутко интересно, это значит – масса вещей, вещей личных... Понимаете?

У него во взгляде все та же подозрительность.

– Да, разумеется. Только почему вы думаете, что это мои чемодан?

– Послушайте, за это говорит многое. Сегодня утром я отправился в Управление порта. Я отлично знаю начальника, Бушара. Я рассказал ему, что вчера вечером на "Корнуэйе" прибыл один мой друг и что он забыл на пароходе чемодан. Мне подумалось, что у вас наверняка был с собой чемодан, о котором вы после происшествия забыли. Бушар тут же навел справки, и, в самом деле, выяснилось, что на палубе "Корнуэйя" найден чемодан. Мне его показали, и я сразу сказал, что эго ваш, что он соответствует описанию, которое вы мне дали. Поскольку мы с Бушаром друзья, никаких проблем не было, и чемодан отдали мне.

Улисс смотрит на меня строгим взглядом. Он явно не одобряет мой обман. Должно быть, с тех пор, как он страдает амнезией, он забыл и о том, что цель оправдывает средства.

– Все-таки у нас нет никакой уверенности, что это мой чемодан, – ворчит он.

– Конечно, нет, но сейчас мы это выясним. И знаете, как? Чемодан не заперт. Я успел в него заглянуть. Среди прочего есть один костюм. Вы его примерите, и если он вам подойдет...

Он продолжает смотреть на меня осуждающе. Мне ясно, что он не в восторге от методов, которые я использую в нашем расследовании. Но еще я знаю: мне нужно лишь чуточку его подтолкнуть, чтобы подвести к желаемому результату. Улисс – что называется, "жалкий человек". Жалкого человека узнаешь по полному отсутствию характера, он нерешителен, трусоват. Однако, если себя не закалять, ослабеешь.

– Ну что, посмотрим? – мой голос звучит резко. Я ставлю чемодан на ковер, не дожидаясь ответа, раскрываю его и достаю костюм. Совершенно новый костюм из шерстяной ткани в клетку. Похоже, его ни разу не надевали. Разворачиваю пиджак и показываю Улиссу словно трофей. Он смотрит, разинув рот.

– Вот костюм! Что скажете? Не дурен, а?

Улисс, как зачарованный, разглядывает пиджак, и я уверен, его больше не волнует, к каким методам я прибегнул.

– Вы в самом деле думаете, что это может быть мой пиджак? – лепечет он.

– Примерьте, увидим.

Он решается, протягивает руку. Помогаю ему надеть пиджак, подталкиваю к зеркалу рядом с диваном.

– Смотрите!

Пиджак сидит безукоризненно, и Улисс с детским восхищением разглядывает свое отражение.

– Да, конечно, он мне как раз! Как раз! Как раз! Он повторяет... "Как раз!", все громче и громче, не в состоянии произнести ничего больше, и мне начинает казаться, что он никогда не замолчит.

– Вы в нем настоящий лорд, мой дорогой! – говорю я, продолжая внимательно его разглядывать. – И пиджак этот принадлежит вам!

– Правда, вы так думаете? – спрашивает он возбужденно.

Я щупаю ткань и обращаю его внимание на качество. Английская шерсть, это несомненно.

– Вот видите, я не был каким-нибудь там бродягой!

– Подождите-ка! – Мне приходит в голову одна мысль – Нагните голову!

Как я и думал, к изнанке пиджака пришита этикетка с именем портного: Вальпазьян, улица Сент-Оноре, 30, Париж.

– Ну что ж, вы не английский лорд. Вы одеваетесь у портного в одном из шикарных районов Парижа, что ничуть не хуже. Видите, мы потихоньку продвигаемся.

Тем временем Улисс, не отрываясь от зеркала, не устает любоваться собой.

– Поразительное ощущение – моя собственная одежда. Когда знаешь, откуда она, где куплена. Никогда бы не подумал, что испытываешь такое удовольствие. На грани сладострастия. Словно кусочек собственной кожи...

Я соглашаюсь с ним и замечаю:

– В этом несчастье нормальных людей. Они ко всему привыкают. Они, как правило, щедро одарены, а заявляют, что несчастны. Вот, возьмите! Иметь глаза! Разве господь дал человеку что-либо более удивительное, чем способность видеть? Весь день перед тобой – широкоэкранное кино, в цвете и объеме! И что же? У всех у нас есть по два глаза, а мы не находим в этом ничего необыкновенного. Лишь слепые мечтают о счастье иметь глаза.

Но Улисс меня не слушает. Он вернулся к чемодану и больше не сомневается, что этот большой черный чемодан принадлежит ему.

– Взглянем на остальное? – спрашивает он с азартом во взоре.

– Действуйте, мой друг, это же ваше!

И вот мы оба, стоя на коленях, опустошаем чемодан, называя вслух каждый предмет, который вынимаем.

– Пуловер... Будильник... Пара носков... Белая рубашка... Туалетный прибор...

Список вещей, позволяющий составить представление о человеке. Говорят, личные вещи делают личность, и это действительно так.

Улисс более чувствителен, чем я, к этой персонификации найденных предметов. Он осторожно притрагивается к ним, словно ласкает.

– Интересно, – говорит он вдруг, – у меня такое впечатление, будто я стал... как бы это сказать, значительней, что ли. Да, именно, значительней!

Он встает, выпрямляясь, а я советую ему посмотреть, нет ли чего интересного в карманах пиджака. Он запускает руки во все карманы по очереди, они пусты.

Я возвращаюсь к чемодану и обнаруживаю там книгу. "Воспитание чувств". Восхищенно присвистываю.

– Скажите-ка, это отлично! Вы любили хорошую литературу!

Но его, похоже, "Воспитание чувств" не слишком впечатляет.

– Ах, так! Это интересно? – спрашивает он простодушно.

– Поинтересней, чем "Недотепы"[7].

– "Недо..." Как вы сказали?

Я вижу, тут нам не разобраться. Вздыхаю и, продолжая листать книгу, натыкаюсь на вырезку из газеты, вложенную между страницами. Текст из английской газеты, обведенный красным карандашом.

– Странно, – говорю я. – Послушайте-ка.

Разумеется, он ни слова не понимает, и я перевожу:

– "У подножья скалы обнаружено тело неизвестной женщины...,". Ньюхавен, 17-ое марта... Сегодня у нас 20-ое. Значит, три дня назад.

– Три дня назад, в Ньюхавене! – взволнованно повторяет Улисс. – Но ведь я оттуда приехал. Из Ньюхавена!

– Там вы сели на пароход. Погодите...

Я читаю заметку и вкратце ему перевожу: у подножья скалы в Ньюхавене было обнаружено тело светловолосой женщины, лет тридцати, одетой в шерстяное бежевое платье. Следствие предполагает, что она упала с двадцатипятиметровой скалы. Личность женщины еще не установлена. Полиция склоняется к версии, что это самоубийство.

– Вы думаете, я знал эту женщину? – спрашивает Улисс с ноткой беспокойства в голосе.

– Если чемодан действительно ваш... и если вы потрудились обвести заметку красным карандашом...

– Самоубийство, – произносит он задумчиво. – Это лишь версия, – говорю я с улыбкой.

– Но кто эта женщина? Какие у меня могли быть с ней отношения?

– Если мы узнаем это, не трудно будет установить, кто вы такой.

Улисса неодолимо притягивает чемодан, он снова к нему возвращается. Ему бы, наверное, хотелось, чтобы чемодан был бездонным, но внутри остался лишь пакет, перетянутый резинкой. Похоже, пачка писем.

Улисс разворачивает пакет, и выясняется, что в нем лишь одно письмо, между листками которого лежит несколько фотографий. Он вынимает их, и, нахмурив брови, принимается разглядывать.

– Покажите-ка, – говорю я через некоторое время и протягиваю руку.

Не отрывая взгляда от фотографий, он передает мне один снимок, который, видимо, уже изучил.

– Но, послушайте, у нее светлые волосы, у этой дамы, – замечаю я, бросив взгляд на фотографию. – И потом она выглядит, точно, лет на тридцать!

Улисс поднимает на меня глаза, в них – растерянность.

– Вы думаете, это та женщина, которая покончила с собой?

– Откуда мне знать. Но какие-то детали совпадают... Покажите остальные снимки.

Он протягивает мне одну за другой остальные фотографии, описывая их, как если бы я страдал близорукостью:

– Опять она, на берегу моря... Здесь – крупным планом... А это – на улице... Вот здесь ее видно очень хорошо Красивая, правда? Какие чудесные глаза!

Он идет к свету, чтобы получше разглядеть последнюю фотографию. Но мне совсем не нравится, что он так близко подошел к окну. Я окликаю его:

– Эй! А эту фотографию вы хотите спрятать?

Он возвращается ко мне со смущенным видом.

– Это очень... интимная фотография. Печально, если это действительно та женщина, что погибла в Ньюхавене. Такое прекрасное тело...

Похоже, он не собирается расставаться со снимком. И я снова протягиваю руку.

– Покажите же и мне, эгоист! Держу пари, что на этой фотографии она голая, а?

Он кивает и, словно нехотя, расстается со снимком.

– Восхитительно? – говорю я. – Живая роденовская модель.

– Была живая, – грустно замечает Улисс.

– Подождите ее хоронить! В конце концов, нет доказательств, что это та женщина, о которой говорится в газете... Может, посмотрим, что в письме?

– Возьмите, прочитайте, – Улисс отдает мне сложенный вчетверо листок. – У меня не хватает храбрости. Не знаю, почему, но все это внушает мне тревогу, даже причиняет боль.

Я смотрю на него с удивлением.

– Только что вы говорили, что хотите знать, что завеса должна приподняться. Возможно, сейчас она приподнимется.

– Это-то меня и пугает. Будто я прихожу в себя после глубокого обморока. Неожиданный страх – боюсь шума, света, жизни. Боюсь того, что могу узнать.

Меня охватывает беспокойство, подхожу к нему ближе, вглядываюсь в лицо. Слава богу, все те же пустые, затуманенные глаза человека, утратившего память.

– Может быть, к вам возвращается память?

– Нет, – говорит он, сжимая лоб своими длинными пальцами. – Но во мне происходит что-то непонятное... Какое-то шевеление... Мрак стал иным. Он утратил свою неподвижность. Словно я заперт в темной комнате и слышу, как снаружи дует ветер.

Однако не эти ощущения немощного слепца помогут нам продвинуться вперед. Ну же, тормошу я его, все-таки надо узнать!

Сажусь за стол и склоняюсь над письмом. Неровный почерк, как если бы писал человек в состоянии сильного нервного возбуждения. Написано по-французски, и, разумеется, начинается словами: "Любовь моя".

Услышав их, Улисс вздрагивает.

– Ах, это любовное письмо! Вероятно, его писала та женщина?

Я переворачиваю листок, чтобы взглянуть на подпись.

– Нет. Подписано "Поль".

– "Поль", – повторяет Улисс, его лицо судорожно морщится. – Вы думаете, письмо от меня?

Он подходит к столу.

– Может быть.

– Тогда, значит, меня зовут Поль.

Знаю, он был бы очень рад зваться Полем. Получить, наконец, имя. Но у нас нет никаких доказательств, замечаю я ему, что он является автором письма.

– Постойте! Возможно, есть способ это проверить, Как вы думаете, можете вы что-нибудь написать?

– То есть?

– Ну, я хочу сказать: сохранили ли вы умение писать, несмотря на амнезию?

– Полагаю, что сохранил, поскольку я не забыл речь.

– Тогда садитесь на мое место, – говорю я, вставая. – Вот вам блокнот, вот ручка.

Улисс усаживается за стол.

– Что писать? – спрашивает он, хватаясь за ручку и глядя на меня, как прилежный ученик.

– Все равно что. Или нет, пожалуй. Пишите: "Любовь моя". Сравним с письмом.

Судорожно слов пальцами ручку, он начинает писать и медленно бормочет:

– Любовь... моя...

Я забираю у него листок и сравниваю оба почерка.

Они не имеют ничего общего, и Улиссу, который смотрит со своего места, вытягивая шею, словно жираф, прекрасно это видно.

– Ладно! Значит, меня зовут не Поль, – со злостью произносит он. – И я никогда не писал этого письма!

Я немедленно возражаю:

– Напротив, напротив, вы очень даже могли его написать!

Он смотрит на меня, ничего не понимая. Разница в почерках не так уж важна, объясняю я ему. Его почерк мог измениться вследствие несчастного случая, который с ним произошел.

– Взгляните-ка на то, что вы написали сейчас. Не скажешь, что это нормальный почерк. Будто ребенок писал... Покажите-ка руки!

Он вытягивает перед собой свои красивые руки, словно впервые их видит.

– У вас очень тонкие пальцы, – говорю я. – Это не руки человека, занимающегося физическим трудом, нет! Раньше у вас наверняка был другой почерк.

– Но в таком случае, – замечает он, – если я автор письма, как же оно очутилось у меня? В моем чемодане? Оно должно было остаться у адресата?

Замечание по существу. Я в раздумье почесываю подбородок.

– Разумеется. Но, надо полагать, вы получили его назад. Согласитесь, тут нет ничего невозможного. Вы могли повидаться с этой женщиной и забрать у нее свое письмо.

Он снова погружается в задумчивость.

– С этой светловолосой женщиной, да? Но послушайте, ведь у меня обручальное кольцо. Значит, это, возможно, моя жена?

Он смотрит на меня застывшим взглядом. Кажется, эта мысль пришлась ему по душе.

– Или любовница... – говорю я и добавляю, снова вернувшись к письму: – Любопытно, оно написано в Лондоне, 3 марта.

– То есть, за несколько дней до самоубийства неизвестной женщины в Ньюхавене.

– По-моему, тут вовсю кипят страсти! – говорю я, бегло просматривая письмо.

– Тогда это, скорее, моя любовница...

Такое замечание из уст Улисса кажется мне чересчур тонким.

– Вот, послушайте... "Любовь моя, я не в силах дольше ждать. Ты придешь, и наши плечи соприкоснутся, наши руки, наши губы..."

Вижу, как у Улисса судорожно сжимаются кулаки.

– Разве можно любить до такой степени и не помнить об этом? – глухо произносит он.

Я продолжаю читать:

– "Я снял для нас комнату в маленькой, старинной, прелестной гостинице. Из ее окон видна Темза. Мне кажется, прошли месяцы с тех пор, как я покинул Париж..."

– Значит, я все-таки жил в Париже, – отмечает Улисс. – О чем говорит и костюм.

– Я со всей силой ощущаю, что в моей жизни наступил перелом. Меня не покидает чувство уверенности. Уверенности прежде всего в том, что с этих пор ничто не сможет нас разлучить. Милая, мы не должны никогда больше говорить друг другу "прощай". Каждый раз ты словно умираешь для меня, и я поистине предпочитаю твою смерть, чем знать, что ты в объятиях другого..."

– Другого, – вздрогнув, повторяет Улисс.

– "Я люблю тебя, мая страсть, моя плоть, моя нежность..." Подписано – Поль.

В комнате становится тихо, как в церкви. От этих страстных слов нас будто пронизало током.

– Что все это значит? – громко вопрошает вдруг Улисс. – Кто этот "другой"? Неужели эти безумные слова писал я?

– Если верить письму, вы в самом деле были очень влюблены.

– И она умерла, эта женщина, которую я любил?

– По правде говоря, я и сам не могу в это поверить.

– Она, значит, покончила с собой? Бросилась вниз со скалы? Но почему? Ведь я обещал сделать ее счастливой!

– Возможно, тот, другой...

– Другой? – кричит Улисс. – Муж?

Я воздел руки к небу.

– Муж! Муж ли? Нам ничего неизвестно. Мы вынуждены ограничиться гипотезами.

Неожиданно я воодушевляюсь и с убежденностью, изумляющей меня самого, говорю:

– В самом деле, странно, это напоминает мне мои романы! Вначале я иду наощупь, выбирая из нескольких возможных направлений. И потом вдруг все разрешается само собой... И с вами будет так же. Вот увидите!

Улисс качает головой.

– Будет ли? Уж и не знаю...

– Да, да, надо искать! Надо проявить упорство! Знаете, у меня есть опыт.

– Знаю, это ваша профессия, – с горечью замечает Улисс. – Можно подумать, вас это расследование забавляет.

– Не забавляет. Оно захватило меня целиком!

И тут в наших отношениях происходит поворот. На мой радостный возглас Улисс реагирует резко отрицательно. Впервые он восстает и оказывает сопротивление.

– Ну, а меня, – визжит он, – меня эта игра изматывает. Потому что, в конечном счете, игрушка – это я! Ваша игрушка!

Может, он понял? Нет, не думаю. Это звериный инстинкт каким-то образом наводит его на след. Исключено, чтоб он мог догадаться, что руководит мною в действительности.

– Кукла – вот что я такое! – продолжает он в ярости. – Петрушка, на которого примеряют пиджаки, костюмы! И заставляют играть роли! Толкают влево, вправо и смотрят, что из этого получится! А потом вы наконец решитесь! Выберете то, что покажется вам наилучшим для романа.

– Я? Я абсолютно ничего не решаю, – говорю я сухо. – Решает чемодан!

– Чемодан? – стонет он. – Мне почему-то хочется его закрыть, этот чемодан! Он заставляет меня думать о кровавом сундуке: открываешь его, а там внутри – мертвая женщина.

Я покачиваю головой с видом старого мудреца.

– Знаете ли, в прошлом каждого человека есть покойники и покойницы.

Вдруг он начинает кружиться по комнате, размахивая руками.

– Да, вот только эта... эта покойница, не знаю почему, внушает мне страх.

Он смотрит по очереди на все двери, которые есть в комнате, словно попал в ловушку. Я пугаюсь: он в таком состоянии, что может ускользнуть от меня. Но нет, он устремляется прямо к той яме, которая и была для него вырыта.

– Знаете, что Петрушка сделает теперь? – скрипуче произносит он. – Примерит брюки!

Я готов его расцеловать! Бедняга, он мнит себя хитрецом! Взяв брюки от костюма, которые я перекинул через спинку кресла, он бросает мне с плутоватым видом:

– Потому что, в конце концов, этот чемодан... Пиджак, ладно, он мне подходит. Но с пиджаками всегда проще. А вот брюки, особенно, сшитые по мерке... Быть может, выясниться, что брюки вовсе не мои!

– Можно подумать, что вы надеетесь на это, – мягко замечаю я.

Неожиданно весь его гнев проходит.

– В какой-то степени это так, – признается он. – Мне не нравится это письмо.

С брюками в руках он направляется в свою комнату, а я бросаю взгляд на чемодан, который так и стоит раскрытый посреди гостиной.

– Э, да в чемодане еще что-то есть!

Он останавливается, вяло поворачивается ко мне.

– Что именно? – он спрашивает устало.

– По-моему, это магнитофонная пленка. – Я достаю со дна чемодана коричневую катушку. – Вам известно, что такое магнитофон? С его помощью записывают голоса. Значит, пленка может оказаться очень важной. Хотите прослушать? У меня есть магнитофон.

На этот раз лицо Улисса ничего не выражает, а голос звучит бесстрастно.

– Если вы настаиваете, – говорит он. И добавляет, поднимая глаза к небу: – Что еще меня ожидает?

– Быть может, истина.

V

Он ушел в свою комнату примерять брюки, а я пока вытащил магнитофон, чтобы прослушать пленку.

В течение нескольких мгновений катушка вращается беззвучно, потом слышатся звуки рояля. "Первая арабеска" Дебюсси. Отличная запись.

Поскольку Улисс оставил дверь своей комнаты приоткрытой, я кричу:

– Вы слышите?

– Да, это рояль.

Смотри-ка, он не забыл рояль. Впрочем, я заметил, что он не забыл множество вещей. Но, правду сказать, амнезия – явление очень странное. Память исчезает не полностью. Она словно вершит отбор, отбрасывая то, что ее мучает или раздражает.

– Ну, как брюки?

– Еще минутку.

Сажусь в кресло и продолжаю с наслаждением слушать запись. Я обожаю Дебюсси. Это изобретатель джаза, никто только об этом не догадывается. Как раз в "Первой арабеске" есть синкопированная фраза – чисто блюзовый пассаж.

Однако я тут же встаю, мне не терпится узнать результат примерки.

– Так что же с брюками?

Проходит несколько секунд, затем слышу голос Улисса, невеселый его голос, в котором я различаю даже легкий оттенок грусти.

– Они сидят на мне идеально... У меня был прекрасный портной.

Я ликую вслух, не сдерживая эмоций.

– Значит, чемодан действительно ваш! И светловолосая женщина-это женщина из вашей жизни. Быть может, она любила музыку. Да, несомненно, любила. Она любила Дебюсси. Я очень хорошо ее себе представляю, в Лондоне, в этой маленькой гостинице, на берегу Темзы. При условии, конечно, что она смогла соединиться с Полем. С этим Полем из письма. Вы слышите меня, эй, Улисс?

Впервые я обращаюсь к нему, называя Улиссом. Он, наверное, удивлен – что это я вдруг? Тем более, что он, должно быть, забыл, кто такой Улисс. В любом случае, это не имеет значения, и я продолжаю с тем же пылом:

– Тот, "другой", очень даже мог встать им поперек дороги. Все усложняется! Прекрасное маленькое уравнение с тремя неизвестными! Тут не "три персонажа в поисках автора", а автор в поисках трех персонажей! Справимся, справимся, и не то видали!

Но в чем дело? Почему Улисс не показывает мне свои брюки? Из его комнаты не доносится ни звука. Чем он там может заниматься?

Тихонько подхожу к двери.

– Эй, вы еще здесь?

Неожиданно он появляется с маленьким блокнотом в руке, явно чем-то взволнованный.

– Это было в кармане брюк, – глухо произносит он, указывая на блокнот.

Похоже, находка основательно его потрясла. Иду к магнитофону и выключаю звук.

– Вот, блокнот, мосье! – говорит Улисс, приблизившись ко мне. – Я сейчас в этом блокноте кое-что прочитал. Что-то ужасное!

Он очень бледен, с трудом составляет фразы.

– Что именно? – интересуюсь я.

– Эта женщина... эта – из английской газеты... она не покончила с собой. Кто-то столкнул ее со скалы!

– Что вы говорите?

– Тут так и написано. Записи велись изо дня в день. Это что-то вроде дневника.

– Но поскольку вы нашли его в собственном кармане, значит, это ваш дневник!

– Да, мой! И поверьте, я рад этому. Ибо в таком случае женщину со скалы столкнул не я!

Он показывает мне блокнот. Это небольшая записная книжка. Страница, на которой она раскрыта, заполнена мелким, убористым почерком. В письме, найденном в чемодане, почерк совсем другой. Не похож он и на те каракули, которые продемонстрировал мне Улисс. Но мой аргумент остается в силе: почерк Улисса мог измениться после несчастного случая. Так или иначе, Улисс, видно, ни минуты не сомневался, что он автор этих записок. И пребывает в ужасном волнении.

– Мои записи – это обвинение, – задыхается он. – Я обвиняю одного человека.

– Вы обвиняете его в убийстве этой женщины?

– Да. Ее звали Франсуаза. А человек, которого я обвиняю, был ее любовником. А я, я – муж!

Черт возьми! Надо бы, наверное, внести во все это некоторый порядок. И вначале сопоставить новые данные с данными из "письма Поля".

– Значит "другой" – это вы, – говорю я. – "Другой", о котором идет речь в письме. Покажите-ка мне записи.

– Вы увидите, все это ясно и так ужасно. – Он протягивает мне блокнот. – Вот, взгляните, что я здесь написал: "Лондон, 11-ое марта".

Читаю:

– "Теперь я не боюсь, я знаю, что Франсуаза вернется ко мне. Она уже вернулась. Я вновь вижу ее там. Взгляд ее больших сиреневатых глаз полон замешательства и стыда. Ее глаза молили о прощении! Как я был прав, погнавшись за ними, приехав в Лондон и выследив их, сопровождая вплоть до этой мерзкой гостиницы. Я получил награду: это стыд, который отразился в твоих глазах, Франсуаза!"

Подняв голову, в задумчивости шепчу:

– 11-го марта в Лондоне. Это пишете вы, муж...

– Да, и 11-го марта Франсуаза еще жива! – кричит Улисс, и его голос дрожит от гнева.

– Итак, резюме, – говорю я. – Вы живете в Париже. Ваша жена оставила вас и уехала к своему любовнику в Лондон. Тогда вы решили отправиться за ними в погоню, приехали в Лондон, выследили их, нашли, и, в конце концов, вам удалось вернуть жену.

– Да. Наверняка так все и было.

Я отдаю ему блокнот и иду за письмом, которое оставил на письменном столе.

– Таким образом, письмо не от вас, а от Поля. От любовника.

– Несомненно, – говорит Улисс. – Поль, должно быть, поселился в Лондоне и с некоторых пор стал уговаривать мою жену приехать к нему.

– Именно так. Теперь с письмом все совершенно ясно!

Я перечитываю вслух: "Любовь моя, я не в силах больше ждать. Ты придешь, и наши плечи соприкоснутся..." И так далее... "Я снял для нас комнату в маленькой, старинной, прелестной гостинице..."

Повернувшись к Улиссу, не могу не отметить:

– О вкусах не спорят. Вы, муж, находите эту маленькую гостиницу мерзкой!

Он морщится.

– Само собой разумеется!

Продолжаю читать:

– "Милая, мы не должны никогда больше говорить друг другу "прощай"...

– А вот и нет! – вопит Улисс, потрясая блокнотом. – Нет! Франсуаза как раз и сказала ему "прощай". Причем окончательно. И именно это ее погубило, несчастную!

– В Лондоне она пообещала вам порвать с любовником?

– Так буквально здесь и написано! Послушайте дальше... "Лондон, 13 марта. Теперь Франсуаза поняла, каким заблуждением была эта авантюра, в которую вовлек ее Поль. Только что вместе со мной она смеялась над своим безумием. Она любит меня, она никогда не переставала меня любить. Она лишь хотела мне отомстить за то, что казалось ей охлаждением, безразличием с моей стороны. Понадобились ее бегство и мой гнев, чтобы ей открылась та страсть, которую она мне всегда внушала. И потому она бросает Поля, как отбрасывают ненужное оружие. Несчастный Поль! Я не сомневаюсь, что он безумно любит Франсуазу и, конечно, будет страдать. Но, в конце концов, наступил его черед, и в этом справедливость!"

– Только вот Поль чересчур страдал! – тихо произношу я.

– Да. Он не вынес разрыва и предпочел скорее убить Франсуазу, чем возвратить ее мне! Впрочем, разве его письмо уже не содержало угрозу?

Я нахожу в письме строки, на которые он намекает: "...И я поистине предпочитаю твою смерть, чем знать, что ты в объятиях другого".

– Итак, речь может идти даже о преднамеренности! – мрачно замечает Улисс.

Но я снова берусь за блокнот, в котором, по словам Улисса, содержится обвинение. Я спрашиваю, говорится ли в записях конкретно о разыгравшейся на скале драме.

– Погодите, – отвечает Улисс, – прежде всего, вы должны знать, что у Поля и Франсуазы состоялось последнее свидание.

– В Ньюхавене?

– Увы, да! И я снова следил за ними. Вот, послушайте: "Ньюхавен, 16 марта. Только бы все прошло благополучно! Только бы Франсуаза не проявила слабость! Только бы Поль смирился! Я сижу в этой мрачной комнате и слышу, как воет за окнами морской ветер. В эту непогоду они сейчас вдвоем там, на скале. Они терзают друг друга. А ветер жалобно стонет".

– Любопытно! – замечаю я. – Помните, только что, когда вы испугались, что завеса разорвется, у вас было ощущение, будто вы заперты в темной комнате...

– И я сказал, что слышу шум ветра. То было, вероятно, как смутное воспоминание о тех ужасных мгновениях.

– А дальше? Что там в блокноте дальше?

Задаю вопрос и настороженно жду ответа. Я знаю, что здесь мы приближаемся к узловому моменту этой необычной истории.

– Дальше? А просто такая вот запись, сделанная несомненно после смерти Франсуазы... "18 марта. Я убью его, убью, клянусь! Поль может бежать хоть на край света, я последую за ним, и там, где я его настигну, он погибнет. Он упадет, как упала ты, моя несчастная птица, устремившись навстречу своей ужасной смерти, я заставлю его заплатить сполна за причиненную боль."

На последних словах голос Улисса дрогнул. Что бы он там ни говорил, я знаю, у него не могло сохраниться ни малейшего воспоминания об этих событиях. Однако его больной рассудок делает большие успехи именно там, где я надеялся: вся эта история становится историей, которая произошла лично с ним. Подобно тому, как актер-трагик, обрядившись в пурпурную мантию, превращается в Цезаря с ног до головы, так и Улисс почувствовал себя жаждущим мести мужем, каким он предстает со страниц блокнота.

Подталкиваю его еще немного в этом направлении, хотя и не уверен, есть ли в том необходимость.

– И вы настигли его, Поля! На пароходе, который шел из Ньюхавена в Дьепп...

Он вздрагивает, бросая на меня взгляд исподлобья:

– Вы думаете, я убил его?

– Нет. Я думаю, что первым нанес удар Поль. По всей вероятности, вы отыскали его на этом судне. И можно предположить, что между вами произошло бурное объяснение.

– И он меня ударил?

– При этом отнюдь не тросточкой! Ибо, если вы потеряли память... Не забывайте, он знал, что вам известна правда о смерти Франсуазы. В этой ситуации вопрос стоял только так: вы или он.

Улисс покусывает большой палец. Видно, он всерьез раздумывает о себе, своих побуждениях.

– Вы полагаете, я действительно намеревался его убить?

Тут-то я его и ловлю. Я знаю, мы дошли до такого момента, когда он неизбежно должен задать этот вопрос, и нащупываю в кармане обойму револьвера, обнаруженного накануне в его плаще.

Внезапно вынимаю обойму из кармана и сую ему под нос.

– Да, я уверен, что вы намеревались его убить. Вот тому доказательство!

– Доказательство, – повторяет он, ошеломленно глядя на обойму.

– Обойма револьвера, который находится в кармане вашего плаща.

Вдруг он опускает глаза и поворачивается ко мне спиной. Приблизившись, трогаю его за плечо.

– Ведь в кармане вашего плаща лежит револьвер, вам это известно, не так ли?

– Да, известно, – произносит он тихо.

– Вчера вечером вы заявили мне, что ваши карманы пусты, но знали про револьвер?

– Да, знал, – шепчет он.

– Значит, вы мне солгали?

– Да.

– Почему?

Он оборачивается ко мне с залитым краской лицом и выдерживает мой взгляд.

– Поставьте себя на мое место! Я действительно обнаружил этот револьвер у себя в плаще, выходя с морского вокзала. Разумеется, я понятия не имел, откуда он взялся. Позднее, укрывшись у вас, посреди ночи, при известных вам обстоятельствах, мне трудно было признаться, что я вооружен.

– Вы думали, что я могу позвать полицию? – спрашиваю, пристально глядя на него.

– Вы могли это сделать. У вас есть телефон. Это первое, что я увидел, когда вошел: телефонный аппарат у вас на столе.

Он бросает взгляд на белый телефон, который и в самом деле просто нельзя не заметить. Белый телефон – это затея Пюс, она видела такие в декорациях бульварных пьесок, до которых столь падка.

Тем временем я не отрываю от Улисса испытывающего взгляда. Так мог бы, наверное, смотреть полицейский.

– А вам было бы неприятно, если б я вызвал полицию?

– Да, конечно. Знаете, без документов чувствуешь себя не очень-то спокойно.

Он сопротивляется, и мне это не нравится. Я предпочитаю, чтобы он в растерянности крутился вокруг меня, тогда мне легче набросить на него лассо.

– Возьмите, я возвращаю вам ее, – протягиваю Улиссу обойму и, выждав две-три секунды, бросаю ему в лицо: – Но имейте в виду, что одной пули не хватает.

Вижу, как он бледнеет.

– Не хватает одной пули?

– Можете проверить.

Он вертит обойму в руках, волнуясь, внимательно ее рассматривает.

– Этого я не знал, клянусь вам, – шепчет он. – Когда я нашел револьвер, я не стал разбирать его, тратить время. Но, скажите, если одной пули не хватает...

– Все можно предположить.

– Думаете, я выстрелил в Поля?

– Вполне может быть.

– Но тогда, если я в него выстрелил, как же получается, что он меня ударил?

– Вы могли попросту промахнуться.

– Да, действительно, – он качает головой.

– А если вы промахнулись, можно прекрасно себе представить, что уж он-то готов был вас прикончить!

– Да, разумеется.

Он снова поворачивается ко мне спиной и медленно идет к письменному столу, на котором мы разложили фотографии. Он берет их в руки и разглядывает одну за другой.

– Боже, как она была прекрасна! – вырывается у него стон. – И я жил с ней счастливо и спокойно! Но явился этот человек и все разрушил! Уничтожил! Он убил ее, а меня превратил в живой труп!

Стон переходит в рычание. Его гнев нарастает, как грохот копыт приближающегося галопом коня. Криком, рвущим горло, вырываются слова:

– Ах! Неудивительно, что одной пули не хватает! У меня возникает желание усесться в свое рабочее кресло, точно в кресло партера, и наслаждаться спектаклем, наблюдать за перевоплощением актера, вжившегося в свою роль. Но момент для этого еще не наступил. Терпение! Надо усугубить процесс превращения. Пусть произойдет полная идентификация, пусть волна ярости смоет последние барьеры в этом несчастном рассудке.

Бесшумно подхожу к магнитофону, нажимаю кнопку. И вновь несутся кристально чистые звуки рояля. Последние такты "Арабески". И тишина, наступившая вслед за этим, – это особая тишина, дрожащие звуки которой слышны только душе.

Почему, господи, мой мир не может свестись к этому немому волшебству? На мгновение я испытываю соблазн избавиться от монстров, затолкать их назад, в глубину зловонных лежбищ, откуда они были извлечены колдовскими чарами черного чемодана. Но нет, процесс должен неумолимо развиваться дальше. И в итоге я преодолеваю слабость, которая, быть может, свойственна всем искусным полководцам в минуту успешного завершения разработанной операции.

Магнитофонная катушка продолжает вращаться, не воспроизводя никаких звуков, кроме тихого шороха.

– Может, на этой пленке записана только музыка, – говорит Улисс откуда-то из глубины комнаты; он спрятался там, словно в укрытии.

Не успел он закончить фразу, как раздался женский голос, да так громко, что мне пришлось уменьшить звук:

"...Дай-ка, милый, я попробую! Рискну! Ой, как интересно! А микрофона я боюсь!"

Слышится смех, прелестный смех юной женщины. Затем она добавляет:

– "Погоди! Я прочту твое стихотворение об Отейле..."

Я выключаю звук, потому что Улисс кидается ко мне с вытаращенными глазами.

– Вы думаете, это она? – кричит он, задыхаясь. – Ее голос, а она мертва! Она здесь – веселая, живая. И в то же время она лежит где-то там, в земле... Моя жена... моя жена! О, как ужасно! Смогу ли я все это перенести!

Он тяжело дышит и внушает мне в этот момент жалость.

– Хотите, мы выключим магнитофон? – спрашиваю я мягко.

– Нет, я хочу слышать! – запальчиво произносит он. – Возможно, она обращается ко мне, ко мне, мосье!... Продолжим, прошу вас!

Я перематываю пленку, чтобы вновь услышать начало записи, затем включаю звук.

– "...как интересно! А микрофона я боюсь!... Погоди! Я прочту твое стихотворение об Отейле: "Твое тело, обжигающее, словно пламя..."

Она начинает декламировать, но тут же голос снова звучит нормально – она объясняет:

– "...Мое любимое стихотворение. Оно о стольком напоминает! Отейль... это было в самом начале, помнишь?... Ну, я начинаю!"

Звучит стихотворение:

"Твое тело, обжигающее, словно пламя,

Твое тело, влекущее, словно море,

Твое тело, костер и корабль,

Оно – вода и огонь,

Питающее мою боль.

А я – мореплаватель,

Засыпающий

На дне твоей нежности,

Когда, еще задыхаясь,

На исходе наших ночей

Припадаю к тебе

И пью твое золото и твою тайну,

Не слыша утреннюю птицу,

Околдовавшую Отейль."

– "Париж, 3 июня, 1960 года."

Пауза. И голос с лукавством произносит:

– "Видишь, я помню даже дату!"

Потом наступает тишина. Тишина, в которой таится нечто ужасное, ибо кажется, что голос умолк навсегда. Еще некоторое время катушка вращается беззвучно, но я окончательно останавливаю пленку в полной уверенности, что она выдала все свои секреты.

– 3 июня 1960 года! – говорит Улисс. – Вы слышали, 3 июня тысяча девятьсот шестидесятого!

– Ну и что?

– А то, что она, само собой разумеется, обращается ко мне! Тысяча девятьсот шестидесятый – это семь лет назад. Тот, другой, Поль, наверняка еще не появился в ее жизни. Значит, она разговаривает со мной. Со мной, своим мужем. Сколько теплоты, какое доверие между нами! И страсть! Ах, как это все жестоко!

Он мечется по комнате с безумным видом. Мне кажется, еще немного, и с ним случится нервный припадок. Я прошу его успокоиться, но знаю, что все мои уговоры бесполезны. Он дошел до той степени возбуждения, когда остаешься глух к доводам разума. И меня восхищает процесс, совершившийся в его рассудке. Какая перемена произошла с тем потерянным существом, которое постучалось накануне в мою дверь!

Он все бродит по комнате, словно пьяный, и я уже с трудом разбираю его бормотание:

– Но кто же он, этот человек? Человек, который все разрушил? Надо непременно узнать! Я должен его найти!

Последние слова прозвучали громко и отчетливо.

– Почему вы хотите его найти? – интересуюсь я.

– Вы еще спрашиваете? Этого вора! Убийцу! Может, он и ускользнул от меня на пароходе, но в следующий раз...

Он не заканчивает фразу, его потемневший взгляд ясно говорит о том, на какие крайности он способен.

– Вы с ума сошли! – говорю я ему.

– А вы, вы бы его пощадили?

– Речь не обо мне. Вы несете вздор. Я понимаю ваш гнев, понимаю даже ваше желание отомстить. Но есть же другие способы. Законные.

Я очень нравлюсь себе в этой роли – сдерживаю, регулирую. Кажется, я слышу собственный голос. Будто он записан на пленке, наслаждаюсь его плавными модуляциями, которые прекрасно сочетаются с моим по-отечески строгим тоном.

– В конце концов, – говорю я еще, – он – убийца. Он должен предстать перед судом. Вы можете потребовать расследования.

– Его оправдают! – зло бросает Улисс.

– Не говорите глупостей!

– Это убийство на почве ревности. Он отделается несколькими годами тюрьмы. О, это слишком мягкое наказание!

– А вы что хотите?

Он обращает ко мне свой взгляд, взгляд раненного животного, и выкрикивает:

– Его жизнь! Его жизнь за жизнь Франсуазы!

Великолепная реплика.

Ну что ж, теперь мы не далеки от цели! Однако наступил подходящий момент заставить говорить в полный голос мудрость. Надо сделать вид, будто я хочу удержать эту руку, которая жаждет взяться за оружие, ибо мне ясно – чем больше я стану ее удерживать, тем воинственней она будет. И, наконец, Улисс ни на секунду не должен догадаться, что я на его стороне. Если он почувствует, что я его подстрекаю, это неминуемо пробудит в нем недоверие.

Я говорю ему, что если он не обуздает свою жажду мести, то станет убийцей, подсудимым, осужденным.

– Вы думаете, меня это волнует? – со злостью произносит Улисс. – Во что он меня превратил? В жалкую развалину! Совершенно одинокого калеку! Мне плевать на свою жизнь!

Ага! Вот он и созрел! И возражаю теперь для проформы.

– Я сделаю все, чтобы помешать вам. Да и как вы отыщете этого человека? У вас нет никакого следа, ни одной зацепки. Известно лишь его имя – Поль? Какой Поль? Чем он занимается? Где живет?

Он пожимает плечами. Я знаю, что с этих пор ничто его не остановит. Теперь в его планах мщения присутствует и элемент упрямства.

– Я буду искать, я найду его след! – вопит он. – Мне остается в жизни хоть эта цель!

И добавляет с каким-то вожделением во взгляде!

– А что, если мы снова послушаем запись. Пленка не кончилась. Может быть, мы узнаем еще что-нибудь?

Чтобы доставить ему удовольствие, включаю магнитофон, перемотав пленку до того места, где звучит конец стихотворения:

"...На исходе наших ночей,

И пью твое золото и твою тайну,

Не слыша утреннюю птицу,

Околдовавшую Отейль."

– "Париж, 3 июня 1960 года."

И снова женский голос с лукавством произносит последнюю фразу: "Видишь, я помню даже дату!"

И снова тишина, нескончаемая тишина. Склонившись над магнитофоном, Улисс впитывает каждый звук. С шорохом крутится кассета, и кажется, так звучит сама пустота.

– Видите, говорю я, – больше ничего нет.

На этот раз хватит, поиграли; я выключаю магнитофон. Закуриваю, протягиваю пачку Улиссу.

– Вы курите?

Он отрицательно качает головой, и я замечаю, что его взгляд обрел странную неподвижность.

Одна строчка стихотворения преследует меня, и я произношу ее вслух:

– "И я пью твое золото и твою тайну..." Неплохо. Подумать только, да вы были настоящим поэтом!

Улисс с силой сжимает кулаки так, что синеют костяшки пальцев.

– Поэт убит! – глухо произносит он. – Моя голова пуста! Я хочу лишь одного – крови!

Он разжимает кулаки, и его длинные пальцы медленно вытягиваются.

– Нет! – тихо поправляет он себя. – Скорее, я испытываю желание душить. Сжимать, сжимать...

Внезапно его руки словно обхватывают чью-то шею, а лицо искажает отвратительная гримаса.

Словно зачарованный, наблюдаю, как им овладевает ненависть, и чудится, будто из его полуоткрытого рта вот-вот вырвется язык пламени. У него сделался тяжелый свинцовый взгляд, и в зрачках появился свет, подобный тому, что отражается на застывшей поверхности пруда от еще не разразившейся грозы.

Я потрясен прелестью этого преображения и не могу не выразить свое чувство вслух:

– Как интересно! Вчера вы не знали, ни кто вы, ни откуда явились. А сегодня жаждете задушить любовника своей жены!

– Убийцу моей жены! – поправляет Улисс.

– Пусть так! Но в конце концов у вас об этой женщине, о вашей жене, не сохранилось никаких воспоминаний. Как же вы можете до такой степени страдать? Даже хотеть убить? Только чтобы отомстить за кого-то, чье лицо вам, собственно, и не знакомо.

Он не отвечает, смотрит на меня слегка сочувственно, с непонятной улыбкой, но это не мешает мне продолжать свою мысль.

– Есть фотографии, знаю. Есть и голос. Но все-таки, что было бы, сохранись у вас воспоминание о ее ласках, обо всем, что связывает мужчину и женщину, проживших вместе годы?

– Было бы то же самое, – тихо говорит Улисс. – Я очень хорошо представляю себе ее ласки. Когда я молчу, знайте, я думаю об этих ласках. А узы, связывающие нас, я чувствую в себе, они согревают мою кровь.

Улисс объясняет мне, что человек, утративший память, – Не мертвец, он слепой, у которого отнят дар видеть собственное прошлое. Но его прошлое существует так же, как существует мир, окружающий настоящих слепых, и слепец со всей силой чувствует этот мир, которого он не видит.

– О, да, в самом деле, я, точно, слепец. Я не вижу своего прошлого, но чувствую, как оно яростно шевелится во мне!

Вдруг мы оба подскакиваем на месте: кто-то позвонил в дверь. Закупорившись в четырех стенах со своей жертвой, я воспринимаю этот сигнал из внешнего мира, как нечто нереальное. И Улисс, кажется, тоже в растерянности.

Я первым прихожу в себя, ибо, по правде говоря, отлично знаю, кто звонит. Я жду с середины ночи, и его появление означает, что первый этап моего труда закончен. Теперь надо смело приступать к следующему, совсем иному.

На протяжении последних нескольких часов я действовал точно волшебник. Сейчас, не медля, я должен превратиться в холодного стратега. Пусть мое сердце превратится в кусок льда! Пусть погаснет огонь воображения! Стратегу противостоит лишь суровая реальность, и чтобы ее победить, он должен с невозмутимым видом прикидывать свои шансы, подобно игроку, раздумывающему над шахматной доской.

Истина, – ты, отвратительная, как пустоглазая смерть, – можешь явиться! Я готов. Я хорошо тебя знаю. Уже многие недели я подстерегаю тебя на грани собственного отчаяния. Мое оружие начищено до блеска, и мне жаль тебя, истина, при мысли об участи, которую я тебе уготовил.

Но прежде, чем начнется схватка, освободим место, подметем сцену.

– Ко мне пришли, – говорю я Улиссу. – Один важный человек, по делу. Нам надо поговорить. Я бы вас попросил пройти к себе в комнату.

Беру Улисса за плечи, подталкивая к его логову.

– Вы подумаете, успокоитесь. А потом мы снова все обсудим.

Он поворачивается ко мне и бросает с угрожающей ноткой в голосе:

– Не оставляйте меня надолго одного!

Я не отвечаю и прикрываю за ним дверь.

Вновь раздается звонок. Гость выражает нетерпение. Л может, думает, что я отлучился. О, нет! Мой гость, я здесь и сейчас распахну перед тобой двери настежь. Чтобы ты, очертя голову, устремился прямо зверю в пасть!

Машинально бросаю взгляд на часы. Без четверти два. Вспоминаю, что с утра у нас во рту ни крошки. Не знаю, требует ли пищи желудок Улисса. Мой, превратившись в клубок нервов, пожирает сам себя. Кроме глотка воды, мне бы сейчас ничего не полезло в горло.

Пока я, тяжело ступая, иду к двери, у меня в голове мелькают беспорядочные мысли об этой воде. Или, точнее, мне представляется стакан прохладной воды. Это чудесная, прозрачная, родниковая вода; я вижу, как за запотевшим стеклом стакана она слегка дрожит на поверхности.

Вдруг мне до смерти хочется пить. Подобной жажды я еще никогда не испытывал, кажется, она меня иссушила; такова, верно, жажда преступника.

VI

Это он, это Андре, брат Пюс. Несколько секунд он стоит, не двигаясь, на пороге, желая убедиться, я ли открыл ему дверь, подлинно ли все происходящее. В его взгляде, кроме беспокойства, сквозит недоверие, словно в глазах людей, только что переживших несчастный случай.

Он неприятен мне в этот момент, так же, впрочем, как был неприятен всегда. Я не сектант и не преисполнен постоянного чувства неприятия буржуазии. Но есть же границы всему! Когда у тебя напрочь отсутствует чувство юмора, когда ты полон сознания собственной значимости и непоколебимой веры в полдюжины принципов времен царя Гороха, трудно рассчитывать, что твой ближний проникнется к тебе симпатией.

У него наверняка не меньше двух зонтов[8]; один у него в руке, затянутой в кожаную перчатку, второй же мне не виден, похоже, он проглотил его вместо аршина, такой у него во всяком случае вид.

А шляпа! Ну кто еще носит эти черные шляпы с загнутыми полями? С владельцем такой шляпы сразу все ясно – он из тех, кто непременно хочет дать понять, что не одолжит вам денег, хотя и может.

– Здравствуйте, Андре. Входите.

Он входит в комнату, не произнеся ни слова, а мне удается избежать рукопожатия. Учитывая все, что я собираюсь ему сказать, лучше обойтись без этого.

Однако я вежлив:

– Как доехали?

– Спасибо, прекрасно.

– Вы не голодны?

– Нет, я поел на вокзале в буфете.

В своем черном мешковатом реглане, с кислым выражением лица, он напоминает служащего похоронного бюро, явившегося за клиентом.

– Очень вам признателен, что вы приехали не медля, – говорю я ему, натянуто улыбаясь.

– Если я вас правильно понял, нельзя было терять ни минуты, – произносит он мрачным видом.

– Надеюсь, вы не сердитесь, что я позвонил вот так, среди ночи?

Я разбудил его в четыре утра. Нехорошее время, у него привкус несчастья. Я еще слышу сонный голос на другом конце провода: "Что случилось, Луи?" Я не стал вдаваться в подробности, ограничившись лишь просьбой срочно приехать в Дьепп, потому что происходит "нечто очень важное".

Следует все-таки предложить ему сесть. Лучше, если он будет сидеть, когда услышит то, что я выложу ему через несколько минут.

Он снимает пальто неловкими движениями, как человек, привыкший к услугам лакея.

Беру все его барахлишко – реглан, шляпу, перчатки, зонт – и уношу в большой нормандский шкаф, который служит нам гардеробной.

– Позвольте сразу один вопрос, Андре, – говорю я, возвращаясь к нему. – Когда точно вы уехали из Парижа?

– Поездом в 11.30.

– Нет, я хочу сказать, в котором часу вы вышли из дома?

Он задумывается, что-то прикидывает в уме, усаживаясь в предложенное ему кресло.

– Погодите... Я долго ловил такси. А потом я заехал к своему адвокату...

Вот, он весь в этом! Ему звонят в четыре утра, а он едет к адвокату. Сидит на своей кубышке, вечно настороже.

– Скажем, я вышел из дома около половины десятого.

– И Пюс еще не появлялась?

Его кроличьи глазки округляются.

– Она должна была приехать в Париж?

– Да, она "должна была", – повторяю за ним, криво улыбаясь.

– Хотите, я позвоню домой, – поспешно предлагает он. – Она, наверное, приехала поездом 10.15 и сейчас, конечно, уже на месте.

Тогда правда вылетает из моих уст, подобно жаркому дыханию огня. Она обжигает меня, сейчас она спалит лицо моего гостя.

– Нет, Андре! Франсуаза не в Париже. Она в Лондоне! В Лондоне, со своим любовником!

Нет, я не сошел с ума. И ничего не путаю. Я говорю "Франсуаза", потому что это и есть настоящее имя Пюс. И не случайно ее зовут Франсуаза так же, как светловолосую женщину, возникшую из чемодана. На то есть причина: обе Франсуазы – это одно и то же лицо!

Итак, я имею удовольствие наблюдать, как бледнеет Андре. Его руки, упав на подлокотники, сжимают их изо всех сил.

Совершенно очевидно, что президенту-генеральному директору лабораторий Дюверже Андре Дюверже не просто смириться с мыслью, что его младшая сестра Франсуаза, уроженная Дюверже, завела себе любовника. Эта роскошь совсем не вяжется с принципами, унаследованными со времен царя Гороха.

– Это невозможно, – шепчет он, – у Франсуазы нет любовника!

Так! Он отвергает саму мысль. Он явно пытался ее проглотить, – я видел, с его горлом что-то происходило, – но мысль не прошла, и его этой мыслью стошнило.

Ну, что ж, я ему затолкну ее в глотку силой!

– Андре, если я что-нибудь ненавижу, так это иллюзии. Вы получили от Франсуазы письмо, в котором она сообщала вам о своем приезде?

– Нет, – отвечает он удрученно.

– Прекрасно! Так вот, это самое письмо она писала в моем присутствии, практически вслух, чтобы вернее меня обмануть, дуреха! Только, разумеется, она вам его так и не послала. Выбросила, наверное, в сточную канаву. Там ему, впрочем, и место.

– Нет, я решительно отказываюсь вам верить! – громко произносит Андре, вставая с кресла. – Лучше я позвоню домой. Вы не возражаете?

– Прошу!

И я указываю на телефон.

– Вы думаете, письмо было отправлено и затерялось? – посмеиваюсь я, пока он набирает свой номер.

– Я думаю, что услышу голос моей сестры, – сухо отвечает Андре.

Он дозванивается и, действительно, слышит в трубке голос, но не сестры, а горничной. И горничная говорит ему, что "мадам Франсуазы" нет. Она не приезжала, нет, никто ее не видел.

Ну что, получил, Фома неверующий! Качая головой, он вешает трубку.

– Она не оставила вам записку утром перед отъездом? – его голос звучит отрывисто, как собачий лай.

– Нет, даже сердца, пронзенного стрелой, и то не нарисовала.

– Вам не кажется, в конце концов, странным, что, уходя от вас к любовнику, она с вами не объяснилась? Ведь она знала, что вы узнаете правду.

– О, Франсуаза наверняка мне напишет! Только вначале она позаботилась о том, чтобы нас разделял Ла-Манш.

– Это немыслимо!

– Да нет, отнюдь, – смеюсь я. – Поставьте себя на ее место. На место женщины, бросающей мужа. Само собой разумеется, она опасается его реакции. В газетах столько пишут на эту тему...

Андре смотрит на меня, будто видит впервые.

– Однако вы выглядите весьма спокойным, – вполголоса замечает он.

И повторяет, повысив голос:

– Вы человек спокойный.

– Возможно, это одна только видимость, – говорю я. – Уж Франсуаза знает меня лучше, чем вы!

Он подходит к окну, но взгляд его устремлен в пустоту. Вижу, как легонько сгибается его широкая спина преуспевающего дельца. Колонна Дюверже покачнулась.

– Вас, Луи, я, возможно, знаю не слишком хорошо, но я знаю мою сестру.

Ох, уж эта его манера произносить "моя сестра"; так же, должно быть, он произносит "мой автомобиль", "мой холодильник"! Хоть я и женился на ней, "его сестре", она остается его собственностью, частью фамильного имущества.

– Ну, и что же ваша сестра?

– Она никогда от меня ничего не скрывала. Мне не верится...

Готово! Он снова перестает мне верить! Да, похоже, он слегка простоват, и мне придется вбить ему истину в голову, не церемонясь.

– Знаете, – говорю я ему, – и мне потребовалось время, чтобы поверить. Впрочем, я пришел к мысли, что именно женщин привлекает подобная ситуация. Потому что для них есть в этой ситуации поистине нечто дьявольское. И поскольку дьявол обладает чарами...

Его мало волнуют мои парадоксы. В нем просыпается деловой человек. И вот ему уже не терпится узнать подробности, а в голосе появляются металлические нотки:

– В конце концов, чтобы быть настолько категоричным, вы должны располагать доказательствами ее связи?

– О, да!

На этот раз я не сдержался, я выдал свою боль. С моих губ сорвались не слова, а стон, и я, едва волоча ноги, добираюсь до письменного стола.

– Я покажу вам письмо. Письмо от ее любовника.

Беру со стола письмо "Поля". Я правильно говорю – письмо "Поля", то, которое мы с Улиссом извлекли из черного чемодана и которое так хорошо изучили.

– Оно написано в Лондоне 3-го марта... Вы позволите представить образчик этой литературы? "Любовь моя, я не в силах дольше ждать. Ты придешь, и наши плечи соприкоснутся, наши руки, наши губы..." И так далее...

Я протягиваю ему письмо.

– Возьмите! Прочтите сами. Утолите любопытство!

Андре пробегает письмо, и я с удовлетворением наблюдаю, как он, неприятно изумленный, таращит глаза.

– Непостижимо! Но кто такой этот Поль?

Уж личные данные Поля я знаю наизусть! Улиссу сообщать их пока рановато, но наступит и его черед.

– Поль Дамьен, Париж, бульвар Мальзерб, 44. Журналист, пишет о политике.

– Как они познакомились?

– В Париже, разумеется.

И добавляю с вполне естественным сарказмом:

– Вы представить себе не можете, мой дорогой Андре, как любила Франсуаза ездить к вам в гости!

А вот уж это ему совсем не нравится. Он морщится.

– Использовать меня как алиби! Этого я ей не прощу!... Но все же они, должно быть, не часто встречались?

– О, напротив! Поль Дамьен, в свою очередь, нередко посещал наш добрый старый Дьепп.

– Чтобы повидать Франсуазу?

– Ну не меня же! Кстати сказать, мы не имеем чести быть знакомы.

– И... он часто приезжал?

Внезапно я улавливаю в этом степенном господине шевельнувшееся чувство зависти и восхищения. Бывают, значит, такие самцы, которые позволяют себе не только подцепить замужнюю женщину, но еще являются ублажать ее на дом. Под самым носом у мужа! Черт возьми, вот это любовники, достойные своих любовниц!

– Он приезжал чересчур часто, – произношу я сквозь зубы. – Франсуаза принадлежит к породе женщин, которые имеют большую власть над мужчиной, ради них мужчине и попутешествовать нетрудно.

– Франсуаза, маленькая моя Франсуаза! – бормочет президент – генеральный директор. – Но как же это возможно?

Сейчас я ему втолкую, этому слепцу! Открою ему глаза и не как-нибудь, а скальпелем! Пусть увидит, наконец, реальность, какой увидел ее я, со всеми ее Гнойными язвами!

Однако есть одна вещь, которая мне во всей этой истории нравится – Андре Дюверже начинает испытывать страдание. Братья всегда относятся к своим сестрам немного как мужья. И если те обманывают супругов, то у них возникает странное чувство, – будто и они рогоносцы. В то же время братья ничего не понимают в этих женщинах, вышедших из одного с ними чрева. Словно у сестер уже не выросла грудь и они, дожив до тридцати лет, в глазах своих братьев все те же девочки, играющие в серсо. Я уверен, Андре так до конца и не осознал, что Пюс уже больше не девица даже после семи лет замужества.

И он, этот теленок, продолжает сомневаться в способностях своей сестренки!

– Но тогда, значит, здесь в Дьеппе... они вдвоем? – спрашивает он с приторным лицом.

Совершенно очевидно, что слова внушают ему страх, и меня, чье ремесло играть словами, это забавляет. Слова-соучастники, слова-друзья, чудесные слова, которые, не уклоняясь, точно говорят то, что должно быть сказано. Слова, из-за которых развязываются войны и разрушается любовь, как и призывающие к миру, созидательные слова, слова, которые сближают народы и соединяют любовников, пока не наступит венчающая объятия тишина. Слова, вы несете на своих крыльях жизнь!...

Итак, словами, довольно звучными и ничего не скрывающими, – вот противные слова! – я объясняю Андре, что делали вдвоем его сестренка Франсуаза и журналист Поль Дамьен, когда встречались в Дьеппе. Они отправлялись прямиком в тот маленький отель, который некогда давал приют моим любовным играм за три с половиной франка. Фатальная необходимость! В самом деле, на весь Дьепп есть лишь один этот сарайчик, где можно снять комнату на час или на два. В округе слишком много епископов, и на такие дома свиданий смотрят не очень благосклонно.

Но то, что Пюс, моя маленькая Пюс, не колеблясь, с высоко поднятой головой прошла мимо грудастой матроны, преодолела ступени мерзкой лестницы вслед за воняющей уксусом прислугой – этого мне никогда не постигнуть до конца. Это ранило меня, быть может, сильней всего, и я знаю, что моя рана не заживет вовек.

Когда случается что-либо гнусное, в памяти почему-то остается одна картина, причиняющая больше всего страданий, и бессонными ночами именно она без конца является тебе. Для меня измена моей жены заключена вся целиком в образе Пюс, поднимающейся по лестнице дома свиданий. Именно эта картина сделала меня злым, эта и никакая другая.

– Разумеется, их в конце концов засекли и уж, конечно, не отказали себе в удовольствии известить меня.

– И вы себя не выдали? – удивляется Андре. – Я хочу сказать, вы не объяснились с Франсуазой?

"Объяснились"! Вот выражение в духе П. Д. Ж.[9]! Откровенно и честно, и будьте-любезны-пройдите-в-кассу! А что делает П. Д. Ж. с самолюбием, с тоской, которую испытывает человек, отравленный до мозга костей ядом жуткого видения? Попросту на все это плевать хотел?

– Десять раз, двадцать я готов был взорваться и бросить ей гнусную правду в лицо!

– И что же?

– Каждый раз брал себя в руки.

– Но зачем?

– Хотел посмотреть... Посмотреть, до чего она способна дойти. Ну, вот, она и дошла до Лондона!

Ему этого не понять. Он устроен не так, как я. В нем нет кошачьего азарта, заставляющего кота играть с мышкой, прежде чем ее слопать.

Он качает головой, он не согласен.

– Это невозможно, – говорит он. – Как можно знать об измене и не вмешаться из-за того лишь, что желаешь "посмотреть"?

Мне очень хочется его шокировать, ответить: "Из порочности. Вы никогда не слыхали о людях, любителях подглядывать?" Но я не мешаю ему продолжать.

– Нет, у вашего молчания другая причина.

– В самом деле! – произношу я, вкладывая в слова всю силу сдерживаемого бешенства. – У меня есть один недостаток, Андре. Я слишком горд. Я готов не скрывать своих страданий, но при одном условии: в свою очередь заставить страдать!

– Это обычное явление, – заявляет П. Д. Ж с серьезной миной, желая, видимо, чтоб я поверил в его многоопытность.

– Да, но у меня все в обостренной форме! Однако, когда речь зашла о Франсуазе, о ее измене, я тщетно искал, как заставить ее страдать.

– Между тем вы славитесь неистощимой фантазией, – усмехается Андре.

– Жизнь и романы – это разные вещи. Так по крайней мере я думал до сих пор.

– Вы в самом деле хотели отомстить?

– Разумеется! Но трудность состояла в том, чтобы найти способ мести, достойный меня, каким я себе, во всяком случае, это мыслю. Палить из револьвера для меня было совершенно неприемлемо. Слишком вульгарно! Мне хотелось чего-нибудь нового, невиданного и более жестокого.

– Более жестокого? – обеспокоенно повторяет Андре и, чуть помолчав, спрашивает: – В конечном счете придумали?

Бедняга! Неужели ты думаешь, я открою перед тобой свои карты! Уж не ради ли твоих выдающих больную печень глазок!

– Нет, мой дорогой Андре, я ничего не придумал. Итак, вы понимаете теперь, почему я предпочел молчать, изображать ни о чем не подозревающего мужа. Мужчины, безропотно скулящие у ног своих жен, вместо того, чтоб взять в руки плеть, внушают отвращение, не правда ли?

Он по-ослиному мотает головой. До него определенно доходит с трудом.

– Но как, – удивляется он, – как у вас хватило духа играть перед Франсуазой эту комедию?

Тут я смеюсь в открытую:

– Вы что же, в некотором роде упрекаете меня за то, что я ее обманул?

– Но если б вы не сдержались, возмутились, она бы, возможно, и не ушла... Вы бы ее удержали... У нее раскрылись бы глаза.

– И увидели что? Наш разлад?

Мне вновь приходит на ум тот странный разговор, который произошел у нас с Пюс вчера вечером. О муже, герое моего романа, и о постепенно удаляющейся от него жене. Каждая произнесенная нами фраза имела двойной смысл, и все, что говорилось о моих персонажах, касалось непосредственно нас и задевало до глубины души.

Тогда вот я и смог измерить всю глубину поистине непреодолимой пропасти, разделяющей мою бедную Пюс и меня. Как хорошо она сумела описать разочарование супруги и охватившее ее постепенно безразличие. Какая трезвость рассуждений! Я до сих пор слышу ее тоненький неумолимый голосок: "Приходится поверить в этого любовника, раз она уходит, раз она бросает своего учителя!"

Какой ядовитый взгляд она бросила на меня в эту секунду! Эго меня она покидала. И любовник, в которого она "верила", это был Поль, ожидающий ее в Лондоне.

– Знаете, – говорю я Андре, – мне хорошо известно, почему она меня оставила.

Издав дребезжащий смешок, добавляю:

– Потому что я был ленив.

– Ленив? – округляет глаза Андре. Пожимаю плечами.

– Это долго объяснять.

Андре достает платок, сморкается. Он ужасно противный при этом. Конечно, у меня предвзятое отношение. Он не противней других сморкающихся людей. Но ведь есть люди, которые сморкаются неприметно. А этот, развертывает платок, величиной со скатерть, издает трубные звуки, наливается краской и повторяет процедуру два или три раза. Я тем временем все думаю, не лопнут ли у него на шее вздувшиеся от напряжения вены.

– Есть одна вещь, которую мне хотелось бы знать, – говорит он, засовывая свою скатерть в карман. – Действительно ли Франсуаза влюблена в этого Поля Дамьена?

Я чуть не задыхаюсь.

– Это вы спрашиваете после того, как она отправилась к нему в Лондон! Бросив меня! Покинув этот дом, наш дом! О, да, Андре, несомненно!

Кровь ударяет мне в голову, я вижу, к чему он ведет, этот Тартюф! Он постарается смягчить дело, окрасить в радужные краски.

– Быть может, это всего лишь мимолетное увлечение, – говорит он сладеньким голосом.

Плевать я хотел! "Мимолетное увлечение"! Еще одно выражение в духе буржуа, слащаво-лицемерное. Мадмуазель Дюшемоль, дочь нотариуса, училась играть на скрипке и обрюхатилась от своего учителя, но это "мимолетное увлечение", в си-бемоль-мажор!

– Мимолетное увлечение! – визгливо кричу я. – Нет, Андре Дюверже, нет, не целый же год! Ибо вот уже год, как ваша маленькая сестричка "развлекается" со своим возлюбленным!

– Ах, прошу вас!

Ну, право, как же я могу говорить такое! Он прямо весь багровеет. Он не любит, когда называют вещи своими именами, наш маленький Андре! Он предпочитает говорить о "мимолетном увлечении". Ну-ка, где она там, его жена, мадам Изабель Дюверже со своим прекрасным воспитанием, уложу ее сейчас тут на диван, и пусть П. Д. Ж узнает лично, что значит мимолетное! Ах, это мимолетное отнюдь не мимолетно!

– Год? – бормочет он. – Это в самом деле продолжалось целый год?

И он опять погружается в задумчивость, испытывая некоторое чувство изумления, чтобы не сказать восхищения. Ах эта Франсуаза, надо же, кто бы мог подумать! Какая смелость!

– А вы в этом уверены?

Я чувствую, что сейчас он потребует от меня деталей. Например, сколько раз они это проделывали. Ему бы узнать обо всем. О том, как я терпеливо вел свое расследование. О матроне из маленького отеля, которую я в конечном счете подкупил и которая с радостью мне обо всем докладывала. О разных хитрых обысках, которыми я занимался, и о том, как жестоко был вознагражден за это, обнаружив завернутую в шаль пачку писем от Поля Дамьена, пахнущую духами "Арпеж". О, аромат ее духов, окутавший любовное блеяние другого!

Я прочитал письма и снова завернул их в шаль, все, кроме одного, призывающего возлюбленную в Лондон. Почему я оставил себе именно это письмо? Потому что от него мне становилось особенно тошно? Или же я смутно надеялся встревожить Пюс, дать ей понять, что она разоблачена? Но она так ничего и не предприняла. Не пришла ко мне, чтобы ускорить развязку. Может, подумала, что потеряла письмо? Сколько вопросов осталось без ответа, вопросов, которые сегодня уже излишни.

По правде говоря, это письмо, где Поль зовет Франсуазу в Лондон, самое важное – мне хочется сказать – с юридической точки зрения. Оно устанавливает факт заранее обдуманного похищения. Поль Дамьен написал эти строчки незадолго до того, как был направлен на работу в лондонскую редакцию своей газеты. Наверняка именно тогда он задумал похитить у меня мою жену окончательно.

– Что вы собираетесь делать? – неожиданно спрашивает Андре.

Я не задерживаюсь с ответом:

– Потребовать развода.

Он резко подается назад. Развод – слово-табу для людей благонамеренных. Муж изменяет жене, жена – мужу, детям это известно, не секрет и для всех вокруг, но ради бога и всего святого, не вздумайте вмешиваться! Не трогайте, оставьте все, как есть! Это повредило бы делам, знаете, каковы клиенты. Развестись? Но что скажут в клубе? А дядя Эдуард, выставивший свою кандидатуру на предстоящих выборах черт знает где, как же с ним, вы непременно хотите, чтобы из-за вас он лишился голосов своих избирателей? Не извлекайте же этих людей, как бактерий, из их питательной среды. Сделайте, как Мальро: перекрасьте фасад, а если позади лупится штукатурка, прохожих это не касается.

– И все же одну вещь я никак не могу для себя уяснить, – говорит Андре, – какова моя роль во всей этой истории. Ночью по телефону вы сказали, что происходит нечто очень серьезное и что я должен обязательно приехать в Дьепп. Чем я в сущности могу быть вам полезен? Тем более, если вы хотите развестись.

Тут в нашей беседе наступает деликатный момент, и мне необходимо взвешивать каждое слово.

– Вот что, Андре. Я бы очень хотел, чтоб теперь все закончилось достойным образом, как подобает между интеллигентными людьми. Не будем смешными.

– Совершенно с вами согласен, – одобряет П. Д. Ж, надуваясь, как индюк.

– Но для этого мне нужны вы.

– Для чего именно?

– Для того, чтобы встретиться с Полем Дамьеном.

Мои слова производят эффект разорвавшейся бомбы, и он, словно оглушенный, широко раскрывает рот.

– Вы в самом деле хотите этого?

– Да, это необходимо, – говорю я. – Прежде всего потому, что я его не знаю, а мне ужасно любопытно с ним познакомиться.

– Но где вы хотите с ним увидеться? В Лондоне?

– Нет. Прямо здесь.

Вторая бомба. На этот раз Андре просто контужен.

– Здесь? – ошалело переспрашивает он.

– Да, здесь. Где я так часто думал о нем и так живо его воображал. А потом речь идет о наследовании, мой дорогой. В таких делах всегда возникает масса вопросов, которые необходимо урегулировать. Вообще-то не помешала бы такая традиция: любовники являются к мужьям просить руки их жен.

Ох, это ему совсем не нравится! Моя легкомысленная болтовня, мой деланный юмор. Он поджимает губы.

– Поистине меня восхищает ваше хладнокровие! А также, должен сказать, ваше безразличие.

Он вдруг принимает вид жандармского полковника. Но я быстро собью с него спесь.

– Не станете же вы меня упрекать, что я не задушил вашу сестру?

– Нет, но...

– Но вам хотелось видеть мои страдания...

– Я этого не говорю...

– Но думаете! Ну что ж, успокойтесь, я страдаю! По-своему, как, смею полагать, не свойственно другим.

– Действительно! – он снова поджимает губы. Он меня нервирует, а мне нельзя нервничать.

– Может, вы все-таки выслушаете мое предложение?

– Слушаю вас, – говорит он и усаживается, скрестив руки, ноги, а может, и пальцы на ногах.

Мне думается, что весь он вот так складывается, а в животе образуется комок, когда, скажем, к нему приходит делегация его служащих просить прибавки жалования. И вид у него, должно быть, такой же жизнерадостный.

Но раз он меня слушает, приступим!

– Так вот, Андре. Я бы очень хотел, чтобы вы мне оказали услугу и как можно скорее отправились в Лондон. Есть пароход сегодня вечером, в шесть часов.

Достаю из кармана конверт и сую его в руки Андре, не дожидаясь его согласия.

– В конверте адрес гостиницы, где они укрылись. Похоже, прелестный отельчик. С видом на Темзу.

На секунду прикрываю глаза и вижу этот малень-кий-отель-на-берегу-Темзы. О, ревность! Страшное цветное кино, где преобладает алый цвет крови, которую так хочется пролить!

– А если Поль Дамьен откажется встретиться с вами? – говорит мой шурин. – Если он откажется приехать в Дьепп.

Я весь внутренне напрягаюсь. Жестокость задуманного мною плана придает твердости моим словам.

– Вы скажете, что я буду ему очень обязан, если он избавит от путешествия меня. Откровенно говоря, я считаю, что он просто обязан это сделать.

А теперь немного лести:

– У меня уже был случай оценить ваши способности дипломата, Андре. Уверен, что вы сумеете его убедить.

И, наконец, будем чуточку необузданны, но не больше, чем необходимо:

– Разрешаю вам даже прибегнуть к угрозе. От моего имени, разумеется!

– Зачем его пугать? – Андре явно делается не по себе.

– Ему нечего опасаться, если он придет ко мне, Но на этом визите я настаиваю непременно! Это мой последний каприз. И поверьте, все будет в наилучшем виде. Если же он захочет уклониться, его ждут большие неприятности. Скажите это ему! Скажите! Это заставит его решиться!

Андре Дюверже пребывает в сомнении. Он ерзает в кресле. Ему вовсе не улыбается браться за дело, которое я ему доверил. Он представляет себе Поля Дамьена, здорового как бык, храбреца. Соблазнитель, несомненно, окружен ореолом, этаким ореолом наглеца, сдвинутым, как кепи легионера, чуть набекрень.

– А если мои слова не произведут на него впечатления? – бормочет Андре. – Если он не испугается угроз? Короче, если он твердо откажется встретиться с вами?

– Тогда вы скажете ему, что таким образом он подставляет под удар Франсуазу.

– Как? – пищит мой шурин.

– По идее этот довод должен заставить его уступить. Смелые мужчины всегда ведут себя по-рыцарски. Из страха оказаться трусом в глазах дамы.

– Ох, знаете, я не испытываю ни малейшего энтузиазма, ни малейшего!

Очень досадно, ибо я вижу, как он раскисает на глазах. Начинаю думать, не напрасно ли я на него положился. Однако успех моего предприятия зависит целиком от его посредничества. Только он может доставить мне сюда Поля Дамьена. Надо его встряхнуть, приставить ему к горлу мой острый нож:

– Если вы не поедете в Лондон, ваша сестра окажется в затруднительном положении. Уж это я вам гарантирую, Андре!

Вижу мелькнувший в его глазах страх.

– Хорошо, – тихо произносит он, – я отправлюсь шестичасовым пароходом.

Ух! После легкой заминки мотор вновь стучит без перебоев, еще веселей, чем раньше, и наше сердце вместе с ним. Я вновь обретаю уверенность и всю свою гордыню. Без малейшей дрожи, неотвратимо я продолжаю давить пружину моей адской машины.

– Последняя деталь, Андре, но самая важная: Поль Дамьен должен прийти сюда один. Если он появится в сопровождении Франсуазы, я не открою дверь.

– Вы не хотите вновь увидеть Франсуазу? – лепечет Андре, ему явно требуется время, чтобы усвоить, что разрыв окончателен.

– Я не желаю ее видеть ни под каким предлогом! Поймите меня: в ее присутствии я рискую утратить хладнокровие. Хладнокровие – это английское изобретение, заменяющее аспирин, когда мучают душевные страдания.

– Вы меня восхищаете: вам достаточно аспирина!

– Будьте спокойны, у меня есть целая аптечка. В настоящий момент я даже испытываю новое лекарство, которое должно радикально излечить болезнь.

Эта фраза и сопровождавшая ее недобрая улыбка заставляют Андре взглянуть на меня с тревогой, и я просто упиваюсь.

– Вы не наделаете глупостей, Луи? – бормочет он. Мой смех звучит как скрип.

– Нет, нет! Это не то, что вы думаете!

– Я рад, – с облегчением произносит Андре.

В какое-то мгновение ему наверняка привидилось, как я весело болтаюсь на веревке. Или же заглядываю в дуло охотничьего ружья, нажимая пальцем на спуск.

И не то что б он очень уж дорожил моей шкурой. Наверное, я начинаю даже быть ему в тягость. Но тут как с разводом: самоубийство в семье – "такой срам", как говорит мой молочник.

– Мы с вами уже не в том возрасте, когда умирают от любви, – говорит П. Д. Ж нравоучительным тоном.

Глубоко вздохнув, он добавляет:

– Пока еще можем от нее страдать, и этого вполне довольно.

О, такой случай я не могу упустить:

– Ваши слова заставляют меня думать, дорогой Андре, что у вас дома тоже не все ладно. Надеюсь, Изабель...

Он реагирует так, словно я прищемил ему палец дверью.

– Изабель вполне счастлива, благодарю вас, – поспешно заверяет он.

– Она-то, может, счастлива, в то время как вы – нет, – говорю я, усугубляя таким образом его мучения.

Затем уточняю елейным голосом:

– Разумеется, говорю вам это исключительно из симпатии.

Возможно, Андре Дюверже и глуп как пробка, но ту немалую долю иронии, что я вложил в свою последнюю фразу, он все же прекрасно уловил.

– Если не возражаете, не будем отвлекаться от ваших дел, – сухо произносит он. – И в этой связи хочу вам задать последний вопрос, чисто практического порядка. Как Поль Дамьен сообщит вам о своем визите?

Я предвидел вопрос, и мой ответ готов.

– В ближайшие дни я не собираюсь выходить из дома. Однако он должен позвонить мне, как только прибудет в Дьепп. Я не хочу быть застигнутым врасплох и желаю подготовиться к встрече. Итак, я назначу ему свидание по телефону и приму в условленный час.

– Ну, что ж, я все ему передам, – говорит Андре, вставая с кресла.

Нам явно нечего больше сказать друг другу, и я иду к шкафу за его барахлом.

Протягиваю ему его вещи, а он обращается ко мне застенчиво, почти стыдливо:

– Вы не желаете видеть Франсуазу. Но может быть, хотите, чтобы я сказал ей что-нибудь... с глазу на глаз... от вашего имени.

Я беру его за руку. Меня охватывает внезапное волнение. Что-то происходит во мне, в самой глубине моей души. Берегись! Чувствую, как подступают к глазам слезы! О, мои страдания, как неизбежно ваше присутствие здесь, в теплом гнездышке моего сердца!

И как отчаянно цепляются за мою плоть ваши острые когти, если я претворяюсь, что забыл о вас!

Медленно увлекаю Андре к выходу и шепчу так тихо, что сомневаюсь, слышит ли он:

– Вы скажите ей: "Твое тело, обжигающее, словно пламя, твое тело, влекущее, словно море..."

Но я беру себя в руки и, проглотив подступившие к горлу рыдания, теперь уже громко произношу:

– Нет! Не говорите ей ничего! Ведь она могла обо всем забыть. Женщина, нарушившая супружескую верность, тоже страдает амнезией.

Последние мои слова ему, вероятно, совсем непонятны. Какое это имеет значение! Пусть он теперь уходит! Скорее в Лондон, посланник Дьявола! Мне не терпится, чтобы все побыстрей завершилось.

Уже стоя у открытых дверей, я все-таки пожимаю ему руку.

– Благодарю, Андре. Я был уверен, что могу рассчитывать на вас.

Он бросает на меня долгий взгляд, в котором я впервые читаю симпатию, и лепечет:

– Ухожу от вас совершенно подавленный.

VII

Я еще долго стою у окна после того, как Андре Дюверже исчез из виду. Я не тороплюсь выпускать на свободу Улисса. Размышляю о том, что ждет меня, что ждет его теперь, когда жребий брошен.

Вдруг я ощущаю в желудке пустоту. Это голод. Надо все-таки подумать о еде. Уже четыре часа, а мы с утра ничего не ели.

Подхожу к двери, ведущей в комнату Улисса, стучу и вхожу, не дожидаясь приглашения. Он лежит на кровати, устремив взгляд в потолок. У него совершенно отсутствующий вид, и я не уверен, что он заметил мое появление.

– Идемте, – говорю я ему, – надо поесть.

Он медленно переводит взгляд на меня, вяло улыбается.

– Как прошел ваш разговор? – спрашивает он.

– Успешно. Вы не голодны?

Он отрицательно качает головой.

Мне понятно его состояние, оно похоже на мое собственное. Нас обоих питает наша тревога.

– Когда вы ели в последний раз? Разумеется, не знаете?

– Да нет! – Улисс пожимает плечами.

Он продолжает лежать. Если оставить его так, он может и не подняться. А мне он нужен полный сил, внутренней напряженности.

– Ну-ка, старина, вставайте! – встряхиваю я его. – Аппетит приходит во время еды.

Подчинившись, он тяжело встает и следует за мной на кухню. Достаю из стенного... шкафа коробочку сардин, яйца, пачку сухарей, отыскиваю бутылку вина.

Уже несколько лет как я не жарил яичницы. И не уверен, приходилось ли мне когда-нибудь открывать коробку сардин. Я ожесточенно сражаюсь с консервной банкой и, конечно же, режу себе палец.

Бросаю взгляд на Улисса, мне интересно, какое впечатление производит на него вид моей отменной алой крови, капля по капле стекающей в раковину. У меня есть свои причины для беспокойства. Но Улисс невозмутим. Спрашиваю себя, заметил ли он вообще, что я порезался. Он стоит посреди кухни, руки в карманах, чуть согнувшись, будто мерзнет. Замечаю, что у него под глазами снова большие круги.

Для того чтобы остановить кровотечение, присыпаю ранку солью, как это делала моя бабушка, когда я героически проливал кровь в мальчишеских драках во время летних каникул. Больно, но кровь останавливает.

Вновь берусь за приготовление еды и после еще ряда беспорядочных действий, в результате которых опрокидываю бутылку с вином, разбиваю две тарелки и влезаю локтем в масло, мы, наконец, садимся за стол. Слишком громко сказано, чтобы обозначить нашу жалкую трапезу. Мы молча жуем, и при виде этой холостяцкой, пахнущей газом и тоской еды меня охватывает невыразимая печаль.

Вскоре поглощенные калории развязывают Улиссу язык. Буравя меня взглядом, он вдруг бросает, не раздумывая:

– Лондон, С. В. 7. Циркус Роуд, 23, Ньюгейт Отель.

Я застываю с вилкой в руке.

– А это что такое?

– Маленький-отель-на-Темзе, – шипит он. – Вы забыли об этом маленьком отеле?

Вот уж нет! Помню так же, как и Циркус Роуд, 23. Поскольку наш друг Поль отправлял свои письма Пюс "до востребования", он считал, что предосторожности излишни, и пользовался конвертами своего отеля.

– Мне известно теперь его имя! – продолжает Улисс. – Поль Дамьен. Журналист.

– Где вы все это раскопали?

– На последней странице блокнота. Так, безо всяких, записано и обведено красным карандашом. Наверно, тем же, которым я отчеркнул заметку в английской газете. – Он отрывисто смеется и добавляет: – Потрясающий блокнот! В нем есть все!

А как же, конечно! Но мне не хотелось бы, чтоб он уделял излишнее внимание этому аспекту вопроса. Уж очень четко изложена вся его драма, со всеми нужными данными, именами и адресами. Не сообразит ли он, что это уж чересчур просто? Нет, я верю, он не поймет. Он не создан для того, чтобы понимать. Он создан, чтобы действовать, взрываться, он ничто иное, как жалкий пороховой бочонок, чей фитиль я подожгу.

– Во всяком случае теперь вы больше не сможете мне помешать, – холодно заявляет он.

– Что это значит?

– Это значит, что теперь я вас покину, мосье, поблагодарив за вашу доброту.

Вот это плохо! Отклонение, вовсе не предусмотренное программой! Ах, в самом деле, это было бы слишком, если б он ушел сейчас, когда начался обратный отсчет! Ну нет, голубчик, уж я тебя не выпущу! Ты создан мной, я – твоя воля, и ты мне принадлежишь!

Встаю и наклоняюсь к нему, глядя прямо в глаза.

– Вы останетесь здесь, слышите! Если вы непременно желаете встретиться с Полем Дамьеном и объясниться с ним, я берусь устроить вам это. Но здесь, под моей крышей! Под моим наблюдением!

Смягчаюсь и вновь обретаю тон доброго покровителя:

– Поймите меня. Не могу же я позволить вам устремиться навстречу гибели. Морально я не имею на это права.

Тут я, наверное, достигаю самых глубин собственной низости, но в том аду, куда я погрузился, никакая глубина, о чем бы ни шла речь, уже не страшна. Важен только результат: моя гениальная месть, преступление, какого еще не бывало, убийство, которое по моей воле совершит чужая страсть, убийство по доверенности.

Улисс очертя голову устремляется в расставленные мною сети.

– Это правда? Вы смогли бы разыскать Поля Дамьена? Заманить его сюда?

Глаза Улисса сверкают, в них появился кровожадный блеск, который мне весьма приятно видеть.

– Ну да, это вполне осуществимо, – говорю я. – Мне совсем несложно вступить с ним в контакт.

– Но под каким предлогом?

– Что-что, а уж предлог всегда найдется! Вот, к примеру, вы сказали, что ваш Поль Дамьен журналист. Ну а я – известный писатель. И могу легко устроить, чтоб он взял у меня интервью.

Улисс с восторгом проглатывает и это.

– Ах, как ловко придумано!

Он хмурит свои громадные брови, собирается с мыслями, и чувствуется, что для него это непросто.

– Хорошо, – говорит он, – допустим, вам удается заманить его сюда.

– Ну, вот и состоится ваше объяснение! Я уступлю вам свое место. Вы примете Поля Дамьена.

– А что будете делать в это время вы?

– Я?

Улыбаюсь. Я не могу сдержать улыбки. Ибо совершенно отчетливо представляю всю сцену. Замечательная будет сцена! Жажда мести переполняет меня.

– Я буду держаться в тени.

И уже вижу себя в тени, совершенно естественно принявшим позу бесчисленных трагических героев, прячущихся в складках древней драпировки, затаивших дыхание, с выпученными глазами.

– Ах, так, в тени? – повторяет Улисс язвительным тоном. – Чтобы наша милая беседа не вышла за рамки приличий?

Я в восхищении от того, до какой степени далеки его мысли от готовящейся западни.

– Нет, нет, – говорю, – я лишь хочу посмотреть, какой оборот примет дело.

Тут я сама искренность. Да, буду смотреть и нагляжусь досыта. И это будет благородное подглядывание, ибо я сам творец зрелища.

Улисс горячится. Ему невтерпеж, он просто сгорает от ожидания.

– Вы думаете, он согласится прийти? – в голосе Улисса звучат умоляющие нотки. – Скажите, он придет?

– Да, думаю, придет, – я чуть заметно улыбаюсь. – Скажу вам по секрету: я неплохо владею искусством устраивать западни. Вы не обратили внимания на все эти книги позади письменного стола? Сколько прекрасных великих авторов! И уж общаясь с такими людьми... С тех пор как литература стала литературой, в умах писателей и драматургов вызрело бесчисленное множество примеров человеческой низости. Возьмите Шекспира. Непревзойденный мастер коварства!

Вижу, Улисс слушает меня не слишком внимательно. Однако глядит на меня широко открытыми глазами, в которых вот уже несколько мгновений мелькает непонятный страх.

– Вы меня пугаете, – вдруг шепчет он.

– Это вы внушаете мне беспокойство. Представляю себе любовника вашей жены в этом доме и представляю ваши глаза, ваши руки... Эти руки, которые только что готовы были сжать...

Он вскакивает с места, прячет лицо в ладонях и издает вопль:

– Молчите! О, молчите!

Я отлично знаю, почему он так кричит, почему его переполняет ужас. Потому что имя этого человека не Улисс, а Ганс Вамберг. Родился он 20 февраля 1926 года в Мюлхаузе. А сейчас он чувствует, как надвигается неотвратимое: пробуждаются его неуправляемые инстинкты, инстинкты опаснейшего убийцы.

Теперь я должен открыть правду: три дня назад Ганс Вамберг сбежал из психиатрической больницы в Дре, его приметы были сразу же сообщены всей французской полиции, поскольку этот человек чрезвычайно опасен.

При всей своей трагичности история Ганса Вамберга не оригинальна. В газетах регулярно рассказывается о подобных печальных случаях деградации личности. Два года назад Ганс Вамберг, в то время блестящий инженер на пиротехническом заводе в Гавре, в результате травмы черепа утратил рассудок, а вместе с ним и память. Охваченный губительным безумием, он, к моменту ареста, убил трех человек.

8 ноября прошлого года Суд присяжных департамента Сен-Маритим, учитывая мнение специалистов, признал Ганса Вамберга невменяемым и постановил поместить его в дом умалишенных. Пожизненно. Основанием для этого послужило заключение, что амнезия, которой он, по мнению медиков, страдал, навсегда вычеркнула из его памяти ужасные воспоминания о совершенных им преступлениях: о трех задушенных молодых женщинах.

Все это я почерпнул из вчерашнего выпуска нашей вечерней газеты "Этуаль де л'Уэст". Этим объясняется возникшее у меня ощущение, будто я уже где-то видел человека, постучавшего ночью в мою дверь. Его фотография красовалась на первой странице "Этуаль". Все прояснилось, когда я обнаружил револьвер в кармане его плаща: бросившись к столу, я схватил газету и опознал неизвестного.

На всю жизнь мне запомнится посетившее меня тогда озарение. Весь мой хитромудрый замысел предстал передо мной. Наконец-то я нашел ее, ту жестокую месть, которую осуществит мой герой, мой порядочный человек. Драма, которую я хотел описать в своем романе, и та, которую я в действительности переживал, вдруг тесно переплелись.

Внезапно я почувствовал себя тем самым преследующим меня лицейским учителем с его "мягкостью и боязливостью", который, вжившись в мою плоть, унаследовал все мерзкое, созданное моим воображением. Впервые творец и творение совместились. В ту самую секунду я ясно увидел: моя книга будет одновременно и карой, уготованной мною для Пюс.

Однако развитие событий требует существенных изменений в начале книги. Больной человек, потерянно бредущий в тумане вечерними улицами Дьеппа – это уже не обманутый муж, преподаватель лицея. Это – страдающий амнезией человек. А тот, лицейский учитель, бодрствует, подобно мне, где-то в городе, в одном из домов, сосредоточившись на своем страдании, роясь в сумочке жены, в отчаянии размышляя, как наказать неверную, не став героем газетной скандальной хроники, что было бы для его самолюбия невыносимо. И все это до того самого момента, когда человек, утративший память, постучит в его дверь.

Тогда на учителя, подобно мне, находит помрачение. Он впускает в дом страдающего амнезией человека, зная, что тот преступник, закрывает за ним окна и двери и устремляется в атаку на несчастный рассудок.

Постепенно утративший память примет это невинное и вместе с тем внушенное страстью прошлое, которое измышляет для него новоиспеченный Пигмалион. Что же задумал мой учитель? Внушить безумному собственную ревность и собственную жажду мести. Убийство, которое он из немощной гордости отказывается совершить, тот, безумец, совершит, не колеблясь.

Таков, вкратце, сюжет книги. Но эту интригу я намеревался использовать и практически. Уже в течение нескольких дней мне было известно, что Пюс решила уйти от меня к Полю Дамьену, уехать к нему в Лондон. Уехать, как обычно, с "большим желтым чемоданом и черным баульчиком", но на этот раз навсегда.

Уложив Ганса Вамберга спать, я тщательно разработал план, просидев за этим занятием до рассвета. Нельзя было полагаться на волю случая, следовало скрупулезно подготовить все необходимое для того, чтобы ловушка сработала.

Вначале я употребил все свое воображение, выдумывая такую интригу, которая заставила бы Ганса Вамберга испытать бешеную ревность, что, признаться, было для меня обычной работой. Обманутый муж – созданный мной персонаж – разыскивает в Лондоне свою жену и убеждает ее порвать с любовником. Но любовник, не перенеся разрыва, предпочитает убить возлюбленную и сталкивает ее со скалы в пропасть. Обезумевший от горя муж устремляется на поиски любовника, чтобы в свою очередь его прикончить.

Простенький роман с продолжением, какие обычно печатают в газетах, способный, однако, привести Ганса Вамберга в состояние крайнего возбуждения, как только я сделаю из него оскорбленного мужа. Наконец, я подумал и о том, чтобы позаимствовать персонажам имена Франсуазы и Поля Дамьена, устранив предварительно все следы пребывания в доме Пюс.

Второй этап работы заключался в том, чтобы создать материальные доказательства, делающие мою выдумку достоверной. И преподнести их следовало таким образом, чтобы Ганс Вамберг как бы обнаружил их сам.

Вот тогда я придумал "чемодан". Разумеется, Ганс Вамберг, уже три дня бродивший в округе, вовсе не сходил на берег с борта "Корнуэя". Но поскольку он, очутившись в невменяемом состоянии среди пассажиров на морском вокзале, был уверен в обратном, я решил, что мне не составит никакого труда убедить его, что он забыл чемодан на "Корнуэе". Поэтому мне надо было лишь достать с чердака какой-нибудь чемодан, запихнуть в него разные "личные" предметы и, среди прочего, мои "вещественные доказательства".

Первым из них была вырезка из английской газеты: в ней говорилось о найденном у подножья скалы в Ньюхавене теле светловолосой женщины. Должен сказать, я коллекционирую подобные заметки из раздела происшествий; они пополняют мой архив, который мне случается использовать в своей литературной работе. Эту статейку, содержание которой вполне соответствовало деталям басни, приготовленной мною для Вамберга, я обвел красным карандашом и вложил в томик "Воспитания чувств" из моей библиотеки.

Затем я принялся сочинять личный дневник моего ревнивца, подделав, разумеется, свой почерк. Взял блокнотик и заполнил его гневными беспорядочными записями, достаточно, однако, ясными, чтобы Вамберг мог самостоятельно воссоздать свою мнимую драму.

Еще я положил в чемодан письмо Поля Дамьена, похищенное у Пюс, – послание, которое в глазах Вамберга изобличит любовника. К этому лакомому кусочку приложил несколько фотографий Пюс, они должны были придать призраку конкретный облик, который в качестве приманки я собирался подбросить моему утратившему память гостю. Я возлагал большие надежды на фотографию, изображающую Пюс в костюме Евы. Этот снимок я сделал однажды утром, когда Пюс выходила из ванной, и, должен признаться, он внушал вполне определенные мысли. Во всяком случае, этого было достаточно, чтобы зажечь в Вамберге страсть.

Я уже собирался закрыть чемодан, как вдруг мне пришла в голову идея добавить в качестве приложения одну из моих магнитофонных пленок, где был записан голос Пюс. Сверхутонченный эффект иллюзии, которую я намеревался создать: что может потрясти более, чем голос умершей! Если после этого мой душитель не впадет в транс, мне останется лишь навсегда покончить со своими выдумками и проделками.

Последнее, что мне предстояло сделать – это подобрать по мерке костюм, в который я собирался запихнуть Ганса Вамберга. Задача, скажем прямо, не из легких. От ее успешного решения зависело, поверит ли Вамберг, что чемодан со всем его содержимым принадлежит ему.

Я поступил следующим образом. Вооружившись сантиметром, проник в комнату, где Ганс спал глубоким сном. Не будем забывать, что я дал ему дозу гарденала, опасаясь, как бы он не проснулся назавтра слишком рано и не застал Пюс. Тогда бы все мои планы рухнули.

Он и впрямь спал как младенец, и я, действуя совершенно бесшумно, преспокойно снял мерку с его пиджака и брюк, висящих на спинке стула.

Еще одна деталь: у себя в комнате я спорол со своего костюма этикетку моего парижского портного Вальназьяна и в коробочке для рукоделия Пюс отыскал нитку с иголкой.

Теперь можно было пробежаться по городу. Уже наступил день, ведь все мои подготовительные работы заняли немало времени. Однако я дождался, когда откроются магазины и, взяв чемодан, незаметно вышел из дому.

Сначала заглянул к нашей приходящей служанке и сказал, что в ближайшие дни мы не нуждаемся в ее услугах. Затем отправился в магазин, где подобрал для Вамберга костюм из клетчатой ткани. А продавцу, чтоб он не слишком удивлялся моей покупке без примерки, сказал, будто выбираю костюм в подарок на день рождения племяннику из Парижа.

Потом я зашел в кафе и, заказав чашечку кофе, уселся в самом укромном углу. Долгая жизнь холостяка научила меня обращаться с ниткой и иголкой. Пришить этикетку Вальпазьяна к новому пиджаку было минутным делом.

В одиннадцать часов я уже вернулся домой и готов был вручить Гансу Вамбергу чемодан, который, как мне самому казалось, только что горяченький, вынырнул прямо из преисподней.

VIII

Прошли два дня. Два дня и две ночи невыносимого ожидания. Мы с Гансом совсем не спали. Почти не ели. А в меню все те же сухарики, яйца и сардины.

Мне кажется, мы слегка напоминаем парочку осажденных невидимым врагом, каждую минуту готовых отразить атаку, но не знающих, когда и откуда она грозит. В подобной ситуации нервы сдают быстро.

Время от времени мы вздрагиваем от протяжного крика сирены. Может быть, именно этот пароход доставит Поля Дамьена. Ибо, кроме всего прочего, странно, что мы с Гансом с одинаковой тревогой ждем одного и того же человека. Он, этот человек, любовник нашей жены...

Я разыграл перед Гансом последнюю комедию. Это произошло позавчера, после того, как я предложил ему завлечь Поля Дамьена сюда. Мы вернулись в гостиную, и я напечатал на машинке адресованное нашему журналисту в Лондон письмо с предложением дать ему у себя дома интервью. И чтобы еще больше заинтересовать, намекнул на готовность поделиться с ним некоторыми сокровенными мыслями о литературе. Наконец, в постскриптуме я указал свой адрес и номер телефона с просьбой позвонить тотчас же по прибытии в Дьепп.

Дал прочесть письмо Гансу. Тот, как я и рассчитывал, пришел в восторг от моей выдумки насчет мыслей, которыми якобы я готов поделиться.

– Думаете, он приедет? – спросил он с горящим взглядом.

Нет такого журналиста, ответил я, который упустил бы случай узнать нечто сенсационное.

Копию отпечатанного на машинке письма я оставил себе по вполне определенным причинам. Вечером, когда стемнело, сказал Гансу, что пойду опущу письмо в почтовый ящик в двухстах метрах от дома. На улице я выбросил письмо в первую же водосточную канаву и быстро вернулся.

То был мой единственный выход из дома за сорок восемь часов. А Ганс не тронулся с места. К счастью, он ни разу не попросился выйти. Думаю, ему подсказывает чутье, что это было бы для него опасно. Конечно, страдая амнезией, он не может знать, что он есть Ганс Вамберг, совершивший три убийства, садист, разыскиваемый полицией. Но все же не исключено, что у него сохранилось смутное воспоминание о побеге, отчего он и испытывает неясный страх перед окружающим миром.

Нам случается провести в молчании целые часы, когда каждый погружен в свои мысли. Я подхожу к окну, неизменно прячась за двойными занавесками. Смотрю, как идет дождь, появляются и исчезают силуэты прохожих.

Самое страшное в этом изнурительном ожидании для меня то, что я должен скрывать снедающее меня нетерпение. Ведь я, лично, якобы ожидаю просто журналиста, которому пообещал интервью. И я должен постоянно следить за собой, чтобы ни жестом, ни словом не выдать свое лихорадочное волнение.

Я научил Ганса раскладывать пасьянсы. Его это занятие очень развлекает, и он без устали снова и снова тасует карты.

О Поле Дамьене мы говорим редко. Только ненависть продолжает в нас расти, тихо вздымаясь, как раскаленная лава.

Время от времени я усаживаюсь за письменный стол, чтобы продолжить работу над книгой. Ночью пишу часами, не поднимая головы. Еще никогда мое перо с такой легкостью не скользило по бумаге. Будто книга уже написана, а мне осталось лишь снять копию. Правда, прошлой ночью я составил подробнейший план романа, глава за главой. Тридцать пять исписанных мелким почерком страниц. Здесь – все.

Но я не могу писать беспрерывно, и худшие моменты этого ужасного ожидания наступают, когда я ни с того, ни с сего погружаюсь в полное уныние.

Впадая в пессимизм, говорю себе, что поездка Андре Дюверже закончилась ничем. Поль Дамьен послал его подальше. Посмеявшись над моими угрозами, он отказался приехать в Дьепп и встретиться со мной. Тогда мне останется одно – бросить мой шедевр, главное творение моей жизни в мусорную корзину. А потом самому – броситься в море с камнем на шее. И при мысли о такой перспективе я вдруг понимаю, что, наверное, решился на убийство, чтобы не наложить на себя руки. Как на войне – убиваешь, чтобы не быть убитым.

Иногда я замечаю у Ганса признаки той же подавленности. Бледный, уставившись в одну точку, он сидит в кресле и без конца мнет пальцы, будто хочет выдавить из них по капле всю свою тоску.

Бывает, он вдруг встает и исчезает в своей комнате. Вчера вечером, желая взглянуть, чем он там занимается, я неожиданно вошел к нему, не постучав. Лежа на кровати, он разглядывал фотографии Пюс, а точнее, ту, где она запечатлена обнаженной. Подобно ребенку, прячущему свои сокровища под подушкой, он унес в свою комнату все: письмо Поля, блокнот и эти фотографии, на которые никак не наглядится. Так он искусно подогревает свою ненависть.

Одно мне теперь известно почти наверняка – встреча Ганса с Дамьеном добром не кончится. Ганс – на пределе. Хотя я сам сделал все, чтоб довести его до нужной кондиции, результат превзошел мои ожидания. Когда временами он начинает неустанно шагать взад-вперед по гостиной, он похож на запертого в клетке зверя.

Пожалуй, можно держать пари, что он попытается убить Поля Дамьена. Интересно только, к какому он прибегнет способу. Как порядочный душитель, он должен был использовать свои руки. Но, с другой стороны, у него есть револьвер, который я не преминул ему вернуть с пятью патронами в обойме. Больше я этот револьвер не видел, и мне очень любопытно, где Ганс его прячет. В любом случае, я не волнуюсь: оружие наверняка с ним.

Я отчетливо понимаю, что Ганс на грани взрыва, хотя он ни разу больше не заговорил со мной о своем намерении отомстить за себя, вернее, "за смерть Франсуазы". Я чувствую, что излить душу ему мешает убеждение, будто я снова попытаюсь его уговорить "не делать глупостей".

Это просто великолепно – человек тщательно скрывает от меня намерение совершить поступок, буквально продиктованный ему мною же. Он убежден при этом, что сумел меня провести! Он думает, что хитер, а в действительности так безумно наивен. Мышка, строящая из себя кошку на глазах у восхищенного кота. Я-то, разумеется, играю ему на руку, остерегаясь расспрашивать о его планах.

Сегодня после полудня у него вдруг случился настоящий приступ депрессии.

– Все кончено, он не придет, – говорит Ганс, который кажется постаревшим лет на десять. – Наверное, ваше письмо не дошло, или ему плевать на ваши откровения.

Стараюсь его подбодрить, хотя и сам в значительной степени разделяю этот пессимизм.

– Естественно, он не вылетел первым же самолетом. Потом эти журналисты постоянно в разъездах. Дайте ему время обернуться.

Он мотает головой, как лошадь, которой надоели удила.

– От этого ожидания я просто становлюсь больным, – стонет он.

– Прекрасно вас понимаю, – говорю ему сочувственным тоном. – Ожидание – одно из самых мучительных ощущений, которые может испытать человек. В этом состоянии все чувства словно обостряются: радость, желание, нежность.

– И ненависть тоже! – бросает Ганс.

– Я как раз собирался добавить. – Достаю из кармана сигареты, предлагаю ему: – Возьмите, попробуйте закурить. Это вас успокоит.

– Нет. Спасибо.

Закуриваю сам. Он, не отрываясь, следит за моими движениями, потом неожиданно произносит:

– Вот что тревожит меня больше всего – вдруг этот человек, в конце концов, появится, и я не узнаю его. Я забыл его лицо, и у меня нет его фотографии, как, например, есть снимки Франсуазы.

– Возможно, шок пробудит в вас...

– Не будем рассчитывать на это! – раздраженно перебивает он. – Я знаю, все это может оказаться очень непростым делом. Я его не узнаю, а он меня узнает.

– Совсем не обязательно, – мой голос звучит вкрадчиво.

– Как это не обязательно?

– Почему вы так решили?

– Ну, не он же страдает амнезией! Он-то должен помнить то, что произошло в Англии, во всех деталях!

– Нам действительно ничего не известно об обстоятельствах вашей первой встречи. Да и была ли она вообще? В вашем блокноте нет ни одной записи о встрече между вами.

– Но на пароходе-то мы по крайней мере видели друг друга, – возражает Ганс.

Ах, тварь, тут он затронул весьма щекотливый вопрос! Надо непременно его убедить, что Дамьен не знает, как он выглядит, иначе все полетит к черту в первые же минуты их свиданья. И я напоминаю ему, что бурное объяснение, которое у них состоялось на пароходе, происходило ночью.

– Можно смело держать пари, что вы окликнули Поля Дамьена на палубе. А ночью палубы не освещаются.

Вижу, как смягчаются черты его лица.

– В самом деле, он может и не помнить, как я выгляжу?

Сочиняю дальше:

– Ночь, внезапность происходящего, волнение... Трудно предположить, что он вас хорошо запомнил.

– Ах, если б мы только знали, что произошло на пароходе!

– По сути дела, – замечаю я, – это единственный момент в вашей истории, который не прояснен до конца. Возможно, Поль Дамьен расскажет немало интересного...

– А если он солжет?

Чудесно! До чего славный человек! Как он мне облегчает задачу!

– Ну, лгать-то он может! – весело говорю я. – Он даже наверняка будет лгать! Любовники всегда лгут. И лгут отлично! Я знаю женщин, которые обманывают мужей только ради удовольствия их обмануть.

Но его вдруг охватывает паника, в некотором смысле это даже хорошо.

– Он может мне рассказать что угодно! – бормочет Ганс. – А я, я ничего не знаю, ничего не помню. Мне для самозащиты остаются лишь обрывки фраз в блокноте! Ах, силы слишком неравны! Я снова чувствую себя слепцом! Меня же заставляют сражаться с противником, у которого со зрением все в порядке!

– Да, разумеется, – говорю я, – утрата вами памяти делает эту встречу для вас более опасной! Все может случится, и вам, наверное, придется импровизировать. Но вы ведь сами этого хотели, а?

Он не отвечает и погружается в молчание. Я возвращаюсь к письменному столу. Наш разговор натолкнул меня на некоторые интересные мысли, которые я спешу записать.

Ганс садится на диван и начинает раскладывать очередной пасьянс. Не знаю, сколько прошло времени, но вдруг раздался этот жуткий звонок. Будто бомбою взорвалась тишина. Мы с Гансом одновременно вскочили со своих мест и теперь испуганно смотрели друг на друга. Я чувствую, как забились в одном ритме наши сердца. Да, это телефон. Да, это звонит Поль Дамьен, это может быть только он. Теперь-то все и начнется.

– Ну, чего же вы ждете? Снимите трубку! – кричит Ганс дрожащим голосом.

Я хочу сосредоточиться. Проходит еще несколько секунд, прежде чем я подхожу к телефону. Я должен внимательно следить за словами, которые произношу в присутствии Ганса. Мне не следует забывать, что я отвечаю на звонок журналиста, откликнувшегося на мое предложение дать ему интервью.

Итак, снимаю трубку.

– Это Поль Дамьен. Я только что прибыл в Дьепп.

Низкий голос, суховато произносящий слова, кажется мне далеким.

Отвечаю безразличным тоном:

– Ну что, я жду вас. Когда вы сможете быть у меня?

– Минут через десять.

– До скорого свидания.

О, эта улыбка, которую я, подняв голову, вижу на лице Ганса Вамберга! Как судорога на тонких, словно лезвие бритвы, губах. Так улыбается само преступление. На физиономии, которую я едва узнаю, проступает выражение садистского сладострастия.

Остается осилить эти десять минут. Эти десять минут – для нас бесконечность. Не умру ли я прежде, чем они истекут? Не лучше ли мне умереть?

Ганс устроился на маленьком стульчике возле моего стола. Он сидит, выпрямившись, с полузакрытыми глазами. У него теперь лицо человека, собирающегося с мыслями, лицо тореро, готовящегося к выходу на арену. Он бледен, у него тот же невидящий взгляд.

Вдруг он поворачивается ко мне.

– Кто ему откроет, вы? – спрашивает он.

– Нет, вы.

– Он не поймет, не захочет войти.

– Почему? Он меня никогда не видел. Он примет вас за меня.

Я не говорю, – и это, пожалуй, единственный риск, на который я пошел в этом деле, – что Поль Дамьен мог видеть мою фотографию. Но не думаю. Для газет меня давно не снимали, а времена, когда Пюс носила мое фото в сумочке, относятся к самому началу нашего брака.

– А если он меня узнает? – снова спрашивает Ганс.

– Ну что ж, тогда никаких проблем. Но все же дам вам один совет: как бы он себя ни вел, не упоминайте об интервью. Переходите сразу в наступление, так, чтобы он не успел опомниться.

– Да, вы правы, – говорит Ганс. – Он наверняка очень хитер. Надо его опередить, захватить врасплох, чтоб он и охнуть не успел...

Признаться, я плохо представляю себе, какой будет предстоящая сцена. Я не могу в точности предвидеть все, что произойдет, как поведет себя Ганс и какова будет реакция Дамьена. Оставляю шанс как одному, так и другому. Я передал свою ненависть Гансу Вамбергу, я создал ситуацию. Пусть они теперь сами разбираются.

А я буду смотреть, не вмешиваясь, с трибуны в роли болельщика. Тут можно говорить об определенном благородстве, ведь я не знаю, чем все закончится. И эта неизвестность, несомненно, самое лучшее, что есть в моей выдумке. Если бы в своих мечтах о мести я стремился к надежному исходу, я не стал бы так мучиться; отправился бы просто к Полю Дамьену и застрелил его.

Ну да ладно. Пора мне отправляться на мой пост. Подхожу к Гансу, похлопываю по плечу и молча поднимаюсь по лестнице, которая сегодня мне вовсе не кажется декорацией из бульварного спектакля. Сегодня она скорее напоминает мне эшафот.

Останавливаюсь на маленькой площадке, отсюда видна вся гостиная, а сам останешься в тени. Лучшее место, прямо как в ложе.

Вижу Ганса, который мечется по комнате, постоянно возвращаясь к двери, откуда должен появиться его враг. И впрямь такое ощущение, будто я присутствую на корриде, и мое сердце бьется, как сердце настоящего поклонника боя быков.

IX

Звонок. Словно звук античной трубы, возвещающей о начале смертельного поединка.

Это Поль Дамьен звонит у входной двери. Не знаю, какое у него лицо, не знаю, на что похож этот призрак, бесцеремонно вторгшийся в мое сознание многие недели назад. Он стоит за дверью так же, как три дня назад Ганс с его жуткой тайной, доживающий свои последние мгновения неизвестного чудовища.

Ганс медленно, тяжело ступая, направляется к двери. Мне кажется, я вижу все, как в замедленном кино.

Конечно. Никакой тайны больше нет. Ганс открыл дверь, и на пороге видна фигура Поля Дамьена. Я еще не различаю как следует черты его лица, но знаю, что способен теперь узнать из тысяч любовника моей жены. Эта дрянь выбрала не лишь бы кого! В нем нет ничего от жалкого писаки. Крепкий, высокий, он чем-то напоминает офицера, а еще – человека, который всегда чувствовал себя в жизни непринужденно. Вижу, как блестят пуговицы на его куртке.

– Я – Поль Дамьен, – говорит он.

– Входите, – хрипло произносит Ганс.

Мгновение Поль Дамьен, кажется, пребывает в нерешительности. Смотрит на Ганса. Сердце в моей груди бешено колотится. Если он меня знает, если видел недавно мою фотографию, это тут же станет ясно. Он скажет, например: "Я бы хотел поговорить с господином Луи Жоффруа". Или же: "У меня назначено свидание с господином Луи Жоффруа".

Он не произносит ни слова. Он входит. Ганс закрывает за ним дверь, а у меня ощущение, будто захлопнулась западня. Ну, вот и все! Поль Дамьен, увидев Ганса, не сомневается, что перед ним муж Франсуазы.

– Единственный счет, который я вам предъявляю, единственное, что имеет значение – это смерть Франсуазы!

Вот, наконец, главный ход! Как гром среди ясного неба! Я хотел бы владеть искусством Рембрандта, чтобы изобразить физиономию Поля Дамьена в этот момент разинутый рот, выражение безграничного изумления на лице.

– Что, что? – с трудом выговаривает он.

Но Ганс ничего больше не видит, его уже не остановить.

– Ее смерть, которая, увы, лишь подтверждает мою правоту. Разве стали бы вы убивать Франсуазу, если бы в Лондоне она не вернулась ко мне? Если б не бежала от вас?

Внезапно Дамьен встряхивается, словно собака, которую окатили водой.

– Прошу прощения, мосье, но я абсолютно не понимаю, о чем вы говорите. Вы говорите мне о смерти Франсуазы...

– Ну, конечно, сейчас вы будете строить из себя невинного! – вопит Ганс. – Изображать удивление!

И кидает вдруг магическую фразу, которую я бросил в него, как семя:

– Вы станете лгать, как всегда лгут любовники! Говорить все что угодно, неизвестно на что надеясь...

– Остановитесь, мосье, прошу вас! Вольно или невольно, но вы пребываете во власти чудовищного заблуждения! Вы бредите! Франсуаза жива!

В тот момент, когда Дамьен изрекает эту высшую истину, я, к сожалению, не вижу лица Ганса: уже некоторое время он стоит ко мне спиной. Но замечаю, как вдруг опускаются его плечи и весь он сгибается, словно человек, которому нанесли удар в живот.

Наступает долгое молчание. Потом Ганс делает резкое движение, сует руку в карман брюк, достает револьвер и целится в Дамьена. Уж он не знает колебаний! Он не задается вопросом, достойно это его или нет и какую оценку ему вынесут литературные критики. Ганс ведет себя, как славные герои скандальной хроники – с револьвером в руке он готов стрелять в своего обидчика.

– Приведите ее! – неожиданно звучит его приказ. На неизменно спокойного Дамьена это не производит впечатления.

– Нет, – говорит твердо, – по-моему, вы не владеете собой.

По согнувшейся фигуре Ганса, опустившимся плечам, поникшей голове я угадываю, как вдруг предельно напряглось все его тело. Он сделался похож на хищника, готового наброситься на свою добычу.

– Повторяю еще раз: приведите ее! – говорит он, не повышая голоса, но непреклонным тоном.

Услышав, как хлопает дверца машины, я подскакиваю на месте. Чувствую холодок в груди. Знаю, что это вышла из машины Пюс, что через несколько мгновений она появится здесь и будет вне себя от ужаса, обнаружив в "своем доме" вооруженного человека, назвавшегося ее мужем.

Пока она, оставаясь невидимой для меня, вместе с Дамьеном преодолевает короткое расстояние от машины до входной двери, Ганс медленно поворачивается вокруг собственной оси, не выпуская оружия из рук, явно готовый стрелять, как только они появятся на пороге.

Первым входит Дамьен, желая, наверное, в случае чего прикрыть Пюс. А вот наконец, и сама Пюс вырисовывается в дверном проеме, как мишень, вот моя жена, моя супруга – все, что мне дорого в этом мире, – стоит трепещущая, под защитой человека, который отнял ее у меня.

Я так мало думал о возможном появлении здесь Пюс, что сейчас совсем не представляю, как будут развиваться события дальше. Вижу, однако, что Ганс преисполнен решимости. У него наверняка есть свои соображения, но соображения безумца, и меня на самом деле беспокоит, что он там задумал. От тревоги у меня сжимается сердце.

– Ты послушаешься меня, Франсуаза, по-хорошему, – продолжает Ганс. – Так будет лучше. И для тебя, и для него. Значит, так, Франсуаза, сейчас ты повернешься к Полю Дамьену и скажешь ему, что все между вами кончено. А потом скажешь, чтоб он ушел. Навсегда.

Этого, разумеется, я не мог предвидеть! Такое, действительно, могло прийти в голову только безумцу, и это настолько нелепо, что возразить тут просто нечего.

– Ну, Франсуаза, скажи ему! Скажи ему это! Ты знаешь, я готов на все!... Давай, Франсуаза! "Поль-все-кончено-между-нами"... Повернись к нему и повтори!

И все это – очень терпеливо, будто он обращается к непослушному ребенку.

Пюс медленно поворачивается лицом к Дамьену и, впрямь как ребенок, как тяжело больной ребенок, мямлит:

– Поль... все кончено... между нами.

– Очень хорошо, – удовлетворенно произносит Ганс. – Он понял. Я вижу, что он понял... Теперь скажи, чтоб он ушел.

– Поль, – лепечет Франсуаза, – вы должны уйти.

– "Покинуть меня", – говорит Ганс. – Повтори: "Покинуть меня".

– Покинуть меня.

– "Навсегда".

– Навсегда.

Ганс с облегчением вздыхает и подходит к Пюс.

– Ну, вот, прекрасно, с этим покончено, – говорит он елейным голосом. – Теперь Поль Дамьен уйдет.

Он прочищает горло, словно хочет избавиться от заполняющего ему рот меда, и буквально изрыгает:

– Только сначала, господин Дамьен, внимательно меня выслушайте! Вы сейчас уберетесь отсюда, но если заявите в полицию и сюда прискачут полицейские, клянусь, я убью Франсуазу. Я убью ее, как только увижу их. Никто, никто не сможет помешать мне спокойно насладиться моим счастьем!

Последние слова он выговаривает глухим голосом со все возрастающим возбуждением и вдруг с блуждающим взглядом устремляется через всю комнату, сам не зная куда.

– Франсуаза нашлась! – бормочет он. – Франсуаза жива! Ах! Боже мой! Боже мой! Я задыхаюсь от счастья!

Неожиданно он застывает на месте, поворачивается к Дамьену и бросает со сдержанным гневом:

– Уходите, мерзавец, убирайтесь отсюда! Оставьте меня с ней! Оставьте нас вдвоем!

Совершенно очевидно, он забыл про меня, забыл о моем присутствии. Забыл, что я здесь, стою на лестнице, в тени. А я, я безоружен в полном смысле этого слова. Такого поворота я не предвидел, ситуация становится просто невыносимой.

– Я ухожу, – говорит Дамьен, следя за передвижениями Ганса, который наконец приблизился к двери. И видя, что тот преградил ему путь, спрашивает: – Может, вы позволите мне выйти?

– Нет, не сюда! – лукаво поглядывает на него Ганс.

– Куда же? – недоуменно интересуется Дамьен.

Я тоже удивлен. Есть только один выход, и Гансу это известно. Что он там еще замышляет?

– Сюда, – дулом револьвера Ганс указывает на дверь своей комнаты, его лицо искажает гримаса. – Знаете, – говорит он, – я, как и все обманутые мужья, недоверчив. Очень недоверчив!

Мне абсолютно неясны его намерения. Не собирается ли он запереть Поля Дамьена в этой комнате? Он же отлично знает, что из нее нет выхода. Однако в комнате есть окно, и находится оно на первом этаже. Минуты не пройдет, как Дамьен выберется наружу. Ганс должен это понимать так же хорошо, как и я. Тем не менее, похоже, у него есть вполне определенная идея.

– Давайте, Дамьен, побыстрей! – жестко приказывает он, размахивая оружием.

Поль повинуется. Ему не остается ничего другого. Твердым шагом он направляется к комнате, дверь которой распахивает перед ним Ганс.

– Ну, входите!

Поль исчезает в комнате. Тогда Ганс поворачивается к Пюс, которая, кажется, побледнела еще сильнее, и командует:

– А ты оставайся на месте!

Затем он входит вслед за Дамьеном. Теперь я их не вижу, но вскоре слышу глухой звук падающего тела.

Пюс тоже услышала этот зловещий стук. Она бросается к входной двери, но в ту же секунду появляется Ганс.

– Ах, нет, Франсуаза, не делай этого! – кричит он, снова нацеливая на нее оружие. – Не надо уходить!

Он приближается к ней, а она, бедняжка, просто вжалась в дверь. Он больше не кричит, напротив, его голос опять делается на удивление сладким.

– Почему ты хочешь уйти? Ну, почему, Франсуаза? Ведь нам будет так хорошо теперь вдвоем...

– Что вы сделали с Полем? – кричит Пюс сдавленным голосом. – Что вы с ним сделали?

– Какая тебе разница? – говорит Ганс, отвратительно улыбаясь. – Ты же сказала ему, что больше его не любишь, что все кончено между вами...

Пюс по-прежнему прижимается к двери, а он подходит все ближе, и мне кажется, ей сейчас станет дурно. В ее лице нет ни кровинки; мертвенно-бледное лицо прекрасной моей любви – наконец, я его вижу!

Вдруг она начинает отбиваться еще до того, как он притронулся к ней, размахивает перед ним руками, словно желая отогнать страшное видение.

– Выслушайте меня! – кричит Пюс. – Вы должны меня выслушать.

Остановившись в метре от нее, начинает орать Ганс:

– Нет! Замолчи! Говорить буду я! Мне так много нужно сказать! Это душит меня!

Он ловит ртом воздух, делает несколько глубоких вдохов. Потом, словно револьвер начинает жечь ему руку, избавляется от него, отбросив далеко в сторону, и оружие с железным стуком падает на пол.

Никогда еще голос Ганса не звучал так нежно:

– Видишь, тебе больше нечего бояться, любовь моя. Я выбросил револьвер. Это надо было для Поля, понимаешь, чтобы его испугать. А тебя, тебя я простил. Я все знаю. Знаю, что ты хотела вернуться ко мне. Я записал это в блокноте. Видишь, я тебя освободил! О, Франсуаза, ты жива! И так прекрасна! Как я испугался! Произошла ошибка. Неизвестная из Ньюхавена, светловолосая женщина, найденная у скалы – то была не ты! Теперь, дорогая, мы все начнем сначала. Я столько думал о тебе! Я столько пережил! Я ни на миг не разлучался с тобою в мыслях!...

Блокнот, неизвестная из Ньюхавена, светловолосая женщина, найденная у скалы... Несвязный бред сумасшедшего, абсолютно непонятный для Пюс. Она знает, что имеет дело с безумцем, и слушает его невразумительную речь, не слыша.

Однако все меняется, и Пюс приходится взглянуть на Ганса другими глазами, когда он достает из кармана ее фотографии и любуется ими, сравнивая с оригиналом.

– Я рассматривал их без конца, – говорит он. – Особенно ту, где ты обнаженная. Взгляни, Франсуаза, взгляни сама, как ты прекрасна!

Он протягивает ей снимок, который ему так дорог, и она с изумлением смотрит на фотографию. Что-то изменилось для нее: безумство, опирающееся на доказательства, неоспоримая реальность, вторгшаяся в сумасшедший бред.

Мне кажется, я читаю в испуганном взгляде Пюс вопрос: каким же образом фотографии попали в руки этого чудовища? Она еще цепляется за разумное объяснение: сумасшедший проник в дом, перерыл его сверху донизу, обнаружил фотографии в ящике письменного стола. Да могло ли быть иначе?

– А еще у меня был твой голос, – продолжает Ганс, указывая на магнитофон, стоящий на полу около моего стола. – Твой голос, который обращался ко мне, и я слышал даже твое дыхание. Дыхание твоей страсти, Франсуаза!... Ты помнишь тот рассвет в Отейле? "Твое тело, обжигающее, словно пламя, влекущее, словно море..."

О, да! Она помнит, помнит тот рассвет, который был и рассветом нашей любви. Помнит это стихотворение, которое она обожала, потому что сама явилась источником вдохновения. Но такое уже чересчур: это стихотворение из уст безумца, это воспоминание семилетней давности об Отейле...

Однако Ганс не оставляет ей времени задуматься над новыми вопросами. Мысль о том, что ему пришлось вынести в последние дни внезапно приводит его в ярость.

– Но мы уничтожим все это! – вопит он. – Все, что причинило мне такую боль! В особенности его письмо! Это гнусное письмо! "Моя любовь, ты придешь, и наши плечи соприкоснутся, наши руки, наши губы..."

Вот он снова лихорадочно роется в карманах, а Пюс не отрывает от него глаз, смотрит на него, как на фокусника, явившегося из кошмара, извлекающего на свет вещественные доказательства супружеской измены.

Отыскав "гнусное письмо", Ганс размахивает им.

– Но с этим покончено! Ты здесь! Я никогда больше не стану перечитывать это ужасное письмо!

Он комкает листок и отбрасывает в сторону так же, как до этого бросил оружие. И тогда, опустошив карманы, освободив наконец руки, избавившись от всего, что причиняло ему боль, он преодолевает последнее расстояние, отделяющее его от Пюс. Хватает ее за руку, с неудержимой силой привлекает к себе, и я понимаю, что сейчас произойдет то, чего я никак не предвидел. Он потребует свое, то, что ему принадлежит. Пюс может кричать сколько угодно, он возьмет ее здесь, у меня на глазах, даже не зная, что берет насильно, ибо уверен, что эта женщина жена его и у нее есть по отношению к нему обязанности.

– Ну, иди же! Приди в мои объятия! Как безраздельно ты будешь принадлежать мне сегодня! Как в первую нашу ночь, Франсуаза! Нашу первую ночь в Отейле!

Ганс, наверное, совершенно забыл обо мне. Или же, помня, полагает, что я из деликатности удалюсь, оставлю мужа наедине со вновь обретенной женой. Только этого не хватало! Бедный Пигмалион! Ганс не желает уступать мне место, которое я предоставил ему на время. И как упрекнуть его в этом, если я сам дал ему в жены собственную жену?

Но жена сопротивляется с бешеной силой. Она понимает неотвратимость того, что должно произойти, всю его абсурдность, но несмотря на безвыходность положения, не желает покориться и отбивается, обезумев от страха.

Это кара, Пюс, твоя кара! Ты не захотела хранить верность, принадлежать единственному мужчине, ну и вот, пока двое дрались, ты досталась третьему, и узнаешь, что такое ад!

Не думаю, что тебе удастся вырваться! Он надежно держит тебя, все крепче сжимает твою кисть. Ганс больше не сдерживает своей дикой силы, хватает Пюс за другую руку и отрывает от стены. Теперь с ним не совладать. Он швыряет Пюс на диван и набрасывается на нее.

Она начинает кричать, выть, словно животное, но напрасно: рядом нет соседей, готовых услышать ее. Это не только бесполезно, но и опасно. Ибо я вижу, что у Ганса ее крик вызывает обратную реакцию. Сопротивление делает безумца еще безумней. И вот он, в свою очередь, рычит:

– Да замолчишь ты, потаскуха?! Замолчишь или нет? Небось, в отельчике на Темзе ты не орала? Или, может, от наслаждения, а, шлюха?

У нее вырывается еще один крик, а потом она умолкает. Неожиданно руки Ганса Вамберга добрались до ее горла. Его длинные безжалостные пальцы трижды убийцы сжимают горло Пюс все сильней, и я вижу, как из ее приоткрытого рта вылетает последний неслышный крик, беззвучный крик смерти.

– Отпустите ее!

Вот и я закричал. Я не смог вынести этого зрелища – смерти Пюс. Я спускаюсь по лестнице. Спускаюсь, не торопясь, потому что, услышав мой крик, Ганс отпустил Пюс. Он выпрямился от неожиданности, обернулся в изумлении к лестнице и смотрит на меня, не слишком уверенный в реальности того, что видит.

Я же удивляюсь собственной смелости. Мои глаза сверкают, мышцы напряжены. Я храбр в жизни, и это ощущение пьянит меня, приподнимает над землей, делая невесомым. Я отлично знаю, что Гансу Вамбергу достаточно нагнуться, чтобы поднять револьвер, направить на меня и выстрелить. Это одержимый, он привык убивать и, несомненно, черпает в этом необычное удовольствие. Сейчас, когда кризис достиг наивысшей точки, когда, ему помешали довести его дело убийцы до конца, он опасней, чем когда бы то ни было. Вижу это по его безумным глазам. Однако спокойно, не торопясь, продолжаю спускаться по лестнице.

Сойдя со ступенек, не останавливаюсь, а направляюсь к Гансу, все тем же медленным и тяжелым шагом, и это поступь только что обретенной мною храбрости. Когда я оказываюсь всего в двух метрах от безумца, он не выдерживает. Он поднимает руку, прикрывая лицо неловким испуганным движением, как делают провинившиеся дети в ожидании подзатыльника – зрелище просто душераздирающее. Снова – это жалкий человек, который знает – я его хозяин, создатель, отец.

– Я не хотел ее убить, нет, клянусь вам, я говорю правду! – лепечет он.

Он снова абсолютно безобиден, и я обращаю свой взгляд к Пюс. Вся дрожа, она чуть приподнялась на локте и смотрит на меня, ничего не понимая, но зная одно: она спасена и спас ее я.

Когда же кровь снова приливает к ее лицу, оживляет рассудок и будит инстинкт, она спрыгивает с дивана и устремляется ко мне в объятия. Подобно зайчишке, на время парализованному светом фар и вдруг одним прыжком добравшемуся до спасительной чащи.

То, что Ганс видит, сражает его окончательно. В полной растерянности он смотрит, как мы, обнявшись, стоим рядом.

– Но что же вы делаете? – с трудом выговаривает он.

Франсуаза, его жена, – в моих объятиях, в объятиях его друга, того, кто вернул ему душу! Он теряет последние остатки разума (если что-то еще оставалось).

Пюс в моих объятиях дрожит всем телом, она потрясена не меньше.

– О, Луи, Луи! – стонет она, задыхаясь. – Скажи, что все это сон! Страшный сон!

– Действительно, это своего рода сон, – говорю я вполголоса.

Затем, резко отстранившись от нее, подхожу к Гансу, который, совершенно ошалев, стоит в двух шагах от входной двери. Надо покончить с этим, одним махом отрезать все нити, которые я держал в руках, успешно ведя игру, и которые теперь, перепутавшись, ничему больше не служат.

– Ну, что вы стоите! – говорю я Гансу. – Уходите! Бегите отсюда!

Вдруг мое сердце сжимается: из его глаз выкатываются слезы и медленно стекают по серым щекам. Эти слезы ужасны.

– А моя жена? – жалобно произносит он. – А Франсуаза?

О, несчастный, о, потерянная душа!

– Это не ваша жена, Ганс, – мягко объясняю я ему.

– Это не моя жена? – повторяет он, привыкнув верить всему, что я говорю.

– Нет, Ганс.

– Почему вы называете меня Гансом?

– Потому что это ваше имя.

Он не спорит. Лишь сжимает лоб своими большими руками.

– Мне больно, – говорит он.

У него нет больше сил не понимать, он страдает до крика.

Открываю дверь, выталкиваю его на улицу и думаю о том, что проклятие настигнет меня. Он делает шаг, другой и, обернувшись, бросает на меня отчаянный взгляд. Этого перенести я уже не в состоянии. Быстро захлопываю дверь и стою, прижавшись к ней лбом – то дерево моего креста.

X

Сколько времени простоял я так, прислонившись к этой проклятой двери после ухода Ганса? Не знаю, но внезапно ощущаю на своем затылке дыхание Пюс и прихожу в чувство, словно очнувшись от обморока.

– О, Луи, если б не ты! – шепчет Пюс. – Я еще чувствую, как его пальцы сжимают мне горло. – И, взглянув с опаской на дверь, спрашивает: – А вдруг он вернется, Луи?

Я окончательно овладел собой и, отстранившись от Пюс, твердо заявляю, что этот человек наверняка не вернется.

– Полиция разыскивает его по всему городу. Он попадется на первом же углу.

– Откуда ты знаешь? – удивленно спрашивает Пюс.

– Прочитал в газетах. Это сумасшедший, сбежавший из лечебницы. Он страдает амнезией, опасный убийца.

Наступает молчание. Лицо Пюс принимает свое обычное выражение. К ней возвращается разум, способность рассуждать. Она обходит меня вокруг, наморщив лоб, силясь что-то понять.

Вдруг она поднимает глаза, и я вижу, как сверкает ее взгляд.

– Но, послушай, Луи, я не понимаю... Если ты был здесь... Ведь ты был здесь, не так ли, и присутствовал с самого начала, раз не вошел в дом с улицы?

– Успокойся, – говорю я. – Опасность миновала.

– Да, – сухо произносит она, – опасность миновала, я знаю. Но я хочу понять... Луи, если ты был здесь, выходит, ты знал, что в доме сумасшедший. Ты знал?

О, я не стану уклоняться от ответа, любовь моя! Ты уже поняла. Не все, конечно, но смутно догадываешься о главном.

– Да, я знал, что он в доме, – отвечаю спокойно.

– Но тогда, значит, ты все видел, все слышал?

– Абсолютно все. Могу даже сказать определенно, что от моего внимания ничто не ускользнуло.

В ответ на это невозмутимое признание в ее глазах снова появляется ужас.

– И ты стоял там, наверху... подглядывал... пока этот сумасшедший нам угрожал?

Последние слова застревают у нее в горле. Вижу, как она постепенно, со страхом переводит взгляд на дверь, ведущую в комнату для гостей.

– Луи, надо открыть эту дверь, – тихо произносит Пюс. – Надо узнать, что случилось...

Она умолкает, а я глухим голосом договариваю:

– ...что случилось с Полем Дамьеном?

Мы смотрим друг на друга, мы друг друга понимаем и пугаем. Но она права. Узнать надо. Подхожу к двери, резко распахиваю и заглядываю в комнату.

Поль Дамьен лежит на ковре в передней. У него очень бледное, совершенно спокойное лицо. Будто он спит. Но я знаю, что он не спит. Не спал бы он так на протяжении целого получаса. Рукояткой револьвера Ганс проломил ему затылок. Для очистки совести, присев на корточки, щупаю пульс.

– Он умер, не правда ли? – спрашивает за моей спиной ледяным голосом Пюс.

– Да.

Встаю, покидаю переднюю, закрываю дверь, Пюс медленно подходит к дивану, садится и застывает в странной неподвижности, с отсутствующим видом, устремив взгляд в пустоту.

– Ну вот, – говорю я. – Кончено. Что-то сейчас закончилось. Словно книга, когда перевернешь последнюю страницу.

Взгляд Пюс останавливается на мне. Такого взгляда я у нее прежде не видел. Твердый, как кремень.

– Нет, не кончено, – решительно произносит она, – потому что теперь тебе придется объяснить мне... Все! Все, что пока еще ускользает от меня. И прежде всего, кто этот сумасшедший? Как он смог занять твое место, Луи? Так прекрасно сыграть твою роль?

Я улыбаюсь. С сожалением. Мне бесконечно жаль ее в этот момент.

– Ты в самом деле хочешь знать?

– Я все еще словно в кошмаре. Так не может продолжаться. Ты должен мне помочь.

Раз она хочет... Впрочем, мне понятно ее желание...

– Ты помнишь тот роман, который я начал писать накануне твоего отъезда?

– Да. Однажды вечером с парохода сошел на берег в Дьеппе какой-то человек.

– Он бродил в тумане по городу, а я все думал, что он станет делать дальше.

– Помню, это был лицейский учитель.

– Ну так вот, то был не учитель, а сумасшедший. Еще был обманутый муж в поисках хитроумной мести, муж, который хотел убить, не совершая преступления сам. То был я!

Она хмурит брови. Выдумка и реальность – все смешалось в ее голове. Придется объяснить попроще.

– Ну, скажем, этот роман, сюжет которого я безуспешно замышлял, стал, если хочешь, для меня явью. Бродивший в тумане безумец нашел пристанище здесь в тот самый вечер, накануне твоего отъезда. Ты спала. В какой-то момент я узнал пришельца – я видел его фотографию в газете. И вдруг меня озарило! Вот она, моя месть! Невероятная месть интеллигента, который хочет убить, не пачкая рук!

– Не понимаю, – говорит Пюс.

Конечно, она все еще не понимает. Подхожу к письменному столу, достаю папку, в которую вложил тридцать пять страниц, содержащих план моего романа, и читаю вслух некоторые строчки.

– "...Теперь дом погрузился в тишину. Он думал об этом безумце, который спал рядом, в соседней комнате, и вдруг грандиозная и чудовищная мысль осенила его: он совершит небывалое преступление, с подставным преступником! Достаточно утратившему память бедняге вдохнуть собственную страсть, внушить ему свою смертельную ревность. Для этого понадобится лишь чемодан и несколько предметов."

Я прерываю чтение и протягиваю папку Пюс.

– Возьми! Если у тебя хватит терпения прочесть эти страницы, ты узнаешь все в подробностях.

Она бросает на меня испепеляющий взгляд, выхватывает из моих рук папку и принимается за чтение. Вижу, как меняется ее лицо, становясь землистого цвета.

Она доходит до слова "конец" и слегка приподнимает голову, блуждая взглядом по комнате.

– Тебе не нравится мой роман? – осторожно спрашиваю я.

– Это чудовищно. То, что ты сделал, чудовищно, – вяло произносит Пюс.

– На этот счет нет никаких сомнений. Единственное, что надо установить, есть ли у меня смягчающие вину обстоятельства.

Она смотрит на меня с отвращением.

– В доме находится убитый тобой человек, ибо его убил ты, тебе-то это известно, не так ли?

– Разумеется!

– А ты уже раздумываешь о смягчающих вину обстоятельствах!

– Да я думаю вовсе не о судебном процессе, а о том представлении, которое складывается у тебя обо мне. И говорю себе, что все-таки загадка разрешена не до конца. Так ли уж мы уверены, что знаем истинного убийцу Поля Дамьена?

– Но ты только что сам признался!

– Да, конечно, в определенной мере, вложив оружие в руку безумца, я убил Поля Дамьена. Но если подумать хорошенько, не ты ли, Франсуаза, его настоящая убийца.

– Как ты можешь говорить такое?!

– Та, из-за которой все началось... Измена, Франсуаза, измена – источник всех преступлений!

Она вздрагивает, как от удара, потом встает, принимается ходить по комнате, словно в поисках выхода и, сама того не замечая, ломать пальцы.

– Ты говоришь ерунду! – тихо произносит она.

– Вовсе нет. То, что я говорю, вполне разумно. Конечно, я воспламенил рассудок этого несчастного безумца, но не ты ли сама, обманывая меня, разожгла пожар? Я отбросил от себя обжигающий меня факел, я кинул его этому заледеневшему человеку, искавшему во мраке костер.

До меня доносится ее громкий смех. Он звучит как издевка:

– Ты все пишешь свой роман, Луи! Ты словно диктуешь текст, вовсю разливаешься, произносишь круглые фразы! Литература – как это просто, как удобно! В доме – мертвец, и ты его уже бальзамируешь! Или, вернее, поливаешь духами себя, чтобы не чувствовать запаха преступления!

Ее снова, как только что перед этим, пронизывает дрожь, и она разражается рыданиями.

– Этот запах внушает мне ужас, это зловоние отравляет весь дом! Наш дом!

Этого она могла бы не говорить. Я вскакиваю с места.

– "Наш дом"! – повторяю я в бешенстве. – Что-то слишком поздно ты о нем вспомнила!

И тут я ускоряю развязку. Делаю то, что намеревался сделать, когда все задумал. Подхожу к телефону, снимаю трубку, набираю номер.

– Что ты делаешь? – спрашивает обеспокоенно Пюс.

Я молчу. Жду, чтобы на том конце провода, сквозь потрескивание, раздался голос.

– Алло. Центральный комиссариат?... Говорит Луи Жоффруа. Адрес – набережная Либерасьон, дом 40. Только что в моем доме совершено убийство... Повторяю: Луи Жоффруа, набережная Либерасьон, 40.

– Ни к чему не прикасайтесь. Мы немедленно выезжаем.

– Жду вас.

Вешаю трубку. Я спокоен сейчас как никогда. Пюс медленно подходит и встает рядом со мной.

– Силен, что и говорить, – произносит она ледяным тоном. – Они приедут, а ты скажешь им, что сумасшедший, которого они разыскивают, убил Поля Дамьена.

– Что будет чистой правдой, разве нет?

– Беднягу тут же арестуют, если это уже не сделали. Он может сколько угодно протестовать, рассказывать про какой-то там чемодан... От этого он лишь покажется еще более ненормальным.

– В самом деле! – криво усмехаюсь я.

– А тебя, истинного виновника, не потревожат ни на секунду!

– Точно! Скажу больше: я знал, что меня не станут тревожить по той простой причине, что задумал все именно так, чтобы не быть потревоженным. Совершенство моей мести составляет и эта безнаказанность.

Ее глаза сверкают. Никогда раньше в них не было такого блеска. Никогда они не смотрели на меня с таким напряженным вниманием.

– Может, мне следовало бы восхищаться тобой, – шепчет она.

– Действительно, – говорю, – ты могла бы мной восхищаться. Ибо преступление совершено мною безупречно, а в таком преступлении всегда есть что-то, заслуживающее восхищения.

Она отходит от меня, словно отказавшись от борьбы. Борьба ей не по силам. Пюс внезапно понимает это, и я вижу, как усталость камнем обрушивается на ее плечи. Она возвращается к дивану, маленькая, жалкая, побежденная злом, которое выходит за пределы ее понимания.

– Я думаю об этом невиновном, которого осудят вместо тебя, – произносит она без всякого выражения.

– Невиновный, который тем не менее проломил затылок Дамьена рукояткой револьвера. Невиновный, который уже успел троих задушить своими нежными руками...

– О, ты знал, кого выбрать!

– Да, дорогая, я знал, что, когда его арестуют, меня не будут мучать угрызения совести. Откуда им взяться, если он уже однажды признан невменяемым и не понесет наказания за убийство Дамьена. Следовательно, все, что я совершил – сверхбезупречно: невиновный, которого я подставил, не понесет, однако, наказания.

– Луи, мне кажется, ты сам дьявол!

– Ну-ну, ты мне льстишь!

Лицо Пюс выражает отчаяние. Она закрывает глаза. Должно быть, размышляет о том, что обвенчана с самим сатаной и осквернена навеки.

– А если я все расскажу? Если я расскажу им правду? – неожиданно произносит она глухим голосом, не открывая глаза.

– Я предвидел и это. Ты не обратила внимания, что именно я сказал по телефону? Я сказал: "Только что в моем доме совершено убийство". Я не сказал, кто его совершил.

Она открывает глаза и, судя по тому, как сверкнули ее зрачки, мне кажется, она догадалась, что я имею в виду.

– Ну, а когда они приедут? – у нее перехватило дыхание. – Когда они будут тебя расспрашивать, как ты им объяснишь?

И я безжалостно – заметим, однако, не жалея и самого себя, – наношу последний удар, который вынужден нанести.

– Я ничего объяснять не стану. Говорить будешь ты.

Пюс резко выпрямилась, поднеся руку к горлу, будто защищается от удара.

– Я? – хрипло переспрашивает она.

– Да, ты! Скажешь им все, что угодно. Скажешь, что я принял Поля Дамьена, который приехал брать у меня интервью. Можешь показать им письмо, где я ему предлагаю это интервью, письмо, копию которого я позаботился сохранить, чтобы объяснить присутствие Дамьена. После чего ты расскажешь им, что Ганс Вамберг проник в дом и просто так, без причины убил Поля Дамьена. Разве нуждается в объяснении преступление, совершенное сумасшедшим? Или же...

Я нарочно делаю паузу, заглядывая ей прямо в глаза.

– Или же, – повторяет она, тяжело дыша.

– Или же ты скажешь им правду. Выбирай сама...

Снова беру со стола папку с тридцатью пятью страницами, в которых заключена вся задуманная мной интрига, и показываю Пюс.

– Здесь моим почерком написана вся правда от начала до конца, Если хочешь – мои признания. Эта папка – твоя, я отдаю ее тебе, оставляю на столе. Ты можешь взять ее, когда они придут, и показать им. Ты можешь сделать с ней все, что захочешь. Уничтожить или передать в полицию. Моя судьба целиком и полностью в твоих руках.

На этот раз она поняла все до конца, и постепенно ее лицо искажает страдание.

– Ты хочешь, чтобы я была тебе судьей, не так ли? – Подступившие рыданья мешают ей говорить. – Это последняя пытка, которую ты изобрел? Твоя последняя месть?

– Это не месть, Пюс, – мягко говорю я. – Это возмездие. Мне кажется справедливым, что ты первая призвана судить о степени моей вины и вынести приговор.

– Потому что надеешься, что я тебя оправдаю?

– Нет, ошибаешься. На этот раз никаких хитростей. Ты должна понять, Пюс: я потерял тебя, потерял навсегда. А человек, который тебя похитил, мертв. Все остальное для меня неважно.

– Но все-таки... – вижу, она теряет самообладание – Как, по-твоему, я поступлю?

– Не знаю. Понятия не имею, если честно. Ты, в самом деле, единственный судья. Ты знаешь, что я совершил преступление чужими руками, но ты также знаешь, что пошел я на это из любви. Потому что любил тебя до безумия в буквальном смысле этого слова, то есть как сумасшедший, способный на убийство. Если ты расскажешь им правду, я наверняка предстану перед судом, и это будет, надо признать, вполне заслуженно.

– И ты пропал! – вырывается у нее как крик. Мне знакома эта моя улыбка. Улыбка восточных мандаринов, владеющих древней мудростью, которая, если разобраться, ничто иное, как высшая форма хитрости.

– Пропал? Ну, не совсем. Мой адвокат будет ссылаться на смягчающие вину обстоятельства, говорить о преступлении на почве ревности, и мне наверняка дадут минимальный срок. Присяжные всегда снисходительны к обманутым мужьям. Уж они в этом разбираются!

В ту же секунду раздается звонок в дверь.

– Иди, – говорю я Пюс. – Иди, открой им.

Она стоит посреди комнаты, прямая, неподвижная, словно взошла на костер и ждет, когда к ней прикоснется пламя, а в глубине ее синих глаз дрожит отчаяние.

Наконец, она, будто ожив, приближается к двери и распахивает ее настежь.

И вот в золотистом дрожащем свете угасающего дня появляются две фигуры – одетые в свои плащи полицейские инспекторы. Они с непокрытой головой. Как ангелы смерти. Молчаливые ангелы, неподвижные ангелы, носители тайны, что еще удерживает чашу весов в равновесии между правдой и ложью.

Пюс поворачивается ко мне спиной. Я не вижу ее лица. Она тоже смотрит на этих наказующих ангелов, но я теперь не знаю, что выражает лицо моей возлюбленной.

– Входите, господа, – говорит она, и голос ее не выражает никаких чувств.

За моей спиной шевелятся занавески. Холодный ветер, гуляя по набережной, добрался до них. И я слышу, как где-то в море кричит пароход.

1

Блоха (фр). Здесь и далее прим переводчика.

2

Игра, когда один из участников должен угадать, о ком (или о чем) идет речь, задавая вопросы, на которые отвечают только "да" или "нет".

3

Французская фамилия, употребляется в том же обобщающем значении, как, скажем, Иванов. Французская фамилия, употребляется в том же обобщающем значении, как, скажем, Иванов.

4

Лицо, прошедшее конкурс на замещение должности преподавателя лицея или высшего учебного заведения.

5

Улисс – греческий герой, легендарный царь Итаки, супруг Пенелопы, долго блуждавший по свету и лишь спустя десять лет достигший родных берегов.

6

Понсон дю Терай – французский писатель (1829-1871), автор "Похождений Рокамболя".

7

Детский комикс.

8

Зонт – это символ буржуа XIX века.

9

Сокращение по начальным буквам французских слов президент – генеральный директор.