Глава 16

Снег все еще падал, когда мы вышли из темного театра. Макс, маленький, толстенький заведующий труппой, подбежал к нам, заметив, что мы выходим из вестибюля.

— Мистер Фэннон взял машину и поехал в отель. Ему нужно сделать несколько важных звонков. Он сказал, что сразу же пришлет машину за вами.

Я посмотрела на Гая.

— Не возражаешь пройтись пешком?

— Снегу навалило нам до задницы, — буркнул он.

— Какого черта! Тут всего три квартала. И кроме того, снег и свежий воздух нам сейчас не помешают.

— Ладно, — и он приказал Максу, — задержи машину для актеров.

— Будет исполнено, мистер Джонсон, Засунув руки в карманы, ни слова не говоря, мы протопали два квартала. Проехал бульдозер, сбрасывая снег на обочину. Мы постояли на перекрестке, дожидаясь, пока он не повернет на другую улицу.

В голове моей все еще продолжался спектакль. Вернее, раскручивался — снова и снова-с самого начала. Звучали гулкие голоса артистов в почти пустом зрительном зале. Ожидаемый смех зрителей так и не прозвучал. Я все еще слышала реплики, оказавшиеся плоскими, как фанера. Все еще видела критиков, опускающих глаза долу, уходя со спектакля.

— Пьеса воняет, — сказала я наконец.

— Не стоит так уж драматизировать события и быть несправедливой к собственному детищу. Ты подумай сама: такая гнусная, затраханная метель в день премьеры — это же нужно придумать! Самая сильная за пять лет!

— Но ведь в зрительном зале не мело, — упрямо возразила я. — Просто ничего не получилось. Все шло вкривь и вкось. И актеры угробили все лучшие места, посадили все реплики. Один за другим провалились.

— Просто они нервничали. Завтра сыграют лучше. Между прочим, именно поэтому премьеры играют на гастролях — обкатывают спектакль.

Мы уже подошли к гостинице.

— Все слишком затянуто, — я продолжала думать о своем. — Если мы сократим каждый акт не менее, чем на пять минут, пьеса оживет.

— Первый акт нужно сократить на десять минут — именно в первом акте начинаются все наши беды. Потому что нам не удается зацепить зрителей, поймать их на крючок.

Он открыл передо мной дверь гостиницы, и нас встретил порыв горячего воздуха из вестибюля.

— Есть настроение поработать сегодня ночью? — спросил он, когда мы взяли ключи у гостиничного клерка.

— А зачем я здесь?

— У тебя или у меня? — спросил он.

— У тебя. Я принесу машинку.

Я выбрала его номер потому, что режиссер и звезды в гостиницах получали обычно апартаменты. Авторы же располагались в самом низу гастрольных приоритетов, так сказать, самая нижняя зарубка на тотемном столбе театральных фетишей и потому получали крохотные одиночные номера.

Если, конечно, это не был мой бывший или равные ему.

Мы подошли к лифту.

— Я закажу сандвичи и кофе, — сказал Гай.

— Хорошо. Только дай мне полчасика, чтобы принять душ и переодеться в сухое.

— Пока! — сказал он.

Первое, что бросилось мне в глаза, когда я вошла в свою комнату, был огромный букет цветов на столике перед зеркалом. Я взяла карточку и прочитала:

Любовь и успех.

Гордимся нашей маленькой девочкой. Мама и папа Я посмотрела в окно, за которым бушевала метель, и слепящий снег образовал белесый занавес, скрывающий сцену, где происходило недоступное моему взору действо, потом перевела взгляд на цветы и разревелась...

Мы работали уже часа три, когда в дверь неожиданно постучали.

— Простите, что беспокою вас, мистер Джонсон, — сказал входя Макс виноватым голосом, — но мистер Фэннон хотел бы вас видеть у себя в номере немедленно.

— Скажи ему, что я сейчас приду, — ответил Гай. Когда Макс скрылся, я спросила:

— Как ты думаешь, что ему нужно среди ночи?

— Не знаю. Скорее всего, хочет сказать мне, что пьеса нуждается в сокращении и что именно, по его мнению, следует ужать, — он надел пиджак.

— Закончи пока этот кусочек в первом акте. Думаю, что мы на правильном пути, и это очень сильно поможет. Я скоро вернусь.

Но вернулся он только через полчаса. К тому времени я уже полностью закончила работу над сокращениями в первом акте и приступила ко второму.

Одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы догадаться, как скверно обстоят наши дела.

— Он хочет закрывать...

— Но он не может! — воскликнула я. — Мы имеем право на несколько спектаклей!

— Он продюсер. Он может делать все, что ему придет в голову. В его руках кошелек.

— Но почему? — беспомощно спросила я. — Мы ведь даже не видели утренних рецензий.

— Он уже получил все, какие выйдут в местных газетах. У него в типографии есть свои люди. Так что на столе у него лежат оттиски всего, что завтра появится в газетах.

— И что пишут критики?

— Они не пишут — они уничтожают. Все. как один. Сплошное убийство жирным шрифтом.

— Ты сказал ему, что мы тут делали?

— Сказал, — ответил он уныло. — А он ответил, что мы должны были подумать о длиннотах до премьеры. Мне все же удалось выудить из него одно обещание. Он согласился не принимать окончательного решения до разговора с тобой. В конце концов, пьеса твоя, ты автор.

— Он хочет поговорить со мной прямо сейчас? Гай кивнул.

— И что я должна сказать ему, как ты полагаешь?

— Объясни ему еще раз, что мы делаем. Ты должна убедить его в том, что у спектакля есть шанс, есть будущее. Ты же сама уверена, что мы на правильном пути. Не допусти, чтобы он принял решение и перекрыл нам все именно сейчас, когда мы сделали с тобой так много! Нужно прогнать ее на гастролях и показать потом в Нью-Йорке.

— Что, если он не захочет слушать меня? — спросила я, вставая.

И тут в первый раз за все годы, что я его знала, я увидела, как в нем вдруг проглянуло что-то безжалостное, волчье. Губы его растянулись в презрительной улыбке, обнажив острые зубы, и голос приобрел резкость — в нем появились какие-то визгливо-скандальные ноты.

— Ради Бога, Джери-Ли, перестань! Если бы он любил мальчиков, я бы стал сосать его член — лишь бы высосать обещание оставить пьесу до Бродвея! Неужели этот спектакль менее дорог тебе. Или ты не женщина?

Постарайся хотя бы на этот раз убедить его не логикой, а задницей!

Все время, пока я шла к президентским апартаментам, в которых расположился Фэннон, я повторяла про себя различные доказательства. Слова толпились в голове, сталкивались и мешали друг другу. Дело заключалось для меня совсем не только в деньгах. Если пьеса продержится, агентства вновь откроют свои двери передо мной, — и я оживу. Если же нет — я, как автор и как актриса театра, мертва.

Фэннон открыл мне дверь. На нем был красный бархатный халат. Я думала, что такие халаты сохранились только в старых кинофильмах.

— Привет, моя дорогая!

Я слегка склонила голову, чтобы ему не пришлось вставать на цыпочки, когда он целовал меня.

— Адольф... — только и сказала я.

— У меня припасена тут бутылочка замороженного шампанского, — сказал он жизнерадостно. — Я давно уже пришел к выводу, что шампанское замечательно помогает улучшить настроение в тех случаях, когда приходится взглянуть в лицо неприглядным фактам.

Я не стала ничего отвечать и прошла за ним в комнату, Бутылка стояла в ведерке со льдом на окне. Он торжественно наполнил два фужера и протянул мне один.

— Выше голову! — сказал он. Мы выпили.

— "Дом Периньон"! — объявил он с гордостью. — Ничего, кроме самого лучшего! Я согласно кивнула.

— Гай сказал тебе о рецензиях?

— Да, — сказала я и стала вываливать те слова, что теснились у меня в голове. — Но я не думаю, что их суждения справедливы. Комедию нельзя играть в пустом зале. Даже на телевидении специально записывают смех и включают в нужных местах. К сожалению, мы не можем сделать этого в театре.

— Ты автор и потому не можешь смотреть на вещи реалистически, — перебил он меня и снова наполнил фужеры. — Поверь мне, дорогая моя. У меня многолетний опыт. Пьесы никогда не оживают после такого нокаута на премьере, как сегодня.

— Но я уверена, спектакль еще наберет силу, мистер Фэннон, — сказала я. — Я совершенно уверена! Мы с Гаем сделали очень интересные поправки и сокращения. Нам удалось снять все вопросы, которые возникли у нас по ходу первого акта. Вы же знаете, они всегда возникают, когда в зале появляется зритель. И я знаю, что мы абсолютно точно определили, что нужно сделать и дальше. Мы справимся!

— Будем! — он сделал небольшой глоток шампанского.

Мне показалось, что он совершенно не слушает того, что я ему так взволнованно говорю.

— Вы просто не можете не дать нам еще один шанс! — сказала я и, как ни старалась сдержаться, как ни противно это было моей натуре, — разревелась.

Он подвел меня к дивану, усадил, достал салфетку из ящика письменного стола, всунул в мои судорожно сжатые пальцы.

— Ну, ну, не надо, дорогая, не надо. Не стоит принимать все так близко к сердцу. Ты должна смотреть на этот спектакль как на необходимый тебе опыт. Практику. В конце концов, это всего-навсего твоя первая пьеса!

Будут и другие.

Но я никак не могла взять себя в руки и перестать плакать.

— Она сработает, — повторяла я, тупо сквозь слезы. — Она пойдет... пойдет...

Он сел рядом со мной на диван и привлек меня к себе, прижал мою голову к своей груди. Стал ласково и нежно поглаживать по волосам.

— Послушай, что скажет тебе человек, который по возрасту почти годится тебе в отцы. Я отлично понимаю, что ты сейчас чувствуешь. И не забывай, что, в конце концов, и я чувствую себя не лучше — я ведь оказался в той же яме. Думаешь, мне нравится, когда из моего кармана улетучиваются восемь тысяч долларов? Думаешь, я люблю проигрывать и терять? Но лучше восемь, чем тянуть до Нью-Йорка и в итоге там потерять семьдесят тысяч плюс к этим восьми. Человек должен учиться предвидеть убытки и отрезать их, как хирург. И ты, до известной степени, тоже должна сейчас заглянуть вперед и, как хирург, ампутировать свои будущие потери — не в деньгах, а в том, что для писателя важнее: убытки в репутации. Думаешь, кто-нибудь обратит внимание на те рецензии, что появятся завтра в местных газетах?

Никто! А если и заметит, то не запомнит. И уж во всяком случае никто не вспомнит о том, что писали где-то в Нью-Хевене к тому времени, когда ты напишешь свою вторую пьесу, тем более, когда будет решаться вопрос с ее постановкой, с поисками продюсера. Но если в Нью-Йорке появятся разносные рецензии на спектакль, театральный мир никогда этого не забудет.

— А мне плевать... — я продолжала всхлипывать, — плевать. Я знаю, что пьеса хорошая.

Он продолжал поглаживать меня по голове, а его вторая рука начала двигаться от моей талии к груди.

Я повернулась так, что моя грудь уютно легла в его ладонь.

— Адольф, — сказала я, — вы даже не представляете, как я всегда восхищалась вами, вашей смелостью, вашей продюсерской интуицией! И всегда была уверена, что вы тот самый человек, который ни при каких обстоятельствах не оставит меня! Не бросит!

— Я и не бросаю, — сказал он хрипло и откашлялся. — Я просто пытаюсь сохранить остатки практичности.

К этому моменту я умудрилась повернуться так, что обе мои груди оказались в его руках, и его лицо стало багроветь.

Вдруг он вскочил на ноги. Схватил фужер с шампанским и протянул мне.

— Выпей!

В его голосе появилось что-то, чего раньше я никогда в нем не ощущала. Властность? Мужественность? Не знаю... Во всяком случае, я вдруг осознала, что этот маленький, толстый человек-уродец — настоящий мужчина.

Я выпила залпом шампанское.

— Я хочу трахнуть тебя! — сказал он без обиняков. — И я знаю, что ты готова сегодня лечь со мной в постель. Но что ты скажешь, если я все же закрою спектакль?

— Я скажу — нет? — ответила я, глядя прямо ему в глаза.

Он некоторое время сверлил меня своими глазками, потом налил себе шампанского и одним глотком опорожнил фужер. Совершенно неожиданно для меня улыбнулся и потрепал меня по щеке.

— Ты мне нравишься. По крайней мере, ты действуешь честно.

— Спасибо, — сказала я. — А что будет со спектаклем?

— Я закрываю его. Но обещаю тебе — если ты напишешь новую пьесу, неси ее мне — мы сделаем еще одну попытку.

Я поднялась с пивана. Внутри меня все словно отмокло. Но главное — я больше не ощущала себя последней дешевкой.

— Спасибо, Адольф. Вы — настоящий джентльмен. Он открыл передо мной дверь. Я наклонилась к нему, подставила щеку для прощальаого поцелуя и пошла к своему номеру. К Гаю я решила не заходить. Зачем? Спектакль прекратил существование в Ныо-Хевене.

Глава 17

— Современная мебель на рынке совершенно обесценена, ее полно, — сказал оценщик мебели.

Я не ответила ему — бессмысленно. Все оценщихи и продавцы подержанной мебели, приходившие ко мне, до него, говорили то же самое.

— Ковер тоже ваш? — спросил он.

Я кивнула.

Он стал разглядывать ковер с явным неодобрением.

— Белый и бежевый — самые неудачные цвета. Невозможно сохранять чистыми, жутко пачкаются...

И это я уже слышала не раз.

Зазвонил телефон.

Я схватила трубку в надежде, что звонит мой новый агент, чтобы сообщить мне, как обстоят дела насчет очень важной для меня встречи с одним итальянским продюсером.

Увы, звонили из телефонной компании и напоминали, что я просрочила телефонные счета — их надо было оплатить два месяца назад. Они сказали мне, что, как это им ни жаль, они будут вынуждены отключить мой телефон, если чек не поступит к ним завтра утром. Я заверила их, что чек уже отправлен мной по почте. Я врала, но все это не имело никакого значения — завтра утром я уже не буду жить в этой квартире.

Оценщик вышел из спальни.

— Вы забрали отсюда уже кое-какую мебель, — сказал он прокурорским тоном. — Я обнаружил следы от ножек мебели на ковре. И потом я не вижу ни столового серебра, ни кухонной утвари!

— Вы видите все то, что предназначено для продажи, — сказала я с раздражением.

Неужели он полагает, что, уехав отсюда, я буду жить в чемодане? Все те вещи, которые я решила оставить, уже находились в крохотной квартирке-студии, которую я арендовала в районе Вест-Сайда.

— Не знаю, не знаю, — сказал оценщик с подчеркнутым сомнением. — Все это трудно будет продать...

— Мебель практически совершенно новая. Ей чуть больше года. И я покупала лучшее, что было тогда. Она, обошлась мне в девять тысяч долларов.

— Вам бы следовало обратиться к нам, — сказал оценщик. — Мы бы помогли вам сэкономить кучу денег.

— Тогда я понятия не имела о вашем существовании...

— В этом заключается беда многих людей. Они обычно начинают что-то узнавать только тогда, когда уже слишком поздно... да... — он умолк и указал на мою любимую кушетку:

— Сколько вы за нее хотите?

— Пять тысяч.

— Столько вам никто не даст.

— Тогда назовите вашу цену.

— Тысяча.

— Забудем, — сказала я и пошла к двери. — Спасибо, что потрудились приехать.

— Эй, подождите, у вас что — есть более выгодное предложение?

— Конечно, гораздо более выгодное.

— "Но насколько более выгодное? На сотню? На две сотни?

Я даже не дала себе труда ответить.

— Если здесь уже побывал оценщик от Хаммер-смита, он никак не мог предложить вам больше, чем двенадцать сотен.

Ничего не скажешь — он знал рынок: это была точно та сумма, которую мне предложили.

— Я готов рискнуть, — сказал он. — Я дам вам тринадцать сотен.

Тринадцать — мой предел.

— Спасибо, но я говорю — нет, — ответила я" не спуская с него глаз и продолжая держать дверь открытой.

Он еще раз быстро оглядел комнату.

— Когда я могу забрать вещи?

— По мне, хоть прямо сейчас, — ответила я.

— Значит, сегодня, допустим, после полудня?

— Как вам будет угодно.

— Ничего не заложено? Никаких просроченных платежей? Все полностью ваше и принадлежит только вам? И вы можете подписать соответственную бумагу?

— Конечно.

Он тяжело вздохнул.

— Партнер решит, что я свихнулся, но я все же рискну предложить вам пятнадцать сотен. И на сей раз это действительно мой предел.

Он предлагал мне на три сотни больше, что кто-либо из побывавших у меня раньше. А он был, кажется... да, четвертым.

— Наличными, — сказала я. — Никаких чеков. Чек не успеет прийти в мой банк вовремя, чтобы я смогла расплатиться за аренду и выписать чек за новую квартиру.

— Конечно, наличными.

— Продано, — сказала я и закрыла дверь.

— Я могу позвонить по вашему телефону? — спросил он. — Если вы согласны подождать, грузовик подъедет максимум через час.

— Я подожду.

Я успела в банк до трех часов. Положив деньги на свой счет и сделав необходимые платежи, я с облегчением вышла на улицу. Приближался чудный майский вечер, и я подумала, что поскольку я в этот удачный день еще ничего не слышала от моего агента, то неплохо было бы пойти и навестить его. По дороге я сделала в уме несложные расчеты. Получалось, что после выплаты всех платежей, у меня на жизнь остается около восьми сотен долларов.

Шумный офис моего нового агента Лу Брздли в здании «Брилл Билдинг» не имел ничего общего с утонченным и одновременно деловым обликом конторы Джорджа.

Да и сам Лу был далеко не тем агентом, с которым я бы хотела иметь дело, — если бы, конечно, я имела право выбора. До того, как подписать с ним контракт, я побывала во всех больших агентствах: и у Уильяма Морриса, и в Эй-Эф-Эй, и в Си-Эм-Эй. Все были исключительно вежливы со мной, но не выразили никакого интереса. Словно я внезапно попала в касту неприкасаемых. Я попыталась взглянуть на происходящее реалистически — в конце концов, их трудно было винить, ведь это естественно, что никто не хочет связываться с закоренелым неудачником.

Независимо от того, по моей ли вине или по объективным причинам, но надо признать, что с моим именем связаны три громких неудачи. Три шумных провала. Вопреки тому, что сказал мне Джон, его братец вырезал мою роль из картины — это раз; во-вторых, сплетни о моем скандале в «Юниверсал» и позорном падении с лошади разнеслись достаточно широко; и, наконец, последнее провал моей пьесы.

Как я ни крепилась, этот провал причинил мне самую большую и, честно говоря, незатихающую боль. И не только потому, что спектакль оказался действительно неудачным, но и потому, что Гай стал болтать по всему городу, что всему виной я, стал катить на меня бочку, утверждать, что именно я отказалась делать исправления, не пошла на переработку, которая могла бы спасти дело, а он, якобы, настаивал на этой переработке.

Я попыталась дозвонить ему в надежде, что смогу заставить его остановиться. Но его всегда не оказывалось дома, когда бы я ни звонила. И наконец, это сообщение из конторы Джорджа, что они расторгают со мной контракт.

Оно в полном смысле слова ошеломило меня. Поставило в тупик. Тем более, что Гарри Крег при нашей встрече мне ничего не сказал.

Я помню, как я схватила телефон, набрала его номер. Его голос прозвучал настороженно и как-то по чужому:

— Да?

— Гарри, вероятно, произошла ошибка. Я только что получила уведомление, что вы расторгаете со мной контракт. Но ты же мне ничего не сказал?

— Расторжение — не в моей компетенции, — ответил он осторожно, — Это парни там, наверху.

— Но ты знал, что готовится? Он ответил не сразу — видимо, колебался, не знал, что сказать.

— Да.

— Тогда почему ты меня не предупредил? Я думала, что ты мне друг.

— Я твой друг. Но кроме того, я работаю у Джорджа. И я не вмешиваюсь в те вопросы, которые не входят в круг моих обязанностей.

— Но мы же с тобой обсуждали мои планы, говорили о том, что можно начать делать уже сейчас, — крикнула я. — А ты все это время знал, что не будешь делать ничего, что все разговоры, все планы — блеф?!

— А что бы ты хотела, чтобы я тебе сказал: «Не беспокойся, крошка, ты уже допрыгалась»?

— Но ты бы мог сказать хоть что-то!

— О'кей, я скажу: не беспокой меня, крошка, ты уже допрыгалась! — и трубка у моего уха умолкла, словно на другом конце все вымерли.

Трудно сказать, что в тот момент терзало меня больше — обида на его предательство или растерянность от того, что я оказалась без поддержки. Но у меня просто не было времени на слезы и причитания. Нужно было как можно быстрее раздобыть другого агента и хоть какую-нибудь работу.

Сказать быстрее — просто, а вот найти оказалось куда сложнее. Тем более, что деньги из последней выплаты за пьесу улетучивались с невероятной быстротой. Думаю, что родители почувствовали, что со мной что-то не так, что я оказалась без гроша, и прислали мне на мое двадцатипятилетие чек на двадцать пять сотен долларов. И тогда я снова разревелась.

Мне пришлось ждать никак не меньше получаса, пока Лу соизволит закончить очередной телефонный разговор. В этом отношении он ничем не отличался от любого другого агента. Они все были телефоноголиками, свихнувшимися на телефоне.

Наконец его секретарша подала мне знак, что я ькну войти в кабинет.

Он поднял на меня глаза — они были голубые и водянистые, так же, как и его бесцветное лицо.

— Привет, беби, — быстро сказал он. — Я тут думал о тебе. Но мне никак не удается поймать этого сукиного сына по телефону, — и он закричал в открытую дверь:

— Эй, Ширли, попробуй еще раз поймать Да Косту!

Затем он снизил голос почти до конфиденциального шепота:

— Думаю, что он сейчас с мальчиками.

— Кто? — спросила я в недоумении. Его голос стал еще тише:

— Ты же знаешь, кого я имею в виду. Мальчики. Большой Фрэнк Джо.

Где, как ты думаешь, эти скотские продюсеры достают деньги?

— Ты подразумеваешь рэкет? — спросила я.

— Тес! — зашипел он тут же. — Мы не употребляем этого слова в офисе.

Мальчики — все отличные, замечательные парни. Друзья. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Зазвенел телефон.

— Привет, Винченцо! — сказал он радостно в телефонную трубку. — Как оно движется?

Некоторое время он слушал, потом опять заговорил:

— Звучит здорово, право слово. Между прочим, я заполучил ту девушку, о которой мы говорили тогда в моем офисе. Скажите, вы не могли бы назначить время, чтобы бросить на нее взгляд? — Он оглядел меня и покивал в телефон, словно собеседник мог его видеть. — Я когда-нибудь давал вам дурные советы? Она действительно хороша — вы понимаете, что я имею в виду?

Огромный опыт: Бродвей, фильмы, Голливуд и все такое.

Он прикрыл трубку ладонью.

— Он говорит, что ближайшие два дня занят, а потом улетает в Италию.

Где ты сегодня вечером ужинаешь? Могла бы пойти с ним?

Я поколебалась.

— Если ты беспокоишься по поводу этого мужика, то напрасно — он настоящий джентльмен.

Я согласилась и кивнула. Даже если я не получу работу, ужин в обществе лучше, чем есть гамбургер в одиночку, сидя дома.

— Она говорит, что свободна, — сказал он в трубку, затем опять прикрыл ее ладонью. — Он спрашивает, — у тебя есть друг?

Я покачала отрицательно головой.

— Она говорит, что нету. Но не волнуйтесь, я кого-нибудь подберу, чтобы послать с ней, — он кивнул. — Усек. В восемь. Ваши апартаменты в отеле «Сейнт .Регис».

— Тебе повезло, — объявил он мне, кладя трубку. — Такие типы, как он, редко соглашаются что-то изменить в распорядке, чтобы встретиться с незнакомым человеком. К его услугам все эти известные итальянские актрисы:

Лорен, Лоллобриджида, Маньяни. С ними единственная сложность — они говорят на хреновом английском.

— А что за роль? — спросила я.

— Откуда мне знать? Черт бы ее взял! У нас не Принято спрашивать зарубежного продюсера или режиссера, а тем более, просить сценарий. Они подумают, что ты спятил или еще что похуже. При том, что половина этих парней делает фильмы без всяких там сценариев. И, заметь, все получают призы на фестивалях.

— Может быть, я не тот тип, который ему нужен?

— Ты американка — так или нет? Я кивнула.

— Ты актриса? Я кивнула снова.

— В таком случае, ты идеально подходишь на роль. Точно то, что он просил меня подобрать. Американскую актрису, — он поднялся из-за письменного стола, взял меня под руку и повел к двери. — Теперь отправляйся домой, прими горячую ванну и сядь к зеркалу. Сделай себя еще более красивой, чем ты есть. Надень длинное сексуальное платье. Эти типы носят черные галстуки к ужину каждый вечер.

Он открыл передо мной дверь в холл.

— И не забудь — в восемь вечера в его апартаментах в отеле «Сейнт Рерис!» Не опаздывай. Эти парни очень точны.

— О'кей, — сказала я, — Но ты забыл одну вещь.

— Какую?

— Назвать мне имя продюсера.

— А-а-а... Да Коста. Винсент Да Коста. Да Коста? Имя было смутно знакомым, но я так и не смогла вспомнить, где я его слышала раньше.

Глава 18

Когда я подошла к апартаментам по застланному пушистым ковром коридору, голоса стали слышны громче. Шум был весьма вульгарным, особенно в обстановке изысканной и уже уходящей в прошлое аристократичности отеля.

Я остановилась перед двойной дверью и постучала. Голоса утихли. Я смогла различить женский голос. Пока все кричали, я не могла разобрать, что она говорила. Но когда шум стал тише, мне показалось, что она говорит по-итальянски. Однако дверь мне не открывали. Решив, что они просто не расслышали моего стука, я постучала вторично.

Дверь почти немедленно открыл мне высокий, красивый черноволосый молодой человек, одетый в консервативный черный костюм с белой крахмальной сорочкой и белым же галстуком. По его лицу я сделала заключение, что он никого не ожидал.

— Мистер Да Коста? — спросила я.

Он кивнул.

— Джери-Ли Рэндол, — представилась я. — Мистер Брэдли просил меня быть здесь в восемь вечера.