Мысли о Николасе Уилтоне не давали Оуэну заснуть. Не похоже, чтобы его разбил обычный паралич. Если бы Оуэна спросили, он, наверное, не смог бы точно сказать, что настораживает его в состоянии больного — действительно, при параличе человек может резко постареть, поседеть, порой возникает чрезмерная потливость. Так бывает. Но где-то в глубине души Оуэн не мог отделаться от смутного ощущения, что здесь что-то не так.
      На рассвете он оделся и направился в сад Уилтонов. На морозном воздухе изо рта шел пар, снег похрустывал под сапогами. Он прошел по дорожке мимо живой изгороди к сваленным в кучу поленьям. В сарае рядом нашелся топор. Оуэн снял рубаху. Хотя было холодно, он намеревался поработать до пота, а тогда ему понадобится сухая рубашка, чтобы охладиться. Старая привычка солдата, оставшаяся с прежних времен. С тем же рвением, какое проявлял в стрельбе из лука, Оуэн набросился на поленья, представив, что перед ним бретонский менестрель. «Неблагодарный мерзавец!» Он рубанул по бревну. «Я сражался за твою жизнь». Еще один взмах топора. «Я рисковал стать посмешищем в глазах товарищей». Полено раскололось надвое. «Ты и твоя цыганка». Еще одно полено. «Она сделала из меня зверя». Удар. «Бретонский ублюдок».
      Поначалу раненое плечо болезненно ныло, но когда мускулы разогрелись, боль отступила, и он вновь открыл для себя удовольствие физического труда. Мысли его успокоились и прояснились. Движения стали ритмичными и плавными.
      Его прервал кашель.
      — Сколько энергии с самого утра! — Люси Уилтон вручила ему полотенце. — Вот, оботрись и одевайся. В кухне ждет горячий завтрак.
      Конечно, она услышала шум на дворе и поспешила выяснить, не вторгся ли непрошеный гость. Волосы у нее были распущены и прикрыты шалью. Бледные лучи утреннего солнца высвечивали золотисто-рыжие пряди, наполняя их живым сиянием. Господи, как бы ему хотелось дотронуться до этих волос. И все же даже сейчас, когда она стояла перед ним, такая сияющая в утреннем свете, такая хрупкая, он чувствовал в ней колючую настороженность и намерение сохранять дистанцию.
      Очнувшись от грез, Оуэн вспомнил, что держит в руке полотенце, и внезапно понял, что замерз. А еще его одолело чувство неловкости, что он стоит перед ней, раздетый до пояса. Быстро вытершись полотенцем, он натянул рубаху.
      — Ты нарубил столько дров, что хватит на две недели, — сказала Люси. — И все на голодный желудок. Пожалуй, ты завоюешь мои симпатии, Оуэн Арчер. — Так могли пошутить и его собственные сестры.
      Но она неверно истолковала его поступок. Он нарубил поленницу дров вовсе не для того, чтобы произвести впечатление.
      — Хотелось размяться, — буркнул он, понимая, что говорит глупость.
      Люси кивнула, было видно, что она даже не обратила внимания на его неловкое замечание, и направилась в дом по заснеженному саду.
      Пока Арчер завтракал, она расспрашивала его, выясняя знания в медицине и садоводстве. Ответы, видимо, ее удовлетворили. А Оуэн проникся к аптекарше уважением. Насколько он мог судить, она уже хоть сейчас могла бы перейти из разряда учениц в подмастерья. Она была такой же ловкой, как Гаспар, и сообразительной: получив ответ, тут же на его основе формулировала новый вопрос. Оуэну сразу стало ясно, что она гораздо лучше него разбирается в медицине и садоводстве. Гораздо лучше.
      Вопросы иссякли, и женщина притихла, уставившись на свои руки, сложенные на столе. Потом вдруг подняла на ученика спокойный, холодный взгляд.
      — Я могу поверить в то, что ты устал воевать и захотел научиться ремеслу. Но почему в Йорке? Почему не в Уэльсе? Поближе к семье? Ты с такой нежностью рассказываешь о своей матери, о родном крае.
      И в самом деле, почему? Он объяснил, что Торсби помогает ему начать дело по просьбе старого герцога. Но объяснение звучало каким-то надуманным, фальшивым, даже для его собственных ушей. Наверняка ей тоже так показалось.
      Люси Уилтон со вздохом поднялась и принялась возиться у очага. Она выглядела гордой и благородной, хотя одета была в простое платье, много раз заштопанное, причем довольно грубыми стежками. Видно, как швее, ей не хватает терпения. Он удивился, почему она не попросила о помощи раньше. Дела в лавке шли хорошо, так что она могла позволить себе лишнюю пару рук. Просторная, как в доме зажиточного торговца, кухня отделана дубом; посуда на полках хоть и простая, но хорошо обожженная. Видно, пользовались ею нечасто, так как почти вся она была покрыта пылью. С первого взгляда любой мог легко определить, какое занятие в этом доме являлось главным. С балок свисали пучки трав, развешенные на просушку, с них слетали сухие бутоны и листья, смешивались с пылью на полках и усеивали утоптанный земляной пол, хрустя под ногами. Это казалось странным: ведь в лавке не нашлось бы и пылинки, в такой чистоте она содержалась.
      Люси снова опустилась на стул, сердито поджав губы.
      — Все солдаты — жестокие, бесчеловечные существа.
      Он никак не ожидал услышать от нее такие слова. Пришлось вспомнить, на чем оборвался их разговор.
      — Ты осуждаешь меня за то, что я не вернулся в Уэльс?
      — Ты свободный человек, у тебя достаточно средств, чтобы оплачивать отдельную комнату в гостинице. У тебя хватит денег, чтобы дать своим родным возможность убедиться: их молитвы не остались без ответа, ты жив. Неужели тебе не приходило в голову, что нужно их повидать, прежде чем начинать жизнь заново?
      В ее глазах стояли злые слезы, от волнения щеки стали пунцовыми.
      Видимо, осознав, что все чувства у нее написаны на лице, Люси опустила голову и смахнула со стола невидимые крошки.
      Оуэн не знал, что ответить. Честно говоря, он ни разу не подумал о своей семье. Родные были лишь частью его детства, Уэльс остался в прошлом. Но он не стал этого говорить, удивляясь про себя, в чем истинная причина такого негодования. Внезапно ему пришла в голову одна догадка.
      — Я слышал, твой отец тоже воевал?
      Она окаменела и обратила на него холодный взгляд.
      Значит, его догадка верна, но не стоило произносить это вслух.
      — Я вовсе не хочу вмешиваться не в свое дело. — Хотя в последние дни он только этим и занимался.
      Она не оттаяла, выслушав извинения.
      — Начнешь с того, что подметешь крыльцо и зажжешь все лампы. Затем сложишь дрова перед дверью кухни. Позже я покажу тебе все наше нехитрое хозяйство…
      Порыв холодного воздуха мгновенно выдул из кухни все тепло: это Бесс Мерчет распахнула наружную дверь.
      — Я так и думала, что найду вас здесь. — Щеки ее раскраснелись, она замолчала, переводя дыхание и оглядывая остатки завтрака. — А вы ранние пташки. Как и судебный пристав. Он только что приходил в таверну сказать, что архидиакон хочет тебя видеть, Оуэн Арчер. Я отослала Дигби прочь, пообещав, что немедленно все тебе передам.
      Оуэн перевел взгляд на Люси. Она побледнела, но произнесла ровным голосом:
      — Прежде чем уйдешь, подготовь к работе аптеку.

* * *

      Архидиакон улыбался. Улыбка на его лице смотрелась как неприятная гримаса, но все-таки это была улыбка.
      — Подозреваю, вы вчера приняли мое обещание за простую вежливость, Арчер. Но Господь даровал мне свою милость, позволив исполнить обещание за один день. Сегодня утром я узнал, что аптекарю в Дареме требуется ученик.
      Ансельм откинулся на спинку кресла, похожего на трон, и сложил кончики пальцев пирамидкой, всем своим видом излучая удовольствие.
      Оуэн не предвидел такого поворота событий. Он ответил не сразу, обдумывая, как лучше выйти из щекотливого положения.
      Архидиакон хмыкнул.
      — Вижу, что удивил вас.
      Оуэн решил действовать напрямую.
      — Да, архидиакон, именно так. Вы сами говорили, такие должности подворачиваются редко. Я это крепко запомнил и… В общем, я уже договорился с мастером Николасом Уилтоном.
      Пирамидка рухнула, когда архидиакон разъединил руки и вцепился в подлокотники с такой силой, что побелели костяшки пальцев.
      — Что вы сделали?
      — Видите ли, я решил довольствоваться тем, что подвернулось, пошел в ученики к ученице, иначе я мог умереть с голоду, прежде чем узнал бы о другом свободном месте.
      — Вы… — Архидиакон вовремя взял себя в руки. — Весьма прискорбно. — Злоба сжала ему горло.
      Оуэн поднялся.
      — Все равно я вам благодарен.
      Ансельм впился глазами в Оуэна, затем отвел взгляд и кивнул.
      — Я уже дал слово… — сказал Оуэн.
      — Ступайте, — прошипел Ансельм, словно выпустил яд.
      Оуэн поспешил убраться, пока не стало еще хуже. Оказавшись во дворе собора, он постарался припомнить до мельчайших подробностей реакцию архидиакона. Ансельма, разумеется, раздосадовало, что пришлось зря потратить на него время. Но ради чего он вообще брался за это дело? Из желания угодить Торсби? Вероятно. Одного Оуэн никак не мог понять — каким образом Ансельм успел за такое короткое время, что прошло после их последнего разговора, отослать запрос в Дарем и получить ответ. Очень похоже, что предложенная ему должность — выдумка. Но зачем это понадобилось церковнику? В надежде, что Оуэн станет жертвой нападения шотландцев, когда отправится в путь? Выходило, что Ансельм разозлился вовсе не из-за того, что зря потратил время, а из-за того, что Оуэн теперь будет работать на Николаса Уилтона. В порыве ярости архидиакон потерял осмотрительность. Оуэну это не понравилось.

* * *

      Сидя напротив Люси, Оуэн молча поглощал еду. В какую-то секунду она поймала на себе его взгляд, но Арчер тут же потупился, уставившись в миску с жарким. Эта женщина действовала на него самым непостижимым образом — он робел словно зеленый юнец. Такие отношения его раздражали, но справиться с собой он не мог — стоило ему встретить этот серьезный, холодный взгляд, он, вместо того чтобы ответить тем же, каждый раз смущенно смотрел в сторону, как и теперь.
      Им удалось провести день мирно, за работой. Он узнал, как все устроено в доме, лавке и саду. Заведенный порядок тоже произвел на него впечатление.
      Он закончил есть раньше Люси и поднялся, чтобы подбросить поленья в огонь.
      — Не подкладывай дрова, уже поздно, — сказала она.
      — Но тогда огонь ночью погаснет.
      — Вот и хорошо. Я хотела с утра пораньше вычистить очаг.
      — Тогда тебе придется заново разводить огонь.
      — Как всегда, когда я чищу очаг. — Она посмотрела на него, как на недоумка.
      — А когда у тебя будет время на это?
      — До рассвета.
      — Как же ты узнаешь, что пора вставать?
      — А я лягу тут же. Когда огонь погаснет, я проснусь от холода.
      — Позволь, я сам это сделаю.
      — Нет, это мое дело.
      — Тогда пусть этим займется служанка. — Девушка должна была приступить к работе со следующего дня.
      — Нет.
      — Почему для тебя так важно вычистить очаг?
      — Потому что я хочу, чтобы он был чистым.
      — Я бы хотел помочь.
      — У тебя и так хватит дел. А кроме того, разве ты знаешь, как чистить очаги?
      — На военной службе многому приходится учиться.
      — Какие же очаги на военной службе?
      Он не нашелся, что ответить, лишь пожал плечами.
      — Странно, что бывший солдат предлагает помочь в таком деле, — продолжала она.
      — Я не всегда был солдатом. Мальчишкой я помогал своей матери.
      — Так это мать научила тебя чистить очаг?
      — Да. Она. И многому другому тоже. А разве твоя тебя не учила?
      — Моя мама умерла, когда я была совсем маленькой, — сказала Люси.
      — А после тебя учили сестры в монастыре.
      — Да. — Она насторожилась. — Кто тебе рассказал?
      — Камден Торп. Я задал несколько вопросов. Естественное любопытство. Он сказал, что твоей матери нравился сад Николаса.
      — Он напоминал ей родной край, — натянуто произнесла она, и он понял, что ступил на опасную почву.
      Оуэн попытался успокоить ее.
      — Моя мать верила, что работа в саду — высшая форма преданности Богу. Она всех своих детей заставляла трудиться в саду.
      Сработало. Люси подняла на него глаза.
      — И это приблизило тебя к Богу?
      Он выдавил из себя улыбку.
      — Это показало мне, как много работы Всевышний для нас приготовил.
      Уголки ее губ дрогнули. Значит, она не лишена чувства юмора.
      — Что ж, стало быть, ты готов и впредь много трудиться. — Она вернулась к очагу и немного помолчала. — А за время своей военной службы ты чему-нибудь научился?
      — Я понял, что мне нравится, когда стрела, выпущенная из лука, со свистом летит в воздухе и попадает точно в цель, а еще я понял, что война касается не только армий, которые в ней участвуют.
      Он заметил в углу лютню и взял ее в руки. Люси вздрогнула, услышав, как ожили струны. Она уже собралась было сделать ему выговор, но замолкла, увидев, как нежно и уверенно он касается струн. Он оживил инструмент печальной мелодией и начал петь. Многие женщины ему говорили, что у него красивый голос. Люси не захотела, чтобы он видел, как подействовало на нее его пение. Хотя она устала и очень хотела еще немного посидеть, но все-таки поднялась и принялась убирать кухню, стараясь при этом не смотреть на Арчера. Он весь отдался песне, позволив себе увлечься проникновенной историей.
      Мелодия оборвалась на пронзительной ноте. Оба помолчали, в ушах еще звучали последние ноты. Поленья в очаге шипели и потрескивали. Ветка дерева скреблась о стену дома.
      Люси вздрогнула.
      — Какой красивый язык.
      — Бретонский. Я научился ему от одного менестреля, — сказал Оуэн. — Он похож на язык моей родины. И хотя поначалу я не понимал всех слов, все равно ухватил их суть.
      Люси все-таки присела, вдруг остро осознав, как мало она знает об этом человеке, рядом с которым ей предстоит провести много дней.
      — О чем эта песня?
      — По всей Бретани возвышаются огромные надгробные сооружения из камней — там они называются дольмены, — они сложены из таких валунов, сдвинуть которые под силу лишь великану. Говорят, что это могилы древних людей. В одном из таких дольменов живет благородная женщина, давшая клятву спасти свой народ от ландскнехтов короля Эдуарда.
      — Ландскнехты, — прошептала Люси.
      Оуэн подумал, что она не знает этого слова.
      — Наемные солдаты, которых наш доблестный король высадил на том берегу пролива без гроша в кармане. Говорят, они сотнями бродят по стране, насилуют и грабят. Возможно, это преувеличение.
      — Мама рассказывала мне о них.
      — Она была француженка?
      Он успел убедиться, что Люси не нравится, когда он выказывает свою осведомленность относительно ее прошлого или родных.
      Миссис Уилтон кивнула.
      — Этих наемников действительно сотни.
      — Они бедствие для французов.
      — Мама говорила, что война — это бедствие.
      — Да. Еще бы ей так не думать. Для нас, живущих на острове, все по-другому. Мы воюем на чужих землях. Если наш король одерживает победу, те, кому повезло вернуться, приносят добычу. Если случается поражение, уцелевшие приходят с пустыми руками. Но во Франции неважно, победил король или нет — народ все равно страдает. Солдаты обеих сторон сжигают деревни и города, чтобы противник был обречен голодать. Бездомному голодному ребенку все равно, за кого голодать — за собственного короля или за чужого.
      Люси смотрела на него так, будто увидела впервые.
      — Ты рассуждаешь не как солдат.
      Он пожал плечами.
      — А как эта женщина из песни спасает свой народ?
      — Она прикидывается беззащитной, потерявшейся в лесу и заманивает наемников в ловушки, которые заранее расставила. Она умело владеет ножом. Она говорит вражеским воинам, что все потеряла и хочет к ним присоединиться, а в доказательство обещает привести их к богатому дому на краю леса, где они найдут много денег и вина. На самом деле там она приготовила засаду. Эту часть песни знают все бретонцы. А вот следующие куплеты каждый раз поют по-другому. В моем варианте песни рассказывается о том, что она посочувствовала одному солдату, который отдалился от своих товарищей, раскаиваясь в содеянном. Когда отряд приближается к засаде, женщина хочет спасти его. Она отзывает солдата в сторону, и они оказываются на вершине холма в центре круга из огромных валунов. Когда до них доносятся крики его товарищей, он приходит в ярость от того, что она сделала. «Ты волен выбрать смерть, — говорит она ему. — Скажи, что таков твой выбор, и я тут же нашлю на тебя своих людей. Или загляни к себе в душу и признайся, что ты больше не в силах выносить бесчестную бойню».
      — И что он выбирает?
      — Об этом песня умалчивает.
      Люси разочарованно покачала головой.
      — Это правдивая история?
      — Не знаю.
      — Не может быть, чтобы это была правда. Иначе менестрель предал бы спасительницу своего народа, распевая эту песню.
      — Может быть, поэтому он пел ее на своем родном языке.
      — Но ты ведь все понял. Многие из твоих лучников тоже могли бы оказаться валлийцами.
      — И как я, они предпочли бы помалкивать.
      — А что другие солдаты? Неужели никто не поинтересовался у тебя, о чем поется в этой песне?
      — Я сказал им, что это песенка про Николетту.
      — Ты защитил менестреля?
      Он вздохнул.
      — В благодарность за мою защиту он сделал меня слепцом. Вернее, его подружка.
      Люси потянулась через стол и дотронулась до шрама.
      — Почему она сделала это?
      — Защищая его.
      — От тебя? Не понимаю.
      Он рассказал ей, как все произошло.
      — Я поступил глупо. А теперь должен расплачиваться, начав все сначала. Впрочем, к тому времени мне уже опостылело воевать. — Он так часто это повторял, что уже сам начал верить. — Но то, что они со мной сделали, я не могу простить. Они предали меня, когда я старался им помочь.
      Люси разглядывала его еще несколько минут.
      — Ты считаешь себя калекой. Но на других людей ты не производишь впечатления увечного. Не знаю, поможет ли это, но я хочу, чтобы ты знал.
      — Добрые слова. Спасибо. Но ты представить не можешь, каково это — наполовину лишиться зрения.
      — Да, не могу. — Она поднялась. — Я должна отнести Николасу ужин и хотя бы немного поспать.
      — Позволишь тебе помочь?
      — Сама справлюсь.
      Оуэн понял, что она не шутит, и задумчиво побрел к себе в таверну Йорка.
      Стоило ему переступить через порог зала, как его окликнула Бесс.
      — К тебе посетитель. — Она кивнула, указывая в угол. — Давненько к нам не заглядывал гильдмейстер Торп. С тобой, Оуэн Арчер, дела идут в гору.
      Пока Оуэн шел между столиков, всего несколько человек обернулись в его сторону, но разговоры не затихли. Хороший признак. Значит, его уже воспринимают как своего. Агент остался доволен.
      Но его удовольствие улетучилось, как только он взглянул на лицо гильдмейстера. Добродушная круглая физиономия Торпа вся сморщилась от беспокойства.
      — Архидиакон Ансельм поднял шум по поводу вашего назначения. Захотел увидеть письмо, присланное Йоханнесом. Задавал всевозможные вопросы. Намекал, что вы вовсе не тот, за кого себя выдаете. Все это очень неприятно.
      Оуэн рассказал о месте ученика в Дареме. Камден Торп подергал бороду.
      — Ну не странно ли? Мне он ни слова об этом не сказал. Наоборот, говорил так, словно подозревает в вас преступника, решившего на время залечь на дно.
      — Интересно, как отнесется к таким подозрениям архиепископ Торсби.
      Торп нахмурился, не понимая, что Оуэн имеет в виду.
      — А рекомендательное письмо?
      — Да, конечно. — Гильдмейстер заулыбался. — Архидиакон сбит с толку, не правда ли?
      Оуэну удалось убедить Камдена Торпа, что все хорошо, но сам он далеко не был в этом уверен. Архидиакон проявил странную обеспокоенность по поводу ученичества Оуэна. Видно, он его раскусил. Но о чем архидиакон догадался и чем был так обеспокоен, что даже рискнул выставить себя в невыгодном свете в глазах гильдмейстера? По мнению Оуэна, сей поступок означал, что священник в отчаянии. А в подобных ситуациях люди становятся опасными. Но все-таки почему архидиакон?

* * *

      Люси снилось, что она бежит по лабиринту в Фрейторп Хадден, то и дело спотыкаясь, и задыхается от смеха. Она боялась, что он ее догонит. И боялась, что не догонит. Ее охватывал трепет ожидания: вот-вот он обнимет ее за талию, притянет к себе, поцелует в шею…
      Вздрогнув, она проснулась. Огонь в очаге погас. Но лицо ее горело. Ей приснился Оуэн Арчер. Должно быть, она сошла с ума.

* * *

      Ансельм метался по комнате. Он недооценил Арчера. Этот одноглазый преуспел гораздо быстрее, чем можно было предположить. Должно быть, он человек архиепископа Торсби. Именно архиепископ подстроил все так, чтобы Арчер, проникнув в дом к Уилтонам, смог разнюхивать обстоятельства смерти своего ставленника. Разумеется, Торсби не мог поступить иначе. Теперь Ансельм сокрушался, что по собственной глупости не сумел этого предвидеть. Учитывая характер Фицуильяма, архиепископ не мог не заподозрить убийства. Будь он проклят, этот Фицуильям. Будь проклят брат Вульфстан, этот монах, вечно что-то путающий. Если бы молодой распутник не умер, никто бы и не подумал о той, второй смерти. А теперь к делу подключился и Джон Торсби, самый влиятельный человек в Йорке.
      Как странно, что архиепископ хлопочет по поводу подопечного, который доставлял одни неприятности. Отец Ансельма даже пальцем бы не шевельнул, случись сыночку умереть при загадочных обстоятельствах. Он не стал бы ничего расследовать, просто забыл бы об этой смерти, и все. А ведь его сын дослужился до звания архидиакона Йоркского. И дело тут было вовсе не в том, что Ансельм — младший сын, которому уготована судьба церковника. Отец еще раньше отрекся от него, потому что у наследника не было вкуса к насилию. Как только Ансельм проявил свое нутро, что бы он ни делал, он уже не мог завоевать ни отцовского уважения, ни тем более его любви. А вот архиепископ, всего лишь опекун пресловутого Фицуильяма, захотел выяснить, как умер этот юноша, стремившийся нарушить все заповеди при первом удобном случае.
      Счастливчик этот Освальд Фицуильям. Наверняка в юности его от всего оберегали, вот и возник аппетит к греховному. Человек всегда жаждет неизведанного, таинственного. Ансельм рано узнал о грехах плоти. Все любопытство в нем было убито теми ублюдками, которых муштровал отец, чтобы сделать из них солдат, да еще тем отребьем, которому его шлюха-мать подбрасывала своего сынка. Тихое, добродетельное существование, которое он и рассчитывал вести в школе аббатства, принесло долгожданное облегчение.

      Гильдмейстер отправился домой спать, а Оуэн еще долго сидел в углу, почти не замечая окружающего гула, кислых запахов эля, вина, немытых тел и сквозняка из двери на улицу. Уставившись в пол, он погрузился в размышления. Нет, не о Фицуильяме, а о своем доме. Вспоминать было трудно, все равно что пытаться разглядеть что-то сквозь туман. За это время столько всего произошло — не только с ним, но и с родными, конечно. Жизнь в деревне трудная. Вокруг горы и непроходимые леса. По дорогам проехать можно только летом. От работы ломит спину, кругом беспросветность. В округе ни одного лекаря вроде Роглио или даже аптекаря, как Уилтон. Каждый лечился как мог — его матушка знала много средств, — но в основном снадобья лишь уменьшали боль, а не излечивали. Болезнь или легкая рана очень часто приводили к смерти. Поверила бы ему Люси, если бы он признался, почему не вернулся домой? Он боялся, что они все уже мертвы, и эта мысль была невыносима. Что, если мать, чью улыбку и голос он так хорошо помнил, гниет под землей, питая корни дуба и червей? А сестры — Анджи с озорными глазками, Гвен, такая неторопливая и задумчивая, — они могли умереть при родах, как многие молодые женщины. Он перекрестился.
      Люси Уилтон с ее гневом навеяла на него черные мысли. Работать с ней было нелегко, слишком она задевала за живое.
      Лучше все-таки поразмыслить о смерти Фицуильяма. Именно для этого он и явился в Йорк, чтобы все расследовать. И чем быстрее найдет ответы на вопросы архиепископа, тем скорее сможет уехать. А уехать ему нужно обязательно. Его сердце постепенно завоевывала женщина, которая никогда его не полюбит, даже если муж ее умрет. Она отвергла Оуэна, даже толком не узнав его. Несправедливо, но жаловаться некому, он должен просто смириться.
      Смириться. Оуэн поднял глаза, поймал взгляд Мерчета и поприветствовал его, подняв кружку.
      Хозяин таверны приблизился легкой походкой.
      — Вы что-то не в духе, сэр Арчер, — сказал он. — Гильдмейстер принес плохую весть?
      — К нему это не имеет отношения. Просто одолела тоска по прошлому.
      Мерчет сочувственно нахмурился.
      — Да. Капитан лучников. Немногим удается подняться так высоко.
      — Это тебе, Том, фортуна улыбнулась, когда наградила делом, способным обеспечить старость, и хорошей женой.
      Мерчет оживился.
      — Да. Господь ко мне благосклонен. — Кивнув, он отошел к посетителям, чтобы наполнить элем их кружки.
      Оуэн сделал большой глоток, наслаждаясь превосходно сваренным напитком. Том Мерчет отлично знал свое дело. Его мастерство дарило радость людям, Совсем другое дело — утраченное мастерство Оуэна: убивать, калечить. Возможно, теперешний период ученичества послужит ему искуплением.
      Он представил, как они с Люси будут работать бок о бок, в точности как Том и Бесс. Представил, что у них тоже таверна. Люси создала бы совершенно другую атмосферу. Бесс все-таки грубовата. Мужчины смело встречали ее взгляд, и в их глазах читался призыв. И это хозяйку нимало не смущало. Зато, разговаривая с Люси, даже самые что ни на есть бравые молодцы обычно опускали глаза, как мальчишки, обращаясь к лучшей подруге матери. Голоса их начинали звучать тише. А он сам…
      Нет, Оуэн никак не мог представить, что она замужем за ним, таким мужланом. Одноглазый, неотесанный…
      Он так громко стукнул кружкой о стол, что привлек любопытные взгляды соседей. Увидев, что он смущенно кивнул, они покачали головами и вернулись к своим разговорам.
      Но вскоре снова отвлеклись — появился судебный пристав. Задержавшись у стойки, он пробрался через зал с кружкой в руке и уселся за стол к Оуэну.
      Его появление не улучшило настроения Арчера. Надеясь, что невежливость отпугнет пристава, Оуэн даже не поднял на него взгляд, а продолжал смотреть в кружку.
      — Только не говорите, что архидиакон опять хочет меня видеть.
      — Ничего подобного.
      Оуэн удовлетворенно кивнул, по-прежнему не глядя на собеседника.
      Дигби заерзал. Он ведь надеялся заинтриговать Оуэна своим ответом, но тот молчал. Тогда пристав придвинулся к нему поближе.
      — Он хочет, чтобы я следил за вами и выяснил, кто вас прислал и зачем.
      Оуэн поднял взгляд.
      — Архидиакон ко всем незнакомцам относится с такой подозрительностью?
      — Нет.
      — Почему же тогда он выбрал меня?
      Дигби усмехнулся.
      — Он не сказал. Но я-то знаю. Он считает, что архиепископ прислал вас расследовать смерть Фицуильяма.
      — Откуда вам известно, что архидиакон так считает?
      — Потому что я тоже так думаю.
      Дигби принялся неторопливо осушать кружку. Со вчерашнего вечера в нем значительно прибавилось уверенности.
      — Наверняка архидиакон не предусматривал, что вы раскроете мне свои планы?
      Дигби расхохотался.
      — Конечно.
      — Так зачем вы мне все это говорите?
      — Затем, что хочу знать причину вашего появления здесь.
      — Вы имеете в виду, действительно ли я послан в Йорк архиепископом, чтобы расследовать смерть Фицуильяма?
      — Точно.
      — А позвольте мне узнать, что вообще здесь можно расследовать? Все говорят, что он умер от простуды.
      Дигби фыркнул. Очень неприятный звук.
      — Только не Фицуильям. Он был не настолько болен.
      — Вы его знали?
      — Ага. Причем хорошо знал. Он здорово пополнил фонды собора. Дерьмо так и липло к нему, как паутина к кошке.
      — Кража руки из помойной ямы вашей матери не самое злостное его преступление?
      — Это был пустяк.
      — Так вы полагаете, что его убили?
      — Ну да. С такими, как он, это всегда случается.
      — В лазарете аббатства?
      — Он ведь там умер.
      — Один из братьев?
      — Вряд ли. Но возможно. Не все же они святые.
      — Как архидиакон.
      Дигби снова фыркнул.
      — Он в последнюю очередь. Все они рождены в грехе, как мы с вами.
      «Он в последнюю очередь». Любопытное замечание.
      — Так вы хотите сказать, что и архидиакон, и вы сами считаете, что Фицуильяма убили, а я прислан сюда, чтобы найти убийцу. Вы надеетесь, что я найду его, а вот архидиакон думает иначе. Все правильно?
      Дигби ухмыльнулся.
      — Странно, что ваши интересы не совпадают с интересами того, кто вам дал работу, — ехидно заметил Оуэн.
      Теперь Дигби уставился в кружку.
      — Мне самому это не нравится.
      — Откуда же такой интерес?
      Дигби хмуро посмотрел на Оуэна, словно ушам своим не поверил.
      — Я судебный пристав. Мой долг выводить преступников на чистую воду. Кто-то совершил убийство на священной земле. Я хочу выяснить, кто именно.
      — Но архидиакону ведь все равно?
      — Он кого-то покрывает.
      — Кого?
      Дигби отвел глаза.
      — Я не так много знаю, чтобы обвинять. Никак не могу нащупать связь. — Он решительно взглянул в глаз Оуэну. — Я хочу подкинуть вам одну мысль, а вы поразмышляйте. Молва идет о двух смертях. Нет, о двух убийствах. — Последнее слово он произнес отчетливо и медленно.
      Оуэн призадумался.