В комнату неслышно скользнул брат Микаэло.
      — Сегодня, пока я был в лазарете, к старому маразматику явился ваш судебный пристав.
      — Знаю.
      Молодой монах вытаращил глаза, явно встревожившись, что случалось с ним редко.
      — Значит, у вас в аббатстве есть еще какой-то друг?
      — Как это мило, Микаэло, что ты ревнуешь. Но об этом визите мне рассказал сам лекарь. Старый дурак всполошился, с чего это вдруг для расспросов выбрали именно его. Того и жди, что он совершит промах. Я не могу этого допустить.
      Микаэло пожал плечами и зевнул.
      — Право, не пойму, с чего столько суеты вокруг этого Николаса Уилтона. Какой-то аптекарь. Вернее, даже торговец. — Он со вздохом опустился на стул.
      — Когда-то он был так же прекрасен, как ты, мой дорогой.
      — Но теперь-то разбит параличом.
      — Молодость все-таки очень жестока.
      — Вряд ли вы будете беспокоиться обо мне, когда я стану старым и больным.
      — К тому времени меня уже давно не будет на этом свете.
      — А если бы вы дожили до тех лет, то стали бы обо мне заботиться?
      Ансельм отвел взгляд. Разумеется нет. Микаэло был близок с ним из жадности, не из любви. Ансельм был для этого монаха шансом спастись из стен аббатства. С Николасом дело обстояло совсем иначе. Николас когда-то любил Ансельма. Пока его не вспугнул аббат. И даже после того между ними сохранилась нежность. Такого, как Николас, больше ему не встретить, подобных людей просто не бывает. Но Ансельм нуждался в преданности Микаэло.
      — Конечно, я бы заботился о тебе. Ты для меня очень много значишь.
      Микаэло потянулся с довольным видом и поднялся.
      — Мне нужно сделать что-то со старым маразматиком?
      — Он действительно меня очень беспокоит.
      — А что я получу взамен?
      — Я шепну заветное словцо на ухо архиепископу. О том, что ты можешь оказаться очень полезным в качестве секретаря лорд-канцлера. Ты ведь об этом мечтаешь? Хочешь служить при дворе?
      Микаэло подходил для такой жизни. В аббатстве он просто тихо сойдет с ума. Здесь он чувствует себя как в ловушке, и вино, которое готовит лекарь, — его единственная отрада.
      Молодой монах просиял.
      — А как быть с речной вонючкой?
      — Я сам разберусь со своим приставом.
      — Его видели с одноглазым валлийцем. В таверне Йорка. И в других местах.
      Ансельм притворился, что не удивлен.
      — Дигби еще тот плут.
      — А этот валлиец довольно красив.
      Ансельм пропустил последнее замечание мимо ушей. Микаэло был слишком ленив, чтобы лезть на рожон. Но в то же время не настолько ленив, чтобы не позаботиться о Вульфстане. Молодой монах знал, что ему не стоит разочаровывать Ансельма. Он не мог допустить, чтобы Ансельм рассказал аббату Кампиану или архиепископу Торсби о том, что его любимчик подворовывает по мелочам и идет на подкуп, чтобы избежать работы. Такое поведение служило бы плохой рекомендацией на тот пост, о котором он грезил.
      — Аббатство — не лучшее место, чтобы проводить такую зиму, как эта. Смотри не простудись.
      Микаэло надул губы.
      — Я вам надоел.
      — Вовсе нет, мой дорогой. Я только забочусь о твоем благополучии.
      Когда Микаэло вышел, Ансельм заметался по комнате. Дигби предал его. Поттер Дигби, которого Ансельм поднял из грязи и вывел на дорогу добродетели. И вот теперь этот самый Дигби встречается с Оуэном Арчером в таверне у той стервы, строит козни совместно с одноглазым. И против кого выступает? Против человека, который спас его из прогнившего города и от ведьмы-мамаши. Плебей. Неблагодарное чудовище.

* * *

      Брат Вульфстан возвращался от Уилтонов в полном изумлении.
      Оказывается, благородный Джеффри был возлюбленным леди Д'Арби. С виду такой безвредный и добропорядочный. Когда в свое время Вульфстан услышал об этом адюльтере, то его воображение рисовало беспутного кавалера, наподобие Фицуильяма или Оуэна Арчера. Легкомысленного, хитрого, равнодушного к чувствам других людей. Но Джеффри был совсем не таким. Богобоязненным, добрым, воспитанным, внимательным. Как мог Джеффри предать сэра Роберта Д'Арби, человека, которому он служил? Вероятно, не будь Вульфстан монахом, ему было бы легче ответить на этот вопрос? У него даже мысли не возникло, что Джеффри когда-то познал близость женщины, о которой позже вспоминал с такой нежностью. Замужней женщины. Должно быть, именно этот грех и побудил Джеффри прийти сюда, чтобы искать примирения с Господом.
      Но еще пилигрим говорил, что кого-то убил. Вульфстан тогда не придал этому значения. Джеффри ведь раньше воевал. Он, наверное, принял беднягу Николаса за кого-то другого. Или нет?
      «Николас Уилтон стал мастером? Сын старика Пола? Не может быть. Вы ошиблись. Николас мертв вот уже пятнадцать лет».
      Джеффри тогда почти разозлился, настаивая на своем.
      А Вульфстан рассказал об этом Николасу.
      Всевышний на небесах. Дева Мария и все святые. Ну с какой стати Джеффри пытался убить Николаса? Из ревности? Николас и леди Д'Арби были друзьями.
      Вульфстан зашел в часовню. «Всевышний, — молился он, стоя на коленях на холодных камнях, — помоги мне понять. Укажи, что мне делать».
      Он безотрывно смотрел на статую Марии, Божьей Матери, Святой Девы. Так он простоял на коленях неизвестно сколько, не в состоянии упорядочить собственные мысли. Ничего не складывалось. Нельзя сбрасывать со счетов и архидиакона. Он был другом Николаса, когда они учились в школе. Даже больше, чем другом. Если Джеффри пытался убить Николаса и Ансельм про это узнал… Нет. Вульфстан понял, что для него это чересчур.
      Он поднялся с сырого камня, отряхнул рясу и отправился на поиски аббата Кампиана.

* * *

      Оуэн отпросился у Люси на вечер. Пора поговорить с Вульфстаном еще раз. Если позволить старому монаху слишком долго размышлять о визите Дигби, то он может сболтнуть что-нибудь не то и не тому, кому надо. Оуэн вознамерился во что бы то ни стало раскрыть тайну, которую Вульфстан хранил вместе с Люси.
      Оуэн отправлялся к лекарю с тяжестью на душе. Наверняка расспросы расстроят старика. Арчеру вовсе не доставило бы удовольствия выводить Вульфстана на чистую воду. Но все-таки лучше расстроить его, зато уберечь от ловушки.
      Аббат Кампиан не скрыл своего удивления.
      — За сегодняшний день уже второй посетитель к брату Вульфстану. Ваш визит имеет отношение к судебному приставу Дигби, который уже заходил сегодня?
      — Я знаю об этом.
      — Очень интригующе. А вот архидиакон ничего не знал. — Кампиан, обычно спокойный, не на шутку встревожился. — Пристав расспрашивал о сэре Джеффри Монтейне. Полагаю, вы знаете, кто это?
      — Да.
      — И ваше расследование смерти Фицуильяма привело вас к тому, что вы заинтересовались тем, как умер Монтейн?
      Располагая лишь скудными сведениями, Кампиан сумел докопаться до правды. Оуэну сразу стало ясно, почему этот человек достиг столь высокого положения.
      — Мне важно, чтобы вы сохранили мой секрет.
      — Но что я скажу брату Вульфстану? Его очень встревожил визит пристава. А теперь и вы вернулись. Он старый человек. Обе смерти в лазарете глубоко его расстроили. Особенно смерть Монтейна.
      — Когда я узнаю от него все, что мне нужно, то раскрою перед ним цель моего приезда.
      Аббат, наклонив голову, сделал несколько вдохов-выдохов, после чего снова поднял глаза. В его взгляде Оуэн прочел спокойную решимость.
      — Завтра приезжает архиепископ. Я намерен поговорить с ним об этом деле.
      — Могу я увидеть брата Вульфстана?
      — Нет, сначала я переговорю с его светлостью.
      — Пойдемте со мной к секретарю архиепископа Йоханнесу. Вы убедитесь, что его светлость пожелал бы, чтобы моя встреча с лекарем состоялась.
      Аббат даже глазом не моргнул.
      — Завтра я поговорю с его светлостью.

* * *

      Дигби тщательно оделся и не преминул упомянуть своей хозяйке, вдове Картрайт, что этим вечером он ужинает с архидиаконом.
      — Он должен быть вами очень доволен, раз оказывает такую честь.
      Вдова уже прикидывала в уме, кому первому сообщить эту новость. Рассказы о приставе всегда вызывали жадный интерес: всем хотелось уследить за его карьерой. Благоденствие для Дигби означало приход беды для кого-то другого. Всегда не помешает знать заранее, над кем нависла очередная туча.
      Дигби поспешил в собор. Тьма уже сгустилась, и улицы, оттаявшие было на солнце, вновь подернулись льдом; над замерзшими лужицами поднимался туман и смешивался с сырым речным воздухом. К тому времени, когда Дигби дошел до покоев архидиакона, он успел промерзнуть насквозь, несмотря на шерстяную накидку.
      Отогреваясь перед огнем, Дигби осушил кубок подогретого вина и налил себе второй. Так что, когда позвали к столу, он уже был достаточно разогрет и предчувствовал приятный вечер. Архидиакон тоже позабыл о сдержанности, щедро сыпал приставу похвалы за то, что тот помог собрать нужную сумму на окна собора. Они выпили за успешное партнерство и отведали отличного жаркого. То ли из-за вина, которое все время подливал ему архидиакон, то ли из-за похвалы, но у Дигби развязался язык. Он принялся болтать о том о сем и в конце концов в порыве откровенности ляпнул об одном-единственном подозрении, омрачавшем его душу: он заподозрил, что Уилтон отравил пилигрима, но Дигби не спешил передать преступника в руки правосудия из-за давней дружбы архидиакона и аптекаря. Разумеется, Дигби вовремя прикусил язык и не стал обвинять архидиакона в том, что тот защищает друга. Более того, он извинился за такое предположение: мол, все люди с годами меняются и под влиянием той или иной ситуации могут сбиться с пути.
      Ансельм был поражен.
      — Это серьезное обвинение, Дигби. По-твоему, выходит, мой друг сбился с пути. Может быть, все так и было, как ты говоришь. Но ведь речь идет о Николасе. До сих пор я не замечал за ним ничего греховного. — Архидиакон принялся вертеть в руках кубок. — Но в качестве моего пристава ты всегда судил людей по справедливости. Может быть, и на этот раз просветишь меня.
      Похвала даже больше, чем вино, помогла Дигби воспрянуть духом, и он подробно рассказал обо всем, что привело его к такому выводу. Однако снова умолчал о подозрении, что Ансельм покрывает Николаса. В эту минуту, сидя перед архидиаконом и видя его спокойное, набожное выражение лица, Дигби почти уверился, что Ансельм не может быть замешан в таком преступлении.
      Когда пристав закончил рассказ, архидиакон отставил кубок и кивнул.
      — Я благодарен тебе за такую откровенность. Сегодня я хорошенько об этом подумаю, Дигби, а завтра сообщу свое решение.
      Весь остаток вечера Дигби чувствовал, что архидиакон несколько рассеян. И неудивительно: какой же это друг, если бы он воспринял такую новость спокойно? После острых закусок, подаваемых в конце ужина, Дигби сразу откланялся, унося в душе греющее сознание того, что поступил правильно.
      Но по дороге домой под действием сырого ледяного ветра он начал трезветь. А протрезвев, испугался. Он вспомнил, как спокойно архидиакон воспринял обвинение в адрес его друга: Ансельм нахмурился, но не проронил ни слова. Даже не удивился.
      До Дигби дошло, что он поступил крайне глупо, выложив всю подноготную. Страх и волнение не позволили ему сразу отправиться спать. Поэтому, хотя было скользко и начался снегопад, пристава потянуло к реке, запах и шум которой часто помогали ему успокоиться. Он остановился на тропе возле башни и принялся смотреть на реку, разбухшую от начавшегося ледохода. Но от движения воды внизу у него лишь закружилась голова и появилась тошнота. Когда он закрыл глаза, то по-прежнему видел перед собой бурную воду, которая теперь кружилась в водовороте. На языке появился привкус желчи, застучало в висках. Он слишком много выпил. О, святые угодники, он пьян в стельку.
      Ему на плечо легла чья-то рука.
      — Тебе нехорошо, друг мой?
      Дигби узнал голос и вздрогнул. Он набрал в легкие побольше воздуха, вцепился в шершавые камни кладки и только потом открыл глаза.
      — Боюсь, мое гостеприимство оказалось чрезмерным, — произнес Ансельм. — Из-за вина ты теперь себя плохо чувствуешь.
      В темноте Дигби не разглядел лица архидиакона, но что-то в его голосе испугало пристава. Архидиакон старался говорить сочувственно, словно извиняясь, но в его тоне прозвучали ледяные нотки. Возможно, это было просто неодобрение.
      — Простите. Я глупо поступил…
      Язык Дигби заплетался, во рту пересохло от жажды. Архидиакон по-дружески обнял его.
      — Пойдем, я помогу тебе добраться до дома.
      — Я сам справлюсь, — пробормотал донельзя сконфуженный пристав.
      Архидиакон похлопал его по плечу.
      — Не возражай. Позволь мне выполнить мой христианский долг.
      Он повел Дигби, обняв одной рукой за спину, а второй рукой придерживая за локоть. Тропа была очень скользкой. Дигби, позабыв о недавних страхах, почувствовал благодарность к архидиакону. Они подошли к концу тропы, и Ансельм остановился, разглядывая заснеженный берег, круто спускавшийся вниз.
      — Божья благодать, не правда ли, Дигби?
      Стоя на обрыве над бурлящей рекой, пристав вновь ощутил приступ головокружения и, отвернувшись от реки, сказал:
      — Мне нужно домой.
      — Домой. Да. Как там прозвали твою мать? Женщиной с Реки? Да. Река. Это и есть твой настоящий дом, не так ли, друг мой?
      Дигби удивился, к чему архидиакон говорит все это. Дело-то простое. Ему нужно добраться домой. Но Ансельм продолжал разглагольствовать:
      — Даже в такую ночь, как эта, тебя потянуло остановиться здесь, послушать пение воды. Что сказала тебе река? О чем она шепчет?
      Дигби покачал головой и привалился к церковнику, зарывшись лицом в грубую шерстяную накидку.
      — Ты что, поворачиваешься к ней спиной, Дигби? Глупец. — Ансельм заговорил неожиданно резко: — Никогда не поворачивайся спиной к женщине. Ты должен видеть глаза, заглянуть в их глубину. Увидеть в них предательство. Да, ты отворачиваешься, и ее журчание дарит покой, она нашептывает тебе, но повернись, Дигби, и посмотри. Загляни в самую глубину, Дигби, познай ее предательство.
      Сильные руки развернули пристава. Он пытался вцепиться в накидку, но пальцы ухватили лишь пустоту. При взгляде на серебристую бурлящую Уз Дигби почувствовал головокружение. Он закричал.
      Рука заткнула ему рот, почва ушла из-под ног, когда его тело подняли в воздух. Нет, Господи, нет! Дигби полетел над обрывом и, упав, заскользил вниз по заснеженной круче, ударяясь о припорошенные камни. Как холодно, невыносимо холодно! Снег обжигал его исцарапанные руки, когда он пытался ухватиться за камень, за куст, за что-нибудь, лишь бы остановиться. Шум воды предупредил его, что река уже совсем близко. Вода разомкнулась под ним и тут же захлестнула с головой. Он пытался вырваться обратно на холодный берег, но выпитое вино и раны лишили его сил. Он все больше проваливался в темную глубину, дарящую покой и забвение. Нет. Это сумасшествие. Он должен вздохнуть, здесь, внизу, нельзя дышать. Он изо всех сил принялся бороться и ударился обо что-то головой. Неужели по ошибке нырнул еще глубже? Тогда он поменял направление, но снова ошибся. Его охватила паника. Где верх, где низ — он не мог сказать. Грудь сдавило железным обручем. «Я погиб, — была последняя мысль Дигби. — Он меня убил». Из его груди вырвалось рыдание, и он сдался реке.

      В межсезонье, когда земля постепенно согревалась в ожидании весны, всегда обострялись недуги. Посетители валом валили в аптеку, и Люси была рада, что у нее есть помощник. Она могла оставить его за прилавком, а сама подняться ненадолго к Николасу, зная, что в трудных случаях Оуэн обязательно придет к ней посоветоваться. Этим утром миссис Уилтон воспользовалась своей свободой, чтобы потихоньку подняться по лестнице за архидиаконом и подслушать его разговор с Николасом. Низкий и противный поступок, но ей нужно было любым образом выяснить, что происходит между этими двумя людьми. Почему архидиакон стал таким частым гостем. Николас не желал об этом говорить, и она опасалась выспрашивать мужа, чтобы он не замкнулся окончательно.
      Начало разговора она пропустила. А то, что ей удалось подслушать, не слишком прояснило дело, лишь порядком напугало.
      — …А он тут при чем? — раздраженно спрашивал Николас. — Ты ведь говорил, что никто ни о чем не догадывается. Ты обещал.
      — Он скользкий тип, Николас.
      — Он не должен…
      — Тихо, Николас, тихо.
      Наступила пауза. Люси даже перестала дышать, испугавшись, что ее обнаружат во внезапной тишине. Она прижала голову к двери, сдвинув набок платок, чтобы лучше слышать.
      — Тебе нечего бояться, — наконец произнес Ансельм. — Он ничего не узнает, ничего никому не расскажет. Обещаю.
      — Откуда такая уверенность? Ты ведь сам говоришь, что он скользкий тип.
      Люси не понравился голос мужа. В последнее время Николас чувствовал себя немного лучше, а этот разговор мог навредить ему. Ей хотелось прервать их, но она не посмела.
      — Я… — Архидиакон помолчал. — Вывел его на новый путь. Такой, что займет все его время.
      Последовала долгая пауза.
      — Не могу с этим жить, — внезапно воскликнул Николас.
      — Тебе сразу следовало прийти ко мне. — Голос архидиакона звучал холодно. — Но что сделано, то сделано. — Он немного смягчился. — Отдыхай теперь, Николас. Я тебя оставлю. Тебе нельзя утомляться.
      Услышав это, Люси повернулась, чтобы уйти. Шагнув вниз со ступеньки, она увидела, что внизу, в тени, затаился Оуэн и наблюдает за ней. Господи. А за ее спиной шаги уже приближались к двери. Сердце женщины бешено забилось. Ансельма она боялась гораздо больше, чем Оуэна Арчера. Люси начала спускаться, но в панике позабыла приподнять юбки и наступила на край подола. В следующую секунду она полетела вниз. «Безмозглая дуреха». Ее подхватили сильные руки: Оуэн поймал женщину на лету и понес на кухню. Тилди как раз драила стол. При виде хозяйки на руках ученика она широко открыла глаза. Оуэн сразу отпустил Люси.
      — Миссис Уилтон оступилась на лестнице, Тилди. Усади ее у огня и дай что-нибудь выпить.
      — Боже мой! Да. Сэр. Мэм.
      Служанка отвела Люси к скамье у очага и помогла поправить одежду.
      Оуэн вернулся в лавку. В дверях стоял архидиакон и промокал платком лицо. Завидев ученика, он кивнул и вышел.
      Люси с благодарностью приняла из рук Тилди шаль и чашку подогретого эля. Ее пальцы слегка подрагивали, когда она подносила чашку к губам. Тилди разохалась, увидев оторванный подол, и тут же уселась напротив, чтобы подшить его. Пока она работала, Люси пыталась забыть, как Оуэн поймал ее и поднял в воздух. Пыталась не вспоминать его запах, его тепло.
      Почему он стоял внизу лестницы? И как долго? Вот о чем нужно думать, а не о том, как приятно было оказаться в его объятиях.
      А еще следовало задуматься над разговором архидиакона и Николаса. Кто этот скользкий тип? С чем не может жить Николас? Подслушивание ничего ей не дало — только напугало и бросило в руки Оуэна.
      — Ну вот. — Тилди поднялась и кивком указала на зашитый подол. — Не очень красиво получилось, зато вы больше не споткнетесь.
      Она раскраснелась, выслушав благодарность, и снова принялась драить стол.
      Люси сделала глубокий вдох и пошла в лавку. Оуэн как раз обслуживал посетителя, поэтому она подождала, затеяв для виду возню со склянками и ложками и пытаясь не смотреть на него. Когда наконец они остались вдвоем, она спросила:
      — Ты меня искал? Нужна моя помощь?
      — Да. Мне было кое-что неясно насчет мази для Элис де Уит.
      — Я услышала, что Николас повысил голос. Мне не хотелось, чтобы архидиакон его расстраивал.
      — Прости, если напугал.
      — Я благодарна, что ты не позволил мне упасть… — Под его пристальным взглядом она раскраснелась. Этот единственный глаз, казалось, буравил ее насквозь. — Так какой был вопрос?
      Он вздрогнул, а потом усмехнулся.
      — Хороший повод сменить тему.
      Ей захотелось влепить ему пощечину за такую дерзость, но он сразу стер с лица ухмылку и занялся делом без лишних замечаний.
      Но инцидент не был забыт. Весь день она ловила на себе внимательные взгляды ученика, от которых ей становилось не по себе. Не робкий взгляд исподтишка, которым смотрят на того, кто нравится, а настороженный и пытливый. Он не поверил ее объяснению, почему она стояла, прижавшись ухом к двери. Или, может быть, из-за собственного страха она не смогла верно судить. Но он задавался вопросом. Да, наверняка он задавался вопросом, с чего бы ей подслушивать беседу собственного мужа с гостем. Впредь придется быть осторожнее.
      Но в тот день не одна Люси занимала все внимание Оуэна. Краем глаза она замечала, что он, как только переставал следить за ней, тут же переводил взгляд на входную дверь, словно ожидал посетителя.
      Наконец Люси не выдержала:
      — Кто-нибудь пообещал прийти? Ты так смотришь на дверь, словно ждешь кого-то с нетерпением.
      — Я… нет, я никого не жду.

* * *

      Вечером Оуэн вышагивал по своей комнате, пытаясь забыть, как держал Люси на руках, как билось ее сердце у его груди, как ее руки обхватили его шею. Весь вечер в таверне он ловил себя на том, что думает о миссис Уилтон, вспоминает аромат ее волос, тепло ее тела. Было бы полезнее, если бы он сообразил, как выяснить, что она там делала, столь явно подслушивая разговор мужа с архидиаконом. Неужели она что-то заподозрила? Или забеспокоилась, что они что-то знают?
      День превратился для него в сущий ад, пока он, отгоняя от себя мысли о Люси, дожидался разрешения переговорить с Вульфстаном. Оуэн беспокоился насчет монаха. Нужно было поделиться с аббатом своей тревогой. Возможно, тогда он получил бы аудиенцию.
      А позже Оуэн поджидал Дигби в таверне, но тот не появился. Такая досада. Оуэн намеревался сообщить приставу, что брат Вульфстан рассказал архидиакону о его визите. И обязательно нужно было выяснить в подробностях весь разговор между Дигби и Вульфстаном, прежде чем он встретится с лекарем.
      Оуэн попытался сесть и спокойно подождать, но это оказалось еще более мучительно. Час не поздний, Дигби мог бы появиться. Возможно, Оуэн слишком рано сдался. Но ожидание вымотало его. Бесс хлопотала в кухне и не могла поговорить с ним, а Том был никудышный собеседник.
      Кроме того, от всего этого сидения Оуэн совсем потерял покой. У него даже разболелась спина. Нет, седло все-таки лучше для мускулов, чем твердые деревянные скамьи. Тут ему пришла в голову мысль прогуляться до жилища Дигби. Если в доме будет темно, он пройдет мимо. Но если в окнах окажется свет, он попробует вызвать пристава и поговорить с ним. И тогда, возможно, ему станет легче.
      Подтаявший снег на улице вновь застыл, образовав ледяные колдобины. Колкие снежинки падали, обжигая лицо и ослепляя, когда таяли на теплых ресницах и скатывались в глаз. Оуэн, чертыхаясь, смаргивал влагу. Он знал, что, будь у него два глаза, это все равно не решило бы проблемы. Больше всего его раздражало отсутствие второй линии обороны, к которой можно было бы прибегнуть, если один глаз подведет. Он мог споткнуться в ту секунду слепоты и свалиться на мерзлую землю. То, что он понимал причины своей тревоги, ему не помогло. Он понял, что превратился в старика, одолеваемого страхами.
      Людей на улице попадалось мало. Наверное, час был не такой уж ранний, как он предполагал. Вряд ли окажется, что хозяйка Дигби все еще не спит. Ладно, все равно ему нужно было пройтись.
      Он дошел до дома Дигби, хорошо освещенного на первом этаже. Дверь была нараспашку. Небольшая группа людей собралась на противоположной стороне улицы и наблюдала за домом. Возле дверей болталось несколько маленьких оборванцев.
      Под недружелюбными взглядами молчаливых наблюдателей Оуэн подошел к двери. Ребятишки посторонились, и он постучал.
      — Она не услышит, — заметил мальчишка в опорках и с заснеженной головой. — Она плачет над телом.
      — Чьим телом? — спросил Оуэн и, не дожидаясь ответа, шагнул внутрь.
      Он оказался в небольшой мастерской, где вдова Картрайт занималась шитьем. В дверях задней половины дома стояли двое мужчин, а за ними ритмично раскачивалась, завывала плакальщица.