Я все еще не имела ни малейшего представления о том, что она задумала. И не отваживалась спросить. Вместо этого я наблюдала, как складывается из разрозненных мозаичных кусочков картинка-головоломка.

Перонетта надела коричневую робу, сняла со стены большое распятие и бросила его на кровать. Напудрила лицо. Обмотала вокруг головы красную шерстяную юбку, извлеченную из глубин шкапа, — она должна была изображать волосы. Затем она вручила мне тетушкину скрипку, запеленатую в синий бархат. Она извлекла ее из специально изготовленного и украшенного резьбой футляра, где та покоилась, как в уютном гнездышке, а футляр поставила на стол посреди комнаты. Полированное дерево скрипки блестело, смычок был хорошо натянут.

Я принялась отказываться, говоря, что не умею играть и вообще ничего не понимаю в скрипках.

— Тем лучше, — заявила Перонетта, на миг прекратив пристально наблюдать за тем, что происходит за окном. — Ведь не концерт же скрипичной музыки мы собираемся устроить.

— Но тогда что это будет? — спросила я. — К чему мы готовимся?

— Мы готовимся к пришествию Сатаны, готовимся плясать сатанинскую пляску на этом вот подоконнике.

— О нет, Перонетта, — взмолилась я. — Этого нельзя делать! — Не знаю, слышала ли она меня, но явно не собиралась послушаться. Она лежала на подоконнике, перегнувшись через него, глядя с высоты трех этажей на монастырский двор, ожидая, когда туда выйдет какая-нибудь воспитанница.

— После дождя во двор выскакивают самые младшие, — отметила она. — Ох уж эти маленькие любительницы пошлепать по лужам.

Я все еще не пришла в себя после того, как увидела ее… голой; собственно, мне было все равно, что она задумала. Я готова была повторять за ней все, что она станет делать. И мы обе знали об этом.

— Идет! — сообщила Перонетта радостно; она произнесла это слово быстро и тихо, словно выдохнула его. — Они выходят, вот первая… — И, широко улыбаясь, она принялась жестами показывать, где я должна стоять со скрипкой в руке.

Сама же она вскочила на широкий подоконник, подошла к самому краю и стала смотреть вниз, наклоняясь все дальше, так что я испугалась, как бы она не упала. За Перонеттой покачивались верхушки деревьев, и сквозь их верхние веточки просвечивало зеленое море, соединявшееся у самого горизонта со светлым летним небом. Я поспешила ухватить подругу за подол робы, сжав ткань в кулаке изо всей силы. Я просила, я умоляла ее передумать. Перонетта начала крутиться, пытаясь вырвать подол из моей руки.

— Приготовься, дура!.. А ну назад, живо!

Ее лицо исказила уродливая гримаса; не знаю, что на нее в ту минуту нашло, но словно какая-то маска прикрыла ее красоту; та исчезла. Мне стало страшно, и я отшатнулась… Вскоре я уже пиликала на скрипке, извлекая из нее визгливые звуки, под которые Перонетта извивалась в похотливом и сладострастном танце, словно змея в корзине факира, зачарованная звуком дудки.

— Быстрее, быстрее ! — требовала она, и я играла быстрей, хотя конские волоски на смычке рвались один за другим.

В левой руке Перонетты появилось распятие.

— Играй! — (И я опять и опять водила уже мало на что годным смычком по струнам. Я так сильно прижимала скрипку к себе, что боялась, как бы не обломился ее тонкий гриф.) — Громче! — (Смычок елозил по струнам со скрипом и визгом. Ужасный звук, вполне подходящий для бесовской джиги!) — Да, да… вот так, еще громче!

Перонетта продолжала кружиться и раскачиваться на подоконнике под эту инфернальную музыку. Я же все время оставалась скрытой за плотной занавесью. Непристойные движения Перонетты были настолько размашисты, что я не сомневалась в ее скором падении с подоконника. Войдя в раж, она принялась неистово мотать головой, размахивая таким образом и париком, роль которого играла красная юбка. Я готова была умереть со стыда, видя, что вытворяет она с распятием, то и дело зажимая его между ног через ткань монашеского одеяния. Но все, что я могла сделать, — это водить смычком по струнам! Я не решалась остановиться. Не решалась ослушаться. И тут я услышала вопль, заглушивший какофонию звуков скрипки. Резкий, пронзительный, он словно вскарабкался вверх по каменной стене, чтобы попасть нам в уши. Перонетта спрыгнула с подоконника и выхватила у меня из рук смычок.

— Хватит, — проговорила она с улыбкой и довольно зловеще добавила: — Получилось.

Через несколько секунд распятие вернулось на стену, скрипка — в футляр на столе, а комнате был возвращен прежний порядок. Перонетта стерла с лица пудру, быстро сняла через голову робу. И снова она предстала передо мной нагая. Роба и красная юбка вернулись в шкап. Затем девушка быстро накинула платье, не потрудившись надеть нижнее белье, которое запихнула ногой под кровать: крючки и пуговицы отняли бы слишком много времени, а его не хватало. Нужно было спешить. Куда? Зачем? Я не имела представления.

— Идем, — приказала Перонетта, указывая во двор. — Видишь, что творится внизу? — Я бросилась было к окну, так сильно мне хотелось узнать, что за ним происходит, но Перонетта, шикнув, остановила меня: — Arrete , дурочка! Тебя же увидят. Встань у занавески и тогда смотри.

— Да, конечно, — пробормотала я. — Разумеется, нас не должны видеть… — И я встала у края окна, чтобы глянуть во двор. То, что я увидела, я смогла описать словами лишь гораздо позже; а в ту минуту, когда я отпрянула от занавески, единственным, что послужило для Перонетты подтверждением успеха ее затеи, стало выражение ужаса на моем лице. Она в последний раз обвела взглядом комнату и, решив, что та выглядит удовлетворительно, позвала меня:

— Иди за мной, быстро!

Я повиновалась, но вот что я увидела на немощеном монастырском дворе, еще покрытом грязью и лужами, оставшимися после недавнего дождя.

Группа воспитанниц, в основном самых младших, окружили распростертую на земле фигурку. Девочка лежала бездвижно; она казалась такой маленькой, такой безжизненной, что я испугалась, не мертва ли она. Глупо, конечно. Одна из монахинь — кажется, сестра Клер, хоть я и не могу быть уверена, — склонилась над упавшей. Кто-то уже торопливо протягивал ей нюхательную соль, и сестра Клер (это, скорее всего, была именно она) пыталась привести бедняжку в чувство. У той оказался простой обморок. (Вскоре я узнала, что это была юная Елизавета, о которой мы прежде даже не слышали.) В тот самый момент, когда, спрятавшись за складками занавеси, я увидела, что Елизавета приходит в себя, та, возбужденная и находящаяся под воздействием паров соли — без сомнения, очень сильной, — вдруг села сама, вскрикнула и указала на то самое окно, у которого я стояла. Я поспешно отскочила. Неужто меня увидели? А что, если кто-то из девочек проследил, куда показывает ее палец? Выглянуть еще раз я не решилась, но ответ последовал тут же, поскольку снизу донеслось множество криков, слившихся вскоре в один, и я четко расслышала слово: «Сатана». Оно повторялось снова и снова, передаваясь от одной девочки к другой. Тут я и услышала приказ Перонетты: «Иди за мной, быстро!» Не скомандуй она, я бы так и осталась стоять в той комнате, словно пораженная громом, среди складок занавеси, в то время как толпа воспитанниц и монахинь бегом — я была в этом уверена — поднималась по главной лестнице, чтобы вот-вот ввалиться в покои матери-настоятельницы.

Перонетта схватила меня за руку, словно ребенка. Мы открыли дверь в коридор и тут же услышали топот и шарканье множества ног, доносившиеся со стороны лестницы. Еще одна армия воспитанниц наступала со стороны дормитория.

Перонетта закрыла дверь и заперла ее.

— Теперь они точно меня исключат, и я…

— Спокойно, — прервала меня Перонетта. — Дай подумать. — Она прикрыла лицо руками. Плакала ли она? Осознала ли наконец, что ее розыгрыш зашел слишком далеко и?.. О нет. Когда секунду спустя она отняла от лица руки, на нем играла радостная улыбка. — Ну конечно же, — произнесла Перонетта, обращаясь к самой себе, — разумеется.

И она приказала мне вновь извлечь скрипку из стоявшего на столе футляра. Я повиновалась.

— Что делать теперь? — спросила я, оборачиваясь посмотреть, что делает моя подруга, и увидела, что Перонетты нет, а дверь открыта, и услышала приближающийся топот множества ног.

Я бросилась к шкапу, но не смогла открыть его. Тут я услышала знакомый приглушенный смех и поняла, что Перонетта крепко держит дверь изнутри.

— Что здесь происходит? — спросил чей-то голос.

Я обернулась и с облегчением увидела мать Марию, входящую в комнату и закрывающую дверь. Она заперла ее перед самым носом собравшихся на лестничной площадке младших девочек, очевидно ждавших появления сестры Клер, преградив также путь воспитанницам постарше и побойчее, которые несколько мгновений спустя подбежали со стороны дормитория и принялись барабанить в дубовые филенки.

— Что здесь происходит? — повторила мать Мария торопливо, но тихо.

— Я… Мы… — Я стояла в полной растерянности, не выпуская из рук смычок и скрипку. — Я… Мы…

— Где она? — спросила настоятельница, и я в ответ, должно быть, невольно бросила взгляд в сторону шкапа, ибо та повернулась, чтобы открыть дверцу, но не смогла.

Стук в дверь все усиливался. За ней слышались голоса десяти, может быть, двадцати воспитанниц, напоминающие жужжание пчел в улье. Затем послышался окрик сестры Клер де Сазильи: «Именем Христа, откройте дверь».

Мать Мария грубо схватила меня за плечи.

— Разве я не предупреждала тебя? — спросила она. И прибавила, что мы не представляем, что сделали, а затем наконец крикнула через плечо: — Иду! Одну минуту, сестра.

— Сестра Клер! — воскликнула я. — Прошу вас, матушка, не надо!

Мать Мария сняла руки с моих плеч.

— Тогда ступай туда, — проговорила она. — Спрячься за занавесью. И чтобы ни звука!

И уже из-за складок шоколадно-коричневой камчатной ткани, за которыми я, увы, не могла чувствовать себя в такой безопасности, как моя соучастница, залезшая в шкап, я услышала, как мать Мария отпирает дверь. Оттого что в комнату хлынул поток тел, в ней сразу стало жарко и душно; воздух пришел в движение, заставив колыхаться тяжелые драпировки. Людей набилось так много, что вскоре многие из вошедших оказались подле меня; некоторые облокотились на подоконник; одна девочка прижалась ко мне, но ничего, к счастью, не поняла, приняв это прикосновение за упругость собранной в складки ткани. Я стояла, прильнув к холодной каменной стене, словно объятая пламенем, не сомневаясь, что меня вот-вот обнаружат.

— Что здесь происходит? — осведомилась мать Мария, изображая негодование. — Я прохожу мимо своих комнат и вдруг вижу, как толпа учениц несется к моей двери. Может, кто-нибудь объяснит? Например, вы?

Я чуть не обомлела от того, что услышала в ответ.

— Это все Елизавета, — ответила девочка, к которой обратилась настоятельница. — Ей было видение.

— Видение? — усмехнулась настоятельница. — Видение чего?

— Ей явился сам Сатана, — поспешно откликнулась другая девочка. Она словно плюнула этими словечками, казавшимися ей невероятно солеными.

Воспитанницы так и горели желанием рассказать, что видела Елизавета, причем истории их превосходили одна другую.

— Сам Князь Тьмы… Один из его прислужников… Дьявол плясал с одержимой бесом сестрой… Они совокуплялись… Это пляска смерти, они насылали страшные проклятья… На монастырь, на Христа и на всех добрых людей, живущих в С***… Один из чертей играл ему на скрипке…

Мать Мария по очереди отвергла каждое из высказанных сообщений.

И тут, судя по вмиг наступившей тишине, я поняла, что вперед вышла сестра Клер де Сазильи. Я знала и то (слишком уж это было на нее похоже), что она держит на руках несчастную Елизавету. О да, я не сомневалась, что сестра Клер непременно станет подниматься по лестнице, держа на руках объятую ужасом Елизавету, которой только что явилось «видение». Я услышала, как кто-то произнес слово «соль», и вскоре Елизавета заговорила, бессмысленно и бессвязно. Слова ее показаний сопровождались выкриками прочих воспитанниц. Когда она опять обмерла, сестра Клер приказала подать еще нюхательной соли, и Елизавета, одним рывком выдернутая из бессознательного состояния, принялась, то и дело вскрикивая, заново живописать виденные ею ужасы.

Бедная Елизавета. Ей не исполнилось и девяти, и она верила в зло, то есть в Сатану, которого только что видела, так же истово, как и в добро.

— И какой вывод вы, Клер, хотите сделать на основании всего этого? Ясно, что…

— Ни один ребенок не станет лгать, если его не подучили, мать Мария.

— Вы хотите сказать, что верите в такие видения?

— А разве вы сомневаетесь? — Тут она, должно быть, повернулась к воспитанницам, потому что одна из них обратилась к матери-настоятельнице:

— Разве она врет, мать Мария? Или тут вражья работа и ее научили так говорить темные силы?

— Я не говорю, что она лжет, вовсе нет.

— В чем же тогда дело? А что, если…

Виданное ли дело, чтобы девочки так задавали настоятельнице вопросы, чтобы они кричали в ее присутствии… Это было воистину неслыханно. Но сестра Клер продолжала стоять рядом с нею, безмолвная и зловещая.

— Я лишь хочу сказать, что если это дитя, после того как ей дадут немного оранжада с ромом, спокойно заснет, проспит всю ночь, а утром проснется в добром здравии, то не останется и следа от ее… «видения» . — Было видно, что произносить это слово матери-настоятельнице неприятно. — А все вы, и в особенности старшие, должны обратиться к своей вере и к своей зрелости, дабы прийти к выводу, что ничего подобного в реальности не произошло.

— Так она лжет?

—  Но я тоже видела скрипача с огненными волосами, могу поклясться!

Теперь взгляды всех устремились к пустому футляру от скрипки, стоящему на столе.

— Девочки, девочки, — начала было мать-настоятельница, но ее оборвала сестра Клер, которая сказала просто:

— Нужно молиться. Нужно молиться, чтобы противостоять этому.

И сразу грянул хор из десятков голосов, затянувший страстное песнопение. Чтобы начальница школы оборвала мать-настоятельницу, призвав воспитанниц делать то, что им не велено, ни больше ни меньше? Нет, это не сулило ничего хорошего. Сестра Клер, взявшая на себя обязанности запевалы, затянула что-то о «силах тьмы», и еще одна девочка лишилась чувств. Теперь молитвы стали еще более пылкими. К моему огорчению, я расслышала и голоса нескольких старших воспитанниц. В комнате была такая толчея, что стоявшая у входа на подставке чаша со святою водой соскользнула с нее и, упав на пол, разбилась: еще одно доказательство присутствия дьявола.

Звон разбитого стекла так подействовал на воспитанниц, что те сорвались с места, вспорхнув, словно стая напуганных птиц, и с шумом вылетели вон из комнаты — без сомнения, чтобы разнести по всему С*** весть о пришествии Сатаны. Комната, по-видимому, сразу опустела, и в ней не осталось никого, кроме сестры Клер, не подававшей признаков жизни Елизаветы, матери Марии да еще самой виновницы случившегося переполоха.

Сестра Клер подошла к окну и оказалась на опасно близком расстоянии от моего укрытия. Я ощущала тепло, исходившее от ее тела.

— Взгляните на подоконник, что вы на нем видите, если не следы копыт? — спросила она мать Марию. — И разве не скрипка пропала из всех ваших мирских вещей?

— Доставьте дитя в монастырский лазарет, — ответила та. — И положите конец этому безумию.

— Безумию, да? — взвилась начальница школы. — Безумие в том, что вы начальствуете над целым монастырем, где учится сотня девиц, но не в силах справиться с одною из них, вашей любимицей.

— Вы угрожаете мне, сестра?

— О да, и еще как… По правде сказать, я уже давно жду вашего падения. — С этими словами, произнеся шепотом «Adieu, ma mere»[9], сестра Клер повернулась, чтобы уйти; Елизавета все еще находилась у нее на руках, и, когда монахиня поворачивалась, ножка девочки задела за ткань туфелькой, словно крючком, и отвела ее в сторону, как раз настолько, чтобы стал виден самый кончик смычка, который я держала в руке.

Сестра Клер, быстро передав безжизненную девочку матери Марии, отдернула темную ткань занавеси с такой силой, что кольца чиркнули по железному стержню.

— Ну конечно, — воскликнула она, выхватывая у меня скрипку. — Мне следовало догадаться. Сообщница. — Она швырнула скрипку на стол и занесла надо мной смычок. Я подняла руки, защищая лицо: она хлестнула бы меня им, словно смычок был кнутом, а я медлительным или упрямым животным.

— Стой, — крикнула мать Мария и встала между мной и начальницей школы. — Убирайся отсюда, ты… зверюга !.. Прочь с моих глаз.

Повисло молчание. Девочка на руках настоятельницы застонала и стала приходить в себя.

— Я уйду, — проговорила сестра Клер. — Но вот она… — и, грубо схватив мою руку, монахиня поволокла меня к двери, — она пойдет вместе со мной.