— Поэтому я и пришла. Поэтому и следовала за тобой, проникнув в это остывшее тело .

— Но зачем?

— Чтобы поблагодарить тебя и рассказать больше о нашей миссии, как называет ее Себастьяна.

Я промолчала. Кто же наконец расскажет мне то, что я должна знать, да так, чтобы не приходилось все это выпытывать, делать умозаключения, гадать, беспокоиться и недоумевать?

— Ты, конечно, знаешь, что вот уже две сотни лет я пытаюсь умереть и таким образом избежать своей участи. Я испробовала столько различных способов…

Она умолкла. Я наблюдала, как она неловко пыталась свести вместе свои неживые руки, судорожно сжимая их, чтобы принять позу молящейся.

— Да, я слышала, как вы говорили с отцом Луи, но не знала, что вы имели в виду.

— Конечно, ведьма, откуда тебе это знать?

—  Так расскажи мне! — воскликнула я, сама себе удивляясь. — Расскажи все, что ты знаешь о смерти!

После этого мы обе — enfin[115], все втроем — долго сидели в пустом соборе, глядя перед собой.

Наконец Мадлен заговорила.

— За годы, прошедшие после моей смерти, я много путешествовала с единственной целью: найти путь, ведущий назад, в жизнь. Пожить еще хотя бы немного — вот все, чего я добивалась, но всегда тщетно. Меня не интересовало, какую я обрету телесную оболочку — будь то ребенок или нищенка, дурак или монашенка, — я хотела лишь вернуться к состоянию смертности, снова жить, зная, что потом умру по-настоящему и окончательно. Покончить с этой бесконечной отсрочкой… с этой подвешенностью в вечности, на которую меня обрек некий церковный обряд или ритуал.

—  Ты думаешь, это церковь так с тобой сделала?

— Уверена. Это сделала церковь, это не божеское деяние… Но как это произошло, понятия не имею . — Под вуалью я увидела повернутое ко мне лицо Мадлен поверх того, другого лица, отделенное от него. — Но если я не знаю, как это случилось, могу ли я отменить сделанное? По силам ли это кому-нибудь или чему-нибудь?

Конечно, и ход моих мыслей был схожим: как мне отменить сделанное? Вместо того чтобы задать этот вопрос, я сидела и слушала. И наблюдала. В прохладном полумраке многоцветных теней собора я любовалась руками… той женщины, чье телесное обличье приняла Мадлен. Красивые, длинные и тонкие пальцы, хорошо ухоженные ногти. Ничего похожего на растрескавшиеся, переросшие, закручивающиеся ногти Мадлен, всегда грязные… словно она разрывала ими могилы.

Мадлен вновь заговорила.

— Единственное, что мне стало ясно за долгие годы поисков: я не смогу вечно сносить эту участь. Не смогу! Мне нужна жизнь целиком или смерть целиком. Терпеть и дальше… этот застой я не в состоянии!

Она замолчала, а я отвернулась и увидела старика, стоящего на коленях рядом с отсвечивающей красным кружкой для пожертвований; о его великом горе свидетельствовали крепко сжатые в молитве руки и подрагивающие плечи.

— В поисках выхода я перепробовала все церковные ритуалы, но безуспешно. Осталась последняя надежда. Мы отправились в путь, чтобы извлечь из могилы мои останки, погребенные в неосвященной земле для самоубийц у перекрестка дорог. Я была осуждена на это: в освященной церковью земле таких, как я, не хоронят. Может быть, удастся что-то сделать в темноте при новолунии, если над останками будут совершены определенные обряды отцом Луи и тобой — новой сильной ведьмой… Может, я найду наконец успокоение — умру окончательно.

Я и в своей-то судьбе не была властна, а теперь судьба Мадлен целиком зависела от меня! Все, что только можно придумать в утешение, это жалкое:

— Я постараюсь, Мадлен. Обязательно.

— Да, постараешься , — отозвалась та.

— Но какие заклинания мне надо читать? Ты упоминала какие-то обряды…

— Да, обряды. Колокол, книга и свеча. Знакома ли ты, ведьма, с ритуалом отлучения?

—  Нет, — сказала я, добавив: — Но ведь эти обряды должен совершать священник, верно?

Мадлен иронически засмеялась:

— Нет уж, спасибо. Хватит с меня священников. К тому же Себастьяна говорила, что ты имеешь доступ к мирам, к которым священники и язычники могут лишь обращать молитвы.

—  Но почему я?

— Новую ведьму не так легко заполучить, — сказала Мадлен. — Я ждала …

— Я хотела сказать: почему я, а не Себастьяна?

— В далеком прошлом, когда она была еще новой ведьмой? Я повстречала Себастьяну во времена террора, когда ее сила уже иссякла, к тому же она не осмеливалась прибегнуть к колдовству, опасаясь невольно вызвать такие бури…

—  Да, да, я знаю об этих бурях…

— И эта ведьма, твоя мистическая сестра… она однажды пыталась мне помочь, после того как ее долго уговаривали я и Луи. Эта была вялая попытка, и, должна сказать, она не принесла мне никакой пользы.

Я спросила, что она имела в виду. Мадлен заколебалась.

— Видишь ли, — начала она, — Себастьяна занималась в тот день Ремеслом, не веря в себя и в успех своего дела, а результат… иногда мы узнаем о несчастных последствиях позже… Тогда ее колдовство вызвало лишь кровотечение у нескольких собак в окрестностях Шайо. Конечно , — сказала девушка, шаловливо поведя плечами, — это было неприятно. «Их словно разорвало», — сказала заплаканная женщина, пытавшаяся вместе с властями раскрыть причину смерти своих пуделей.

Своим обычным… нет, куда более мрачным тоном Мадлен продолжала:

— Впрочем, ведьма, теперь нам надо поговорить о куда более важных вещах. Как сказал мой священник: «Париж уже проехали»… Еще раз спрашиваю: что тебе известно о ритуале колокола, книги и свечи?

Не успела я ответить, как она вновь заговорила.

— …Это было весной тысяча шестьсот семидесятого или восьмидесятого года, не помню точно, я была мертва к тому времени не более половины века. Я услышала, как один человек, странствующий торговец шампанским с юга, рассказывал о душителе из тех краев. Этот человек только что узнал от какого-то родственника, что предполагаемый убийца — немой — пойман. Я заподозрила неладное, и, как оказалось, не без оснований .

— Но почему ты заинтересовалась…

— Потому что, несомненно, виновного должны были наказать, а это чаще всего означало лишение жизни, после чего душа терялась в том же забвении, в каком пребывала и я. Ох и славно я подшутила над этим торговцем — я тогда была несколько более легкомысленная, чем сейчас, а его рассказ побудил меня к действию.

—  Легкомысленная? — Я не спрашивала о подробностях, они мне были не нужны.

— Луи находился в это время где-то в Бордо, в семействе, где было несколько дочерей, поэтому я ехала на юг одна… Сказать, что я путешествовала, направляясь на юг, было бы неточным: так как душа моя была отделена от телесной оболочки, мне достаточно было только пожелать попасть туда . — Мадлен спросила, понимаю ли я ее, и я солгала, что да. В действительности же это всепобеждающее желание так и останется для меня тайной. — Не помню названия той деревушки , — продолжала Мадлен, — да это и не имеет значения. Не столь важно и то, что тамошний кюре, причастный к этим событиям, некий месье де Перико, был первым священником, совершавшим при мне обряд отлучения. Дело обстояло так: немого обвиняли в удушении голыми руками двух женщин. Одна из них была овдовевшая повитуха, о ней говорили, что она немногим лучше ведьмы… Словом, из-за нее не подняли бы большого шума. Но вторая женщина была беременной женой сына мэра, поэтому искали, кого бы обвинить. Легко согласились с тем, что в качестве подозреваемого всех бы устроил одинокий немой, живущий на краю деревни. Он держал кур и каждую неделю носил яйца на рынок. Свидетелей нашли легко. Суд был скорым, вердикт единодушным. Интересно то, что немой не был удавлен, как обычно делали: око за око, зуб за зуб. Он был верующим, и было решено отлучить его от церкви. Жизни его лишать не стали, но душу его надлежало отвергнуть и предать вечному проклятию. Для немого такая участь была хуже смерти. Но его обвинителей подобный приговор устраивал: они могли не терзаться угрызениями совести, хоть и брали грех на душу… Три следующих воскресенья священник звонил в большой колокол у входа в деревянную церковь, замечательную лишь своим чересчур коротким шпилем, смущавшим жителей деревни и считавшимся ее единственной достопримечательностью. Услышав звон колокола, собралась вся деревня. Его преосвященство спросил, не может ли кто-нибудь свидетельствовать о невиновности немого. Все молчали. Наконец на четвертое воскресенье — могу тебя уверить, я была к тому времени готова прослушать обряд отлучения, потому что начала терять терпение и была уверена, что подлинного душителя давно и след простыл и никого он больше не задушит, — на четвертое воскресенье, когда опять никто не свидетельствовал в пользу обвиняемого, вердикт был вынесен. Обряд отлучения начался в полдень… На верхнюю ступеньку церкви водрузили толстую белую восковую свечу как символ души осужденного .

— Ритуал свершается вне стен церкви? — спросила я.

— Обычно внутри , — ответила Мадлен, — но посмотреть, как обрекают на вечные муки душу немого, пришло так много народа, что эта ветхая церквушка с полусгнившими стенами, словно вырубленная из угля, не могла всех вместить.

—  И что же тогда случилось? Как же немой…

Мадлен медленно повернулась… нет, труп медленно повернулся ко мне с ужасным… треском и молча дал мне знак не прерывать его. Чтобы я поняла ее правильно, Мадлен добавила:

— Это короткая история, ведьма, и я расскажу ее быстро… Свеча была зажжена, сверху на нее поместили стеклянный колпак, чтобы защитить от ветра. Зазвонили колокола. Поскольку среди них были и медные, я испытала некоторое неудобство: мне пришлось отказаться от принятого обличья старой карги, стоящей с краю и никем не замечаемой. Никто не увидел, как упал на землю сброшенный мной платок. Невидимая, я поднялась над толпой и, бесплотная, парила, наблюдая за происходящим .

— А колокола… — напомнила я. — Почему они были медными?

— Чтоб отгонять демонов, поднявшихся из преисподней, дабы побороться за отвергнутую душу .

— А что, там были демоны?

И вновь этот медленный поворот в мою сторону лица, покрытого вуалью.

— Только я, — ответила Мадлен. Уголки губ мертвеца конвульсивно дернулись в слабой улыбке.

— Но ты ведь пришла не за душой немого. Тебя интересовало его тело, не так ли?

— Да, сначала мне было нужно тело, но странный вердикт нарушил мой план. И все же я была заинтригована: если тело и душа действительно отделяются друг от друга, при этом часть души еще живого человека низвергается в пустоту… если это церковное заклятие действенно и тело с душой каким-то образом разделяются… тогда, возможно, я увижу какой-то путь, которого не видела прежде.

Мадлен запнулась, понизила голос, так что ее стало почти не слышно. Я недоумевала, не обеспокоена ли она тем, что может случиться, когда она произнесет эти слова здесь, в соборе? В конце концов она это сделала, и, полагаю, у нее была на то причина. В полный голос, заставив обернуться скорбящего у жертвенной кружки человека, Мадлен произнесла слова, впервые услышанные ею полтора столетия назад.

— Мы отторгаем его от груди нашей Святой Матери Церкви , — сказала она столь решительно, таким глубоким голосом, что мне показалось, будто это говорит сам монсеньор. Я спросила себя, обладают ли призраки способностью не только менять обличье, имитировать людей, изображать их, но и воспроизводить голоса, потерянные во времени. — И осуждаем его гореть в священном огне вместе с Сатаной и его ангелами и всеми нечестивцами до тех пор, пока он не сбросит демонские оковы, не принесет покаяния и не искупит свои грехи перед церковью.

Мадлен замолчала. Левая нога рыжеволосой женщины отчаянно дернулась, да так сильно, что мне показалось, будто Мадлен намеревалась пнуть меня.

— Похоже, это тело все еще умирает , — быстро проговорила она, словно извиняясь, и продолжила свой рассказ: — Прочитав все, что было положено по ритуалу, монсеньор закрыл потемневшие от времени страницы и засунул книгу под мышку. Ветер обвивал его черную сутану вокруг ног, и он, как и все собравшиеся, смотрел не на немого, а на символ его души — танцующее под стеклом пламя. Стеклянный колпак был осторожно снят со свечи, и священник проворно, как кот, схватил ее и помахал в воздухе. Пламя погасло, и в тот же миг душа немого покинула пределы Божьего видения. И тогда священник, играя на публику, — это разозлило меня, поскольку не было предписано ритуалом, — швырнул свечу в толпу, заставив собравшихся верующих отшатнуться с воплями и молитвами .

— А как же немой?

— Ах да, немой… С ним ничего не случилось. Он просто побрел прочь под градом камней, унося все свои земные богатства в грязном холщовом узелке, перекинутом через плечо .

— А его душа?

— Не подверглась воздействию .

— Значит, обряд он не…

— «Полон трескучих слов и ничего не значит»[116]. Видишь ли, подобные ритуалы, если они вообще действенны, должен совершать тот, кто сам «чист». В описании обрядов римской католической церкви там, где речь идет об изгнании дьявола, ясно сказано, что священник, читающий текст ритуала, должен быть чист .

— А монсеньор?

— Он не был чист , — решительно заявила Мадлен. — Как и многие другие. Сдается мне, те образцы, которых требует придерживаться церковь, весьма далеки от жизни. И заметь: я не ищу никаких оправданий тем, кто нечист.

—  А что немой?

— Не изменился, если говорить о состоянии его души. Я уже тебе говорила…

—  Да. Но ему-то ты сказала об этом? Если он не утратил веру, то тогда…

— Нет, не сказала. Ты должна понять, что я сама была крайне разочарована, потому что не узнала ничего нового. И я вовсе не склонна вселять уверенность в смертных — для их же блага: ведь никто не страдает так, как ты, знающаяся с духами .

— Да, но…

— Прекрати, ведьма! Что сделано, то сделано, а всем, о ком я тебе рассказала, давно уже воздано по заслугам. Или ты хочешь, чтобы я повернула вспять время и поговорила с немым?

Я промолчала.

— Но все же я верю, что в этом обряде что-то есть , — сказала Мадлен. — Я давно задавала себе вопрос: а каково будет действие этого или подобного ему ритуала, если его будет исполнять тот, кто чист? Чист, как ты.

Мы по-прежнему стояли на коленях плечом к плечу. Собор был теперь пуст и почти темен: в витражных стеклах пламенел последний луч дня. Я подняла голову, чтобы взглянуть на окна, но тут Мадлен внезапно покинула свое телесное обиталище, и рыжеволосый труп рухнул на меня, как срубленное дерево! Я выбралась из-под него и увидела, что Мадлен стоит в центральном проходе церкви, как всегда растрепанная, в своих погребальных одеждах. Я отчетливо видела на горле рваную рану, кровь теперь ее не скрывала, и от этого она выглядела еще ужасней. Но там… выше… словно плавало красивое бесплотное лицо, навеки юное, как маска, надетая на дряхлую душу.

Мадлен выдерживала мой взгляд так долго, что я уже была готова отвести его.

— А что же будет с ней?

Труп лежал, коченея, на жесткой скамье. От него шел запах, который у меня нет никакого желания описывать, особенно сейчас, когда подо мной волнуется море.

Мадлен ничего не ответила, сказав лишь:

— Я ухожу, ведьма. Полагаю, ты последуешь моему примеру. Нам надо обсудить распорядок действий . — Слившись с тенями, она исчезла.

«Чист, как ты». Ее слова эхом отдавались в моей голове, когда я шла по центральному проходу к дверям собора. Я слышала эти слова снова и снова, когда украдкой пробиралась к берлину, слышала их, когда мы вновь выехали этой ночью на прибрежную дорогу.