ГЛАВА 22Из книги Себастьяны д'Азур

«Пребывание в Италии: Прочь из Рима — Великолепный Неаполь! — La Serenissima — Я встречаю свою soror mystica»

Я отправилась прямиком в Рим, но, поскольку нашла этот древний город чересчур оживленным из-за какой-то важной церемонии, связанной с Папой Пием VI, провела там всего три дня и отбыла в Неаполь. Я ехала через лежащие среди гор долины, минуя города и замки, церкви и монастыри, по пути мне попадались женщины с богатыми украшениями на пышной высокой груди.

Неаполь… Он был великолепен! Стояло лето, все кругом было залито чарующим золотистым свечением, напоминающим свет, излучаемый бледным топазом. Неаполитанский свет (подлинный художник непременно спросит о местах, где сам не был: «А какой там свет?») зачаровывает : он просеивается сквозь покрытые виноградными лозами решетки для вьющихся растений, струится над камнем и мрамором. Нигде больше нет таких чудесных теней, таких насыщенных красок, такой естественной грации во всем. Прибыв из шумной суматохи Рима, я наслаждалась как высокими тонами света и цвета, так и низкими тонами всего остального.

Я обосновалась в гостинице «Марокко» в Чиайе, на юге города. Вид из моего окна был великолепен: море и остров Капри прямо передо мной, налево — Везувий, изрыгающий дым и пар, направо расстилались холмы Позиллипо, усеянные белыми домиками, казавшимися в ярких солнечных лучах окутанными алмазной пылью.

Я была настолько околдована самим городом, что не спешила явиться ко двору.

Вечерами, когда гас золотистый свет, струилось пурпурное вино, я ужинала в компании местных жителей, завязывая с ними добрые отношения, как и надлежит всякому путешественнику. Пару раз, а может, и чаще я танцевала тарантеллу с мужчинами, имена которых не удосужилась запомнить.

Эти первые дни прошли вблизи Порта Капуана и Пьяцца дель Меркато, чьи прилавки и тележки на колесиках благоухали снедью. В этих передвижных ресторанчиках, которые возвещали о своем приближении грохотом подвешенных там горшков и сковородок, я ела кусочки каракатиц, сваренных в пряном соусе и подаваемых со спагетти с фруктами на десерт. Все это запивалось охлажденной лимонной водой. Восхитительно! Наконец, совершив в одно из воскресений поездку в Помпеи, где я наслаждалась созерцанием удлиняющихся на закате теней, я решила ехать ко двору на следующий день. Хоть меня и не ждали, время это сделать пришло.

До меня дошли слухи, что королевская семья собирается совершить заграничный вояж. Король Фердинанд IV и его супруга Мария-Каролина, сестра французской королевы, отправлялись в Вену. Это должна была быть первая остановка в путешествии, имевшем целью подготовить династические браки их детей. После короткой переписки было решено, что я займусь портретами принца и принцесс в отсутствие их родителей.

В конце концов король и королева дали знать об успехе своей миссии: их дочери, три Марии — Тереза, Луиза и Кристина, — займут троны Австрии, Тосканы и Сардинии. К счастью, я закончила портрет последней из Марий к тому времени, как первое из этих известий достигло Неаполя, и поэтому смогла избежать пышных празднеств, посвященных этому событию, и сосредоточила свое внимание на портрете во весь рост их брата, семнадцатилетнего принца Франческо ди Борбоне, на чью красоту не наложили своего отпечатка (как это случилось с его сестрами, матерью и тетей) австрийские предки.

Принц… Я решила изобразить его в достаточно традиционной позе с легким намеком на дворцовый антураж — на фоне складок тяжелой изумрудной драпировки и двух колонн, обрамляющих чудесный вид на расположенный в отдалении Неаполитанский залив. Я добавила несколько второстепенных деталей, таких как угол изысканно украшенного письменного стола с глобусом и несколькими полуоткрытыми книгами, что должно было придать принцу вид озабоченного судьбами мира, образованного юноши, каким он в действительности не был.

Я изобразила принца в профиль, но во время сеанса он все время поворачивался ко мне лицом, улыбаясь, не отводя широко открытых глаз, словно охваченный страстью. Я весело объявила: «А теперь я перейду к глазам» — и попросила изменить позу. Но он каждый раз вновь поворачивался ко мне, как цветок к солнцу. Такой соблазн! Впрочем, у меня было много заказов, когда приходилось изображать тех, кто восхищался мною. Но к принцу я не питала личного интереса, хоть и была польщена, и его восхищение мной не мешало работе: я могла бы закончить его портрет даже заочно — сеансы зачастую не более чем обряд, ритуал, исполняемый ради натурщика.

В качестве придворной портретистки я сидела рядом с принцем, когда исполнялся «Те Deum»[69] для четырех голосов и оркестра, написанный и спетый в честь вновь обрученных принцесс. Это дало повод для слухов: два министра с уверенностью предполагали, что я в отсутствие королевы уклоняюсь от своих обязанностей.

Поскольку я добиралась до Неаполя через горы, в Рим я отправилась берегом моря. Я предпочитала передвигаться ночью, сберегая дни для счастливых случайностей. Я долго была в пути, останавливалась где хотела, пользуясь гостеприимством местных жителей. Каждый встреченный итальянец казался другом.

К сожалению, Рим, несмотря на множество полотен Рафаэля, не произвел на меня большого впечатления, сама не знаю почему. Я изображала из себя путешественницу: если и брала заказы, то быстро выполнимые — поясные портреты, писанные пером и чернилами. Через неделю после приезда в Рим я уже стала собираться в Венецию.

По приезде я разыскала некоего Доминика Виванта Д***, к которому у меня было рекомендательное письмо от одного неаполитанского дворянина… А может быть, парижского дворянина? Я не помню, чем занимался синьор Д***, вероятно у него и не было никакой профессии — он просто был богатым бездельником. Единственное, что я о нем запомнила: этот человек не обладал ни талантом, ни обаянием, и я никогда бы не провела еще один вечер в его компании, если бы не его любовница Изабелла Теоточчи. Ее дом пользовался популярностью: она, по общему мнению, была «либеральных» взглядов. Широко известная под одним именем, хотя ее брачный статус часто и внезапно менялся, Теоточчи выбрала Д*** в любовники по каким-то своим соображениям. Кстати, когда я еще была в Венеции, она бросила Д*** и вышла замуж за государственного инквизитора графа А***, которого не любила. Этот союз имел свою подоплеку: в качестве графини А*** Теоточчи стала хозяйкой салона, нередко посещавшегося такими личностями, как Казакова, Шатобриан, мадам де Сталь. Не стоит преуменьшать и ее влияния в судебных делах, решавшихся в Венеции.

О, Теоточчи! Она обладала талантом жить, и ее смерть, случившаяся через несколько лет, потрясла меня. Она истекла кровью у всех на виду, не почувствовав ее прихода. Однажды она сидела на Рива дельи Скьявони, пила чай среди путешественников, заслоняясь от солнца белым шелковым зонтиком, прислоненным к плечу, а в следующее мгновение рухнула со стула, задыхаясь. Кровь лилась из всех отверстий на ее теле, сочилась изо всех пор… Или я должна смягчить свое описание, возможно, это превосходит то, что вы хотели бы знать о Крови? Я сказала себе тогда: ты должна избежать подобной участи, сестренка! Прислушивайся к голосу крови. Говорят, она предупреждает о своем приходе.

Теоточчи, моя soror mystica , столь многому научившая меня, хоть и достигла зрелых лет, когда я впервые встретила ее, оставалась в полном расцвете своей красоты. Достаточно высокая, она одевалась во все черное даже самым знойным итальянским летом, предпочитая, как и я, ниспадающие складками материи нарядам, сшитым на заказ портным. Она любила напоминающие накидки маскарадные костюмы и носила их везде, где хотела, не только во время карнавала. Черные волосы, светлая кожа, слегка посмуглевшая под солнцем Италии, и эти глаза! Их зелено-синий блеск затмевал сияние венецианских лагун. Эти глаза впервые показали мне l’oeil de crapaud.

Именно в Венеции, еще до того, как в Париж пришла революция, перетряхнув общество сверху донизу, я начала учиться. Доверять и учиться. Первым, о чем я узнала, была моя подлинная колдовская сущность. Потом пришло знание, которое, как я предполагаю, кто-то сейчас раскрывает для вас или вы постигаете его сами. Иногда думаю: я ли это, Себастьяна д'Азур, ваша мистическая сестра? Явились ли вы, чтобы прочитать, расшифровать мою «Книгу теней»? С вами ли я? Жива ли я или истекла кровью?

…На несколько месяцев мы спрятались ото всех вдвоем с Теоточчи. Я распустила слух о своем отъезде из Венеции, якобы приняв выгодный заказ написать портрет дочери португальского купца, так что, если за мной стали бы следить, шпион (или шпионка), наверно, не поверил бы собственным глазам.

Мы проводили время в верхних комнатах великолепно обставленного палаццо Теоточчи; там были изящнейшая мебель, китайские гравюры, египетские папирусы, бесчисленные книги и манускрипты. Каждое утро подплывали лодки, нагруженные фруктами, овощами и цветами, и нам оставалось только спустить из окна на веревке корзину, чтобы запастись апельсинами из Палермо и морской рыбой, выловленной не более часа назад. Мы предпринимали вылазки на площади и каналы Венеции только ночами, да и то в маскарадных костюмах, что легко нам удавалось и никого не удивляло в этом городе, привычном к карнавалам.

Да, мы «обучались» днем, а ночью спускались неузнанными пообедать. Мы предпочитали ресторан «Санта-Маргерита», чья увитая зеленью беседка была увешана бумажными фонариками всех цветов. Каждую ночь мы заказывали одно и то же блюдо — филе камбалы с изюмом, орешками и лимонными цукатами, — нам оно никогда не надоедало. За тарелкой приправленных гвоздикой макарон, запиваемых вином «Бра-ганца», мы проводили в беседе ранние утренние часы. Я с трудом подбирала слова на итальянском, которым еще плохо владела. Ночами, когда было слишком жарко спать, настолько жарко, что казалось, даже соловьи и гондольеры лишались голоса, мы спускались к каналу и сидели в молчании, наблюдая мерцание бесчисленных моллюсков у волнолома, тени водорослей на залитой лунным светом воде.

Я провела в Венеции праздники и могла бы остаться там навсегда, если бы не… Дело в том, что Теоточчи всегда говорила, не вдаваясь в объяснения, что мне придется покинуть Венецию. Я пропускала ее слова мимо ушей, но этот ужасный день все же настал. Теоточчи не выносила споров. Нам предстояло стать свидетелями церемонии обручения дожа с морем, а затем, сказала она, мне придется покинуть город.

В назначенный день мы сели в одну из тысяч гондол, которыми были буквально забиты каналы, и выплыли в гавань. На носу нашей крошечной лодки стоял мальчик-слуга, любимец Теоточчи темноволосый красавец Николо. В доме у Теоточчи было правило: при ней Николо разгуливал совершенно голым независимо от того, чем он занимался — работал или отдыхал (а она бывала дома достаточно часто). Такой порядок, похоже, устраивал их обоих, и хотя я вскоре привыкла к его наготе, мое восхищение от этого отнюдь не уменьшилось. Более того, гораздо позже, когда Нико заставили участвовать в моем парижском шабаше, я… Но всему свое время.

(Да, должна еще признаться: в Венеции Нико приказали любить меня, вернее, заниматься со мной любовью. И он проделывал это со всем возможным пылом и страстью. У Теоточчи были украшенные драгоценными камнями песочные часы с ручками из нефрита, и казалось, что медленное, почти неуловимое струение песка направляло движение губ Нико, его языка, пальцев и весьма умелого крепкого члена. Да, это были уроки. И Теоточчи была их свидетельницей, наблюдала, как меня лишали девственности. По этому случаю она собрала окровавленные шелка, на которых мы все лежали, выпарила из них кровь и вручила полученный экстракт Николо — любовный напиток, который помогал ему сосредоточить внимание, усиливал его влечение, пока не наступало полное изнеможение. В конце концов, покинув laboratoire d'amour[70] Теоточчи, я оставила ее одну страдать от мальчишеской необузданности Нико, а сама возобновила курс обучения, требующий гораздо меньшего напряжения сил… Конечно, колдуньям известно, как обращаться с мальчиками…)

Город был всецело поглощен празднествами, каналы до отказа забиты лодками.

И вот наконец, как ни грустно об этом говорить, я увидела, что к нам приближается большой раззолоченный корабль «Букинторо». На возвышении палубы восседал дож, у его ног — сенаторы. Следом плыли лодки, заполненные музыкантами в ярких одеждах. Гладкая темная древесина их инструментов блестела на солнце. Море сверкало, сам город, казалось, был отлит из золота.

Когда «Букинторо» приблизился, Теоточчи уже знала, куда причалить, и Николо ловко направил лодку к нужному месту. Мне хорошо были видны старый дож и ветхие сенаторы, похожие на скелеты в своих черных мантиях и клоунских париках, украшенных тремя бантами.

Затем последовала сама церемония: дож встал, приветствие флотилии волной прокатилось над городом, дож очень медленно снял кольцо с пальца. Он высоко поднял его, так высоко, как мог, словно хотел водрузить его на солнце. Казалось, он так стоял целую вечность, пока приветствия не прекратились и тишина не перетекла с моря на берег. Полная тишина. Ни единого звука, кроме музыки моря и глухих ударов лодок одна о другую. Настал нужный момент, и дож метнул в воздух блестящее золотое кольцо, которое, описав дугу, медленно-медленно — и, клянусь, с ясно различимым всплеском! — погрузилось в море.

Тысяча пушек оповестили всех присутствующих о том, что свершилось обручение дожа с морем, призванное обеспечить безопасность и процветание города, издавна известного как La Serenissima. [71] Зазвенели колокола, заглушая выстрелы пушек, созывая всех венецианцев присоединиться к празднованию.

Мы втроем остались в море. Теоточчи запустила руку глубоко в карман своего черного платья, извлекла оттуда простое золотое колечко и куда с меньшими церемониями, но не менее торжественно насадила его на мой палец как символ моей безопасности, моего процветания.

В ту же ночь — это была звездная летняя ночь спустя семь месяцев после моего приезда — я покинула Венецию.

ГЛАВА 23Из книги Себастьяны д'Азур

«Я возвращаюсь во взбаламученный Париж»

Я путешествовала одна, служа своему искусству… В те дни я могла преодолеть любые расстояния только для того, чтобы увидеть нужную мне картину. Моя энергия в подобных поездках не знала границ. В некоторых местах я проводила месяцы, в других — недели или дни, иногда даже часы. Если я приезжала куда-то и не находила там ничего выдающегося, я тут же приказывала подать свою карету. И конечно, все это время я скучала по Теоточчи.

Мой образ действий был везде один и тот же. Оказываясь в каком-нибудь городе и наделав там шуму своим приездом, я посещала пару званых обедов, а затем исчезала. Я старалась, чтобы прозвучало мое имя, чтобы обо мне шептались во всех модных салонах. В каждом городе я нанимала молодого человека, обычно студента университета, для поручений: закупки провизии, а также красок, полотен и прочих принадлежностей живописца. А потом эти мальчики — они были еще не вполне мужчинами, когда я знакомилась с ними, — доставляли заказчикам небольшие портреты, получая с них соответствующие суммы. Щедрая оплата за необременительные услуги гарантировала их преданность и молчание. (Я допускаю, конечно, и другие приятные для обеих сторон способы поощрения верности.) Иногда меня неделями не видели в свете: я говорила всем, что слишком занята, чтобы принимать приглашения. Я была поводом для бесчисленных сожалений.

Иногда ко мне приезжали высокопоставленные особы. О, какое это удовольствие — смотреть принцу прямо в глаза и говорить ему: «Нет!» А когда его мясистые щеки покрываются румянцем гнева, а слезы разочарования уже готовы хлынуть из глаз, в то самое мгновенье , когда кажется, что ты утратила его расположение, взять свои слова обратно и воскликнуть в волнении: «О да, да! Я непременно сделаю это. Для вас, ваша светлость, я обязана это сделать». И всегда после этого следует его слегка попугать, подняв начальную цену, и за какие-то полдня закончить портрет. (Случалось, что работа над ним бывала завершена еще до начала переговоров.) «Нет, нет, — говорила я, — одного сеанса будет достаточно. Принц слишком занят, чтобы позировать мне дважды». По правде говоря, я терпеть не могла сидеть без дела и тратить на сеанс больше времени, чем необходимо, но в присутствии своих натурщиков мне приходилось нарочно замедлять темп работы.

Когда проходит по меньшей мере три дня после оговоренной даты окончания работы, я кладу на портрет последние мазки — так, чтобы он был влажным, — и сама доставляю его в городской особняк или загородное поместье заказчика, при этом наряжаюсь в перепачканную краской одежду, подвожу сурьмой глаза и стараюсь казаться слегка растрепанной. Запыхавшись, я начинаю извиняться за опоздание, а потом, получив деньги, смиренно удаляюсь, отказываясь от всякого рода приглашений на ужин, на бал или погостить до конца недели. «Mais поп[72], — говорю я, — такой-то ждет меня в эту самую минуту в моей мастерской».

Эта схема действовала безупречно! Умело дурача принца за принцем, один двор за другим, я сумела поднять свои гонорары до заоблачных высот. Раньше вельможи предлагали мне двойную или тройную цену за свой портрет. В конце концов им пришлось принять мои условия: определенная цена за поясной портрет с одной рукой, еще половину от этой суммы за обе руки. До коленей? До ступней? Изобразить клиента в какой-то заказанной им позе на фоне выбранных им предметов или ландшафтов? Это будет стоить дороже. За портрет в полный рост с минимумом дополнительных атрибутов я могла получить восемь, а то и десять тысяч ливров.

Когда я в девятнадцать лет покидала Францию, в моем башмаке было спрятано двадцать франков. За время заграничных странствий я заработала больше миллиона франков! Ни один художник Европы не заработал денег больше, чем я. За это я, конечно, подвергалась поношению со стороны своих коллег.

Ходили слухи, будто я разгуливаю по улицам европейских столиц в соболях и сапфирах. Самая любимая из услышанных мною историй — о том, как я получила (от самого министра финансов, не более и не менее) груду конфет, обернутых банкнотами, в качестве платы за портрет его любовницы sans robe. [73] Рассказывали, что сумма была так велика, что могла бы опустошить казну небольшого государства. Какая чушь! Министр послал мне всего четыре тысячи франков в коробочке стоимостью в двадцать луидоров. Более того, его любовница, очаровательная мадемуазель Б***, была вовсе не обнаженной, скорее… манера, в которой она была изображена, могла показаться эротичной. Одетая как пастушка, она позировала, раскинувшись на куске дерна, привезенного в мою студию за счет министра. Мне приходилось по возможности сокращать эти сеансы, поскольку министр настаивал на своем присутствии и, как бы это сказать… приходил в чересчур восторженное состояние, наблюдая свою возлюбленную в подобном виде. В конце концов я была уже неспособна выносить его мычание и выгнала их обоих, завершив портрет в одиночестве.

Да, то были замечательные дни, но пришло время возвращаться в Париж.

Я ехала по улицам моего города, как в прошлый раз, когда королева вызвала меня из России. Я с интересом смотрела, что изменилось, а что — хвала Всевышнему! — нет. Я была в отъезде несколько лет, но всегда, да, всегда лучшая часть моего сердца принадлежала Парижу — моему дому. И всегда верила, что можно страстно любить какое-то место, как любят мужчину или женщину, — любой истинный путешественник подтвердит вам это. Вот почему я говорю о Париже, в который вернулась, с тяжелым сердцем: это был совсем не тот Париж, любимый мною, из которого я когда-то уезжала.

Нет, Париж не утратил свой блеск, ту притягательность, что присуща или была присуща ему одному. Но, как бы ни было избито такое сравнение, я решила, что Париж можно уподобить куртизанке, чьи лучшие дни прошли, а остатки былой, подлинной красоты скрыты под грубым макияжем, но которая тем не менее цепко держится за прежние привычки. Я видела теперь эту шлюху совсем близко, в ярком свете моего многолетнего отсутствия: ее румяна нанесены слишком аккуратными мазками, ее парик из козлиного волоса криво сидит на голове и воняет прогорклым маслом. Я видела, что единственный ее подлинный драгоценный камень непрочно сидит в оправе перстня и дребезжит, когда она манит к себе своей пухлой, покрытой коричневыми пятнами рукой. Стоило моей карете завернуть за угол — и вот она передо мной, милая моему сердцу бесстыжая шлюха былых дней, щелкающая веером, хлопающая длинными ресницами, выпячивающая свою высокую грудь, чтобы добиться своего… и все вдруг сразу встает на свое место.

Я говорю, конечно, о последних днях Парижа, хотя никто из нас тогда не знал, что это конец. Пройдет еще несколько лет, и отродье доктора Гильотена зальет сточные канавы кровью, поэтому, когда оглядываешься назад, ясно видишь: то действительно были последние дни Парижа, Парижа, который я знала и любила. Моего Парижа.

То были дни, когда мадам де Жанлис и ее золовки одевались как крестьянские девушки, заставляли служанок собирать весь дневной надой молока в своих имениях и отвозили его на ослике в замок мадам. Там де Жанлис и ее «девочки» наполняли ванну и часами плавали вчетвером в молоке, поверхность которого была усеяна лепестками роз.

То были времена, когда аристократы вшивали драгоценные камни в башмаки и украшали манжеты серебряными пуговицами.

Женщины в те дни, следуя моде, платили огромные деньги за тюрбаны, подобные тем, что украшают головы турецких султанов, и чепчики как у монашенок-кармелиток. Те же самые дамы часами высиживали, пока их волосы накручивались на папильотки или завивались горячими щипцами, расчесывались гребнями, смоченными в соке крапивы, посыпались порошком из корня розы, древесной массы алоэ, красного коралла, янтаря, бобовой муки и мускуса. Затем прическа накручивалась на подушку, набитую конским волосом, украшалась цветами, фруктами, перьями и статуэтками. В результате получалось столь высокое сооружение, что даже самым аристократичным дамам приходилось стоять в своих каретах на коленях, поскольку сидеть было невозможно.

То были времена, когда придворные оспаривали друг у друга право на бесчисленные должности, а ум можно было обменять на богатство. И в самом деле: любой желающий пристроиться при дворе мог, по-видимому, рассчитывать на жалованье, поскольку должностей было много, да и денег хватало. При королевской кухне, например, состояло более двадцати виночерпиев (под началом которых было четыре подавальщика королевского вина), около шестнадцати поваров, готовивших королевское жаркое, семь человек, снимавших нагар со свечей, подававших соль и так далее, — все они получали очень недурное жалованье. Что касается королевы, то половины стоимости ее духов, счета за которые оплачивало казначейство, было бы достаточно, чтобы накормить голодающие парижские семьи.

Но это были также и времена, когда бесчисленные городские дети кормились кашей из коры каштанового дерева, иногда, но далеко не всегда приправленной солью (сколько отцов томилось в тюрьме за кражу этой самой соли?). Мужчины калечили себя, чтобы зарабатывать попрошайничеством. Каждый день на рассвете сестры приюта для найденышей обнаруживали на ступеньках дрожащих младенцев. К исходящим ревом сверткам были приложены записки с просьбой окрестить новорожденных и простить их родителей. И в провинции крестьяне голодали, тогда как феодалы скармливали немногое оставшееся зерно животным и на них же охотились. Голодающие крестьяне в отместку убивали этих зверей в охотничьих угодьях, поэтому феодалы, в свою очередь, получили законный повод карать крестьян и даже лишать их жизни.

Когда еще прежде немногие имели столь много, а многие — столь мало?

Тем временем король проводил дни на охоте или изобретал все более и более хитроумные замки в компании своего кузнеца. Королева же занимала себя, предаваясь всякого рода излишествам в кругу своих друзей и шведского любовника Ферсена.

Газетчики начинали поигрывать вновь обретенными мускулами. А политизированная часть горожан создавала клубы — якобинцев, кордельеров, минимов, Общества бедняков, Братского общества патриотов обоих полов. Плохие люди почитались, хорошие подвергались неправедным гонениям.

Город насквозь пропах зловонием приближающейся катастрофы и напоминал старую шлюху, задирающую юбки, предлагая себя всякому встречному.

И вот я вернулась в этот Париж, я — портретистка, знаменитая на всю Европу, богатая благодаря своему ип metier de luxe. [74] К какому сословию я относилась? Ни к какому. Бедные меня ненавидели, привилегированные классы, я чувствовала, скоро начнут вызывать у меня тошноту. Где было мое место? Нигде. Если бы мне хватило ума, если бы я знала , я, возможно, осталась бы на чужбине, храня верность мечте о доме, как и подобает изгнаннику, но никогда не пытаясь ее осуществить.

Но действительно ли я была так подавлена, так печальна, когда вернулась? Нет. Время искажает, корежит картину прошлого, сдвигает все с места. Мне стыдно признаться, но те несколько лет, что предшествовали революции, я цеплялась за старый Париж, за ту douceur de vie[75], что знала когда-то.

Я была красива, богата, талантлива, знаменита и свободна. Разве для того я, покинув Париж никем , сделала себе имя за границей, чтобы вернуться в эту мерзость? Ну нет ! Я не откажу себе в удовольствии настаивать на существовании старого Парижа, не желая принимать этот обреченный, умирающий Париж. Я могу переступить через бедных на пути в лучшие салоны города. В конце концов, я ведь колдунья!

Сразу же по приезде в Париж я дала знать о своем появлении. Обнаружила, что о муже моем, к счастью, быстро забыли. Послала весточку в различные академии, членом которых состояла. Сообщила королеве новости о наших общих друзьях, получив в ответ заказ вновь писать портреты… королевских детей.

Обзавелась я и недвижимым имуществом: купила два дома. Один выходил фасадом на рю Г***-Ш***, другой — на рю К***. Между ними простирался обширный сад. Дома были снабжены всем необходимым. Внутреннее их убранство было выполнено под руководством Розы Бертен, королевской портнихи, в распоряжении которой были великолепные шелка, атлас, камчатная ткань. Обои и мебель изготовлялись в лучших мастерских.