К Сабине, радовавшейся, когда били Мадлен, к Сабине, убивавшей отца Луи своими словами. Ненависть к уродливой, сумасшедшей, порочной Сабине, которая многоголосо выла ночи напролет и звала каноника каждый раз, когда наступал рассвет. К Сабине, которая билась в конвульсиях в зале суда с искаженным до неузнаваемости лицом. Фантастическая Сабина. Героическая Сабина, отгоняющая Сатану именем Господа и Его церкви. Безумная Сабина Капо — игрушка в руках «синклита» и мученица в глазах толпы. Действительно мученица. Сабина не минует своей участи, как не минует ее обреченный ею на смерть Луи. Мадлен позаботится об этом.

Наконец судебный процесс подошел к концу, и дело было передано судьям для вынесения приговора.

Но прежде Луи, которому было отказано в услугах доктора (хирург, в конце концов, был в его распоряжении), духовника (он, конечно, мог обратиться к канонику Миньону) и адвоката (ведь есть же прокурор), разрешили в самом конце процесса сказать слово в свою защиту. Это не была уступка закону, принципу правосудия, просто толпа хотела услышать священника-дьявола, она требовала , чтобы он говорил.

Отец Луи едва мог стоять. Он был худ и слаб, его била лихорадка. Он почти не спал в последние дни: круглосуточный шум площади, проклятия, исторгаемые в его адрес тысячью глоток, пока он лежал на чердаке… И все же зал притих, когда он встал, чтобы говорить.

— Именем Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа, именем Святой Девы, моей единственной защитницы, я заявляю, что никогда не был колдуном, никогда не имел дела с Сатаной, никогда не святотатствовал, никогда не признавал никакой магии, кроме силы Священного Писания, которое я преданно проповедовал. Я боготворю моего Спасителя и молю, чтобы мне было дано благо причаститься крови Страстей Господних.

Кюре тяжело опустился на скамью. В зале суда наступило молчание. Тихо было и на площади. Некоторые из сидевших на галерее плакали.

«Сейчас! — подумала Мадлен. — Сейчас!» И она вскочила с места, чтобы говорить, чтобы отказаться от своих показаний и спасти Луи, чтобы…

Но ее не услышали. Не успела она встать и начать свою речь, как заговорила Сабина.

Упиравшуюся Мадлен вывели из зала трое клерков. Сабина осталась, стоя на столе, задрав юбки выше головы и вопя, что Исакаарон, выполняя приказ кюре, входил к ней здесь и там. При этом она поворачивалась во все стороны, похотливо виляя бедрами и поглаживая лоно пальцами. Непристойности, которые она изрыгала, должны были бы заставить присутствовавших в зале благородных дам упасть в обморок.

Через час вердикт был вынесен и зачитан.

Обвинение было вынесено по тринадцати пунктам. На следующий день отцу Луи предстояло подвергнуться пыткам, обычной и чрезвычайной (первой — в качестве наказания, второй — чтобы добиться признания и выпытать имена сообщников). Он должен был встать на колени у дверей церкви Сен-Пьер и просить прощения у Господа, короля и правосудия. Потом его проведут через площадь, привяжут к столбу и сожгут. Сожгут живьем, после чего его прах будет развеян по ветру на все четыре стороны. Секретарь суда заключил чтение приговора известием, что памятная доска стоимостью сто пятьдесят ливров будет установлена на двери церкви Сен-Пьер, чтобы напоминать об этом событии.

Суд был распущен.

Сабину вывели на площадь, где для нее были приготовлены наспех сколоченные подмостки. Поскольку, давая показания, она не избавилась полностью от своих демонов, она могла теперь потешить толпу: плевалась, корчилась, гримасничала и истошно вопила, как осел, пока легкий, но непрекращающийся дождик не загнал публику в окружающие площадь таверны.

Отца Луи препроводили в заднюю комнату судебного здания. Было решено, что возвращать его назад на чердак слишком опасно: толпа может похитить кюре и осуществить собственное грубое правосудие. Гораздо лучше, если он будет сожжен по приговору церкви. Но прежде, чем это случится, остается одна маленькая деталь.

Признание. Подпись кюре на листочке бумаги, освобождающая прокурора и каноника, а следовательно, епископа, кардинала и короля от любых обвинений в неправомерных действиях, которые могут быть представлены в парижский парламент или иной орган власти.

Отец Луи, полностью сломленный телом и душой, заявил тем не менее, что не может сознаться в преступлениях, которых не совершал, равно как и назвать сообщников, которых не знает.

Но так дело не пойдет. Никоим образом. Он должен поставить подпись. Только признание, скрепленное подписью, заткнет рот скептикам, антикардиналистам и прочим критикам судебной процедуры, кто может публично выступить, невзирая на штрафы. Нет, ход судебного процесса не должен, не может быть поставлен под сомнение, поэтому столь важно признание. Конечно, подобный документ легко можно подделать, но епископ недвусмысленно предупредил «синклит», что это недопустимо.

Отец Луи отказался. Один, два… двадцать раз. «Синклит» провел совещание. Что делать? Возможно, подвергнувшись пытке, священник передумает: ведь она не раз помогала добиться признания.

— И все же, — сказал прокурор, — надо пустить в дело тиски сегодня вечером.

Послали за палачом. Его нашли за обеденным столом: вся семья собралась отведать праздничной утки (палачу уже заплатили за предстоящую работу). Палач рассыпался в извинениях за то, что он и его старший, шестнадцатилетний, сын, уже полгода состоявший у него в учениках, до сих пор не подготовили тиски для пытки. Оба тотчас отбыли в суд.

Как только палач (по имени Мартин Буало, унаследовавший свою профессию от отца и считавшийся теперь лучшим в своем деле, поскольку повесил и замучил сотни людей от Марселя до Пуатье) и его отпрыск (Буало-сын , по имени Жак) явились в суд, секретарь объявил, что Мадлен де ла Меттри желает, чтобы ее выслушали.

— Извините, ваша честь, если можно, — сказал краснолицый секретарь.

— В чем дело, говори, — сказал прокурор.

— Колдунья… Я хочу сказать, девчонка… ваша дочь здесь. У задней двери.

Прокурор отказался ее принять, сославшись на то, что судебные слушания завершены, суд распущен. Тринадцать судей разошлись, рассеялись по многочисленным тавернам, где сейчас вкушают ужин. Нет. Откажите ей. Прогоните девчонку. Затем он приказал палачу зажать в тисках левую руку священника.

— Оставьте правую руку, чтобы он мог подписать признание, но, если нужно, сорвите с нее ногти.

Но когда секретарь уже собирался покинуть комнату и вернуться к Мадлен, экзорцист поднял к уху свою слуховую трубку, вырезанную из вяза и украшенную эмалированным панцирем черепахи, и спросил, в чем дело. Когда ему объяснили, он сказал, что выслушает девушку.

Прокурор был не на шутку взволнован. Он просил, умолял экзорциста пересмотреть свое решение. Если он этого не сделает, прокурор прикажет палачу привести в действие тиски: тогда появление Мадлен будет сопровождаться криками ее возлюбленного.

И Мадлен вновь увидела призрак того человека, который некогда был красивым и гордым кюре церкви Сен-Пьер. Она стояла теперь перед ним, глядя, как бьет струей кровь из его пальца, поднимаясь все выше с каждым поворотом винта тисков. Она не могла отвести взгляда. Но и вымолвить что-то была не в состоянии.

После оглашения приговора она возвратилась без всякой охраны в дом Капо, потому что больше ей некуда было идти. Она слышала, как приветствуют Сабину на площади, спрашивая себя, как такое могло случиться. Звуки, доносившиеся с площади, эхом отдавались в ее голове. Затем пошел благословенный дождь, и площадь умолкла. Теперь она была в состоянии думать. Она ненавидела себя за тот глупый план, что придумала. Как могла она быть такой наивной? Луи сожгут, и ее можно будет винить в этом ничуть не меньше, чем ставшую покорным орудием в руках палачей горбатую безумную Сабину. Да, она и ее будущий ребенок будут навсегда запачканы кровью священника, кровью, которая завтра закипит на костре.

Незадолго до возвращения домой Сабины (она впервые в жизни напилась допьяна, с радостью согласившись пообедать с богатым кардиналистом господином де Сурди и его семьей) Мадлен вдруг поняла, что теперь, после долгих месяцев заключения, ее не охраняют. Понятно: зачем она им теперь, когда судебный процесс позади? Она по собственной воле вернулась в эту тюрьму.

Мадлен быстро схватила плащ, принадлежавший господину Капо, нашла масляный фонарь. Соорудила петлю из кожаного шнура, протянутого через три этажа вниз и прикрепленного на кухне к колокольчику для вызова слуг. Потом выскользнула из кухни в узкую улочку позади дома. Проулок за проулком под холодным дождем, мелькание теней в ночной тьме, и она добралась до здания суда. Думала ли она, что ее Луи будет там один, что она сможет наконец рассказать ему, что наделала, попросить прощения за то, что предала его? Попытаться спасти его? Знала ли она, что соберется верхушка суда, правда без судей? Надеялась ли она, что будет услышана?

Секретарь суда провел ее в вестибюль, его каменные стены звенели от криков человека, которого она пришла спасать.

Затем она услышала: «Говори, дитя». Это был экзорцист.

Сын палача прекратил затягивать тиски. Перекошенное от боли лицо Луи было залито кровью, сознание едва теплилось. Его голова раскачивалась вправо и влево, назад и вперед, словно у него была сломана шея.

Ее отец стоял в другом конце комнаты, глядя в высокое окно на беззвездное небо, сложив руки на груди. Каноник Миньон злобно рассматривал ее своими крошечными, как у рептилии, глазками, по его высокому веснушчатому лбу, по тонкой, как лезвие бритвы, верхней губе ползли капельки пота. Когда Мадлен заговорила, все присутствующие отвернулись от нее. Все, кроме экзорциста.

Мадлен объяснила свой план во всех подробностях и почему он не удался. Она сказала, что лгала. Теперь она не лгала, рассказывая о полночном браке, будущем ребенке и своей любви к священнику. Любви, которой он ее научил. Ей разрешили говорить правду: теперь осуждение священника станет еще более полным.

Узнав об этой святотатственной церемонии и ее сатанинском результате, глядя на живое свидетельство этого греха, экзорцист заявил: то, что он услышал, чрезвычайно вредоносно и достойно осуждения. Именем епископа, кардинала и короля он приказал вывести «блудное дитя» из здания суда.

Мадлен закричала и, закричав, не могла уже остановиться. Секретарь ничего не мог с ней поделать. Сын палача схватил ее своими окровавленными руками. Она каким-то образом умудрилась показать им петлю (только сейчас она поняла, зачем соорудила ее, весьма умело, поскольку бессчетное число раз видела, как их делает отец; это было его увлечение — веревочные, шнурочные и прочие петли).

— Если вы убьете его, — сказала она, махнув петлей в сторону священника, который окончательно пришел в себя, — вы убьете нас! Все вы целую вечность будете мучиться, взяв на себя нашу невинную кровь!

Она прокляла их всех. Издевательски выставила на обозрение отца свой большой живот.

Ей удалось как-то вырваться из объятий секретаря и сына палача, чья хватка была недостаточно крепкой из-за крови на руках, и подбежать к Луи. Она упала на колени и стала целовать его изуродованные пальцы. Секретарь оттащил ее и утихомирил, заломив руки назад. Только теперь прокурор поднял глаза на свою дочь. Потом большими шагами подошел к едва пришедшему в сознание кюре и сам одним быстрым движением повернул винт тисков. Хлынула кровь, ее сгустки забрызгали предплечья кюре. Луи закричал. И вновь экзорцист потребовал вывести Мадлен из здания суда, но прежде он не спеша наклонился, чтобы поднять петлю, упавшую во время стычки. Торжественно, словно совершая какой-то обряд, он надел петлю на голову Мадлен и запечатлел крест на ее лбу своим толстым большим пальцем…

Мадлен лежала в проулке на спине. Острая перемежающаяся боль пронизывала ее живот. По неровным булыжникам бегали многочисленные крысы. Шел дождь, вода скапливалась в черных лужах. Опустошенная от ярости, мертвенно-бледная — ни кровинки на лице, Мадлен все лежала в проулке, крики ее перешли в плач. Прошло, может быть, мгновение, может быть, вечность. Крысы обнаглели и пробегали совсем близко. Потом дверь суда отворилась, и она увидела силуэт человека. Луи! Это Луи! Она с трудом встала на колени (перемежающаяся, разрывающая боль!) и принялась просить у него прощения, уверять в своей любви, клясться, что они втроем…

Силуэт качнулся, и она увидела мужчину в профиль. Ужасный крючковатый нос. Это не Луи. Ее отец поднял маленький фонарь, принесенный ею из дома Капо. У Мадлен не было времени подумать, тем более сказать или сделать что-то: она видела, как фонарь вплотную приближается к ней сквозь тьму и разбивается у ее колен. В лицо ей полетели стекла. Крысы хлынули по камням серо-черной волной. Казалось, их сотни: волна катилась прочь от взрыва, от огня… Огонь лизнул край ее плаща. Плащ загорелся. Она горела. Мадлен продолжала сидеть, а языки пламени все глубже прожигали ее плащ. Она чувствовала огонь на руках, плечах, натянутой, как барабан, коже живота…

Она поспешно вскочила, скинула горящий плащ и набросила его, как красную сеть, на камни мостовой. Шипело, догорая, масло.

Мадлен, словно обретя новую цель, медленно шла по переулку в одной сорочке, ощущая каждым изгибом тела ее грубую мокрую ткань. На голове по-прежнему болталась петля. Кровь на коленях, кровь, стекающая вместе с дождем в ее туфли. Она возвращалась в дом, ставший ее тюрьмой, и котором спала пьяная Сабина. Четвертинка луны сияла сквозь клочки синих облаков. Тени густо лежали у стен нависших над улицами домов из дерева и камня. На площади люди выглядывали из-под парусиновых капюшонов, к ней обращались мужчины, подзывая к себе и суля деньги. Двое мужчин, не таясь, подошли к ней, но, увидев ее отсутствующий взгляд, дали ей пройти. В темных закоулках отплясывали шлюхи, таращась на нее из-за спин обнимающих их мужчин. На нее чуть не наехала карета, лошади в последний момент пугливо отпрянули, встав на дыбы, кучер разразился проклятиями, угрожающе размахивая кнутовищем. Для Мадлен не существовало ничего, кроме ее цели, мир отступился от нее.

С рассветом следующего дня площадь уже была заполнена народом, все окна раскрыты. Зрители восседали на остроконечных гребнях шиферных крыш. Мальчишки оседлали горгульи, выступавшие из углов церкви. Для «синклита», судей и их гостей была установлена трибуна, но все места на ней были заняты чернью. Стражникам пришлось сгонять весь этот сброд пиками и алебардами. Пролилась кровь: были убиты двое бродяг и стражник.

Солнце еще не взошло высоко, когда послали за осужденным.

Члены «синклита» так разволновались, что забыли заставить кюре изменить свои показания, попросить прощения у Бога, короля и правосудия. Вместо этого прокурор приказал сразу приступать к допросу отца Луи.

За ночь был поспешно сколочен еще и помост. Он стоял напротив трибуны, у церковных дверей, и напоминал те сцены на колесах, которые бродячие актеры возят из деревни в деревню. Доски имели уклон, чтобы обеспечить собравшимся лучший обзор. Нет сомнения, что толпа бы взбунтовалась, если бы ей не дали возможность наблюдать за работой палача.

На другом конце площади стоял высокий столб, у основания которого были навалены жерди и солома.

Часы церкви Сен-Пьер пробили девять раз.

Привилегированная публика заняла свои места. Необычная тишина нависла над толпой. Палач и его помощник, с головы до пят в черном, стараясь оставаться незаметными, хотя многие из присутствовавших знали их в лицо, забрались на помост под одобрительный гул. Туда же проследовали прокурор, каноник, экзорцист и осужденный.

Толпа качнулась вперед.

Прокурор заговорил с кюре. Его слова были слышны только тем, кто стоял рядом с помостом, они оборачивались, чтобы передать шепотом услышанное дальше и дальше, так что по всей площади прошел шелест.

— Ты колдун, — сказал обвинитель, — ты общался с дьяволом! Отвечай!

—  Я был мужчиной, — ответил кюре, — и любил так, как положено мужчине.

Его слова были переданы по всей площади. Раздались редкие рукоплескания.

— Ты признаёшь это, демон! — воскликнул каноник. — Ты нарушил все обеты!

— Обещание, которое невозможно выполнить, ни к чему не обязывает.

Эти слова у многих остались в памяти: они взбесили толпу. Прошло какое-то время, пока она успокоилась, поэтому никто не услышал, как кюре, глядя через площадь на приготовленный для казни столб, сказал:

— Подобные клятвы — как солома для костра, пылающего в крови.

Но многие видели, как он, собрав все оставшиеся силы, плюнул в лицо канонику.

Толпа просто обезумела. Мужчины и женщины, стоявшие неподалеку от помоста, стали плевать на него.

Отец Транквилл вышел вперед, чтобы изгнать нечистую силу из канатов, досок, клиньев и деревянных молотков. Он обрызгал эти орудия святой водой, чтобы дьявольские козни не сделали их бесполезными. Затем выслушал короткую исповедь палача и его сына, которые поспешно приступили к работе.

Они привязали кюре к толстой доске, вдвое шире его, и наклонили ее в сторону толпы. Его ноги от коленей до стоп они поместили между четырьмя дубовыми досками, наружная пара досок была закреплена, внутренняя — подвижна. Сын приготовил клинья, которые отцу предстояло вогнать между подвижных досок так, чтобы ноги кюре были раздроблены о наружные доски. Все это было предназначено для обычной пытки, чрезвычайная же предусматривала более широкие клинья и должна была последовать позже.

Прокурор, вопреки всем обычаям, подошел к ним, чтобы лично вбить первый клин. Палач высоко поднял деревянный молоток, держа обеими руками его длинную потертую ручку…

Клин уперся в доски на палец от коленей священника, но этого вполне хватило, чтобы раздробить крепкие кости коленных чашечек.

Толпа ликовала, требуя: «Еще, еще !»

Отец Луи, привязанный к наклоненной вперед доске, видел сквозь слезы тысячи людей, пришедших развлечься, наблюдая за его казнью. Он пытался молиться, но не мог. «Где Он, этот Бог, — думал он, — раз Он оставил меня одного умирать под синим безоблачным небом? Чтобы меня пытали, а потом сожгли. Я виновен в том, что полюбил и, возможно, это зашло слишком далеко. Но я не терял веры и исправно служил своему Богу. И вот такое…»

Отец Луи пытался скрыть боль, лишить своих палачей радости видеть его муки. Что-то живое и горячее поднялось вверх по ногам через раздробленные колени и остановилось в пояснице. Не показывай им, думал он. Не давай им видеть. Не бойся падающего молотка. Луи начал считать, от тысячи назад. Он закрыл глаза и вспомнил лица и тела своих возлюбленных. Но особенно отчетливо — Мадлен. Мадлен… Разве он не слышал ее вчера между поворотами винта тисков, сорвавших ногти с его пальцев и раздробивших его руки, висевшие теперь, подобно изорванным в клочья флагам? Разве он не слышал, как она призналась, что план ее провалился, как она говорила, что любит его? Наверно, она приходила с единственной целью — спасти его. Да, подумал он, так оно и было.

Из толпы вырвался крик: ей показали второй клин. Отец Луи чувствовал запах имбирного пива и горячее дыхание сына палача. Тот стоял совсем близко от священника, наблюдая за его губами в ожидании, что с них сорвется признание. Не дождутся. Мальчишка держал в руке текст признания. Священник уже пять раз позволял гусиному перу падать на доски. Он не подпишет. Никогда. Никакая боль не заставит его. Никакая боль…

Отец Луи понимал, что через час, когда деревянный молоток закончит свою работу, его выкатят на площадь на тележке, привяжут к столбу и подожгут. Он сгорит. Умрет.

Считай! Считай, не давайся подступающему пламени! Но над ним уже стоял каноник. Рубины и золотая чеканка его креста сверкали на солнце. Отец Луи отказался подписать признание в шестой, и последний раз.

Второй клин был вбит в ступни ног, ломая и расплющивая маленькие косточки, хрустевшие, как множество веточек. Третий клин вошел рядом с первым: кости колен разорвали кожу, медленно потек костный мозг.

Мир, в котором пребывал кюре, то гас, то ярко освещался, грохотал и погружался в тишину, по мере того как он проваливался в забытье и вновь приходил в сознание. Эти проклятые соли каждый раз возвращали его к жизни только затем, чтобы он снова умер.

Он проклинал своих мучителей, но толпа неистовствовала, наблюдая за быстрым падением молотка, и никто, кроме юного Жака, сына и помощника палача, не слышал его слов.

Четвертый, очень широкий клин разбил лодыжки кюре. Они рассыпались с треском, эхом прозвучавшим на площади.

Затем последовали пятый, шестой и седьмой клинья. Голени и бедра, еще раз лодыжки и ступни. Кости раскалывались, разрывая красную и серую плоть. Желоба, удерживающие на месте ноги, служили каналами: кровь, костный мозг и раздробленные кости стекали по ним к пяткам кюре. (Сын палача собирал эту красную кашу в ведра: позже семейство будет продавать ее заезжим визитерам в бутылочках, как сувениры, разбавив речной водой в пропорции один к двум.)

Отец Луи хотел умереть. Пытался умереть, направлял на это свою волю. Но ни «синклит», ни толпа не должны были лишиться зрелища.

Толпа начала распевать: «Сжечь его! Сжечь благочестивого дьявола!»

Каноник подозвал хирурга, и тот поднялся на помост. Сможет ли, по его мнению, кюре выдержать еще один или два клина? Маннури считал, что да, священник может остаться живым, но лучше не рисковать. Вряд ли толпа хорошо воспримет горящий труп. Пусть кюре будет жив. Прекратите пытку и начинайте сожжение. Прокурор хотел продолжать вгонять клинья, хотя палач сказал, что пытка уже перешла в стадию чрезвычайной; если они собираются продолжать, мальчишке придется бежать домой за более широкими клиньями. Экзорцист убеждал прокурора, что надо остановиться. Ясно, сказал он, что кюре призвал на помощь свое Черное Божество и Сатана сделал священника нечувствительным к боли. Они могут загонять клинья один за другим, даже не пощадив руки, но без всякой пользы, поскольку здесь явно не обошлось без Сатаны.

Прокурор приказал убрать пыточный инструмент. Толпа ритмично захлопала в знак одобрения.

Луи дали самую сильнодействующую соль и заставили проглотить уксус и масло, хранившиеся в мочевом пузыре оленя. В потрескавшиеся губы кюре втерли сок из плодов лайма. Затем палачи раздели священника (не забыв оставить для продажи его окровавленную сорочку) и натянули через голову воняющую серой мужскую ночную рубашку. Вокруг его талии дважды обернули веревку и завязали крепким узлом. Потом его подтащили к стоявшей наготове, запряженной двумя мулами тележке. Его подняли и водрузили на скамью. Потерявшие форму ноги безвольно висели. Сын палача присел на колени сбоку от священника, не давая ему упасть и время от времени приводя в чувство с помощью соли. Юный Жак, должно быть, был рад, что на нем толстый капюшон и полумаска, поскольку толпа обрушила на медленно ползущую тележку град камней, палок и гнилых фруктов.

Возница хлестал одуревших животных до красных рубцов на коже. И вот наконец предваряемые отрядом лучников, разделивших толпу надвое, «синклит», тринадцать судей, экзорцист и избранные кардиналисты прошли через площадь к столбу для казни. Вслед за ними подъехала тележка.

Толпа сомкнулась вокруг тележки, качнула ее из стороны в сторону, так что священник упал со скамьи, а поскольку раздробленные колени не могли замедлить падение, упал плашмя лицом и грудью. Мальчишка быстро поднял пришедшего в сознание священника, потянув за веревку, завязанную вокруг его талии, и посадил гораздо более крупного, чем он, мужчину к себе на колени, как тряпичную куклу. Он крепко прижал его, показывая , что это необходимо для его же безопасности.

Кюре заговорил резким хриплым шепотом:

— Ловец Душ знает, что я неповинен в приписываемых мне преступлениях и что огонь, в котором я умру, — не более чем наказание за мое вожделение. — Он посмотрел на державшего его мальчишку, заглянул в его широко расставленные бледно-голубые глаза за полумаской. — Спаситель Человечества, не прощай моих врагов. Накажи их, сам я не могу этого сделать.

Слезы страха полились из наполовину скрытых глаз мальчишки. Только когда тележка остановилась у столба, отец пришел ему на выручку.

К столбу было прибито небольшое железное сиденье, как раз над соломой и поленницей дров. Отца Луи подняли с тележки и поместили на сиденье. Веревку, обвивавшую его талию, использовали, чтобы привязать его к столбу; один раз ею обернули его стан и один раз — шею, чтобы придать священнику вертикальное положение, а второй веревкой завязали руки у него за спиной.

Отец Транквилл совершил обряд изгнания бесов с места казни, окропив святой водой дрова, солому, палача, толпу и осужденного. Он произнес молитву против препятствующих совершению правосудия демонов, чьи козни могли бы каким-то образом избавить священника от заслуженных им мучений.

Прокурор и каноник приблизились к отцу Луи с текстом признания и гусиным пером. Еще одна порция соли и глоток сока из плодов лайма в деревянной чашке.

— Мне не в чем признаваться, — с трудом произнес отец Луи. — Дайте мне поцелуй примирения и позвольте умереть.

Каноник ответил отказом. Зрители, стоявшие поблизости и слышавшие, о чем просил осужденный, стали кричать, что каноник поступил не по-христиански, отказав кюре в поцелуе. Тогда каноник поцеловал кюре в щеку. Из толпы посыпались насмешки. Какая-то женщина, пользуясь тем, что ее нельзя было распознать в скоплении народа, выкрикнула, что каноник даровал кюре «поцелуй дьявола», а толпа начала стыдить и злить каноника.

Удушение у столба было обычной казнью, но прокурор понимал, что это не предусмотрено приговором. Отца Луи должны были сжечь живым. Немногие в толпе удосужились прочитать вердикт по делу кюре, расклеенный по всему К*** прошлой ночью. Поэтому, когда обвинитель и каноник Миньон взяли по пригоршне соломы, чтобы зажечь ее от лампы, раскачивающейся рядом со столбом и специально предназначенной для этой цели, толпа перестала скандировать: «Поцелуй дьявола!» — и принялась выкрикивать одно слово: «Задушить! Задушить! Задушить!»

Прокурор поджег солому, и, как только появились языки пламени, толпа стихла. Каноник зажег край пропитанной серой ночной рубашки кюре.

И отца Луи охватило пламя.

Тишина. Потом шипение горящей плоти. Смрад. Крики священника, нет, это были не крики: у него не было сил кричать. Это был внушающий жалость звук, пронзительный и короткий, словно кролик попал в ловушку.

Расходящаяся лучами пульсация толпы. Удовольствие, близкое к похоти. И быстро, с хрустом и треском, загорающиеся веточки, куски дерева, солома.

Дым. Клубящийся белый дым. Совершенно белый. Закрывающий обзор.

А потом из самой гущи дыма стало слышно, что осужденный кашляет, задыхается.

— Нет! — закричал прокурор.

— Этого нельзя допустить! — выкрикнул экзорцист.

Осужденный при помощи своих дьяволов мог действительно избегнуть правосудия. Он мог задохнуться от дыма еще до того, как его лизнет чистый язык пламени. Кто-то чересчур торопливый слишком рано подложил солому, дрова и лучину для растопки — они были мокрыми после вчерашнего ночного дождя и чрезмерно дымили.

Экзорцист и каноник Миньон окропили пламя святой водой, понося невидимых демонов, окружавших столб: «Exorciso te, creatura ignis…» И еще молитва: «Ессе crucem Domini, fugite paries adversae, vicit leo de tribu Juda, radis David… in nomine Dei patris omnipotentis, et in nomine Jesu Christi filii ejus Domini nostri, et in virtute Spiritus Sancti…» Они бегали вокруг столба, полы их длинных мантий проносились над кругом пламени. Они размахивали распятиями и кадилами с ладаном. Палач отошел в сторону и наблюдал за двумя стариками, плясавшими вокруг столба и похожими на демонов больше, чем кто-либо еще, кого ему доводилось видеть.

Отец Луи плавно переходил от света к тьме, от криков к молчанию.

Когда он был в сознании, он чувствовал, как пламя лижет его раздробленные ноги, поднимается вверх по их изорванной в клочья плоти. Он не мог двигать ногами. Он был подобен мясу, насаженному на вертел. Языки пламени достигали пропитанной серой ночной рубашки и охватывали спину, грудь и руки. Сильнее всего припекало бока и ягодицы. Он посмотрел вниз через удушливый дым и увидел, как кожа на его ногах обугливается и отделяется от кости. Он уже не чувствовал этого. Его глаза закрылись. Тьма.

Свет.

Он услышал, что совершается какой-то странный ритуал. Он вновь погрузился в боль, опустился в нее. Тьма. Свет… Наконец он нашел ответ на молитву: он знал, что ни небеса, ни ад не откроются для него.

Палач, охваченный своего рода душевным порывом, вступил в полосу пламени. Он дотянулся сзади до вопящей головы кюре и схватил его за шею. Один резкий поворот.

И отец Луи умер. Живой отец Луи умер.

И, словно вызванная треском в позвоночнике, на площадь спустилась стая ярких птиц. Они бесшумно слетели с каждого дерева, башенки и шпиля площади. Стая голубей, машущих серебряными и белыми крыльями, как лопастями. Сотни, тысячи птиц, прорывающих ярко-белый дым, который вдруг обрел запах фиалок. Птиц, падающих камнем, ныряющих, описывающих круги вокруг столба, пролетающих сквозь языки пламени, обжигая крылья.

Экзорцист стоял, глядя, как птицы кружатся низко над землей. Его губы шевелились, бормоча молитву. Сладкий аромат душил его, но он сознавал, что это запах святости. Он думал о наступлении апокалипсиса. Все сказанное им впредь теряло смысл.

Каноник Миньон молитвенно рухнул на колени. Случилось чудо зла, которое он всю жизнь хотел увидеть. Демоны явились, чтобы забрать кюре! Каноник стоял в языках пламени и просил избавления у Сатаны. Канонику Миньону никогда не суждено было произнести иных слов, кроме этой молитвы, обращенной к Сатане. Он умер через месяц, и причиной его смерти были признаны ожоги ступней ног и рук, вызвавшие заражение крови.

Площадь была охвачена паникой. Некоторые попадали на землю, на них садились птицы. Сотни людей, задыхаясь, побежали прочь с площади. Пятнадцать человек были затоптаны насмерть. В их память был вывешен именной список под заголовком «Невинно убиенные».