о процессе… хотя нет, скорей слушала ее, словно присутствовала на том судилище, проходившем в Шотландии в 1704 году, на котором разбиралось дело некой Беатрисы Ланг, ведьмы из Питтенвима; в итоге бедняжку приговорили к тому, чтобы положить на нее доски, а поверх них надлежало проехать — дело было зимой — тяжело груженным саням пять раз… Так вот, когда я особо внимательно следила за показаниями, которые давал десятилетний мальчик, на основании которых впоследствии и было вынесено решение о казни, как раз тут я услыхала голос, который не вторил написанному, будто эхо, а существовал отдельно. Я узнала его, как только он прозвучал у меня в ушах, — то снова вернулось нечто , я вновь почувствовала его присутствие. И голос тот прошептал на латыни: «Доверься и постигай. Доверься и учись».

И я доверилась и взялась за книги с еще большим рвением. Передо мной стояла задача: учиться. Учиться, чтобы спасти свою жизнь. Теперь я это знала твердо.

Побуждаемая незримым присутствием таинственного нечто , я еще глубже погрузилась в лежащие передо мной труды и перестала обращать внимание на окружающий меня реальный мир, становящийся все более призрачным.

Книга, первой попавшаяся мне под руку, вышла из-под пера принадлежавшего к ордену святого Амвросия монаха по имени Франциско-Мария Гуаццо и называлась «Compendium Maleficarum» . На титульном листе были дата, 1608 год, и все тот же экслибрис.

Вот что нашла я в главе седьмой, о том, что «При помощи страшных действий своих и заклинаний ведьмы насылают дождь, град et cetera ».

Можно считать доказанным со всей достоверностью, что ведьмы способны вызывать не только дождь, град или ветер, но даже и молнию. Они в силах призвать на помощь тьму, и та настанет, когда и где они захотят. <…> Они могут заставить все источники высохнуть, а реке повелеть остановить самое быстрое течение своих вод и даже обратить его вспять, как повествует о том Плиний, свидетельствуя, что последнее имело место при его жизни…

Так что, оказывается, именно я наслала на монастырь недавнюю грозу… Любопытно.

А в главе четвертой, повествующей о том, что «Ведьмы наводят чары свои при пособничестве Сатаны», написано нижеследующее:

Да будет известно, что Сатана готов обманывать нас всегда и во всем. <…> Так, дьявол способен стократно увеличить скорость перемещения тел в любой угодной ему точке пространства, и, таким образом, объект как бы исчезает из нашего зрения, а его место тем временем занимает другой, коим он замещается, да так быстро, что происходит обман чувств и присутствующие считают, будто изначальный объект превратился в нечто иное. <…> Подобным образом дьявол может якобы оживлять мертвых, тогда как на самом деле все это обман и бесовское наваждение.

И вот еще одно интересное место из тринадцатой главы, где исследуется вопрос: «Могут ли ведьмы преобразовывать тела, придавая им новую форму».

Никто не должен сомневаться, что все приемы и ухищрения, кои иные зовут метаморфозами и посредством которых ведьмы изменяют облик людей, есть лишь иллюзия и обман, ибо они противны самой сути бытия. <…> Вильгельм Парижский рассказывает, как некий благочестивый муж, известный святой жизнью, мог облачать принявшую чужое обличье ведьму в эфирную, невещественную оболочку, во всех деталях соответствующую истинной внешности чародейки: лицо в точности походило на лицо оной, живот — на ее настоящий живот, ноги — на ее ноги, а руки — на руки; но сие достигалось использованием специальных мазей и слов, требуемое сочетание коих муж сей унес вместе с собой в могилу…

От книги самого Гуаццо я перешла к вложенной в нее брошюрке. То был рассказ очевидца о событиях, произошедших летом 1644 года, когда после особо сильной грозы, сопровождавшейся невиданным градом, жители нескольких деревень близ городка Боно создали отряд, чтобы поймать злодеек, действовавших по наущению дьявола, и отомстить им за уничтоженный урожай. Возмездие было страшным. Шестнадцать женщин забили раскаленными докрасна лопатами. Их изувеченные тела запихали в печи для обжига кирпича. Тем немногим из них, которые выжили под ударами, засунули в рот смазанных оливковым маслом жаб, чтобы заглушить вопли и не дать чертовкам возможности призвать на помощь Сатану. Лишь одна женщина была оправдана — мать главного свидетеля обвинения, семнадцатилетнего паренька, про которого шла слава, что он способен распознать ведьму за сто шагов, но даже ее в ночь казни выкрали из дома, связали по рукам и ногам и столкнули с башни замка, предварительно привязав на шею груз, чтобы та падала головой вниз.

Именно с этого места я стала как бы отождествлять себя с теми, о чьих страданиях узнавала. Как сейчас помню мучительную тяжесть от скользких жаб, трепыхающихся на моем языке. До сей поры ощущаю их вкус, чувствую жгучую горечь поднимающейся рвотной массы, забивающей мне горло.

И еще раз мне стало невыносимо трудно дышать, когда я читала о Джеймсе Коури из Салема, которого в 1692 году, когда ему было всего восемь лет от роду, задавили, положив на его грудь чугунные болванки. Он пролежал под ними, задыхаясь, двое суток. «При возложении груза на осужденного язык оного распух и вывалился изо рта, а потому шерифу пришлось многократно запихивать его назад своей тростью…»

Прочла я и о ведьме из Ньюбери. Шел 1643 год, и в Англии продолжалась гражданская война. Солдаты армии Кромвеля, находившиеся под командованием графа Эссекса, следуя через Ньюбери, увидели, как старуха крестьянка идет по воде. Так, по крайней мере, они утверждали. Они поймали ее, эту «ведьму», и расправились с нею по-свойски; натешившись, они посадили ее в баркас и принялись по очереди палить в нее с берега. «С громким, глумливым хохотом она ловила пули руками, совала в рот и, пережевав, проглатывала, но так продолжалось лишь до тех пор, пока самый низкорослый солдат в команде не добрался на плоту до баркаса; размахнувшись, он сильным ударом сплеча раскроил ей висок, а затем приставил пистолет к уху и выстрелил, отчего стакнувшаяся с дьяволом потаскуха рухнула лицом вниз и скончалась…» На этом месте боль резанула мне висок, похожая на ту, которую я испытала, когда «ведьмин хлыст» рассек мне верхнюю губу; почувствовала я и глухой удар в ухо, словно меня стукнули молотком.

Могла ли я читать дальше? Следовало ли мне это делать? Зачем?.. Доверься и научись . Ах да, конечно; и все-таки я испугалась. У меня подводило живот. Было страшно: а не предстоит ли мне разделить участь всех этих ведьм?

Я посмотрела в окно. Не осветились ли верхушки далеких деревьев первыми лучами восходящего солнца? О, сколь ненавистной показалась мне в тот час мысль о рассвете! Но как бы там ни было, он приближался неумолимо. Вот он придет, и тогда… Но что это там, на полу? Я была совершенно уверена, что в темноте по нему пробежала крыса. Где-то в дальнем углу, в сумраке, что-то двигалось и скреблось. Вдруг раздался оглушительный визг, словно крыса нашла печальный конец свой в кошачьих когтях. (Моя Малуэнда? Не может быть! Хотя у кошек девять жизней, и все такое…) Я напрягла слух, но больше ничего не последовало. Однако на высоте человеческого роста я увидала висящие в воздухе чьи-то белесые, студенистые глаза… Нет, нет и еще раз нет! Все это мне, без сомнения, только пригрезилось, ибо глаза эти исчезли столь же быстро, как и появились.

Я посмотрела на свечу — та горела ярким фиолетово-синим пламенем, я протянула руку и схватила стоящий за нею кувшин с вином.

Доверься и научись. Снова этот голос. Мужской он или женский? Трудно сказать; в нем чувствуется такая властность… Опять присутствие таинственного нечто призывает меня продолжать, идти дальше. Идти к чему? Да и на самом ли деле я слышала его голос? Оно говорит? Эти слова действительно прозвучали? А может, они вошли в мой разум иным путем? Трудно сказать. Я запретила себе задаваться подобными вопросами, по крайней мере в ту ночь. Я знала , что не одна, но не желала себе в том признаться, не хотела посмотреть правде в глаза.

Еще вина. И еще книги.

Тишина, безмолвие; лишь свеча горит синим огнем, пламя ее ровное, верное.

Доверься и научись.

И тут мне попадается на глаза вложенный между страниц большой, сложенный восемь раз лист. Бумага пожелтела, покрыта какими-то чешуйками. Буквы в наборе пляшут, да и краска их какая-то смазанная — очевидно, любительская работа. Печатали явно в спешке: текст пестрит опечатками. Теперь не часто встретишь такую листовку; их печатали в прежние времена и даже снабжали тонкой обложечкой. На этой — заглавие: «L'histoire illustre du diable de la ville de Q…». [31] Когда я взяла ее, мне показалось, будто она пожала мне руку, словно поприветствовала меня. Развернув лист, величиной своею напомнивший мне географическую карту, я положила его на стол, разгладила и принялась читать:

«В лето 16… от Рождества Христова явился в славное селение К*** дьявол в обличье служителя Господа, сам отродье бесовское, посланное адскими силами, дабы губить веру и женщин. Сей дьявол именем…»

Едва я прочла имя — не то священника, не то беса, — как из мрака донесся отчетливо слышный звук, похожий на сдавленный смех. «Кажется, там сказано „славное“? — прозвучал риторический вопрос, и тут же последовал ответ: — Вот уж не думаю».

Опять присутствие. Я посмотрела и так, и эдак — никого, ничего не видно. Я продолжила знакомиться с листовкой, и неизвестно откуда взявшийся голос прокомментировал написанное еще раза два. Я читала о темных делах, творившихся в К***, о лишенных невинности девах и о торжествующих демонах, но продвинулась не слишком далеко, потому что неожиданно вскоре почувствовала рядом с собой некий источник леденящего холода, не имеющий ничего общего ни с закончившимся летом, ни с ночными заморозками; и я словно во сне увидела, как правая рука моя поднимается — холод схватил ее, точно тисками, и та утратила способность что-либо чувствовать, — берет листовку и, направляемая неведомой силой, подносит угол сухого листа к пламени свечи. Бумага сразу же занимается; она закручивается, сгорая, в хрупкую трубочку, шипит и потрескивает, а сизый дым смешивается с холодным, сырым воздухом, принесенным морским ветром. Огонь быстро добегает до моих пальцев, и я, вздрогнув, как от укуса, откидываюсь на массивную спинку тяжелого стула под грохот своих цепей.

И тут, при темно-синем свете скачущего сапфирового пламени свечи, я впервые вижу его, то самое нечто.

Так вот чье присутствие ощущала я в библиотеке. Я знала, я чувствовала его. Но теперь прежние тени задвигались по-новому; казалось, они начинают приобретать какие-то очертания — в них стала вырисовываться темная фигура мужчины. Похоже, она равными частями состояла из воздуха, тьмы и видений, те будто перемешались в ней. Стоя у стола, человек поднял свечу — из нее вырвался при этом ослепительный сноп голубого огня, — и я увидела его отчетливее.

— Все было совсем не так, — промолвил он звучным голосом, — совершенно не так.

Это был он, тот демонический кюре из К***, отец Луи М***, который умер две сотни лет назад и с тех пор не числился среди живых.

Его появление было невероятно! И все-таки усомниться в нем стало уже невозможно. Я и теперь не могу этого сделать, ибо в таком случае пришлось бы погрешить против истины. Свершилось!

Гость стоял передо мной в простом черном одеянии. Посмотрев на меня внимательнее, он слегка улыбнулся. Мне пришло в голову, что это я, должно быть, вызвала у него эту лукавую улыбку, подобно тому как луна вызывает прилив. Он обошел вокруг стула и провел руками по моим плечам, шее, груди. Прикосновение было холодным — о да, холодным как лед. Затем, пригладив мои волосы, пальцы его скользнули к затылку. Потом, наклонясь к самому уху моему, он прошептал:

— Мы знаем, кто ты. — И дрожь пробежала по моему телу при звуке его голоса.

Я встала — снова ужасный лязг кандалов, ограничивающих мои движения, — и повернулась к нему.

Мы стали лицом к лицу, он в черной рясе, а я в дурацком розовом платье, этом краденом шелковом тряпье. Он оказался лишь чуть-чуть выше меня.

Затем он отступил, сделав шаг назад, и… неужто мне самой захотелось этого… его сутана сползла с его плеч, и я увидела, что под нею он голый. Она словно зола осыпалась с него и темной кучкой упала к его босым ногам.

Отважусь ли я поднять на него глаза?

— Да, — сказал он, — посмотри на меня.

Неужели он прочел мои мысли? Кто этот священник? Что собой представляет?

— Regarde — moi![32] — И, продолжая улыбаться, он сделал еще шаг назад, чтобы я смогла его лучше разглядеть.

Он поднял над головой длинные, мускулистые руки, сложив ладони, словно в молитве. И медленно стал поворачиваться. Вращаться. Будто в танце. Показывая себя, свою красоту. Он был и вправду прекрасен. И спереди, в полный рост, и сбоку, и сзади. Он улыбался, видя мой благоговейный восторг, мой страх, мое незнание. Он упивался моим устремленным к нему взором, моим взглядом в упор.

О, эти черные пучки волос у основания поднятых рук! Ах, эта грудь, слегка прикрытая пушистой порослью, и эти соски, похожие на розовые бутоны! А широкая мускулистая спина! И талия, плавно переходящая в крутые, сильные бедра. Великолепно очерченные ноги. Налитые, упругие ягодицы. Длинный, гибкий уд его естества. Изгибы икр. Ступни с изящным подъемом…

То была красота, которой я прежде не знала, которой никогда не видела.

Слезы жгли мне глаза. Отчего я расплакалась? Не оттого ли, что уже в тот миг я узнала правду? Не приоткрылась ли мне в эту минуту загадка и тайна всей моей жизни?

…Священник приблизился ко мне. Почти невесомыми пальцами он смахнул мои слезы; при его прикосновении они застыли, превратившись в жемчужины, которые он взял в руки и растер в порошок. А затем руки его снова медленно прошлись по моим плечам, пробрались к затылку и расстегнули там застежку на платье. Я стояла перед ним, ожидая, когда теплое дыхание сорвется наконец с его уст. Но тщетно. Он медленно освободил мои плечи от платья, опустил его ниже, и я предстала пред ним обнаженной до пояса.

Мы знаем, кто ты.

А я стояла, полуобнаженная, перед этим… существом. Он выглядел, конечно, похожим на обычного, то есть смертного, человека, но разве не был он мертв последние двести лет? А его прикосновения… Он был холодным и…

— Я инкуб, дух знания, — проговорил он. — Не бойся, — таковы были в точности его слова, которые он сопроводил широчайшей улыбкой и проникновеннейшим взглядом. Под пристальным взором его глаз мне захотелось зажмуриться. Он положил руки на мои груди. Кожа пошла пупырышками от ледяного прикосновения. Но каким бы холодным оно ни было, кровь моя от него почему-то быстрей побежала по жилам. Я почувствовала тепло. Фарфорово-белые грудь и шея зарделись. Он возбуждал мою плоть своими умелыми пальцами и точно так же возбуждал мою душу своей улыбкой.

Едва он, наклонясь, притронулся к моим оковам, как они с бряцанием свалились с меня. Возможно, проржавевший язычок замка обломился при его прикосновении? Я сейчас не знаю, так ли было на самом деле, но это уже не имеет значения.

Я стояла перед священником и выполняла все в точности, как тот велел. Он не всегда произносил указания вслух, но они всегда были понятны.

Сделав шаг вперед, я переступила через лежащие на полу кандалы. Розовое платье соскользнуло на пол, и я не подхватила его; оно легло у моих ног шелковисто поблескивающей заводью, так что я попросту вышла из нее (как давеча вышла из своих цепей), расплескав по ржавым ее берегам розовые лохмотья.

— Словно Афродита из морской пены, — отметил отец Луи, этот, видимо, прирожденный льстец, наблюдая за представшею перед ним живою картиной.

Уж не смеется ли он, подумала я. Тот покачал головой и ответил, что вовсе нет.

Власть его надо мной возрастала с каждым новым ласковым словом, с каждой новою похвалой, каждый раз, когда по мне новой волной пробегала дрожь, пока наконец я не почувствовала, что принадлежу ему всецело. Обольщение состоялось. Я была готова сделать все, о чем он попросит.

Он наклонился и поднял лежавшее на полу платье, затем одним легким движением разорвал его по шву от выреза на груди до подола и, отодвинув книги, расстелил на дубовом столе, словно шелковую скатерть. Этот кюре был неимоверно силен: он поднял меня без видимого усилия и, похоже, всего лишь дотронулся ногой до стула, отчего тот отлетел к самой стене. Кто он такой? Неужто действительно дух, один из инкубов? Невероятно! И тут у меня зародился вопрос: друг он или враг?

На мне ничего не осталось, кроме Паучихиных башмаков — той самой сшитой из белой кожи и сильно разношенной пары с потертыми носками. Я забралась на стол и легла на спину, как он меня попросил…

Как он велел мне. Возможно даже, он бережно завалил меня, я не помню.

Встав между моих ног, он склонился к моему лицу, и я почувствовала, как моего бедра коснулось, скользнув по нему, его напрягшееся естество; срамной уд его был также холодным, и формою он показался мне похожим на бивень или рог; его вид меня напугал — тогда кюре подал мне кубок с вином.

Полуобняв меня, он поддержал мою голову левой рукой, чтобы я могла пить, а правой поднес кубок к моим губам. Осмелев, я отважилась заглянуть в ледяную бездну его глаз. Он провел по тоненьким красным ручейкам, струившимся из уголков моего рта, кончиками пальцев, затем, поднеся к своему рту, облизал их. Он приблизил свои губы к моим; из них я приняла еще немного вина, всего несколько ледяных капель, одну за другой.

— Стыдно было бы дать им пропасть зря, — промолвил он, — столь они драгоценны.

Я лежала на спине; кубок, поставленный священником на стол, касался моего бедра.

Сперва он поднял мою правую ногу, потом левую. Расшнуровав, медленно стянул с меня белые башмачки. Всюду, где он касался меня, я чувствовала холод, но вскоре ощущение прикоснувшейся льдинки уступило место… чувству огня ; воистину мне представилось, что все тело мое объято пламенем, но каким дивным показалось мне это новое ощущение.

Кюре взял обе мои лодыжки в левую руку и задержал их на весу. Я не могла шевельнуть ими, да мне и не хотелось. Правой рукой он потянулся за вином. Взяв кубок, он медленно полил из него мои ступни, лодыжки, после чего поднял мои ноги повыше, плеснул еще вина и с видимым удовольствием стал смотреть, как вино течет по ногам, оставляет повсюду красные следы — сперва затекая на голени, потом икры, колени, бедра, а затем и еще дальше.

Отец Луи этим, однако, не удовлетворился и обильно полил еще раз бедра, а после них живот, посреди которого образовалась небольшая лужица, а также грудь.

Если он прикасался к вину, оно густело, превращаясь в холодный желеобразный бальзам, который он втирал в мою кожу. Я ощутила в сосках прилив крови, они набрякли и отвердели, когда кюре намазывал бальзамом мои груди.

Вскоре он толстым слоем покрыл меня всю целиком, и я, должно быть, выглядела как жеребенок, только что покинувший материнскую утробу. Я была вся в красных пятнах, будто собственная моя кровь просочилась сквозь кожу. Стоя у конца стола, отец Луи преклонил перед ним колено, как перед алтарем. Я приподнялась, опершись на локти, повинуясь поданному мне знаку, призывающему смотреть, что он делает. «Погляди на мою работу», — проговорил он. Голова его оказалась между моих разведенных ног. В руках он держал окрасившийся в красный цвет кубок и белую свечу, все еще горящую синеватым пламенем. Он улыбнулся; наши взгляды встретились, и он наклонился, чтобы поцеловать меня… там. Я ощутила, как на меня надвигается холод. Его поцелуй… Губы его коснулись внутренней стороны моего бедра. Он отхлебнул вина из кубка, сделав несколько глотков, поднося при этом свечу все ближе и ближе к моему телу.

Мне показалось, что я могу потерять сознание.

— Расслабься, — велел священник, — вдохни глубже. Посмотри мне в глаза. Почувствуй меня.

Я слышала все эти слова, но не знаю, которые из них он действительно произнес.

Но только после того, как они дошли до меня, я поняла, что мне вовсе не больно. Вернее сказать, та боль — от чересчур близкого к моей коже огня свечи, от ощущаемой мною тяжести ледяного тела, от холодных, ощупывающих меня пальцев, — так вот, эта боль, как я теперь осознала, на самом деле возвышенна и прелестна. Я отдалась ей и погрузилась в пучину сладчайших мук. О, каких сладких!

То, что прежде казалось ожогом, стало вполне терпимым лихорадочным жаром.

Однако вскоре его уста, в уголках которых неизменно играла лукавая улыбка, слегка приоткрылись, и я увидела, как между губ показался кончик языка. Потом язык высунулся на полную длину, затем… он вылезал и вылезал изо рта, будто все не мог остановиться. Он был очень длинный. Невероятно длинный. Он висел, словно красный, тяжелый кусок мяса. Кюре дал ему повисеть вот так, чтобы я смогла как следует разглядеть его.

Мой затылок с глухим звуком ударился о дубовый стол. Едва прикоснувшись к моим ресницам, священник опустил веки на моих доселе широко раскрытых глазах, как это делают мертвым.

От прикосновения его языка вино становилось густым, вязким, холодным. Оно действительно походило на какой-то бальзам или даже скорее мазь; он с жадностью принялся ее слизывать, набросившись на нее, будто голодный на хлеб. Он начал с лодыжек и затем следовал теми путями, по которым недавно текло вино… Ниже, ниже, затем вверх, через все тело мое… И вот уже он целует лицо, проводит языком по всем ранам на нем, и я знаю, что прикосновения эти исцеляют их. Уже через несколько дней страшные темно-зеленые и иссиня-черные кровоподтеки стали едва заметными синячками, а шрамов не осталось совсем.

Я открыла глаза. Тело мое было красным от вина, как будто оно истекало кровью из многочисленных открывшихся ран. А он по-прежнему находился рядом, склонялся надо мной в мерцающем свете свечи, горящей синим пламенем.

Наконец, положив руки мне на бедра, священник встал, словно готовясь к молитве, на одно колено перед столом, с которого безжизненно свисали мои ослабевшие ноги. При этом улыбка его стала еще шире и…

— Ну, милочка, — проговорил он, — а что у нас там?

Холодные руки отца Луи легли мне на бедра с внутренней стороны и раздвинули их. Он поднял мои ноги и водрузил себе на плечи. Затем пальцы его скользнули ниже. Потом я почувствовала ледяное прикосновение кончика его языка.

Мы поможем тебе понять, кто ты есть. Слова эти прозвучали как обещание.

…И тут я увидела что-то необычное в темном дальнем углу библиотеки, который не могли осветить ни тусклая луна, ни слабый огонь странной свечи… Там, в глубокой тени, из которой пришел отец Луи, я снова заметила какое-то движение. Во мраке угадывались чьи-то неясные очертания… Какая-то сгорбленная фигура.

— Подожди, — сурово приказал отец Луи. Но на сей раз явно кому-то другому. Ко мне же он обратился мгновением позже и прошептал: — Мы поможем тебе понять, кто ты есть.

— Мы?..

Мне почудилось чье-то присутствие , такое же, как перед появлением из теней отца Луи. И я уставилась в темноту широко раскрытыми глазами. Может, из-за тучки вышла луна, а может, вдруг ярче разгорелось пламя свечи, но только я неожиданно увидала, как сквозь сумрак проступило лицо какого-то человека. Сам он был виден нечетко. Мужчина то был или женщина, принадлежал к сему миру или к потустороннему — я не могла определить.

Затем это существо заговорило. Хотя, по правде сказать, трудно было назвать членораздельной речью производимые им звуки. Они скорей напоминали те, которые издают дикие звери. Были похожи на злобное хрипенье кого-то из них, попавшегося в капкан. Но я снова и снова вслушивалась в слова, которые с каким-то сумасшедшим упорством произносил сиплым шепотом упрямый голос, пока наконец не разобрала их. О мой цветок, прекраснейший из прекрасных. Должно быть, существо догадалось, что я поняла его, ибо перестало говорить. Но все равно я ощущала его присутствие, могла почти видеть его стоящим во тьме. Как долго уже взирало из мрака это порождение теней на меня и отца Луи, сколько времени разглядывало нас, пока мы лежали на дубовом столе?

Но тут отец Луи что-то сделал со мною прикосновением среднего пальца правой руки, и я совсем позабыла о тенях. Пока… Не знаю, действительно ли я колебалась узнать то, чему он собирался меня научить, и желала ли я действительно раскрыть тайну теней, а не собственные свои тайны.

Мы знаем, кто ты. Мы поможем тебе понять, кто ты есть.

Пожалуй, слова его показались бы мне угрозой, не видь я его лица… Оно было так прекрасно… О, сколь красивым показался мне кюре! Ах, в нем было все: сила и мощь, страстность и грусть… Кажется, я улыбнулась ему в ответ.

— Остановитесь . — Это из темноты донесся еще один предсмертный хрип. Все тот же голос. — Прекратите ваши игры!

—  Успокойся, та mariee[33], — отозвался священник. — Эта девица живая, и ей нравятся мои игры.

— Скорее, Луи! Те, другие …

— D'accord, tais-toi![34]

— Но пока ты будешь играть в свои… в свои игры, они придут сюда и …

— Ну и хорошо, будь ты проклята!

— С этим ты опоздал, топ pretre. [35]

— Тогда пусть будут прокляты они!

— Oui. Tous et tout[36], — донесся ответ.

Отец Луи вынул свечу из подсвечника. У него в руке она показалась мне очень толстой. Наверное, толщиной с его запястье. Круг света от нее сразу расширился, и я увидела те части комнаты, которые прежде оставались в тени. Непонятное существо по-прежнему находилось в библиотеке, и оно вновь заговорило:

— Vite, Louis![37]Скорее показывай ей все, что тебе надо!

Отец Луи опустил свечу и поднес так близко к моему лицу, что я почувствовала жар ее ровного пламени, почувствовала, как оно жжет и слепит глаза. О, не надо, пожалуйста…

— Я не сделаю тебе ничего плохого, — едва слышно шепнул он и, широко улыбнувшись, добавил: — Во всяком случае, не опалю.

Он снова оказался надо мной. Вес его тела, такого холодного… Оно было осязаемо, но казалось таким бесплотным, таким… бестелесным. Скорее он походил на куклу в человеческий рост, сделанную из папье-маше, только мягкую и гибкую. Что-то притягивало меня к нему. Я не смогла бы пошевельнуться, даже если бы захотела. Он будто сковал меня — своей волей, какою-то странной, колдовской силой, связавшей нас; сковал, словно моими давешними кандалами.

Отец Луи поцеловал меня. Лизнул в губы; я почувствовала, как он их разжимает, просовывая ко мне в рот свой язык. И я вновь чувствовала при этом леденящий холод вперемежку с огнем. Он заполнял меня всю. Рот мой растянулся, чтобы вместить его. Глаза мои были крепко зажмурены — сперва от страха, а вскоре от изумления и восторга… Руками, не менее холодными, чем язык, он ухватил меня за шею и держал, словно хотел меня задушить; он притягивал меня к себе, будто желал втянуть в себя. Язык его проник глубоко в горло. Немыслимо глубоко. Уж не вырастал ли он? Мне представлялось, что его язык увеличивается внутри меня. Рот мой и глотка оказались заполнены им полностью, и, когда я начала задыхаться, кюре…

Кюре втянул его обратно, и…

Я увидела его смеющиеся ясные глаза, совсем рядом с моими.

Душа моя содрогнулась, а глаза начали раскрываться все шире и шире.

И вновь прозвучал голос из темноты:

— Не так быстро, Луи. Не прошедшая посвящения…

Тогда, ослабив мышцы моего замороженного горла, я приподнялась и, словно кобра, сделав молниеносный бросок, глубоко заглотила язык священника.

Он попытался было вытащить диковинный язык из моего рта (страстность моя удивила и меня, и его), но я изо всех сил старалась принять в себя его весь, без остатка. Холод его уже не препятствовал мне. Но тут я почувствовала, что его толщина убывает, словно рассасывается, и он приобретает обычные, человеческие размеры; и я принялась яростно ласкать этот «похудевший» язык своим. Когда наконец отцу Луи удалось высвободить его из моих уст, он произнес:

— Хочешь ты или нет, но я вижу, что именно такие забавы тебе по душе.

Возможно ли? Неужто у меня оставалось довольно собственной воли , чтобы хотеть чего-то самой, и присутствия духа, чтобы?.. Нет, я делала все совершенно бездумно , хотя чувства мои теперь обострились до такой крайней степени, что все должно было причинять боль… да, боль, но и наслаждение тоже… Сопротивление мое все более ослабевало, и я не в силах была противиться тому, что последовало, — теперь уж до самого конца. Священник мог делать все, что угодно.

— Да, — снова произнес он, — именно такие забавы…

И с этими словами он погрузил фитиль свечки в вино. Тот зашипел и затрещал, но синий огонек не погас; он попросту продолжал сиять через граненый хрусталь кубка. Руки священника тоже светились; мне почудилось, что я могу видеть через их мерцающую плоть. Да, так и есть! В них нет костей. Мягкие и однородные, как перчатки с детской руки. Он повернул свечу так, как до того поворачивал кубок, и мне показалось, что форма ее изменилась. Она приобрела вид не церковной свечи, а… мужского естества, такого же, как у самого священника, чей уд поднялся и отвердел.

Он вынул восковой фаллос из кубка и поцеловал меня там… Прикосновение ледяного языка оставило огненный след…

Мои губы… Там… Их розовый, влажный изгиб наводил на мысль о свежевыловленной морской раковине — так сказал он. О, какими мучительно-сладкими были его ласки!

Его поцелуи продвигались все выше и выше, пока он не сделал наконец и со мной то же, что я только что сделала с его языком. Моя плоть оказалась у него во рту. Я чувствовала, как она увеличивается, чувствовала прилив крови. Язык его быстро и легко бегал по…

— Еще не… — проговорил он, — еще ни разу… — В голосе его прозвучали восхищение и высокая оценка.

— Они приближаются! Заканчивай!