ГЛАВА 1История моего детства, без всяких прикрас

В далеком 1812 году я пришла в «Камень» — женский монастырь, высившийся каменною громадой близ деревушки С*** на самой границе Нормандии и Бретани — настолько, однако, нечеткой, что никто не мог сказать, в какой именно из этих двух французских провинций я вверила себя милости церкви. Взявшие меня под опеку монахини в течение последующих двенадцати лет без устали преподавали мне все одну и ту же нехитрую истину: если я буду жить в чистоте и вере, как это делают они, то у меня может появиться небольшой шанс предстать когда-нибудь пред лицом Божьим… Но увы, пока что мне довелось узреть лишь лик Сатаны. О, сколько раз он представал предо мною в небесно-прекрасных мордашках юных дев… Однако же, дорогой Читатель, в мои цели вовсе не входит сгущать краски; я лишь хочу ввести тебя в курс дела… Итак, продолжаю. Мирок, где я обитала, ограничивался пределами деревушки С*** да спускающимися к ней с окрестных холмов полями, огороженными частоколами, переходящими вдали в живые изгороди и каменистые межи. Селение состояло из разбросанных там и сям домиков, окружающих три более значительных двухэтажных строения, соединенные галереями, одни из которых были открытыми, а другие нет. Постройки были сложены из потемневшего от времени камня и крыты плитками сланца, на которых непогода также оставила свои следы. Их окружали высоченные шпалеры, увитые плющом, причем настолько густо, что, казалось, дневной свет едва проникал в монастырь.

Три главных его здания стояли на некотором расстоянии друг от друга и под прямым углом, образуя внутренний дворик, посреди которого высилась посвященная Святому Сердцу Иисусову стела; то были корпус Святой Урсулы — большой и какой-то бесформенный, где на втором этаже находилась зала, служившая для сестер-монахинь местом нечастых собраний; под нею размещались кухня и рефекторий, место монастырских трапез; наверху другого корпуса находился дормиторий, где мы спали, а под ним — кельи монахинь и классы для занятий с воспитанницами; там же располагались административные помещения и гостиная, в которой девицам дозволялось видеться с посетителями; третьим же корпусом являлась собственно монастырская церковь Пресвятой Девы Скоропослушницы, при которой имелись также сестринская капелла, главная зала библиотеки и несколько книгохранилищ поменьше. За церковью виднелись коровник с конюшнями, а еще дальше — кладбище, где без лишней суеты, по-домашнему, хоронили усопших обитательниц монастыря. Еще в нем имелись прачечная, голубятня, плотницкая мастерская и кузница — да еще одно здание под названием «флигель», которое простояло пустым и бесхозным все двенадцать лет, что я провела в С***. Заборчик из выбеленного штакетника ограничивал ту внутреннюю часть монастырского пространства, где нам, воспитанницам, надлежало пребывать, и мы, выходя на прогулку, дважды в день собирались гурьбой, обступив Святое Сердце. Младшие девочки составляли круг внутренний; они стояли так близко, что могли хорошо различать само алое сердце, задрапированное мраморными складками Христовых одеяний. Если погода благоприятствовала, мы подолгу оставались во дворе, окружая вот так Святое Сердце; мы стояли подбоченившись и выделывались так и эдак, выгибая талию, принимая всякие позы, но всегда тщательно следили за тем, чтобы по крайней мере одною ногой стоять на земле твердо, потому что именно так пристало вести себя «благовоспитанным девицам». Зимою же мы обычно толпились под укрытием галерей, где предавались вволю тем же гимнастическим упражнениям, то есть изгибались и потягивались. При этом я всегда старалась держаться с краю, поближе к кухне: а вдруг сестре Бригитте понадобятся мои услуги?

Дело в том, что я единственная воспитывалась за монастырский кошт, и мне приходилось работать за свое содержание. Обычно на кухне, иногда в прачечной или в саду. Правда, за младших воспитанниц отвечала сестра Исидора, а старшими занималась сестра Клер де Сазильи (а те, в свою очередь, подчинялись матери-настоятельнице Марии-дез-Анжес), но я-то хорошо понимала, кто мой главный начальник: старенькая, немощная сестра Бригитта. Я любила ее; она была ко мне добра. Еще ко мне по-доброму относилась Мария-Эдита, приходящая работница, с которой я познакомилась вскоре по прибытии в С***; она была из деревни и трижды в неделю помогала нам стряпать; кроме того, делала для монастыря всяческие покупки, потому что сестры-монахини вообще относились ко всему мирскому с подозрением, ну а к любой коммерции и подавно. Кстати, впоследствии именно я, позанимавшись с нею в своей каморке у кухни, научила бедняжку читать… Ах да, я ведь еще не сказала, что по просьбе сестры Бригитты меня поселили отдельно от прочих, но я и не думала возражать. Правда, возражала сестра Маргарита, ключница: ей пришлось пожертвовать не только кладовкой, но и выкопанным под ней погребом, потолок которого служил мне полом. В комнатушке, зимою холодной, а летом сырой, по стенам вечно стекали капли, но мне она подходила. Там я была предоставлена самой себе, а свободу я уже тогда научилась ценить превыше всего. Ко мне никогда не приходили послушницы и не могли увидеть, что я сплю, подложив Библию под подушку. Никто никогда не будил меня на рассвете грубым окриком. Свеча, горевшая ночь напролет, ни разу не привлекла ничьего внимания. И наконец, еще одно счастье: сразу за дверью кухни был водовод, из которого я брала воду, чтобы, как следует запершись у себя в комнатушке, принять ванну.

Жизнь моя вовсе не сводилась к работе, окупающей мое содержание в монастыре, — хотя знали бы вы, сколько мне довелось перечистить картошки, перебрать крупы, выпотрошить рыбы!.. Еще я училась, и требовалось хорошо приготовить все уроки. Ведь если бы я не числилась прилежной ученицей, то… Правда, никто мне об этом не говорил напрямую, но я прекрасно понимала, что это подразумевается, — меня вполне могли отослать в сиротский дом или еще в какое-нибудь не слишком престижное заведение, принадлежавшее ордену сестер-урсулинок.

Так что я пристрастилась к чтению в весьма юном возрасте. Не существовало книги, которая мне оказалась бы не по зубам. А что за книги хранились в библиотеке! Многие из них были просто удивительны, хоть мне и попадались порою сочинения по теологии, которую я ненавидела, и целые стопки виршей, проникнуть в сокровенный смысл которых мне так и не удалось… Кажется, мне было лет десять, когда я принялась изучать греческий под наставничеством сестры Марии де Монмерси. Я ушла в него с головой, но лишь до тех пор, пока не открыла для себя латинский язык, которому и принесла клятву верности, как вассал своему сеньору. Я поняла: это мой язык! Меня привлекала присущая ему рациональность, и строение предложений открывалось мне, доставляя наслаждение, как разгадывание отлично придуманной головоломки. Не хочу сказать, что фразы из Эсхила и Цицерона так и слетали с моего языка, когда я бродила по монастырю, но со временем я действительно стала владеть латынью и греческим свободно. Конечно, немало часов я посвятила и тому, чтобы совершенствовать знание французского и его братьев — итальянского и испанского. Прилежно корпела я и над английским, и над немецким языками в уединенной своей комнатке, причем прилежно в равной степени, хотя мне нравились мириады исключений в первом из них и отталкивало гортанное кудахтанье второго. Мне приходилось полагаться при этом исключительно лишь на имевшиеся у меня тексты и на собственную сообразительность, потому что по-английски в монастыре не говорил никто, а немецкий знала только одна монахиня (дряхлая сестра Габриэлла, вся помощь которой в овладении нюансами произношения сводилась к неодобрительному покачиванию головой).

Математика, чистописание, география… Все это было слишком просто, а потому неинтересно; с этими предметами я справлялась легко. (Не слишком скромно, зато правда.) В учебе я вскоре оказалась впереди всех и даже заслужила право ежедневного доступа — увы, лишь на один час — к личной библиотеке самой матери-настоятельницы Марии-дез-Анжес.

О, что за библиотека!.. Роскошные переплеты из мягкой кордовской кожи. И голубой дымок, всегда, казалось, витавший там в воздухе (матушка Мария-дез-Анжес любила побаловать себя тончайшими испанскими сигарками, en vie privee. [1]) Солнечный свет просачивался в библиотеку сквозь два больших витража из баварского стекла. Пестрота бликов завораживала, вызывая трепет. Обычно я садилась так, чтобы разноцветные лучики скользили по строчкам, которые я читаю… Воспоминания о часах, проведенных в библиотеке матери-настоятельницы, — лучшее из всего моего детства; я рада, что они у меня были, потому что все остальное — это воспоминания о хаосе, взявшем верх над порядком.

Порядок? Вообще-то жизнь в монастыре являлась вполне упорядоченной. Все наши дни расписывались по часам. То были часы богослужебные, в которые предписывалось читать или петь те или иные молитвы: сперва шла Утреня, затем следовало Великое Славословие, потом шли службы Первого часа, Третьего и Шестого, затем Девятого, за ними Вечерня и Повечерие. После Славословия мы один час учились, затем колокол созывал всех воспитанниц к завтраку, состоявшему из ломтя белого хлеба (восхитительно теплого по четвергам и понедельникам), толстого кружка холодного сливочного масла и кофе. Мы ели молча, сидя на скамьях за длинными деревянными столами. На нас надевали простые серые передники, на рукавах топорщились белые тюлевые буфы (теперь это выглядело бы так необычно!); волосы были заплетены в косички или заправлены под шапочку из белой замши.

Завтрак длился полчаса. Затем иногда служили малую Мессу, но чаще сразу после него продолжались занятия. Затем шла служба Третьего часа либо — по праздникам — торжественная большая Месса. Потом снова уроки. Иногда младшим девочкам устраивали пятнадцатиминутную переменку, во время которой те получали черный хлеб и воду. Три раза в день, согласно распоряжению матери-настоятельницы, звучал Ангелус — колокол, призывавший нас молитвенно вспомнить о Боговоплощении.

Главная трапеза начиналась в полдень, по-французски Meridienne . В отличие от Англии, где обедают вечером, она называлась обедом и состояла из овощей с монастырского огорода, но иногда из тушеной дичи или рыбы, которую Мария-Эдита выклянчивала «Бога ради» у рыбаков на причале. Иногда же нас угощали вином из богатых погребов, о пополнении запасов в которых непрестанно заботилась мать Мария-дез-Анжес. Кормили нас хорошо — наверное, благодаря ее присутствию в трапезной: у нее был вкус… как бы это сказать… к маленьким удовольствиям жизни. (Я прислуживала за столом и ела после всех остальных девочек, в компании с работницами и престарелыми немощными монахинями. Однако данное обстоятельство никогда не унижало меня, хотя порою мне намекали, что в нем есть нечто постыдное.)

После обеда — прогулка, отдых или молитва; выбор зависел не от нас. Затем служба Шестого часа. Снова учеба. Вечерня. Молитва. Учеба. Легкий ужин: фрукты или сыр. Повечерие. И наконец сон. Небольшое послабление нам давали только во время летних каникул, когда большинство девочек покидали С*** и отправлялись к семьям; многие монахини тоже отпрашивались из монастыря кто куда.

…Что до моей жизни в С*** — я старалась тянуть лямку. Находила прибежище в упорядоченности жизни монастырской школы, в несмолкаемом тиканье церковных часов; каждый день все одно, одно, одно… Я все глубже уходила в учебу.

…И все-таки нужно сказать еще кое о чем. Не хочется, но надо. И я скажу.

В школу монастыря С*** присылали девочек определенного круга, и порой мне казалось, что немилосердное Провидение нарочно забросило меня туда, чтобы напоминать им о множестве имеющихся у них предо мной преимуществ. Эти создания были словно кружева по сравнению с дешевой тканью моих сорочек, словно бриллианты по сравнению с моими убогими побрякушками. По достижении зрелости им предстояло взойти в иные сферы. Отцы их нажились на торговле; и хотя перед их дочерьми задирали нос некоторые из девиц, в чьих жилах текла кровь более голубая — по сравнению с теми, кого они называли «простушками», — те все-таки были богаты. Они любили болтать о приданом и бриллиантах; о том, куда собираются выехать их papa и mama и с кем именно: поиграть в поло с кронпринцем какого-нибудь немецкого княжества, на скачки — с известным индийским раджой, позавтракать в Париже — с некой шведскою баронессой, et cetera, et cetera…[2]Они говорили на языке, который не был моим .

Ну и прекрасно. Пускай из Парижа мне никогда не присылают перевязанных ленточками посылок. Мне, разумеется, не суждено провести лето в местах, где разговаривают не по-французски. Меня никогда не вывезут куда-нибудь «на воды». И никогда никто не закажет какой-нибудь пустячок для скрипки и фортепиано, чтобы его сыграли на мой день рождения. Тут ничего не поделаешь.

И все-таки, несмотря на мою застенчивость и на то, что другие девочки не видели меня в упор, я стала любимицей некоторых из монахинь еще в самом нежном возрасте. Порою внимание, которое те уделяли мне во время занятий, вгоняло меня в краску. В частности, одна из монахинь, похоже, влюбилась в меня без памяти. На занятиях она смотрела на меня во все глаза, каждый вопрос адресовался мне, каждый ответ преподносился мне, словно дар. Со временем такое внимание пошло на убыль; но все равно порою я не могла оторвать взгляда от своих рук (столь предосудительно больших!) или от ельника за окном классной комнаты — лишь бы не встретиться глазами с уставившейся на меня учительницей. Особенно это касалось одной из монахинь… Конечно, мне было невдомек, что ей могло быть нужно; теперь-то я могу отважиться сделать предположение, потому что с тех пор многое узнала о жизни женщин, запертых в монастырских стенах, но тогда мне такое и в голову не приходило.

Возможно, подобные знаки внимания со стороны монахинь и вызывали у других девочек некоторую неприязнь ко мне, но я старалась этого не замечать. Пускай болтают что хотят, думала я. Получала ли я удовольствие, вызывая у них зависть? Возможно. Ведь у меня не было ни их богатства, ни их красивой, легкой жизни. Так пусть завидуют мне хотя бы на уроках.

Разумеется, чем больше внимания уделяли мне монахини, тем сильнее отдалялась я от сверстниц; одно равнялось другому, и данное уравнение не могло быть решено в мою пользу. Да я и не пыталась, а только еще сильней набрасывалась на учебу. Для меня не существовало ничего, кроме книг. Я ими жила.

Однако спустя несколько лет после приезда в С*** я начала кое-что понимать. Например, почему живу на особом положении, в разладе с другими воспитанницами, с разладе с самою собой… Потом я начала замечать, как изменяется мое тело. Внешность моя претерпевала перемены, которых я не могла не стыдиться. Другие тоже менялись: некоторые воспитанницы рано превратились в женщин. Но ничто из происшедшего с ними не напоминало того, что случилось со мной, и это меня тревожило. Напрасно ждала я, когда пополнею, — судьба и здесь меня обделила.

Конечно, в большинстве своем наши девицы были весьма простоваты, но мне они казались совершенством, изящными, словно куколки в кружевных белых платьицах. Одна, как я припоминаю, носила камею с изображением своей матери, скончавшейся при родах, на шелковой ленточке цвета зеленого яблока. Другой, бледной и болезненной, порою разрешали надеть жемчужные сережки, присланные с Азорских островов отцом, — и в этих украшениях, похожих, как я теперь понимаю, на застывшие слезы, было так много символичного. Меня буквально тянуло к ней. (Гордость мешает мне назвать здесь ее имя. Да и слово «подруга» было бы не вполне точным.) Хрупкая, часто болевшая, она жила вне интересов «женского клуба», которые столь волновали прочих девиц. Причины, от нас не зависящие поставили и ее, и меня вне их общества: она была хворая, а я… alors[3], это была я. Порою она проявляла ко мне доброту; непривычная к этому и всегда начеку, я, однако, стала принимать знаки внимания с ее стороны и старалась, в свою очередь, отвечать тем же… Ни одно из добрых дел, хотя бы самое незначительное, не забывается никогда; в это я твердо верю. Добрые дела, словно золотые монеты, всегда в обращении, всегда ходят по свету, принося людям радость. Но есть и нечто противоположное доброте, оно хорошо мне знакомо, но не заслуживает, чтобы его называли по имени.

…Разумеется, все наши девицы, словно явившиеся в наш мир из царства моих грез, казались мне их земным воплощением. Они были тем, чем я желала бы стать, но не могла. Поймите: тогда я мечтала перемениться. Мечтала: а вдруг я созрею еще и стану хоть отдаленно напоминать ту, кем казалась мне каждая из них, то есть сделаюсь красивой девушкой. Но я была… неизящная, лишенная грации, длинная жердь. Со временем я рассталась с подобной мечтою и примирилась со своей судьбой, со своей телесной оболочкой, данной мне свыше, в своем роде единственной.

Я и прежде отличалась высоким ростом, но лет в тринадцать-четырнадцать я вытянулась и стала на целую голову выше любой другой девочки в С***. Но фигура моя оставалась угловатой, ей недоставало мягко очерченных линий. Мои сверстницы были пышечки, а я — кожа да кости. Руки и ноги стали такими длинными, что это смущало меня, а кроме того, необычайно сильными. (О, как я вспыхивала, когда сестра Бригитта просила достать с буфета кувшин, или открыть дверь, которую заклинило, или откупорить бутылку вина, если в той очень туго засела пробка!)

Даже черты моего лица стали меняться — конечно, почти незаметно, однако мне эти перемены казались внезапными и ужасающими. Лоб увеличился и стал выпуклым, скулы приподнялись и еще более выступили вперед. Глаза меня тоже тревожили: они казались окнами в мой тайный мир, и я боялась встретиться взглядом с другими людьми. (Глаза были правильной формы и необычного зеленовато-синего цвета… Добавлю, что мне о них недавно сказали, будто они напоминают переливы морской волны на мелководье.) Нос мой, прежде слегка вздернутый и, пожалуй, даже курносый, преобразился, приняв нынешний благородный вид; он стал настолько прямым, что его можно назвать римским; но в то время он казался мне страшно длинным. Губы обрели полноту и теперь обрамляли слишком, увы, большой рот. На безупречно чистой коже лица, всегда готовой вспыхнуть, залиться краской, играл здоровый румянец; другим девицам для достижения того же результата приходилось пудриться или щипать себя за щеки. Что же касается шеи, то я считала ее просто уродливой: она была не просто длинная и тонкая, а очень тонкая и очень длинная. Волосы в ту пору напоминали мне о соломе: непокорные, ломкие и густые. Я заплетала их в тугую косу, которая свисала с затылка, разделяя спину на две половинки. Лентами я не пользовалась никогда. Старалась не привлекать к себе внимания… Ноги? Ах, какой они пробуждали во мне ужас! Теперь даже смешно, ей-ей, но тогда я изо всех сил старалась их скрыть. Подобно сестрам Золушки, я нашла себе пытку — туфли, которые были меньше на несколько размеров. А чтобы спрятать руки, похожие на руки великанши, я надевала перчатки.

Enfin[4], меня смущало в моем новом облике практически все. У меня постоянно подводило живот от страха, что кому-то придет в голову дразнить меня или что кто-то попросту заговорит со мной. Я была в полной власти и у наставниц, и у других воспитанниц: они могли распять меня одним-единственным словом, намеренно или случайно. Я жила в состоянии постоянной тревоги… мне было плохо: все ополчилось против меня — моя природа, мои чувства, общество. Мне хотелось исчезнуть, раствориться в придуманных мирах — в мирах, о которых я столько прочла.

Монахини в С*** знали, куда попадут после монастыря их подопечные, — в те же купеческие дома, из которых прибыли; уехав из одного дочерью, им предстояло попасть в другой уже в качестве жены. Потому их надлежало обучить тем «совершенствам», которых от них там будут ждать. «Талантам» обитательниц гостиных. Я же не питала склонности к подобным предметам. Терпеть не могла проводить долгие часы за таким никчемным занятием, как рукоделие, под которым понималось плетение или, скажем, вытачивание маленьких шедевров, обреченных затем собирать пыль в какой-нибудь зале, или изготовление обтянутых тканью пуговиц, коим уготовано вызвать приступ экстаза у девствующей тетушки или украсить жилетку младшего брата… Нас учили чинить кружева, показывали, как писать красками овальные миниатюры на слоновой кости при помощи кисточки, состоящей из одного-единственного волоска (это было хуже всего), а также инструктировали, как делать на обратной стороне вышивки такие маленькие узелки, чтобы эта сторона практически не отличалась от лицевой. Никогда более в жизни ток времени не ощущался мною столь осязаемо, как за этим занятием, и никогда время не казалось мне настолько потерянным зря.

Но тут мне удалось извлечь выгоду из своих успехов в изучении более серьезных дисциплин… ведь речь шла о том, чтобы не повредиться в уме! Я подала прошение о том, чтобы меня освободили от занятий рукоделием, дабы иметь время самостоятельно изучать науки. И мне разрешили! Было, по-видимому, решено, что подобные «совершенства» мне никогда не понадобятся; таланты, которыми девицы и дамы блистают в парадных залах, я никогда бы не смогла применить на практике, ибо мне суждено было одерживать победы явно не на паркетных полах гостиных. Потому я не нуждалась в арсенале тех средств, с помощью которых держат в узде мужей и ставят на место слуг.

Так что в то время, когда прочие девицы прилежно усваивали богатый набор приемов, посредством которых им предстояло в будущем, когда они станут важными дамами, достичь успеха в салонах, я в одиночестве бродила по дорожкам сада. Когда же случалось ненастье, я находила пристанище в покоях матери-настоятельницы, устроившись за столиком, инкрустированным розовым мрамором.

Пока другие штопали, рисовали и пели, я предавалась чтению. Со временем у меня выработалась своего рода зависимость — меня тянуло к книгам: к аромату свежей типографской краски, к пряному мускусному запаху старых фолиантов. Мне нравилось трогать ткань на их корешках, и меня огорчало, если книга, которая мне нравилась, не имела золотого обреза. Подобные занятия словно переносили меня в иное царство, огражденное кожаным переплетом, и я укрывалась там, будто за щитом.

Моими друзьями стали волшебники-романисты — Анна Радклиф и великий шотландец Вальтер Скотт. Я читала их в своей комнатке-кладовке при свете ворованной свечки, а затем прятала под ворохом тетрадок. От них пахло скандалом — не подходящим для девочки недозволенным чтением… О да… Я растворялась в их книгах полностью и бесповоротно, сгорая от счастья. Какой в них таился мир, полный романтических приключений и коварных любовниц, полный преследуемых и гонимых дам, теряющих сознание в своем одиноком жилище; там обитали гонцы, которых убивали на каждом постоялом дворе; на каждой странице наездники загоняли своих лошадей насмерть; там были темные леса, горные дали, клятвы и рыдания, слезы и поцелуи, шлюпки, плывущие по лунной дорожке, соловьиные рощи, сердца, трепещущие от горя и радости, и джентльмены, храбрые и добродетельные, как сам Господь Бог. В мечтах я представляла себя обитательницей замка, в старомодном роброне с низкой талией: подперев рукой подбородок и устало поставив на подоконник изящнейший локоток, я коротала у окна долгие, тоскливые дни в ожидании всадника с белым плюмажем, который галопом прискачет через обдуваемую ветрами вересковую пустошь. Правда, иногда этим всадником оказывалась я сама. (Конечно, я не отличила бы шлюпку от барки и никогда не видала пустоши даже одним глазком, хоть обдуваемой ветрами, хоть нет, но все это не имело значения.)

Еще мне нравились произведения Браунинга, из-за их красоты, и Шекспира, потому что в них было много жизни. Я декламировала по памяти целые монологи, адресуя их то любопытным белочкам, то росшим неподалеку деревьям, становившимся, таким образом, участниками моих любительских спектаклей. Я обожала нерешительность Гамлета, равно как и исполненный болью гнев Просперо или одиночество короля Лира. Я пыталась пробудить в себе безумную силу леди Макбет, но сделать это мне так и не удалось.

В спокойном обществе Плиния и Плутарха я отдыхала душой. (Ведь что может быть романтичней падения империи — с интригами ее правителей, с распутными императорами, с кинжалами, спрятанными под плащом, и ядом, подсыпанным из перстня в усыпанный драгоценными каменьями кубок…)

…Овидий и я. Гомер и Гораций. Плавт, Пифагор… Я читала любого философа, который попадался мне в руки. Я читала все.

Помнится, как-то в праздники я даже прочла сборник папских эдиктов!

…Но, читая все это, я наивно полагала, что это и есть жизнь. И все же я не жалею ни о единой минуте, проведенной за книгами. Ни об одной. Я благодарна им за утешение, за ту силу, которую они мне даровали. Не знаю, что бы я без них делала, — ведь жизнь моя была ужасна. В таком ужасе нельзя жить. А я жила — и выжила. Разумеется, я не говорю о тесном жилище, о чахоточных девушках, спавших вчетвером в одной постели, или о каше из толченых каштанов… Нет, я говорю о вещах куда более необычных, куда более странных.

…Тут мне, увы, необходимо помедлить, чтобы набраться мужества. Кое-что все-таки надо объяснить. Но колебания одолевают меня. Не то чтобы на ум не шли нужные слова — как раз наоборот: боюсь, что, начав рассказывать историю моей жизни, я не смогу остановиться. О нет, слова-то придут; но меня смущает, что мне придется сдерживать поток воспоминаний. Однако я уже решила все рассказать и себе самой поклялась, что сделаю это правдиво. Рассказать все до капли, хотя в моей истории содержатся факты настолько абсурдные, что подобные вещи и вообразить-то трудно, так что некоторые читатели даже, по-видимому, не смогут в такое поверить.

…Но я прошу мне поверить, а то я не смогу продолжать. А что касается тебя, мой Читатель… Конечно, у тебя наверняка есть причина, по которой ты сейчас держишь в руках эту рукопись; или нет? Возможно, именно теперь она у тебя появилась; если же нет, то просто доверься моему повествованию, и со временем ты все поймешь.

… Итак, возвратимся в С***.

Прошли годы. Я по-прежнему жила отдельно от всех, отдельно от самой жизни. Никто не трогал меня, и я не трогала никого. Меня ничто не касалось — я не знала ни материнского нежного прикосновения, ни прикосновенья сестры, ни прикосновенья любимого. Я превзошла всех в учебе, и мне, по существу, разрешили самой выбирать, что я хочу изучить. И я то читала блаженного Августина, то углублялась в лабиринты латинской грамматики… Книги, книги, все больше книг. Но то была лишь зола, а не огонь и тепло.

Все кончилось однажды утром, когда я раскатывала тесто на кухне, — Боже мой, а ведь с тех пор прошло не так много времени! Вошла сестра Исидора и попросила уделить ей минутку. Мы вместе вышли из кухни. В молчании шли мы по саду, ее окружавшему, ступая по каменным плитам узкой дорожки; весь сад был обрамлен подстриженной живой изгородью из кустов самшита, которая не давала травам из сада проникать на овощные грядки, опекаемые сестрой-экономкой, и не позволяла кустистым томатам наваливаться на яркие клумбы с бегониями, ирисами, олеандрами и ноготками, а также лиловыми агератумами и серебристыми артемидами… Сестра Исидора спросила, как продвигаются мои занятия. Я ответила, что хорошо. Довольна ли я работой на кухне? Да, солгала я; та ответила, что рада это слышать. Наступило молчание, и я, почувствовав, что пора нарушить его, еще раз выразила благодарность ордену урсулинок за то, что те взяли меня в монастырь, когда я, совсем еще дитя, вся в слезах постучала к ним в дверь. Сестра Исидора ответила на мои слова глубоким поклоном.

— День конфирмации уже совсем недалек, — произнесла наконец монахиня. Она стояла передо мной выпрямив спину, высокая, а длинные ее пальцы, похожие на лапки паука, казалось, ткали невидимую паутину. Я пристально посмотрела в ее бесцветные глаза, ибо чувствовала, что в этих словах прозвучал мой приговор.

— Да, — проговорила я. Девочки помладше, которым предстояло пройти конфирмацию, вовсю к ней готовились, как и все мы, работавшие на кухне. — В июле, кажется?

— Вот именно. Шестнадцатого июля. Осталось несколько недель. Ну а после нее, сама знаешь, в судьбе девиц всегда происходят некоторые, э-э-э… перемены. — Сестра Исидора погрузилась в молчание, затем наконец проговорила отстраненно, обращаясь больше к себе, чем ко мне: — Правда, еще экзамены… — И я сразу поняла, к чему она это сказала.

— Да, сестра, — отозвалась я.

— Не сомневаюсь, что тебе сдать их будет совсем несложно. — К этим словам сестра Исидора присовокупила поздравления и уверила, что все делается исключительно в моих интересах; на самом деле это должно было означать, что другого пути у меня нет. Ведь я появилась в монастыре неизвестно откуда. Так что куда мне после него возвращаться? Она явно считала меня недостойною стать невестой Христовой. Так чем я могла еще заняться? Только преподавать.

Итак, меня собрались перевести в школу второй ступени. Где из меня сделают учительницу.

Одна лишь мысль не оставляла меня: должно быть, придется жить в дормитории, в общей спальне, среди других девушек. Сестра Исидора подтвердила, что так и будет, и опять принесла поздравления; и прибавила, что мне разрешается меньше работать на поварне, при том что я должна по-прежнему прислуживать во время трапез. Когда я спросила, могу ли я остаться в своей комнатке, она взглянула на меня недоумевающе. Нет, отвечала она. Сестра-экономка явно одержала верх в долгой борьбе за кладовку и погреб под нею. Я стала выпрашивать позволение остаться там, и сестра Исидора начала проявлять все признаки раздражения. В конце концов она просто ушла. За неделю до конфирмации мне нужно было явиться на очередной экзамен. Еще раньше я предоставила свидетельство о рождении в канцелярию главного инспектора (собственно говоря, поскольку настоящего документа подобного рода у меня не имелось, то его заменило письмо сестры Исидоры). Мэр деревушки С*** приложил к нему отзыв о моей высокой нравственности, хотя, разумеется, ничего не знал не только обо мне, но и о данном моем качестве. Я не просто сдала экзамен. Я поразила всех, ответив правильно на все без исключения заданные вопросы, и заслужила тем самым картину, правда без рамки, с изображением Пресвятой Девы, прежде долго украшавшую прачечную.

День конфирмации — он, как и ожидалось, пришелся на шестнадцатое июля — настал скоро, но тут время замедлило свой бег, стало тягучим. Ведь вечером, когда большая часть воспитанниц разъедется по домам, мне предстояло перебраться в дормиторий.

Двенадцать девушек в белом выстроились рядами, и процессия двинулась к церкви, живой лентой извиваясь по коридорам и по дорожке двора. Бедняжки нещадно потели под своими нарядными платьями, под отделанным кружевами нижним бельем. Мы, то есть старшие воспитанницы, прошедшие конфирмацию в прежние годы, сидели плечом к плечу на задних скамьях, среди заполнивших церковь матерей и сестер, тетушек и бабушек, усердно обмахивающих веерами красные от жары лица. (Мужчины в монастырь не допускались. Они ждали за воротами.)

Церемония шла со всею нещадной помпезностью, на которую только способна обитель по таким случаям. Затем открылись двери сразу в двух гостиных под дормиторием, и туда прошли виновницы торжества вместе с родственницами. Последовали объятия, поцелуи, кто-то с кем-то знакомился, кто-то кого-то приглашал погостить на каникулах. Не зная, чем занять себя, я простояла в углу около часа, недвижимая, словно висевшие над моей головою портреты, — ведь в событиях этого дня мне отводилась далеко не главная роль. Наконец, почувствовав, что больше не смогу выносить подобное общество ни минуты, я побрела к себе в комнату. Она была темная, сырая и некрасивая, но она была моя, и мне жутко не хотелось ее покидать. Я достала из моего полупустого сундучка платье попроще и вышла, проскользнув из кухни через запасной выход.

Я сама не ведала, куда несут меня ноги, пока не очутилась в заброшенном гроте на самом краю монастырских владений. То была небольшая каменная постройка, давно пришедшая в запустение и нуждавшаяся в ремонте. Грот был совсем рядом с коровником, и дуновения ветра порой доносили туда ароматы, исходившие от нескольких обитавших там монастырских коров. Я любила этот грот за уединенность, за находившиеся там статуи, покрытые лишайниками, все в щербинах, и молитвенные лица безымянных святых, стоявших там на часах и охранявших Пресвятую Деву. Еще мне там нравилось изъеденное ржавчиною, однако искусно и затейливо выкованное паникадило на гнутых ножках, тонких и хрупких; на него прежде ставили свечи. На куче камней у входа когда-то росли неизвестно откуда взявшиеся папоротники — теперь они совсем высохли на солнце. Я и прежде часто приходила сюда, садилась на шаль, которую расстилала на скамье рядом со статуей Мадонны, и читала часы напролет. В тот день я сидела, не отрывая глаз от Богородицы и окруживших ее неподвижных святых. Затем я начала молиться — сознаюсь, довольно бессвязно, — и молитвы мои вскоре сменились слезами; я долго сидела и плакала, и в причине тех слез я не могла бы сознаться даже самой себе.

В тот летний день восход был на удивление ярким, и восходящее солнце словно развесило на безоблачном и поразительно синем небе полотнище золотой парчи. Но еще когда я бежала от назойливого шума и толпы в гостиных, когда покидала свое ставшее уже не моим жилище, на небе появились низкие тучи, и солнце скрылось за ними. Тучи были серовато-зеленые, дождевые. Вдалеке слышались раскатистые удары грома, напоминавшие стон. Налетел теплый ветер; одинокая ставня резко стукнула об оконную раму.

Небо стало темнеть. В воздухе появился пьянящий запах дождя, вскопанной земли, тлена. Сразу посвежело, и я поспешила войти в грот.

Тучи закрыли все небо, которое теперь приобрело цвет свежего синяка. Ветер усилился, и вскоре деревья заговорили с ним, защебетав зелеными язычками листьев. Громовые раскаты приблизились, но молний еще не было видно.

Я услышала стук колес первых из отъезжавших от монастыря экипажей, что катились вдоль по ведущей из С*** и проложенной неподалеку от грота дороге, покрытой засохшею грязью; должно быть, родственники торопились увезти виновниц недавнего торжества прежде, чем дождь сделает дорогу непроезжей.

Я осталась там, где была. Начался дождь. Сперва несколько капель пробили лиственный полог, как гвоздь пробивает жесть. Затем они стали падать чаще, их стало больше, и зеленая крыша поддалась, словно обрушилась. Грот находился в самом низком месте лужайки, посреди которой стоял будто на блюдце, так что вскоре дождевая вода залила его, дойдя до моих ног.

Вскоре блеснула и первая молния. И только тогда я встала, чтобы идти, причем сделала это медленно и неохотно.

Я еще не дошла до главного входа, как сестра Исидора накинулась на меня; скрытая за дождевою завесой, она мне показалась каким-то неведомым существом — темным, крылатым. О, как это не похоже на меня: заставить ее ждать, беспокоиться и недоумевать, куда я запропастилась! Не потеряла ли я рассудок? Я что, забыла, что надо прислуживать гостям? На крыльце впереди всех, рядом с сестрой Клер де Сазильи, директрисою школы для старших девушек, стояла сестра Маргарита, экономка (казавшаяся тенью сестры-директрисы), и мать-настоятельница Мария-дез-Анжес, красавица мать Мария, неизменно проявлявшая ко мне доброту; она всегда заводила со мной разговор в своей библиотеке, когда заставала меня там. Именно она взяла на себя труд поздравить меня теперь с переходом в школу второй ступени; именно она обратила мое внимание на далекую радугу, простершуюся дугой через все небо от одного края земли до другого.

— И действительно, радуга, — словно подводя итог сказанному настоятельницей, проговорила директриса и, обращаясь ко мне, добавила: — Твой чемодан и все прочие вещи уже доставлены в дормиторий… А что касается твоей комнаты, — обратилась она к своей приятельнице экономке, с которою состояла в самых наилучших отношениях, — то ее уже начали переделывать снова в кладовку.

— Полки, — взволнованно произнесла сестра-экономка и всем своим телом подалась к начальнице школы, — не забывай, сестра, ты обещала мне полки.

— Будут тебе твои полки, — уверила ту сестра Клер. От этих слов нащипанные щеки сестры-экономки расплылись в широкой улыбке, и два красных пятна проступили сквозь тонкую белую ткань ее любимого апостольника, всегда плотно облегавшего крупную голову.

В сопровождении матери-настоятельницы я прошла в дормиторий. Она предложила мне переодеться в сухое платье, но я отказалась. Та стала мягко настаивать; меня действительно всю трясло от холода, так что я и вправду решила сделать это и достала из сундучка другое платье и смену белья. Отказавшись от помощи настоятельницы, я проскользнула за ширму, обтянутую белым тюлем, и выползла из влажной одежды, словно змея из сброшенной кожи; та осталась лежать у моих ног бесформенной грудой. Не снимая чулок, я вновь надела промокшие насквозь туфли.

Дормиторий, в котором я прежде была всего один или два раза, когда меня посылали отнести сэндвич или что-нибудь в этом роде какой-нибудь прикованной болезнью к постели воспитаннице, походил на огромный амбар; там не было перегородок, только внешние стены; наклонный свес крыши переходил в открытые взорам стропила, и там на балках гнездились какие-то черные птички. Впоследствии мне довелось много раз видеть, как, зацепившись за эти балки, спят вниз головой летучие мыши. И я быстро научилась спать на животе — это защищало лицо от падающих экскрементов. По углам крыши находились два огромных слуховых окна. Именно через эти окна с толстыми и желтоватыми стеклами проникал в дормиторий свет (а иногда и дождь). Те стекла обладали способностью вызывать желтуху даже у наиярчайшего из рассветов, и через них светящая самым ярким опаловым светом луна казалась вылепленной из блеклого воска. С обеих сторон дормитория, в концах рядов жмущихся одна к другой и лишь кое-как прикрытых ширмами коек, стояли две кровати побольше, завешенные белыми льняными пологами, где спали послушницы, в чьи обязанности входило охранять сон воспитанниц. У каждой койки стоял маленький столик с одною лишь свечкой на нем (те свечи мы жгли очень бережно, ибо для того, чтобы получить другую, следовало обращаться с прошением к самой директрисе). Над каждою койкой висело маленькое распятие, вырезанное из березы. В ногах коек стояли наши чемоданы и сундуки, которые надлежало оставлять открытыми, так как, выражаясь словами директрисы, «детям Христа нечего прятать». Наши простыни были из грубой льняной ткани, наши одеяла — из еще более грубой шерсти, а подушки наши были набиты (если данное слово здесь вообще уместно) пухом гуся, причем одного-единственного.

Мать Мария-дез-Анжес подвела меня к моему месту и удалилась. Я подтащила свой потрепанный сундучок поближе к койке, стоявшей почти в самом конце одного из рядов, рядом с которой находились две койки со скатанными матрасами; это значило, что хозяйки их уже отбыли на каникулы.

Конечно же, больше всего меня раздражало то, что в дормиторий невозможно уединиться и ты все время находишься у всех на виду. Больше всего мне требовалось уединиться во время подъема. Я настолько нуждалась в этом, что испытывала в этот час настоящий ужас. Я изо всех сил старалась исчезнуть из женского общества. Ведь я кое-что знала. Мне было известно… известно нечто такое… нечто, пробуждавшее во мне стыд.

Поймите: я прожила почти всю жизнь без матери. О многом я знала гораздо меньше, чем пора было знать в мои годы. (Я хорошо понимаю это теперь, когда мне, по моим подсчетам, уже лет семнадцать или восемнадцать.) Я никогда не была в тесных, родственных отношениях ни с одной женщиной; никогда ни одна из них не стала мне тем, кем обычно становится девочке мать или старшая сестра, тетушка или хотя бы кузина. Я постоянно общалась с монахинями и воспитанницами, но, находясь в их обществе, я все время чувствовала себя отделенной от них какою-то невидимою стеной. Монахини проявляли ко мне интерес, но то был интерес, связанный с учебой, или интерес духовный; никто не учил меня тому, что мне так неотложно требовалось узнать. У меня не было никого, к кому я могла бы обратиться с некоторыми вопросами, то есть вопросами деликатного свойства… Сказать более определенно? О нет, я предпочту довериться вашей сообразительности. Подумайте сами, о каких вещах следует знать юной девушке, становящейся юной женщиной, и поверьте мне, когда я скажу, что не знала о них ничего. Ничего! Я пребывала в совершенном неведении. Все те знания на этот счет, которые у меня имелись, я добыла, собирая по мелочам, словно осколки, у других девочек. Но зачастую они нарочно сообщали неверные сведения; это они играли со мной в такую игру — вернее, играли против меня, вообще против всех девочек, что помладше.

В то лето все мы, оставшиеся, должны были вставать в предрассветной тьме, чтобы успеть одеться и привести себя в порядок. В моих ушах до сих пор стоит звон страшного колокольчика, врывающийся в тишину моего сна. До сих пор вижу я послушниц, шествующих вдоль рядов коек, позванивая в него и начиная оглушительно трезвонить у постели тех, кто спит слаще других. Вибрация его медной чашечки проникает за полог и вызывает дрожь, пробирающую меня до костей… Я лежу, притворяясь спящей, охваченной сном, крепким настолько, что не могу вырваться из его тенет. И вот я лежу, прислушиваясь к шаркающему стуку шлепанцев по паркету, ожидая, что монахиня или послушница вот-вот подойдет ко мне и начнет жестоко бранить. О, как я стала искусна в обмане! И как часто я навлекала на себя за это и гнев, и упреки, и — в наказание — приказ выполнить штрафные работы.

В урочные дни дежурная смена воспитанниц вставала пораньше, чтобы наполнить слегка тепловатой водою бадьи для купания (раньше, когда я жила в кладовке, в мои обязанности как раз и входило греть для этого воду). По таким дням следовало надевать тонкие сорочки для купания и погружаться в бадью сразу вдвоем. Я не могла. Совсем не могла. И предпочитала как можно раньше, когда все остальные спят, прокрасться в холодную, как лед, баню либо встать позже всех и окунуться в уже помутневшую от чужой грязи воду.

Так или иначе, на Славословие приходилось опаздывать. И каждый раз, пытаясь прошмыгнуть в церкви на заднюю скамью, ловить презрительные взгляды монахинь, то и дело отвлекавшихся из-за меня от службы. Но у меня не имелось выбора: я готова была вытерпеть все, что угодно, лишь бы скрыть свою тайну, непонятную далее для себя самой.

В первый же день моей новой жизни мать Мария представила меня нескольким девочкам, собравшимся у моей койки. Они знали меня, и я знала их, но все обстояло так, словно я неожиданно появилась среди них из другого мира.

— Познакомьтесь с Геркулиною, — сказала мать-настоятельница. — Давайте поприветствуем ее и поздравим с поступлением в школу для старших, где она станет готовиться к получению учительского диплома.

Кто-то подавился смехом, кто-то шепнул что-то ехидное; одна из девушек измерила мой рост в вершках, как это обычно делают у лошадей.

Стараясь держаться подальше от этого гогочущего стада гусынь, я ушла в дальний конец дормитория. Там было широкое окно, выходящее в сторону моря. И сквозь него я снова увидела все ту же радугу. Огромная дуга из семи четко видных полос, каждая из них чистейшего цвета. Там, еще на крыльце, до того как в наш разговор вмешалась сестра Клер, мать-настоятельница заявила, что эта радуга есть ниспосланный Богом дар, и добавила шепотом, что мне очень повезло, что Он послал его мне «в столь важный для меня день».

В тот день, пока девицы за моею спиной перемывали мне косточки, я долго стояла у окна и не могла оторвать взгляда от радуги. Да, он был очень красив, этот мост, перекинутый через поля, где высились стога сена и колосились хлеба; небо становилось все синее, синее, а цвета радуги были столь же чисты и естественны, как предшествовавший ей дождь. Но я крепко закрыла глаза и еще крепче стиснула кулаки, чтобы не видеть ее больше, чтобы не заплакать. Ибо теперь наконец я знала правду: эта радуга вовсе не дар Бога, она — обещание, которое Он, увы, не сумел выполнить.

ГЛАВА 2Перонетта Годильон

Однажды, вскоре после моего «восхождения» к высотам школы второй ступени — а если быть точной, то 21 июля, — я сидела на каменной скамье в тени раскидистого каштана, почитывая один из тех недозволенных романов, которые нам и раскрывать-то запрещалось (насколько мне помнится, то был «Монах», сочинение Мэтью Льюиса, — чрезвычайная греховность сей книги удивляла и развлекала меня), когда одна из воспитанниц неслышно подошла ко мне сзади и страшно испугала меня — до того, что я сильно вздрогнула, когда та спросила, что за книгу я читаю.

Роман выскользнул у меня из рук. Сердце заколотилось так, что едва не выпрыгнуло из груди. Вскочив, я обернулась и, немного придя в себя, проговорила: «И напугала же ты меня». Затем, подняв книгу, показала надпись на корешке. Девушка равнодушно кивнула и пожала плечами. Она явно ничего не слышала об этой книге и не стала приставать с расспросами.

Девушку звали Перонеттою. Перонетта Годильон. Я сразу в нее влюбилась. Мои отношения с нею, длившиеся лишь несколько коротких недель, едва не стоили мне жизни.

Она была красива — прелестна и миниатюрна, словно куколка. У нее были смуглая кожа и длинные волосы — черные как вороново крыло. И она тщательнейшим образом заплетала их в идеальную косу — гладкую и гибкую, словно хлыст. Но даже не это отличало Перонетту от прочих воспитанниц. В ней чувствовалось неизъяснимое нечто, какой-то внутренний стержень. Одних это привлекало, других выводило из себя — но никто не мог оставаться равнодушным к маленькой Перонетте Годильон.

Та появилась в монастыре всего дня за два до нашей встречи. Помнится, я сочла странным, что новая воспитанница приехала в начале каникул. Похоже, это было связано с какими-то «семейными обстоятельствами», побудившими родню отдать девушку под надзор тетки.

— А кто твоя тетушка? — спросила я.

— Моя тетушка, — отвечала она замявшись, — мать Мария-дез-Анжес… Правда, раньше при мне ее так никогда не называли, так что к этому имени мне еще предстоит привыкнуть.

До этого времени я наивно полагала, что у матери-настоятельницы нет никаких родственников. Да и вообще мне казалось, что для каждой монахини — невесты Христовой — узы, соединяющие с Ним, являются единственным, что связывает их с кем-либо на всем белом свете. Но то обстоятельство, что в жилах Перонетты и матери Марии-дез-Анжес течет одна кровь, показалось мне… как бы получше выразить мысль… естественным , ибо разве не были они обе так не похожи на всех остальных?

В первый же день нашего знакомства мы потихоньку удрали из монастыря, воспользовавшись временем, которое отводилось для самостоятельных занятий. (Предложение исходило от Перонетты. Раньше за мною такого не водилось: ослушания я себе все же не позволяла.) Гуляя, мы добрались до самых дальних мест. Когда зазвонил Ангелус и я было кинулась бежать на его зов, чтобы успеть в церковь, Перонетта схватила меня за плечо и, пристально посмотрен мне прямо в глаза, произнесла:

— Мы ничего не слышали.

— Но ведь нам попадет, — возразила я. — Нам придется мыть тарелки целую неделю.

— Не придется. Ты не забыла, кто я? — ответила Перонетта. — А ну-ка скажи вслух!

— Ты Перонетта, — проговорила я.

— Дальше, — потребовала она, — продолжай.

— Племянница матери Марии-дез-Анжес.

Перонетта взяла мою руку в свою, и мы продолжили нашу прогулку.

Я находилась в каком-то нервном возбуждении и болтала без умолку. Помнится, я говорила ей латинские названия всего, что мы видели, живого и неживого. Наконец, после того как я невнятно пролепетала названия тонкого, лишенного коры дерева и разновидности грибов, густо облепивших его обнаженные корни, Перонетта выпустила мою руку и, обратившись ко мне, произнесла:

— Ах, милая! Ну признайся же, что ты строишь из себя такую зануду оттого, что ужасно нервничаешь.

Я призналась, что так и есть.

— Arrete![5] Волноваться не нужно. А если станешь опять занудствовать, я закую тебя в кандалы. — Она сделала жест рукой. Мне показалось, что я вот-вот разревусь. Она засмеялась и, вы не поверите, дала мне пощечину: быстрый шлепок рукой по щеке, легкий и жалящий, от которого остались боль и взволнованность. Я почувствовала, как щека вспыхнула горячим румянцем, кровь застучала в висках. Приложила к щеке ладонь и не отпускала, пока не почувствовала, что кожа немного остыла. Поморгала, чтобы осушить слезы и вновь обрести способность видеть. Пожалуй, я никогда не казалась себе такой веселой, бодрой… такой живой.

Перонетта вскоре опять завладела моею рукой, и мы пошли дальше, к морю, сквозь рощу, петляя меж стволов высоких деревьев. Сперва я почувствовала морской запах, затем расслышала шум волн, разбивающихся о прибрежные камни. Внезапно лес кончился, и мы оказались стоящими на вершине песчаной дюны; крутой спуск вел к пляжу, начинаясь прямо у наших ног. Я последовала примеру Перонетты и съехала по песчаному склону. Мы сделали это по-крабьи, на собственных ягодицах. У меня прямо дух захватило от подобного озорства. Мы подбежали к воде. Перонетта пошла дальше по скользким, покрытым тиной камням, огромным глыбам, вывороченным прибоем. Я следовала за ней. Наконец она вскарабкалась на самый большой камень, сняла туфли и кивком головы предложила мне сделать то же самое. Она явно не придавала этому большого значения, не то что я, стыдившаяся своих ног не меньше, чем остального тела. Мне казалось, я никогда не смогу снять обувь при посторонних. Я была в этом уверена. Но все-таки сняла. И вновь почувствовала, что Перонетта имеет надо мной какую-то власть. За то, что Перонетта помогла мне понять, что это можно сделать безбоязненно, я буду век ей благодарна, несмотря на все, что случилось после. Ей было нипочем оголить лодыжки не только передо мною, но и вообще «перед Богом и людьми». Ах, какой крик подняли бы сестры-монахини!

Мы долго сидели на камне, щурясь на высоко стоявшее солнце, овеваемые соленым, благоухающим ветром, пахнущим морем. Был отлив, и воды не было видно. Мне вспомнилось, что Мария-Эдита часто рассказывала, как далеко уходит море в здешних местах, и как затем мощная приливная волна несется к берегу с быстротой скачущей лошади, и что каждое лето здесь тонут один-два застигнутых приливом врасплох проезжих путника, зашедших слишком далеко на обнажившуюся отмель позагорать на солнце или пособирать морские раковины.

И вдруг Перонетта заговорила о своей семье. Отец ее был бретонец; ее мать, приходившаяся сестрой настоятельнице Марии-дез-Анжес — чье настоящее имя так и осталось мне неизвестным, — происходила из богатого нормандского рода.

— Мы богаты, — рассказывала Перонетта. — Жутко богаты… Да что толку, деньги не могут помочь.

Я не дерзнула спросить, что она имеет в виду, и промолчала, продолжая слушать. И неожиданно все предстало передо мною совсем в ином свете — и позолоченная маленькая скамеечка настоятельницы с вырезанными сценами из жизни святых, которую я видела в ее покоях, и ее шелковая ночная рубашка с вышитыми на ней крестами, святыми Сердцами Иисусовыми и гвоздями, которыми Он был распят. И, разумеется, множество книг, привезенных из Лондона и Парижа, и присылаемые из Мадрида сигарки.

— Моя тетя и я беженцы, — заявила вдруг Перонетта, — беженцы, нашедшие пристанище в монастыре. — И в ответ на мой недоуменный вопрос спросила сама: — Ты думаешь, мать Мария-дез-Анжес родилась, чтобы стать настоятельницей? Вовсе нет. — И моя новая подруга рассказала о таких вещах, о которых я и понятия не имела, хотя и произошли они уже в пору моего пребывания в С***. Конечно, я помнила какую-то суматоху, связанную с приездом несколько лет назад новой матери-настоятельницы, однако… — Моей тетушке, — поведала Перонетта, — предстояло войти в одну из лучших семей Ирландии. Все было давно решено. Старший сын, наследник всего состояния знатного рода из графства Керри (не помню, как звали его самого), огромное имение в горах неподалеку от Кахиркивина, там очень красиво. Тебе не случалось бывать в тех краях?

Я отвечала, что нет. Перонетта пожала плечами.

— Казалось, все идет как надо: ее ждало поместье, она строила планы на будущее, и уже рассылались приглашения на свадьбу, и… и вдруг события стали развиваться так, что все озаботились тем, как бы чего не дошло до моих слишком юных ушей, как бы все от меня скрыть. Увы, это им удалось. Но кое-что я тем не менее знаю: помолвку расторгли. Жених отбыл в Лондон, а тетушку послали сюда. Тот самый наш родственник, который упрятал сюда меня, купил ей нынешнее место…

— Купил? — переспросила я.

— В сущности, да, — ответила Перонетта. — А в результате, через вмешательство епископа, тетушка, то есть вторая ее ипостась, новоиспеченная мать Мария-дез-Анжес, получила бразды правления в этом монастыре… И ты не знала всего этого? — осведомилась Перонетта недоверчиво. — Разве подробности этой истории не вырезаны, словно на двух камеях, на каждом из твердых и жестких глаз этой жуткой сестры Клер? Ведь именно она была отодвинута в сторону силой интриг и денег.

Между матерью Марией и возглавляющей школу сестрой Клер действительно стояло нечто, их разделявшее, острое и холодное, словно клинок, я замечала это, хотя не догадывалась о причине; мне редко доводилось видеть их вместе и никогда не случалось слышать, чтобы они разговаривали.

Рассказала мне Перонетта и о своем брате, погибшем позапрошлым летом. Он был глухой, и его забодал набросившийся сзади бык, когда тот собирал полевые цветы. Со сломанной шеей он много часов пролежал, задыхаясь, под палящими лучами солнца. Как раз Перонетте случилось найти Жан-Пьера — так его звали — умирающим от потери крови. Пальцы брата все еще сжимали увядший букетик собранных им красных цветов; казалось, они угасают одновременно с биением его сердца. Ему таки удалось собрать последние силы и передать цветы Перонетте. Последнее, что он сумел сделать. Во всяком случае, она так сказала.

Что же касается ее papa , у него имелась любовница в Руане и его редко видели дома. В свое время он сколотил состояние на торговле — кажется, текстилем, — но теперь проживал вдвое против своих доходов. И лишь состояние нелюбимой жены несколько раз спасало его от кредиторов. Хорошо еще, что он вообще занимался делами, — таким было мнение Перонетты. Ведь кто отважился бы осудить его за то, что у него есть любовница.

— Ma mere… elle est folle. [6] — И Перонетта выразительно покрутила у виска пальцем, несколько раз присвистнув, как это делает механическая игрушка, выскакивая из немецких часов, которые делают в Шварцвальде. Судя по рассказу девушки, ее мать нуждалась и постоянном присмотре. Оставшись одна, мадам Годильон вела себя позорно. Еще ребенком Перонетта не раз заставала ее терзающей себя каминными принадлежностями, а один раз даже деревянною ложкой на длинной ручке, о пропаже которой так сокрушалась кухарка. Дошло до того, что слугам пришлось забрать свечи из домовой часовни. А тут еще история, в которую она втянула не слишком крепкого на голову парня, работавшего на конюшне. Тут уже не оставалось ничего другого, как отправить его поскорее в швейцарскую лечебницу для умалишенных, недалеко от Люцерна.

Я была ошеломлена. Никогда не доводилось мне слышать, чтобы кто-нибудь говорил так свободно, так откровенно (так сумасбродно — потому что, пожалуй, Перонетта во многом пошла в свою сумасшедшую мать).

— Как ты думаешь, не пора ли нам возвращаться? — спросила я наконец; время летело быстро, и день был уже на исходе. — Пора, ведь правда же, — попробовала я проявить настойчивость.

— Разве ты не чувствуешь, как очищающе возвышенны лучи солнца? — ответила Перонетта после продолжительного молчания. И, расстегнув ворот платья, она подставила им шею. Затем откинулась на свое каменное ложе. Я не отрывала от нее глаз, получая удовольствие от самого ее присутствия, заставлявшего мое сердце биться чаще, а мои легкие с еще большею силой вдыхать морской воздух. О да, она оказывала на меня влияние в самом физическом смысле.

Я всегда робела подставить свою кожу солнцу, как робела сделать множество других вещей. Мне казалось, я обнажаюсь перед ним. Но как это оказалось славно — открыться его лучам! Разумеется, я не стала расстегивать ворот и не подняла до колен юбку, как Перонетта, но все-таки… я легла на спину рядом с ней… И, не закрывая глаз, погрузилась в сладостную полудрему. Должно быть, я все-таки заснула.

Внезапно я почувствовала что-то неладное. Какую-то перемену. Я быстро села. Этот звук… Звук несущейся воды… Приливная волна! Камни, которые вели к той глыбе, на которой мы сидели, уже почти ушли под воду, и волны подбирались к месту, где расположились две оказавшиеся в затруднительном положении барышни.

Я принялась яростно трясти Перонетту.

— Проснись, — закричала я, — просыпайся, пожалуйста ! Прилив…

Перонетта неторопливо приподнялась на локотках, глянула направо, налево и, к моему изумлению, снова легла.

— Перонетта! Мы ведь потонем!

— Не глупи. Прилив нас не достанет, — мягко проговорила она. — Этот камень, во всяком случае, вода не покроет.

— Но она уже покрыла все камни вокруг!.. Пожалуйста, поспеши!

Перонетта еще выше закатала юбку.

— А не лучше ли подождать и посмотреть, что произойдет? Посмотреть, как вода станет подниматься?

— Ну уж нет! — При полном приливе вода полностью отрезала бы нас от берега, от спасения. Я знала : мне угрожает смерть, я разобью голову о скалы, если попытаюсь доплыть до берега! Я попыталась надеть туфли. Шнурки! Я впилась в узел зубами, но не смогла развязать: пришлось повесить их на шнурках через плечо.

— Если понадобится, — сказала Перонетта, — мы доберемся вплавь.

— Но я не умею плавать! — произнесла я сквозь слезы. Это был детский плач, который делает черты ребенка некрасивыми, от которого вздрагивают плечи и кривится рот, но подруга моя наблюдала за мной с явным удовольствием.

— Ну хорошо, — с улыбкой согласилась Перонетта и потянулась за туфлями, — в таком случае нужно возвращаться. Теперь все в порядке? — Она со смехом взяла меня за руку и принялась болтать всякую чепуху, чтобы успокоить меня. Я пошла за ней по камням некоторые из них уже были в воде, они казались еще более скользкими и острыми, чем раньше.

Когда мы наконец добрались до берега и, задыхаясь, принялись карабкаться вверх по дюне, со мною случилась истерика. Я смогла перестать плакать, лишь сделав над собой значительное усилие . Но никакая сила воли не могла остановить дрожь, сотрясавшую все мое тело.

Я села посреди высокой травы, чтобы все-таки развязать узлы на шнурках, и только теперь заметила, как сильно порезала ноги. Босые подошвы сильно пострадали от острых раковин, покрывавших камни. Кровь сочилась сквозь прилипший к ступням песок. Только теперь я почувствовала боль. Перонетта по-прежнему улыбалась. Сперва я подумала, что она не поранилась. Но я ошибалась. Она поранилась, как и я. Возможно, я сочла бы ее слишком странной, если бы она не опустилась на колени, чтобы обтереть руками мои ноги и обмыть раны насквозь промокшим краем своих юбок.

— Ничего страшного, — утешила она меня, проводя по самым глубоким порезам, от чего я почувствовала невыразимую боль, и положила истерзанные мои ноги себе на колени. — Сейчас воздух подсушит ссадины. Говорят, морской воздух целебен… Наверно, потому меня и прислали сюда. — И она ласково поцеловала подошву моей покрытой песком ступни.

Но тут я увидела, как приливная волна захлестнула камень, где мы недавно сидели, и тот скрылся из виду. Меня так потрясло это, что мне захотелось покинуть берег. К моему удивлению, едва я высказала свое желание, Перонетта повиновалась.

Я побежала бы, но помешала боль. Ноги в туфлях ужасно саднило. Перонетта обулась, не обращая внимания на собственные раны; когда я предложила ей обработать порезы, она отвергла мою помощь, и… я поняла, что ей нравится боль.

— Сосредоточься на боли, — посоветовала она, — сосредоточься, любуйся ею, как ты любуешься солнцем, и произойдет чудо.

—  Когда смотришь на солнце, — заметила я, — оно ослепляет. Чего здесь волшебного? — И я погрузилась в раздумья о том, как раздобыть бальзам и бинты для моих ран так, чтобы для этого мне не пришлось показывать их сестре, заведовавшей лазаретом.

Пока я шла, боль поутихла. Но ей на смену явилось все то, что мне предстояло ощущать в течение многих недель, за которые Перонетта полностью овладела мною, как давешняя боль, заставляя чувствовать то, чему я не могла найти имени, заставляя забыть вещи с такими простыми названиями: благоразумие, гордость, осторожность… их список мог быть очень длинным.

Уже было поздно; солнце начало клониться к закату. По небу бежали быстрые, легкие тучки, а у горизонта протянулись оранжево-красные полосы.

К счастью, никто не заметил нашего долгого отсутствия. Перонетта и я вошли в монастырь через разные ворота. На прощание она сказала: «Я попрошу тебя». И в тени ворот она, приподнявшись на цыпочки, поцеловала меня в губы, после чего ушла. Я стояла ошеломленная. У меня было такое чувство, словно меня ударили. Несколько месяцев назад, устав чистить, нарезать кубиками, варить и толочь в кашицу нашу садовую репу, я спрятала целую лохань в кухонный шкаф; если бы ее нашла сестра Бригитта, она наказала бы меня, послав молить о прощении у Пресвятой Девы. Но нашла ее сестра-ключница и послала меня прямехонько к сестре Клер, которая сочла мое преступление достойным того, чтобы посечь меня по ладошкам тонкой березовой розгой. И вот я стояла словно оглушенная после поцелуя Перонетты, как стояла тогда под ударами розги. И впоследствии меня с такою же силой оглушал каждый новый ее поцелуй.

В тот вечер я сидела одна в маленькой библиотеке над сестринскою часовней, пыталась учить уроки, но мне никак не удавалось сосредоточиться. Раны на ногах служили напоминанием, что все приключившееся за день не было сном. И загадочные слова Перонетты, сказанные на прощание, продолжали звенеть в моей голове, заглушая все другие слова, которые я читала.

Я пришла в себя от звука хлопнувшей двери. Одна из сестер — не важно, кто именно, — вошла в библиотеку и выбранила меня за то, что я «секретничаю» за закрытою дверью, когда она повсюду меня «обыскалась». Мать Мария-дез-Анжес желала немедленно видеть меня в своих покоях.

Встав, я последовала за монахиней, не сомневаясь, что наша проделка раскрыта и меня ведут, чтобы объявить о наказании: месяц работ на кухне, а может, и два. Кстати, всегда сохранялась угроза такого наказания, как исключение: меня могли прогнать из С*** так же тихо и безо всяких церемоний, как я там появилась. Итак, мой приговор был вынесен; и все-таки мне хотелось, чтобы не мать Мария объявила его. Пусть лучше бы это была сестра Клер, глава монастырской школы, или другая какая-нибудь монахиня, которая ничего для меня не значила. Невдалеке от покоев матери Марии, у нашего дормитория, окна которого выходили во двор, моя конвоирша показала жестом, чтобы дальше я шла одна. Она передала мне огарок свечи, и я проследовала дальше, ведомая ее слабым огоньком.

— Да-да, открыто, — отозвался голос на мой стук в дверь. — Входи, Геркулина.

Когда я открыла дверь и вошла, мать Мария-дез-Анжес встала. На ней было платье с вышивкой, а волосы убраны так, как я никогда прежде не видела: они красивой пышной волной ниспадали вниз, аккуратно расчесанные. В воздухе висело знакомое голубое облачко, теперь довольно густое; вьющийся дымок поднимался от ее сигарки, положенной на створку раковины, кажется морского гребешка. На столе рядом с ее любимым креслом лежала книга — явно не Библия.

Она сделала знак рукой, чтобы я присоединилась к ней, и мы сели за стол. На блюде из белого фарфора я увидела спелые фрукты и ломтики сыра. Рядом стояли два бокала темно-красного вина. Один она пододвинула мне:

— Сегодня мы перекусим вместе. Ты разделишь со мной легкий ужин?

В ответ я подняла бокал и пригубила. Мать Мария пристально посмотрела на меня. Я уставилась в бокал и пила, пока вино не кончилось. Наконец она проговорила:

— Геркулина, милочка, Христос нуждается в твоей услуге. — (Пауза.) — Ты видела мою племянницу, Перонетту?

Я не ответила. Не могла. Мать Мария налила еще вина и пододвинула ко мне фарфоровое блюдо. Я снова взяла бокал и сделала большой глоток. Затем принялась за сладкую белую грушу.

— Перонетта приехала к нам в неурочное время. Боюсь, она может отстать, когда возобновятся занятия. — Мать Мария отвела от меня взгляд и указала пальцем на гроздь черного винограда. — Таковы семейные обстоятельства, и тут ничего не исправишь. — Она снова посмотрела на меня. — Так вот о чем я хотела сказать: ей нужен репетитор, и она попросила тебя.

«Я попрошу тебя».

Мать Мария ждала, что я скажу. Я не могла говорить и вместо этого допила вино. Должно быть, я улыбалась при этом, потому что с уголка моих губ сбежал красный ручеек. Ей, по-видимому, и не требовалось другого ответа, потому что она улыбнулась в ответ и сказала:

— Тогда решено. Я составлю расписание занятий. Вам следует начать завтра.

Я тотчас встала, чтобы уйти.

— Не так быстро, дорогая Геркулина, — вновь улыбнулась она. — Я не хочу, чтобы ты забросила собственные занятия. — Я заметила, что мать-настоятельница рассеянно перебирает под столом четки. — Возможно, мои опасения беспочвенны. Все-таки ты лучшая ученица из всех, кого мы здесь видели. — При этих словах я потупила взгляд. — В любом случае я буду наблюдать.

Мать Мария-дез-Анжес подвела меня к полкам, где стояли ее книги, так хорошо мне знакомые. Она стала задавать вопросы о том, что я читаю вообще, и о некоторых книгах в частности. Не дошла ли я до Фомы Аквинского? Дошла. И разумеется, я захотела бы найти время для святой Терезы, если только не сделала этого до сих пор? Да, захотела бы. Я стояла рядом с ней в нетерпении, отвечая лишь по необходимости: мне хотелось разыскать Перонетту и сообщить ей хорошую новость. Но конечно, она уже знает — ведь это она попросила меня в репетиторы. Меня!

Голос матери Марии вывел меня из задумчивости.

— Пора тебе, Геркулина, заводить собственную библиотеку. — Она величественно указала на свои полки, тянувшиеся вдоль всей стены. — Лучшие книги те, что прочитаны с любовью. Выбирай. — Я принялась возражать, говоря, что не могу принять такой щедрый дар. Но мои слова, рожденные вежливостью, были неискренними; мать Мария тотчас отмела их. — Чепуха, — сказала она. — Выбирай. — Она провела пальцем вниз по моей щеке, дойдя до подбородка, приподняла его и какое-то время вглядывалась в мое лицо. — Перонетта не такая, как все, — произнесла она; глаза наши встретились, и я не смогла отвести взгляд, а она продолжила: — Но запомни мои слова: потакать ей опасно. — И с этими словами мать-настоятельница принялась снимать с полок книги и подавать мне; вскоре я с трудом удерживала их, подставив руки. — Давай посмотрим… Если ты уже прочла Фому Аквинского, тебе нужно его иметь, правда? Скажем, в награду. — Она улыбнулась. — А вот Плутарх. И Петрарка… А ты читала сонеты Шекспира? Нет? Тогда держи. — И в мои руки перекочевало полное собрание сочинений великого поэта, изданное ин-кварто, в кожаном переплете из красной лайки. При этом она продекламировала: — Two loves I have for comfort and despair, Which like two spirits do suggest me still…[7]

Я поняла, что она может прочесть сонет до конца, но почему-то не хочет; на нее нашла грусть, и она поспешила снять с полок остальные подарки. Жития святых. Тексты на латинском и греческом. Книги различных авторов — одних я знала, других нет. Поэты. Темные сочинения таких теологов, как Бузенбаум, Рибаденейра и Санчес. Здесь были даже новейшие романы миссис Радклиф! Она остановилась, только когда поняла, что мне больше не унести, и улыбнулась, после чего, не сказав ни слова, проводила до двери своих покоев.

Ну не ирония ли судьбы, что я получила столько книг, которые должны были рассказать мне о мире, о жизни, в то время как то, чему вскоре суждено было произойти в С***, со всей очевидностью обнаружило одну простую вещь: я ничего не знаю . Я лелеяла мечту о дружбе, как искренне верующий человек лелеет мечту о спасении, но я ничего не знала ни о дружбе, ни о любви, ни, конечно же, о чувственности. И я ничего не знала о зле.

ГЛАВА 3Дьявольская пляска

Перонетта как племянница матери Марии и дочь ее любимой, страдающей от недуга сестры пользовалась в С*** привилегиями, о которых не могли даже мечтать прочие воспитанницы. И если это не было неожиданностью, то столь же неизбежной стала и связанная с этим обстоятельством зависть.

Точней, Перонетта присвоила , так сказать, эти привилегии; далеко не все они были пожалованы ей матерью Марией, сердце которой действительно таяло в присутствии этой девочки. Перонетта приехала в С***, будучи уже воистину испорченным ребенком. Такой она и осталась. Находясь среди девиц, остро переживавших особое положение новенькой, и монахинь, которые, очевидно, иногда забывали принесенные ими обеты бедности, чистоты и послушания (каждому из которых ее присутствие бросало вызов), Перонетта не желала ничего замечать. Для нее, получавшей чуть ли не каждый день изящно упакованные разноцветные коробки, где находилось множество флаконов с духами, конфеты, платья, было бы не лишним вести себя благоразумнее. Но она не хотела быть осмотрительной. Откуда только не приходили эти подарки, присылаемые отцом, который с их помощью стремился освободить себя от необходимости посещать дочь. Их доставляли из Парижа и Вены, Брюсселя и Лондона; приходили они также из городов небольших, но прославившихся какими-нибудь особенно замечательными изделиями, — например, целые отрезы кружев из Алансона. Перонетта принимала посылки с абсолютной невозмутимостью. Порою она просила меня открыть их. Зачастую моя подопечная оставляла их содержимое лежать там, где оно было извлечено из упаковки, и жителям С***, вышедшим на прогулку, случалось иногда находить на пляже розовые куски мыла в виде морских раковин, а в окрестных лесах — разбросанные на траве засахаренные фрукты.

Что и говорить, Перонетте с ее необузданным нравом и несдержанным языком следовало быть хоть капельку осторожней, но куда там… При малейшем намеке на то, что к ней кто-то недоброжелателен или хочет выразить порицание, она, закусив удила, взвивалась на дыбы. Она могла прийти на мессу, надев чудовищно дорогую брошь. Могла вытащить из-под платья флакон и опрыскать проходившую мимо монахиню лавандовой водой. И поскольку она пользовалась покровительством настоятельницы, никто, даже сестра Клер де Сазильи, отличавшаяся непреклонною волей в деле наведения порядка в школе для старших воспитанниц, не решался призвать ее к ответу.

Перонетта обладала неограниченным правом входа в покои матери Марии. Она проводила там больше времени, чем в дормитории. Она в любое время могла ускользнуть в ее изящно обставленные комнаты, куда больше никому не позволялось входить (одной мне повезло иметь привилегию пользоваться ее библиотекой), и пропадать там часами; в самый разгар дневной жары она раздевалась почти догола и блаженствовала на холодном каменном подоконнике. А тем временем для всех остальных продолжал действовать заведенный в С*** наистрожайший распорядок, в котором во время летних вакаций допускались очень незначительные послабления.

Не стану с полной уверенностью утверждать, что мать Мария знала о поведении племянницы. Кто-нибудь вполне мог пожаловаться ей на то, что Перонетта отсутствует на церковной службе, на занятиях или отлынивает от чего-то еще. И все-таки следует принимать во внимание, что, хотя со мной настоятельница была крайне добра, в монастыре ее боялись; вернее, сестер пугали ее красота и необыкновенность натуры.

Разумеется, она не могла не заметить, что запасы вина в ее личном погребе убывают, что неподвижный воздух ее покоев хранит свежий запах недавно выкуренных сигар, что некоторые предметы одежды пропадают, и так далее.

Но если она все это и замечала, то не подавала виду, и Перонетта проказничала безнаказанно. Так продолжалось весь конец июля и первые недели августа, и все это время я была постоянной спутницей Перонетты — ведь я считалась ее репетитором. Конечно же, наши занятия были сплошным фарсом.

— Перонетта, — говорила я, — твоя тетушка опасается, что ты можешь отстать в сентябре, когда начнутся регулярные занятия.

— В сентябре? — обычно переспрашивала она. — Господи помилуй… Господи, помилуй нас всех , если я останусь тут до сентября!

И хотя я действительно старалась как могла, по крайней мере поначалу, мне так и не удалось пробудить у нее интерес к учебе. А тем более повлиять на ее поведение. Иногда во время уроков, проходивших, если позволяла погода, в монастырском саду, мне приходило в голову, что я с равным успехом могу обращаться к белке или камню.

К истории душа у нее не лежала. «Ерундовые подвиги людей давно умерших», — заявляла она. Ее мнение об орфографии: «За всю жизнь не написала ни слова, которое не могу выговорить». Математика, по ее отзыву, «создана для купцов», от греческого и латыни у нее «болит голова», а после немецкого «хочется вымыть язык с мылом». Ее письменный французский был сносен, почти хорош, а разговорный — свеж, изящен и правилен, сам звук его ласкал слух.

Репетиторство продвигалось туго. Посреди занятия она могла сорваться с места и убежать куда-нибудь, куда угодно, предоставив открытую книгу власти стихий. Урок, во время которого мне удавалось завладеть ее вниманием хотя бы на полчаса, можно было рассматривать как невероятный успех, после которого мной овладевало искушение отдохнуть до конца дня. Что более всего удивительно, Перонетте часто удавалось хорошо отвечать экзаменующим ее учителям. Возможно, она слушала более внимательно, чем это могло показаться; возможно, она действительно что-то усваивала. Скорей же всего она ловчила. Как бы там ни было, после таких ее периодических успехов у меня словно камень падал с души, ибо я все время боялась, что за мной снова придут, чтобы отвести к матери-настоятельнице, и та освободит меня от обязанности помогать Перонетте в учебе. Этого, конечно, так и не произошло. А жаль.

Ведь я знала , что Перонетта, задевая других, вызывает раздражение, что ее не любят, завидуют ей. Я знала , что она своенравна, ни с кем не считается, ей на всех наплевать. У нее к этому был талант. И все-таки, раз она выказывала ко мне приязнь, я любила ее.

Enfin[8], я была перед нею бессильна. Делала все, как она велит. Как часто, проведя день в ее обществе и под ее началом, я сгорала от стыда за то, что натворила. Я никогда не была ревностна в вере, но в то время я готова была проводить в церкви часы напролет, испрашивая прощения как для себя, так и для Перонетты за все, в чем мы были повинны. Как всегда бывает в таких случаях, переход от плохого к худшему не заставил себя ждать. Я тоже начала посещать в неурочное время комнаты матери-настоятельницы, чтобы праздно проводить там время. Я тоже курила испанские сигарки и пила коньяк, который мы нашли между простынями на дне сундука, замок на котором взломали, — вот до чего дошло мое легкомыслие. Я тоже производила дотошный осмотр великолепного гардероба настоятельницы, в котором хранилось так много ослепительно мирских платьев.

Но в один прекрасный день этому настал конец. Перонетта уже провела в С*** несколько недель, и теперь шел конец августа. Пчелы с гудением летали по всему монастырю, чтобы затем вернуться в свой улей к пчеле-матке. Точно так же воспитанницы начали возвращаться к сестре Клер де Сазильи, словно влекомые вечным зовом природы. На небе в разгар дня появились низкие грозовые облака, и я последовала за Перонеттой в покои ее тетушки, как это случалось уже бесчисленное количество раз. В конце лета ливень может начаться внезапно. Дождь льет около четверти часа, а то и меньше, причем одновременно может сиять солнце. Такого следовало ожидать и в тот день — стоявшая жара просто не могла более длиться.

Мы с Перонеттой часто навещали покои матери-настоятельницы. Так было у нас заведено — длившиеся не более получаса занятия плавно переходили в не менее чем двухчасовое безделье, во время которого мы любили уединяться в заветных покоях матери Марии, пока та занималась мирскими делами в конторе монастыря — я не знаю уж, в чем они состояли. В последние дни я заметила, что Перонетта скучает; она словно напрашивалась на неприятность, оставляла дверь в наше убежище открытой настежь, будто желала быть пойманной. Она дерзко надевала к мессе перстень матери-настоятельницы, приводила в беспорядок ее постель… Игры, в которые мы играли в комнатах ее тетушки прежде, неизменно доставляли мне удовольствие; нравились они мне и сейчас — одного счастья быть в обществе Перонетты было достаточно, — но Перонетту теперь в них привлекала возможность попасться. И оттого она становилась все более дерзкой. Я с беспокойством ждала, что же будет… И вот в тот день, когда мы лежали поперек кровати настоятельницы — пресыщенные, покуривая сигарки, с головою, идущей кругом от коньяка, выпитого в изрядном количестве, изнывая от дневной жары и предвкушая прохладу, которая наступит после дождя, — Перонетту посетила неожиданная мысль.

— Вставай, — скомандовала она. — Быстро.

Я вскочила:

— В чем дело? Кто-то идет?

Я заметалась было по комнате, разгоняя предательское облачко голубого дыма, сливая в бутылку остатки коньяка из рюмок… Но остановилась, увидев, что Перонетта снимает с себя одежду.

Она повернулась ко мне спиной, и я застыла в полном изумлении. У меня опустились руки и отвисла челюсть. Я еще никого не видела обнаженным. Никогда . Ведь я многие годы избегала многолюдной мыльни, предпочитая ей кухню, где по ночам никого не было, или даже свою кладовку. Именно в этот момент я осознала, что не знаю, как выглядит женское тело. Разумеется, о мужском я имела еще меньшее представление. А тут передо мной стояла красивая, почти нагая женщина, ибо Перонетта уже не была похожа на девушку.

Она сняла с себя последнее, что на ней оставалось, повседневное форменное платье лежало у ее ног. Шагнув, переступила через кучу серой шерсти и кисеи. Хихикнула, смеясь собственным мыслям, но ничего не сказала. Я стояла словно вкопанная, смотрела, как Перонетта направляется к большому шкапу.

— Дождь еще идет? — спросила она. — Иди посмотри. Марш!

Я не могла отвести от нее глаз. Вместо того чтобы подойти к окну, я окинула ее взглядом, всю, с головы до ног. Я чуть не присела, чтобы лучше их разглядеть.

— Да, идет, — пробормотала я. Небеса могли разверзнуться потоками святой воды, могли падать облатки, в саду сам Папа мог плясать под руку с чертом, а я и понятия не имела, какая тогда была погода.

Перонетта подбежала к окну. Ее затея, в чем бы она ни состояла, по-видимому, была связана с дождем.

— Отлично, — обрадовалась она. — Льет как из ведра.

Наблюдая, как она перевешивается через подоконник, я увидела ее небольшие острые груди, восхитилась их розовыми кончиками. Я упивалась изящными, плавными изгибами всего ее тела, начиная от высокого лба и заканчивая миниатюрными ножками.

— Ты что? — еле выдавила я из себя. Сердце так и подскакивало у меня в груди, словно плоский камешек, брошенный прыгать по тихой глади пруда. — Что ты собираешься делать?

— Слегка повеселиться, — ответила Перонетта, спускаясь на пол и кружась по комнате. Затем она вновь подошла к шкапу, такому большому, что она смогла бы в нем спрятаться. Но не сделала этого, а наклонилась и стала в нем рыться. До меня донесся ее приглушенный голос: — И даже очень повеселиться. Приготовься. Смотри, идет ли еще дождь.

— Смотрю, — проговорила я, — уже смотрю… но зачем?

Перонетта не отозвалась. Вместо этого она еще глубже залезла в шкап. Я стояла совсем рядом и вдруг почувствовала невероятную слабость, заставившую меня прилечь на кровать; это стоило мне усилия. Все еще находясь позади Перонетты, я теперь смотрела на нее снизу вверх. И тут я поняла то, что, оказывается, каким-то образом знала всегда. Поняла, что я другая, не такая, как все . Ибо, когда я смотрела на стоящую передо мной голую женщину, наклонившуюся вперед, увлеченную своим замыслом и содержимым шкапа, я видела лишь изгиб ее широких бедер, ее крупные, ядреные ягодицы, а также… глубокую, поросшую темными волосами расселину, признак пола, а там, где-то там , далеко, в темноте, я видела мягкие складки губ.

Но я… Я другая. Я не смотрю… Мое… Я не могла думать. У меня было такое ощущение, словно из легких моих выкачали воздух. Слезы струились по моим щекам, слезы смятения, вызванного тем, что зерно знания прорастало и зрело.

Затем Перонетта обернулась, чтобы взглянуть на меня. Я на нее смотреть не могла. Боялась. Она вынула из шкапа какое-то платье, но не потому, что застыдилась наготы, а в качестве прелюдии к задуманному.

— Как ты думаешь… — спросила она взволнованным голосом, но осеклась, увидев, что я плачу.

Она выпустила платье из рук, и тут я поняла еще одну истину, которую подспудно знала и прежде: что я совсем, совсем другая, совсем не такая, как все. Она подошла и встала на колени подле меня.

— Глупышка, не плачь, тут нет ничего плохого, просто чуточку повеселимся. — Ее соски отвердели, кожа пылала. Рука ее, касавшаяся меня, была горяча.

Я обрадовалась, что она неверно истолковала мои слезы.

— Мы не попадемся. Можешь не бояться. — Она встала, подняла с пола платье, и я увидела, что оно из тех, что мать Мария чаще всего носила, — то была повседневная монашеская роба без талии, сшитая из коричневой шерстяной ткани; сестры носили такие зимой. Затем Перонетта подошла к окну. — Чудесно! Дождь заканчивается. Скоро они выползут на солнышко. Чудесно!

Я все еще не имела ни малейшего представления о том, что она задумала. И не отваживалась спросить. Вместо этого я наблюдала, как складывается из разрозненных мозаичных кусочков картинка-головоломка.

Перонетта надела коричневую робу, сняла со стены большое распятие и бросила его на кровать. Напудрила лицо. Обмотала вокруг головы красную шерстяную юбку, извлеченную из глубин шкапа, — она должна была изображать волосы. Затем она вручила мне тетушкину скрипку, запеленатую в синий бархат. Она извлекла ее из специально изготовленного и украшенного резьбой футляра, где та покоилась, как в уютном гнездышке, а футляр поставила на стол посреди комнаты. Полированное дерево скрипки блестело, смычок был хорошо натянут.

Я принялась отказываться, говоря, что не умею играть и вообще ничего не понимаю в скрипках.

— Тем лучше, — заявила Перонетта, на миг прекратив пристально наблюдать за тем, что происходит за окном. — Ведь не концерт же скрипичной музыки мы собираемся устроить.

— Но тогда что это будет? — спросила я. — К чему мы готовимся?

— Мы готовимся к пришествию Сатаны, готовимся плясать сатанинскую пляску на этом вот подоконнике.

— О нет, Перонетта, — взмолилась я. — Этого нельзя делать! — Не знаю, слышала ли она меня, но явно не собиралась послушаться. Она лежала на подоконнике, перегнувшись через него, глядя с высоты трех этажей на монастырский двор, ожидая, когда туда выйдет какая-нибудь воспитанница.

— После дождя во двор выскакивают самые младшие, — отметила она. — Ох уж эти маленькие любительницы пошлепать по лужам.

Я все еще не пришла в себя после того, как увидела ее… голой; собственно, мне было все равно, что она задумала. Я готова была повторять за ней все, что она станет делать. И мы обе знали об этом.

— Идет! — сообщила Перонетта радостно; она произнесла это слово быстро и тихо, словно выдохнула его. — Они выходят, вот первая… — И, широко улыбаясь, она принялась жестами показывать, где я должна стоять со скрипкой в руке.

Сама же она вскочила на широкий подоконник, подошла к самому краю и стала смотреть вниз, наклоняясь все дальше, так что я испугалась, как бы она не упала. За Перонеттой покачивались верхушки деревьев, и сквозь их верхние веточки просвечивало зеленое море, соединявшееся у самого горизонта со светлым летним небом. Я поспешила ухватить подругу за подол робы, сжав ткань в кулаке изо всей силы. Я просила, я умоляла ее передумать. Перонетта начала крутиться, пытаясь вырвать подол из моей руки.

— Приготовься, дура!.. А ну назад, живо!

Ее лицо исказила уродливая гримаса; не знаю, что на нее в ту минуту нашло, но словно какая-то маска прикрыла ее красоту; та исчезла. Мне стало страшно, и я отшатнулась… Вскоре я уже пиликала на скрипке, извлекая из нее визгливые звуки, под которые Перонетта извивалась в похотливом и сладострастном танце, словно змея в корзине факира, зачарованная звуком дудки.

— Быстрее, быстрее ! — требовала она, и я играла быстрей, хотя конские волоски на смычке рвались один за другим.

В левой руке Перонетты появилось распятие.

— Играй! — (И я опять и опять водила уже мало на что годным смычком по струнам. Я так сильно прижимала скрипку к себе, что боялась, как бы не обломился ее тонкий гриф.) — Громче! — (Смычок елозил по струнам со скрипом и визгом. Ужасный звук, вполне подходящий для бесовской джиги!) — Да, да… вот так, еще громче!

Перонетта продолжала кружиться и раскачиваться на подоконнике под эту инфернальную музыку. Я же все время оставалась скрытой за плотной занавесью. Непристойные движения Перонетты были настолько размашисты, что я не сомневалась в ее скором падении с подоконника. Войдя в раж, она принялась неистово мотать головой, размахивая таким образом и париком, роль которого играла красная юбка. Я готова была умереть со стыда, видя, что вытворяет она с распятием, то и дело зажимая его между ног через ткань монашеского одеяния. Но все, что я могла сделать, — это водить смычком по струнам! Я не решалась остановиться. Не решалась ослушаться. И тут я услышала вопль, заглушивший какофонию звуков скрипки. Резкий, пронзительный, он словно вскарабкался вверх по каменной стене, чтобы попасть нам в уши. Перонетта спрыгнула с подоконника и выхватила у меня из рук смычок.

— Хватит, — проговорила она с улыбкой и довольно зловеще добавила: — Получилось.

Через несколько секунд распятие вернулось на стену, скрипка — в футляр на столе, а комнате был возвращен прежний порядок. Перонетта стерла с лица пудру, быстро сняла через голову робу. И снова она предстала передо мной нагая. Роба и красная юбка вернулись в шкап. Затем девушка быстро накинула платье, не потрудившись надеть нижнее белье, которое запихнула ногой под кровать: крючки и пуговицы отняли бы слишком много времени, а его не хватало. Нужно было спешить. Куда? Зачем? Я не имела представления.

— Идем, — приказала Перонетта, указывая во двор. — Видишь, что творится внизу? — Я бросилась было к окну, так сильно мне хотелось узнать, что за ним происходит, но Перонетта, шикнув, остановила меня: — Arrete , дурочка! Тебя же увидят. Встань у занавески и тогда смотри.

— Да, конечно, — пробормотала я. — Разумеется, нас не должны видеть… — И я встала у края окна, чтобы глянуть во двор. То, что я увидела, я смогла описать словами лишь гораздо позже; а в ту минуту, когда я отпрянула от занавески, единственным, что послужило для Перонетты подтверждением успеха ее затеи, стало выражение ужаса на моем лице. Она в последний раз обвела взглядом комнату и, решив, что та выглядит удовлетворительно, позвала меня:

— Иди за мной, быстро!

Я повиновалась, но вот что я увидела на немощеном монастырском дворе, еще покрытом грязью и лужами, оставшимися после недавнего дождя.

Группа воспитанниц, в основном самых младших, окружили распростертую на земле фигурку. Девочка лежала бездвижно; она казалась такой маленькой, такой безжизненной, что я испугалась, не мертва ли она. Глупо, конечно. Одна из монахинь — кажется, сестра Клер, хоть я и не могу быть уверена, — склонилась над упавшей. Кто-то уже торопливо протягивал ей нюхательную соль, и сестра Клер (это, скорее всего, была именно она) пыталась привести бедняжку в чувство. У той оказался простой обморок. (Вскоре я узнала, что это была юная Елизавета, о которой мы прежде даже не слышали.) В тот самый момент, когда, спрятавшись за складками занавеси, я увидела, что Елизавета приходит в себя, та, возбужденная и находящаяся под воздействием паров соли — без сомнения, очень сильной, — вдруг села сама, вскрикнула и указала на то самое окно, у которого я стояла. Я поспешно отскочила. Неужто меня увидели? А что, если кто-то из девочек проследил, куда показывает ее палец? Выглянуть еще раз я не решилась, но ответ последовал тут же, поскольку снизу донеслось множество криков, слившихся вскоре в один, и я четко расслышала слово: «Сатана». Оно повторялось снова и снова, передаваясь от одной девочки к другой. Тут я и услышала приказ Перонетты: «Иди за мной, быстро!» Не скомандуй она, я бы так и осталась стоять в той комнате, словно пораженная громом, среди складок занавеси, в то время как толпа воспитанниц и монахинь бегом — я была в этом уверена — поднималась по главной лестнице, чтобы вот-вот ввалиться в покои матери-настоятельницы.

Перонетта схватила меня за руку, словно ребенка. Мы открыли дверь в коридор и тут же услышали топот и шарканье множества ног, доносившиеся со стороны лестницы. Еще одна армия воспитанниц наступала со стороны дормитория.

Перонетта закрыла дверь и заперла ее.

— Теперь они точно меня исключат, и я…

— Спокойно, — прервала меня Перонетта. — Дай подумать. — Она прикрыла лицо руками. Плакала ли она? Осознала ли наконец, что ее розыгрыш зашел слишком далеко и?.. О нет. Когда секунду спустя она отняла от лица руки, на нем играла радостная улыбка. — Ну конечно же, — произнесла Перонетта, обращаясь к самой себе, — разумеется.

И она приказала мне вновь извлечь скрипку из стоявшего на столе футляра. Я повиновалась.

— Что делать теперь? — спросила я, оборачиваясь посмотреть, что делает моя подруга, и увидела, что Перонетты нет, а дверь открыта, и услышала приближающийся топот множества ног.

Я бросилась к шкапу, но не смогла открыть его. Тут я услышала знакомый приглушенный смех и поняла, что Перонетта крепко держит дверь изнутри.

— Что здесь происходит? — спросил чей-то голос.

Я обернулась и с облегчением увидела мать Марию, входящую в комнату и закрывающую дверь. Она заперла ее перед самым носом собравшихся на лестничной площадке младших девочек, очевидно ждавших появления сестры Клер, преградив также путь воспитанницам постарше и побойчее, которые несколько мгновений спустя подбежали со стороны дормитория и принялись барабанить в дубовые филенки.

— Что здесь происходит? — повторила мать Мария торопливо, но тихо.

— Я… Мы… — Я стояла в полной растерянности, не выпуская из рук смычок и скрипку. — Я… Мы…

— Где она? — спросила настоятельница, и я в ответ, должно быть, невольно бросила взгляд в сторону шкапа, ибо та повернулась, чтобы открыть дверцу, но не смогла.

Стук в дверь все усиливался. За ней слышались голоса десяти, может быть, двадцати воспитанниц, напоминающие жужжание пчел в улье. Затем послышался окрик сестры Клер де Сазильи: «Именем Христа, откройте дверь».

Мать Мария грубо схватила меня за плечи.

— Разве я не предупреждала тебя? — спросила она. И прибавила, что мы не представляем, что сделали, а затем наконец крикнула через плечо: — Иду! Одну минуту, сестра.

— Сестра Клер! — воскликнула я. — Прошу вас, матушка, не надо!

Мать Мария сняла руки с моих плеч.

— Тогда ступай туда, — проговорила она. — Спрячься за занавесью. И чтобы ни звука!

И уже из-за складок шоколадно-коричневой камчатной ткани, за которыми я, увы, не могла чувствовать себя в такой безопасности, как моя соучастница, залезшая в шкап, я услышала, как мать Мария отпирает дверь. Оттого что в комнату хлынул поток тел, в ней сразу стало жарко и душно; воздух пришел в движение, заставив колыхаться тяжелые драпировки. Людей набилось так много, что вскоре многие из вошедших оказались подле меня; некоторые облокотились на подоконник; одна девочка прижалась ко мне, но ничего, к счастью, не поняла, приняв это прикосновение за упругость собранной в складки ткани. Я стояла, прильнув к холодной каменной стене, словно объятая пламенем, не сомневаясь, что меня вот-вот обнаружат.

— Что здесь происходит? — осведомилась мать Мария, изображая негодование. — Я прохожу мимо своих комнат и вдруг вижу, как толпа учениц несется к моей двери. Может, кто-нибудь объяснит? Например, вы?

Я чуть не обомлела от того, что услышала в ответ.

— Это все Елизавета, — ответила девочка, к которой обратилась настоятельница. — Ей было видение.

— Видение? — усмехнулась настоятельница. — Видение чего?

— Ей явился сам Сатана, — поспешно откликнулась другая девочка. Она словно плюнула этими словечками, казавшимися ей невероятно солеными.

Воспитанницы так и горели желанием рассказать, что видела Елизавета, причем истории их превосходили одна другую.

— Сам Князь Тьмы… Один из его прислужников… Дьявол плясал с одержимой бесом сестрой… Они совокуплялись… Это пляска смерти, они насылали страшные проклятья… На монастырь, на Христа и на всех добрых людей, живущих в С***… Один из чертей играл ему на скрипке…

Мать Мария по очереди отвергла каждое из высказанных сообщений.

И тут, судя по вмиг наступившей тишине, я поняла, что вперед вышла сестра Клер де Сазильи. Я знала и то (слишком уж это было на нее похоже), что она держит на руках несчастную Елизавету. О да, я не сомневалась, что сестра Клер непременно станет подниматься по лестнице, держа на руках объятую ужасом Елизавету, которой только что явилось «видение». Я услышала, как кто-то произнес слово «соль», и вскоре Елизавета заговорила, бессмысленно и бессвязно. Слова ее показаний сопровождались выкриками прочих воспитанниц. Когда она опять обмерла, сестра Клер приказала подать еще нюхательной соли, и Елизавета, одним рывком выдернутая из бессознательного состояния, принялась, то и дело вскрикивая, заново живописать виденные ею ужасы.

Бедная Елизавета. Ей не исполнилось и девяти, и она верила в зло, то есть в Сатану, которого только что видела, так же истово, как и в добро.

— И какой вывод вы, Клер, хотите сделать на основании всего этого? Ясно, что…

— Ни один ребенок не станет лгать, если его не подучили, мать Мария.

— Вы хотите сказать, что верите в такие видения?

— А разве вы сомневаетесь? — Тут она, должно быть, повернулась к воспитанницам, потому что одна из них обратилась к матери-настоятельнице:

— Разве она врет, мать Мария? Или тут вражья работа и ее научили так говорить темные силы?

— Я не говорю, что она лжет, вовсе нет.

— В чем же тогда дело? А что, если…

Виданное ли дело, чтобы девочки так задавали настоятельнице вопросы, чтобы они кричали в ее присутствии… Это было воистину неслыханно. Но сестра Клер продолжала стоять рядом с нею, безмолвная и зловещая.

— Я лишь хочу сказать, что если это дитя, после того как ей дадут немного оранжада с ромом, спокойно заснет, проспит всю ночь, а утром проснется в добром здравии, то не останется и следа от ее… «видения» . — Было видно, что произносить это слово матери-настоятельнице неприятно. — А все вы, и в особенности старшие, должны обратиться к своей вере и к своей зрелости, дабы прийти к выводу, что ничего подобного в реальности не произошло.

— Так она лжет?

—  Но я тоже видела скрипача с огненными волосами, могу поклясться!

Теперь взгляды всех устремились к пустому футляру от скрипки, стоящему на столе.

— Девочки, девочки, — начала было мать-настоятельница, но ее оборвала сестра Клер, которая сказала просто:

— Нужно молиться. Нужно молиться, чтобы противостоять этому.

И сразу грянул хор из десятков голосов, затянувший страстное песнопение. Чтобы начальница школы оборвала мать-настоятельницу, призвав воспитанниц делать то, что им не велено, ни больше ни меньше? Нет, это не сулило ничего хорошего. Сестра Клер, взявшая на себя обязанности запевалы, затянула что-то о «силах тьмы», и еще одна девочка лишилась чувств. Теперь молитвы стали еще более пылкими. К моему огорчению, я расслышала и голоса нескольких старших воспитанниц. В комнате была такая толчея, что стоявшая у входа на подставке чаша со святою водой соскользнула с нее и, упав на пол, разбилась: еще одно доказательство присутствия дьявола.

Звон разбитого стекла так подействовал на воспитанниц, что те сорвались с места, вспорхнув, словно стая напуганных птиц, и с шумом вылетели вон из комнаты — без сомнения, чтобы разнести по всему С*** весть о пришествии Сатаны. Комната, по-видимому, сразу опустела, и в ней не осталось никого, кроме сестры Клер, не подававшей признаков жизни Елизаветы, матери Марии да еще самой виновницы случившегося переполоха.

Сестра Клер подошла к окну и оказалась на опасно близком расстоянии от моего укрытия. Я ощущала тепло, исходившее от ее тела.

— Взгляните на подоконник, что вы на нем видите, если не следы копыт? — спросила она мать Марию. — И разве не скрипка пропала из всех ваших мирских вещей?

— Доставьте дитя в монастырский лазарет, — ответила та. — И положите конец этому безумию.

— Безумию, да? — взвилась начальница школы. — Безумие в том, что вы начальствуете над целым монастырем, где учится сотня девиц, но не в силах справиться с одною из них, вашей любимицей.

— Вы угрожаете мне, сестра?

— О да, и еще как… По правде сказать, я уже давно жду вашего падения. — С этими словами, произнеся шепотом «Adieu, ma mere»[9], сестра Клер повернулась, чтобы уйти; Елизавета все еще находилась у нее на руках, и, когда монахиня поворачивалась, ножка девочки задела за ткань туфелькой, словно крючком, и отвела ее в сторону, как раз настолько, чтобы стал виден самый кончик смычка, который я держала в руке.

Сестра Клер, быстро передав безжизненную девочку матери Марии, отдернула темную ткань занавеси с такой силой, что кольца чиркнули по железному стержню.

— Ну конечно, — воскликнула она, выхватывая у меня скрипку. — Мне следовало догадаться. Сообщница. — Она швырнула скрипку на стол и занесла надо мной смычок. Я подняла руки, защищая лицо: она хлестнула бы меня им, словно смычок был кнутом, а я медлительным или упрямым животным.

— Стой, — крикнула мать Мария и встала между мной и начальницей школы. — Убирайся отсюда, ты… зверюга !.. Прочь с моих глаз.

Повисло молчание. Девочка на руках настоятельницы застонала и стала приходить в себя.

— Я уйду, — проговорила сестра Клер. — Но вот она… — и, грубо схватив мою руку, монахиня поволокла меня к двери, — она пойдет вместе со мной.

ГЛАВА 4Страсти

Меня наказали. Всю оставшуюся часть дня я провела в кузнице, обтесывая грубые сосновые доски для полок в кладовке, прежнем моем жилище. Время тянулось невыносимо медленно. Вскоре после того, как наше преступление раскрылось и сестра Клер, кипя гневом, отволокла меня к месту отбытия наказания, над С*** разразилась гроза; она длилась долго и порой переходила в настоящую бурю.

Работа оказалась трудной, ибо понадобилось орудовать не только рубанком, но также стамеской, долотом и ножовкой; к тому же доски были тяжелыми. Огонь в кузнечном горне еле теплился, воздух из-за дождя был совсем сырой, так что в маленькой, стоящей в стороне от монастыря кузнице я чувствовала себя неуютно. И все-таки я не ушла оттуда. Пришлось остаться. Вскоре пот заструился по всему телу; капли его падали с носа на доски, словно вторя стуку дождя по крыше; через открытую половинку двери я видела его косые серебряные нити, льющиеся с обложенного свинцовыми тучами неба, такого низкого, что казалось, оно хочет меня задушить.

За все это время у меня побывало лишь два посетителя, верней, три, если считать сестру Клер, забегавшую пару раз, чтобы обрушить на мою голову очередную порцию угроз, сводившихся к обещанию новых и новых трудовых повинностей. Сначала пришла Мария-Эдита, чтобы, рискуя многим, предложить мне яблоко, вдруг оказавшееся невыразимо вкусным, и смену сухого белья. Затем появилась мать Мария; было уже совсем поздно; похоже, ей хотелось, чтобы я простила ее, хотя непонятно за что.

— Как неразумно было, — проговорила она, — потакать моей племяннице. Разве я не предупреждала тебя?

— Предупреждали, — ответила я.

Однако где была Перонетта? С прочими воспитанницами? Или ее тоже наказали? Стало ли всем известно о нашей проказе? Отмерила ли ей сестра Клер такое же наказание, как и мне? Но мать-настоятельница не ответила ни на один из вопросов. Она подняла руку, словно останавливая меня, и сказала:

— Боюсь, случится то, чему не следовало бы происходить. Равновесие полномочий в монастыре нарушилось.

— Что вы хотите сказать? — спросила я, хотя прекрасно ее поняла.

— Сестра Клер объявила, что ученицы дают «великий обет молчания». Она глава школы, это в ее компетенции, и я не решаюсь его запретить. — Мать Мария вздохнула и задумчиво произнесла: — Может быть, это разумно. Может, порядок и дисциплина — это все, на что остается надеяться. — (За все годы, что я провела в С***, великий обет молчания вводился лишь дважды: когда в монастыре попросили убежища несколько монахов и когда понадобилось остановить девичий переполох, вызванный тем, что сразу у трех воспитанниц в первый раз произошли обычные месячные.) — Но вот что пугает меня, — продолжила мать-настоятельница. — Она пользуется обетом, чтобы взбудоражить девиц, взять еще большую власть над ними, а затем ловить рыбу в мутной воде, используя их в своих целях.

— А что у нее за цели? — спросила я.

Мать Мария пристально на меня посмотрела:

— Разве ты сама не слышала ее в минуту откровенности? Она давно жаждет прибрать к рукам весь монастырь. Как же она выразилась? Ах да: «Я давно ожидала вашего падения».

— Но разве не можете вы?..

— Я не могу приказать девочкам не молиться, в равной степени я не могу приказать Клер воздержаться от полных суеверия разглагольствований о силах тьмы и тому подобном.

— Так они совсем ничего не знают? Ни о том, что на подоконнике они видели Перонетту, ни о том, что именно я…

— Разве я не говорила тебе, — вскричала мать Мария, — что она шальная, что потворствовать ей опасно? Говорила ведь, говорила! Как было глупо надеяться, что ты сумеешь удержать ее в узде! Этого не может никто. А теперь пришло трудное время. Монастырь уплывает у меня из рук. Если произойдет худшее, куда мне деваться? Запомни мои слова: пришло трудное время.

Затем мать Мария велела мне следовать за нею в главный монастырский корпус.

— Ты не должна оставаться здесь, на отшибе, вдали от меня. Ступай к остальным, словно ничего не случилось, — посоветовала, а может, приказала она.

Я согласилась, сказав, что так и сделаю. Разве я могла не послушаться ее? Ведь я ей столь многим обязана. Затем, согнувшись под одним зонтом, мы отправились в обратный путь, и лишь тусклый свет луны, едва пробивавшийся через разрывы туч, освещал покрытую лужами дорожку, по которой мы шли.

Но когда мы уже приблизились к монастырскому огороду, решимость моя начала улетучиваться, а к тому времени, когда я вошла собственно в монастырское здание, пропала совсем, и я остановилась, не зная, где отыскать силы, чтобы, сделав еще несколько шагов, войти в трапезную и сесть посреди прочих воспитанниц.

В трапезной все молчали, следуя распоряжению сестры Клер. Наша Мария-Эдита и помогавшая ей сестра Бригитта только что закончили расставлять по столам тарелки с едой. Мать Мария ввела меня в залу.

Войдя, мы остановились у боковой двери, ведущей в кухню. Сначала нас никто не заметил, затем под покровом великого обета молчания по скамьям невидимо пронеслась волна шиканья и шепотков, и все повернулись к нам; никто не встал, как надлежало делать в присутствии матери-настоятельницы, но я не заметила этого, так сильно была увлечена собственными переживаниями и осознанием неловкости своего положения. Я стояла перед собравшимися к ужину девицами, напуганная, грязная, и все равно пыталась сделать вид, что ничего особенного не произошло. Странную же я, должно быть, являла собой картину! Скорее всего походила на сестру того печального-препечального монстра, которого изобразила в своей книге писательница Мэри Шелли.

— Пожалуй, то была не самая лучшая мысль, — шепнула я матери Марии, пытаясь обойти ее, чтобы юркнуть в кухню.

Но мать Мария перехватила меня.

— Иди, — проговорила она, подталкивая меня вперед. Не успела я сделать и двух шагов, как услышала позади негромкий хлопок двери: мать Мария ушла, оставив меня одну. Такого я не ожидала. Когда я шла между рядами столов, девицы осыпали меня со своих мест проклятиями или читали молитвы, неотличимые от проклятий. Некоторые призывали Царя Небесного, другие — и я поразилась, что их так много, — обращались непосредственно к помощи «князя мира сего». Сестра Паулина без слов, одним постукиванием деревянной ложки, попыталась напомнить девицам о великом обете.

Несколько младших девочек, не смея прикоснуться к стоящим перед ними тарелкам с остывающим рагу, так быстро читали молитву за молитвой, сопровождая каждую перебиранием очередной деревянной бусинки на четках, что казалось, от них вот-вот пойдет дым. Я двигалась вперед словно глухая и слепая, будто что-то незримо влекло меня к моему месту. Мне чудилось, я иду погруженная в воду: каждый шаг медлен, осторожен, труден.

Кто-то бросил в меня золотую ладанку; она упала на пол у самых моих ног и заскользила дальше по гладкому полу. Конечно, такое отторжение святого предмета и то, что он отскочил в сторону от меня, тут же истолковали как доказательство моей одержимости бесами. Послышались охи, кто-то принялся молить о спасении на почти нечленораздельной латыни.

Подходя к своему постоянному месту, я обратила внимание на две необычные вещи: во-первых, за столом не было никого, даже старых, вечно шамкающих монахинь, с которыми я обычно обедала, не говоря уже о Перонетте, а во-вторых, на скамье — там, где я всегда сидела, — теперь лежала раскрытая книга, переплетенный в черную кожу фолиант с пожелтевшими от времени страницами. Наступила мертвая тишина. Все взгляды устремились ко мне. Что делать? Я утерла слезы и… сделала нечто… достойное сожаления. Смущенная, полная нерешительности, я попросту заняла обычное свое место, словно не видела на нем никакой книги. Почему я так поступила, объяснить не могу. Я могла бы закрыть ее, отложить в сторону, смахнуть на пол… но ничего подобного. И все решили, что сам Сатана воссел за моим столом.

Одна из девиц — красивая, в меру высокая, чьей грацией я всегда восхищалась, — вскочила на скамью и, указывая на меня пальцем, спросила присутствовавших, какие еще нужны доказательства, что я подписала договор с дьяволом? Разве не села я на святую книгу? (То был маловразумительный труд некоего теолога, раскрытый на месте, посвященном рассуждениям о Троице.) И разве не видели все собравшиеся здесь, как я бесстыдно поцеловала священный текст своими нижними устами?

Это свидетельство было встречено взрывом яростных криков и молитв. Монахиням пришлось таскать девиц за волосы, щипать и даже прибегнуть к помощи розги, чтобы восстановить хотя бы видимость порядка.

Я не решалась шевельнуться, не решалась вынуть из-под себя книгу. Меня била дрожь, и я изо всех сил старалась не разреветься. Даже попыталась съесть совсем остывшее рагу, тарелку с которым подсунула мне под нос… я уж не знаю кто. Это рагу, то ли из кролика, то ли из оленины, было какое-то склизкое, с душком, и его положили больше, чем обычно. Я не смогла бы его съесть, даже если бы захотела: руки тряслись так сильно, что я не в силах была удержать ложку.

Я не решалась поднять взгляд и сидела, уставясь в эмалированную тарелку. Слезы капали на слой жира, обволакивавший куски мяса, как «сорочка» новорожденного.

Я молилась. Молилась о том, чтобы все это закончилось, чтобы кто-нибудь даровал мне избавление, будь то Бог или демон. Я готова была на все, что угодно. Даже подписать договор кровью.

И тут дальняя дверь в залу раскрылась, старшие девицы, сидевшие в том конце рефектория, почти сразу встали; вскоре примеру их последовали все воспитанницы; я поднялась тоже — столь велико было чувство облегчения, испытываемое мною оттого, что мать Мария вернулась, чтобы…

Но тут словно что-то во мне оборвалось: это была сестра Клер де Сазильи; войдя в трапезную, она прошествовала на середину и обвела взглядом всю залу. Она искала меня, и я поняла это сразу. Остальные тоже это поняли, и, когда быстрые взгляды их, которые они то и дело бросали в мою сторону, выдали меня, я вдруг поняла, что мы с нею пристально смотрим друг другу в глаза через всю трапезную.

То, что сестра Клер искала меня, было дурным знаком, но то, что все девицы поднялись с мест, приветствуя ее, было еще хуже.

Все стало настолько очевидным, что дальнейших разъяснений не требовалось: предо мной предстала сестра Клер де Сазильи, взявшая в свои руки бразды правления.

Окинув бдительным взором девиц, она благосклонно кивнула, позволяя сесть, и прошествовала к своему месту. Глядя поверх дрожащего края моей чашки, я потихоньку наблюдала, как сестра Клер беседует с сестрой Сен-Юстасией и несколькими старшими девочками. Сестра Сен-Юстасия была вялая, тощая как жердь; сестра Сен-Юстасия, страдавшая неизвестным науке кожным заболеванием, от которого вечно была в каких-то лишаях и разводах, словно линяющая олениха, — эта сестра Сен-Юстасия сидела рядом с нею и кивала. Сей совет, устроенный невзирая на великий обет молчания, не предвещал ничего хорошего. Воспитанницы с нетерпением гадали, о чем им объявят. Официальное заявление не заставило себя ждать.

Сестра Сен-Юстасия поднялась, чтобы его огласить, и дрожащим голосом сообщила план предстоящих работ: монастырь залило дождевою водой, и под угрозой оказались помещения первого этажа. Требовалось преградить путь воде с помощью перемычек из мешков с песком. Такие работы не были для нас чем-то новым. Как и следовало ожидать, раздались стоны — так некоторые из воспитанниц выразили вслух неохоту заниматься подобными вещами, — однако сестра Сен-Юстасия напомнила всем, что великий обет молчания продолжает действовать и его отменят лишь после особого распоряжения. Но тишина водворилась лишь после того, как встала сестра Клер. Она подала знак всем последовать ее примеру, чтобы прочесть молитву. Закончила она ее словами: «Прииди к нам и спаси нас, Господи, от посетивших нас сил тьмы». Под силами тьмы она, конечно, подразумевала меня, а дабы никто в сем не усомнился, она кивнула в мою сторону, и все взоры вновь устремились ко мне. После молитвы я села первая.

Порядок и тишина возобладали, хотя в воздухе носилось предвкушение хаоса: несколько воспитанниц встали и выбежали из трапезной. Другие жались к соседкам, словно те были поводырями, которые вели их в самую темную ночь. Слезы и молитвы, конечно, были у всех наготове. Но, что меня расстроило больше всего, каждая из девиц, покидая трапезную, стремилась пройти мимо сестры Клер и получить от нее какое-нибудь напутствие или кивок; таким способом они приносили клятву верности, которая с удовлетворением принималась.

Но куда, удивлялась я, запропастилась мать Мария-дез-Анжес? Неужели она добровольно уступила власть над монастырем сестре Клер? А если так, то почему не сказала мне? Когда же она появится, чтобы поставить все на свои места?

Поскольку девицам после случившегося запретили разговаривать, они не могли успокоить или утешить друг друга, не могли поделиться страхами — не важно, обоснованными или нет, — и таким образом избавиться от них. Сестра Клер, этот стратег, знала, что великий обет молчания распалит девиц, сделает их более впечатлительными. Еще сильней взволновало их изменение заведенного распорядка, необычность великого обета молчания, а затем начавшийся затяжной дождь, который лил теперь под аккомпанемент грома и сопровождался вспышками света, напоминавшими сверкающие заплаты с рваными краями, вспышками, выхватывавшими из темноты фигурки девиц, согнутые под тяжестью мешков с песком.

Нам велели встать на расстоянии вытянутой руки друг от друга и растянуться цепочкой, которая шла от залитого жидкой грязью полуподвала до самой поварни, где обретала форму трезубца, каждый конец которого упирался в одну из дверей, ведущих на улицу; в хорошую погоду здесь протекал илистый ручеек. Самые младшие работали в подвале, наполняя полотняные мешки песком, черпая его совками из куч, насыпанных там как раз для таких случаев. Те, кто постарше, завязывали мешки и передавали наверх по цепочке нам, самым старшим, обкладывавшим ими двери. Меня поставили работать у той из них, что вела на кухню. Нам пришлось немало потрудиться, прежде чем вода перестала просачиваться внутрь здания. Ворочая мешки с песком, все молчали, и меня радовал этот мерный, спокойный труд, отвлекавший от мрачных мыслей.

Девицы из двух других цепочек уже разошлись, закончив бороться с водой, когда мимо нас пробежали младшие девочки: их отправили помыться и приготовиться к повечерию, службе седьмого часа, последнему из богослужений суточного круга, чтобы после него отправиться спать. Наконец сестра Клер отпустила и меня: я покинула кухню последней.

В дормитории я увидела Перонетту; лежа на койке, она помахала мне рукой с покрасневшими пальцами. Из-за того, что сестра Клер ни на минуту не спускала с нас глаз, я не решилась заговорить с нею, но, когда Перонетта, выйдя из умывальной комнаты, пропорхнула мимо моей койки, она зло шепнула: «Дрянная девчонка, посмотри, что ты наделала!»

Ввиду грозы и необычных событий дня послушницы разрешили младшим зажечь свечи; то ли их огоньки успокоили меня, то ли свет тусклой луны, но я быстро заснула крепким сном. Я была сильно измотана нравственно, а еще более — физически, тяжелой работой в кузнице и в цепочке у кухонной двери.

В предвкушении сна я слушала, как дождь с протекающей крыши капает в тазики и ведра, поставленные между раздвинутых коек, и старалась не плакать. Гроза продолжалась: удары грома и вспышки молний казались частью величественного представления, которое, отвечая запросам публики, находило у зрителей живой отклик: если одна девочка принималась хныкать, другая криками утешала ее, и так длилось, пока весь дормиторий не заполнился визгливыми причитаниями. То здесь, то там раздавались мольбы, обращенные к высшим силам.

Моя соседка, туповатая девочка по имени Констанция, ревела вовсю. Когда она разбудила меня во второй раз, я приподнялась и пообещала отшлепать ее, если не перестанет. Я страшно устала и надеялась, что сон осушит мои слезы.

Прошло еще какое-то время, хотя сколько именно, мне трудно сказать, и я проснулась вновь оттого, что почувствовала, как что-то теплое зашевелилось рядом со мной. Это была Перонетта.

Пусть она и предстала теперь передо мной в новом свете — безответственной, неправой, злонравной, — пусть я и начала считать ее бесчувственной и опасной, однако, стоило ей приблизиться ко мне, я простила ей все. Как же я была глупа! Более того, увидев ее подле себя, я поддалась се ласке, ее утешениям.

Нам, разумеется, запрещалось спать вместе, в одной постели; это считалось настолько ясным, что даже не требовалось объявлять этого вслух. Но такое порой случалось по тысяче разных причин. Конечно, за сей проступок полагалось наказание, но кто мог заметить? Послушницы редко отваживались отправиться в ночное путешествие по скользким полам дормитория, на которых встречались мыши, если не что-нибудь похуже. И в ту ночь — худшую из ночей — мне даже не пришло в голову, что я нарушаю правила, я совершенно не думала об истерическом настрое, царившем среди воспитанниц в течение всего вечера и всей ночи, и о связанном с ним накале чувств. Единственное, о чем я тогда думала… По правде говоря, утверждать, что я тогда вообще о чем-то думала , было бы сильным преувеличением, ибо все мои действия в ту ночь правильнее назвать бессознательными.

Перонетту била дрожь — явное следствие того, что ей пришлось красться босой по холодному каменному полу, пробираясь между сдвинутыми с мест койками. Я откинула одеяло, сбросила единственную простыню, и Перонетта заползла в образовавшееся под тяжестью наших тел углубление посреди матраса; тонкие полосы кованого железа, шедшие поперек рамы, при этом слегка просели, издав печальный стон. Ее белая ночная сорочка была застегнута на все пуговицы чуть не до самого подбородка, однако между ним и рубашкой виднелась тонкая полоса кожи, походившая на воротничок. Ее распущенные темные волосы разметались по моей подушке; в тусклом мерцающем свете чудилось, будто они шевелятся.

Мои воспоминания о той ночи неясны, словно полузабытый сон.

Коснулась ли Перонетта моей руки первая? Положила ли я свою руку поверх ее руки, словно желая удержать навсегда? Помню лишь, как я той грозовой ночью натянула простыню на нас обеих и для меня весь мир тогда сжался, мне стало важным лишь то, что находится под этим покровом.

Ее сорочка из белой фланели, ставшей мягкою от неоднократной стирки, пахла влагою и лавандой. Ее свежевымытые волосы пахли особо, их собственный чистый запах смешивался с каким-то очень тонким ароматом — то ли трав, то ли полевых цветов, то ли фруктов. Когда я закрываю глаза и представляю себя лежащей в ту бурную ночь в постели рядом с Перонеттой, мне вспоминается прежде всего именно он, этот запах… Я словно вновь ощущаю его.

Перонетта прильнула ко мне, и я ее обняла. Глаза ее были закрыты, но спала ли она? И спала ли я? Или то было скорей бодрствование под личиною сна?

Ах, если бы у меня хватило ума слегка только прижать Перонетту к себе, утешить, обменяться парой-другой поцелуев и отослать обратно в ее постель. Ох, если бы… Но увы… В тот час я была ровнею тем математикам, которым всегда завидовала, но которых никогда не понимала. Глядя на какой-нибудь трудный арифметический пример или какую-нибудь формулу, они всегда способны тотчас найти правильное решение, увидеть ответ там, где я обычно вижу лишь непонятное нагромождение цифр, букв и знаков. Но той ночью я знала ответ, знала решение.

Висок ее покоится на моем плече. Я целую ее в лоб, а затем…

Как трудно вспомнить. Я не уверена, что было явью в ту ночь, а что сном. Но твердо знаю: той ночью мне все было внове, все в первый раз. Это случилось. Между мною и спящей Перонеттою. (Да вправду ли она спала? Мне никогда не узнать.)

…Сперва я целовала ее невинно. Затем вдруг на меня что-то нашло. Лишь первый свой поцелуй я помню ясно — тот самый, что запечатлела на челе Перонетты, тот, коим я коснулась лба ее так бережно, чисто, как священник опускает облатку на язык причащающегося. Что же касается прочих…

Alors[10], из прежних моих горячечных видений, что стали посещать меня недавно, я знала лишь, куда целовать. Так что я ласкала ее от макушки до пят, гладила, согревала теплом своих ладоней. Я помню, как делала это, как мне было стыдно, а я все-таки не могла остановиться, как стучало сердце и кровь билась в ушах, а я все не унималась, невзирая на сей барабанный грохот.

На меня нахлынула похоть: может, я тогда и спала, но никогда не была я такой живой…

Сперва ее шея. Затем щека, потом губы. Опять губы и снова… А затем пальцы мои скользнули к ногам, чтобы задрать сорочку, и я увидела ее всю целиком — глазами, а может, руками? Я положила руки на ее груди и удивилась, какие они большие и податливые. Я поцеловала их; темные соски увеличились от прикосновений моего языка. Я дерзко скользнула рукой вниз по гладкому склону ее живота, к пупку. Еще один поцелуй, в это место. Дальше, дальше. В самый низ живота, к потаеннейшему уголку ее тела. Я согрела ей бедра ладонями и поцеловала их. Они распахнули свои объятья. Я приникла к открывшимся между ними устам. Упивалась их влагой. Вычерпывала ее языком.

Я действовала как исследовательница. Я изучала. И обнаружила, что Перонетта… не такая, как я , совсем не такая. Но все так смешалось, все было так нечетко. Явь и сон. Мечта и греза. А я была так неуверенна — и в то же время полна решимости, но все-таки так не уверена, что…

Я оказалась на ней. Хорошо это помню. Помню, как я толкала ее, взяв за ягодицы, чтобы легла передо мною повыше. Я налегла. Надавила. Еще напор. Вошла внутрь ее. Я понимала, что мое действие вызвало у Перонетты некоторую толику боли, но помню я и другое: она не сопротивлялась.

Не знаю, откуда взялось… семя? Но взялось откуда-то. И, смешанное с кровью Перонетты, стало неопровержимым доказательством того, что я — дьявол.

Лишь когда я внезапно очнулась от сна и увидела Перонетту лежащей подле меня в моих объятиях, только тогда я поняла, что крики, которые продолжали звенеть в ушах, не мои. Сердце мое ухнуло, разорвалось, точно бомба, все что-то кричали, а я была так смущена, что готова была провалиться сквозь землю! Крики не приснились мне, вовсе нет… То были самые настоящие крики обитательниц дормитория, и раздавались они наяву.

Самый первый раздался одновременно с ударом грома, так что я приняла его за громовой раскат, но тут же последовали другие, и спутать их с чем-либо было уже невозможно. Крики, визг. Все ближе и громче. Они множились, вторя главному их источнику.

Это Агнесса, послушница родом из Сен-Мало, очень усердная в вере, всегда такая спокойная, теперь бегала от койки к койке и визжала, словно потеряв разум. Похоже, дело обстояло так, что ей почему-то захотелось взглянуть на спящую Елизавету. И там, в лазарете, при тусклом свете фонаря она увидела на руках и ногах девочки знаки «страстей Господних», стигматы.

Так великий обет превратился в великий хаос.

Сердце мое колотилось от близости этих криков, а моя голова… Глаза мои не сразу начали видеть во тьме… Почему вышло так, что я очутилась под открытым небом, ведь вокруг меня явно сияли звезды, что это, ежели не они, ведь кольцо белых звезд сомкнулось вокруг меня? А эти бледные луны?.. Нет, то светили колеблющиеся огоньки свечей, а лунами оказались лица визжавших воспитанниц, окруживших мою кровать. Крик за криком взвивались, как черные вымпелы, и вот уже Агнессу перекричали стоявшие рядом со мной. Они громко делились знаниями о Сатане, о тех, кто стал игрушкой в его руках, и тому подобное.

И тут я села на койке. До меня дошло: те, которых разбудила Агнесса, застали меня и Перонетту врасплох.

— Он явился опять. Он сейчас здесь .

— Посмотрите на них! Он вошел в нее, а теперь хочет завладеть и другой.

— Нет, — вскричала я. — Замолчите! Уходите прочь! Мы только…

Что-то пролетело поверх всех кроватей и ударило мне в щеку. Я почувствовала, как рвется кожа, и ощутила последовавшую за этим пронизывающую боль; вскоре мой рот наполнился кровью. Предмет, которым в меня бросили, упал мне на колени. Им оказалось небольшое серебряное распятие.

С нас сорвали одеяло и простыню. Халат мой топорщился на высоте бедер. Я изо всех сил дергала его, чтобы оправить, чтобы он… чтобы я…

Крик стоял оглушительный. Агнесса и все остальные громко вопили. Это мешало мне соображать: мысли путались.

Я только видела, чувствовала , что все обитательницы дормитория собрались вокруг моей койки. На мою ногу упал плевок. Чаша холодной воды — святой, разумеется, — оказалась вылитой на меня.

И посреди этого бедлама сидела я, сжавшись, свернувшись калачиком, прижав к подбородку колени, вцепившись в сорочку, чтобы не дать ее приподнять тем, кто изо всех сил пытался это сделать. («Видите? Вы это видите?») Другие вцепились мне в волосы. Царапали мои обнаженные руки.

Я обернулась к Перонетте, и…

Она пропала. Когда успела она выскользнуть из моей постели? Где она? И тут я увидела ее стоящей рядом с кроватью в разорванной и… окровавленной сорочке. Поза ее поразила меня: она стояла, наклонясь вперед, прижимая руки к паху, вокруг которого расплывалось розовое пятно. Затем она подняла обагренные руки…

Она старалась не глядеть на меня. Я увидела ее лицо в профиль — оно показалось мне уродливой маской — и спросила себя: а слезы ее были настоящими или тоже являлись частью ее мгновенно придуманного коварного плана?

Смотри на меня , хотелось мне крикнуть ей. Смотри на меня! Но я не могла вымолвить ни слова. И тут кто-то — кажется, сестра Екатерина — подступил к Перонетте с расспросами… Не могу вспомнить, о чем ее спросили, но хорошо помню ответ.

Ее жест разбил мое сердце: Перонетта медленно подняла руку… Чтобы помочь мне? Увести прочь? Вовсе нет; из ее сжатого кулака, словно червяк из яблока, медленно вылез указательный палец. И указал на меня. Обвиняя. Повернувшись в мою сторону и глядя мне прямо в глаза, опустив руку и запуская кулаки поглубже в свой пах, Перонетта проговорила — зло, непонятно и со слезами:

— Ты… ты извращенка! — Она отвернулась от меня с отвращением и убежала.

Сердце трепыхнулось, как птица в клетке, и вылетело на свободу.

Итак, было решено: я — дьявол, я — те самые силы тьмы, явившиеся в С***. Гроза, плясун с огненными волосами, увиденный Елизаветой, ее стигматы — все было делом моих рук.

Я сидела в койке, точно в ловушке. Слишком подавленная, чтобы заплакать. Слишком смущенная, чтобы закричать. Теперь мне понятно, что и мое молчание, и мое бездействие лишь раззадорили моих мучительниц.

На меня обрушился дождь из плевков и святой воды, фигурок святых и распятий, Библий и четок… Время, пока все эти талисманы, освященные и нет, сыпались на меня, показалось мне вечностью, да то и была вечность. Я пыталась подняться с постели, но меня швыряли на нее опять и опять.

Ни убежать, ни защититься.

Вдруг наконец воспитанницы разомкнули свой круг, и у моей койки появилась сестра Клер де Сазильи. Я была уверена, что она явилась восстановить порядок, прекратить вакханалию, облегчить мой позор и спасти меня, уверена… Но нет, ее улыбка растянулась в страшную ухмылку.

ГЛАВА 5Силы тьмы

Сестра Клер де Сазильи . С чего начать мой рассказ о ней? Я никогда не знала ее хорошо, никто не знал. Господь да сестра-экономка были единственными ее доверенными лицами. Я ничего не знала о том, откуда она родом. Речь ее была какой-то блеклой, выговор ничем не примечательным. По ним я затруднялась о чем-то судить. Она была тщеславна и примитивна — одним словом, опасна.

Сестра Клер не выглядела старой — пожалуй, ей не исполнилось и сорока лет; она была всего на несколько лет старше матери Марии, но многие годы она тщательно рассчитывала каждый свой шаг, каждую ступеньку своей медленной карьеры — и все ради того, чтобы ей перебежала дорогу «эта артистка» благодаря деньгам и связям! И опять ей пришлось не один год вынашивать тайные планы; на ее простоватом лице можно было заметить усилие, с которым она заставляет себя терпеть.

Я стояла перед сестрой Клер, которая была ниже меня на две головы. Сильная, крепко сбитая, она была очень полезна во время полевых работ — не менее, чем лошадь или мул. Она получала от черного труда удовольствие, и ее часто заставали вскапывающей какую-нибудь грядку. Она любила ковыряться в земле; овощи, цветы, сорняки и другие растения она всегда вырывала с корнем, глубоко запуская при этом руки в почву. С резвостью горной козы она бегала по крыше, чтобы поправить там черепицу или погонять птиц, вьющих гнезда в дымоходе. Но счастливей всего она выглядела, когда работала в кузнице, в своей мокрой от пота рабочей робе, превращая раскаленные добела куски железа в гвозди.

Я никогда не видела, как сестра Клер улыбается, но когда та разговаривала или молилась — порой она крепко зажмуривалась, откидывала назад голову и довольно страстно молилась, — то на левой стороне рта приоткрывались края белесых десен, где, как кустики посреди снежного поля, торчали несколько грязновато-серых зубов. На лице ее выделялись близко посаженные, черные как ночь глаза, прикрытые ресницами, из-под которых вечно сочилась влага, стекавшая на щеки, покрытые сухой чешуйчатой кожей, которые зимой трескались и кровоточили. Губы ее всегда кривились каким-то язвительным изгибом, над которым крючковато нависал длинный и тонкий нос.

Она была… страшной.

Если, прогуливаясь по коридорам монастыря в дневное время, а еще лучше с факелом, кто-то из посетителей наклонялся, чтобы получше разглядеть резьбу на сером камне холодных стен, то на уровне пояса он мог заметить едва видимые красные отметины, то и дело встречавшиеся на их поверхности. То были следы крови и частицы плоти. Сестра Клер, проходя по монастырю, всегда погруженная в размышления или молитву, а может быть, обдумывая очередное наказание для своих питомиц, любила провести тыльною стороной ладони по шершавой поверхности стен. Это стало не просто средством умерщвления плоти, но и привычкой. Скорее всего такие прикосновения нравились ей. Косточки на кистях ее рук всегда были покрасневшими, в ссадинах; они наводили на мысль о мясе, только что разделанном кухонным ножом. Сестра Клер все делала с сокрушенным видом, на каждом шагу каялась. Она вечно плела интриги, причем весьма искусно. Как прирожденная фанатичка, она могла поверить во что угодно, и ей действительно удалось убедить себя в том, что правда на ее стороне.

Сестра Клер спала на тонкой подстилке, укрываясь тонким стареньким одеялом. Часто она переходила с подстилки на каменный пол кельи. Удивительно, что она вообще спала, ибо в швах ее ночной рубашки, скроенной из мешковины, таились крапивные стебли и черешки роз, огромные шипы на которых давно стали твердыми и почернели от ее крови. Когда она поворачивалась во сне на бок, те немилосердно ее кололи. Раны открывались вновь каждую ночь. Количество шрамов — мне вскоре предстояло услышать о них от человека, который сам их видел, — объяснялось тем обстоятельством, что сестра Клер спала так многие годы; шрамы, по словам очевидца, напоминали работу слепой швеи. Когда раны воспалялись, сестра Клер сама обмывала их святою водой и смазывала топленым свиным салом; а иногда, войдя в религиозный экстаз, предпочитала терпеть их нагноение.

Такова была сестра Клер, женщина, которой суждено было стать для меня символом ненависти, как и мне для нее.

Рядом с нею стояли смотрительница лазарета сестра Клотильда и сестра Екатерина. Я видела, как они вопросительно переглянулись. Затем сестра Екатерина — со дня ее пострижения не прошло и двух лет — уставилась на сестру Клер. Похоже, бедняжка не знала, что сказать, и продолжала недоуменно покачивать головой все время, пока сестра Клер допрашивала почти невменяемую Агнессу. Казалось, сестра Екатерина хочет спросить более опытную монахиню, как теперь вести себя и что следует предпринять. Затем послушница ушла. Немного помедлив, сестра Екатерина попробовала утихомирить младших девочек, но безуспешно.

Сестра Маргарита, конечно, тоже появилась в дормитории, хотя и не сразу; ей доложили об открытии, сделанном Агнессою, и в ответ она не нашла ничего лучше, как воскликнуть:

— Чудо! Истинное чудо! — а затем эта глупая, невежественная женщина упомянула имя Марии де Мерль, чем заставила тех девиц, кто еще сомневался, тут же воззвать к небу, моля о спасении, и немедленно изъявить готовность к борьбе с «силами тьмы», то есть со мной. (Недавно в женском монастыре, где-то в горах Тироля, трех девушек начали посещать видения, сопровождавшиеся появлением стигматов. У Марии де Мерль, имя которой было у всех нас на слуху, потому что воспитанниц постоянно заставляли молиться о ней, язвы в местах Пяти Ран Христовых появились едва ли не во время крестного хода в честь праздника Пресвятого Тела.)

Сестра Клер, явившаяся в своей сшитой из мешковины рубашке с пятнами крови вдоль швов, молча стояла в изножье моей койки в обществе моих гонительниц.

Я протянула к ней руки, беззвучно моля о помощи. Не знаю, что я сказала бы, если б могла; наверное, произнесла бы: «Спасите меня. Помогите!» Согнувшись, приняв едва ли не позу дитяти в материнской утробе, я сидела, держась за тонкие прутья низкой спинки кровати, похожие на тюремную решетку.

Вокруг слышался хор обвиняющих выкриков.

— Проснувшись, мы застали ее на Перонетте, — доложила одна из воспитанниц.

Сестра Клер приступила к расспросам:

— А куда пропала Перонетта? Она мне тоже нужна.

— Она убежала, и мы решили, что лучше позволить ей уйти, на случай, если…

— Найти ее! — распорядилась сестра Клер.

— А если она пошла к матери Марии?

— Найти ее!

— Oui, ma mere[11], — раздался единодушный ответ.

— Расскажи еще раз, — велела сестра Клер одной из воспитанниц, — как вы их обнаружили, в каком виде? Обнаженными? Соединившимися в постыдном грехе и…

— Да… Нет… Не обнаженными, — сказала одна из девочек, — но Елена клянется, что видела… — Тут бедняжка Елена, в сторону которой все посмотрели, словно поперхнулась словами, силясь выдавить их из себя; однако ее лепет заглушили голоса других девочек, поспешивших дать за нее показания.

— Елена говорит, когда ночная сорочка на Геркулине задралась на бедрах…

— Тогда она и увидела…

— Что у нее la partie honteuse d'un vrai demon! [12]

Что они говорили? Кто говорил? Не знаю. Все голоса казались похожими один на другой.

— …А простыня, которой они были накрыты…

— …Мы сдернули ее с них, потому что знали, что вы захотите ее рассмотреть, ведь она служит доказательством того, что…

— Доказательством чего? — потребовала ответа сестра Клер и, прежде чем кто-либо отважился ответить, повторила, переходя на визг, тот же вопрос: — Доказательством чего? Говорите, что вы имеете в виду!

Несколько девочек ударились в слезы. Другие бросились вон из дормитория. Неужто мне улыбнулась удача? Неужели сестра Клер собирается опровергнуть клевету и наказать тех, кто ее выдумал?

Но тут раздался голос одной из старших воспитанниц:

— Вот самое неопровержимое доказательство.

Девицы расступились, чтобы пропустить говорившую к сестре Клер. Девушка подошла, держа на вытянутых руках подальше от тела простыню, сдернутую с меня и Перонетты… Внезапно, к собственному моему стыду, я поняла.

Простыня белым комом упала на пол к босым ногам сестры Клер. Раскинув крестом руки, словно изображая распятого Иисуса, та начала молиться… громко, неистово, на латыни. Она жестом предложила воспитанницам присоединиться, и большинство из них повиновались. Все время молитвы она не переставала смотреть на меня ужасными пылающими черными глазами, и тень улыбки блуждала по язвительному извиву ее губ.

…Однако теперь позвольте мне рассказать подробнее об этих простынях.

За несколько месяцев до того, как… как во мне опознали земное воплощение Сатаны, со мной по ночам стали происходить странные вещи. Мне никогда не было свойственно часто видеть сны, но за последние несколько месяцев мои видения становились все более частыми, отчетливыми и яркими, все более плотскими. На следующий день я могла вспомнить их с самыми пикантными, самыми волнующими подробностями, но предпочитала этого не делать: мне было стыдно. Наоборот, я старалась гнать от себя такие воспоминания. Так что правильнее всего было бы сказать: само тело мое начало грезить.

А по утрам, разглядывая влажную от пота простыню, я начала замечать, что сны мои материализуются, оставляя на ней следы каких-то выделений, словно выходят наружу. Густое млеко мечты.

Когда я впервые проснулась и почувствовала под собой влагу, то не могла понять, откуда она взялась, и посмотрела на потолок, чтобы проверить, не прохудилась ли крыша и не открыто ли слуховое окно. Я и подумать не могла, что это натекло из меня . Мне и в голову не пришло, что человеческое тело, а тем более мое, на такое способно. Мысль о том, что это возможно, посетила меня лишь позже, когда подобное повторилось несколько дней спустя, и тогда я сопоставила с происшедшим ночное сновидение, воспоминание о котором рождало столь знакомое мне теперь чувство неловкости… Эти сны волновали, смущали меня, а когда я их вспоминала, казались ужасно постыдными. В них я видела вещи, о которых совсем ничего не знала из реальной жизни… Enfin , прошло некоторое время, пока я не взяла в толк, пока не поняла , что именно эти сны исторгают из меня… семя?

Я знала, что это нужно скрывать, нужно молиться, чтобы этого не случалось. Я понимала, хорошо понимала , что так проявляется та моя необычность, моя непохожесть на всех, которую я ощущала. Конечно, я была нечиста, какое еще требовалось тому доказательство, когда само тело мое меня предавало? Я подверглась бы наказанию, когда бы о моей ночной невоздержанности стало известно. Ах, сколь долго я верила, что меня следует наказать, но хранила свой секрет в тайне!

К моему счастью, в те дни, когда такое со мной приключалось, я просыпалась очень рано, прежде других. Встав с постели, я снимала простыню, не зажигая свечи, одевалась на ощупь и крадучись покидала дормиторий. Затем я выходила из нашего корпуса, стараясь незаметно прошмыгнуть через погруженные в темноту холодные коридоры и галереи с закрытыми ставнями, где царила мертвая тишина. Обычно я шла босая, без тапочек, чтобы их сатиновые подошвы не шелестели по каменным полам. Затем я открывала кухонную дверь и только за ней отваживалась зажечь фонарь, чтобы пуститься в дальнейший путь — через огород сестры-экономки, вдоль помидорных грядок, плоды на которых представлялись мне черными сердцами, пульсирующими в темноте, привязанными кусками бечевки к позвоночным столбам; а еще мне чудилось, будто зрелые тыквы с любопытством поворачивают свои пухлые головы и глазеют на меня, когда я прохожу мимо них, и будто высокие стебли кукурузы, разодетые в пышные наряды, беззвучно смеются над моим уродством и над моим позором. Пройдя как можно скорее через огород, я шла к голубятне, что находилась за прачечной, уходя все дальше от главных зданий монастыря. Никто никогда не заглядывал в это стоящее на отшибе каменное строение, давно заброшенное, где вместо голубей обитали только летучие мыши, свисавшие вниз головой с полусгнивших стропил. Там, на его задворках, у меня было припасено ведро. Воду в нем я меняла дважды в неделю; и никто не удивлялся, когда встречал меня идущей с ведрами от кухни по направлению к прачечной. Порой мне приходилось запихивать в ведро испачканную простыню, ломая корку образовавшегося за ночь льда. При свете луны, а то и одних звезд я застирывала простыню, полоща ее в ледяной воде. Рукам было холодно, они становились красными, покрывались цыпками. Я терла ткань так сильно, что сдирала кожу с костяшек. Так умерщвляла я плоть. Сидя на корточках перед ведром, я часто бывала на грани того, чтобы расплакаться. Меня била дрожь, и я беспрестанно молилась. Молитвы мои обретали форму вопросов. Свидетельствуют ли ночные мои выделения, будто я дурна и греховна? Что они означают? Что я сделала? Когда я смогу жить в мире со всеми? Вопросы эти мучили меня, и я обращала их к Богу, словно молитву. Но последняя молитва, которую я возносила к Нему, прежде чем перекреститься немеющими от стужи, кровоточащими пальцами и прошептать «In nomine Patris, Filius et Spiritus Sanctus!»[13], была всегда одна и та же: я просила послать мне ответ.

Затем я вешала простыню сушиться. Я натягивала веревку, цепляла ее за крюки, вбитые в заднюю стену голубятни; снизу я прижимала простыню к земле камнями, чтобы та не полоскалась на ветру и ее не увидели, каким бы сильным ни был в тот день ветер.

За месяцы своего позора я ухитрилась стащить несколько простыней в лазарете — преступление, за которое, будь я поймана, мне пришлось бы расплачиваться в течение полугода работой на конюшне, если не хуже того. Но я старалась не думать об этом. Я готова была перелопачивать отбросы до второго пришествия, если бы это помогло мне сохранить все в тайне. Теперь у меня имелось четыре простыни, которыми я пользовалась по очереди. Одна из них обычно сушилась за голубятней. Другая всегда лежала завернутая в бумагу за статуей Богородицы, расположенной в нише на лестничной площадке второго этажа. Третью я хранила в ризнице под стопкою покровов для алтаря. Ну а четвертой — пользовалась.

Таким образом, секрет мой мне удавалось держать в тайне. Но лишь до того злосчастного утра, когда я пробудилась, держа Перонетту в объятиях; утра, пришедшего на смену той удивительной, столь полной жизнью ночи, когда я…

… Ах да, о сестре Клер.

Решившись наконец поднять с пола простыню, лежавшую рядом с моей койкой, сестра Клер де Сазильи осмотрела ее и тоном, достойным инквизитора, которым ей, впрочем, еще предстояло стать, изрекла:

— Оно холодно как лед, это… Это семя дьявола! — и она столь поспешно упала на колени, что я услышала стук, с которым кости ударились о каменный пол. Она буквально прокричала молитву. Некоторые девицы вторили ей; других взяла оторопь от ее приговора, от того, как театрально рухнула она на колени. Я лежала, изнемогая, совершенно бездвижно, ибо знала: малейший жест, одно только сказанное мной слово могут еще сильнее ухудшить мое положение. Сестра Клер встала и подошла к моей койке сбоку; кольцо девиц расступилось, оставляя проход. Она подняла с пола распятие, лежавшее у койки, и, ухватившись покрепче… замахнулась, как палкой. Залопотала по-латыни молитвы, но так неотчетливо, что ничего нельзя было разобрать. Однако я пребывала в уверенности, что никогда не слышала их раньше. Я ощущала, как наваливается сестра Клер всем своим весом на мою шаткую койку. Те девицы, которые еще оставались в дормитории, — сколько их было, пятнадцать, двадцать? — не издавали ни звука, молча уставившись на сестру Клер.

— Отойдите назад, — предостерегла она их. — Молитесь! — Им и вправду не оставалось ничего иного, как отпрянуть в сторону и хором вскрикнуть, когда сестра Клер де Сазиньи по-кошачьи вспрыгнула на койку! Не теряя ни секунды, она припала ко мне, придавив грудь коленом, вытесняя воздух из моих легких. Я извернулась и очертя голову кинулась на нее с кулаками. Но монахиня быстро сумела ступнями прижать мои руки к бокам и вновь так сильно уперлась мне в грудь коленями, что в тех местах, где они соприкасались с ребрами, впоследствии долго не проходили синяки.

Вновь последовало чтение нараспев каких-то молитв на латыни. Сестра Клер наклонила свое лицо к моему. Ее лицо! Эта страшная маска, бесформенное пятно костей и плоти, налившейся кровью! Казалось, откуда-то из середины ее расширенных, полных ярости зрачков вылетают золотисто-серебряные искры. Белки глаз пожелтели, пошли крапинками, как яичная скорлупа. Бесцветные, потрескавшиеся губы ее кровоточили — она сама искусала их в исступлении. Она так сильно стиснула свои ужасные зубы, что у нее задрожал подбородок; ноздри трепетали; дыхание, исходящее от нее, было наполнено гнилостными запахами. Дышала она часто, сипло, словно животное, и очень тяжело, несмотря на то, что на мне она сидела неподвижно. В какой-то момент — я всегда вспоминаю о нем с таким отвращением, что меня пробирает дрожь, — в какой-то момент, когда мучительница моя особенно низко склонилась надо мной, скрипучие колеса ее мыслей неожиданно сделали новый оборот, и она с мерзким смешком, так тихо, что ее могла слышать одна я, прошептала:

— Стигматы вам, дурочки?.. Думаете, это так просто? Ты должна поблагодарить за меня свою неженку-подружку. — И при этих словах слюна потекла с ее губ на мои.

Я задохнулась и, отплевываясь, ловя ртом воздух, взмолилась о пощаде.

Сестра Клер выпрямилась и, слегка приподняв колени, дала мне вздохнуть, но, когда мне почудилось, что она хочет отпустить меня, быстрым движением ткнула мне в лицо серебряное распятие. Какое-то время она держала его неподвижно. Казалось, она хочет перед ним помолиться, прежде чем обрушить его на мою голову, а затем втереть мне в лоб. От боли у меня потемнело в глазах! Слезы потекли ручьями. Пытаясь повернуть голову, я лишь усиливала боль и старалась не шевельнуться. Сестра Клер опять согнулась надо мной и так сильно вжала распятие мне в лоб, что голова Христа разорвала мне кожу. Она вдавливала его всем своим весом, при этом молясь и накладывая заклятия на вселившихся в меня бесов, на дьявола, которым была я сама. Такую боль я прежде и представить себе не могла. Все руки мои покрылись глубокими ссадинами, полученными, когда я защищалась. В итоге я сдалась и опустила руки, готовая принять любое наказание от начальницы школы.

Когда наконец она убрала распятие, я увидела, то ли при свете свечи, то ли в свете луны, а может быть, восходящего солнца, что серебряная фигурка Христа потемнела от крови.

— Ах, посмотрите, — обратилась сестра Клер к присутствующим, — как Святой Крест Христов пометил ей лоб, так же пометит он и всех остальных бесов во главе с Люцифером!

Кровь жгла мне глаза; сама же рана казалась до странного холодной. Почувствовав удовлетворение, сестра Клер перевела дух и немного размякла, однако не торопилась ослабить свою хватку, считая, что еще рано.

Она вновь оборотилась ко мне, держа все то же распятие. Мгновение — и я скорее почувствовала, чем увидела, как оно ударилось о мой висок и рассекло его рядом с ухом. Еще взмах — и она снова ударила меня им, словно молотком, чуть ниже правого глаза. Возьми она дюймом выше, и я бы могла остаться кривой. Но все-таки мягкие ткани были повреждены, под глазом зияла открытая рана, из коей, равно как из другой, рядом с ухом, хлестала кровь, заливая ушную раковину, в которую вскоре натекла целая лужица.

Тогда я поддалась простейшему из инстинктов и завопила что есть мочи. Криками я звала на помощь и Перонетту, и мать Марию-дез-Анжес, и самого Христа; конечно, я никого из них не отважилась назвать по имени. Я просто кричала и кричала, пока… Пока не заметила путь к спасению.

Когда сестра Клер вновь замахнулась и тиски ее ослабли, я вывернулась, высвободила из-под монахини руку и напала на нее, буквально взлетев над нею, и нанесла ей изо всех сил тяжелую пощечину. Этот удар наотмашь заставил ее покачнуться. Еще толчок — и сестра Клер свалилась с койки, ударившись о пол. Я смогла сесть и, сев, увидела монахиню распростертой у обутых в ночные тапочки ног ее клевреток, которые уставились на нее в немом изумлении. Я поднялась на ноги и прорвалась через их цепь там, где она выглядела наиболее редкой: две младшие девочки с легкостью были опрокинуты мною; у одной из них я выхватила большой (очень большой) кипарисовый крест, который та приволокла с другого конца дормитория, где он возвышался над постелью послушницы. Девочка держала его обеими руками, едва обхватывая широкое древко нежными пальчиками.

С непонятно откуда взявшейся решимостью я выпрямилась, расправила свои довольно широкие плечи так, что на спине сомкнулись лопатки, вдохнула побольше воздуха и, подняв крест — это незаконнорожденное дитя Жанны Д'Арк и Моисея, — рассекла им толпу. Я не хотела никого ударить, хотя при надобности сделала бы это; я дала понять, что готова так поступить, размахивая крестом в разные стороны, невзирая на плевки, визг и молитвы. Некоторые из наиболее закоснелых в суевериях девиц еще накануне запаслись ветками орешника и вяза; теперь они хлестали меня ими, как розгами; одной удалось попасть мне по лицу. Но я упорно шествовала вперед; хотелось бежать, однако я сдерживала себя. И тут, словно ведьмин хлыст (ведь говорят, прутья орешника и вяза отгоняют ведьм) высек некую мысль из моей окровавленной плоти, словно, погрузившись в нее, заронил семя сомнения, в моей голове возник вопрос: а куда я иду? Нужно решать быстро, потому что сестра Клер скоро поднимется на ноги, да и большинство девиц приходят в себя после испытанного потрясения.

Во двор. Выйти во двор. Но сперва по коридору и вниз по главной лестнице, к двери, ведущей в открытую галерею, вымощенную кирпичом, и…

И лишь когда на меня упали первые лучи восходящего солнца и струи воздуха, пропитанного запахами дождя и моря, омыли тело мое, только тогда я прервала свое шествие и побежала. Да, побежала изо всех сил. Через двор, мимо стоящей на пьедестале статуи Христа, распростершего руки, вокруг огорода, к подъездной дороге — прочь из монастыря. Слезы застили мне взор; я опять ощутила на губах привкус крови. (Ведьмин хлыст сорвал кожу под самым носом, и кровь капала, капала, капала!)

…Я обернулась и увидела позади себя приближавшуюся ораву кричащих воспитанниц. Но то были самые младшие, которые по малолетству еще не осознавали всей жестокости происходившего и из которых воспитанием еще не вытравили способность получать удовольствие от обыкновенной беготни.

Обогнув корпус Святой Урсулы, я миновала дверь, ведущую на кухню, и спряталась за углом. Из своего укрытия я услышала, как девочек окликают мои сверстницы, чьи страшные, пронзительные вопли спугнули грачей с гнезд и заставили белок заметаться в темных кронах высоких деревьев, отчего сверху посыпались, барабаня по листьям, орешки и сухие веточки.

Я побежала дальше, по дороге, идущей от монастыря, вдоль живых изгородей, ограждавших монастырские поля. Затем, найдя лаз в пышно разросшихся и покрытых густою листвой кустах, я решила юркнуть туда. Я развела усеянные шипами ветки, отчего на руках прибавилось порезов и ссадин, подобных тем, которые оставляют кошачьи когти… Но стоило ли жалеть о еще нескольких каплях пролитой крови?

Я присела на нижние ветви. На земле под кустами образовалось нечто вроде грубой подстилки: на переплетенные обнажившиеся корни ветер нанес листья, которые перепрели, смешались с темною почвой. Я поворошила ее — белесые кольчатые черви ползали по жирной земле цвета черного кофе. Ветка, пришедшаяся на уровень моих глаз, хранила влажный, склизкий след, оставленный улиткой.

И тут, спрятавшись от врагов и находясь в относительной безопасности, я по-настоящему расплакалась. Рыдания сотрясали мою грудь. Паника охватила меня с ног до головы. Паника и самые противоречивые желания: бороться, бежать, умереть, убить.

Наконец я прислушалась к доводам разума.

Что мне делать? Я не могу убежать. У меня нет средств… Ах да, в сундуке у меня, кажется, есть деньги. (Хватит ли их, чтобы нанять экипаж с возницей? Купить хлеба? Я не знала…) А что, если…

Раздвинув крестом ветки, я сделала окошко в листве с тыльной стороны изгороди. За нею тянулись наши поля, которые брали внаем арендаторы. Урожай был убран. За жнивьем виднелось далекое море. Солнце золотило верхушки стоящих поодаль стогов сена. Гроза ушла; на бледно-голубом небе ни облачка. Над самою головой кружил большой ворон, словно помечая свои владения небрежно вычерченным клеймом в форме черного креста. Даже в том тревожном состоянии, в котором я находилась, я не могла не упиваться золотом и зеленью листвы на деревьях, рыжеватым узором их веток, всем многоцветием ранней осени. Это смиряло бурю моих страстей, успокаивало. Но лишь на короткое время, пока меня снова не начала терзать прежняя мысль: что же мне делать?

Я вылезла из кустов изгороди, все еще держа крест в руке. Если я пойду позади них, меня никто не увидит. Мои раны все еще кровоточили. Если бы кто-то меня встретил, то с ужасом принял бы за кровожадную дикарку, крадущуюся с места недавно совершенного убийства. Стараясь держаться поближе к изгороди, то и дело хватаясь за выступающие ветки, я тихонечко побрела назад к монастырю.

И тут в мыслях моих проросло семя… глупости — и распустилось зловещим цветком с черными лепестками. Я решила вернуться. Чтобы собрать вещи и уйти. Убежать.

О чем я думала? И думала ли вообще?

ГЛАВА 6Малуэнда

Насколько мне помнится, я решила поступить так: дождаться, пока девицы уйдут в церковь или еще куда-то, и в это время незаметно пробраться в спальню, собрать вещи и уже тогда каким-нибудь образом совершить побег. В моем сундучке хранились деньги, которые Мария-Эдита платила за то, что я тайком обучала ее грамоте. Конечно, я отказывалась их брать, но та настояла. Я даже не ведала, сколько их у меня, потому что я их и брать-то стеснялась, боялась, что увидят, вот и совала спешно в сундучок, чтобы поскорее забыть о них. К тому же я совершенно не знала цены деньгам, даже не могла догадаться, сколько они стоят. Много их у меня или нет? Я не имела понятия. Мне пришло в голову, что, взяв деньги и те немногие пожитки, которые у меня имелись, я могу пройти к перекрестку дорог на другой конец деревни, где через день останавливается почтовый дилижанс, следующий на юг. (Здешние жители называют его hirondelle. [14]) Куда я поеду — может, к матери Марии? Можно ли утверждать, что я строила планы, обдумывала их? Нет, это было бы не совсем точно. Я просто брела полем, и всякие мысли приходили мне в голову. Я шла, опасаясь оставаться долее без движения, ибо это могло дать новый толчок моим страхам, и они поднялись бы, сильные, как приливы в Бретани, и захлестнули бы меня.

От последних кустов живой изгороди я перебежала к двери, ведущей на кухню, и заглянула в нее. К счастью, там никого не оказалось, кроме сестры Бригитты, стоявшей ко мне спиной. Я быстренько прокралась в прежнюю свою каморку, где стояли прислоненными к стене обструганные мною сосновые доски для полок и на полу посреди мусора были разбросаны плотницкие инструменты. Койка моя была разобрана, тонкий матрасик скатан. Я решила здесь спрятаться и переждать: никакого четкого плана у меня не имелось.

Вскоре я услышала звук открываемой двери, от которого у меня екнуло сердце, а затем узнала голос Марии-Эдиты.

— Bonjour[15], — сказала она сестре Бригитте, лицо которой, по-видимому, выражало крайнюю степень обеспокоенности, потому что вошедшая тут же заметила: — Mais, в чем дело, та soeur?[16] Что наши гусыни, все еще хлопают крылышками? — Она всегда так называла монастырских воспитанниц. — И все из-за той вчерашней невинной шутки? C'est fou![17]

— Ночью шутка обернулась бедой, — возразила сестра Бригитта, и я услышала, как обе собеседницы садятся на привычные места за столом, держа в руках, я в этом не сомневалась, любимые свои голубую и белую чашки, наполненные горячим кофе. — И я боюсь за нашу девочку.

— Геркулину? О нет! Что случилось? Расскажи!

Тут я чуть не выскочила из кладовки, чтобы броситься в объятия друзей, умоляя о помощи, ведь они бы, конечно, ее мне оказали, но в этот момент раздался сдавленный голос сестры-экономки, так что я сочла за благо отступить подальше, в самый темный угол кладовки.

— Ну а что это?.. — спросила монахиня, видимо на что-то указывая.

— А вы не можете узнать устриц, когда их видите? — ответила та вопросом на вопрос.

— Узнать-то я узнаю, — проворчала экономка, не усматривая, однако, в словах работницы ничего обидного, — но почем вы хотите продать бушель этих вот устриц? Чьи, хочу я спросить, денежки…

— Ты не помнишь добра, — перебила ее Бригитта. — Брат Марии-Эдиты присматривает за устричными промыслами в Канкале, мы уже не один месяц пользуемся его щедротами.

В ответ экономка лишь фыркнула. Повисло молчание, и сестра Маргарита ушла, что позволило Бригитте продолжить прерванный появлением экономки разговор.

— Не знаю уж, насколько можно назвать новую шутку невинной. Скорее это глупость, кощунство. Кто-то, хотя, мне кажется, тут и спрашивать не нужно, кто именно, явился в лазарет к бедняжке Елизавете и наградил ту… знаками, очень похожими на стигматы.

— Mais поп![18] — воскликнула Мария-Эдита. — Не может быть!

— Ну почему не может, — возразила сестра Бригитта. — Такое иногда происходит — во всяком случае, об этом рассказывают отцы церкви, — но очень редко. Едва ли мы имеем с этим дело сейчас. Собственно, я видела эти «знаки» на ее руках и готова утверждать, что они поддельные. Кровь не настоящая, да и ран-то как таковых нет.

— Как, еще одна шутка? О нет!

По-видимому, пожилая монахиня ответила ей кивком.

— Но сестра Клер, — продолжила сестра Бригитта, — своими огненными проповедями распалила всех до истерики и намерена использовать ситуацию в своих целях. То, что началось как шалость, может закончиться неизвестно чем. Ох уж мне эта… Другой такой поискать; и говорю тебе, в ней нет ничего христианского, одно честолюбие.

— Но уж мать-то Мария, разумеется…

— Кровь гуще воды, моя дорогая, кровь гуще воды, — проговорила монахиня сокрушенно. — Она заперлась в своих комнатах со своею племянницей. Боюсь, ее дело проиграно, потому что, похоже, начальница школы привлекла всех на свою сторону. Ох, она была терпеливой, как подколодная змея, а теперь заварила кашу, которую придется расхлебывать всем, кроме нее. А она еще и руки нагреет. Ах, как боюсь я за нашу девочку.

— Не может этого быть! — воскликнула Мария-Эдита. — Где Елизавета? Еще больна? А где Геркулина? — Сестра Бригитта не ответила, и работница продолжала: — Я должна сама увидеть эту… эту ерунду своими глазами. — И она покинула кухню, оставив сестру Бригитту, которая принялась бормотать молитвы, перебирая четки. Затем отворилась ведущая в рефекторий дверь, и сразу послышался шум, который устроили там закусившие удила девицы. Этим утром обет молчания, очевидно, был отменен.

Я не могла более рисковать: что, если б меня обнаружили? Следовало укрыться получше; оставаться и дальше стоять в темном углу кладовки было небезопасно.

А раз так, то я с величайшею осторожностью приподняла связанный из лоскутков коврик, лежавший у самой двери и закрывавший крышку лаза, ведущего вниз, в неглубокий погреб. Там и примостилась я на залепленной слоем грязи последней ступеньке, обставленной с двух сторон покрытыми испариной, затянутыми паутиной глиняными флягами с забродившим сидром и подкисшим вином, о которых давно все забыли; и тут я заметила, что можно тихонечко приподнять крышку лаза, чуть-чуть, как раз настолько, чтобы видеть кусочек нашей кухни.

Там, в этой сырой, холодной, грязной норе, я затаилась и стала ждать. И чем дольше я ждала, тем сильней крепла во мне уверенность, что далекий шум в помещениях монастыря — там явно искали меня, — а также царящая на кухне мертвая тишина не предвещают ничего хорошего.

Вдруг какой-то звук нарушил ее. Я едва его расслышала из-за своих всхлипываний, потому что плакала, когда он раздался, так сильно сказались на моем состоянии последние события, принесшие столько слез и малодушного страха… Сперва я приняла его за далекий раскат грома и решила, что надвигается гроза. Но нет, глянув через щелку, я увидела чистое небо: гроза давно прошла.

Но если не гром, то что? И тут я поняла: то, что я приняла за громовой раскат, было стуком колес отъезжающего экипажа. До меня донесся далекий крик, за ним последовали другие, их становилось все больше, кричали на многие голоса. Грохот колес все приближался, вот экипаж обогнул кухню и покатился по дороге, вдоль которой я еще недавно брела, прячась за изгородью. Я не могла его видеть, но сотрясения почвы давали мне возможность ощутить даже цоканье копыт запряженных в него лошадей. Их было две. При их приближении задрожала земля. Глиняные фляги у моих ног дружно заклацали. В С*** только в один экипаж запрягали сразу двух лошадей — в ландо матери-настоятельницы.

Сердце мое тяжко забилось, ему вторили удары подков. Я впитывала их звуки: то были звуки побега. Они вскоре затихли, наступила вновь тишина. Ничего не было ни слышно, ни видно. Я опустила крышку и вернулась в глубь погреба. Давешние мои слезы казались пустяком по сравнению с тем, что я чувствовала теперь.

Ну разумеется, это были они, мать-настоятельница и Перонетта, это было их бегство.

Мне хотелось умереть, но кто принял бы мою отлетевшую душу; мне хотелось молиться, но кто услышал бы меня?

От сих мрачных размышлений меня оторвал голос сестры Клер де Сазильи, препиравшейся с Марией-Эдитой; перепалка была в самом разгаре, и, похоже, ни одна из них не расслышала шума колес экипажа беглянок.

— Держу пари, — говорила одна из споривших, — что доказательства находятся здесь, на этой самой кухне. Сейчас увидим, откуда взялась эта пресвятая кровь! — Мария-Эдита всегда разговаривала с начальницей школы так смело, как не отваживался никто, кроме нее. Но сегодня она зашла особенно далеко. — Я, дорогая моя, не дурочка! — (Мария-Эдита не верила в Бога.) — И не впечатлительная девчонка, — добавила она с громким и почти непристойным смехом, — так что тебе не удастся уверить меня, будто какой-то черт послал нам свое знамение.

Я не могла поверить собственным ушам. Судя по восклицаниям, выдававшим высшую степень взволнованности, и возгласам, заключавшимся во взывании к Богу, им с трудом верила и сестра Бригитта, вне всяких сомнений столь же пораженная, как и я, разразившейся на ее глазах перебранкой, в которой участвовали работница, экономка и директриса, коей в самом ближайшем будущем предстояло стать новой матерью-настоятельницей, в чем уже никто не сомневался.

— Ты, судомойка, — прошипела последняя, — как бы из-за своих слов тебе не пришлось убраться вон, и если…

— Ха! — воскликнула Мария-Эдита, отметая такую угрозу. — Да ты вконец испорчена, точно скисшее, заплесневелое молоко. Я тебя не боюсь… А вот тебе, именно тебе-то и нужно бояться, потому что тебе не одурачить меня, как не одурачить того Бога, в которого ты, по твоим словам, так веришь и ради которого ты так любишь себя мучить.

Клянусь, я физически ощутила тот немой ужас, который исходил от всех, слышавших эти слова.

— Остановись, — предостерегла ее сестра Бригитта; она, как и я, знала, что вдовая Мария-Эдита, которая теперь так сильно раскипятилась, крайне нуждается в заработке, ибо ей приходится содержать не только себя, но и дочь с помраченным рассудком, которая недавно родила во второй раз, и опять неизвестно от кого. Но работница не обратила никакого внимания на совет подруги и, протиснувшись между сестрой Клер и столом, подскочила к большому корыту, в котором у нас мыли посуду.

— Так я и знала, вот они! — воскликнула добрая женщина, что-то нашарив рукой в мутной холодной жиже и извлекая оттуда ступку и пестик, на гладкой деревянной поверхности которых еще виднелся красный налет. Предъявив пестик всем присутствовавшим, она коснулась его языком. — Очень похоже на клюкву, — последовал ее приговор, — смешанную с черной патокой… Если намазать на хлеб, то годится для завтрака, а без него сойдет для подделки знаков Страстей Господних. — Сквозь щелку я видела, как она метнула презрительный взгляд в сторону школы, после чего увесистая улика вернулась в корыто.

— Только вот страсти совсем не те, о которых, должно быть, ты думаешь, — возразила сестра Клер и, наклонясь к работнице, прибавила шепотом, похожим на шипение змеи: — И о которых имеет представление твоя дочь.

— Грязная душонка, — проговорила работница, осуждающе качая головой. — Это из-за твоих злых дел я вынуждена буду убраться отсюда, а не из-за моих слов!

— Но что это доказывает? — пробормотала наконец экономка, все еще глядя на холодную жижу в корыте. — Что, если Господь в бесконечной Своей…

— Попридержи язык, — приказала сестра Клер, обернувшись к сестре Маргарите, чье лицо стало белее апостольника, его обрамляющего. Погрузившись в раздумье, она прошлась вокруг большого стола. Все молчали. Когда сестра Клер проходила мимо всхлипывающей экономки, я услышала, как она произнесла: — Успокойся, дорогая . — Снова подойдя к Марии-Эдите, она оказалась с нею лицом к лицу; когда та отвела взгляд, будучи не в силах смотреть монахине в глаза, я услышала слова, которых больше всего боялась: — Пошла вон.

— О нет! — вскричала сестра Бригитта. — Прости ее, сестра, ибо она всего лишь чистосердечно сказала, что пришло ей в голову, когда…

— Ах вот как, — обратилась сестра Клер к старшей монахине, сидевшей вне поля моего зрения. — Ну что же, давай становись на ее сторону, пожалуйста, говори дальше. Только запомни, моя дорогая сестра, — и в ее приглушенном голосе зазвучала угроза, — ты уже стара, и когда я займу тут высокое положение, а вскоре так случится, то я, и никто другой, стану решать, как пройдут здесь оставшиеся тебе дни. Но прошу тебя, продолжай, говори дальше, пожалуйста!

— Да, я стара, это правда; и, наверно, не мне вмешиваться в твои дела. Но не забывай: Господь видит твой грех, и тебе следует опасаться, как бы в них не вмешался Он.

Услышав это, сестра Маргарита горько заплакала, но сестра Клер заставила ее замолчать единым взглядом и обратилась к сестре Бригитте:

— Читай молитвы, перебирай четки и помни, что, если будешь помалкивать, тебя не тронут.

— Негодяйка! — не утерпела Мария-Эдита и, сгорая от стыда, кипя от негодования, схватилась за накидку и сумку; мешок с устрицами она решила прихватить тоже. — Да, я говорила сегодня от чистого сердца, и с епископом я буду говорить точно так же, когда…

— Говори! Ну конечно же, говори! — И сестра Клер громко расхохоталась. — А когда ты, — продолжила она, склонившись к работнице и перейдя на едва слышный шепот, — когда ты, язычница, ты, нищая и безграмотная мать шлюхи, наконец добьешься аудиенции у Его Преосвященства, а ты ведь, конечно , получишь ее, передай ему мои наилучшие пожелания. Ах да, я прошу прощения, ты ведь вовсе не безграмотна, разве не так? Ну не совсем безграмотна; ведь ты брала кое-какие уроки у нашей крошки… — Здесь сестра Клер в нерешительности остановилась, раздумывая, каким имечком меня наградить; она словно не желала снизойти до настоящего моего имени. — Но расскажи мне, — продолжила она так, чтобы все слышали, — из каких средств тебе удавалось платить за уроки? Мне уже давно хочется об этом узнать… Кстати, можно ли считать простым совпадением, что у экономки стали каждую неделю пропадать деньги? Может, ты об этом расскажешь епископу, ежели он позволит такой грязнухе, как ты, увидеть, как выглядит изнутри его исповедальня? Так что я повторяю еще раз: пошла вон.

Прошло совсем немного времени, и я услышала звук хлопнувшей двери, а затем, когда Мария-Эдита, не сказав больше ни слова, пересекла монастырский двор, раздался визг несмазанных петель на воротах, и она покинула монастырь. Я знала, что она не вернется, знала, что не станет искать встречи с епископом. Неужели она и вправду пошла на кражу, чтобы мне заплатить? И это при том, что я столько раз пыталась отказаться от денег? Я услыхала, как удаляются хорошо знакомые мне шаркающие шаги сестры Бригитты; остались лишь двое, сестры Клер и Маргарита, они стояли совсем рядом с дверью, ведущей в кладовку.

Затем они подошли еще ближе и оказались меньше чем в трех шагах от меня. Сестра Клер облокотилась на косяк и проговорила, обращаясь к экономке:

— Ты должна получить свою кладовку, моя дорогая, а я… я должна получить свой монастырь.

— Да, — пролепетала та, всхлипнув, — но… но…

— Успокойся, Марта, и ответь: ты со мной? Ты понимаешь, что мы задумали?

— Понимаю, — ответила та взволнованно. — Только вот… Молоток и гвоздь, чтобы подделать знаки Страстей Христовых, это как-то…

— А ну-ка скажи, — настойчивым тоном проговорила сестра Клер, — чем нашей малютке повредит, если она поближе познакомится с искупительной жертвою и страданиями своего Спасителя? Говори! А заодно ответь на такой вопрос: разве мы не достаточно долго страдали от мягкотелости этой женщины? Разве сами девочки не потерпели от распущенности, свойственной вялому правлению этой… этой артистки ?!

— Да, но как же малышка… Ну эта девочка, Елизавета? Ведь ее раны могут…

— Глупая, как ты не возьмешь в толк, что она скоро поправится? — прошептала сестра Клер. — Я ведь только пристукну по гвоздю и не стану вгонять его глубоко. И притом Клотильда ей даст столько успокаивающей микстуры, что она вообще почти ничего не почувствует. Подумай сама, дорогая, зачем нам эта девчонка нужна мертвой? И что значит преходящая боль в сравнении с благом нашего монастыря? Ведь это поможет избавиться сразу и от артистки, и от племянницы, и от ее способной на все подружки. А кстати, сколько тебе нужно полок?

— Шесть, — ответила ключница.

— Ну так шесть и получишь. — И подруги отошли от двери кладовки. Сестра Маргарита несколько успокоилась, но все равно была на грани того, чтобы расплакаться. Сестра Клер продолжала ее успокаивать, и вскоре я расслышала звук поцелуя; мне представились ее сухие, безжизненные губы. — Со временем, — проговорила она, — я увешаю тебе полками все стены на кухне, если захочешь… А теперь иди, подогрей девочек еще сильнее, как мы договорились. И запомни, что в лазарете не должно быть ни единой души, только одна Елизавета. И не связывайся с артисткой, предоставь ее мне. А что касается соучастницы, то, если она отыщется, задержи и глаз с нее не спускай. И еще, сестра! — окликнула уже собравшуюся уйти экономку сестра Клер. — Ведь мы будем хранить наши секреты, да? — Та ничего не ответила и ушла: я слышала, как за нею закрылась дверь.

Слышала я и то, как сестра Клер села на стул: его ножки скрипнули по каменному кухонному полу. Затем донесся звук, свидетельствующий, что она положила на стол что-то тяжелое; затем послышалось мерное поскрипывание, будто чем-то терли о что-то, но чем занималась директриса, я не смогла догадаться. Сестра Клер явно давала время ключнице, отправившейся в спальню девочек, выполнить поставленную перед ней задачу. Но как долго тянулись минуты ожидания!

Наконец послышалось какое-то движение. Это сестра Клер встала со стула — по-видимому, чтобы покинуть кухню. Но прежде чем сделать это, она задержалась у двери кладовки. На какой-то миг она перекрыла проникавший туда дневной свет, и в то же мгновение раздался звук, показавшийся мне похожим на выстрел. Это она швырнула в дверь горсть заостренных напильником гвоздей — лишь один остался в ее руке, — и те рассыпались на полу посреди рубанков и сосновых стружек. В другой руке я увидела молоток и поняла, что худшие мои опасения оправдываются, ибо она решила довести злую шутку Перонетты до еще более злого конца.

Сестра Клер ушла; кухня опустела. Я была так ошеломлена и напугана, что не могла двинуться с места. Ни для того, чтобы спасти Елизавету, ни чтобы спасаться самой.

Прошло какое-то время — может, полчаса, а может быть, два часа, — и зазвонил Ангелус, созывая воспитанниц в церковь; тогда я поняла, что не могу более медлить. Я откинула крышку лаза и прислушалась. Оказывается, сестра Бригитта вернулась. Я узнала ее тихие, медленные шаги и замерла. Шаги стихли, только слышно было, как, перебирая четки, она тихо шепчет молитвы, скорей напоминающие вздохи, чем различимые слова. Она уселась в любимое свое кресло. Я видела, как она сидит у края стола и перебирает голубые прозрачные шарики скрюченными, непослушными пальцами с большими и твердыми, словно камень, костяшками.

Я беззвучно вылезла из погреба. Интересно, смогу ли я незаметно прокрасться мимо нее в полумрак узенькой и крутой лесенки, что вела в ее комнаты и по которой она иногда ходила, хотя и рисковала при этом сломать ногу? Оттуда я смогла бы пробраться в коридор второго этажа, по коридору — к окну в самом его конце; затем через окно на террасу над галереей, а по ней в безлюдный дормиторий. Получится ли? Но разве у меня был выбор?

Итак, я тихо, затаив дыхание, выскользнула из кладовки и по стенке, по стенке стала пробираться за спиной погруженной в бормотание молитв монахини. Однако нужно было еще прошмыгнуть мимо нее, ибо она сидела недалеко от лесенки, откинувшись на спинку своего похожего на трон кресла; ее голова была низко опущена, так что подбородок касался груди; казалось, она вот-вот уснет, если еще не заснула. Но когда я попыталась прокрасться мимо нее, она, не поднимая головы, вскинула руку и цепко ухватила мою руку скрюченными, узловатыми пальцами. Прежде чем я успела вскрикнуть, она устремила на меня взгляд покрасневших, больных глаз — тут я увидела, что по ее ввалившимся, белым как бумага щекам текут слезы, — и протянула мне четки со словами: «Иди с Богом, дитя мое. Иди прочь из этого места как можно скорее!»

Лестница оказалась такой темной, что даже не было видно ступенек, и мне пришлось крепко держаться за служившую перилами веревку, пропущенную через кольца, привинченные к стене, а несколько раз даже буквально повиснуть на ней, хотя ржавые крепления грозили в любой момент выскользнуть из своих гнезд. Мне пришла в голову мысль, что хорошо бы навеки укрыться в такой спасительной тьме. У меня еще оставалась возможность передумать, вернуться. Пока еще путь назад был свободен. Почему я им не воспользовалась? Неужели мне и вправду так сильно хотелось красться по коридорам и галереям и рисковать самой жизнью моей, чтобы вновь проникнуть в пустой дормиторий? Зачем? Чтобы забрать скудные свои пожитки? Я ведь могла переждать на этой почти винтовой лесенке и затем исчезнуть в ночи. Но куда я пошла бы тогда? Что стала бы делать? Ночевать под кустом, свернувшись калачиком? Отнимать у белок запасенные ими ягоды и орехи?.. Нет, надо было идти вперед, хотя бы лишь для того, чтобы взять деньги и одежду.

Очень медленно и со значительным усилием я приоткрыла дверь в комнату сестры Бригитты и заглянула внутрь. Дверь в коридор оказалась закрыта. Я поднажала и широко распахнула дверь — она поддалась с оглушительным скрежетом — и осторожно, как кошка, вошла в комнату Лучики света проникали в нее через одинокое оконце с покосившейся рамой. Никого. Я огляделась: обыкновенная келья; белесые стены, кровать с тонким покрывалом на ней, ночной столик с изогнутыми ножками, подставка для простенькой умывальной чаши из белого фаянса; над ней зеркальце — я даже не решилась глянуть в него — и, разумеется, непременное распятие над кроватью.

И тут я вспомнила, что кипарисовый крест, единственное мое оружие, остался в погребе. «Merde!»[19] — воскликнула я громко. Что делать? Теперь уже поздно за ним возвращаться. Но как мне обойтись без него, что взять в руки вместо его твердых, как камень, древ? Я успокаивала себя тем, что заберу его позже, когда снова проберусь в погреб, если, конечно, мне это удастся.

Я долго прислушивалась, не проникнет ли из коридора через дубовую дверь какой-нибудь звук. Там было тихо. Медленно, очень медленно я отворила дверь. В моей голове еще раз прозвучало напутствие сестры Бригитты. «Иди, — сказала я себе, — иди! »

Выйдя в коридор, я направилась в самый его конец, к окну. С трудом открыла его и вознесла хвалу Господу: то, что я такая сильная, наконец-то пригодилось. Затем — все дальше и дальше: на террасу, низко пригнувшись, прячась за вьющимися по шпалерам голубыми ипомеями, которых жар полуденного солнца уже лишил утренней свежести, — прямо к дормиторию. Через окно я увидела аккуратно застеленные койки. Поблизости никого не было видно; как я и ожидала, все дружно ушли молиться. Еще бы! Кто осмелится увильнуть, когда по монастырю разгуливает Сатана? Это их страх позволил мне пробраться сюда незамеченной. И тут мне словно кто подсказал: воспользуйся их страхом.

И коридор, и терраса, хоть я там никого не видела, показались мне обитаемыми . Пробираясь по ним, я ощущала чье-то присутствие. Я все время озиралась по сторонам, вглядывалась, ожидая увидеть кого-то или что-то. Но никого, ничего… только это присутствие.

Вскоре я очутилась перед своей кроватью. Сундучок стоял на полу раскрытый. Из него забрали все. Когда я заполучила мой потрепанный сундучок — а он достался мне после смерти одной из сестер, — то вместе с ним ко мне перешли кое-какие ее вещи; теперь же я в нем нашла лишь серебряное распятие, которое сестра Клер де Сазильи окропила моей кровью. Можете представить, какая меня охватила ярость! Ведь в этом сундучке с драной обивкою и сломанным замком хранилось все то жалкое имущество, которое одно только и было моим на всем белом свете; конечно, вещей там лежало совсем мало, но все они были мои. Исчезли не только припрятанные мной деньги, но и книги, подаренные матерью Марией, и пара отвергнутых Перонеттой серег, которые я даже не отважилась ни разу надеть, опасаясь, а скорей зная , что любая попытка украсить себя окажется и нелепой, и высмеянной. Пропало все — и одежда, и обувь. Бесследно . Я взяла распятие и с такой силой шнырнула его на пол, что оно заскользило по каменному полу через всю спальню, звонко ударяясь о железные ножки кроватей и подпрыгивая на неровностях, пока наконец не замерло посреди прохода, вызывающе поблескивая.

Простыни, разумеется, забрали в первую очередь. Ну как же: ледяное семя дьявола! В ушах моих еще звенели крики, раздававшиеся здесь утром, и я не могла понять, что вызывает у меня больший гнев: само обвинение или его абсурдность. Тонкий матрас мой не был ничем застлан, однако его устилали ветви и веточки, срезанные с вяза и рябины, вереска и терновника. Суеверные дряни! Во мне снова вскипела ярость. Как им не понять! Какая глупость — верить в силы тьмы, верить, что ветки, разбросанные по кровати, могут остановить Сатану! Я смахнула их и присела на край. Затем откинулась на спинку, заплакала от злости, бессилия и боли. Да, от боли, потому что хлынувшие из глаз слезы жгли израненное лицо! Тут я заметила, что постель мокрая, и догадалась, что ее полили святой водой.

Однако подушка, на которой еще оставалась льняная наволочка, похоже, избежала варварского ритуала. Я рванула ее к себе, надеясь устроиться поудобней, уткнулась в нее лицом и — о да! Она еще хранила в себе аромат волос Перонетты, уехавшей навсегда Перонетты, ибо кому, как не ей, следовало нестись в ландо прочь отсюда вместе с ее тетей. Но лавандовая нота перебивалась другим запахом, более сильным. Что это? Железо? Ну конечно, подушка пропиталась ржавчиной, пропахла ею, ведь саму кровать тоже окатили святою водой. Когда я коснулась железной рамы, то рука моя испачкалась в чем-то мокром и темном. Наклонясь, я присмотрелась и заметила на белой наволочке красные пятнышки, рука моя коснулась другой стороны подушки, и… Перевернув ее, я увидела прямо в центре расплывшееся алое пятно в форме сердца, а может быть, кулака.

Но кому могла принадлежать эта свежая кровь?

Послышался шорох, но исходил он явно не от человека. Это было тихое мяуканье. Оно доносилось из-под кровати. Я нагнулась и дрожащими пальцами вытащила из-под койки угольно-черную кошку, никогда прежде не встречавшуюся мне в С***. Она не стала убегать и тут же принялась обнюхивать мою испачканную в ее крови руку. Ей совсем недавно обрезали уши, причем, видимо, самым варварским способом, тупыми ножницами или столовым ножом. Я взяла кошку на руки. Что они с нею сделали? Лаская несчастное, изувеченное создание, я как бы просила прощения, ибо хорошо понимала, что являюсь причиной ее мучений. (Единственный способ не дать кошке превратиться в наперсницу ведьмы — это обрезать ей уши; по крайней мере, так утверждают у нас на севере.)

Ах, эти мерзавки! Им бы работать подручными у мясника! Разжаловать меня из дьявола в простую ведьму? И когда только все кончится? Сколько еще крови должно пролиться и чьей? Я этого не могла знать, но что-то мне подсказывало: не моей . Меня вдруг охватила решимость не допустить этого. Правда на моей стороне: их злобное невежество, их жестокость, глупая приверженность суевериям решили за меня, помогли сделать выбор.

Я прижала кошку к самой груди. Бедняжка. Она снова и снова терла своей лапкой окровавленные обрубки, от которых остались практически одни струпья среди слипшейся шерсти там, где когда-то росли ушки. А она все мурлыкала и мурлыкала жалобно, пока в глубине моей души не родилось убеждение , что она спрашивает меня, отчего с нею так поступили. Теперь, когда я вспоминаю тот день, я задаюсь вопросом: а не направляла ли она мои мысли и поступки?

Она терлась о мое плечо, словно пыталась найти защиту у меня на груди. И вправду наперсница! Мысль эта поразила меня. И мне пришли на память слова шекспировского изгнанника Просперо, в прошлом миланского герцога, а ныне правящего зачарованным островом короля-волшебника, который так отозвался о живущем там существе по имени Калибан: «Сие творенье тьмы я признаю моим». Но какую кличку дать моей наперснице, моей черной изуродованной подружке? Назвать Буря, по имени той пьесы Шекспира? Не то… А может, Миранда — в честь дочери Просперо? Нет, это имя чересчур светлое. И все-таки мне понравилось, как оно звучит. Я на мгновение задумалась. Малуэнда! Вот это подойдет. Очень даже подойдет. Малуэнда … Загадочно и по-чародейски.

Я снова присела на край злосчастной кровати, вокруг которой валялись прутики, наломанные с деревьев, отгоняющих ведьм, и погладила мою Малуэнду. У меня никогда не было не то что наперсницы, а вообще никакого ручного зверька. Неудивительно, что я засмеялась счастливым смехом, когда мысленно произнесла это слово: наперсница! И неожиданно я поняла, что совсем не боюсь, что меня могут схватить, если застанут сидящей на этой койке, если увидят сейчас в этих лохмотьях, грязную, не обращающую внимания на святую воду, которая, по идее, должна была испепелить меня, почесывающую за ухом свою наперсницу… Почему? У меня не было ответа!

Я сидела на койке и думала, как было бы чудесно оказаться и вправду той, за кого меня все принимают. Я желала стать ведьмой. Я стремилась к этому. Ах, если бы демоны, Темные Силы, выполняли все, о чем я их попрошу! Вот бы мне знать всякие заговоры и заклятья. Прошло немало времени, прежде чем мне суждено было узнать, что желания и стремления уже сами по себе являются чем-то вроде заклинаний; узнать, что немые мольбы мои были услышаны, тайные ходатайства удовлетворены. Однако я слишком забегаю вперед…

Итак, мои прежние соученицы одарили меня наперсницей. Как мило с их стороны. Кажется, они наделили меня сверхъестественными способностями? Но разве сила моя не в этой глупой их вере, не в их тупой убежденности, что я ведьма, не в их суеверии? Воспользуйся их страхом . Я чувствовала, как силы мои прибывают, они словно перетекали ко мне от новой моей подружки, которую я баюкала на руках.

Мне было еще больно, однако я уже не боялась! Я обрела силу. Я чувствовала себя сильной как никогда, сильной во всех отношениях. Сильною и бесстрашной. Ибо кому нечего терять, тот не боится возможных потерь. Я решила, что не дамся им в руки.

ГЛАВА 7Святой Франциск

Для начала мне захотелось принять ванну. Невероятно! Ведь прежде я никогда не отваживалась обнажать свое тело, а теперь, сбросив лохмотья, прошла обнаженная в умывальню через весь дормиторий. Малуэнда мягко ступала рядом. Там я обнаружила несколько лоханей с несвежей, остывшею водой, которая… Не знаю, то ли тусклый свет, проникавший через слуховые окна, придавал воде в старых лоханях свинцовый оттенок, то ли просто в них плавала остывшая с утра грязь… Малуэнда подвела меня к той из них, вода в которой казалась много чище, чем в остальных: возможно, ею вообще утром никто не пользовался. Я нашла чистое полотенце и, наклонясь, начала мыться. Холодная вода подействовала на меня успокаивающе. Она показалась мне целебным бальзамом.

Малуэнда вспрыгнула на край лохани, потрогала воду лапкою и принялась умываться. Казалось, она всматривается в темное свое отражение; огоньки светящихся в полумраке глаз поблескивали на мутноватой глади, словно две старинные монетки. У меня едва не разорвалось сердце, когда я видела, как она ухаживает за жалкими остатками своей плоти, которые еще недавно были ушками. Неужто их у нее вырвали? Очищенные от сгустков крови, раны ее показались мне еще более ужасными.

Я вернулась к своей койке, на которой остались испачканные землей лохмотья ночной сорочки, и только тогда вспомнила, что мне не во что переодеться: все вещи мои, хранившиеся в сундуке, пропали. Разозлившись, я принялась шарить по чужим сундукам, стоявшим поблизости, но вскоре поняла, что это бесполезно. Почти все девицы были мельче меня; их одежда не пришлась бы мне впору. Как вспомнить, где стоят койки и сундуки тех, кто постарше? Я торопливо прошлась по дормиторию, припоминая, кто где спит.

Дойдя до сундука Перонетты, я замерла на месте. Она явно уехала в спешке, ибо, похоже, оставила в нем все свои замечательные платья. Неожиданно мне вспомнилось, что Перонетта несколькими днями ранее получила посылку — разумеется, обернутую в розовую бумагу и с непременным бантом, — которую она вскрыла с нетерпением, ибо ту прислали из прежде неизвестного ей парижского ателье. Конечно, то была очередная любезность месье Годильона. Однако неведомая модистка ошиблась в размерах, и платье не подошло, ибо оказалось слишком большим. Перонетта, насколько мне помнится, тогда сильно разгневалась… Однако вот же оно, это платье, на самом дне сундука.

Я облачилась в сие произведение портняжного искусства, сшитое из бледно-розовой кисеи, сквозь которую просвечивал шелк — тоже розовый, но более насыщенного цвета. Оно было прелестно, а для меня, пожалуй, даже слишком прелестно. Пышные рукава вздымались буфами у самых плеч, а от локтя к запястью шел ряд перламутровых пуговок. Слегка, правда, короткое, да и в плечах узковато, но ничего, сойдет.

Я продолжила изучать содержимое сундука. Мало ли что еще там найдется? В нем, кстати, остались и другие платья Перонетты, в том числе те, которые она еще ни разу не носила, а некоторые даже не распаковала, и они так и остались лежать в обертке из цветной бумаги. Все визитные карточки отца были разорваны надвое; они валялись в дальнем углу сундука большой кучей, словно ее намел жаркий ветер презрения. Хранились там и письма от матери, толстая стопка голубых конвертов, перевязанных лиловой шелковой ленточкой. Я вытащила тот, что был сверху, и прочла лежавшее в нем письмо, написанное, как свидетельствовала проставленная на нем дата, несколько месяцев назад. Вернее, попыталась прочесть, ибо почерк оказался совершенно неразборчивым. То были невообразимые каракули, кое-как нацарапанные гусиным пером; мне пришло в голову, что такие следы могла оставить хромая курица с измазанными чернилами лапами, проковылявшая несколько раз взад и вперед по этому листку тонкой, слегка надушенной бумаги. То здесь, то там возможно было угадать слово-другое, однако буквы, из которых они состояли, были неузнаваемы. Стало быть, Перонетта рассказала о матери правду. Та действительно повредилась в рассудке. Я порылась в пачке и обнаружила, что многие письма не распечатаны. Все они были адресованы Перонетте (причем адрес писала явно не мадам Годильон). Интересно, кто был настолько жесток, что неизменно пересылал дочери эти письма?

Ах, как дурно я себя вела! Знаю, мне вовсе не следовало заглядывать в сундук Перонетты; ее отъезд не давал мне такого права. К тому же, несмотря на то что колокол давно собрал всех девиц в церкви и в дормитории никого не осталось, одна-две заблудшие овечки в любой момент могли здесь появиться.

Я уже собиралась опустить крышку сундука, когда заметила что-то слегка выступающее среди слоев полотна и кружев. Поначалу мне почудилось, будто это мордочка некоего зверька; я даже отпрянула. Знаю, это смешно; как могла я подумать, что Перонетта захочет прятать в сундуке любимого хомячка? Но разве я только что не обнаружила под моей койкою покалеченную кошку и разве не смешно, что меня обвинили в связях с Люцифером и… Alors[20], да это же пробка, торчащая из горлышка бутылки синего стекла! Я просунула руку, добралась до самого донышка бутыли и вытащила ту из сундука. В ней плескалось вино, явно хорошее: у Перонетты все было самое лучшее. И она, похоже, еще не пила его. Странно, что ей не захотелось поделиться со мной если не вином, то хотя бы секретом; это было бы так похоже на Перонетту: похвастаться, что у нее тайно припасена бутылка бургундского. Я вытащила пробку. Ах, какой богатый, насыщенный вкус… Еще глоточек… Еще один…

Не выпуская бутылку из рук, я осмотрела содержимое сундука некой долговязой девицы по прозвищу Паучиха, самой высокой после меня в С***. Но несмотря на это, ее хорошо разношенные башмаки из мягкой белой козлиной кожи с трудом на меня налезли. Зашнуровывая их, я хлебнула еще вина.

Быстро уложила волосы в тугой пучок, скрепила его заколкою, украшенной перламутром. На шею повесила искрящиеся синие четки сестры Бригитты. А поскольку у одной из девиц, оставшейся в монастыре на лето, имелись очень приятные духи, я… Нужно ли добавлять, что вскоре мои шея, локти и даже колени стали совсем мокрыми? Я разоделась как никогда прежде, хотя у меня все так же не было за душой ни гроша, — тут мне пришла в голову дерзкая мысль, что крестьяне-бедняки хоронят своих жен и дочерей в очень красивых платьях, — и в таком наряде вышла в коридор, держа в левой руке Малуэнду, а в правой — бутылку бургундского, и вскоре очутилась на ведущей к церкви галерее, окна которой были закрыты ставнями.

По пристроенной к этой галерее лестнице я могла бы спуститься к монастырской конюшне и оседлать там какую-нибудь пони — ах, думала я, хоть бы там оказалась лошадка получше гнедого в яблоках битюга, долгие годы служившего верой и правдой сестре-экономке и терпеливо сносившего ее побои, — а затем отправиться на поиски безопасного пристанища. На что надеялась я? Как могла строить планы? Возможно, причиной тому было вино, ведь я совсем не имела к нему привычки, потому что доселе только робко пробовала его на вкус в обществе Перонетты, а теперь выпила много. А может, здесь было нечто другое — то, что называют Провидением, даруемым таинством Веры, — и оно помогло мне слепо идти вперед. Конечно, я верила или, скорей, доверяла. Я доверилась чему-то невидимому; тому, существованию чего у меня не было доказательств. Вернее, их не имелось тогда, ибо еще не пришло время.

Неожиданно я вновь ощутила прежнее чувство, ощутила присутствие. Нечто почудилось мне в проникающих через ставни лучиках света. Мелькнуло и пропало.

Когда я кралась на цыпочках по галерее, страшась, что меня выдадут каблуки на краденых башмаках, я почувствовала — меня что-то направляет. Я ничего не видела и не слышала, но… Все-таки меня куда-то вели, да столь настойчиво, что я с трудом смогла остановиться, чтобы перевести дыхание и оглядеться.

Галерея вела в малую библиотеку, названную так потому, что она действительно размещалась в крошечной комнатке, все стены которой были уставлены стеллажами, на которых теснились полки с документами ордена. Она располагалась над церковью, и обычно туда поднимались по тесной лесенке, ведущей прямо из церкви, причем вход на нее находился у самого алтаря. Я хорошо знала эту почти не используемую галерею. В ней было три больших стрельчатых окна с такими широкими подоконниками, что на них так и хотелось присесть. За окнами, если посмотреть в щелку, открывался вид на монастырский двор, сады и далекое море. Кроме этих выходящих на юг окон, на галерее ничего не было, только глухие стены. Северные же окна давно заложили кирпичами для защиты от ледяных ветров.

Я примостилась на любимом своем подоконнике, самом дальнем от входа в спальню, шагах в тридцати от библиотеки. Я не видела причины, по которой мне следовало идти дальше, — если, конечно, не считать опасности, грозившей мне, коли меня здесь найдут! На самом же деле я скорее всего просто сопротивлялась невидимой силе, а может быть, ждала, когда та вновь проявит себя. А кроме того, я ждала, когда воспитанницы гурьбою пойдут из церкви: они отвлекут внимание, и под таким прикрытием мне легче будет совершить побег. Сидя на подоконнике, я прикрыла глаза и подставила израненное лицо лучам солнца, Малуэнда тыкалась носом мне в шею. Было приятно ощущать на груди ее тяжесть. Рядом стояла бутылка вина; солнечные блики играли на синем стекле, как на морской глади.

Тишина; лишь из церкви доносится отдаленный рокот — гудение собравшихся там воспитанниц. И вдруг меня посетила мысль: не может быть, чтобы служба по случаю праздника Успения длилась так долго. Тут что-то не так. Ведь не могла же я настолько потерять счет времени. Неужели размеренное «тиканье» монастырских «часов» — церковных служб в С*** — прекратилось, не выдержав необычных событий последних двух дней?

Я ожидала, что девицы вот-вот начнут выходить из церкви; затем их шеренга пройдет как раз подо мною, по открытой галерее, вымощенной кирпичом. Затем они столпятся на первом этаже нашего корпуса, где под спальней находятся похожие на пчелиные соты кельи престарелых монахинь — выживших из ума созданий, стоящих на краю смерти, — а также тесные помещения классных комнат. Затем они прошествуют вдоль по затхлому и холодному коридору, в котором нет окон и на стенах которого развешаны едва видимые в полумраке картины в затейливых рамах и по бокам стоят пыльные гипсовые статуи, белизна которых проступает сквозь тьму… А может быть, — ах, знать бы мне точное время — они пересекут наискось внутренний двор и направятся к корпусу Святой Урсулы, в трапезную, что рядом с кухней. Если они туда пойдут, я слезу с подоконника и буду во все глаза следить за ними через щели в рассохшихся ставнях; да, и не забыть бы присесть пониже, а то ставни не доходят до верха окон.

Почему-то я не чувствую никаких признаков давешнего присутствия … Неужели то было всего лишь проявление моего страха?

Малуэнда взглянула мне прямо в лицо. Ее глаза были огромны и оранжевы, точно две осенние луны. Она лениво потянулась и поуютнее устроилась у меня на коленях. Вид у нее был довольный и сытый. Я вновь отхлебнула вина из бутыли; казалось, его только что подняли из глубокого-преглубокого колодца.

Ожидая, когда можно будет совершить побег, — ибо разве не этого ждала я на подоконнике? — я наблюдала за кошкой, свернувшейся калачиком у меня на коленях, и вдруг… Не может быть! Невероятно! Неужто я так долго смотрела на солнце, что у меня зарябило в глазах? Я заморгала, прикрыла глаза, но, когда вновь их открыла, все сомнения исчезли.

Темные щелки кошачьих зрачков, перечертившие поперек оранжевые глаза Малуэнды, вращались. При этом они постепенно меняли форму. Сперва меня поразило само их движение, но затем… Неужели они действительно изменяют свои очертания? Я была не вполне уверена. Но мне казалось, что да… именно так. Однако же на что они становились похожи? Я не смогла определить — во всяком случае, тогда. А ведь очертания их были отчетливы; и они вращались — причем оба зрачка одинаково. Временами они останавливались, но потом вращение возобновлялось, и глаза обретали новый образ, отличный от прежнего.

Я встала, да так резко, что ставня приоткрылась, а я чуть не уронила бутылку во двор. Малуэнда спрыгнула на пол и, пока я изумленно смотрела на нее, прошла от окна, через которое слепящим потоком хлынул солнечный свет, в полутемный конец галереи. Я схватила бутыль с подоконника, отпила еще раз-другой и пошла вслед за кошкой.

Когда глаза мои слегка привыкли к царившему там полумраку, я вновь увидела Малуэнду — или то, что я сочла ею: одинокую подвижную тень, серое на черном. Я вышла в коридорчик перед библиотекой, где висели три составляющих триптих гобелена в очень дурном состоянии, полностью предоставленные как власти стихий, так и безжалостной алчности прожорливой моли.

Любой девочке в монастыре приходилось не один раз выслушивать напоминание о том, что наши гобелены — за исключением, должно быть, тех, что висели здесь, — вовсе не игрушки и за ними запрещено прятаться. Самый большой и самый ценный в С*** гобелен висел в рефектории, согревая, таким образом, холодную стену самого холодного в монастыре помещения и не пропуская в него звуки из помещения самого шумного. Он назывался «Прием у китайского императора», был создан по картону самого Буше и принадлежал к числу работ из Бове. Сам картон, написанный маслом, прежде висел в общей комнате для учениц, но, когда в монастырь приехала мать Мария, она велела перевесить его в свои покои, чем, помнится, вызвала некоторое брожение среди сестер…

Из трех висевших в коридорчике гобеленов — повторю, что я их очень хорошо знала, ведь это была моя галерея, точно так же как маленькая кладовка была моим домом, — так вот, из трех висевших там гобеленов, на каждом из которых был изображен святой в состоянии молитвенного экстаза, моим самым любимым являлся гобелен со святым Франциском, висевший в дальнем конце коридорчика. Я часто ходила туда, прихватив лампу или факел, чтобы посмотреть на изумленное лицо святого, преклонившего колени, дабы получить стигматы, Пять Ран Христовых, истекающие в виде золотых нитей из сердца парящего над ним ангела и опускающиеся на его руки, ноги и обнаженный торс. Так велико было искусство мастера, что кожа святого вокруг ран казалась припухшей. Святой был выткан таким осязаемо плотским и полным чувств, что художник, несомненно, заслужил, чтобы его творение оказалось запрятанным в самый дальний и самый темный закуток монастыря.

Я смогла догнать Малуэнду только у гобелена со святым Франциском. Глаз ее я не видела, но каким-то образом знала , что они неподвижны. И я знала, что они смотрят на меня: она хотела, чтобы я увидела что-то важное, хотела, чтобы я что-то поняла.

Но похоже, у меня теперь совсем не было желания ничего видеть или понимать.

Бутылка. Конечно. Пара быстрых глотков.

Слабый луч солнца протянулся от одного из окон галереи, проник через щель в ставне. Шелковистые нити замерцали в его неверном свете, когда неощутимый ветерок приподнял шпалеру, висевшую на железном пруте, и пошевелил ее.

И снова я ощутила присутствие . Я не одна. Долго, пристально всматриваюсь в полосатые тени, скрывавшие в своих глубинах какую-то тайну. «Кто там? Покажись. Я хочу видеть тебя!» Ничего. Никого.

На полу перед изображением святого Франциска горела свечка. Кто-то поставил ее, будто перед иконой. Кто мог сделать это в таком редко посещаемом месте? Поразительно: едва теплящийся на огарке свечи огонек осветил весь гобелен целиком . Неожиданно он разгорелся, и голубое пламя поднялось так высоко, что несколько раз едва не лизнуло нижний край гобелена. Затем оно стало ровным, а не колеблющимся — не таким, как обычный огонь. При его синеватом свете я смогла рассмотреть шпалеру как следует. Похоже, я сделала это впервые.

Малуэнда сидела под гобеленом, рядом с этим жутким, противоестественным огнем, и обнюхивала нижний край. При этом она протяжно мяукнула. Я опустилась рядом с ней на одно колено, как это делают в церкви, и прикоснулась к ее подбородку. «В чем дело?» — спросила я шепотом.

Малуэнда встала на задние лапы, уперлась передними в гобелен и…

…Раз я зашла в своем повествовании так далеко, а поведать нужно еще о столь многом, то я не стану тянуть и расскажу о случившемся просто и коротко.

Из нитей гобелена сочилась кровь, сие было ясно как Божий день. Она истекала из раненых ног святого Франциска, скапливалась лужицами в его ладонях, затем струилась по его тонким запястьям. Ни на мгновенье не усомнилась я, что это действительно кровь. Она выглядела совсем иначе, нежели шерстяная поверхность безворсового ковра. То, как потемнели, набухли пропитанные ею нити, доказывало, что природа ее совсем другая.

Я ее видела! Я и теперь могу в том поклясться, как могла поклясться тогда.

Я встала и прислонилась спиной к противоположной стене. Что происходит? Кто и зачем показывает мне все это? Может, для того, чтобы поведать правду о стигматах святого Франциска и вывести на чистую воду плутующую сестру Клер? А что, если это всего лишь следствие опьянения?

Я поднесла тяжелую бутыль к огню свечи и увидела, что та полная — даже полнее, чем была совсем недавно, когда я проверила, сколько вина осталось. Но разве такое возможно? Я отпила снова. Должно быть, что-то случилось с моим рассудком, с моими чувствами после того, как меня избила сестра Клер. К тому же я никогда прежде не пила так много вина, как сегодня, и, разумеется, ни разу не пробовала вина такого превосходного, как это.

Но я твердо знала, что вижу то, что происходит на самом деле. Никакого обмана зрения. Никакой игры света и тени.

Кровь текла и текла, но не стекала с поверхности гобелена, не капала. Малуэнда принялась крутиться у меня под ногами. Когда я наклонилась к ней, она вспрыгнула ко мне на руки. Левая ладонь моя оказалась крепко прижатой к ее груди. Кошачье сердечко билось так сильно, что казалось, будто пальцы мои прикасаются прямо к нему, проникая сквозь мех и кожу.

И я не могла отвести взгляд от бледного лика святого Франциска, почти не сомневаясь в том, что его полуприкрытые глаза вот-вот увидят меня, а тонкие губы дрогнут и приоткроются, чтобы заговорить… О да, вытканный на ковре святой казался для этого достаточно реальным.

Я по-прежнему не могла отвести глаз от ковра. Как он прекрасен, мой святой Франциск! И с необычайной грацией человека, погруженного в транс (хоть и отдавая себе полный отчет в том, что делаю), я, подняв руку, увидела перед собой собственные пальцы, изящно согнутые в обращенном вперед жесте. Рука моя сияла в голубом свете свечи невыразимою белизной, будто на нее надели перчатку. Что-то словно подталкивало, звало меня. Да, именно так, это был зов. Но чей? Малуэнды? Пресловутого нечто, присутствие которого я ощущала совсем недавно?

Вот я вижу эту руку-перчатку; она тянется, протягивается вперед, словно рука Адама на фреске в Сикстинской капелле; мой указательный палец отчего-то вдруг кажется мне очень длинным… Я прикасаюсь… Я трогаю им ковер… Отверстую ладонь святого… Его рану… Его кровь…

Тщетно. Я вижу кровь, вытекающую из ран, однако не могу ее осязать. Я отняла руку и поднесла палец к глазам. Он оказался чист. Снова и снова я повторяю эту попытку: прикасаюсь к другой руке святого, каждой из его ног, затем к отметинам от бича на его спине и, наконец, к ране в боку, оставленной копьем. Я даже поскребла вытканные раны ногтем. Тщетно.

Упав на колени словно подкошенная, я начала молиться. Слова текли из меня потоком, подобно крови из ран святого. Не помню, как долго я оставалась в столь хорошо знакомой мне позе; не поручусь также, что это была именно молитва. Возможно, опять вопросы. А может, я просто шагнула навстречу открывшейся мне странной и неизбежной правде. Не вызывает сомнений лишь то, что я пребывала бы в таком состоянии очень долго, если бы не услышала голоса. Да, голоса.

Я мгновенно вскочила на ноги. У меня перехватило дыхание, сердце бешено колотилось в груди. Сперва мне почудилось, что я слышу один голос. Он доносился издалека, но становился все ближе и ближе. «Покажись!» — позвала я опять. Тщетно. Никто не откликнулся. Однако где-то раздавалось множество голосов, звучащих как один, хором, усиливаясь, все громче и громче. Я обернулась, чтобы получше вглядеться в окружавшие меня тени, при этом задела ногой свечку, и та упала. Я было потянулась к ней, чтобы подхватить ее, и увидела, как из нее под прямым углом, словно указующий перст, вырывается синее пламя, причем направленное под наклоном вниз, туда, где в дальнем углу сгустился самый кромешный мрак, вместо того чтобы подниматься вверх, как положено огню обычной свечи. При падении воск брызнул туда же, в том самом направлении, ко входу в малую библиотеку; он начал течь туда все быстрее, даже быстрей, чем лилась кровь.

Малуэнда уже перебралась под защиту тьмы, окружившей дверь, ведущую в библиотеку. Я также направилась туда, следуя указаниям и свечи, и кошки.

Опять голоса… Как настоящие, именно настоящие; и доносятся из библиотеки.

Пробираясь в самый конец коридорчика, поближе к голосам, я подошла к находившейся слева от двери стрельчатой арке, служившей переходом на уединенную лестницу, выходившую внизу в другой проход, ведущий на конюшню. Так вот как удалось сбежать Перонетте и матери Марии. Прямо передо мной была дверь в малую библиотеку. Ходили через нее редко. Я и сама воспользовалась ею всего один раз, да и то недавно: ускользнула через нее, сбегая с семинара, посвященного творчеству Горация. Как давно это было, чуть ли не в другой жизни… Похоже, и вправду в другой.

Когда я приблизилась к двери, голоса стали громче. Целая какофония голосов, одни паникующие (должно быть, воспитанницы), другие требовательные, хрипловатые (возможно, сестра Клер?). У меня еще оставалась возможность удрать, броситься наутек вниз по лестнице, ведущей в конюшню. Но я не воспользовалась ею. Вместо этого я подкралась поближе к дубовой двери библиотеки и прислушалась. То, что я услышала, ошеломило меня: мужчины! Голоса мужчин. А затем, что было самым поразительным, узнала голос матери Марии-дез-Анжес, произносящей мое имя!

ГЛАВА 8Судилище

Видимо, перед тем как я подошла к двери, за ней разразилась настоящая буря страстей, чем объяснялось то, что я услышала громкие голоса. Один из находившихся в библиотеке мужчин, однако, пытался восстановить порядок. По негромкому его голосу, очень оживленному, но вместе с тем важному и даже, пожалуй, напыщенному, я заключила, что его обладатель занимает достаточно видное положение. Возможно, священнослужитель высокого ранга: все затихали, когда он говорил; такие наведывались в С*** не часто. Кто же он такой? Прильнув к двери, я попыталась разобрать слова, которые тот произносил медленно, со значением, и, к удивлению своему, заметила, что речь его выдает человека нерешительного: он толок воду в ступе, по нескольку раз повторяя одно и то же, словно пытаясь выиграть или потянуть время, дать возможность медленно вращающимся у него в голове жерновам перемолоть ускользающую мысль. Я не совсем хорошо понимала задаваемые им вопросы, потому что «месье мэр» (он оказался здешним мэром) стоял в дальнем конце переполненной библиотеки.

Сколько, интересно знать, людей в ней находится? Ведь помещение совсем небольшое; собственно, там всего-то три окна, большой стол, несколько стульев и совсем немного книг — ведь не прикажете же считать книгами никем еще, кажется, не прочитанные тома, содержащие историю нашего ордена. Я догадывалась, что многие из тех, кто собрался в малой библиотеке вместе с воспитанницами и монахинями, пришли из деревни вместе с месье мэром; ясно, что за ними послали несколько часов назад. Но как им удалось попасть в монастырь так, что я этого не услышала? Возможно, они пробирались задворками по тропинке, что ведет к нам из деревни через поля, минуя дорогу, на которой меня видели в последний раз. А может, они поднялись в библиотеку из церкви, пока я пряталась в погребе или хозяйничала в дормитории — мылась и наряжалась. Мне даже пришла в голову мысль, что монахини и воспитанницы вовсе не пошли в церковь, а звон Ангелуса, который я слышала, являлся сигналом, чтобы идти сюда. Как бы там ни было, они здесь собрались. Невероятно: в монастыре мужчины! По их голосам (а также, кстати, и по женским, многие из которых я узнала) чувствовалось, что говорившие придавали особое значение происходящему, причем все вопросы — вне зависимости от того, что за нотки слышались в интонациях взявших слово, истерические или каверзные, — задавались ровным и бесстрастным тоном. То был суд, а может, и трибунал.

Но кого же судят на нем? Перонетту? Разве она здесь? Мать Марию?.. Меня? При этой мысли я едва не метнулась в сторону спасительной лестницы, но спохватилась, решив узнать все до конца, ибо предположила — и вполне справедливо, — что от услышанного будет зависеть моя дальнейшая судьба.

Там, где дверные филенки рассохлись, образовалась щель, и я могла видеть небольшую часть комнаты, но ничего толком не разглядела. Так, лишь мелькание человеческих фигур; их было много, очень много. Я пристраивалась так и эдак, привставала на цыпочки, ерзала то влево, то вправо. И все равно слух позволил мне получить гораздо больше сведений, чем зрение.

Я подошла к двери так близко, что обнаружить меня ничего не стоило. Как большинство дверей в С***, эта была сколочена из толстых дубовых досок и окована железом. Я так и приклеилась к ней. Малуэнда села у моих ног и замерла, будто старалась, как и я, не пропустить ни слова.

Кто-то задал вопрос. Но его я как следует не расслышала… что-то о «князе мира сего», о каком-то скрепленном чем-то договоре… После недолгой паузы я услышала чей-то дрожащий голос…

Мать Мария! Так вот, значит, кого судят! Ах, как я ей сочувствовала. Чего бы я только не сделала, чтобы помочь ей в беде, спасти.

А затем я опять услышала, как она снова произнесла мое имя.

Ответ ее я расслышала куда лучше, поскольку она находилась недалеко от двери и нас разделяло каких-нибудь шагов пять. По ее растерянному голосу я сразу поняла, что она потерпела поражение, причем сокрушительное.

Мать Мария повторила мое имя, когда мэр еще раз задал прежний вопрос, который я теперь хорошо расслышала. «Так кто здесь главный растлитель? — спросил он, — кто заварил всю эту кашу?»

А заварила, оказывается, я. Так сказала мать Мария-дез-Анжес. Это с меня все началось.

Я прижала руку ко рту и отпрянула от двери. Малуэнда зашевелилась и, выпустив острые когти, запустила их в кружевную оборку моего платья.

Как это нелепо — утверждать, что я могу кого-то растлить! Да в то время я ничего не знала не то что о растлении, а вообще о… о том, о чем не говорят вслух. Мне были совершенно чужды какие-либо уловки, я была бесхитростной и простодушной. Правда, «млеко мечты»… но тут ничего от меня не зависело, все происходило как бы против моей воли. Очнувшись от ночных грез, я забывала все, что узнавала в них о своем теле; я ничего не ведала ни о том, что ему нужно, ни как это делается, ни как что называется. Если бы вы спросили меня о мистическом богословии, о законодательстве времен Траяна, если бы мне велели просклонять любые существительные в любом из языков, мне известных, — тогда другое дело, но я клятвенно заверяю, что ничего не знала ни о том, как удовлетворяют свою страсть, ни о любовных отношениях, ни тем паче о растлении.

Затем я расслышала, как мэр спросил, куда уехала Перонетта, — стало быть, она все-таки улизнула, — но мать Мария поклялась, что ничего не знала о планах племянницы: Перонетта сама запрягла лошадей и одна осуществила побег.

В это никто не поверил. Даже я поняла, что мать Мария лжет; племянница так околдовала ее, что она сделала бы для нее все, что угодно. Пуще других, разумеется, на нее набросилась сестра Клер де Сазильи.

— Лгунья! — крикнула она. — А как ты объяснишь ее отсутствие в то время, когда ее разыскивал чуть ли не весь орден? Где она скрывалась? Ты прятала ее до той поры, пока она не смогла спуститься в конюшню, где стояли твое роскошное ландо и обе лошади, а кроме того…

— Я не знаю… — пролепетала мать Мария.

— Отвечай! — потребовала сестра Клер, да так громко, что ее крик заглушил слова самого мэра, намеревавшегося что-то сказать. — Не смей лгать перед лицом Господа!

— Я не знаю! — ответила мать Мария; ей пришлось еще много раз повторить эти слова в ходе учиненного ей допроса. — Сама подумай, сестра: отчего бы моей племяннице не проявить достаточно смекалки, чтобы ускользнуть и от тебя, и от расставленных тобою сетей?!

Сестра Клер предпочла не отвечать на этот вопрос и вместо этого обратилась к мэру, потому что сочла подобную тактику более многообещающей.

— Почему вы не заставите замолчать обвиняемую, месье мэр? — спросила она.

Однако мать Мария поспешила продолжить.

— Но тогда почему, — обратилась она к сестре Клер, — почему я не уехала с нею? Что мешало мне сесть вместе с нею в ландо и уехать, если я знала ее планы, ведь о твоих я была осведомлена заблаговременно, слышишь, безбожница и самозванка… — Но тут голос ее дрогнул, обломился, как тонкая льдинка, и мать Мария неуверенно добавила: — Она бросила меня. — То было горестное признание.

— Ага, — бухнула, точно в колокол, ключница, — ты сама это признала; ты призналась, что обвиняемая действительно сбежала, ускользнув от наказания.

— Нет! — воскликнула мать Мария. — Она действительно уехала, но у нее не было причины «бежать». — Затем мать Мария обратилась к мэру как представителю закона: — Позвольте напомнить, месье мэр, что ни надо мною, ни над моей племянницей не тяготеет обвинение в нарушении какого-либо закона.

— Ведьма! — раздался в ответ вопль, который подхватили многие из присутствующих. Мэр же отметил, что раз Сатана формальностей не соблюдает, то и солдатам Христа делать это незачем. Другие полностью с ним согласились.

Мать Мария напрягла голос и попыталась перекричать тех, кто выкрикивал обвинения:

— В чем вы меня обвиняете, скажите! Если это судебный процесс, то мало иметь преступников, нужно также преступление.

Мэр принялся доказывать, что данное расследование не является официальным.

— Ах, дорогой мой, — возразила мать Мария, — и вы, и все здесь присутствующие хорошо понимаете, что официальное или нет, но расследование есть расследование.

Мэру между тем удалось несколько утихомирить воспитанниц.

— Матушка, — проговорил он тихо, но чувствовалось, что ему едва удается сдерживать свои эмоции, — пока что вас еще никто не обвиняет ни в каком преступлении.

Пока , отметила я про себя.

Но тут сторонницы сестры Клер, словно заранее сговорившись, обрушили на мать Марию новый поток еще более сумасбродных и безумных обвинений. Одна нелепица следовала за другой, каждое слово свидетельских показаний дышало ложью.

— Она позволила демонам свободно разгуливать среди нас! — Это сестра Клер. — Разве одно это не считается преступлением у истинных христиан? — Затем, обращаясь к мэру и постаравшись придать голосу оттенок рассудительности, директриса повторила опять: — Разве это не преступление, а ты не преступница?

— Не я, а ты, — вскипела мать-настоятельница. — Ты вместе с твоими орудиями преступления, молотком и гвоздем! Ты, которая воспользовалась беззащитностью Елизаветы; и разве не ты едва не забила до смерти бедную Геркулину? Лучше бы ты так боролась со своими порочными помыслами. Ты… Ты… язычница!

Только теперь вспомнила я о гадком замысле сестры Клер. Я позабыла о нем, когда выбиралась из погреба; позабыла, когда мной овладела назойливая мысль о побеге. Ах, какой виноватою я себя чувствовала! Я оставила юную Елизавету в лапах этой злой интриганки, которая виртуозно исполнила задуманный план, состоявший в том, чтобы воспользоваться проказою Перонетты, извлечь из нее выгоду, взбаламутить легковерных девиц и в итоге самой стать настоятельницей.

Но как узнала мать Мария о безбожной выходке сестры Клер? Без сомнения, тем же путем, каким сестра Клер узнала, что я занимаюсь с Марией-Эдитой.

В этом ей помогли хитросплетения монастырской жизни с ее тайно возникающими и вскоре распадающимися союзами и группками, с ее паутиной благоволений, вражды и тайных привязанностей.

— Всякого демона должна неминуемо настигнуть смерть! — последовал приговор сестры Клер. — Это из-за тебя юная чертовка до сих пор среди нас. Иди посмотри, что за беду навлекла эта тварь на мою Елизавету, полюбуйся!

Девицы при этих словах взвыли от страха; многие стали биться в истерике и визжать; одна воспитанница осведомилась, чья это работа, стигматы: Господа или Его врагов?

— Прекратите этот театр! — воскликнула с презрением сестра Екатерина. Конечно, она понимала, что никаких стигматов у бедной девочки нет, они фальшивые, а вся история с ними сплошной фарс. Но сколько монахинь в них верило? Сколько сомневалось? И сколько человек из тех, кто не верил, дерзнули бы открыто восстать против сестры Клер?

Сестра Клер… Должно быть, в этот момент она обернулась к стоявшему позади нее мэру, потому что я расслышала, как она скомандовала ему:

— Заберите у нее монастырь, сей Божий дом, некогда вверенный ее попечению.

— И который остается таковым до сих пор, — поправила директрису мать Мария и, обращаясь к мэру, пояснила: — Она домогается власти с той самой поры, как меня назначили настоятельницей… И позвольте заметить, месье мэр, со всем подобающим вашей должности почтением, что вы все же являетесь носителем власти светской, а не духовной, и потому в делах такого рода…

— С той самой поры, как ты купила сей Божий дом на сатанинские сребреники! — Тут сестра Клер, видимо, бросилась к матери-настоятельнице, потому что я услышала шум переворачиваемых стульев, а присутствующие начали быстро и сбивчиво читать молитвы громкими испуганными голосами.

Как могло случиться, что дело дошло до подобного ужаса так быстро? Теперь я действительно испугалась: если оказалось возможным так обращаться с матерью-настоятельницей, то можно представить, что они сделали бы со мной. Мне следовало немедленно бежать прочь. Но я осталась у двери, услышав, как мать Мария разразилась рыданиями. Вскоре от ее самообладания и от ее изящества не осталось и следа. И лишь тогда ей, слабой и сломленной, предложили высказаться в свою защиту. Но у нее уже не хватило сил.

Я стояла у двери библиотеки, слезы катились по моим щекам. Даже приложила к щели ухо, чтобы все лучше расслышать. Я вяло оперлась на косяк, и пальцы мои рассеянно ощупывали неровности и шероховатости. Конечно, я помнила о необходимости соблюдать осторожность и не подошла совсем близко: едва слышный шорох и мелькнувший в щелке под дверью белый ботинок могли меня погубить. Время от времени мне приходилось отодвигать носком ботинка Малуэнду, когда та подбиралась к двери чересчур близко: она подсовывала под нее лапу, пытаясь открыть, фыркала, когда из щели тянуло спертым, тяжелым духом, и немудрено, ведь столько людей собралось в совсем небольшой комнатке.

После того, как матери Марии задали еще несколько вопросов о том, где находится Перонетта, на которые она не ответила, — возможно, потому, что действительно этого не знала (обо мне, к счастью, более не было сказано ни слова, будто все про меня забыли), — мэр приготовился объявить приговор .

— Как это возможно! — воскликнула сестра Екатерина. — Неужели он вынесет приговор матери-настоятельнице? Месье, — обратилась она к мэру, — простите меня, но разве не епископ должен…

— Искать доказательства? Какие тебе еще нужны доказательства? — вскричала сестра Клер, заставив юную сестру Екатерину замолчать. — Хорошо. Пускай перед вынесением приговора будет представлено еще одно доказательство! Пусть все убедятся , что она продала душу дьяволу! Пускай сам язык ее выдаст грешницу по наущению падшего ангела, закосневшего в зле!

Перебросившись несколькими быстрыми фразами с директрисой, мэр объявил, что готов прослушать, как мать-настоятельница прочтет «Mater Dei»[21] и «Pater nostrum»[22], причем сперва по-французски, а потом на латыни.

— …И пусть язык ее либо спасет хозяйку, — заявил мэр в подражание прокурорскому тону сестры Клер, — либо выдаст ее нечестие; да, нечестие и любой заключенный ею союз с адскими силами. Пускай…

— Да, пусть говорит! — рявкнула сестра Клер, обращаясь к своей марионетке. (Издавна считалось, что нечестивый язык не в силах прочесть «Отче наш» без ошибки. Молитву «Богородице Дево, радуйся», которая, похоже, не представляла трудности для одержимых бесами, мэр добавил просто так, для большей убедительности; власть его носила характер светский, и в делах духовных сестра Клер с легкостью направляла его в ту сторону, куда ей требовалось.

Мать Мария принялась читать, а что ей еще оставалось? Сперва по-французски — ни единой погрешности. Но все знали, что она споткнется именно на латыни — языке Господа и святой церкви. И вправду сказать, кто сумел бы прочесть «Mater Dei» при таких обстоятельствах без сучка, без задоринки?

«Ave Maria, gracia plena, dominus tecum…» — не слышно ни звука, только ее голос, медленный и уверенный. Одна-единственная запинка, оговорка, и… Я так боялась за нее, боялась, что она не сумеет прочесть молитву одним духом, одним махом, и притом безупречно. Сколько раз в жизни она произносила ее? Однако нынешний случай был совсем другой.

Мать Мария закончила. Обе молитвы она прочла на обоих языках безукоризненно. И все зря.

Сестра Клер громко выразила неудовольствие — она явно боялась, что мать Марию придется оправдать, — и угомонилась, лишь когда мэр огласил вынесенный им приговор: мать Мария должна была немедленно покинуть монастырь. Ее следовало доставить в деревенский дом собраний и содержать там под стражей до тех пор, пока не будет организован ее переезд.

— Переезд куда? — спросили одновременно с десяток девичьих голосов. Они звучали обеспокоенно. Не получив ответа, воспитанницы заголосили, жалуясь, что боятся, как бы монахиня, спознавшаяся с дьяволом, не осталась где-то поблизости.

Тогда мэр пояснил свою мысль, состоявшую в том, что он собирается устроить, чтобы мать Мария заняла остающуюся уже много лет вакантной должность в одной вандейской тюрьме близ местечка Д***; там как раз нужен был кто-нибудь, кто сумел бы исповедовать сошедших с ума преступников. «Правда, — сделал он оговорку, — мне придется решать этот вопрос вместе с капитулом вашего ордена, и…»

— Pas du tout![23] — отреагировала на это сестра Клер. — Стало быть, я не стану матерью-настоятельницей сразу, как только эта артистка уберется отсюда? — (Все, кроме «месье мэра», знали, что так и есть; прежде чем соискательница смогла бы занять приглянувшиеся ей покои, следовало еще спросить мнение епископа; но никто не решился бросить вызов сестре Клер, которая, по сути, уже заняла место настоятельницы силой, хотя и в нарушение монастырского устава.) — Нет, — заявила директриса, — я уже ею стала, и это по моему приказу вы отошлете отсюда эту женщину.

Тишина… Последовала совершенная, полная тишина; все смотрели на мать Марию.

Через мою щелку я видела часть людей, стоявших в библиотеке, а на полу перед ними лежала распростертая фигурка матери Марии. Никто не решался помочь ей, и она оставалась у их ног, но вот наконец мэр подал знак пришедшим с ним людям, чтобы те унесли монахиню в ее комнаты и оставались при ней на страже, в ожидании, когда та придет в себя; затем им надлежало собрать ей немного вещей («Лишь то, что необходимо женщине» — так он выразился) и привезти к нему в дом, где им следовало поместить се на втором этаже в каморке без окон да хорошенько за ней присматривать, пока для нее не подготовят помещение и доме собраний. Один из его односельчан осведомился, как избежать вероятного воздействия на них злых чар при исполнении возложенного поручения. Мэр не знал, что и сказать, но сестра Клер быстро нашлась с ответом. Я смогла разглядеть, как она расстегнула замочек цепочки, которую всегда носила на расплывшейся талии, сняла с нее золотой крестик и вручила горе-стражнику. Это, конечно, был для него дар более чем щедрый, а потому сей преданный слуга, надежно теперь защищенный крестною силой, приступил вместе с товарищами к выполнению почетной миссии. Они ухватили несчастную за руки и за ноги и поволокли, точно мешок с картошкой. Я видела это. «Негодяи! — вырвалось у меня громким шепотом. — Недалек и ваш час!» Малуэнда принялась царапать низ двери; ее когти оставляли на дереве глубокие отметины.

Я поняла, что пора уходить, но, наклонившись, чтобы забрать Малуэнду, снова услышала свое имя. Теперь его произнесла сестра Клер де Сазильи, стоявшая как раз по ту сторону двери. Я прислушалась.

— Вы не можете уйти, — сказала она мэру, — и оставить нас беззащитными перед этой ведьмой!

— Нет, — подхватили ее подпевалы, — вы не можете! Вы не должны покидать нас, пока она где-то здесь!

Действительно, с матерью Марией мэр наш разделался быстро, так что тут все было шито-крыто, но как же насчет меня , как насчет ведьмы, спокойно разгуливающей по округе?

Новые обвинения посыпались одно за другим. Я была демоном, дразнившим девиц в их безумных снах. Это я наслала недавнюю бурю. Я использовала Перонетту и мать Марию в своих черных целях, переманив их на сторону темных сил. И так далее, и тому подобное, пока я наконец не оказалась той самой ведьмой, которая тремя годами ранее вызвала невиданное нашествие мышей на С***, погубила у сестры-экономки урожай помидоров и убила все потомство нашей лучшей свиноматки, когда та наконец опоросилась.

Я подняла синюю бутылку повыше, запрокинула голову и сделала долгий глоток.

Малуэида вела себя неспокойно. Она ходила кругами, пролезала между моих ног, обнюхивала дверь, скреблась в нее. Я испугалась, что она может нас выдать, и взяла ее на руки, пытаясь успокоить. Неудивительно, что она буквально шалела при звуке голоса сестры Клер, ведь если та и не лишила ее ушей сама, то, несомненно, присутствовала при экзекуции. Каждый раз, когда директриса начинала говорить, кошка вновь принималась беситься. Да так, что от розовой кисеи, покрывавшей платье, в которое я была одета, летели клочья; сатин под нею тоже был порван. Все, что мне оставалось делать, — это вцепиться в Малуэнду одною рукой, в бутылку — другой и слушать, что еще скажет ненавистная монахиня.

Она же тем временем успела поведать, что я ей являлась во сне, и теперь принялась описывать, как я принимала различный облик, чтобы дразнить и мучить ее, вынуждая к «нечистым помыслам и делам». Две девицы постарше, когда сестра Клер попросила их, заявили, что я и с ними проделывала то же самое.

Мэр настолько смутился от всего услышанного, что не дерзнул продолжить расспросы. Для него было куда проще судить в известных всем выражениях силы зла и поклясться сделать все, что сможет, дабы вернуть монахинь и воспитанниц в лоно Церкви Христовой. Интересно, подумалось мне, как собирается это делать сей старый осел? Однако, едва он заговорил вновь, стало ясно, что у него есть план.

— Итак, — приступил он к его выполнению, — где же находится пресловутая Геркулина?

При этих словах девицы лихорадочно заголосили.

— Мы заставили ее выбежать, — начала одна, — а затем весь день искали по всему монастырю…

— А я видела, — перебила другая, — как она побежала, быстрее любого мужчины, вдоль по дороге, ведущей от монастыря, все дальше и дальше…

— Она легла на землю и вступила с нею в связь…

— Я вам скажу точно, она вскочила верхом на одну из лошадей, запряженных в экипаж, на котором ехала Перонетта…

— Нет, — оборвала их сестра Клер, — она по-прежнему среди нас, потому что Сатана так легко не сдается!

Она продолжила свою речь в том же духе и прошлась по всем только что высказанным вымыслам и нелепицам.

И лишь мэр прервал наконец нескончаемые обвинения в мой адрес, которые я продолжала выслушивать, вместо того чтобы бежать прочь.

— Мы должны ее найти, — произнес он и продолжил, то ли стараясь найти точное слово, то ли просто перебирая подходящие к случаю выражения: — И найти ее нам необходимо. Она не могла уйти далеко. А если она не могла уйти далеко, то мы должны ее найти. Мы добьемся от нее нужных нам ответов. Да, именно ответов.

Затем он распорядился разбиться всем на небольшие команды (по его подсчетам, в библиотеке находилось около сорока человек) и во главе каждой из них поставил одного из пришедших с ним людей. Каждой такой партии предстояло осмотреть закрепленный за ней участок монастыря и прилегающих угодий. Правда, обсуждение некоторых деталей его плана потребовало времени, но в конечном итоге с ним согласились все, и он заслужил одобрительный отзыв сестры Клер.

Между тем, пока я стояла как вкопанная и слушала, Малуэнда, которую я по-прежнему придерживала одною рукой, проявляла все большее нетерпение. Нужно было уходить, но я не уходила. Не могла уйти. Я даже не осознавала, что это было бы самым правильным в сложившихся обстоятельствах. У меня вертелась в голове лишь одна мысль: как это все может происходить? Передо мной разворачивалась драма из времен охоты на ведьм, времен костров инквизиции! Неужто я и впрямь вижу то, что вижу, и действительно слышу то, что мне слышится?

Но тут в библиотеке опять раздались крики. Они становились громче и громче. Похоже, все орали, повернувшись к двери, за которой я находилась! Я заглянула в щель между рассохшимися филенками, но почти ничего не увидела — разве лишь то, что все вдруг ринулись в мою сторону.

Дальнейшее произошло в одно мгновение. Должно быть, пытаясь утихомирить кошку, я себя каким-то образом обнаружила. По-видимому, я подошла слишком близко, и одна из девиц, собравшихся меня искать, разглядела через щель между полом и дверью белый башмачок. Ясно, что именно она и подняла крик: «Она вернулась, глядите, вон там!»

Отпрянув от двери, я тут же допустила одну за другой три оплошности: выронила бутыль с бургундским, и та вдребезги разбилась о каменный пол; не смогла удержать Малуэнду, и она вырвалась из моих рук; и при этом, похоже, нечаянно толкнула дверь, и та распахнулась прямо перед моим носом и… И я предстала перед всеми стоящей в дверном проеме при полном параде: в драном розовом платье не по росту, с четками из синих камней на шее и с кошкой-наперсницей у ног — тут как тут. Молча взирающей на всех тех, кто находился в библиотеке, на все их сборище. Вид у меня был, должно быть, самый дурацкий — хотя многим, наверное, показалось, что явилась я прямо из ада.

Все, что запечатлелось у меня в памяти, — это панически мечущиеся, точно на палубе тонущего корабля, фигуры, потому что девицы и селяне разом бросились к противоположной двери. Наутек. От меня! Мэр и какой-то старикашка обнялись, будто разом овдовевшие сестры. Только сестра Клер дерзнула ко мне приблизиться.

— Ах ты… — Она зло сплюнула. — И ты отважилась… — Но ей не суждено было договорить, потому что с невероятной скоростью Малуэнда, сильная, как тысяча кошек, нет, словно десять тысяч этих проворных тварей, метнулась к ней, обнажив когти, подобные острым ножам.

Все, кроме моей наперсницы и сестры Клер, замерли, в ужасе наблюдая за происходящим. Монахиня повалилась на пол, сбитая с ног молниеносным ударом. Она отбивалась от вспрыгнувшей на нее кошки, рвавшей ее плоть стремительными взмахами когтистых передних лап. Задними та яростно раздирала ей грудь и живот, оставляя жалкие клочья от грубой мешковины и спрятанной под ней власяницы. Тут мне и довелось увидеть на бледной коже те шрамы, следы многолетнего умерщвления плоти, оставленные шипами терновника, но теперь к ним добавилось много новых.

Клевретки директрисы бились в корчах, скакали, прыгали, причитали, взвизгивали, но никто не решился прийти к ней на помощь.

— Меня сейчас вытошнит! — предупредила одна из них. Слова ее не разошлись с делом, однако никто не обратил на это внимания. Да и у меня самой подвело живот, чего не случалось с тех пор, как несколько лет назад Мария-Эдита, нарезая мясо для жарки, отхватила себе кончики двух пальцев и те так и остались лежать на разделочной доске.

Когда Малуэнда наконец оставила свою жертву и отпрыгнула от директрисы, монахиня осталась лежать на каменном полу — словно та самая груда кровавых кусков для ростбифа, — неподвижная от пережитого потрясения, уставившись в пространство расширенными от ужаса глазами. Малуэнда, явно удовлетворенная тем, что сделала, легко вскочила на подоконник, оглянулась, бросив на меня прощальный взгляд, провела, замурлыкав, лапкою там, где совсем недавно торчали ушки, и выпрыгнула через окно во двор с высоты второго этажа.

— Нет! — закричала я и шагнула вперед. — Малуэнда! — Но для того, чтобы пересечь комнату и подойти к подоконнику, мне требовалось переступить через распростертое тело сестры Клер де Сазильи; оно приковало к себе мой взор, и оказалось, что я не в силах этого сделать. Я остановилась, с отвращением глядя на нее сверху вниз. Ах, как я ее ненавидела; но желала ли я, чтобы дело дошло вот до такого? Сестра Клер была… неузнаваема. Вместо лица у нее осталась сплошная кровавая рана; черты его практически не угадывались. Я обратила внимание, что Малуэнда оторвала ей мочку на одном из ушей…

Пока я стояла и смотрела на лежащую у моих ног монахиню, пока дивилась тому, как ее изувечила моя наперсница, меня схватили двое, а может, и четверо селян. По знаку мэра они подошли ко мне сзади. Воистину отважные сердца! Не забывайте, кем они меня считали. Разумеется, если бы во мне оставались хоть крохи рассудка, я могла бы попытаться обратить их суеверие против них же самих. «Используй их страх!» — вспомнилось мне. Я бы их так напугала, что им пришлось бы отказаться от намерения задержать меня. Закрутись я волчком в пляске дервишей, сделай в их сторону жест рукой, заговори на незнакомом им языке, тогда, возможно, мне удалось бы уйти из малой библиотеки, даже из С***, тем же вечером. Но, как бы там ни было, мне даже в голову не пришло сопротивляться.

ГЛАВА 9Я становлюсь пленницей и готовлюсь к смерти

Мэр шагнул вперед и оказался между распростертой на полу сестрой Клер и мною. Он шепотом отдал какое-то распоряжение двум парням из деревни, и те вышли, робко, но торопливо протолкавшись через девичью толпу. Его буквально трясло от страха, и он даже не решался взглянуть на меня. Мэр до того неуверенно себя чувствовал, что ему пришлось сделать несколько глубоких вдохов, прежде чем он сумел объявить о следующем.

— Эта девица, — произнес он величественно, подняв унизанную перстнями руку и указывая на меня пальцем с отполированным до блеска ногтем, — эта девица…

— Виновна! — воскликнули сразу несколько человек; прокричал это и тот мужчина, который крепко держал мою левую руку. Я попыталась ее высвободить; это, разумеется, заставило всех собравшихся в ужасе отшатнуться. Некоторые из девиц взвизгнули; многие завопили, что я вот-вот освобожусь и, объединив усилия с дьяволом, заберу их живыми в ад.

Мэр призывал к тишине и порядку, но безуспешно. Он просил, даже умолял, но тишина установилась лишь после того, как сестра Клер, которую вернула к жизни пригоршня соли, услужливо сунутая ей под самый нос сестрою Клотильдой, встала, шатаясь, на ноги. Лишь тогда мэр смог продолжить:

— Эта девица проведет ночь здесь; разумеется, связанной. На рассвете наш совет вновь соберется и…

Тут сестра Екатерина и сестра Клотильда вновь попытались завести разговор о епископе. Сестра Маргарита отнеслась к их словам безучастно, а сестра Клер, которую до того смотрительница лазарета поддерживала под локоть, высвободила руку — после чего пожилая монахиня, устало вздохнув, отошла в сторону — и заявила, что это дела мирские и потому решать их нужно келейно, в самом монастыре, так что нечего зря тревожить епископа: тот и так согласится со всем, что скажет месье мэр. При этом последний с некоторым озорством в голосе заметил, что недостоин, чтобы его ставили в один ряд с самим епископом, но, прежде чем старый лукавец, принявший теперь весьма изящную позу, успел, гордо выпячивая клинышек своей бороды, завершить начатую им фразу, его перебили девицы, начав наперебой предлагать свои наказания: меня следовало сжечь на костре, отправить в изгнание, удушить с помощью положенных на меня досок, поверх которых можно, к примеру, навалить камни, общий вес которых вдвое превосходил бы мой собственный… Я слушала их, опешив от подобной дикости . И где они только вычитали о подобных приговорах?

Когда мэру наконец дали договорить, было решено: меня запрут на ночь и на рассвете устроят допрос. Что же до сестры Клер де Сазильи, ближайшее утро застанет ее новой матерью-настоятельницей монастыря.

Собравшиеся встретили эту весть радостными возгласами. Лишь сестра Клер все никак не могла оправиться от пережитого ею потрясения. Она молча стояла, не в силах оторвать от меня взор, а обезображенное лицо ее было страшным. Мэр, словно заправский епископ, вознес молитву о скорейшем ее выздоровлении и благословил ее грядущее управление монастырем. На том и закончили. Сестру Клер подхватили под руки юные сподвижницы и вывели из библиотеки; позади шли смотрительница лазарета, ключница и совсем сбитая с толку молодая сестра Екатерина.

Едва сестра Клер скрылась из виду, как я услышала позади себя звон и бряцание цепей. Я обернулась — насколько могла повернуть голову, ибо меня по-прежнему крепко держали мужские руки, — и увидела тех парней, которых мэр давеча отослал куда-то. Теперь, когда они исполнили его распоряжение, стало ясно, в чем оно состояло: они спускались по дальней лестнице в конюшню, дабы найти там что-нибудь, чем меня «стреножить», связав или сковав, — одним словом, обезопасить на ночь. Они принесли старые цепи — толстые, грязные, изъеденные ржавчиною; ими пользовались, когда по какой-то причине лошадьми овладевало беспокойство; на концах цепей имелись скобы, которые надевали на передние ноги чуть повыше копыт. Я повнимательнее присмотрелась и поняла: надежды на то, что ночью они соскользнут с меня, нет.

Мэр, уставший и выдохшийся, объявил, что его помощники позаботятся о деталях моего заточения, и отпустил еще остававшихся в малой библиотеке девиц и селян.

Через час мать Марию и один оставленный ей сундук — о, сколько дивных вещей, сколько книг осталось в ее покоях! — водрузили на телегу, привязанную к задку кареты мэра. Вот каким образом предстояло удалиться в изгнание прежней настоятельнице монастыря С*** — подпрыгивая на рытвинах, прикрываясь руками, дабы защититься от летящих в нее отбросов и перезрелых плодов, которыми местные жители с радостью станут забрасывать «эту негодницу».

В библиотеке вместе со мной остались четыре крепких мужчины, три женщины и еще двое деревенских пареньков. Двое мужчин крепко держали меня за руки, в то время как остальные расставляли стулья вдоль стен, оставив посередине лишь большой прямоугольный дубовый стол да еще один стул рядом с ним. Женщины — косматые, нечесаные толстухи — сгрудились в дальнем углу, устроив там сборище, весьма напоминавшее шабаш. Что касается парней, они распутывали цепь, орудуя при этом ломиками из кованого железа, большими, как берцовые кости.

Наконец моя тюрьма была готова. Цепи положили на пол рядом со мной. Они выглядели так, словно из них только что вырвался некто, кому повезло много больше, чем мне. Женщины вышли и вскоре вернулись, неся кувшин с водою, кружку, черствый каравай черного хлеба (от которого, похоже, откусить кусок было бы столь же трудно, как от степной черепахи) и небольшой горшок, куда мне предстояло ходить по нужде. Они поставили кувшин и кружку на стол, рядом положили хлеб, а горшок засунули под стул. Кто-то — не помню, кто именно, — притащил соломенный тюфяк и оставил рядом со стулом; при этом селяне, похоже, прикинули, как далеко я смогу добраться, будучи прикованной к столу. Все эти вещи, как они полагали, находились для меня в пределах досягаемости, а стало быть, отведенное мне пространство ограничивалось окружностью, протяженность коей составляла не более пяти шагов. Я молча наблюдала за столь драматическим представлением. Один из мужчин сел на стул, другой обошел вокруг него, держа в руках растянутую на полную длину цепь, как бы описывая ею круг, в котором мне суждено находиться; третий присоединился к ним и принялся вычерчивать схему всего этого на клочке бумаги, явно выдранном из одной из библиотечных книг; он яростно чиркал на нем что-то огрызком карандаша (который обрел способность писать лишь после того, как он обгрыз кривыми зубами его кончик), делал какие-то вычисления, но, видимо, у него не слишком получалось, ибо в итоге он все-таки решил не мучиться с расчетами. Не менее раздосадованные, чем он, двое его товарищей помогли ему надеть на меня оковы, тогда как четвертый стоял рядом.

Когда скобы кандалов сомкнулись на моих лодыжках, я испытала боль. Железо лязгнуло о железо; в замках со скрежетом повернулся ключ. Более тщательную подгонку кандалов велели осуществить женщинам, что было исполнено ими вежливо и с большим старанием, тогда как мужчины и парни отошли к двери и принялись там шептаться.

— Пожалуйста, поверните ногу вот так, барышня…

— Не соизволите ли присесть на этот стул…

Когда парни захихикали над чем-то, хотя, по-моему, для смеха не было совсем никакого повода, мужчина, который, судя по внешности, являлся отцом одного из них (правда, ежели судить только по ней, я точно так же могла заключить, что их родила любая деревенская баба от любого из тупых деревенских мужланов), отвесил обоим по увесистой оплеухе. Похоже, поступив так, он хотел заставить их почувствовать не только тяжесть своей длани, но и серьезность обстоятельств. «Elle est le vrai malin!»[24] — проговорил он. В его глазах я действительно была самим Сатаной.

Воспользуйся их страхом . Но для этого мне бы пришлось сделать нечто действительно страшное, причем настолько жуткое, чтобы все пятеро опрометью выбежали из комнаты. Что я могла? Нервы мои были в таком состоянии, что единственное, чего я желала, это чтобы меня оставили одну. И я не предприняла ничего.

Трое мужчин с огромным трудом чуть-чуть приподняли дубовый стол, так что в щель между ближайшей ко мне ножкой и полом едва смог бы пролезть палец, а четвертый протиснул туда петлю цепи, которую закрепил при помощи висячего замка. Затем эту цепь соединили с двумя другими, более короткими, на концах которых имелись скобы, плотно охватывающие мои лодыжки. Мне велели пройтись, дабы убедиться, что цепь позволяет мне добраться до тюфяка, но слишком коротка, чтобы я дотянулась до двери. Так-то вот. Они потрудились на славу и сами друг друга с этим поздравили. Теперь они могли поскорее уйти из библиотеки, что и не замедлили исполнить.

Я слышала, как повернулся в замке длинный железный ключ, как заскрежетало о камень железо, когда запирали дверь на засов, — массивный кованый брус опустился в свои гнезда.

И знаете, что я сделала прежде всего, когда осталась одна? Ухватилась за цепь и потянула ее изо всех сил. Я знала, что это бесполезно, ведь я сама видела , как прочно эти селяне ее закрепили, да и звенья ее были в палец толщиной.

Я окинула взглядом библиотеку. Глиняный кувшин был полон воды. Кружка имела скол и была покрыта грязным налетом. Хлеб оказался действительно каменным. К нему не прилагалось ни ножа, ни масла. На столе для меня оставили подсвечник с небольшим огарком, которого, ясное дело, не хватит на всю ночь. Что касается горшка, то его тоже принесли из конюшни, как и солому для тюфяка.

Стул поставили так, что запертая дверь пришлась прямо напротив меня. Конечно, я не могла до нее достать. Селяне все же недаром производили свои расчеты. Позади меня имелась другая дверь — та, за которой я недавно пряталась. Ее тоже заперли — я сама слышала, как за нею что-то гремело, будто и там мудрили с цепями. Справа от главного входа сразу начинались книжные полки, закрывавшие всю дальнюю стену, равно как и другую, к ней примыкающую, по правую руку от меня. Стену слева прорезали три высоких стрельчатых окна с широкими подоконниками. Проемы были так высоки, что я смогла бы в них стоять не сгибаясь, так глубоки, что на подоконнике можно было сидеть, откинувшись, словно в кресле, и так далеки от меня, что не оставляли никакой надежды на бегство. Стекла в их створках были вставлены не совсем ровно, и в переплетах играли не то блики последних лучей солнца, не то первые отблески лунного света. Среднее окно было лишь слегка приоткрыто (однако вполне достаточно, чтобы через образовавшуюся щель могла пролезть моя Малуэнда и прыгнуть с… Но какой смысл думать об этом? Как глупо!). Да, какой толк для меня в открытом окне? Разве что кто-нибудь, проходя мимо, услышит мои крики… А еще можно бросить через него записку… Нет, все не то. Разве у кого вызовет сочувствие ведьма? И что я сообщу в записке? А чем я ее напишу? Кому адресую? Марии-Эдите? Епископу? Тогда почему бы не самому Господу Богу?

И до книжных полок тоже не дотянуться. Они поднимались от пола до самого потолка; на них теснилась многовековая история ордена урсулинок. Изрядное количество томов выглядели так, словно они готовы были развалиться от малейшего прикосновения. Я даже знала , что так и произойдет, потому что провела в этой библиотеке многие часы, изучая сии древние фолианты, перелистывала многие из них, а остальные по крайней мере подержала в руках. На полках мне попадались и стопки разрозненных листков, и огромные книги с золотым тиснением на корешках, переплетенные в черную кожу. Сейчас, при тусклом свете, я не могла прочитать их названия с того места, где находилась. А длина цепи не позволяла снять с полки ни одну из них. Это казалось особенно мучительным: последняя ночь моей жизни — я в этом ничуть не сомневалась , — а мне отказано даже в таком утешении, как чтение книги, какой бы скучной она ни оказалась, — будь то хоть сборник папских булл, хоть Библия на латыни, хоть что угодно.

Вот до чего дошло.

В библиотеке царила почти полная тишина; ее нарушало лишь позвякивание цепи, когда я ерзала на стуле. Сперва за обеими дверьми, где-то далеко от них, еще слышались голоса; долетали они и через приоткрытое окно — то посылали в мой адрес проклятия те, кто рискнул выйти во двор. Но вскоре они ушли, и тишина окутала все и вся.

О, как невыразимо грустно мне было. Так грустно, что хотелось умереть. Да, умереть! Я сидела на стуле и, уставившись на колеблющийся белесый огонек свечи, ждала рассвета, ждала смерти. Но чем дольше я ожидала ее, тем сильней возрастало мое нетерпение. Так что, когда перевалило за полночь, во мне созрело желание умереть от своей собственной руки.

Я огляделась, подыскивая орудие смерти. Может, огонь? Мои тюремщики оставили несколько фосфорных спичек, но что может здесь разгореться настолько хорошо, чтобы пламя поглотило меня? Набитый соломой тюфяк… Его мне поджечь удалось бы. Нет, не годится. Чтобы устроить погребальный костер, соломы в нем явно недостаточно. Оставив мне черный хлеб, они не оставили ничего, чем я смогла бы его резать. А также ни ножниц, ни ключей, ни плотницких инструментов — ничего острого, до чего я смогла бы дотянуться. Цепи не дадут мне выброситься из окна. Стыдно сказать, но, вспомнив о Малуэнде, я стала прикидывать, какой вред могу нанести себе собственными ногтями и зубами… Но нет, увы, на такое я бы не отважилась, так что подобные мысли пришлось отбросить.

Я чувствовала себя до крайности утомленной, однако пульс мой колотился с бешеной силой, а мышцы так напряглись, что стало трудно дышать. Я изо всех сил пыталась заставить кровь медленнее бежать по жилам, заставить себя дышать глубже. И это изматывало меня еще сильнее.

Положив голову на стол, я попыталась уснуть, но тщетно: меня стали душить слезы. То, как сильно они лились, буквально потоком , поразило меня. Так продолжалось какое-то время; наконец дошло до того, что я ощутила боль в мышцах лица, живота и плеч. Нервное возбуждение, похоже, действовало наподобие яда . Да, именно так и подумалось мне тогда: наподобие яда; затем я вспомнила о вине, о разбитой бутылке… Ах, как ее мне теперь не хватало, как сердилась я на свою неуклюжесть, как мечтала обрести с ее помощью блаженный покой; в злобе на саму себя я взмахом руки сбросила на пол стоявший передо мной кувшин… Нет, я только хотела сбросить его со стола, но, сидя слишком далеко, лишь задела его пальцами; он подкатился к самому краю и замер, выплескивая содержимое. Я замерла, наблюдая за этим, прислушиваясь к бульканью, пока оно не прекратилось, смотрела, как расползается лужа.

И в это время сестра Клер не выходила у меня из головы. Она сидела во мне словно зараза. Все мысли были о ней. Я готова была опять разразиться тщетными рыданиями или впасть от ярости в бешенство. Моя душа-христианка жаждала хоть как-то заявить о себе. Интересно, думала я, теплится ли еще во мне способность прощать, словно последний тлеющий уголек среди золы гнева? И ежели да, то что произойдет, когда он догорит под ее могильным курганом? Неужели я уподоблюсь им , стану одною из них ? И кто же такие они , эти простые верующие люди, эта порода христиан, которых Сатана волнует и увлекает куда сильнее, чем Бог? Их темные умишки живут злом, питаются им; и злу они сами помогают рождаться. Они видят отпечаток раздвоенного копыта на всем, что происходит в жизни, на ее странностях и невзгодах и даже (если они действительно добрые христиане) на том, что доставляет в ней удовольствие. Поодиночке они мало на что способны, но если соберутся вместе, то их не остановить. Это они бросали на растерзание львам первых христиан, они пронзали копьями детей «неверных» в крестовых, походах, побивали камнями предполагаемых ведьм…

И вдруг я отчетливо осознала: я — одна из тех ведьм. Я — то самое «абсолютное зло», которого они так долго ждали.

Рассвет становился ближе и ближе, а вместе с ним близилась смерть. Но не моя участь меня страшила, тут все было ясно, а долгие часы, которые мне предстояло провести в ожидании неизбежного. Я погасила свечу. Лучше ее приберечь. Зажгу потом, если понадобится. Теперь мне хотелось мрака звездной и лунной ночи, хотелось затеряться в черных, тенистых глубинах библиотеки. Я закрыла глаза. Темнота сгустилась еще сильнее.

Чтобы не свалиться, если засну, со стула на соломенный тюфяк, чего мне совсем не хотелось, я опять положила голову на стол. Долгожданный сон пришел неожиданно. Я спала крепко, хотя не могу сказать, как долго. Несколько часов? А может, минут? Часов, чтобы следить за временем, у меня не было, а по движению луны о нем судить сложно, во всяком случае мне.

Меня разбудил звук льющейся воды. Что это? Плеск о берег далеких волн? Струи фонтана? Однако нет здесь никакого фонтана… Дождь. Неужели пошел дождь? Нет… Я прислушалась. Где-то, без сомнения, течет вода или что-то жидкое. Из одного сосуда в другой. При тусклом свете луны почти ничего не разглядеть. Но что это там, во мраке, окутавшем дальний угол библиотеки, среди сгустившихся теней? Я поморгала слипающимися от недавнего сна ресницами, ожидая, когда глаза мои лучше привыкнут к темноте. Мне показалось, что тени движутся… Да, совершенно верно! Причем — как тени, отбрасываемые какими-то реальными объектами, движения и очертания которых они повторяют. Нет, успокаивала я себя это самые простые тени. Обыкновенные. Совсем не такие, как те, что я видела в галерее. Вне всяких сомнений. Увиденное там отличалось тем, что в тенях на галерее пряталось нечто и я ощущала его присутствие. Нынешние тени вовсе не живые , как те, прежние. Я пробовала не обращать на них внимания, говоря себе, что виною всему обманчивая игра лунного света.

Лунный свет; он сочился сквозь легкое, дымчатое облачко, а сама спрятавшаяся за ним луна казалась изумительной, совершенной формы жемчужиною на драгоценной фероньере, мерцающей на сине-фиолетовом челе неба. Глядя на луну, я вспомнила не только о странных тенях в галерее, но и о крови, сочившейся из шпалеры, и о тонкой горящей синим пламенем свечке, и о красном вине с терпким, насыщенным вкусом. Странные мысли опять полезли мне в голову. Я прогоняла их прочь, но тщетно. Это было похоже на дурной сон.

Я протянула руку, нащупывая на столе подсвечник. Где-то должны быть спички… Ах да, вот же они. Я чиркаю одной из них о ножку стола, и фосфор вспыхивает.

Где я очутилась? Это совсем не та библиотека, где я недавно погрузилась во тьму. Конечно, в ней все те же четыре стены, двери, полки, открытое окно. Но стол… что стало с ним? На прежнем столе находились пустой опрокинутый кувшин, кружка со сколом, черствый хлеб и огарок свечи.

Кто-то, должно быть, прокрался сюда и оставил на столе блюдо, посреди которого восседает пара жареных фаршированных голубей, они еще теплые, источают благоухание… Чего же? Ах, ну конечно, тимьяна и вишни! А по краям тарелки выложен картофель, посыпанный зеленью и приправами! А еще на ней спаржа. Настоящее чудо, куда более вкусное, нежели манна и корзины, полные рыбы.

Хоть перемена поразила меня, я все-таки принялась за еду. Голод есть голод, а тут есть чем его утолить.

С жадностью набросившись на еду, я не сразу заметила, что столовые приборы серебряные. Вилка тяжелая-претяжелая, с массивною ручкой, украшенной затейливым узором, — скипетр, а не вилка!

Увлекшись едой, я вонзила нож в мясистую грудку второго голубя (похоже, он фарширован колбасой?) и одновременно с этим рассеянно подумала — настолько рассеянно, что даже не могу объяснить, как могла такая мысль появиться, — как хорошо было бы выпить рюмочку того вина, которое я нашла в сундуке Перонетты. Да-да, того самого вина; ах, вот бы вновь почувствовать то блаженное опьянение, почувствовать все, что угодно, только бы забыться. Но где его взять, то вино? Даже воды нет, я ее пролила. Но когда я взялась за кувшин — теперь этот уродец стоял у меня под рукой, — то ощутила его тяжесть: он оказался наполнен до краев… А кружка перевернута кверху дном. Рядом с нею стоит другая, теперь это настоящий кубок, поблескивающий в свете свечи. Я налила… но не воду — это вино!

Я предпочитаю ни о чем не задумываться и со всем пылом отдаюсь исполнению собственных желаний. Удивление быстро уступает место умиротворенности, а она, в свою очередь, сменяется признательностью , с которой я принимаю все те дары, которыми осыпает меня таинственный некто… или нечто ?

Доев голубей, я принимаюсь обсасывать косточки: мне теперь не до хороших манер. Затем одну за другой уплетаю все картофелины, потом приходит черед спаржи. И лишь когда я уплела все на тарелке, на ней становится виден какой-то рисунок. Тот самый, что и на вилке. Именно так. Посреди тарелки темно-синяя буква «S», в нижнем завитке которой с довольным видом сидит большая жирная жаба. «Как странно», — подумала я. Но мне-то что за дело?

Постепенно мой разум вновь обрел способность судить здраво. Еда… Тут я напомнила себе о существовании обычая предоставлять осужденному на смерть последнюю трапезу, хотя, конечно же, она редко бывает настолько роскошной, как та, которую я обнаружила на библиотечном столе. Нет, пожалуй, тут все пока сходится. Собственно, я этого даже могла ожидать. Наверное, в монастырь вернулась Мария-Эдита, которая здесь одна способна готовить такие деликатесы. А если так оно и есть, то это значит, что ей удалось привлечь к моим бедам внимание кого-то за стенами монастыря, кого-то влиятельного, и… Но как ни хотелось мне верить в это, надеяться, я понимала, что это неправда, пустые мечты.

Я начала размышлять обо всех этих странных явлениях, о тенях, о внезапном и бесшумном появлении множества вещей — и вдруг увидела, что на дальнем конце стола, там, куда почти не ложится свет свечи, навалены… книги . Я больше ни в чем не могла быть уверена. Что, если их снял с полок все тот же милосердный тюремщик, принесший еду?

Заметила я и то, что в подсвечнике вместо прежней, наполовину оплывшей свечи стоит новая — большая, горящая ровным высоким пламенем. При ее свете я опять увидела тени в темном углу библиотеки. Я ожидала, что вот-вот они станут живыми, одушевленными, как те, которые я наблюдала вместе со своею наперсницей. Но ничего не происходило, совсем ничего. Затем в темноте, где-то на уровне пола, раздались какие-то неясные звуки. Там происходило какое-то движение. Я прислушалась: похоже на клацание когтей по каменному полу.

Я стала убеждать себя, что там крыса; временами в С*** случались целые нашествия крыс, ни одна из девиц не решалась ходить по монастырю в темное время без фонаря и увесистой палки. Когда мне это наконец удалось, моим вниманием вновь завладели книги.

Они лежали слишком далеко, и потому я не могла прочесть надписи даже на тех немногих корешках, которые были обращены ко мне. Так что я предпочла посмотреть на полки, чтобы определить, с какой из них они взяты. Ах, думала я, только бы не с одной из тех, на которых стоит история ордена. Ведь чтение — любимейшее из моих занятий, но мне в последнюю мою ночь едва ли доставит удовольствие читать подшивки свидетельств о смерти и переплетенные списки неведомых мертвецов, написанные на ломкой бумаге, испещренной пятнами и разводами, словно кожа больного экземой. Но нет, с тех полок, похоже, ничего не взяли. С надеждой я взглянула на нижнюю полку, где некогда присмотрела несколько спрятанных там романов, страницы которых были замусолены пальцами нескольких поколений девиц и монахинь. Но и эту полку не потревожили. Да и на всех остальных покрывающая их серая пыль матово поблескивала в тусклом свете свечи ровным нетронутым слоем. Я так и не смогла обнаружить ни одного места, с которого могли быть взяты эти книги, но ведь я видела лишь то, что находилось в поле моего зрения, а многие полки тонули во мраке, окутывавшем дальнюю часть библиотеки.

Я встала и, преодолев боль в том месте, где ногу мою охватывали кандалы, — боль, которую я на какое-то мгновение приняла было за крысиный укус, — потянулась за ближайшей ко мне книгой:

«Фокусы и различные случаи мошенничества, к коим прибегают католические попы и экзорцисты, — по описаниям, найденным в „Истории демонов“, составленной Пудуном и Лувье». Что-то я никогда не замечала на полках такой книги. Очень уж необычная пища для умов обитательниц С***, хоть она и должна иметь отношение к ордену урсулинок, а стало быть, является частью его истории. Но я хорошо знала все библиотеки в монастыре, включая собрание матери-настоятельницы… прежней матери-настоятельницы, и могла поклясться, что этой книги там не было. Весьма странно. Сама же книга выглядела еще более странно. Переплет из красного сафьяна — слишком роскошный, слишком вызывающий для монастырской библиотеки. Я раскрыла книгу, и уже на фронтисписе передо мной предстал тот же знак, что я видела на серебряных столовых приборах и на тарелке: большая буква «S» и сидящая в ней жаба. Интересно, кто мог пометить эти фолианты столь странным экслибрисом? А кроме того, кто бы… тут я наклонила страницу так, чтобы на нее получше падал свет, — кто смог бы нарисовать от руки и раскрасить его на каждом из, по-видимому, очень многих томов? Работа весьма тонкая, ничуть не хуже, чем на тех средневековых манускриптах, которые в прежние времена так любовно переписывали и украшали монахи.

Еще одно название: «Malleus Maleficarum». [25] Я эту книгу знала и раньше, авторы ее были доминиканцами, и на протяжении двух столетий книга сия служила руководством для всех охотников за ведьмами — и лютеран, и кальвинистов, и католиков. Бумага была ветхая, углы потерлись и обтрепались. Опять красный сафьян и опять затейливый узор с буквой «S». Одна загадка следовала за другой. Я отставила подальше в сторону то немногое, что осталось от трапезы, и придвинула книги поближе. На каждом изящно переплетенном томе имелись буква «S» и непременная жаба. Заглавия, написанные на самых разных языках, были примерно следующие.

«Процесс в графстве Эссекс, обличивший трех пользующихся печальной известностью ведьм и завершившийся их полным признанием, а также справедливым приговором суда».

«Histoire du convent de Saint-Louis de Louviers». [26]

«Дело главы дома Даррелов, или Руководство по защите от сделанных в суде, но тем не менее считающихся непозволительными заявлений, имеющих целью добиться требуемых показаний».

«Proces verbal fait pour delivrer une fille possedee par le malin esprit a Louviers». [27]

«De Divinatione et Magicus Praestigis». [28]

«Правдивое повествование о печальных и горестных огорчениях, доставленных Сатаной семи джентльменам из Ланкашира, а также Вильяму Саммерсу из Ноттингема».

«Ritualis Romani Documenta de Exorcizandis Obsessis a Daemonio». [29]

Были там и другие монографии, все относящиеся ко временам костров инквизиции, когда предполагаемых ведьм посылали на казнь тысячами и даже десятками тысяч.

Я придвинула подсвечник поближе, выпила вина, отчего почувствовала себя гораздо лучше, устроилась поудобней на стуле — насколько это, конечно, было возможно — и, взяв книгу, приступила к чтению. (Книги на немецком я сложила в стопку и отодвинула в сторону. Ведь ночь эта, как-никак, сулила стать в моей жизни последней.) Я ощущала приятное опьянение, которое все нарастало. И свое долгожданное спасение я нашла в нем .

ГЛАВА 10Compendium Maleficarum

[30]

Просмотрев книгу, я потянулась за следующей; беря книги рассеянно одну за другой, я силилась объяснить себе то, чему только что стала свидетельницей, а стало быть, понять вещи, не поддающиеся рациональному истолкованию. Загадочные тома, помеченные знаком «S», уговаривала я себя, просто взяты из какой-то неизвестной мне библиотеки — может быть, находящейся в деревне; а что касается… Но я вовсе не желала слишком долго ломать голову над этими тайнами, предпочитая оставаться в границах возможного, вероятного, цепляясь за них. Несмотря ни на что.

Фолианты… самые что ни есть реальные… Я трогала пальцами их похожие один на другой переплеты, прикасалась к золотому тиснению. И мне казалось, что они мне знакомы , хотя я никогда не видела их прежде.

Книги эти отличались от всех встречавшихся мне ранее. Они лежали передо мной, и казалось, они желают о чем-то сказать. Не могу объяснить, почему у меня возникло такое чувство, но я каким-то образом знала , какое место мне следует прочесть внимательнее, какое лишь пробежать глазами, где нужно остановиться и вникнуть в смысл написанного. Я отдавала себе отчет, что понимаю то, что в действительности стоит за сказанным, за буквальным значением слов и фраз. Словно передо мной было два текста: тот, который я читаю, и другой, истинный, открывающий мне тайное знание. Так что когда я читала писания какого-нибудь имярека, то уже заведомо знала , что он обманщик и плут, хотя ничто в его биографии не предполагало таких о нем сведений. Когда я читала отчет о процессе, я всегда знала, кто лжет, а кто говорит правду. Это было настолько понятно , что казалось, будто правда написана между строк красными чернилами.

Это знание , как ни странно, все ширилось, овладевало мною — я уже не просто чувствовала, а слышала его. О да, я, похоже, могла слышать подлинные голоса ведьм, отвечавших на вопросы судей. Их голоса звучали во мне, словно эхо написанных и напечатанных слов. Но это не испугало меня. Наоборот. Я обрадовалась тем голосам, я была рада им с того момента, как они зазвучали. А что еще более странно, я понимала языки, которым никогда не училась и даже не слышала, как на них разговаривают. Например, португальский и провансальский. Я вошла в эти книги, жила в них. И в то же время училась.

Я прочла в них о Бенедикте Карпзове, саксонском судье, жившем в семнадцатом веке и подписавшем двадцать пять тысяч смертных приговоров.

И о Мари-Катрин Кадире, которую осудили в Тулоне как ведьму в 1731 году, то есть менее ста лет назад! Должно быть, некоторые из живущих в С*** селян до сих пор ее помнят. Без сомнения, они слышали рассказы о ней еще детьми, на коленях у взрослых, верили в них, а затем сами передавали их своим малышам.

В библиотеке посветлело — оказывается, среднее окно было теперь открыто гораздо шире, чем прежде. Если его распахнул ветер, то, значит, я этого не заметила? В комнате становилось холодно, и все-таки я не чувствовала себя замерзшей. Однако, вдыхая всей грудью пропитанный солью воздух, я вдруг ощутила жажду; мне захотелось выпить согревающего вина, и это вино каким-то образом вернуло меня к чтению книг.

Мне трудно сказать, сколько времени я провела, углубившись в них, но вдруг, когда я знакомилась с рукописью, повествующей о процессе… хотя нет, скорей слушала ее, словно присутствовала на том судилище, проходившем в Шотландии в 1704 году, на котором разбиралось дело некой Беатрисы Ланг, ведьмы из Питтенвима; в итоге бедняжку приговорили к тому, чтобы положить на нее доски, а поверх них надлежало проехать — дело было зимой — тяжело груженным саням пять раз… Так вот, когда я особо внимательно следила за показаниями, которые давал десятилетний мальчик, на основании которых впоследствии и было вынесено решение о казни, как раз тут я услыхала голос, который не вторил написанному, будто эхо, а существовал отдельно. Я узнала его, как только он прозвучал у меня в ушах, — то снова вернулось нечто , я вновь почувствовала его присутствие. И голос тот прошептал на латыни: «Доверься и постигай. Доверься и учись».

И я доверилась и взялась за книги с еще большим рвением. Передо мной стояла задача: учиться. Учиться, чтобы спасти свою жизнь. Теперь я это знала твердо.

Побуждаемая незримым присутствием таинственного нечто , я еще глубже погрузилась в лежащие передо мной труды и перестала обращать внимание на окружающий меня реальный мир, становящийся все более призрачным.

Книга, первой попавшаяся мне под руку, вышла из-под пера принадлежавшего к ордену святого Амвросия монаха по имени Франциско-Мария Гуаццо и называлась «Compendium Maleficarum» . На титульном листе были дата, 1608 год, и все тот же экслибрис.

Вот что нашла я в главе седьмой, о том, что «При помощи страшных действий своих и заклинаний ведьмы насылают дождь, град et cetera ».

Можно считать доказанным со всей достоверностью, что ведьмы способны вызывать не только дождь, град или ветер, но даже и молнию. Они в силах призвать на помощь тьму, и та настанет, когда и где они захотят. <…> Они могут заставить все источники высохнуть, а реке повелеть остановить самое быстрое течение своих вод и даже обратить его вспять, как повествует о том Плиний, свидетельствуя, что последнее имело место при его жизни…

Так что, оказывается, именно я наслала на монастырь недавнюю грозу… Любопытно.

А в главе четвертой, повествующей о том, что «Ведьмы наводят чары свои при пособничестве Сатаны», написано нижеследующее:

Да будет известно, что Сатана готов обманывать нас всегда и во всем. <…> Так, дьявол способен стократно увеличить скорость перемещения тел в любой угодной ему точке пространства, и, таким образом, объект как бы исчезает из нашего зрения, а его место тем временем занимает другой, коим он замещается, да так быстро, что происходит обман чувств и присутствующие считают, будто изначальный объект превратился в нечто иное. <…> Подобным образом дьявол может якобы оживлять мертвых, тогда как на самом деле все это обман и бесовское наваждение.

И вот еще одно интересное место из тринадцатой главы, где исследуется вопрос: «Могут ли ведьмы преобразовывать тела, придавая им новую форму».

Никто не должен сомневаться, что все приемы и ухищрения, кои иные зовут метаморфозами и посредством которых ведьмы изменяют облик людей, есть лишь иллюзия и обман, ибо они противны самой сути бытия. <…> Вильгельм Парижский рассказывает, как некий благочестивый муж, известный святой жизнью, мог облачать принявшую чужое обличье ведьму в эфирную, невещественную оболочку, во всех деталях соответствующую истинной внешности чародейки: лицо в точности походило на лицо оной, живот — на ее настоящий живот, ноги — на ее ноги, а руки — на руки; но сие достигалось использованием специальных мазей и слов, требуемое сочетание коих муж сей унес вместе с собой в могилу…

От книги самого Гуаццо я перешла к вложенной в нее брошюрке. То был рассказ очевидца о событиях, произошедших летом 1644 года, когда после особо сильной грозы, сопровождавшейся невиданным градом, жители нескольких деревень близ городка Боно создали отряд, чтобы поймать злодеек, действовавших по наущению дьявола, и отомстить им за уничтоженный урожай. Возмездие было страшным. Шестнадцать женщин забили раскаленными докрасна лопатами. Их изувеченные тела запихали в печи для обжига кирпича. Тем немногим из них, которые выжили под ударами, засунули в рот смазанных оливковым маслом жаб, чтобы заглушить вопли и не дать чертовкам возможности призвать на помощь Сатану. Лишь одна женщина была оправдана — мать главного свидетеля обвинения, семнадцатилетнего паренька, про которого шла слава, что он способен распознать ведьму за сто шагов, но даже ее в ночь казни выкрали из дома, связали по рукам и ногам и столкнули с башни замка, предварительно привязав на шею груз, чтобы та падала головой вниз.

Именно с этого места я стала как бы отождествлять себя с теми, о чьих страданиях узнавала. Как сейчас помню мучительную тяжесть от скользких жаб, трепыхающихся на моем языке. До сей поры ощущаю их вкус, чувствую жгучую горечь поднимающейся рвотной массы, забивающей мне горло.

И еще раз мне стало невыносимо трудно дышать, когда я читала о Джеймсе Коури из Салема, которого в 1692 году, когда ему было всего восемь лет от роду, задавили, положив на его грудь чугунные болванки. Он пролежал под ними, задыхаясь, двое суток. «При возложении груза на осужденного язык оного распух и вывалился изо рта, а потому шерифу пришлось многократно запихивать его назад своей тростью…»

Прочла я и о ведьме из Ньюбери. Шел 1643 год, и в Англии продолжалась гражданская война. Солдаты армии Кромвеля, находившиеся под командованием графа Эссекса, следуя через Ньюбери, увидели, как старуха крестьянка идет по воде. Так, по крайней мере, они утверждали. Они поймали ее, эту «ведьму», и расправились с нею по-свойски; натешившись, они посадили ее в баркас и принялись по очереди палить в нее с берега. «С громким, глумливым хохотом она ловила пули руками, совала в рот и, пережевав, проглатывала, но так продолжалось лишь до тех пор, пока самый низкорослый солдат в команде не добрался на плоту до баркаса; размахнувшись, он сильным ударом сплеча раскроил ей висок, а затем приставил пистолет к уху и выстрелил, отчего стакнувшаяся с дьяволом потаскуха рухнула лицом вниз и скончалась…» На этом месте боль резанула мне висок, похожая на ту, которую я испытала, когда «ведьмин хлыст» рассек мне верхнюю губу; почувствовала я и глухой удар в ухо, словно меня стукнули молотком.

Могла ли я читать дальше? Следовало ли мне это делать? Зачем?.. Доверься и научись . Ах да, конечно; и все-таки я испугалась. У меня подводило живот. Было страшно: а не предстоит ли мне разделить участь всех этих ведьм?

Я посмотрела в окно. Не осветились ли верхушки далеких деревьев первыми лучами восходящего солнца? О, сколь ненавистной показалась мне в тот час мысль о рассвете! Но как бы там ни было, он приближался неумолимо. Вот он придет, и тогда… Но что это там, на полу? Я была совершенно уверена, что в темноте по нему пробежала крыса. Где-то в дальнем углу, в сумраке, что-то двигалось и скреблось. Вдруг раздался оглушительный визг, словно крыса нашла печальный конец свой в кошачьих когтях. (Моя Малуэнда? Не может быть! Хотя у кошек девять жизней, и все такое…) Я напрягла слух, но больше ничего не последовало. Однако на высоте человеческого роста я увидала висящие в воздухе чьи-то белесые, студенистые глаза… Нет, нет и еще раз нет! Все это мне, без сомнения, только пригрезилось, ибо глаза эти исчезли столь же быстро, как и появились.

Я посмотрела на свечу — та горела ярким фиолетово-синим пламенем, я протянула руку и схватила стоящий за нею кувшин с вином.

Доверься и научись. Снова этот голос. Мужской он или женский? Трудно сказать; в нем чувствуется такая властность… Опять присутствие таинственного нечто призывает меня продолжать, идти дальше. Идти к чему? Да и на самом ли деле я слышала его голос? Оно говорит? Эти слова действительно прозвучали? А может, они вошли в мой разум иным путем? Трудно сказать. Я запретила себе задаваться подобными вопросами, по крайней мере в ту ночь. Я знала , что не одна, но не желала себе в том признаться, не хотела посмотреть правде в глаза.

Еще вина. И еще книги.

Тишина, безмолвие; лишь свеча горит синим огнем, пламя ее ровное, верное.

Доверься и научись.

И тут мне попадается на глаза вложенный между страниц большой, сложенный восемь раз лист. Бумага пожелтела, покрыта какими-то чешуйками. Буквы в наборе пляшут, да и краска их какая-то смазанная — очевидно, любительская работа. Печатали явно в спешке: текст пестрит опечатками. Теперь не часто встретишь такую листовку; их печатали в прежние времена и даже снабжали тонкой обложечкой. На этой — заглавие: «L'histoire illustre du diable de la ville de Q…». [31] Когда я взяла ее, мне показалось, будто она пожала мне руку, словно поприветствовала меня. Развернув лист, величиной своею напомнивший мне географическую карту, я положила его на стол, разгладила и принялась читать:

«В лето 16… от Рождества Христова явился в славное селение К*** дьявол в обличье служителя Господа, сам отродье бесовское, посланное адскими силами, дабы губить веру и женщин. Сей дьявол именем…»

Едва я прочла имя — не то священника, не то беса, — как из мрака донесся отчетливо слышный звук, похожий на сдавленный смех. «Кажется, там сказано „славное“? — прозвучал риторический вопрос, и тут же последовал ответ: — Вот уж не думаю».

Опять присутствие. Я посмотрела и так, и эдак — никого, ничего не видно. Я продолжила знакомиться с листовкой, и неизвестно откуда взявшийся голос прокомментировал написанное еще раза два. Я читала о темных делах, творившихся в К***, о лишенных невинности девах и о торжествующих демонах, но продвинулась не слишком далеко, потому что неожиданно вскоре почувствовала рядом с собой некий источник леденящего холода, не имеющий ничего общего ни с закончившимся летом, ни с ночными заморозками; и я словно во сне увидела, как правая рука моя поднимается — холод схватил ее, точно тисками, и та утратила способность что-либо чувствовать, — берет листовку и, направляемая неведомой силой, подносит угол сухого листа к пламени свечи. Бумага сразу же занимается; она закручивается, сгорая, в хрупкую трубочку, шипит и потрескивает, а сизый дым смешивается с холодным, сырым воздухом, принесенным морским ветром. Огонь быстро добегает до моих пальцев, и я, вздрогнув, как от укуса, откидываюсь на массивную спинку тяжелого стула под грохот своих цепей.

И тут, при темно-синем свете скачущего сапфирового пламени свечи, я впервые вижу его, то самое нечто.

Так вот чье присутствие ощущала я в библиотеке. Я знала, я чувствовала его. Но теперь прежние тени задвигались по-новому; казалось, они начинают приобретать какие-то очертания — в них стала вырисовываться темная фигура мужчины. Похоже, она равными частями состояла из воздуха, тьмы и видений, те будто перемешались в ней. Стоя у стола, человек поднял свечу — из нее вырвался при этом ослепительный сноп голубого огня, — и я увидела его отчетливее.

— Все было совсем не так, — промолвил он звучным голосом, — совершенно не так.

Это был он, тот демонический кюре из К***, отец Луи М***, который умер две сотни лет назад и с тех пор не числился среди живых.

Его появление было невероятно! И все-таки усомниться в нем стало уже невозможно. Я и теперь не могу этого сделать, ибо в таком случае пришлось бы погрешить против истины. Свершилось!

Гость стоял передо мной в простом черном одеянии. Посмотрев на меня внимательнее, он слегка улыбнулся. Мне пришло в голову, что это я, должно быть, вызвала у него эту лукавую улыбку, подобно тому как луна вызывает прилив. Он обошел вокруг стула и провел руками по моим плечам, шее, груди. Прикосновение было холодным — о да, холодным как лед. Затем, пригладив мои волосы, пальцы его скользнули к затылку. Потом, наклонясь к самому уху моему, он прошептал:

— Мы знаем, кто ты. — И дрожь пробежала по моему телу при звуке его голоса.

Я встала — снова ужасный лязг кандалов, ограничивающих мои движения, — и повернулась к нему.

Мы стали лицом к лицу, он в черной рясе, а я в дурацком розовом платье, этом краденом шелковом тряпье. Он оказался лишь чуть-чуть выше меня.

Затем он отступил, сделав шаг назад, и… неужто мне самой захотелось этого… его сутана сползла с его плеч, и я увидела, что под нею он голый. Она словно зола осыпалась с него и темной кучкой упала к его босым ногам.

Отважусь ли я поднять на него глаза?

— Да, — сказал он, — посмотри на меня.

Неужели он прочел мои мысли? Кто этот священник? Что собой представляет?

— Regarde — moi![32] — И, продолжая улыбаться, он сделал еще шаг назад, чтобы я смогла его лучше разглядеть.

Он поднял над головой длинные, мускулистые руки, сложив ладони, словно в молитве. И медленно стал поворачиваться. Вращаться. Будто в танце. Показывая себя, свою красоту. Он был и вправду прекрасен. И спереди, в полный рост, и сбоку, и сзади. Он улыбался, видя мой благоговейный восторг, мой страх, мое незнание. Он упивался моим устремленным к нему взором, моим взглядом в упор.

О, эти черные пучки волос у основания поднятых рук! Ах, эта грудь, слегка прикрытая пушистой порослью, и эти соски, похожие на розовые бутоны! А широкая мускулистая спина! И талия, плавно переходящая в крутые, сильные бедра. Великолепно очерченные ноги. Налитые, упругие ягодицы. Длинный, гибкий уд его естества. Изгибы икр. Ступни с изящным подъемом…

То была красота, которой я прежде не знала, которой никогда не видела.

Слезы жгли мне глаза. Отчего я расплакалась? Не оттого ли, что уже в тот миг я узнала правду? Не приоткрылась ли мне в эту минуту загадка и тайна всей моей жизни?

…Священник приблизился ко мне. Почти невесомыми пальцами он смахнул мои слезы; при его прикосновении они застыли, превратившись в жемчужины, которые он взял в руки и растер в порошок. А затем руки его снова медленно прошлись по моим плечам, пробрались к затылку и расстегнули там застежку на платье. Я стояла перед ним, ожидая, когда теплое дыхание сорвется наконец с его уст. Но тщетно. Он медленно освободил мои плечи от платья, опустил его ниже, и я предстала пред ним обнаженной до пояса.

Мы знаем, кто ты.

А я стояла, полуобнаженная, перед этим… существом. Он выглядел, конечно, похожим на обычного, то есть смертного, человека, но разве не был он мертв последние двести лет? А его прикосновения… Он был холодным и…

— Я инкуб, дух знания, — проговорил он. — Не бойся, — таковы были в точности его слова, которые он сопроводил широчайшей улыбкой и проникновеннейшим взглядом. Под пристальным взором его глаз мне захотелось зажмуриться. Он положил руки на мои груди. Кожа пошла пупырышками от ледяного прикосновения. Но каким бы холодным оно ни было, кровь моя от него почему-то быстрей побежала по жилам. Я почувствовала тепло. Фарфорово-белые грудь и шея зарделись. Он возбуждал мою плоть своими умелыми пальцами и точно так же возбуждал мою душу своей улыбкой.

Едва он, наклонясь, притронулся к моим оковам, как они с бряцанием свалились с меня. Возможно, проржавевший язычок замка обломился при его прикосновении? Я сейчас не знаю, так ли было на самом деле, но это уже не имеет значения.

Я стояла перед священником и выполняла все в точности, как тот велел. Он не всегда произносил указания вслух, но они всегда были понятны.

Сделав шаг вперед, я переступила через лежащие на полу кандалы. Розовое платье соскользнуло на пол, и я не подхватила его; оно легло у моих ног шелковисто поблескивающей заводью, так что я попросту вышла из нее (как давеча вышла из своих цепей), расплескав по ржавым ее берегам розовые лохмотья.

— Словно Афродита из морской пены, — отметил отец Луи, этот, видимо, прирожденный льстец, наблюдая за представшею перед ним живою картиной.

Уж не смеется ли он, подумала я. Тот покачал головой и ответил, что вовсе нет.

Власть его надо мной возрастала с каждым новым ласковым словом, с каждой новою похвалой, каждый раз, когда по мне новой волной пробегала дрожь, пока наконец я не почувствовала, что принадлежу ему всецело. Обольщение состоялось. Я была готова сделать все, о чем он попросит.

Он наклонился и поднял лежавшее на полу платье, затем одним легким движением разорвал его по шву от выреза на груди до подола и, отодвинув книги, расстелил на дубовом столе, словно шелковую скатерть. Этот кюре был неимоверно силен: он поднял меня без видимого усилия и, похоже, всего лишь дотронулся ногой до стула, отчего тот отлетел к самой стене. Кто он такой? Неужто действительно дух, один из инкубов? Невероятно! И тут у меня зародился вопрос: друг он или враг?

На мне ничего не осталось, кроме Паучихиных башмаков — той самой сшитой из белой кожи и сильно разношенной пары с потертыми носками. Я забралась на стол и легла на спину, как он меня попросил…

Как он велел мне. Возможно даже, он бережно завалил меня, я не помню.

Встав между моих ног, он склонился к моему лицу, и я почувствовала, как моего бедра коснулось, скользнув по нему, его напрягшееся естество; срамной уд его был также холодным, и формою он показался мне похожим на бивень или рог; его вид меня напугал — тогда кюре подал мне кубок с вином.

Полуобняв меня, он поддержал мою голову левой рукой, чтобы я могла пить, а правой поднес кубок к моим губам. Осмелев, я отважилась заглянуть в ледяную бездну его глаз. Он провел по тоненьким красным ручейкам, струившимся из уголков моего рта, кончиками пальцев, затем, поднеся к своему рту, облизал их. Он приблизил свои губы к моим; из них я приняла еще немного вина, всего несколько ледяных капель, одну за другой.

— Стыдно было бы дать им пропасть зря, — промолвил он, — столь они драгоценны.

Я лежала на спине; кубок, поставленный священником на стол, касался моего бедра.

Сперва он поднял мою правую ногу, потом левую. Расшнуровав, медленно стянул с меня белые башмачки. Всюду, где он касался меня, я чувствовала холод, но вскоре ощущение прикоснувшейся льдинки уступило место… чувству огня ; воистину мне представилось, что все тело мое объято пламенем, но каким дивным показалось мне это новое ощущение.

Кюре взял обе мои лодыжки в левую руку и задержал их на весу. Я не могла шевельнуть ими, да мне и не хотелось. Правой рукой он потянулся за вином. Взяв кубок, он медленно полил из него мои ступни, лодыжки, после чего поднял мои ноги повыше, плеснул еще вина и с видимым удовольствием стал смотреть, как вино течет по ногам, оставляет повсюду красные следы — сперва затекая на голени, потом икры, колени, бедра, а затем и еще дальше.

Отец Луи этим, однако, не удовлетворился и обильно полил еще раз бедра, а после них живот, посреди которого образовалась небольшая лужица, а также грудь.

Если он прикасался к вину, оно густело, превращаясь в холодный желеобразный бальзам, который он втирал в мою кожу. Я ощутила в сосках прилив крови, они набрякли и отвердели, когда кюре намазывал бальзамом мои груди.

Вскоре он толстым слоем покрыл меня всю целиком, и я, должно быть, выглядела как жеребенок, только что покинувший материнскую утробу. Я была вся в красных пятнах, будто собственная моя кровь просочилась сквозь кожу. Стоя у конца стола, отец Луи преклонил перед ним колено, как перед алтарем. Я приподнялась, опершись на локти, повинуясь поданному мне знаку, призывающему смотреть, что он делает. «Погляди на мою работу», — проговорил он. Голова его оказалась между моих разведенных ног. В руках он держал окрасившийся в красный цвет кубок и белую свечу, все еще горящую синеватым пламенем. Он улыбнулся; наши взгляды встретились, и он наклонился, чтобы поцеловать меня… там. Я ощутила, как на меня надвигается холод. Его поцелуй… Губы его коснулись внутренней стороны моего бедра. Он отхлебнул вина из кубка, сделав несколько глотков, поднося при этом свечу все ближе и ближе к моему телу.

Мне показалось, что я могу потерять сознание.

— Расслабься, — велел священник, — вдохни глубже. Посмотри мне в глаза. Почувствуй меня.

Я слышала все эти слова, но не знаю, которые из них он действительно произнес.

Но только после того, как они дошли до меня, я поняла, что мне вовсе не больно. Вернее сказать, та боль — от чересчур близкого к моей коже огня свечи, от ощущаемой мною тяжести ледяного тела, от холодных, ощупывающих меня пальцев, — так вот, эта боль, как я теперь осознала, на самом деле возвышенна и прелестна. Я отдалась ей и погрузилась в пучину сладчайших мук. О, каких сладких!

То, что прежде казалось ожогом, стало вполне терпимым лихорадочным жаром.

Однако вскоре его уста, в уголках которых неизменно играла лукавая улыбка, слегка приоткрылись, и я увидела, как между губ показался кончик языка. Потом язык высунулся на полную длину, затем… он вылезал и вылезал изо рта, будто все не мог остановиться. Он был очень длинный. Невероятно длинный. Он висел, словно красный, тяжелый кусок мяса. Кюре дал ему повисеть вот так, чтобы я смогла как следует разглядеть его.

Мой затылок с глухим звуком ударился о дубовый стол. Едва прикоснувшись к моим ресницам, священник опустил веки на моих доселе широко раскрытых глазах, как это делают мертвым.

От прикосновения его языка вино становилось густым, вязким, холодным. Оно действительно походило на какой-то бальзам или даже скорее мазь; он с жадностью принялся ее слизывать, набросившись на нее, будто голодный на хлеб. Он начал с лодыжек и затем следовал теми путями, по которым недавно текло вино… Ниже, ниже, затем вверх, через все тело мое… И вот уже он целует лицо, проводит языком по всем ранам на нем, и я знаю, что прикосновения эти исцеляют их. Уже через несколько дней страшные темно-зеленые и иссиня-черные кровоподтеки стали едва заметными синячками, а шрамов не осталось совсем.

Я открыла глаза. Тело мое было красным от вина, как будто оно истекало кровью из многочисленных открывшихся ран. А он по-прежнему находился рядом, склонялся надо мной в мерцающем свете свечи, горящей синим пламенем.

Наконец, положив руки мне на бедра, священник встал, словно готовясь к молитве, на одно колено перед столом, с которого безжизненно свисали мои ослабевшие ноги. При этом улыбка его стала еще шире и…

— Ну, милочка, — проговорил он, — а что у нас там?

Холодные руки отца Луи легли мне на бедра с внутренней стороны и раздвинули их. Он поднял мои ноги и водрузил себе на плечи. Затем пальцы его скользнули ниже. Потом я почувствовала ледяное прикосновение кончика его языка.

Мы поможем тебе понять, кто ты есть. Слова эти прозвучали как обещание.

…И тут я увидела что-то необычное в темном дальнем углу библиотеки, который не могли осветить ни тусклая луна, ни слабый огонь странной свечи… Там, в глубокой тени, из которой пришел отец Луи, я снова заметила какое-то движение. Во мраке угадывались чьи-то неясные очертания… Какая-то сгорбленная фигура.

— Подожди, — сурово приказал отец Луи. Но на сей раз явно кому-то другому. Ко мне же он обратился мгновением позже и прошептал: — Мы поможем тебе понять, кто ты есть.

— Мы?..

Мне почудилось чье-то присутствие , такое же, как перед появлением из теней отца Луи. И я уставилась в темноту широко раскрытыми глазами. Может, из-за тучки вышла луна, а может, вдруг ярче разгорелось пламя свечи, но только я неожиданно увидала, как сквозь сумрак проступило лицо какого-то человека. Сам он был виден нечетко. Мужчина то был или женщина, принадлежал к сему миру или к потустороннему — я не могла определить.

Затем это существо заговорило. Хотя, по правде сказать, трудно было назвать членораздельной речью производимые им звуки. Они скорей напоминали те, которые издают дикие звери. Были похожи на злобное хрипенье кого-то из них, попавшегося в капкан. Но я снова и снова вслушивалась в слова, которые с каким-то сумасшедшим упорством произносил сиплым шепотом упрямый голос, пока наконец не разобрала их. О мой цветок, прекраснейший из прекрасных. Должно быть, существо догадалось, что я поняла его, ибо перестало говорить. Но все равно я ощущала его присутствие, могла почти видеть его стоящим во тьме. Как долго уже взирало из мрака это порождение теней на меня и отца Луи, сколько времени разглядывало нас, пока мы лежали на дубовом столе?

Но тут отец Луи что-то сделал со мною прикосновением среднего пальца правой руки, и я совсем позабыла о тенях. Пока… Не знаю, действительно ли я колебалась узнать то, чему он собирался меня научить, и желала ли я действительно раскрыть тайну теней, а не собственные свои тайны.

Мы знаем, кто ты. Мы поможем тебе понять, кто ты есть.

Пожалуй, слова его показались бы мне угрозой, не видь я его лица… Оно было так прекрасно… О, сколь красивым показался мне кюре! Ах, в нем было все: сила и мощь, страстность и грусть… Кажется, я улыбнулась ему в ответ.

— Остановитесь . — Это из темноты донесся еще один предсмертный хрип. Все тот же голос. — Прекратите ваши игры!

—  Успокойся, та mariee[33], — отозвался священник. — Эта девица живая, и ей нравятся мои игры.

— Скорее, Луи! Те, другие …

— D'accord, tais-toi![34]

— Но пока ты будешь играть в свои… в свои игры, они придут сюда и …

— Ну и хорошо, будь ты проклята!

— С этим ты опоздал, топ pretre. [35]

— Тогда пусть будут прокляты они!

— Oui. Tous et tout[36], — донесся ответ.

Отец Луи вынул свечу из подсвечника. У него в руке она показалась мне очень толстой. Наверное, толщиной с его запястье. Круг света от нее сразу расширился, и я увидела те части комнаты, которые прежде оставались в тени. Непонятное существо по-прежнему находилось в библиотеке, и оно вновь заговорило:

— Vite, Louis![37]Скорее показывай ей все, что тебе надо!

Отец Луи опустил свечу и поднес так близко к моему лицу, что я почувствовала жар ее ровного пламени, почувствовала, как оно жжет и слепит глаза. О, не надо, пожалуйста…

— Я не сделаю тебе ничего плохого, — едва слышно шепнул он и, широко улыбнувшись, добавил: — Во всяком случае, не опалю.

Он снова оказался надо мной. Вес его тела, такого холодного… Оно было осязаемо, но казалось таким бесплотным, таким… бестелесным. Скорее он походил на куклу в человеческий рост, сделанную из папье-маше, только мягкую и гибкую. Что-то притягивало меня к нему. Я не смогла бы пошевельнуться, даже если бы захотела. Он будто сковал меня — своей волей, какою-то странной, колдовской силой, связавшей нас; сковал, словно моими давешними кандалами.

Отец Луи поцеловал меня. Лизнул в губы; я почувствовала, как он их разжимает, просовывая ко мне в рот свой язык. И я вновь чувствовала при этом леденящий холод вперемежку с огнем. Он заполнял меня всю. Рот мой растянулся, чтобы вместить его. Глаза мои были крепко зажмурены — сперва от страха, а вскоре от изумления и восторга… Руками, не менее холодными, чем язык, он ухватил меня за шею и держал, словно хотел меня задушить; он притягивал меня к себе, будто желал втянуть в себя. Язык его проник глубоко в горло. Немыслимо глубоко. Уж не вырастал ли он? Мне представлялось, что его язык увеличивается внутри меня. Рот мой и глотка оказались заполнены им полностью, и, когда я начала задыхаться, кюре…

Кюре втянул его обратно, и…

Я увидела его смеющиеся ясные глаза, совсем рядом с моими.

Душа моя содрогнулась, а глаза начали раскрываться все шире и шире.

И вновь прозвучал голос из темноты:

— Не так быстро, Луи. Не прошедшая посвящения…

Тогда, ослабив мышцы моего замороженного горла, я приподнялась и, словно кобра, сделав молниеносный бросок, глубоко заглотила язык священника.

Он попытался было вытащить диковинный язык из моего рта (страстность моя удивила и меня, и его), но я изо всех сил старалась принять в себя его весь, без остатка. Холод его уже не препятствовал мне. Но тут я почувствовала, что его толщина убывает, словно рассасывается, и он приобретает обычные, человеческие размеры; и я принялась яростно ласкать этот «похудевший» язык своим. Когда наконец отцу Луи удалось высвободить его из моих уст, он произнес:

— Хочешь ты или нет, но я вижу, что именно такие забавы тебе по душе.

Возможно ли? Неужто у меня оставалось довольно собственной воли , чтобы хотеть чего-то самой, и присутствия духа, чтобы?.. Нет, я делала все совершенно бездумно , хотя чувства мои теперь обострились до такой крайней степени, что все должно было причинять боль… да, боль, но и наслаждение тоже… Сопротивление мое все более ослабевало, и я не в силах была противиться тому, что последовало, — теперь уж до самого конца. Священник мог делать все, что угодно.

— Да, — снова произнес он, — именно такие забавы…

И с этими словами он погрузил фитиль свечки в вино. Тот зашипел и затрещал, но синий огонек не погас; он попросту продолжал сиять через граненый хрусталь кубка. Руки священника тоже светились; мне почудилось, что я могу видеть через их мерцающую плоть. Да, так и есть! В них нет костей. Мягкие и однородные, как перчатки с детской руки. Он повернул свечу так, как до того поворачивал кубок, и мне показалось, что форма ее изменилась. Она приобрела вид не церковной свечи, а… мужского естества, такого же, как у самого священника, чей уд поднялся и отвердел.

Он вынул восковой фаллос из кубка и поцеловал меня там… Прикосновение ледяного языка оставило огненный след…

Мои губы… Там… Их розовый, влажный изгиб наводил на мысль о свежевыловленной морской раковине — так сказал он. О, какими мучительно-сладкими были его ласки!

Его поцелуи продвигались все выше и выше, пока он не сделал наконец и со мной то же, что я только что сделала с его языком. Моя плоть оказалась у него во рту. Я чувствовала, как она увеличивается, чувствовала прилив крови. Язык его быстро и легко бегал по…

— Еще не… — проговорил он, — еще ни разу… — В голосе его прозвучали восхищение и высокая оценка.

— Они приближаются! Заканчивай!

Луи поднял мои ноги выше. Он запечатлел поцелуй на моем влажном от вина анусе и, засмеявшись, сказал: «Это называют osculum obscenum , дьявольский поцелуй…» Ах, как он меня ласкал! Нижние уста мои, мою плоть, там … Своими пальцами-ледышками…

Я извивалась от боли и удовольствия.

Затем он стал делать это при помощи теплой, толстой свечи, ставшей красною от вина, слегка погружая ее то в одни мои нижние уста, то в другие.

Потом он выпрямился, зажал свечу покрепче в руке и поднес ее к моему лицу… Я было приоткрыла рот, когда та приблизилась к моим губам, но священник сделал ею обманное движение и отвел ее от меня. Я не смогла не улыбнуться.

Новые ласки… Они смиряли мою еще недостаточно податливую плоть, помогая проникнуть в нее поглубже. Он омочил пальцы свои в вине, облизнул, а затем они один за другим проскользнули в меня. И я открылась ему… Постепенно… Он надавил, и я раздвинула бедра пошире, открываясь ему и его свече. Навстречу боли и наслаждению.

Забрезжил рассвет. Скоро должно было взойти солнце. Темно-синее небо становилось все более выцветшим, и первым лучам дневного светила предстояло вскоре стереть с него последние следы ночи. Через частый переплет окон начинало проникать сияние нового дня. Я не могла оторвать взор от вставленных в распахнутые створки квадратиков стекла — они блестели, сверкали, словно усеянные крохотными бриллиантами, ибо оказались под таким углом, что отражали свет, и тот падал прямо на стол, на котором я лежала.

А я думала: пускай приходят! Пусть наконец придет рассвет; пусть придут они!

Все это время другое нечто, второе существо, не сводило с нас взгляда; оно все бродило кругами вокруг дубового стола, то и дело подходя ближе. Но в дальних углах библиотеки еще было сумрачно, и как раз там в основном предпочитало держаться странное создание. Голос его доносился все чаще — он молил и предупреждал, приказывал и будоражил. Я понимала отдельные слова, скорей сипло выдыхаемые, нежели произносимые, — это был сплошной хрип, на который как бы нанизывалось их значение. Порой мне казалось, что я пойму их прежде, чем услышу, как они прозвучат. Мне чудилось, будто голос проникает в меня, минуя словесную оболочку. Я даже скорей ощущала его, чем действительно слышала; в этом он походил на то сотрясение всего и вся, тот звук, который рождается при ударе по гулкому железу. Голос звучал: «О мой цветок, прекраснейший из прекрасных… О мой цветок, прекраснейший из прекрасных…»

— Видишь, — проговорил священник, — как мои собственные слова возвращаются ко мне и начинают меня преследовать ? — Он засмеялся и пододвинулся ко мне еще ближе. Так близко, что ближе некуда.

Он встал меж моих согнутых в коленях ног, высоко подняв их за пятки. Я снова, откинувшись, легла спиною на стол. Его напрягшийся уд возвышался над нижней частью моего живота. Он положил руку на раскрывшиеся ему навстречу, истекающие влагой нижние уста. Он подналег — не просто сильно, а весьма сильно — и крепко прижал ладонь к этим мокрым, ждущим его губам.

— Вот, — сказал он, — мой цветок. Прекраснейший из прекрасных. Еще одна бусинка на моих четках.

Ах, какие мне подобрать слова, чтобы рассказать все как было?

…Alors[38], читатель, надеюсь, и сам уже понял. А мне лучше бы не знать этого никогда. И все-таки для меня стало меньше одною из тайн, так долго меня мучивших.

Кюре широко раздвинул мои колени, словно распахнул их, и я наконец открылась ему вся. Он взялся рукою за свой отвердевший уд, такой толстый и безобразный, но в то же время такой красивый, и принялся дразнить им свою Геркулину, отказываясь овладеть мною сразу. Но какая дрожь пронзила меня, когда его ледяное жало слегка раздвинуло мои слипшиеся губы! Какой трепет охватил меня, когда он стал продвигать его вперед, медленно, постепенно, и мышцы мои сомкнулись вокруг него, то расслабляясь, чтобы принять «гостя», то вновь сокращаясь от ледяного прикосновения… Я чуть не сказала «его плоти», хотя назвать это плотью… Но вскоре, как и в тех случаях, когда он действовал пальцами и языком, мне стало тепло, даже горячо в тех местах, которых он только что касался. Теперь я чувствовала жар внутри себя. Он переполнял меня, вызывая сладчайший озноб.

О, каким тяжелым, каким полновесным он неожиданно стал! Теперь он показался мне более грузным, чем раньше, а тело его более холодным. Кажется, я сказала ему об этом, когда он наклонился к моему лицу, чтобы поцеловать в губы, а затем щекотал, тиская зубами, мои соски. Ответом была не сходившая с его уст улыбка.

Наконец кюре… нет, Луи… нет, инкуб… короче, он выпрямился и овладел мною. Я вверила себя ему. Он начал медленно, затем движения его стали быстрее… Еще быстрей… Ритмично и глубоко… Боль, удовольствие — и самый большой, самый чистый восторг в моей жизни.

Доверься и научись.

Первый поцелуй. Затем услаждение плоти. И наконец немой восторг проникновения.

Бесподобно!

Естество кюре покинуло мое лоно. Я ощутила боль. Он поднес окропленные моей кровью пальцы к своему рту. Я смотрела, как он их облизывает. Как смакует вкус крови.

«Прекраснейший из прекрасных…»

— Луи , — раздался вновь голос, — скорей, торопись ! — Теперь он прозвучал много громче и отчетливее, чем прежде. — Перестань, Луи. Время истекло! Теперь можно забыть о моем сердце.

На сей раз слова ее заставили священника поторопиться. Он поспешно поцеловал меня, довольно грубо перевернул на живот и подтянул к краю стола. Ноги мои коснулись пола, а сама я осталась полулежать, уткнувшись лицом в шелковистый ком розового тряпья, еще недавно служившего мне платьем, широко раскинув руки, чтобы ухватиться за края дубовой столешницы.

— Рассвет! А те, другие, идут!

Кто идет? Мои судьи? И она тоже придет? Уж не ее ли бледное лицо я видела мерцающим в темноте?

…Кюре повторил прежний свой ритуал: он снова полил мне спину вином, размазал, втирая его в расселину между ягодицами и ниже, и, как вначале, опять обсасывал меня, слизывая вино, превращавшееся от его прикосновения в густую мазь. Это было настолько прекрасно, что я от удовольствия не могла удержаться от стонов, но, когда слышала их, мне казалось, будто эти звуки издает кто-то другой.

Кюре опустился на колени. «Дьявольские поцелуи» следовали один за другим. Ах, как я извивалась, как изгибалась, подставляясь его губам, впиваясь в них, силясь продлить поцелуй, вымаливая еще хоть один. О, какое бесстыдство! Еще, да еще же! Его холодные пальцы оглаживали мое тело, прижимались к нему, входили вовнутрь. И я опять разомкнула бедра, предлагая себя. И почувствовала, как он раздвигает мою плоть, проникая глубже и глубже.

— А теперь прикоснись сама, — велел он, — вот здесь и вот так. — Он дотянулся до моей руки, взял ее в свою и, потянув, заставил ее лечь туда, где сходятся мои ноги. Ах, каким быстрым движением он сделал это, как недолго ощущала моя ладонь его пожатие! Того, что он мне предложил, я никогда не делала, ведь разве не грех тешить свою плоть самой? Мне и в голову не приходило, что я могу довести себя до… Разве лишь в тех ночных снах… Те выделения, то самое млеко сна… я и понятия не имела…

Наконец священник медленно вынул свечу, а затем вошел в меня сам, до самого дна. Я приняла его, и…

О, эти новые ощущения, эти новые впечатления, эти новые позы, новые движения! Короче, вся эта новая правда о новой жизни!

Вскоре — дыхание мое стало прерывистым, а сердце переместилось неведомо куда — я обнаружила, что рука моя полна чем-то белым, похожим на жидкий жемчуг. Я добыла его сама, исторгнув из себя.

И в этот момент священник прошептал мне на ухо ту правду, которой мне лучше бы никогда не знать:

— Ты женщина. Но ты и мужчина.

Когда слова эти были произнесены, женская фигура вышла из голубоватых, поблекших теней, и я узнала ее имя: Мадлен де ла Меттри. Я стояла, наклонясь над столом, все еще держась за его края. Что он сказал? Отважусь ли я еще раз услышать их, произнести их самой себе вслух, чтобы их истинный смысл дошел до меня? Нет, я не решилась. К счастью, меня вдруг отвлекла от моих мыслей… она.

Она вышла из теней, эта девушка-демон. Казалось, она соткана из теней, как и сам кюре. Пока она шла ко мне, цвет ее фигуры менялся: сперва он превратился из черного в серый, затем стал голубым; казалось, темнота питает и поддерживает ее; так пена поднимает из глубины утопленника и качает его на волнах.

Этот ужасный ее хрип — я снова услышала его, когда она подошла.

— Да , — подтвердила она дребезжащим, скрежещущим голосом, — ты женщина. Но ты и мужчина.

И все-таки смысл этих слов оставался для меня неясен.

— Ближе, — приказал отец Луи. — Покажи себя.

Что за лохмотья были на ней? Саван? И что за странный запах? Он был ни хорош, ни дурен; кажется, так пахнет свежевскопанная земля. В нем ощущалось что-то привольное. Может, он напоминал о полях или рощах, а еще — о дожде и соленом морском ветре. Еще шаг — она перемещалась без малейшего видимого усилия, словно ее несли воздушные струи, — и я увидела ее распущенные длинные черные волосы, спутанные и грязные, обрамляющие бледное лицо. Все в нем было совершенно: и широко расставленные глаза, и высокие скулы, и точеный нос, и полные алые губы. Этот рот…

… То, чему я стала свидетельницей, с трудом поддается описанию.

Никогда прежде не доводилось мне видеть ничего подобного. Ничто не могло подготовить меня к такому жуткому зрелищу. Бедняжка, она должна была испытывать страшную боль. Кем бы она ни являлась — реальным ли существом или галлюцинацией, призраком или духом, — несчастной, видимо, приходилось невероятно страдать из-за ужасных ран. Как она выносила такие страдания?

Ведь у нее была вырвана глотка! Сплошное кровавое месиво от подбородка до самой груди, по которой стекала красная струйка, сочась из темной расселины изуродованной плоти. Кровь виднелась на всем. Края зияющей свежей раны трепетали, словно жабры выброшенной на берег рыбы.

— Не бойся , — сказала Мадлен, и я поняла, что предсмертный хрип исходит не из ее уст (они даже не шевельнулись), а прямо из горла. Она говорила через него!

И все-таки я не испугалась. Как ни были страшны кровь и отверстая рана у нее на шее, Мадлен все равно оставалась красивой. И голос ее, каким он ни был ужасным, тоже успокаивал, отгонял страх. Я ее понимала.

— Мы пришли ради тебя , — произнесла она.

— Да, — эхом откликнулся голос кюре, — вооружить знанием и спасти. И попросить оказать нам одну услугу.

— Погоди, Луи!.. Моп Dieu, какой ты бесцеремонный.

—  Бесцеремонный? Да, я таков. Это правда.

— Погоди, еще не время , — возразила Мадлен. — Ты знаешь, что нам сейчас нужно сделать. И сделать это надо быстро. Светает … — И она указала на окно рукой длинной и тонкой. Рукав простого, сшитого из грубой материи платья был грязен. Когда она поднимала руку, он соскользнул с нее, обнажив запястье и гладкую, чистую кожу. Длинные пальцы — такие тонкие, что напоминали церковные свечи, — казались бесплотными. Они заканчивались поломанными, испачканными в земле ногтями. Неужто ей пришлось копать ими землю, чтобы выбраться из могилы? — Не нужно вопросов, — возразила она. — На них нет времени.

Луи все это время по-прежнему стоял позади меня. Он притянул меня к себе; руки его обвились вокруг моей талии. Выпрямившись в полный рост, я стояла нагою в его леденящих объятиях.

— Свою задачу я выполнил, — сказал он, погладив мои груди. — И думаю, весьма хорошо. Научил, можно сказать, через обольщение. — Он повернулся спиной к женщине-призраку и, словно уступая ей первенство, добавил: — Теперь дело за тобой, моя демонесса, — а затем, поколебавшись, спросил: — Ты собираешься рассказать о нас все как есть?

ГЛАВА 11Creatura Ignis[39]: Обвинение предъявлено

— Кажется, там было написано «славное»? — переспросила Мадлен. — Вот уж не думаю. Селение К*** представляло собой обнесенный крепостными стенами городок, в котором царила вечная духота, ибо там не хватало воздуха .

— Грязные, заваленные отбросами улочки, — подхватил кюре. — И вечный едкий дым, поднимавшийся из множества труб высокими белесыми столбами. Клоаки, наполненные экскрементами, густой, медленно текущей по ним жижей, где в изобилии водились откармливающиеся там личинки, готовые превратиться в полчища мух. Временами городок накрывала приливная волна вони, приходившая с боен, где забивали гусей и прочую живность. А что касается тошнотворных запахов…

— Луи, прошу тебя , — остановила его Мадлен. — Теперь мой черед, ведь ты сам предоставил мне слово. — И она стала дальше описывать свой городок, при этом словно извиняясь за что-то: — Мы пытались избавиться от них, окуривали дома ладаном, но это не слишком помогало.

—  Вот именно, не слишком, — вставил священник и попытался продолжить: — Что же касается тошнотворных запахов конского пота, горелого хлеба и свиного пойла, то их перешибал один-единственный «аромат», безошибочно распознаваемый среди множества остальных: запах толпы немытых людей.

— Ты говоришь так, будто прибыл к нам прямиком из Ватиканского дворца или другого такого же сияющего позолотой места.

Священник молча подошел к подоконнику, сел на него и примирительным тоном сказал:

— Лучше бы я никогда не заглядывал в такие места. — После чего пообещал хранить молчание и более не перебивать Мадлен (ну разве лишь для того, чтобы вставить «соответствующий комментарий»).

Вскоре стало известно, что сперва отец Луи появился в селении в качестве приходского кюре. Настоятель церкви Сен-Пьер — такова была его должность.

Отпрыск уважаемого купеческого семейства, он полагал, что сразу же после семинарии получит место капеллана в замке какого-нибудь аристократа и, может быть, станет наставником будущего маршала или кардинала. Как часто оплакивал он низкое свое происхождение: ах, если бы не это, он быстро сумел бы получить епископство и проводить дни в холе и неге, приличествующих сану прелата. Но у него не было дворянского звания — ни унаследованного от предков, ни купленного за деньги, а поскольку среди священников существовала жесткая конкуренция, то ему пришлось довольствоваться положением кюре церкви Сен-Пьер в К***. Не в Париже, не в Марселе и даже не в Авиньоне. Всего-навсего в К***.

Ему едва перевалило за двадцать, он был высок и строен, и притом очень красив: большие темные глаза, изящные черты лица, густые черные кудри, выбивающиеся из-под черной шапочки священника. Холеная бородка в стиле Ван Дейка. Он обладал недюжинной самоуверенностью и умел напустить на себя важный, щегольской вид. Ни дать ни взять молодой петушок — так сказала о нем Мадлен.

Приезд отца Луи не прошел в городке незамеченным, ибо его недавно скончавшийся предшественник страдал малокровием и чрезмерной набожностью, а потому был весьма непопулярен. Так что преемника его встретили радушно. Любезность, импозантная внешность и ученость молодого кюре произвели впечатление, и вскоре он стал желанным гостем на званых обедах у самых именитых граждан в К***. Но как только он получил доступ в лучшие в К*** гостиные, он проторил дорожку и в лучшие будуары. Что и послужило началом его бед.

Кюре обладал порядочным вкусом и незаурядными аппетитами. Вскоре он проявил себя как «человек смелый настолько, чтобы иметь собственные пристрастия и вдобавок этим гордиться» — так однажды он отозвался сам о себе. Конечно, как и всякий священник, он принял обет безбрачия, но что из того? Ни один уважающий себя священнослужитель не делает этого всерьез . Как заявил он любовнице накануне рукоположения в сан, «обещание осуществить невозможное не может иметь далеко идущих последствий». Да разве у церкви нет проблем поважнее? Тут и восстания гугенотов, и получающая все большее распространение симония, и так далее, и так далее. Что по сравнению с этим какое-то нарушение целибата? Луи не страшился ни фанатичных соглядатаев из Общества Иисуса, ни воинствующих конгрегационалистов, ибо хорошо знал, какие за ними самими водятся грешки. Чего ради, рассуждал он, церковь станет совать нос в дела — или проступки — обычного приходского священника? Разве он не сумеет разобраться в них сам к вящему своему удовольствию? Ведь удавалось же ему это до сих пор!

Четырнадцати лет его отправили в иезуитский колледж в Б***. Тамошние братья — известные мастера по части дисциплины — научили его изящной латыни, кроме того, познакомили с новейшими достижениями в области оптики, географии, математики, а также драматического искусства и изящных манер. Там Луи впервые был уличен в том, что, оставаясь один, предается «неподобающим утехам». Ему пригрозили, что его исключат, если еще раз поймают, а потому пришлось постараться не нарушать приличий. Во время четырех главных постов, установленных церковью, он воздерживался от подобных удовольствий. Хотя не всегда. Он полагал, что требовать от него слишком многого неразумно как со стороны Бога, так и со стороны наставников. Когда настало семнадцатое лето его жизни, он провел его на морском побережье в обществе холостяка-дядюшки, горничная которого продолжила «образование» мальчика, беря по монетке за каждый урок. Открыв для себя мир женщин, он счастлив был обнаружить, что число дам, ищущих его общества, существенно превышает его самые далеко идущие ожидания.

По части плотской любви он не знал отказа ни в чем. Что же касается любви духовной, он верил в Бога, но в церковь как таковую — гораздо меньше. Его единственным кредо являлось стремление доставить себе удовольствие.

Его успехи, его обаяние, его уверенность в себе сделали Луи довольно самонадеянным, и он не прислушивался к тем, кто предостерегал, что излишняя вера в собственную неуязвимость когда-нибудь доведет его до беды. Впоследствии он любил говорить: «Что может быть восхитительнее, чем когда тебя боятся глупцы, ибо ты умен, когда тебе завидуют неумехи, ибо ты мастер своего дела, и когда ты вызываешь ненависть зануд за остроумие, невеж — за изящество манер и уродов — за успех у дам?»

…Когда новый священник начал исповедовать прихожанок, о нем прокатилась молва, и живущие в К*** дамы стали находить за собою такие грехи, о которых доселе никто и не слыхивал. Им все отчаяннее хотелось, чтобы те поскорей были отпущены. Ах, если бы он не приехал в К***, всем этим женщинам (да и некоторым мужчинам тоже) пришлось бы устроить у врат ада настоящее столпотворение, если они действительно натворили хоть половину того, в чем каялись. После прибытия нового духовника прошло несколько недель; он трудился в поте лица своего, был очень доволен, однако весьма уставал.

Однако возникли некоторые подозрения, давшие повод пересудам, и поползли слухи. Из этих семян впоследствии выросла неприязнь.

Но отец Луи продолжал в прежнем духе. Каждое воскресенье под сводами церкви Сен-Пьер собирались толпы жаждущих утешения и вернувшихся на путь благочестия. И на первой скамье, в середине, сидел прокурор городка со своей супругой и со своим чадом — девушкою четырнадцати лет по имени Мадлен.

Одно время года сменяло другое. Прошло более шести месяцев со дня приезда отца Луи в К***, даже почти семь, когда жена прокурора впервые пожелала исповедаться. Сперва прокурор запретил жене и помышлять об этом. Предупрежденный людьми, которых он хорошо знал, он воздерживался от общения с новым священником. Но в конце концов жена так насела, что вынудила мужа пойти на попятную. Противиться далее оказалось выше его сил: она сделалась холодна и отлучила его от ложа. Когда прокурор сдался, его жене было назначено на четверг, сразу после полудня.

Однажды, когда духовник в урочный час выходил из гостиной прокурора, торопливо застегивая медные пуговки на жилете и одновременно закрывая за собой створки дверей, он буквально лоб в лоб столкнулся с юной Мадлен.

Та являла собой прелестное зрелище. Высокая, стройная, с черной косой, матово-бледной кожей и с теплыми карими глазами. Девица, как говорят, на выданье. Ягодка.

Какое только оружие не пускал в ход Луи из своего богатого арсенала. Он не отступал от матери, пока та не согласилась наконец поговорить с мужем. Отец Луи прав, заявила она: дочь нуждается в наставлениях. И опять прокурор сдался, и отец Луи сделался наставником юной Мадлен.

Мадлен де ла Меттри — таким было полное имя девушки, благородная частица де в котором была куплена давным-давно, еще дедом, — влюбилась по уши. Так сильно, как любит девушка всего раз или два в жизни. До самозабвения. Думала только о нем. И разумеется, отец Луи стал ее любовником. (Мадлен рассказывала все это, в то время как священник молча сидел на подоконнике.)

Но прежде имело место ухаживание — самое странное и немыслимое, ибо на первых порах оно происходило на глазах матери. Первые несколько пятниц они сидели все трое бок о бок в кабинете прокурора. На это ушло время, но Луи удалось убедить мадам, что ей ни к чему играть роль дуэньи.

Сперва они действительно занимались.

О, как трепетала Мадлен, когда Луи повышал на нее голос! Он клал на колени маленький хлыст для верховой езды и стегал себя по бедру каждый раз, когда девочка запиналась, переводя Овидия. И он, и она упивались этим смущением. Наконец, когда она, разбирая предложение по членам , нарочито выделила ударением это слово , Луи велел ей встать и задрать юбку. Она расплакалась. Он настаивал. Моля о пощаде, она сделала, как он приказал. Он резко ударил хлыстом между ног, по верхней части бедра. Хотя на девушке были чулки — больше такой ошибки она не совершала, — след не сходил три дня. Мадлен любовалась им. После этого ее переводы Овидия совсем испортились. К пятницам добавились воскресенья, затем понедельники и так далее. Прокурор запротестовал. Супруга его стала выказывать недоумение. Что до Мадлен, она выучилась латыни и много, много чему еще.

Вскоре в К*** появился секрет. Секрет, который обещал перестать быть таковым через девять месяцев.

Мадлен больше не показывалась на улицах. С помощью жившей в доме прокурора кухарки Луи передавал ей письма, пространные послания, которые та находила по утрам под тарелкой овсянки или засунутыми в корзиночку со сливами. Писал он не от любви, но из необходимости: он обещал ей найти выход. Священнику пришлось немало потрудиться, чтобы обойти запрет семьи получать от Мадлен ответы, потому что кухарка наотрез отказалась передавать их ему. В письмах Мадлен говорилось о том, как отец избивает ее, как заставляет часами принимать ванны, на две части состоящие из воды и на одну из горчицы — состав, известный среди тех, кому случалось вытравливать плод. Еще худшее обращение пришлось претерпеть матери, которую прокурор обвинил в злонамеренном попустительстве и безбожии. В письмах рассказывалось, что обеих заперли в их комнатах, окна которых, снаружи закрытые ставнями, изнутри были забраны цепями, словно решетками. Там говорилось, как у Мадлен изменяется тело, и выражался неизменный восторг по поводу того, что свидетельство их любви становится все более заметным. А еще она умоляла вызволить ее.

На людях прокурор начисто все отрицал. Его жена и дочь, утверждал он, поехали ухаживать за больной родственницей; их присутствие в доме тщательно скрывалось. Однажды ночью, вскоре после того, как дамы были посажены под арест, матери удалось убежать и скрыться: она слишком боялась мужа и слишком ненавидела дочь.

Как-то утром на двери прокурорского дома появилась приколоченная к ней, равно как и к дверям расположенных на главной площади лавок и даже к церковному порталу, «Ода к прокурорскому внуку-ублюдку», которую тут же принялись распевать повсюду (то есть в пользовавшихся не лучшею славой трактирах) на мотив «J’ai rencontre un allemend ». [41]

Требовалось принимать какие-то меры, и кое-что действительно было сделано.

Кухарку прогнали, ибо прокурор догадался, кому та сочувствует; ее место заняла пожилая фанатичка, которую далее в своем рассказе Мадлен называла своей тюремщицей, надзирательницей и мучительницей, ибо та относилась к девушке так, словно она была диким зверем. Она общалась со своей подопечной только при помощи рукоприкладства, отказывалась говорить с «этой брюхатой». Она таскала девушку за косу, если та недостаточно быстро выполняла ее незамысловатые команды, подаваемые отрывистым голосом, а то и посредством указательного пальца; чтобы подозвать ее, она просто топала ногой, а раз в день она стучала в потолок на кухне палкой от метлы, чтобы та сошла вниз поесть. Да, раз в день: больше ее не кормили. Ее трапеза состояла из каши, в которую при варке сыпали горькие травы. Еще туда добавлялись шарики сурьмы — когда те проскакивали через весь кишечник, их доставали из ведра, куда Мадлен испражнялась, очищали от кала и опять клали в тарелку с кашей — в надежде, что вызванный ими понос поможет выйти наружу «тому, что внутри». Подмешивала надзирательница в кашу и муравьиные яйца, потому что где-то узнала, что при переваривании те уничтожают следы беременности, вызванной сношением с дьяволом.

А кроме того, Мадлен заставляли теперь мокнуть в горчичной ванне два раза в день.

Мадлен по-прежнему писала письма, но, когда ее корреспонденция была перехвачена прокурором и к ней возвратились ее листки, на которых от расплывшихся темно-фиолетовых клякс нельзя было прочесть целые абзацы, она отказалась от дальнейших попыток связаться с любимым. (По правде сказать, она продолжала сочинять послания, адресованные ему и еще не родившемуся младенцу; писала по ночам, когда все думали, что она спит, и хранила их в конверте, приклеенном к днищу ее бюро.)

Что касается отца Луи, он в последний раз виделся с Мадлен за три дня до ее внезапного «исчезновения». Он не пытался встретиться с нею — за исключением одного раза, когда отважился постучать в дверь прокурорского дома. А с изгнанием кухарки последняя возможность общаться с девушкой пропала. И он продолжил прежнюю свою жизнь. Правда, исповедовал он уже не с тем пылом, что раньше, и кто-то шепнул, что его паруса потеряли ветер, но что он мог сделать? Он задавал сей вопрос и себе, и Богу. Не получив ответа, он предоставил всему идти своим чередом.

Затем, на пятое воскресенье с момента изоляции Мадлен от окружающего мира, отец Луи подвергся нападению на пороге церкви Сен-Пьер. Прокурор заплатил десять су какому-то забулдыге, чтобы тот огрел настоятеля тростью с медным набалдашником, когда тот сделает первый шаг, чтобы войти в нартекс. Страшный удар пришелся по шее ниже затылка, заставив священника упасть на колени. Забулдыга ушел, и его никто не задержал.

Это было первое оскорбление, нанесенное прилюдно. Этому случаю предшествовали другие, не столь значительные. То подбрасывали помет уведенного у него коня, то бросали в окно камень с привязанной запиской, скрученной в трубочку, — но теперь его впервые унизили и лично, и как священника.

Разумеется, и отец Луи, и все жители К*** знали, кто стоит за этим нападением. Как следует поступить священнику в такой ситуации? Какие дальнейшие шаги предпримут прокурор и его клевреты? На что они способны? Разозленный тем, что в течение трех недель не мог повернуть голову, кюре составил наконец план действий.

Насилие над священнослужителем есть акт кощунства и богохульства! Он поедет в столицу, обратится в парижский парламент, к самому канцлеру, а если понадобится, то и к Людовику XIII лично! Он потребует правосудия! Потребует, чтобы его врагов — ведь не являются ли они все скопом также и врагами церкви? — схватили и примерно наказали.

А кроме того, он уже давно не бывал в Париже. Перемена обстановки, рассуждал он, пойдет ему на пользу. Конечно, путь туда не близок. Но в Париже есть возможность отыскать старых друзей и завязать новые знакомства, к тому же и поразвлечься; ему рассказывали, что у Нового моста живет одна бывшая цирковая танцовщица, которая вытворяет языком такие чудеса, что может…

Итак, отец Луи, по наивности поделившийся слишком со многими в К*** своими намерениями, отбыл в Париж.

Отъезд кюре в Париж был как раз тем опрометчивым поступком с его стороны, на который и надеялась составившая свой заговор клика, возглавляемая прокурором. Ее первые действия, направленные против кюре, были сущим пустяком по сравнению с тем штурмом его позиций, который теперь можно было предпринять за его спиной. Так что, пока тот трясся в дилижансе, направляясь в Париж, прокурор совершил куда более короткое путешествие в П*** и встретился там с епископом.

Все документы были заготовлены еще несколькими неделями ранее. Теперь, когда кюре затеял свой судебный процесс в Париже, прокурор мог сам открыть против него дело на местном, так сказать, уровне, как бы в собственную защиту. То был великолепный план, им гордилась вся клика. Бумаги были предоставлены правителю епархиальной канцелярии как официальному представителю епископа. Отцу Луи, защищавшему свои интересы в парижском парламенте, предстояло по возвращении в К*** обнаружить, что он осужден «за склонение к распутству бесчисленного количества замужних дам; за растление пяти юных жительниц К***; за нечестие, осквернение святынь и оскорбление веры; за то, что никогда не пользовался требником и предавался блуду под святыми сводами церкви». Викарный священник церкви Сен-Пьер готов был засвидетельствовать истинность последнего обвинения, ибо видел своего настоятеля кувыркавшимся с женщиною на каменном полу ризницы менее чем в пятнадцати шагах от Святых Даров.

Отец Луи, обратясь к правосудию, сам, по сути, стал виною тому, что оно не свершилось.

Хотя за многие часы, проведенные им за кафедрой проповедника, он научился уснащать свою речь благородными оборотами и вообще говорить как заправский вития, ему не удалось произвести должное впечатление на парижский парламент. Его умение очаровывать, увы, не отличалось той силой, которою обладают законы, и его рассказ о своих бедах и плетущихся против него интригах мало тронул судей.

Прокурору повезло куда больше. Он добился у своего друга епископа следующего приговора: кюре предписывалось не просто поститься каждую пятницу, а сидеть в этот день на хлебе и воде в течение трех месяцев, и ему запрещалось отправлять церковные таинства целых пять лет.

Вернувшись в К*** из Парижа, Луи узнал о наложенном на него прещении. Какая чушь! Это ни на что не похоже! Осужден? В его отсутствие? Он подаст жалобу!

Но вскоре ему пришлось узнать, что жаловаться он не может, ибо прокурор уже подал апелляцию на вынесенный приговор: поскольку епископ и церковный суд имели право карать за подобные преступления только мечом духовным, прокурор также послал петицию в парижский парламент, прося теперь уже светских судей рассмотреть вопрос о наказании телесном . Сия петиция, представленная в парламент через два дня после того, как отец Луи проиграл свое дело, имела весомую подпись епископа П***; в ней содержалась обращенная к парламенту просьба рассмотреть такие возможные в данном случае разновидности наказания, как «повешение, колесование, клеймление или отправка на галеры». (Жестокость предлагаемых епископом наказаний объяснялась влиянием на него прокурора, которому прелат был обязан, ибо этому служителю закона случалось раз или два смотреть сквозь пальцы на кое-какие «упущения», имевшие место в их диоцезе.)

Приговор епископа оставался в силе, пока парижский парламент рассматривал его по существу.

Луи перестал исповедовать и не выходил из дому. Но думал он в это время вовсе не о Мадлен, а о своем друге Рене Софье, еще недавно служившем священником в Т***; его сожгли заживо всего шесть лет назад, признав виновным в «духовном кровосмесительстве и надругательстве над религией». Рене был ему закадычным другом и, по правде сказать, успел его кое-чему научить. Неужто и Луи ожидает подобная судьба? Не может быть! Разве люди, рассматривающие обвинения, выдвинутые против него, эти видные деятели церкви и судьи, не справедливы и умны, не сведущи в науках и неподкупны? И разве бессчетное количество клириков не совершают проступков куда более предосудительных? В чем, собственно, его вина? Сказано же: «любите друг друга»; вот он и любил.

Прошло десять дней, но из Парижа не пришло ни единой весточки. Добрые люди, проживавшие в К***, оставались без отпущения грехов. Прошел слух, что процессом заинтересовался сам всемогущий Ришелье. Луи начал подумывать о том, чтобы уехать из К***. Некоторые из его друзей и возлюбленных советовали так и поступить, даже молили его об этом, обещая помочь незаметно пробраться в Итальянские Альпы или укрыться среди миролюбивых швейцарцев… Но нет; он решил, что останется и будет бороться.

Наконец из Парижа прибыл гонец: парламент затребовал доказательств его богоотступничества.

Прокурор, несмотря на все прилагаемые верной ему кликой усилия переубедить его, продолжал отрицать присутствие в своем доме беременной Мадлен. Незаконнорожденный ребенок, который вот-вот должен был появиться на свет, не мог стать доказательством. А потому, чтобы честь его славного дома не была опозорена, прокурор предпочел закрыть дело, и расследование прекратилось.

Без доказательств и апелляция, и все чудовищные обвинения против отца Луи были оставлены без последствий, а приговор епископского суда аннулирован. Кюре восстановили в правах и в должности.

Набравшись еще большего бесстыдства, отец Луи вновь предался греху и продолжал утешать готовых на все жителей и жительниц К***.

Что же до прокурора и его клики, они решили выждать и посмотреть, чем все обернется дальше.

ГЛАВА 12Creatura Ignis: Прокурорский «синклит»

Месяцем позже прокурор уведомил епископа, что процесс против кюре следует возобновить. В П*** было направлено прошение за подписями видных жителей и жительниц К*** (многие из которых к тому времени умерли). Причины, требовавшие нового разбирательства, не являлись бесспорными, однако делу был дан ход. Епископ обязан был так или иначе отреагировать на обращение горожан. Он не мог игнорировать его, ибо в нем испрашивалось разрешение принимать святое причастие «не из грязных рук печально известного своим нечестием приходского священника, а из чьих-либо иных».

Епископ, считая, что его долг прокурору уже уплачен сполна, предпочел действовать в духе постановления парламента и ничего не предпринимать без каких-либо доказательств. А в частном письме он недвусмысленно намекнул, что незаконно прижитый от клирика ребенок в число оных не входит. Епископ желал иметь более существенные подтверждения того, что кюре предался дьяволу, а именно: убедительные свидетельства либо его пребывания под властью злых чар, либо его одержимости бесами, либо совершенных им святотатственных действий. И он хотел, чтобы их представили ему как можно скорее, ибо нельзя более «спокойно наблюдать, как происходящее в К*** смущает умы добрых христиан».

Прокурорская клика приняла вызов, брошенный ей епископом, и перешла к более решительным действиям.

Рядом с главной площадью К*** стоял дом, над застекленной дверью коего красовалась вырезанная из дерева вывеска, изображающая пестик, которым толкут медицинские снадобья; на ней можно было прочесть: «М. Адам, аптекарь». Открыв дверь, вошедший попадал в помещение, где вдоль стен тянулись ряды полок, провисавших под тяжестью различных склянок, наполненных чем-то густым и темным. Сквозь мутноватые стекла некоторых из них на вас таращились зародыши каких-то существ — белесые, сморщенные, словно подвешенные между жизнью и смертью. В других склянках, с наклеенными на них этикетками на латыни, хранились неведомые экстракты и порошки — должно быть, приготовленные из ягод, а также сотни разновидностей сушеных трав. Имелись и свежие травы. Три летучие рыбки были пришпилены булавками к наклеенной на одну из стен тонкой пробковой панели; лучики солнца играли на их высохших расправленных крылышках, тонких, как пергаментная бумага. Неподалеку от них мордою вверх висело чучело аллигатора, размером не меньше взрослого мужчины. Словно старинные воинские доспехи, напоказ были выставлены большие черепашьи панцири. Имелись также сушеные змеи, конские копыта и человеческие кости — как целые, так и толченые. Объявление гласило, что тут можно приобрести перетертые в мельчайшую пыль сапфиры и жемчуг — но лишь при условии предварительной оплаты заказа.

В задней части аптекарской лавки, отделенной перегородкой, часто собиралась за стоявшим там круглым столом небольшая компания.

Обычно в нее входили старик аптекарь, которого звали месье Адам, его племянник, а также прокурор — тот самый, приходившийся Мадлен отцом, — высокий, лысый, сутулый, с отвратительным крючком вместо носа; приходил и каноник Миньон, самый старший из всех и, несмотря на жару, всегда неукоснительно исполнявший все правила, регламентирующие ношение облачений, предписанных лицам его сана; он был тощ как щепка, и наиболее примечательной чертой его внешности были голубые глаза, холодные как лед; последним из них, самым тихим и незаметным, был хирург Маннури — вы узнали бы сего эскулапа по его обыкновению носить на обоих мизинцах кольца из белого золота, украшенные драгоценными камнями.

На сей раз компания собралась обсудить новость, которую добыл аптекарь.

— На этой неделе ко мне зашла мадемуазель Дампьер, — поведал месье Адам. — Как всегда, в компании своей сиделки; и опять жаловалась на женские недомогания, от которых я снова ей прописал то же, что и всегда.

— Но не об этом же вы хотели нам рассказать, дядюшка, — обратился к нему племянник.

— Ну разумеется, — ответил тот. — Дело в том, что ее сиделка рассказывает, будто наш новый кюре, посещая мадам де Бру каждый вторник после полудня, уединяется с нею, то есть с госпожой конечно, в дальней гостиной на целый час, не меньше.

— Неужели этой славной даме нужно столько времени, чтобы поведать обо всех своих грехах? Какие, интересно, преступления могла совершить вдова мирового судьи, что ей приходится…

— Не говорите глупостей. Самый ужасный преступник не стал бы исповедоваться так долго и так часто!

— Ах вот оно что! — вспыхнул прокурор. — Еще одна победа, одержанная этой грязной свиньей в сутане!

Каноник счел нужным порекомендовать набраться терпения и успокоиться.

— Не кипятитесь, друг мой, — сказал он. — Как вы все знаете, я с некоторых пор опять являюсь духовником мадемуазель Сабины Капо…

— Той самой девчонки-горбуньи?

— Именно; но она уже не ребенок. Она, знаете ли, рассказывает мне такие вещи … Скажу лишь, что эта крошка воспылала сильнейшей страстью к нашему кюре.

— Как и все остальные… Как все остальные…

— Да, это так, — согласился каноник, — но тем не менее хочу вам сказать, — продолжил он, — эта Капо совсем не то, что другие. Она… — каноник сделал паузу, подыскивая верное слово, — она рехнулась. Совершенно рехнулась! Она говорит такое, чего я еще ни от кого не слышал, не то что от женщин, а даже и от мужчин; клянусь, преступникам, приговоренным к повешению, и тем никогда не приходило в голову каяться в чем-либо подобном. Она толкует о преступлениях, порожденных невиданной похотью. Ее выдумки заставили бы сгореть от стыда даже невесту дьявола! И все ее мысли вращаются вокруг нашего кюре… Ох, как она его ненавидит!

—  Ну и что? Какое отношение может иметь горбатая негодница к нам и нашему плану?

План, конечно, состоял в том, чтобы извести настоятеля церкви Сен-Пьер.

И тут прокурор произнес вслух то, о чем про себя подумали все: возможно, ей как раз и предстоит стать тем самым доказательством, которого так настойчиво требует епископ.

Всего несколько недель потребовалось прокурору и его клике, этому почтенному «синклиту», чтобы убедить Сабину Капо, будто она одержима бесами.

В свои двадцать два года Сабина Капо уже считалась в К*** старою девой. Мать ее давно умерла, и девушка жила вдвоем с отцом, богатым и пользующимся дурной репутацией поставщиком корабельных товаров, в самом роскошном в К*** доме совсем рядом с площадью. Собственно, месье Капо, как правило, отсутствовал — его призывали в Марсель дела и объятия продажных женщин, а когда он отрывался от них и наезжал в К***, они с Сабиной редко разговаривали. За едой они сидели на противоположных концах стола, и ветвистый серебряный канделябр разделял их, словно ширма. Раз в год они обычно ездили на могилу мадам Капо, также храня при этом приличествующее такому случаю молчание.

Месье Капо не находил в себе силы любить изуродованную по воле судьбы дочь, винил себя за это и в результате вконец испортил ее. Сабине прислуживали горничная и кухарка. У нее были самые лучшие платья, скроить которые портным стоило большого труда. У нее всегда водились деньги, которые она могла тратить по своему усмотрению на ярмарке или в лавках на площади, когда отваживалась выйти из дому. Для дочери месье Капо был не более чем источником денег, что полностью совпадало с его собственными желаниями. За многие годы Сабина смогла накопить большой капитал, ибо она еще приворовывала у него. Это стало для нее своего рода забавою. Если бы она была «такою, как все», эти деньги, возможно, стали бы частью ее приданого и пригодились в замужестве, но Сабина не была «такою, как все», и никакое приданое, сколь богатым оно ни слыло бы, не могло сделать ее привлекательной ни для одного жениха. Так сказал ей отец.

Когда Сабине исполнилось семь, то есть менее чем через полгода после смерти матери, ее отправили жить в один из монастырей, расположенных на реке Л***, но уже через несколько месяцев его аббатиса, невзирая на щедрую плату за содержание воспитанницы, вернула ту домой, сопроводив ее отъезд очень добрым, но в то же время весьма эмоциональным письмом, в котором рекомендовала следить, чтобы девочка неукоснительно соблюдала молитвенные правила, а также советовала почаще отворять ей кровь, дабы «выпустить черные соки и тем уберечь ее от темных наклонностей».

Поскольку все уверяли отца, что врожденное уродство не позволит малютке Сабине дожить и до десяти лет, он отпраздновал тот день, когда ей все-таки удалось это сделать, устроив на площади пир, на который созвал всех горожан. Бесплатные угощение и выпивка привлекли туда если не детей, то уж практически всех взрослых жителей К***, только те почти не обращали внимания на саму виновницу торжества.

Сперва от монахинь, а затем от череды сменявших одна другую наставниц Сабина смогла получить лишь начатки полагающихся девицам знаний. Однако она была смышленой и восполняла пробелы в образовании беспорядочным чтением. Правда, месье Капо допускал в своей домашней библиотеке лишь богословские труды; вот и получилось, что девочка выросла благочестивой и набожной единственно по незнанию того, что такое грех. Но, к сожалению, в то самое время, когда девицы бывают особенно впечатлительны, к ней в руки попал Ветхий Завет.

В силу таинственного недуга тело ее с годами становилось все более уродливым, и к двадцати двум годам, в придачу к несоразмерным чертам лица и горбу, она стала внешне похожей на гнома. Вернее сказать, хотя это и не очень милосердно, похожей на тролля. Возможно, это смогло бы вызвать у кого-нибудь сочувствие, когда б не ее характер.

Она по природе своей была склонна к меланхолии; что ни происходило в ее жизни, все заставляло ее сперва грустить, а затем злобствовать. Так что со временем она стала угрюмой и желчной. Один пастух, с которым отец ее как-то раз обошелся несправедливо, заявил однажды, что один взгляд «крошки Капо» способен убить ягненка, а злые слова, ею сказанные, — истребить всю отару.

Сабина отреклась от мирской жизни и жила как отшельница — без подруг, без семьи, не ведая, что такое любовь; ей некого было проведать, некуда пойти — и тут в К*** объявился новый священник, мастер исповеди. Она тайно разглядывала его по воскресеньям из окна своей гостиной, когда тот, направляясь к церкви Сен-Пьер, проходил мимо ее дома, одетый как полагается священнику, и пересекал площадь. Вечером первого же дня, когда Сабина впервые увидела его, ее горничная получила два поручения: доставить отцу Луи записку и сообщить старому канонику Миньону, что в его услугах она более не нуждается.

Сабина терпеливо ждала, когда кюре соизволит явиться. Наконец он прибыл, однако его никто не подготовил и не предупредил; выражение его красивого лица, когда он вошел в гостиную, где его встретила Сабина, запечатлелось в ее памяти навсегда. Воспоминание обжигало, как раскаленное клеймо. Отец Луи согласился выслушать исповедь девушки, но, несмотря на обещанную сумму, вскоре удвоенную, заявил, что сумеет зайти снова лишь через месяц. Не согласился он и отужинать, хотя Сабина дошла до того, что распорядилась постелить полотняную скатерть и накрыть стол серебром и китайским фарфором; она велела подать к столу фрукты и всевозможные яства — все равно кюре извинился с обидной поспешностью, пробормотав какие-то оправдания.

Через три месяца отец Луи вообще перестал посещать дом Капо. Он прислал состоявшую из двух строчек записку, в которой говорилось, что в связи с возникшей в последнее время крайней занятостью он пока не может себе этого позволить. Он просил извинить его и взамен обещал за нее молиться. И возвратил ее дар — вырезанный из слоновой кости крест, украшенный маленькими изумрудами.

Разумеется, каноник Миньон вновь стал ее духовником, однако затаил в сердце обиду за недавнее изгнание. Сабина принесла извинения и в знак раскаяния подарила резной крест с изумрудами, который тот принял и тут же продал. И вот каждую пятницу канонику приходится сидеть рядом с Сабиной в ее гостиной и покрываться красными пятнами — ибо теперь характер откровений девушки сильно изменился.

В последующие недели, после того как выработанный «синклитом» план был принят к исполнению, никто в городе не заметил, что каноник Миньон стал целые дни проводить в доме Капо. К счастью, сам месье Капо находился в отлучке. Слугам же не было никакого дела до того, чем занимается их госпожа, лишь бы та им не докучала. А что до соседей… их нелюбовь и к отцу, и к дочери зашла так далеко, что они и косточки им перемывать перестали. Жизнь этой семейки казалась настолько бессодержательной, в особенности жизнь юной горбуньи, что никто даже не завидовал ни возвышавшемуся над площадью трехэтажному особняку, ни роскоши его обстановки, ни пышному его убранству.

Каноник встречался с Сабиной в библиотеке. Они садились друг перед другом, так близко, что колени их соприкасались, и духовник начинал нашептывать ей о… Несмотря на то что весна уже сменилась летом и наступили теплые дни, гость настаивал, чтобы все двери и окна были плотно закрыты. Он уверял Сабину, будто боится злых духов; на самом же деле он опасался, что его могут подслушать слуги или кто-то еще и в один прекрасный день о содержании их бесед будет рассказано под присягой. Они молились, но не больше, чем необходимо, то есть совсем недолго, а затем каноник приступал к расспросам, да таким умелым, что водил Сабину, точно зверька на поводке. Действительно ли кюре являлся ей в снах? Конечно, являлся. А не охватило ли ее, когда она впервые увидела его, некое неистовство, подобного которому она никогда прежде не испытывала, и не завершилось ли оно содроганием, которое сначала сотрясло бы все ее тело, а затем привело к выделению э-э-э… влаги и сокращению определенных мышц?.. А не возникло ли у нее в тот момент желание тотчас распрощаться с девичеством? Ах, ты говоришь «да»! И заверяешь, что каждое слово, сказанное тобой, правда! А не правда ли, что человек этот — дьявол?

— Да, тысячу раз да!

И так до бесконечности. При этом каноник то и дело рассказывал всевозможные истории о духах и о святых, о Сатане и его темных делах, о Пяти Христовых Таинствах, о нечестивцах и Гневе Божьем и так далее, и так далее. Он приносил Сабине книги о черной магии и нечистой силе, и она жадно их поглощала. Они вместе изучали протоколы бесчисленных процессов против колдунов и ведьм. Они зачитывали их вслух, причем Сабине все время доставалось амплуа дающей показания свидетельницы, одержимой или ведьмы; сам каноник, разумеется, всегда был инквизитором.

Лето уже вступило в свои права полностью, а они все продолжали в поте лица трудиться в библиотеке, которая теперь, как, впрочем, и весь дом, оделась в летний наряд: толстые ковры сменились ткаными половичками, а бархатные портьеры — камчатными занавесками. Но в ней все равно было неимоверно душно и жарко. Канонику то и дело приходилось менять воротнички. Сабина лежала на кушетке (разумеется, на животе: иначе горб причинял ей боль) и дергала за сонетку, которая приводила в движение исполнявший роль веера огромный пальмовый лист. Время от времени каноник давал ей успокоительное снадобье, изготовленное месье Адамом. Сабина, измученная жарой и занятиями, начинала дремать. К ней приходил сон… верней, приходили сны. Проснувшись, она звала каноника, который уже был тут как тут, всегда готовый записывать каждое слово. Ну и видения же ее посещали! После особо успешного сеанса лечения сном, когда его подопечная принялась активно пользоваться золоченым подсвечником не по прямому назначению, святой отец доложил «синклиту», что их свидетельница готова. Ее можно предъявлять и барону, и епископу, и всем добрым христианам. Лучшего доказательства, требуемого, чтобы засудить кюре, не сыскать.

В тот же день отцу Луи было предъявлено официальное обвинение в том, что он общался с дьяволом и околдовал Сабину Капо.

В начале августа в К*** приехал представитель епископа, чтобы встретиться с Сабиной и выслушать показания девушки. По этому случаю в раскалившейся от жары библиотеке собралась большая компания: тут был сам епископский эмиссар, а кроме того, присутствовали его помощник, двое судебных заседателей, секретарь, местный барон и, разумеется, все члены «синклита».

Прокурор представил два неопровержимых, как он сказал, свидетельства того, что Сабина предалась дьяволу: букетик из колючих веток боярышника, который, по его словам, она изрыгнула вместе со рвотой, и ведьмину лестницу — веревку с девятью узлами, которую Сабина, очнувшись от послеполуденного сна, обнаружила привязанной к поясу.

Не дожидаясь начала расспросов, Сабина заявила своим посетителям, что в ее снах к ней являются незнакомые мужчины; они по очереди приходят из тьмы, произносят какие-то слова на сатанинской латыни, все время изменяя выговор и обличье, а затем неизменно превращаются в настоятеля церкви Сен-Пьер; и тогда… «и тогда я осознаю, что это он соблазняет меня амурными рассказами, осыпает невидимыми поцелуями, заставляет руки мои ласкать тело недозволенными ласками, кои длятся порою всю ночь, а когда чувственность переполняет меня, он в оскорбительных, нечестивых выражениях просит отдать дьяволу мое девство»… И так далее, и тому подобное.

Речь эта, сопровождавшаяся соответствующими телодвижениями, настолько впечатлила посланцев епископа, что те поспешили вернуться в П***, даже не предприняв попытки встретиться с самим обвиняемым, который в это время томился под замком на чердаке дома, стоявшего на другой стороне площади, и посоветовали главе епархии как можно скорее начать процесс.

Тот согласился с их мнением. В результате им было подписано так называемое «увещевательное послание», которое сообщало, что против отца Луи выдвинуты обвинения, и всем добрым христианам предписывалось донести о его прегрешениях, если им таковые известны. Далее в этом документе, развешенном по всему К***, приводилась цитата из «Malleus Maleficarum »: «… ибо употребление черной магии есть высшая степень измены Богу, так как оно оскорбляет Его величие. А посему обвиняемого следует подвергнуть пыткам, дабы заставить сознаться. При подозрении в колдовстве пытать можно любого, вне зависимости от ранга и занимаемого положения. Таково священное право церкви. А виновный да претерпит боль, хотя бы он и признался в совершенных им преступлениях; пусть он изведает муки, предписанные законом, чтобы его можно было наказать соразмерно его злодеяниям, дабы верные чада церкви восторжествовали над князем мира сего к вящей славе Царя Небесного».

По приказу епископа в К*** был направлен доктор Люсьен Эпернон, чтобы освидетельствовать одержимую бесами. Тот установил, что никакой одержимости у нее не выявлено; равным образом отсутствуют и признаки духовной битвы, которую дьявол ведет за ее душу, однако он доложил, что «девица страдает бешенством женской утробы, и симптомами этой болезни является чрезмерный телесный жар, неутомимая страсть к утехам Венеры и неспособность вести разговор о чем-либо, кроме связанных с ними наслаждений». Он также пришел к заключению, что осмотренная девица «крайне впечатлительна, о чем можно судить по тому, что ей чудится боль, когда ей говорят, будто она должна ее чувствовать, хотя никаких причин для оной не имеется». Сей отчет доктора, по сути простая справка и, по мнению епископа, скорей дань обычаю, чем требованиям закона, канул в бездну епархиальных архивов. А самого доктора Эпернона отослали в Авиньон с поручением, которое ему предстояло исполнять в течение полугода.

Что же касается прокурорской клики, то члены «синклита» принялись по очереди «натаскивать» Сабину, готовя ее к процессу. Каноник Миньон, конечно, продолжил ежедневные занятия с нею. Маннури устроил так, чтобы ее отца «дела задержали в Марселе», то есть чтобы тот ни во что не совал нос и помалкивал. Прокурор и месье Адам развлекали подопечную гимнастикой, пилюлями и отварами. Они старались сделать из нее заправскую акробатку. Подобные трюки на прежних процессах всегда производили на судей сильное впечатление — что может лучше развлечь людей, чем когда монахиней либо благопристойной девицей вдруг овладевает непреодолимое желание сесть на шпагат прямо в зале суда! Правда, у крошки Сабины были хрупкие кости и не гнулась спина. Но кое-какие успехи она все-таки сделала. Вскоре она уже могла, не вставая со стула, поднять ноги, скрестить их и прижать пятки к плечам. К тому же выяснилось (вот уж действительно улыбка фортуны!), что подобная поза способствует испусканию ветров. Еще одно доказательство.

Когда Сабину сочли подготовленной к представлению, «синклит» приступил к вербовке рядовых актеров. От желающих свидетельствовать против закованного в цепи кюре, изнывавшего от жары на душном чердаке, не было отбоя. Устроили прослушивание, отобрали подходящих, выдали им аванс и приступили к репетициям. С помощью шантажа и денег добились нужного состава жюри судебных заседателей. Хотя популярность самонадеянного красавца кюре в городке сильно упала, все-таки многие в К*** сомневались в его виновности и сочувствовали ему. Те, кого он особенно баловал своим вниманием, проливали слезы и втайне желали помочь. Им удалось незаметно передать ему через мальчишку, который выносил за священником ночную посудину, анонимное письмо, в котором выражалась поддержка, но это было слабое утешение: открыто никто не решился встать на его сторону. Он попросил родных не вмешиваться, чтобы не навлечь беду и на них. Ему отказали в праве воспользоваться помощью адвоката, советоваться ему было не с кем, и он терпеливо ждал, когда сможет сам высказаться в свою защиту; такая возможность, судя по всему, могла представиться лишь на суде, не раньше.

Увы. Ни его любовники и любовницы, ни семья, ни друзья не в силах были противостоять его врагам — прокурору, епископу, самому кардиналу, а следовательно, и королю. Лишь глупец отважился бы защищать его. Глупец или тот, кто питал бы к нему истинную любовь.

А чтобы таких не обнаружилось, было объявлено, что любой выступивший против законного разбирательства данного дела должен уплатить десять тысяч ливров штрафа; а кроме того, любые трое и более человек, не состоящие в родстве и собравшиеся вместе без разрешения и с неясными целями, должны быть оштрафованы на пятьдесят тысяч ливров. А поскольку перспектива оказаться в долговой тюрьме не нравилась никому, то и недовольных не обнаружилось. Наоборот, многих честных и мягкосердечных жителей К*** вдруг одолела жажда странствий, и они отправились путешествовать, благо время для этого действительно было подходящее.

В это страшное лето следствие шло быстро. Однако не так чтобы уж очень быстро. Все-таки стояла жара…

К тому же, когда прошел слух о неизбежном осуждении священника, тихий К*** наводнила толпа приезжих, ожидавших любопытного зрелища. Население возросло вдвое против обычного. Хозяева постоялых дворов утроили цены, однако все равно не могли разместить всех желающих — те ходили от дома к дому в поисках глотка эля и свободной постели. Никогда еще дела горожан не шли лучше. Булочники выпекали хлеб днем и ночью. В то лето все потаскухи, живущие в К***, обогатились. Коснулась эта благодать и многих мужчин. Месье Адам уговорил знакомых купцов оплатить издание листовок, где с мельчайшими подробностями перечислялись все выдвигаемые против кюре обвинения, одно хлеще другого; наняли мальчишек-разносчиков, чтобы те распространили их по всем окрестным селениям, находящимся от К*** менее чем в двух днях пути. Никогда еще К***, с тех пор как его посетила труппа заезжих столичных акробатов с карликами и танцующими медведями, не готовился к такому захватывающему зрелищу.

Отец Луи мог видеть бурлящую площадь сквозь частый переплет окна своей чердачной камеры-одиночки. Шум будил его по ночам. На койках, которыми были заставлены все комнаты в городе, спали в несколько смен, так что множество людей пили и танцевали ночью; ожидая своей очереди выспаться, они дрались, блудили, издевались над собачонками, сажая их в ямы, предназначенные для забредающих из лесу кабанов, и радовались, слушая, как те тявкают. Если какие-нибудь два друга ехали порознь из разных городов, они назначали встречу на площади в К***, под стягом Бурбонов. Священник понимал, что все это не предвещает ему ничего хорошего: никто не ехал посмотреть на процесс — только на казнь.

Вести о том, что в К*** разоблачили и сожгли не то колдуна, не то самого дьявола (несколько, по правде сказать, преждевременные), распространялись широко и быстро. Среди крестьян читать умели немногие, а потому история с отцом Луи передавалась из уст в уста, обрастала все новыми и новыми небылицами; Мадлен, сидя у окна, слышала через закрытые ставни достаточно досужих пересудов, чтобы догадаться, что замышляет клика ее отца. А чтобы окончательно убить у нее надежду на соединение с любимым, ее тюремщица безжалостно подсунула под дверь одну из листовок, в которой бесчинства священника-дьявола живописались и при помощи слов, и посредством рисунков.

Мадлен понимала, что ей нужно что-то предпринять. За два дня она разработала план.

Она примет участие в суде над Луи. Разве не идет молва, что он разбил ее жизнь? Лучшей свидетельницы обвинения, чем она, не сыскать. Она еще покажет этой крошке Капо, этой развратной сучке! Ибо разве обольщение — а кто в К*** не знает, что Мадлен была обольщена дьяволом, — разве обольщение не стоит у чертей сразу на втором месте после колдовства? О да, ей нужно что-то придумать и обязательно попасть на заседание суда. Все что угодно, лишь бы увидеть вновь дорогого Луи!

Дочь прокурора, она достаточно много знала о том, что такое дело о колдовстве и допросы с пристрастием; тут было от чего расстроиться . И это еще мягко сказано. Но она слышала о других подобных процессах и верила, что у нее получится. Должно получиться.

А когда она увидит своего Луи, когда встретится с ним в зале суда, она публично отречется от всех данных ею показаний. Да, отречется и будет настаивать на этом! Возьмет назад каждое слово. И спасет его! Скажет, что любит его, а он любит ее. Да, он действительно отец ее ребенка, скажет она. Да, они собирались провести вместе всю жизнь, ибо связаны браком… подобием брака.

И Мадлен, лежа на койке в своей душной келье, переставала строить планы, касающиеся спасения Луи, уносясь на крыльях мечты в страну сладких воспоминаний. О да, воспоминаний об их тайном венчании. В ту ночь она потихоньку сбежала из дому, чтобы встретиться с кюре в церкви Сен-Пьер. То было начало весны, и ночь оказалась прохладной. Узкий серп месяца высоко висел на небосклоне. Ах, как тиха была эта ночь! Вдали кружил одинокий ворон. Вот где-то лениво скрипнуло колесо повозки на одной из мощенных булыжником улиц. Вот из-за городской стены залетел с удобряемых навозом полей ветерок — даже он оказался приятен. Опасаясь невзначай попасться кому-нибудь на глаза, Мадлен спешила при малейшем шорохе скользнуть в тень от ближайшего дома, пока наконец не пробралась к большой церкви на площади; ее устремленный ввысь остроконечный шпиль, казалось, разрывал черную ночную парчу.

Луи молча встретил ее у главной двери, отперев на условленные три стука. Он ждал ее, как и обещал. В руках он держал тринадцать алых роз. «Для моего цветка, — шептал он, — прекраснейшего из прекрасных». Мадлен быстро прошла через маленькую дверцу, прорезанную в больших вратах. В церкви было пусто и холодно. Луи взял ее за руку, и они пошли через весь неф к алтарю. Звуку их шагов вторило гулкое эхо. Алтарь освещали белые свечи — сотни свечей, как ей показалось; она была глубоко тронута. Свет их падал на висящее над алтарем резное распятие с фигурой Христа на нем; на мгновение девушке стало страшно. Ей никогда не доводилось бывать в пустой церкви. Как странно, ведь она с детства посещала ее, а только теперь обратила внимание на все детали убранства: на то, что на витражах окон, высотой в два ее роста, изображены пятнадцать сюжетов из жития Богородицы; на то, как играют блики лунного света на полупрозрачных лицах святых, а также на то, что синие и серые стеклышки на одеянии Пресвятой Девы подобраны столь искусно, что кажется, будто ризы могут зашевелиться от легчайшего дуновения ветерка; и на те следы, которые время оставило на стоящих рядами скамьях, на их деревянных сиденьях и спинках, гладких и холодных, как статуи святых, взирающих на нее… и, наконец, на сияющий позолотой алтарь с ослепительно белым покровом на нем.

Отец Луи был как бы и священником, и женихом. Как священник он спросил себя, берет ли Мадлен себе в жены; и как жених ответил, что да, берет, и надел на ее палец тонкое колечко из слоновой кости. Как священник он благословил их союз, и как жених преклонил колено, принимая благословение.

Во время этого обряда Мадлен смеялась и плакала, плакала и смеялась, и все болтала без умолку, бросая вызов обычаям и закону, церкви и королю. Она была напугана и взволнована.

Однако и умом и сердцем считала себя вступившей в брак.

Воспоминания о том, что случилось потом, после церемонии, представлялись ей самыми сладкими. Под пристальными взглядами бесстрастно взирающих на них с витражей святых он унес ее в ризницу и там впервые овладел ею, неторопливо и нежно, прямо на каменном полу, менее чем в пятнадцати шагах от Святых Даров. Она вспоминала о том, как ей было больно… О том, как он обнял ее, нашептывая, что она роза, что ее цветок — прекраснейший из прекрасных… О том, как ее кровь пролилась на плиты, а он вытер те капли белоснежною тканью.

Ну конечно, она должна спасти его. Спасти во что бы то ни стало. Она сделает все, что потребуется, не откладывая.

А потому следующим утром, когда ее тюремщица вошла к ней, чтобы отвести принимать очередную мерзкую ванну, Мадлен припала к ее руке с толстыми, массивными пальцами и запечатлела на ней поцелуй — долгий, дикий, голодный, с засосом — «вот так бесы припадают к моим сосцам», — проговорила девушка и поведала, что она действительно околдована дьяволом, но что ее бесы решили отвернуться от брата своего и орудия, приходского священника церкви Сен-Пьер, этого «козла в сутане, приапа в скуфье».

В полдень Мадлен предстала перед «синклитом» — собрались все, кроме ее отца; той же ночью ее тайком провели в дом Капо. Члены «синклита» уговорили прокурора допустить Мадлен на суд. Они сказали ему, что та — идеальная свидетельница обвинения. С ее помощью они раз и навсегда избавятся от ненавистного духовника. Ведь разве не в этом состоит их главная цель? Возразить было нечего. Прокурорская дочка действительно могла им помочь сделать это, в особенности если ее надзирательница опишет ее поведение, и хорошо бы вселившиеся в нее демоны как-то проявили себя перед судьями. Конечно, решил «синклит», девушку следует предъявить суду. Но ее требуется подготовить, чтобы та дала такие показания, какие нужно. Ясно, что она готова сотрудничать. Должно быть, горит местью. Прокурор сдался. Хорошо, Мадлен пригласят в суд, но вне зала заседаний он все равно не желает ее видеть и после завершения процесса обязательно проучит ее, отослав куда-нибудь подальше. Ему даже все равно куда. Его друзья поклялись, что так и будет.

Сперва каноник Миньон был с Мадлен осторожен. С крошкой Сабиною он добился многого — хотя, как ему это удалось, он сам не мог понять до конца, — но как же обработать эту Мадлен? Ее состояние — она была на сносях, на седьмом месяце, — внушало ему некоторые опасения. И все же он взялся играть роль наставника одержимой бесами.

Они уединялись в библиотеке Капо и читали вслух отчеты о прежних процессах, причем и протоколы допросов, и описания того, как вели себя настоящие одержимые. Затем они вместе молились, прося Бога помочь им доказать, чем занимались кюре и его демоны.

Конечно, такого Мадлен не ожидала. Все эти толпы на улицах… Но у нее не оставалось выбора, приходилось идти до конца. Ведь суд должен был вот-вот состояться. Она во всем повиновалась канонику, тот был доволен. Да, конечно, все, что он говорит, правда. Конечно, она поклянется в этом. В описаниях одержимых она в точности узнает себя. Да, да и еще раз да. Язык ее стал скользким ото лжи, все члены ее тела ныли от гимнастических упражнений. Она готова лелеять ростки истины, которую ей поведал «синклит», готова скакать по зале суда, если так пожелают ее наставники. В самом деле готова. Она молила, чтобы ей разрешили свидетельствовать против дьявола.

В то время как Мадлен выражала полную готовность стать лучшей из пешек, с крошкой Сабиной возникало все больше проблем. Каждый урок заканчивался тем, что она доводила себя до истерики, крича истошным голосом, требуя, чтобы демоны оставили ее, проклиная вступившего в союз с дьяволом кюре и предрекая ему вечное пребывание в аду. Каноник упрашивал ее поберечь силы для суда. Та отвечала, что не владеет собой. Демоны сильнее.

Каноник доложил «синклиту», что устал от Сабины, что с него довольно. Если так дальше пойдет, это будет стоить ему нескольких лет жизни. Однажды она чуть не прибила его, когда он пытался ее успокоить. Он упал и ударился головой о каменную плиту над камином. Едва не раскроил себе череп. Эта девчонка вгонит его в гроб. Ему нужна помощь.

Но «синклиту» было хорошо известно его неуемное тщеславие. Друзья принялись расхваливать святого отца за отлично выполненную работу; это подействовало: он в тот же день вновь посетил дом Капо. «Единственное, чего я боюсь, — ворчал он, — это что все лавры достанутся этой негоднице. Та все принимает за чистую монету. — И добавлял шепотом: — Теперь она сама во все верит!»

Месье Адам прописал Сабине еще большую дозу снотворного. Каких только сочетаний наркотических средств он не перепробовал — их сменилось так много, что теперь он и сам не помнил, что ей давал и каким был первоначальный рецепт. Но Сабине все равно не спалось. Тогда аптекарь добавлял в микстуру еще чего-нибудь. Когда в результате это приводило к запору, в дело шло что-то другое. Тогда несчастная начинала бредить. Маннури делал ей кровопускания, но те не помогали. У каноника хранился небольшой запас засохшей крови, собранной некогда на могиле святого Франциска Сальского. Он дал девушке съесть драгоценную корочку — бесполезно. Никакого улучшения. Каноник не знал, что делать. Месье Адам достиг предела своего искусства. Маннури заявлял , что ему не удалось обнаружить ничего, что помогло бы объяснить поведение Сабины, — ни у Аристотеля с Августином, ни у Галена или кого-нибудь из арабов. Они оказались в тупике.

Суд над кюре церкви Сен-Пьер, что в К***, начался второго сентября 16** года.

Увещевательное письмо епископа обеспечило невиданный наплыв желающих дать показания. Жители К*** буквально состязались за право свидетельствовать против кюре; для них процесс был своего рода развлечением, чем-то вроде тех игр, в которые они летом привыкли играть в кабаках, просиживая за игрою иной раз целые дни напролет, потягивая из кружки пиво. Их показания — сплошные домыслы и выдумки — сообщались тысячам людей, пришедших на площадь, у которых не было денег, чтобы заплатить за место в зале.

Правда, некоторые говорили правду. Они сообщали о вещах не слишком предосудительных, в которые поверить было совсем не трудно. В число этих людей входили раскаявшиеся любовницы и любовники господина кюре и супруги оных.

Особо старался викарный священник церкви Сен-Пьер. Он сидел в первом ряду, прямо перед заседателями, и не сводил глаз с каноника Миньона. Когда тот теребил наперсный крест левой рукой (знак одобрения), сей претендент на место настоятеля вскакивал и горячо поддерживал говорившего. А почему бы и нет? Ведь он второй человек в приходе, и кто, как не он, лучше всех знает, какие злодеяния совершил отец Луи? А между тем под кроватью викария стояла запертая шкатулка, и в ней лежало письмо, датированное концом сентября, которое назначало его на место настоятеля церкви Сен-Пьер в связи с появлением в К*** вакансии.

Обвинения следовали одно за другим. Престарелая мадам Эпозе, вдова бондаря, возложила вину за то, что на ней появились вши «величиною с кулак», на отца Луи, которого прежде никогда не видела. Молодая жена привела в суд находившегося в сумеречном состоянии души мужа и принялась жаловаться, что тот «негоден к супружеству» с самой их брачной ночи. В связи с этим отец Луи был обвинен в особом виде колдовства, состоявшем в завязывании узелков, способных на расстоянии воздействовать на некоторые способности людей; суд потребовал, чтобы он указал, где спрятан тот шнурок, узелки на котором лишили почтенную даму радостей супружества и прекратили мужа ее в дурачка. Отец Луи был настолько ошеломлен, что не мог говорить. А потому викарий ответил вместо него, сказав, что видел веревочку с узелками в ризнице. (На следующий день та была представлена суду, сочтена уликою и приобщена к делу, а уже к концу дня узелки были развязаны, и шнурок вновь занял свое законное место на башмаке младшего брата викария.) Жена, чьи помыслы теперь были устремлены лишь к тому, чтобы наверстать упущенное, вывела мужа из суда за ухо, к вящему веселью собравшихся…

— Лучше бы он придумал какое-нибудь другое оправдание!

— Лучше бы он придумал, как доставить жене удовольствие!

— И притом поскорее, а то эта ведьма, похоже, сегодня заездит его до смерти!

И это еще самое безобидное, что можно было услышать.

Такое повторялось изо дня в день — до тех пор, пока, наверное, в К*** не осталось ни одной обиды и ни одной жалобы, которые бы не были заслушаны высоким судом.

Прокурор по «возвращении» его дочери в К*** стал уделять процессу еще больше внимания. Он словно не замечал Мадлен и никогда не упоминал о ней в разговоре, предоставив ее попечению каноника, аптекаря и хирурга. Но именно он определял направление действий «синклита»; ему принадлежало последнее слово. И он его произнес: обеих девиц следовало немедля предъявить суду.

ГЛАВА 13 Creatura Ignis: Осужденный

— Кто сделал это с тобой?

Сабина и Мадлен сидели рядом на скамье для свидетелей. Вопрос был задан отцом Транквиллом, престарелым экзорцистом, посланником епископа, и девушки ответили одна за другой на латыни, как этого требовал обычай, указав на обвиняемого.

— Dic qualitatem , — приказал экзорцист, изгоняющий дьявола. — Назовите его должность .

— Sacerdos. Священник.

— Cujus ecclesiae? Какой церкви?

—  Церкви Сен-Пьер.

Это были первые вопросы, заданные Сабине и Мадлен на суде над отцом Луи. Сабина отвечала хорошо, «синклит» был удовлетворен. Что касается Мадлен, когда она впервые была введена в зал суда и увидела своего возлюбленного… Mon Dieu[42], что они сделали с ее любимым Луи!

В соответствии с законом отца Луи подвергли испытанию, чтобы выяснить, не общался ли он с дьявольскими силами: ведь недаром говорят, что все злодеи отмечены прикосновением Князя Тьмы, которое оставляет на теле явный знак или невидимые пятна, невосприимчивые к боли.

Однажды с самого утра, еще до начала судебного заседания, на чердак, где содержался арестованный, пришли обвинитель и Маннури, хирург. Кюре был раздет, его держали трое арестантов, освобожденных обвинителем специально для этой цели. Густые черные кудри священника были пострижены, курчавые волосы в паху и на мошонке неаккуратно срезаны ножницами. Хирург, не слишком заботясь об осторожности, прошелся бритвой по намыленной коже, и вскоре священник был лишен волос и измазан кровью.

— И брови тоже, — распорядился прокурор. Хирург подчинился. Оба стояли в одних рубашках перед обвиняемым, а он, обнаженный, тщетно пытался вырваться из рук трех схвативших его мужчин — убийцы и двух угонщиков скота.

Отца Луи привязали к большой доске, которую держали арестанты. Канаты, которыми его прикрутили, должно быть, были изготовлены в Марселе — толстые и грубые, промасленные, пропитанные морской водой. Они выглядели так, словно их грызли крысы, и впивались в тело священника при каждом его движении, поэтому он старался не шевелиться, чувствуя, как пульсирует кровь в жилах, ощущая жжение пота, струящеюся между красными полосами порезов от бритвы.

Поскольку никакой отметки дьявола обнаружить не удалось, оставалось предположить, что священник имел некие пятна, нечувствительные к боли, — телесные ворота для вхождения демонов. Каноник спросил Сабину, где следует искать дьявольские пятна на теле священника. Она ответила, что одно такое пятно — на плече кюре, а после более настойчивых расспросов каноника добавила, что два пятна — на его ягодицах, в самом низу, и по одному — на каждом из яичек.

— Это займет некоторое время, — сказал хирург.

— Хорошо, — отозвался прокурор, присаживаясь в углу чердака на треногую табуретку для дойки коров. Он закатал рукава повыше и принялся обмахиваться веером из больших округлых листьев.

Хирург разложил свои инструменты на низкой скамейке. В потертой кожаной сумке было все необходимое. На фоне темной древесины скамьи каждая серебряная игла сияла на своем особом месте: они сверкали в солнечных лучах, проникавших на чердак через те же дыры в покоробленных досках, которыми пользовались летучие мыши, крысы и кишевшие повсюду насекомые, изводившие кюре сутки напролет.

— Да, на это уйдет какое-то время, — размышлял хирург, раскладывая иголки: короткие и толстые — налево, более длинные — направо. Некоторые были не длиннее его большого пальца, другие — длиной от локтя до запястья.

Прокурор послал одного из угонщиков скота в таверну на противоположной стороне площади за двумя кружками эля.

— А если посмеешь отхлебнуть, — предупредил его прокурор, — будешь у меня качаться на виселице.

Воздух на чердаке был стоячий, душный, воняющий отбросами. Хирург приступил к делу.

Самые короткие и острые иголки он вогнал под кожу черепа, в тыльные стороны ладоней, верхние части ступней и суставы рук и ног. Иглы средней длины воткнул в грудь, плечи и предплечья, спину. Более мясистые участки тела священника — ноги, ягодицы и прочее — требовали длинных иголок. Самая длинная проткнула крепкий мускул левой ноги: хирург не без труда протолкнул ее насквозь.

Священник закричал только после того, как четвертая игла средней длины и толщины прошла сквозь его тело: хирург воткнул ее в свод его левой стопы. Боль молнией пронзила его позвоночник, словно зажгла огонь в затылке. Да, только тогда его горло исторгло первый крик боли, несмотря на все его молитвы и усилия воли. После того как самые короткие иглы прошли сбоку сквозь кожу черепа — ослепляющая боль , — Луи кричал уже беспрерывно, пока наконец не раздались громкие рукоплескания с площади.

Экзекуция все продолжалась. Еще дважды угонщик скота спускался за элем, в обмен на мелкую монету он кратко излагал толпе суть происходящего. Вернувшись наконец на чердак, он принес поднос с сыром — дар господина Коломбеля, владельца вышеупомянутой таверны.

Хирург почти совсем выбился из сил. Преступники отдыхали теперь в тенечке: отец Луи больше не вырывался. А прокурор, подойдя к кюре сбоку, отдавал указания хирургу: «сюда», «туда», «глубже».

Всякий раз, когда отец Луи терял сознание, его приводили в чувство при помощи солей или шлепками по лицу. Он не мог говорить. Не мог думать. Боль властвовала над всем, из множества отверстий в коже сочилась кровь.

Наконец хирург закончил свою работу. Люди с площади, делавшие ставку на то, что процедура продлится час с четвертью, принимали свой выигрыш. Хирург насквозь промок от пота и слишком устал, чтобы продолжать. Он поспешно поднес флакон с солью к собственному носу.

Суду он доложил, что обнаружил всего два нечувствительных места из тех пяти, что назвала Сабина Капо, — левое яичко и низ правой ягодицы на самом краю анального отверстия. Он подверг испытанию девяносто одну точку тела — от костей черепа до ступней, и только эти две оказались нечувствительны к боли. (Священник, конечно, был без сознания, когда хирург проверял указанные места.) «До чего умен дьявол, — говорил прокурор на открытом заседании суда, — как хорошо умеет он прятать свои отметины!»

Покинув чердак, прокурор и хирург спустились на площадь, где их приветствовала толпа. Несколькими мгновениями ранее обвинитель вручил убийце маленький мешочек морской соли вместе с пригоршней монет, дав ему указание втереть эту крупнозернистую соль в раны священника. Он сказал также, что распорядился прислать эля для всех троих.

Выждав с полчаса, прокурор послал на чердак семерых тюремщиков, приказав схватить преступников, заковать их в кандалы и отобрать у них его монеты. Он отнюдь не собирался освобождать этих людей, как было договорено. Их услуги были ему нужны лишь короткое время, теперь же он подписал указ об их казни. Он гордился собственным планом: одним махом он сумел разделаться с тремя известными преступниками, устранить трех свидетелей работы хирурга и удовлетворить жаждущую крови толпу. Блестящее решение.

К заходу солнца все трое уже болтались на городских воротах. В тот вечер о них говорили во всех тавернах, и еще много дней они служили приманкой для птиц.

Через три дня после поисков отметин дьявола, тринадцатого сентября, хотя отец Луи не был уверен в правильности этой даты, двое пришли на рассвете на чердак, чтобы подготовить кюре к слушанию дела в суде.

Отца Луи лихорадило. Проколотый бок продолжал кровоточить: хирург проткнул какой-то внутренний орган. Рана все больше и больше воспалялась. Остальные проколы затягивались. Соль, хотя и вызывала жгучую боль, остановила кровотечение.

Кюре, одетого в грязную ночную рубашку, обутого в стоптанные комнатные туфли, свели вниз с чердака. Его посадили на телегу, набросили сверху кусок парусины, чтобы укрыть от толпы и провезти через переполненную людьми площадь к зданию суда.

Только богатые и наиболее заслуженные горожане получили возможность занять место в зале суда. Первые ряды были заполнены служителями церкви и государства, высокопоставленными лицами, аристократами, влиятельными кардиналистами. На галерее раздавалось шуршание шелка. Светился бархат. Дамы носили наряды легких пастельных тонов всех оттенков. Было жарко, и капли пота соперничали с драгоценностями за место на каждой груди. Бамбуковые и кружевные веера были в постоянном движении. Воздух пропитался цибетином и амброй, но эти благовония не могли заглушить запах человеческих тел. Самые знатные семьи взяли с собой слуг.

Судьи первыми торжественно вступили в здание суда и теперь сидели плечом к плечу двумя рядами возле места для свидетелей, их одноцветные красные мантии перетекали одна в другую, как сочащаяся кровь. Следующим пришел экзорцист, отец Транквилл, почти в три раза старше обвиняемого, полуглухой, в очках с толстыми стеклами, в черном одеянии из шерстяной ткани. Он взял кропило и начал орошать святой водой зал суда и толпу. Затем появились прокурор, каноник и (без всякого официального повода) господа Адам и Маннури. Многочисленные чиновники, дружески переговариваясь, входили в зал и рассаживались с большой помпой. И вот наконец два судебных клерка подвели отца Луи к высокой скамье без спинки.

Кюре заставили преклонить колена перед судьями, в то время как экзорцист окропил скамью. На бритую, покрытую струпьями голову кюре была надета круглая шапочка, но он не мог обнажить по сигналу голову, потому что руки его были связаны. Когда прокурор подал знак, клерк сорвал шапочку. Кто-то на галерее захихикал, другие усмехнулись, иные не издали ни звука при виде коленопреклоненного, униженного священника. Несколько женщин выдали свое волнение слезами. Судебные приставы на галерее призвали присутствующих хранить молчание.

Были зачитаны обвинения, произнесены молитвы.

На пятый день второй недели судебных слушаний прокурор представил суду одержимых бесами — Сабину Капо и Мадлен де ла Меттри. Вскоре после этого раздался голос экзорциста, ломкий, монотонный и по-церковному напевный: «Кто это сделал с вами?» И девушки начали давать показания: одна — преисполненная безрассудной ненависти, другая — любви.

Мадлен, охваченная горем, яростью, угрызениями совести, ощущая бессилие и все же строя планы спасения своего Луи, начала понимать, что способствует его неминуемому обвинению. Никто не станет слушать ее правду , им была нужна только ложь, которую она продолжала повторять в суде, все еще надеясь, что, может быть, вот-вот откроется путь к спасению.

Но он так и не открылся.

Экзорцист был уже наготове, когда прокурор и каноник Миньон начали приводить доказательства того, что Сабина и Мадлен одержимы демонами, которых в них вселил именно обвиняемый, кюре прихода Сен-Пьер. Епископ дал знать, что он ждет доказательств одержимости и что инквизиторы должны представить в открытом судебном заседании результаты испытаний четырех видов, давным-давно установленных церковью: языкового — способности одержимого понимать незнакомые ему языки и говорить на них, проверки наличия сверхъестественной силы, способности к левитации, способности к ясновидению или предвидению.

Способность к левитации проверить трудно. Поэтому на ежедневном совещании «синклита» в аптеке было решено начать с простейшего доказательства — языкового. А как же левитация и прочее? Ну что ж, всему свое время.

И вот каноник взялся за работу: он старался изо всех сил, пытаясь обучить Сабину греческому, а Мадлен — древнееврейскому. Он читал им вслух старинные тексты: слова, как горошины, падали с его тяжело ворочавшегося языка. Он мало что понимал из того, что декламировал на греческом, не больше — из древнееврейского. Каноник заставлял девушек читать вслух много часов подряд: они приблизительно воспроизводили текст страницу за страницей или просто повторяли сказанное каноником. Березовый прут в его руках служил гарантией того, чтобы два этих языка не звучали одинаково, — ведь только это было важно.

Сабина проходила испытание первой, Мадлен должна была последовать за ней. «Синклит» не ожидал от Мадлен какого-то зрелища: единственное, что от нее требовалось , — послушание, и они его получили. Во время занятий каноник сказал ей: «Возможно, Мадлен, тебе разрешат оставить у себя твоего ребенка, если все закончится как надо». А от этой сумасшедшей девчонки Капо можно было ожидать чего угодно.

В зал суда внесли стол, на котором была разложена странная коллекция предметов из церкви, с рынка и из лавки господина Адама. Маленькое железное распятие, одинаковые бутылки: одна — наполненная маслом, другая — святой водой, колосок пшеницы, специи, свиное ухо, металлические браслеты, несколько твердых сыров и так далее. Каноник на греческом велел Сабине приблизиться к столу, прочитать «Аве Мария» и взять анис звездчатый. Они отрепетировали это заранее, тем не менее Сабина взяла со стола булавку, комок грязи и даже не попыталась прочитать молитву.

Мадлен, измученная мыслями о Луи и ребенке, сказала все, что ей велели, — на правильном или искаженном языке, бог весть.

Сам каноник объяснил ошибку Сабины просто: мол, в нее вселились необразованные бесы, которые никогда не путешествовали и поэтому не слышали языка Греции. Они, конечно, неправильно поняли его приказ. Судьи принялись важно кивать в знак согласия с логикой каноника, однако с галереи послышались булькающие звуки сдавленного смеха.

В ту же ночь в комнату, где спали девушки, пришли Маннури и Адам. Мадлен проснулась от шепота и бряцанья цепей. Она притворилась спящей, надеясь, что пришли не за ней, пока хирург держал вырывающуюся Сабину, а мсье Адам смазывал ей губы серой.

— Может быть, теперь, — сказал он, — ты станешь говорить, то, что тебе велели.

Сабина так и не вымолвила за всю ночь ни слова своими пылающими губами, не проронила ни слезы. Как только мужчины ушли, она встала с постели, подошла к шкафчику, разбила об пол флакон духов и опустилась на колени, прямо на осколки стекла. Когда Мадлен проснулась, четыре часа спустя, Сабина по-прежнему бодрствовала, коленопреклоненная.

Мадлен боялась, что у нее самой помрачится рассудок. Бежать — в этом была ее единственная надежда. Но как? Все двери заперты. Ее надзирательница и сиделка Сабины находились поблизости. Если бы ей даже удалось открыть окно ванной, от внутреннего дворика ее отделяли три этажа — прыгать было слишком высоко, а веревка, связанная из двух простыней с кроватей девушек, была бы слишком короткой. А если даже ей удастся освободиться, как вызволить Луи? Нет. Ей придется ждать, давать показания и пытаться как-то осуществить свой план.

Сабина появилась в суде с глубокими оранжевыми язвами на губах и подбородке и показала, что эти раны возникают вновь и вновь с тех пор, как она впервые ответила на поцелуй дьявола. Серые и красно-черные синяки на ее руках и предплечьях выступили в тех местах, которые сжимал дьявол. Говоря это, она всячески старалась угодить суду.

Она столь наглядно продемонстрировала одержимость бесами, что были забыты все предписания епископа относительно доказательств. Экзорцист заявил, что он никогда не сталкивался со столь странным случаем, как дело мадемуазель Капо. Площадь гудела, алкая крови, — было вывешено краткое изложение показаний, данных Сабиной той ночью:

«.. маленькая горбунья упала на пол, с губ ее капала кровь, она плевалась, ее рвало — мы никогда не видели ничего подобного. Она перекинула левую ногу через плечо и достала до щеки. Она закинула ноги за голову, коснувшись большими пальцами носа, а из ее зада исторгся черный газ, так что присутствовавшие в зале дамы были вынуждены закрыть лица платками. Она раскинула ноги влево и вправо так далеко, что плашмя сидела на полу, а под ней не оставалось видимого пространства, при этом она подпрыгивала, как при совокуплении. Она раскинула ноги почти на семь футов, хотя ее рост в сгорбленном состоянии не более четырех футов…»

Сабину действительно рвало. Об этом позаботился месье Адам, вручив сиделке «снадобье», которое та должна была подмешивать каждое утро девушке в завтрак. Это лекарство вызывало у нее рвоту ярко-синего цвета, что вполне удовлетворяло толпу. Помимо этого аптекарь изготовил и еще кое-что, представленное обвинителем в качестве доказательства, — он заявил, что Сабина исторгла это ночью: комок бумаги с тремя каплями крови и тремя оранжевыми пятнами, пучок соломы и лоскутки, «влажные от женских выделений». Третья улика была изготовлена из сухой глины, перемешанной с золой, волосами, обрезками ногтей и пурпурными кусочками червяков. Все это было поспешно представлено судьям. По словам Собачьего Хвоста, одного из вселившихся в Сабину демонов, который вещал через телесную оболочку девушки ужасным пронзительным голосом, Сабина, впервые вверившись кюре и его Повелителю, проглотила кусок сердца младенца, сваренного на шабаше в Орлеане, а также пепел облатки, пропитанный семенем кюре.

Некоторые из тех, кто сидел на галерее, были крайне удивлены, другие вздыхали, иных стошнило, и им пришлось извиняться. Собравшимся же на площади все это очень понравилось. Месье Адам шутил в приватной беседе, что вопрос о левитации не просто был забыт, он словно никогда и не возникал.

Судебный процесс проходил именно так, как и надеялся «синклит».

После того как у Сабины случилась рвота, она за несколько дней назвала суду своих дьяволов. В дополнение к Собачьему Хвосту, некогда принадлежавшему к чину архангелов, Левиафан разместился в центральной части ее лба, а Бехерит — в желудке. Балаам поселился под вторым ребром слева, Исакаарон жил в ее сердце. Пока Мадлен молча сидела рядом, Сабина соизволила определить и ее дьяволов: Враг Девственницы сидел в ее шее, Веррин — в ее левом виске, Вожделение, относившийся к чину херувимом, — в правом, Асмодей завладел ее сердцем.

Кто-то с галереи пожелал узнать, какой счастливчик дьявол нашел приют в горбу Сабины. Суд взорвался смехом. Старец Транквилл поднялся с места, чтобы молитвой восстановить порядок. Тщетно. Он воззвал к тишине от имени епископа, наконец — именем короля. Без всякого успеха. Собрание сумела успокоить лишь Сабина, заявив, что даст дополнительные показания.

Вскоре пришла очередь Мадлен отведать березовой розги. Она, как было сказано, не проявила должной покорности. Ни один член «синклита» не осмелился ударить девушку, не столько из уважения к ее состоянию, сколько из-за свойственных ее отцу приступов гнева, поэтому хирургу пришлось для этой цели нанять за три су мальчишку с площади. В одну из ночей в тишине дома Капо мальчишка раз за разом опускал розгу на голую поясницу Мадлен, в то время как каноник выпытывал у нее: почему она устроила настоящее представление перед надзирательницей и клялась ей в ненависти к кюре, но не подтвердила сказанное в суде? Она пыталась открыть канонику всю правду, объяснить, что лгала, но он, не слушая ее, выкрикивал фразы из Священного Писания.

Итак, план провалился. Ощущая, что ее тело и дух сломлены, Мадлен сидела молча, пока Сабина продолжала губить свою изломанную душу, исторгая потоки лжи. Когда Мадлен вновь попыталась сказать правду, ее вновь отдали в руки деревенского мальчишки с березовой розгой. Он бил ее ночью, ни один член «синклита» при этом не присутствовал. Руки ее были связаны веревкой, перекинутой через открытую дверь, на которой она висела, как мясная туша. Сабина, подпрыгивая на четвереньках на своей постели, с радостью следила за взмахами розги.

Как же Мадлен ненавидела Сабину! Она испытывала ненависть и к своему отцу, и к его друзьям-интриганам, судьям, продавшим свои души, зрителям в суде с их шелками и корзинами со снедью, ко всей толпе — этому многоногому смердящему зверю, копошащемуся в грязи площади… но ненависть к Сабине была сильнее всего. К Сабине, радовавшейся, когда били Мадлен, к Сабине, убивавшей отца Луи своими словами. Ненависть к уродливой, сумасшедшей, порочной Сабине, которая многоголосо выла ночи напролет и звала каноника каждый раз, когда наступал рассвет. К Сабине, которая билась в конвульсиях в зале суда с искаженным до неузнаваемости лицом. Фантастическая Сабина. Героическая Сабина, отгоняющая Сатану именем Господа и Его церкви. Безумная Сабина Капо — игрушка в руках «синклита» и мученица в глазах толпы. Действительно мученица. Сабина не минует своей участи, как не минует ее обреченный ею на смерть Луи. Мадлен позаботится об этом.

Наконец судебный процесс подошел к концу, и дело было передано судьям для вынесения приговора.

Но прежде Луи, которому было отказано в услугах доктора (хирург, в конце концов, был в его распоряжении), духовника (он, конечно, мог обратиться к канонику Миньону) и адвоката (ведь есть же прокурор), разрешили в самом конце процесса сказать слово в свою защиту. Это не была уступка закону, принципу правосудия, просто толпа хотела услышать священника-дьявола, она требовала , чтобы он говорил.

Отец Луи едва мог стоять. Он был худ и слаб, его била лихорадка. Он почти не спал в последние дни: круглосуточный шум площади, проклятия, исторгаемые в его адрес тысячью глоток, пока он лежал на чердаке… И все же зал притих, когда он встал, чтобы говорить.

— Именем Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа, именем Святой Девы, моей единственной защитницы, я заявляю, что никогда не был колдуном, никогда не имел дела с Сатаной, никогда не святотатствовал, никогда не признавал никакой магии, кроме силы Священного Писания, которое я преданно проповедовал. Я боготворю моего Спасителя и молю, чтобы мне было дано благо причаститься крови Страстей Господних.

Кюре тяжело опустился на скамью. В зале суда наступило молчание. Тихо было и на площади. Некоторые из сидевших на галерее плакали.

«Сейчас! — подумала Мадлен. — Сейчас!» И она вскочила с места, чтобы говорить, чтобы отказаться от своих показаний и спасти Луи, чтобы…

Но ее не услышали. Не успела она встать и начать свою речь, как заговорила Сабина.

Упиравшуюся Мадлен вывели из зала трое клерков. Сабина осталась, стоя на столе, задрав юбки выше головы и вопя, что Исакаарон, выполняя приказ кюре, входил к ней здесь и там. При этом она поворачивалась во все стороны, похотливо виляя бедрами и поглаживая лоно пальцами. Непристойности, которые она изрыгала, должны были бы заставить присутствовавших в зале благородных дам упасть в обморок.

Через час вердикт был вынесен и зачитан.

Обвинение было вынесено по тринадцати пунктам. На следующий день отцу Луи предстояло подвергнуться пыткам, обычной и чрезвычайной (первой — в качестве наказания, второй — чтобы добиться признания и выпытать имена сообщников). Он должен был встать на колени у дверей церкви Сен-Пьер и просить прощения у Господа, короля и правосудия. Потом его проведут через площадь, привяжут к столбу и сожгут. Сожгут живьем, после чего его прах будет развеян по ветру на все четыре стороны. Секретарь суда заключил чтение приговора известием, что памятная доска стоимостью сто пятьдесят ливров будет установлена на двери церкви Сен-Пьер, чтобы напоминать об этом событии.

Суд был распущен.

Сабину вывели на площадь, где для нее были приготовлены наспех сколоченные подмостки. Поскольку, давая показания, она не избавилась полностью от своих демонов, она могла теперь потешить толпу: плевалась, корчилась, гримасничала и истошно вопила, как осел, пока легкий, но непрекращающийся дождик не загнал публику в окружающие площадь таверны.

Отца Луи препроводили в заднюю комнату судебного здания. Было решено, что возвращать его назад на чердак слишком опасно: толпа может похитить кюре и осуществить собственное грубое правосудие. Гораздо лучше, если он будет сожжен по приговору церкви. Но прежде, чем это случится, остается одна маленькая деталь.

Признание. Подпись кюре на листочке бумаги, освобождающая прокурора и каноника, а следовательно, епископа, кардинала и короля от любых обвинений в неправомерных действиях, которые могут быть представлены в парижский парламент или иной орган власти.

Отец Луи, полностью сломленный телом и душой, заявил тем не менее, что не может сознаться в преступлениях, которых не совершал, равно как и назвать сообщников, которых не знает.

Но так дело не пойдет. Никоим образом. Он должен поставить подпись. Только признание, скрепленное подписью, заткнет рот скептикам, антикардиналистам и прочим критикам судебной процедуры, кто может публично выступить, невзирая на штрафы. Нет, ход судебного процесса не должен, не может быть поставлен под сомнение, поэтому столь важно признание. Конечно, подобный документ легко можно подделать, но епископ недвусмысленно предупредил «синклит», что это недопустимо.

Отец Луи отказался. Один, два… двадцать раз. «Синклит» провел совещание. Что делать? Возможно, подвергнувшись пытке, священник передумает: ведь она не раз помогала добиться признания.

— И все же, — сказал прокурор, — надо пустить в дело тиски сегодня вечером.

Послали за палачом. Его нашли за обеденным столом: вся семья собралась отведать праздничной утки (палачу уже заплатили за предстоящую работу). Палач рассыпался в извинениях за то, что он и его старший, шестнадцатилетний, сын, уже полгода состоявший у него в учениках, до сих пор не подготовили тиски для пытки. Оба тотчас отбыли в суд.

Как только палач (по имени Мартин Буало, унаследовавший свою профессию от отца и считавшийся теперь лучшим в своем деле, поскольку повесил и замучил сотни людей от Марселя до Пуатье) и его отпрыск (Буало-сын , по имени Жак) явились в суд, секретарь объявил, что Мадлен де ла Меттри желает, чтобы ее выслушали.

— Извините, ваша честь, если можно, — сказал краснолицый секретарь.

— В чем дело, говори, — сказал прокурор.

— Колдунья… Я хочу сказать, девчонка… ваша дочь здесь. У задней двери.

Прокурор отказался ее принять, сославшись на то, что судебные слушания завершены, суд распущен. Тринадцать судей разошлись, рассеялись по многочисленным тавернам, где сейчас вкушают ужин. Нет. Откажите ей. Прогоните девчонку. Затем он приказал палачу зажать в тисках левую руку священника.

— Оставьте правую руку, чтобы он мог подписать признание, но, если нужно, сорвите с нее ногти.

Но когда секретарь уже собирался покинуть комнату и вернуться к Мадлен, экзорцист поднял к уху свою слуховую трубку, вырезанную из вяза и украшенную эмалированным панцирем черепахи, и спросил, в чем дело. Когда ему объяснили, он сказал, что выслушает девушку.

Прокурор был не на шутку взволнован. Он просил, умолял экзорциста пересмотреть свое решение. Если он этого не сделает, прокурор прикажет палачу привести в действие тиски: тогда появление Мадлен будет сопровождаться криками ее возлюбленного.

И Мадлен вновь увидела призрак того человека, который некогда был красивым и гордым кюре церкви Сен-Пьер. Она стояла теперь перед ним, глядя, как бьет струей кровь из его пальца, поднимаясь все выше с каждым поворотом винта тисков. Она не могла отвести взгляда. Но и вымолвить что-то была не в состоянии.

После оглашения приговора она возвратилась без всякой охраны в дом Капо, потому что больше ей некуда было идти. Она слышала, как приветствуют Сабину на площади, спрашивая себя, как такое могло случиться. Звуки, доносившиеся с площади, эхом отдавались в ее голове. Затем пошел благословенный дождь, и площадь умолкла. Теперь она была в состоянии думать. Она ненавидела себя за тот глупый план, что придумала. Как могла она быть такой наивной? Луи сожгут, и ее можно будет винить в этом ничуть не меньше, чем ставшую покорным орудием в руках палачей горбатую безумную Сабину. Да, она и ее будущий ребенок будут навсегда запачканы кровью священника, кровью, которая завтра закипит на костре.

Незадолго до возвращения домой Сабины (она впервые в жизни напилась допьяна, с радостью согласившись пообедать с богатым кардиналистом господином де Сурди и его семьей) Мадлен вдруг поняла, что теперь, после долгих месяцев заключения, ее не охраняют. Понятно: зачем она им теперь, когда судебный процесс позади? Она по собственной воле вернулась в эту тюрьму.

Мадлен быстро схватила плащ, принадлежавший господину Капо, нашла масляный фонарь. Соорудила петлю из кожаного шнура, протянутого через три этажа вниз и прикрепленного на кухне к колокольчику для вызова слуг. Потом выскользнула из кухни в узкую улочку позади дома. Проулок за проулком под холодным дождем, мелькание теней в ночной тьме, и она добралась до здания суда. Думала ли она, что ее Луи будет там один, что она сможет наконец рассказать ему, что наделала, попросить прощения за то, что предала его? Попытаться спасти его? Знала ли она, что соберется верхушка суда, правда без судей? Надеялась ли она, что будет услышана?

Секретарь суда провел ее в вестибюль, его каменные стены звенели от криков человека, которого она пришла спасать.

Затем она услышала: «Говори, дитя». Это был экзорцист.

Сын палача прекратил затягивать тиски. Перекошенное от боли лицо Луи было залито кровью, сознание едва теплилось. Его голова раскачивалась вправо и влево, назад и вперед, словно у него была сломана шея.

Ее отец стоял в другом конце комнаты, глядя в высокое окно на беззвездное небо, сложив руки на груди. Каноник Миньон злобно рассматривал ее своими крошечными, как у рептилии, глазками, по его высокому веснушчатому лбу, по тонкой, как лезвие бритвы, верхней губе ползли капельки пота. Когда Мадлен заговорила, все присутствующие отвернулись от нее. Все, кроме экзорциста.

Мадлен объяснила свой план во всех подробностях и почему он не удался. Она сказала, что лгала. Теперь она не лгала, рассказывая о полночном браке, будущем ребенке и своей любви к священнику. Любви, которой он ее научил. Ей разрешили говорить правду: теперь осуждение священника станет еще более полным.

Узнав об этой святотатственной церемонии и ее сатанинском результате, глядя на живое свидетельство этого греха, экзорцист заявил: то, что он услышал, чрезвычайно вредоносно и достойно осуждения. Именем епископа, кардинала и короля он приказал вывести «блудное дитя» из здания суда.

Мадлен закричала и, закричав, не могла уже остановиться. Секретарь ничего не мог с ней поделать. Сын палача схватил ее своими окровавленными руками. Она каким-то образом умудрилась показать им петлю (только сейчас она поняла, зачем соорудила ее, весьма умело, поскольку бессчетное число раз видела, как их делает отец; это было его увлечение — веревочные, шнурочные и прочие петли).

— Если вы убьете его, — сказала она, махнув петлей в сторону священника, который окончательно пришел в себя, — вы убьете нас! Все вы целую вечность будете мучиться, взяв на себя нашу невинную кровь!

Она прокляла их всех. Издевательски выставила на обозрение отца свой большой живот.

Ей удалось как-то вырваться из объятий секретаря и сына палача, чья хватка была недостаточно крепкой из-за крови на руках, и подбежать к Луи. Она упала на колени и стала целовать его изуродованные пальцы. Секретарь оттащил ее и утихомирил, заломив руки назад. Только теперь прокурор поднял глаза на свою дочь. Потом большими шагами подошел к едва пришедшему в сознание кюре и сам одним быстрым движением повернул винт тисков. Хлынула кровь, ее сгустки забрызгали предплечья кюре. Луи закричал. И вновь экзорцист потребовал вывести Мадлен из здания суда, но прежде он не спеша наклонился, чтобы поднять петлю, упавшую во время стычки. Торжественно, словно совершая какой-то обряд, он надел петлю на голову Мадлен и запечатлел крест на ее лбу своим толстым большим пальцем…

Мадлен лежала в проулке на спине. Острая перемежающаяся боль пронизывала ее живот. По неровным булыжникам бегали многочисленные крысы. Шел дождь, вода скапливалась в черных лужах. Опустошенная от ярости, мертвенно-бледная — ни кровинки на лице, Мадлен все лежала в проулке, крики ее перешли в плач. Прошло, может быть, мгновение, может быть, вечность. Крысы обнаглели и пробегали совсем близко. Потом дверь суда отворилась, и она увидела силуэт человека. Луи! Это Луи! Она с трудом встала на колени (перемежающаяся, разрывающая боль!) и принялась просить у него прощения, уверять в своей любви, клясться, что они втроем…

Силуэт качнулся, и она увидела мужчину в профиль. Ужасный крючковатый нос. Это не Луи. Ее отец поднял маленький фонарь, принесенный ею из дома Капо. У Мадлен не было времени подумать, тем более сказать или сделать что-то: она видела, как фонарь вплотную приближается к ней сквозь тьму и разбивается у ее колен. В лицо ей полетели стекла. Крысы хлынули по камням серо-черной волной. Казалось, их сотни: волна катилась прочь от взрыва, от огня… Огонь лизнул край ее плаща. Плащ загорелся. Она горела. Мадлен продолжала сидеть, а языки пламени все глубже прожигали ее плащ. Она чувствовала огонь на руках, плечах, натянутой, как барабан, коже живота…

Она поспешно вскочила, скинула горящий плащ и набросила его, как красную сеть, на камни мостовой. Шипело, догорая, масло.

Мадлен, словно обретя новую цель, медленно шла по переулку в одной сорочке, ощущая каждым изгибом тела ее грубую мокрую ткань. На голове по-прежнему болталась петля. Кровь на коленях, кровь, стекающая вместе с дождем в ее туфли. Она возвращалась в дом, ставший ее тюрьмой, и котором спала пьяная Сабина. Четвертинка луны сияла сквозь клочки синих облаков. Тени густо лежали у стен нависших над улицами домов из дерева и камня. На площади люди выглядывали из-под парусиновых капюшонов, к ней обращались мужчины, подзывая к себе и суля деньги. Двое мужчин, не таясь, подошли к ней, но, увидев ее отсутствующий взгляд, дали ей пройти. В темных закоулках отплясывали шлюхи, таращась на нее из-за спин обнимающих их мужчин. На нее чуть не наехала карета, лошади в последний момент пугливо отпрянули, встав на дыбы, кучер разразился проклятиями, угрожающе размахивая кнутовищем. Для Мадлен не существовало ничего, кроме ее цели, мир отступился от нее.

С рассветом следующего дня площадь уже была заполнена народом, все окна раскрыты. Зрители восседали на остроконечных гребнях шиферных крыш. Мальчишки оседлали горгульи, выступавшие из углов церкви. Для «синклита», судей и их гостей была установлена трибуна, но все места на ней были заняты чернью. Стражникам пришлось сгонять весь этот сброд пиками и алебардами. Пролилась кровь: были убиты двое бродяг и стражник.

Солнце еще не взошло высоко, когда послали за осужденным.

Члены «синклита» так разволновались, что забыли заставить кюре изменить свои показания, попросить прощения у Бога, короля и правосудия. Вместо этого прокурор приказал сразу приступать к допросу отца Луи.

За ночь был поспешно сколочен еще и помост. Он стоял напротив трибуны, у церковных дверей, и напоминал те сцены на колесах, которые бродячие актеры возят из деревни в деревню. Доски имели уклон, чтобы обеспечить собравшимся лучший обзор. Нет сомнения, что толпа бы взбунтовалась, если бы ей не дали возможность наблюдать за работой палача.

На другом конце площади стоял высокий столб, у основания которого были навалены жерди и солома.

Часы церкви Сен-Пьер пробили девять раз.

Привилегированная публика заняла свои места. Необычная тишина нависла над толпой. Палач и его помощник, с головы до пят в черном, стараясь оставаться незаметными, хотя многие из присутствовавших знали их в лицо, забрались на помост под одобрительный гул. Туда же проследовали прокурор, каноник, экзорцист и осужденный.

Толпа качнулась вперед.

Прокурор заговорил с кюре. Его слова были слышны только тем, кто стоял рядом с помостом, они оборачивались, чтобы передать шепотом услышанное дальше и дальше, так что по всей площади прошел шелест.

— Ты колдун, — сказал обвинитель, — ты общался с дьяволом! Отвечай!

—  Я был мужчиной, — ответил кюре, — и любил так, как положено мужчине.

Его слова были переданы по всей площади. Раздались редкие рукоплескания.

— Ты признаёшь это, демон! — воскликнул каноник. — Ты нарушил все обеты!

— Обещание, которое невозможно выполнить, ни к чему не обязывает.

Эти слова у многих остались в памяти: они взбесили толпу. Прошло какое-то время, пока она успокоилась, поэтому никто не услышал, как кюре, глядя через площадь на приготовленный для казни столб, сказал:

— Подобные клятвы — как солома для костра, пылающего в крови.

Но многие видели, как он, собрав все оставшиеся силы, плюнул в лицо канонику.

Толпа просто обезумела. Мужчины и женщины, стоявшие неподалеку от помоста, стали плевать на него.

Отец Транквилл вышел вперед, чтобы изгнать нечистую силу из канатов, досок, клиньев и деревянных молотков. Он обрызгал эти орудия святой водой, чтобы дьявольские козни не сделали их бесполезными. Затем выслушал короткую исповедь палача и его сына, которые поспешно приступили к работе.

Они привязали кюре к толстой доске, вдвое шире его, и наклонили ее в сторону толпы. Его ноги от коленей до стоп они поместили между четырьмя дубовыми досками, наружная пара досок была закреплена, внутренняя — подвижна. Сын приготовил клинья, которые отцу предстояло вогнать между подвижных досок так, чтобы ноги кюре были раздроблены о наружные доски. Все это было предназначено для обычной пытки, чрезвычайная же предусматривала более широкие клинья и должна была последовать позже.

Прокурор, вопреки всем обычаям, подошел к ним, чтобы лично вбить первый клин. Палач высоко поднял деревянный молоток, держа обеими руками его длинную потертую ручку…

Клин уперся в доски на палец от коленей священника, но этого вполне хватило, чтобы раздробить крепкие кости коленных чашечек.

Толпа ликовала, требуя: «Еще, еще !»

Отец Луи, привязанный к наклоненной вперед доске, видел сквозь слезы тысячи людей, пришедших развлечься, наблюдая за его казнью. Он пытался молиться, но не мог. «Где Он, этот Бог, — думал он, — раз Он оставил меня одного умирать под синим безоблачным небом? Чтобы меня пытали, а потом сожгли. Я виновен в том, что полюбил и, возможно, это зашло слишком далеко. Но я не терял веры и исправно служил своему Богу. И вот такое…»

Отец Луи пытался скрыть боль, лишить своих палачей радости видеть его муки. Что-то живое и горячее поднялось вверх по ногам через раздробленные колени и остановилось в пояснице. Не показывай им, думал он. Не давай им видеть. Не бойся падающего молотка. Луи начал считать, от тысячи назад. Он закрыл глаза и вспомнил лица и тела своих возлюбленных. Но особенно отчетливо — Мадлен. Мадлен… Разве он не слышал ее вчера между поворотами винта тисков, сорвавших ногти с его пальцев и раздробивших его руки, висевшие теперь, подобно изорванным в клочья флагам? Разве он не слышал, как она призналась, что план ее провалился, как она говорила, что любит его? Наверно, она приходила с единственной целью — спасти его. Да, подумал он, так оно и было.

Из толпы вырвался крик: ей показали второй клин. Отец Луи чувствовал запах имбирного пива и горячее дыхание сына палача. Тот стоял совсем близко от священника, наблюдая за его губами в ожидании, что с них сорвется признание. Не дождутся. Мальчишка держал в руке текст признания. Священник уже пять раз позволял гусиному перу падать на доски. Он не подпишет. Никогда. Никакая боль не заставит его. Никакая боль…

Отец Луи понимал, что через час, когда деревянный молоток закончит свою работу, его выкатят на площадь на тележке, привяжут к столбу и подожгут. Он сгорит. Умрет.

Считай! Считай, не давайся подступающему пламени! Но над ним уже стоял каноник. Рубины и золотая чеканка его креста сверкали на солнце. Отец Луи отказался подписать признание в шестой, и последний раз.

Второй клин был вбит в ступни ног, ломая и расплющивая маленькие косточки, хрустевшие, как множество веточек. Третий клин вошел рядом с первым: кости колен разорвали кожу, медленно потек костный мозг.

Мир, в котором пребывал кюре, то гас, то ярко освещался, грохотал и погружался в тишину, по мере того как он проваливался в забытье и вновь приходил в сознание. Эти проклятые соли каждый раз возвращали его к жизни только затем, чтобы он снова умер.

Он проклинал своих мучителей, но толпа неистовствовала, наблюдая за быстрым падением молотка, и никто, кроме юного Жака, сына и помощника палача, не слышал его слов.

Четвертый, очень широкий клин разбил лодыжки кюре. Они рассыпались с треском, эхом прозвучавшим на площади.

Затем последовали пятый, шестой и седьмой клинья. Голени и бедра, еще раз лодыжки и ступни. Кости раскалывались, разрывая красную и серую плоть. Желоба, удерживающие на месте ноги, служили каналами: кровь, костный мозг и раздробленные кости стекали по ним к пяткам кюре. (Сын палача собирал эту красную кашу в ведра: позже семейство будет продавать ее заезжим визитерам в бутылочках, как сувениры, разбавив речной водой в пропорции один к двум.)

Отец Луи хотел умереть. Пытался умереть, направлял на это свою волю. Но ни «синклит», ни толпа не должны были лишиться зрелища.

Толпа начала распевать: «Сжечь его! Сжечь благочестивого дьявола!»

Каноник подозвал хирурга, и тот поднялся на помост. Сможет ли, по его мнению, кюре выдержать еще один или два клина? Маннури считал, что да, священник может остаться живым, но лучше не рисковать. Вряд ли толпа хорошо воспримет горящий труп. Пусть кюре будет жив. Прекратите пытку и начинайте сожжение. Прокурор хотел продолжать вгонять клинья, хотя палач сказал, что пытка уже перешла в стадию чрезвычайной; если они собираются продолжать, мальчишке придется бежать домой за более широкими клиньями. Экзорцист убеждал прокурора, что надо остановиться. Ясно, сказал он, что кюре призвал на помощь свое Черное Божество и Сатана сделал священника нечувствительным к боли. Они могут загонять клинья один за другим, даже не пощадив руки, но без всякой пользы, поскольку здесь явно не обошлось без Сатаны.

Прокурор приказал убрать пыточный инструмент. Толпа ритмично захлопала в знак одобрения.

Луи дали самую сильнодействующую соль и заставили проглотить уксус и масло, хранившиеся в мочевом пузыре оленя. В потрескавшиеся губы кюре втерли сок из плодов лайма. Затем палачи раздели священника (не забыв оставить для продажи его окровавленную сорочку) и натянули через голову воняющую серой мужскую ночную рубашку. Вокруг его талии дважды обернули веревку и завязали крепким узлом. Потом его подтащили к стоявшей наготове, запряженной двумя мулами тележке. Его подняли и водрузили на скамью. Потерявшие форму ноги безвольно висели. Сын палача присел на колени сбоку от священника, не давая ему упасть и время от времени приводя в чувство с помощью соли. Юный Жак, должно быть, был рад, что на нем толстый капюшон и полумаска, поскольку толпа обрушила на медленно ползущую тележку град камней, палок и гнилых фруктов.

Возница хлестал одуревших животных до красных рубцов на коже. И вот наконец предваряемые отрядом лучников, разделивших толпу надвое, «синклит», тринадцать судей, экзорцист и избранные кардиналисты прошли через площадь к столбу для казни. Вслед за ними подъехала тележка.

Толпа сомкнулась вокруг тележки, качнула ее из стороны в сторону, так что священник упал со скамьи, а поскольку раздробленные колени не могли замедлить падение, упал плашмя лицом и грудью. Мальчишка быстро поднял пришедшего в сознание священника, потянув за веревку, завязанную вокруг его талии, и посадил гораздо более крупного, чем он, мужчину к себе на колени, как тряпичную куклу. Он крепко прижал его, показывая , что это необходимо для его же безопасности.

Кюре заговорил резким хриплым шепотом:

— Ловец Душ знает, что я неповинен в приписываемых мне преступлениях и что огонь, в котором я умру, — не более чем наказание за мое вожделение. — Он посмотрел на державшего его мальчишку, заглянул в его широко расставленные бледно-голубые глаза за полумаской. — Спаситель Человечества, не прощай моих врагов. Накажи их, сам я не могу этого сделать.

Слезы страха полились из наполовину скрытых глаз мальчишки. Только когда тележка остановилась у столба, отец пришел ему на выручку.

К столбу было прибито небольшое железное сиденье, как раз над соломой и поленницей дров. Отца Луи подняли с тележки и поместили на сиденье. Веревку, обвивавшую его талию, использовали, чтобы привязать его к столбу; один раз ею обернули его стан и один раз — шею, чтобы придать священнику вертикальное положение, а второй веревкой завязали руки у него за спиной.

Отец Транквилл совершил обряд изгнания бесов с места казни, окропив святой водой дрова, солому, палача, толпу и осужденного. Он произнес молитву против препятствующих совершению правосудия демонов, чьи козни могли бы каким-то образом избавить священника от заслуженных им мучений.

Прокурор и каноник приблизились к отцу Луи с текстом признания и гусиным пером. Еще одна порция соли и глоток сока из плодов лайма в деревянной чашке.

— Мне не в чем признаваться, — с трудом произнес отец Луи. — Дайте мне поцелуй примирения и позвольте умереть.

Каноник ответил отказом. Зрители, стоявшие поблизости и слышавшие, о чем просил осужденный, стали кричать, что каноник поступил не по-христиански, отказав кюре в поцелуе. Тогда каноник поцеловал кюре в щеку. Из толпы посыпались насмешки. Какая-то женщина, пользуясь тем, что ее нельзя было распознать в скоплении народа, выкрикнула, что каноник даровал кюре «поцелуй дьявола», а толпа начала стыдить и злить каноника.

Удушение у столба было обычной казнью, но прокурор понимал, что это не предусмотрено приговором. Отца Луи должны были сжечь живым. Немногие в толпе удосужились прочитать вердикт по делу кюре, расклеенный по всему К*** прошлой ночью. Поэтому, когда обвинитель и каноник Миньон взяли по пригоршне соломы, чтобы зажечь ее от лампы, раскачивающейся рядом со столбом и специально предназначенной для этой цели, толпа перестала скандировать: «Поцелуй дьявола!» — и принялась выкрикивать одно слово: «Задушить! Задушить! Задушить!»

Прокурор поджег солому, и, как только появились языки пламени, толпа стихла. Каноник зажег край пропитанной серой ночной рубашки кюре.

И отца Луи охватило пламя.

Тишина. Потом шипение горящей плоти. Смрад. Крики священника, нет, это были не крики: у него не было сил кричать. Это был внушающий жалость звук, пронзительный и короткий, словно кролик попал в ловушку.

Расходящаяся лучами пульсация толпы. Удовольствие, близкое к похоти. И быстро, с хрустом и треском, загорающиеся веточки, куски дерева, солома.

Дым. Клубящийся белый дым. Совершенно белый. Закрывающий обзор.

А потом из самой гущи дыма стало слышно, что осужденный кашляет, задыхается.

— Нет! — закричал прокурор.

— Этого нельзя допустить! — выкрикнул экзорцист.

Осужденный при помощи своих дьяволов мог действительно избегнуть правосудия. Он мог задохнуться от дыма еще до того, как его лизнет чистый язык пламени. Кто-то чересчур торопливый слишком рано подложил солому, дрова и лучину для растопки — они были мокрыми после вчерашнего ночного дождя и чрезмерно дымили.

Экзорцист и каноник Миньон окропили пламя святой водой, понося невидимых демонов, окружавших столб: «Exorciso te, creatura ignis…» И еще молитва: «Ессе crucem Domini, fugite paries adversae, vicit leo de tribu Juda, radis David… in nomine Dei patris omnipotentis, et in nomine Jesu Christi filii ejus Domini nostri, et in virtute Spiritus Sancti…» Они бегали вокруг столба, полы их длинных мантий проносились над кругом пламени. Они размахивали распятиями и кадилами с ладаном. Палач отошел в сторону и наблюдал за двумя стариками, плясавшими вокруг столба и похожими на демонов больше, чем кто-либо еще, кого ему доводилось видеть.

Отец Луи плавно переходил от света к тьме, от криков к молчанию.

Когда он был в сознании, он чувствовал, как пламя лижет его раздробленные ноги, поднимается вверх по их изорванной в клочья плоти. Он не мог двигать ногами. Он был подобен мясу, насаженному на вертел. Языки пламени достигали пропитанной серой ночной рубашки и охватывали спину, грудь и руки. Сильнее всего припекало бока и ягодицы. Он посмотрел вниз через удушливый дым и увидел, как кожа на его ногах обугливается и отделяется от кости. Он уже не чувствовал этого. Его глаза закрылись. Тьма.

Свет.

Он услышал, что совершается какой-то странный ритуал. Он вновь погрузился в боль, опустился в нее. Тьма. Свет… Наконец он нашел ответ на молитву: он знал, что ни небеса, ни ад не откроются для него.

Палач, охваченный своего рода душевным порывом, вступил в полосу пламени. Он дотянулся сзади до вопящей головы кюре и схватил его за шею. Один резкий поворот.

И отец Луи умер. Живой отец Луи умер.

И, словно вызванная треском в позвоночнике, на площадь спустилась стая ярких птиц. Они бесшумно слетели с каждого дерева, башенки и шпиля площади. Стая голубей, машущих серебряными и белыми крыльями, как лопастями. Сотни, тысячи птиц, прорывающих ярко-белый дым, который вдруг обрел запах фиалок. Птиц, падающих камнем, ныряющих, описывающих круги вокруг столба, пролетающих сквозь языки пламени, обжигая крылья.

Экзорцист стоял, глядя, как птицы кружатся низко над землей. Его губы шевелились, бормоча молитву. Сладкий аромат душил его, но он сознавал, что это запах святости. Он думал о наступлении апокалипсиса. Все сказанное им впредь теряло смысл.

Каноник Миньон молитвенно рухнул на колени. Случилось чудо зла, которое он всю жизнь хотел увидеть. Демоны явились, чтобы забрать кюре! Каноник стоял в языках пламени и просил избавления у Сатаны. Канонику Миньону никогда не суждено было произнести иных слов, кроме этой молитвы, обращенной к Сатане. Он умер через месяц, и причиной его смерти были признаны ожоги ступней ног и рук, вызвавшие заражение крови.

Площадь была охвачена паникой. Некоторые попадали на землю, на них садились птицы. Сотни людей, задыхаясь, побежали прочь с площади. Пятнадцать человек были затоптаны насмерть. В их память был вывешен именной список под заголовком «Невинно убиенные».

Палач тайком ускользнул, чтобы помолиться, в церковь Сен-Пьер. Прокурор, хирург и месье Адам остались на площади, забившись от страха под трибуну. Через год они все умрут: месье Адам подавится снадобьем от импотенции, хирурга подкараулят воры на Марсельской дороге и нанесут тринадцать ударов ножом, прокурор в ту же ночь начнет слышать голоса и в первую годовщину сожжения кюре поступит так, как они ему велят: заберется на колокольню церкви Сен-Пьер и там повесится.

Конечно, ни отравление, ни разбой, ни тяга к самоубийству не были настоящими причинами этих смертей. Отец Луи и Мадлен вернулись, чтобы преследовать своих гонителей, убивать их по очереди, и каждый из них знал об этом в момент своей смерти. Они видели лица священника и девушки и понимали, знали , что их судьбы в руках демонов.

А отец Луи сгорел дотла.

Дым в конце концов развеялся, запах фиалок унесся в небеса. Серебряные и белые птицы перестали кружить, хотя несколько дней их видели над площадью, на деревьях, карнизах и статуях. И еще долгие годы те обитатели города К***, что присутствовали при казни, клялись, что видят птиц и чувствуют запах фиалок.

Прах кюре так и не был развеян по ветру, по крайней мере тем способом, какого требовал приговор. Более того, поздно ночью немногие приверженцы кюре и многие бродяги вернулись на площадь, чтобы просеять никем не охраняемую золу. Они рылись в теплой пыли в поисках кусков обуглившейся плоти, костей и еще не успевших остыть зубов. Некоторые искали реликвии, другие — памятные сувениры. Были и такие, кому требовались талисманы, чтобы привлечь удачу или добиться чьей-то любви.

В тот день еще никто не знал, что именно тогда, когда в воздух поднимались пламя и белый дым, после того, как палач свернул шею кюре, спустились птицы и над площадью навис одуряющий запах фиалок, в дом господина Капо, самый красивый на площади, воспользовавшись происходящей церемонией, проник вор. Помимо серебра и денег он обнаружил в доме нечто такое, что заставило его поспешно покинуть пределы Франции на судне, отплывавшем из Марселя, чтобы ему не приписали вину за его кровавую находку — тела двух юных женщин.

А случилось вот что: Мадлен убила Сабину. Держа в руке утюг из литой стали, Мадлен неторопливо поднялась из кухни по лестнице и проломила утюгом череп спящей Сабине. Потом спустилась в библиотеку, где ее обучал отец Миньон, и провела там тяжкие часы в состоянии, напоминающем молитву, страдая от невыносимой боли, причину которой не могла понять. С ней были письма. Она развязала ленточки, скреплявшие письма, которые она так и не отправила Луи, своему возлюбленному, и нерожденному ребенку. Она веером разбросала письма вокруг себя, разожгла огонь и не спеша, одно за другим, предала письма пламени. (А боль все усиливалась!) В ту ночь она слышала шум с площади: это сколачивали помост для казни. Прошла ночь, наступил рассвет, и она исторгла из чрева ребенка, отравленного, обреченного преждевременно родиться и тут же умереть. Мадлен ждала. И когда крики толпы подсказали ей, что пытка вот-вот начнется, она взяла небольшую вилку, которой брали угли из жаровни, и изо всех оставшихся сил провела тремя черными зубцами по всей длине своего горла. Потом вырвала свой язык и выдернула его через разорванную шею. Она быстро задохнулась от нахлынувшей крови.

В библиотеке вор появился уже перед самым уходом. Он быстро прошел через верхние комнаты и видел только задранную тощую левую ногу Сабины, соскользнувшей в своей предсмертной агонии на пол и лежавшей между стеной и кроватью. И все же было очевидно, что здесь совершено преступление. Кровь на подушках, забрызганные кровью муаровые обои. Когда же он обнаружил в библиотеке второе тело, в столь ужасном состоянии, с синим мертворожденным ребенком между ног… Увидев все это и сообразив, что уже набрал добра больше, чем может унести, вор поспешно покинул дом тем же путем, что и вошел, — через окно кухни.

Той же ночью господин Капо возвратился в К***, в свой ограбленный и залитый кровью дом, в котором так давно не появлялся. Через месяц он сумел с большой выгодой продать его.

Сабина в одно светлое утро была похоронена в освященной земле. Похороны были пышными, но присутствовали на них только завзятые зеваки и бродяги.

Тельце ребенка, девочки, было отделено от тела матери и сожжено в печи приюта для подкидышей. Мадлен как самоубийца была предана земле у пересечения дорог, вдали от городских стен. Погребение сопровождалось крайне урезанными похоронными ритуалами.

ГЛАВА 14Спасена

Едва повесть о злоключениях Мадлен и кюре была рассказана до конца, как отец Луи подал голос с подоконника, нарушив воцарившееся было молчание.

— Она уже здесь, — проговорил он и помахал из окна рукой кому-то внизу.

— Она идет! — обрадовалась Мадлен, как будто печальная судьба, только что ею изложенная, была не ее собственной, а чьей-то чужой. — Себастьяна идет! — Она повторяла это снова и снова. Темно-красные края раны ее возбужденно затрепетали, кровь сгустками капала с них, а из горла она лилась, словно из открытой цирюльником вены; когда девушка начинала говорить — а как еще мне назвать то, что она делала? — это заставляло кровь литься из разорванной глотки потоком.

Бережно, однако продемонстрировав необычайную силу и очень быстро, отец Луи поднял меня со стола, на котором я оставалась на протяжении всего рассказа. Он улыбнулся мне, будто перед ним было нашалившее, но очень любимое дитя, которое он не может наказать, а потому вынужден проявить снисхождение.

— Я должен извиниться за свою подругу, — проговорил кюре. — Она очень взволнована; ведь ей пришлось ждать этого дня несколько столетий.

Мадлен подошла к окну, и я услышала, как она еще раз произнесла все то же незнакомое для меня имя. Я взглянула на отца Луи.

— Она говорит, что прибыла Себастьяна д'Азур. — Он быстро вернулся к окну и опять подал рукой знак кому-то едва различимому в предрассветных сумерках.

Путь Мадлен от стола к подоконнику был отмечен пятнами крови. Теперь кровь образовывала вокруг нее красный, все расширяющийся круг, своего рода нимб, хорошо видный на каменном полу.

— Себастьяна вот-вот поднимется, — проговорил отец Луи.

— И солнце тоже , — не то подумала, не то произнесла Мадлен. — Мы должны поспешить, если…

Я не разобрала следующих ее слов. Следует отметить, что я находилась в полуобморочном состоянии от страха и от усталости. И очень сильно саднило там, где только что побывал инкуб.

— Что… — пролепетала я, — что здесь происходит?

— Успокойся, — ответил отец Луи. Он подошел ко мне так быстро, что я отступила назад и споткнулась, едва не упав. — Не бойся, — проговорил он, подхватывая меня. — И не проси объяснений. Сейчас не время. У нас действительно его совсем мало.

Воистину есть вещи неизъяснимые, подумала я. Священник положил свои холодные руки на мои плечи, сжав их, словно тисками.

— Та боль… — произнес он с гордостью, — та боль скоро пройдет. Но тебе ведь понравилось, правда?

Я промолчала и, наверное, улыбнулась. Кажется, в этот момент я поняла, что жалею не о той боли, которую мне причинил инкуб, а о той, которую причинила сестра Клер.

Сестра Клер де Сазильи. Я почти забыла о ней, так как не чувствовала последствий ее побоев, пока длился рассказ о событиях в К***, а затем меня так ошеломило все, что… Alors, теперь я снова увидела и даже ощутила мои синяки — правда, раны затянулись, но болезненность все равно осталась, это чувствовалось даже при легком нажатии; я вспомнила и о крови, запекшейся в ушных раковинах, а раздувшаяся губа снова заболела там, где была рассечена. Когда эта боль, хоть и не очень сильная, вернулась — пускай она казалась мне теперь совсем слабой, — мною опять овладел гнев, дикая темная ярость. Что же до той, другой боли, о которой упомянул отец Луи, ее можно было легко стерпеть.

— О да, — согласился он, — смакуй, наслаждайся ею. Радуйся ей, пока она не пройдет.

— Смотри! — позвала Мадлен, и я подошла к ним, стоявшим у окна; стекла его были покрыты тончайшим слоем инея, который казался искрящимся налетом алмазной пыли. Сквозь него виднелось побледневшее безоблачное небо. Внизу я не заметила никого. Но обратила внимание на первые лучики солнца и произнесла страшное слово: «Рассвет».

На галерее, за той дверью, через которую я пришла в малую библиотеку, послышались какие-то негромкие скребущие звуки. А может, они доносились из коридора? Интересно, Мадлен и кюре тоже услышали их? Я взглянула на отца Луи, и тот со вздохом ответил:

— Да, я знаю. Крадутся, как мыши в ночи. — И он присел на край стола, положив ногу на ногу, скрестив руки на широкой груди. Пожав плечами, он словно хотел сказать: увы… Но вместо этого спросил: — Скажи нам, пока приходится ждать, ты знаешь, кто мы?

— Ждать чего? — не удержалась я от вопроса. Меня била дрожь. Я была без одежды, замерзла и не сомневалась, что через час или меньше меня ждет смерть. Мне пришло в голову, что надо попытаться открыть двери и, если получится, попробовать убежать.

Мадлен и Луи оценивающе осмотрели меня с ног до головы. Я не почувствовала стыда и не съежилась под их взглядами. Это удивило меня. До сих пор удивляет.

Мадлен отошла от окна и сразу же очутилась рядом — меня вновь посетила мысль, что она передвигается с быстротою луча света; в руках у нее было рваное розовое платье, и, хотя оно оказалось до ужаса заляпанным кровью, я обрадовалась, почувствовав на плечах согревающее прикосновение ткани. В следующее мгновение я увидела, как Мадлен сидит на столе, подобрав под себя ноги, рядом со священником. Тот снова задал прежний вопрос:

— Ты знаешь, кто мы?

— Я знаю, кем вы были , — сказала я шепотом, потому что горло мое все еще побаливало от использования не по назначению.

— О, это прекрасно, — заметил отец Луи. — Но знаешь ли ты, кем, или чем , являемся мы сейчас?

Я смогла ответить лишь быстрым кивком, ибо какие слова могла я подобрать в то утро, чтобы объяснить, чему выучилась за прошедшую ночь? Доверься и научись.

—  Прекрасно, — согласился священник, — мы вернемся к этому позже. Однако скажи, известно ли тебе, кто ты?

Я назвала свое полное имя.

— Ну да, конечно, — произнес отец Луи таким тоном, словно совсем не придал значения моим словам, и посмотрел на Мадлен. — Только я имел в виду совсем другое… Как бы получше выразиться… Можешь ли ты сказать нам, кем ты на самом деле являешься?

Странные слова, услышанные ночью, вновь пронеслись у меня в голове. Ты женщина, но ты и мужчина. Однако я не могла повторить их. Неужели такое бывает? Но разве не знала я теперь, что это правда? Так кем же я, в конце концов, была, и кто я есть?

(Конечно, конечно , существуют слова, позволяющие описать, кто я, описать мою сущность , если угодно, мою физиологию. Но я предпочитаю не пользоваться ими, ибо, несмотря на присущую им латинскую элегантность, они уродливы, а я совсем не уродлива. Теперь я это хорошо знаю, и потому те слова не подходят ко мне.)

Я не ответила ничего. Когда же отец Луи снова начал свое «Ты женщина…», его прервал голос, которого прежде я никогда не слышала. Он прозвучал позади меня, рядом с дверью, ведущей на галерею.

— Ты, милочка, — сказал этот голос, явно принадлежавший женщине, таким теплым, нежным и медоточивым он мне показался, — обыкновенная ведьма. А ты, топ pretre , мог бы не мучить ее вопросами.

Я испытывала огромное желание обернуться на звук дивного голоса и чувствовала, что не могу противиться, но какая-то сила заставила меня замереть на месте.

Отец Луи расшаркался и принес неискренние, скудные извинения. Мне? Или все-таки Себастьяне? (Ведь именно так звали ту, которая должна была вот-вот подойти.) Хотя… это было уже не слишком-то важно. И лишь после этого я обернулась и увидела ее, стоящую рядом с распахнутой теперь дверью на галерею. Я не слышала, как ее открывали, а ведь тюремщики мои, помнится, уходя, ее как следует заперли: я слышала бряцание цепей. Несомненно, вошедшей не было в библиотеке ночью; она явно не скрывалась там среди теней, из которых вышли кюре и Мадлен. Но тогда как проникла она в библиотеку?

— Милочка, ты слышишь меня? — обратилась дама ко мне. — Ты слышала, что я сказала?

Я ответила кивком, и та повторила:

— Ты ведьма.

Я не возразила. Как будто не расслышала ее слов. И лишь во все глаза смотрела на представшее передо мной… видение.

Прекрасная дама, высокая и стройная. Уже не молодая. Синева полупрозрачных одежд ее соперничала с ярким голубым цветом глаз. Ах, какие необыкновенные глаза!

— Азур, — представилась та, — Себастьяна д'Азур .

Азур… так на многих языках зовется лазурь; от глаз ее и впрямь исходило чистое, лазоревое сияние. Так могут светиться море или сапфиры. Длинные черные волосы ее были заплетены в лежащую на плече тугую косу. Кожа ее… мне еще не доводилось видеть, чтобы у кого-нибудь она была столь же белой. Почти мертвенно-бледной. Но я знала, что женщина эта живая. Нужно ли говорить, какое я почувствовала облегчение!

Она, то есть Себастьяна д'Азур, двинулась в мою сторону. Она шла нарочито медленно и, подойдя, коснулась своего плеча, чтобы расстегнуть застежку на украшенной драгоценным рубином броши, которая удерживала на ней одно из ее шелково-атласных одеяний. Она сняла с меня розовое платье, сказав, кажется, будто оно нужно, чтобы «осуществить задуманное». Затем отступила на шаг, смерила взглядом мою наготу, однако ничего не сказала при этом. Опять подошла и укутала меня своим шелковым плащом, синим, как небо. Руки ее при этом обвились вокруг меня… Ах, какой божественный трепет я испытала, когда ощутила тепло их, столь непохожее на ледяное прикосновение инкуба, от которого веяло холодом смерти. Она была так близко, что я смогла бы расслышать самый тихий шепот ее, и вот, набросив на меня плащ, она действительно прошептала:

— He из-за твоей наготы, а потому, что тебе холодно. — И она завязала плащ узлом на моем плече.

Я спросила ее, кто она.

Но вместо нее поспешила ответить Мадлен:

— Знай, что она единственная, кто в силах спасти тебя, и не задавай вопросов.

Себастьяна взглянула на Мадлен (как мне почудилось, не совсем дружелюбно) и проговорила:

— Да, я одна только могу спасти ее, но и она одна в силах спасти тебя … Так что попридержи язык, Мадлен, и, если хочешь, проглоти его.

Последние слова прозвучали, пожалуй, слишком жестоко. Я не имела представления, о чем говорит Себастьяна. Мне нужно спасать Мадлен?

Должно быть, удивление отразилось на лице моем, потому что Себастьяна сказала:

— Всему свое время, дорогая; придет срок, и ты все узнаешь. — Она подошла к окну. — Но вот как раз времени-то нам, боюсь, и не хватает. Потому что рассвет…

— Рассвет , — заявила мне Мадлен, ужасно заторопившись, — застанет тебя мертвой, если не сделаешь все, как тебе велят!

(Я знаю теперь, что Мадлен тогда вовсе не угрожала мне, — просто она пребывала в ужасном волнении и боялась, что нам, то есть им , не удастся довести до конца задуманный план.)

Себастьяна повернулась к окну спиной. Улыбнувшись мне, она проследовала туда, где рядом со священником сидело привидение девушки, и проговорила, глядя с неодобрением на запачканные кровью поверхность стола и каменный пол:

— Мадлен, как-нибудь останови или вытри эту… эту проклятую кровь. А то выглядит просто ужасно.

Отец Луи не смог удержаться от смеха. Мадлен отвела глаза и попыталась более не встречаться с Себастьяной взглядом, в то время как отец Луи напомнил решившей заняться воспитанием призраков даме, что Мадлен, увы, ничего не может поделать со своим кровотечением, да и убирать кровь не имеет смысла: нужно лишь подождать семь часов, и та исчезнет сама собой.

— Ну да, знаю, — отозвалась Себастьяна, — но мне всегда казалось, что ждать семь часов слишком утомительно.

Мадлен выскользнула из-за спины инкуба. Мне даже почти удалось проследить за ее стремительным перемещением к окну.

— Что ж, — вздохнула Себастьяна, — хотелось бы иметь семь часов, чтобы как следует организовать побег из этой тюрьмы, но у нас их нет.

И я поняла, что она смотрит не на Мадлен, а на светлеющее небо за ее спиной, ибо лучи солнца, которое вот-вот должно было взойти, уже начали освещать и дальние, затененные прежде, углы библиотеки. Себастьяна прошлась из угла в угол, и эти слабые лучики пронзили ее одежды; сквозь тонкую, ставшую почти невидимой ткань я увидела ее фигуру, по существу, обнаженной. Священник сидел на столе, словно петух на насесте. Наконец Себастьяна спросила:

— А ты все сделала, как мы договорились, Мадлен?

— Все… Разумеется, все .

— Хорошо. Тогда остается лишь ждать…

В этот момент мы все посмотрели в сторону коридора, ибо оттуда донесся шум голосов. Было трудно сказать, сколько их. Но один голос я различила — то была сестра Клер де Сазильи.

Я отскочила от двери, поближе к Себастьяне.

— Да, это они. Идут. — И Себастьяна одарила меня улыбкой. — Очень, очень хорошо.

— Но сестра Клер, она… — пролепетала я и запнулась.

— Да, хороша, нечего сказать. — И Себастьяна, расправив плечи, повернулась к главной двери, чтобы встретить врага лицом к лицу.

— Они приближаются, — запаниковала я, — разве не лучше нам убежать и…

— Конечно, нет, дорогая, — отмела мою идею Себастьяна.

Мой взгляд, как затравленный, метался по библиотеке, перескакивая с одного на другое; он останавливался то на главной двери, все еще запертой и, без сомнения, снаружи заложенной на засов, то на Мадлен и Луи, стоящих в последней оставшейся в библиотеке полутени, то на открытом окне, то на двери, ведущей на галерею. Куда спрятаться? Куда убежать? Почему никого не тревожит приход сестры Клер с мэром и остальными? Ах, как они спокойны!

— А может, нам хотя бы…

— Ты в безопасности, дорогая, — успокоила меня Себастьяна. Затем она подняла руку — я стояла так близко, что мне потребовалось сделать всего полшажка, чтобы та опустилась мне на плечо. Дама повернула голову и поцеловала меня в лоб. — Да, у нас совсем мало времени, и многое предстоит успеть сделать, но… но ты в безопасности. — Прикосновение Себастьяны было приятным: она была теплая, живая ; и это напомнило мне, что остальные двое давно умерли.

Я прильнула к ней. Ощутила успокаивающую тяжесть ее груди, изгиб ее бедер. Руки мои висели как плети: я не решалась дотронуться ими до Себастьяны, и все же как я упивалась ее теплом, погрузившись в негу и безопасность ее объятий!

Я взглянула на ее прекрасное лицо. На нем виднелись приметы возраста: неглубокие складки у губ, тонкая паутинка едва заметных морщинок, а на щеках — румяна. Еще я заметила, что она подкрашивает губы. Ресницы ее были длинные, черные и такие прямые, что это делало взгляд спокойным, легким и непринужденным… Эти глаза… Еще я обратила внимание на запах духов, но что это за духи? Лимонная вода? Липа? Нет, все не то. Розы. Ах, ну конечно, розы… Вне всяких сомнений. Одна роза даже у нее в волосах, прикреплена к одной из прядей в самом начале косы — собственно, просто воткнута в нее. Совсем свежая. С красными лепестками. Коралловые гребни в волосах тоже красные. А на длинных, низко свисающих серебряных серьгах — красные рубины, и в них играет свет загорающегося дня.

Она сделала шаг вперед, и я осталась стоять в одиночестве.

— Но… но… — пробормотала я, указывая на главную дверь библиотеки.

Себастьяна ничего не ответила; вместо этого она проследовала к столу, на котором стояло пустое блюдо, совсем недавно полное всякой снедью — жареными голубями и прочим. Она указала на букву «S» посреди блюда длинным и тонким пальцем с ногтем, покрытым красным лаком, затем облизнула кончик и проговорила:

— А вкусно было, ведь правда?

Я подтвердила это кивком.

— «S» означает Себастьяна, — догадалась я.

— Разумеется, — сказала она и присела на край стола.

Итак, тарелка принадлежит ей. Так же, как и помеченные экслибрисом с буквой «S» книги, которые я читала ночью.

Шум в коридоре все приближался; конечно, там находилась сестра Клер, но с кем? Себастьяна, которая была почти такого же высокого роста, как я, слегка повернула голову и каким-то образом заставила меня посмотреть ей в глаза. Она стояла в нескольких шагах от меня, и в библиотеке было еще не слишком светло, но я, несомненно, видела ее глаза…

О, эти глаза! Как раз в тот миг она впервые показала мне l’oeil de crapaud (жабий глаз) — глаз ведьмы. И я увидела, что совершенно так же, как и у Малуэнды, зрачки этих голубых глаз…

Attendons. [43] He все сразу. Клянусь, я еще расскажу о глазах. Но не теперь. Пока я разглядывала эти диковинные глаза с их меняющими очертания зрачками, я услышала голоса — теперь уже у самой двери, всего в нескольких шагах от нее!.. Хотя, по правде сказать, то был один-единственный голос, один нескончаемый поток молитв и ругательств. Непостижимо. Кто мог так напугать сестру Клер? И тут я расслышала среди ее криков два слова, произнесенные на латыни.

— Dis Pater , — повторяла монахиня снова и снова. — Отец ночи.

Она говорила эти слова не с какой-то целью, а по некой причине, то есть для кого-то, а скорей для себя, причем в чьем-то присутствии. Монахиня была не одна. Я слышала и мужской голос. Но чей? Послышались звяканье разрываемой цепи и стук вынимаемого из гнезда засова. Дверь распахнулась настежь, и перед нами предстала полуодетая сестра Клер де Сазильи, бьющаяся, словно в капкане, в объятиях вошедшего с ней человека.

То был настоящий великан. Высокий, белокурый, широкоплечий, с огромными мускулистыми руками, которыми, похоже, он смог бы обхватить двух таких монахинь. Он заполнил собой весь дверной проем. Затем, подобно тому как дитя запускает волчок, он закружил сестру Клер, и та, вертясь вокруг своей оси, пролетела почти через всю библиотеку и упала у ног Себастьяны. Великан втянул голову в плечи и перешагнул через порог, затем провел рукой по золотистым кудрям, свисавшим до самых плеч, и зло прошипел:

— Проклятая ведьма! — После чего так пнул ногой разорванную цепь, что та отлетела к монахине. (Как он ее разорвал, не имею понятия.) — Она укусила меня! — пожаловался он и закатал широкий рукав просторной рубахи, чтобы показать следы, оставленные ее зубами на широком запястье.

Себастьяна ничего не ответила, но, похоже, уголки рта ее слегка дрогнули. Что касается отца Луи, он захохотал во все горло. Тогда вошедший с грохотом захлопнул за собой дверь.

— Спокойно! — упрекнула его Себастьяна. — Они и так придут достаточно скоро; можно не привлекать их сюда таким шумом.

— Во всем виновата эта визгливая… тварь! — проговорил мужчина, после чего наклонился над сестрой Клер, подобрал с пола цепь и принялся наматывать на кулак. При этом он продолжал метать полные ярости взгляды в монахиню, которая по-прежнему выкрикивала свою литанию, состоявшую из молитв и проклятий.

— Давай, давай, лопочи, зловредная тварь, христолюбивая шлюха!

Мужчина был примерно того же возраста, что и Себастьяна, — или чуть-чуть помоложе. И поразительно сильный: когда он поигрывал цепью, его мускулы двигались под кожей, словно змеи в мешке. Похоже, он и впрямь способен был стереть ржавые звенья в порошок. Еще мне показалось, что он в любой момент готов ударить монахиню этим орудием. Одним ударом он проломил бы ей череп и… Но все, что он сделал — это передразнил сестру Клер, прохныкав:

— «Dis Pater! Сатана!» Валяй дальше. Но предупреждаю: лесть не поможет. — Его широкий полногубый рот скривился в усмешке, а массивный подбородок, покрытый густой щетиною, угрожающе заходил ходуном. Взгляд его зеленых глаз был холоден.

Я смотрела на него с немым восхищением, сама еще не отдавая себе в том отчета. Он повернулся в мою сторону и в первый раз взглянул на меня. Он воспринял мое присутствие как нечто должное, выражение лица его не изменилось. Я почувствовала, как у меня екнуло сердце. Мне было трудно перевести дыхание: я просто не могла сделать это. Наконец, к моему счастью, он отвел взгляд. Вновь обращаясь к Себастьяне, он решительно произнес:

— Разреши мне убить ее. Здесь и сейчас.

На мгновение мне показалось, что он имеет в виду меня, что я… но нет, он, конечно, имел в виду сестру Клер.

Себастьяна повела глазами (ах, эти глаза!) и вздохнула:

— Терпение, друг мой, терпение! — Затем она постаралась успокоить его, спросив: — Разве наш план не обещает нам лучшей забавы, чем простое, обыкновенное убийство?

— О, как хотелось бы мне расправиться с ней сейчас! — С этими словами мужчина опустился на одно колено (его черные кожаные сапоги были очень высокими, выше колен, и доходили до самых бедер; было даже трудно сказать, где заканчиваются мягкие голенища, а где начинается черное трико) и ухватил сестру Клер за волосы. Он занес руку, демонстрируя намерение нанести удар обернутым цепью кулаком. — Ах, — произнес он мечтательно, — хотя бы один удар в лицо, разом проламывающий обе скулы. А может, сперва только оглушить? Проявить, так сказать, милосердие… А еще хорошо бы откручивать ей голову, пока череп не отделится от хребта. Хрясть! — И он засмеялся сестре Клер в лицо. Ее лицо… На нем застыла маска ужаса. Так выглядит человек, умерший от страха. Он наклонился к ней еще ниже, и губы его почти коснулись ее губ, когда он прошептал: — Я мог бы лишить тебя жизни бессчетным количеством способов, — после чего оттолкнул ее, и та упала, при этом затылок ее ударился о каменную плиту пола с громким треском, а великан добавил: — Но я тебя не убью.

Великан выпрямился, и я обратила внимание, что он на целую голову выше меня. Я не могла отвести от него взгляд. Кто он? Ему явно знакомы и Себастьяна, и тихо стоящие в полутемном углу призраки. Сколько еще спасителей должно подойти? Ну что ж, какими бы странными ни казались они, теперь я знала, что это мои неведомые друзья, пришедшие меня выручать. Ты в безопасности… Но постепенно мысли мои улетучились, осталось лишь немое восхищение этим мужчиной. Какие сила и красота! Отец Луи был красив — и в жизни, и после, — но существо это казалось совсем другим, в нем было больше от зверя , нежели от человека. Дубленая кожа его стала бронзовой от загара, но все равно сквозь нее проступал румянец: было видно, что из-за крайнего возбуждения кровь прилила к его бычьей шее и щекам. Совсем недавно он испытал приступ гнева и только теперь начал успокаиваться. Одновременно я чувствовала и страх, и благоговение. Сестра Клер лежала у его ног, и его мысли были как на ладони.

— Достаточно, Асмодей. — Себастьяна прошла к нему и положила руку на высившееся, точно утес, плечо, дабы успокоить этого человека и переменить ход его мыслей; то был жест не сестры и не любовницы (или то и другое вместе?), и я опять задала себе вопрос: кто такие мои спасители, кем являются они друг для друга? — У тебя все с собой? — спросила его Себастьяна. — Иглы и остальное?

Асмодей кивнул, не сводя глаз с монахини, боясь, как бы та не уползла от него, так что ему пришлось поставить ногу ей на лодыжку и тем пригвоздить к полу. Сестра Клер завизжала, и гигант наклонился, намереваясь успокоить ее ударом обернутого цепью кулака.

— Нет, нет, — возразила Себастьяна. — Возьми себя в руки… Послушай, а у тебя есть?..

— Конечно, есть, — ответил великан. — Целая коробка.

Он приподнял рубаху, и я увидела, что у него за пояс заткнут довольно толстый сверток. Прямоугольный, обернутый черным бархатом. Асмодей вытащил его и вручил Себастьяне. Он взглянул на нее, затем на меня (ах, что сделалось с моим сердцем!) и, вздохнув, отошел к окну.

— Конечно, конечно, — промолвила Себастьяна, что должно было означать: конечно, пойди успокойся.

Хотя мучитель покинул ее, сестра Клер понимала, что ей лучше не двигаться. Она лежала на полу и вопила. Рубаха из старой мешковины задралась до пояса, обнажив срамные места, равно как и похожие на крупные стежки шрамы по краям живота.

Мадлен поспешила напомнить, что время уходит. Она сказала, что все уже собираются внизу, они наверняка слышали шум борьбы между Асмодеем и сестрой Клер, звон цепей и грохот хлопнувшей двери.

— Они приписывают все это нашествию демонов .

— Хоть в этом они правы, — отозвался священник.

Асмодей обернулся, чтобы взглянуть на Мадлен, которая пододвинулась ближе к отцу Луи.

— Да свершится так! — произнес он торжественно. — Пускай приходят, чтобы умереть один за другим! И если вся кровь их прольется, мне и того будет мало!

— Моп Dieu! — воскликнула Себастьяна. — Какая драма! — Ее внимание было поглощено содержимым извлеченного из свертка футляра. — Ты возвращаешь меня в лучшие дни итальянской оперы!

Отец Луи подстрекательски рассмеялся, и это разволновало Асмодея еще больше.

— Я не люблю, когда она , — и он указал на Мадлен, — говорит, что мне делать, когда…

— Не кипятись, дружище, — прервал его отец Луи. — Она лишь сказала, что следует поторопиться, раз мы решили, что эту ведьму нужно спасать.

— Эту ведьму нужно спасать , — эхом отозвалась Мадлен. То был призыв, и она повторила его дважды.

Я догадалась, что она имеет в виду меня. Ведь это я была той ведьмой, которую предстояло спасти. Я заключила это не из недавних слов Себастьяны, а скорей из того, что именно я нуждалась в помощи. Причем не терпящей отлагательства.

Тогда мне и в голову не пришло поинтересоваться, какую роль сыграла Мадлен в событиях того утра. Лишь позже узнала я, что, пока наше внимание было поглощено схваткой Асмодея с монахиней, Мадлен потихоньку покинула нас и, незримая, унеслась в монастырские коридоры и кельи, после чего возвратилась, прежде чем мы успели заметить ее отсутствие. Затем она проделывала это снова и снова, но уже докладывала о том, что творится в монастыре.

— Хорошо. Пора начинать, — решила Себастьяна.

— Начинать что? — спросила я.

— Т-с-с, милочка. Делай, как я скажу, и не задавай вопросов.

Себастьяна подала мне знак забраться на стол, я повиновалась. И, лежа на нем, наблюдала за тем, что делают мои спасители.

Отец Луи расчистил на столе вокруг меня место, сложив помеченные буквой «S» книги на подоконник, убрал подальше блюдо и серебряные приборы, а затем взял в руки разорванное платье, заляпанное вином и кровью. Мадлен взяла оставленный мне селянами черствый хлеб, размочила его в вине и, отщипывая кусочки, скормила Малуэнде, которая то и дело принималась шипеть на сестру Клер из дальнего, наиболее темного угла библиотеки. (Невероятно, однако наперсница моя действительно вернулась. Теперь я не сомневалась, что именно она закусила ночью потревожившей меня крысою.) Как мне ее не хватало! Она сидела теперь в углу, по-видимому, в полном здравии, ушки ее по-прежнему были отрезаны, однако полет из окна библиотеки, по всей видимости, ничуть ей не повредил. Я почувствовала такое облегчение, когда вновь увидела свою кошку, такое облегчение!

Пока Себастьяна была занята содержимым бархатного футляра, Асмодей вновь приблизился к сестре Клер и склонился над ней. Я наблюдала за этим со стола. Мне показалось, что он опять хочет ударить ее. Судя по тому, что сестра Клер попыталась по-крабьи отползти от него, она ожидала того же. Асмодей настиг ее одним прыжком. Он, словно башня, возвышался над съежившейся монахиней, чья ветхая рубаха, задравшись, обнажила теперь большую часть ее тела. Тогда я и увидела те следы, которые оставили на нем когти моей наперсницы, — должно быть, при борьбе с Асмодеем раны открылись и опять начали кровоточить. Сестра Клер молилась. Обращаясь к Богу вслух, она вопрошала Его, зачем Он явил ей Сатану, — на что Асмодей отвечал:

— Да ты ничего еще и не видела, та chere[44], — и одним сильным рывком содрал с нее рубаху. Затем он сорвал и власяницу, которую монахиня втайне носила под рубахой, и я увидела новые шрамы, страшные свидетельства пустосвятства, темные и гноящиеся, крест-накрест опоясывающие ее чресла: то были следы от шипов на черенках роз, вшитых ею в рубаху для достижения большей святости, которые во сне царапали ей кожу, глубоко в нее вонзаясь. — Вот оно что, — проговорил Асмодей, словно сделав открытие. — Похоже, добрая сестрица имеет пристрастие к боли. Очень интересно. — Он наклонился, вновь поднял с пола все ту же цепь и, сунув ее под нос монахине, сказал: — Кажется, сегодня тебе повезет, святенькая моя. — И он ковырнул пальцем темный шрам на ее боку, что заставило сестру Клер поморщиться.

Я отвернулась и посмотрела в окно.

Но он ее не ударил. Все, что он сделал, — это поднял ее, не выпуская из руки цепь, и положил голой на библиотечный стол — так, чтобы я и она, лежа голова к голове, заняли его во всю длину. Теперь я уже не могла видеть ее, хотя могла ощущать ее присутствие — слишком близко та находилась — и, разумеется, слышать ее вопли, пока Мадлен, заявив, что с нее довольно, не оторвала от розового платья лоскут и не сделала из него кляп, чтобы заткнуть монахине рот. Тогда я вновь услышала знакомое позвякивание, — должно быть, Асмодей приковывал сестру Клер цепями к столу; вероятно, он использовал те самые кандалы, которые прежде были на мне, но, может, и какие-то другие. Прикованная ими к столу, сестра Клер могла теперь лишь извиваться и перекатываться с боку на бок. Ее приглушенные кляпом взвизгивания и молитвы, проклятия и звяканье цепей… должно быть, она истощила терпение моих спасителей, ибо я услышала, как они совещаются, — мужчины засмеялись, когда Мадлен в первый раз упомянула о кошке, и в следующую минуту я поняла, что они посадили мою Малуэнду на грудь сестре Клер. Чтобы утихомирить. Так ведьмам клали на грудь тяжелый груз. Себастьяна лишь попросила киску не увлекаться и пользоваться когтями в меру.

— И только если понадобится, — добавила она.

Крики сестры Клер прекратились. Вернее сказать, сменились мольбами и новыми молитвами, произносимыми плаксивым, заискивающим голоском. Я могла точно определить, что она молится, даже несмотря на то, что кляп заглушал слова. Сам звук ее голоса был наполнен страхом. Но кошка есть кошка, и монахине пришлось лежать под ней смирно. Мне пришло в голову, не в обмороке ли она; я почти жалела ее. Почти.

— Ты готова? — спросил Асмодей.

— Почти, — отозвалась Себастьяна, продолжая чертыхаться себе под нос по поводу содержимого бархатного футляра, затем подошла ко мне очень близко и принесла извинения за то, что мне придется вновь обнажиться. Прежде чем я успела спросить зачем, рядом со мной появился священник и, словно тонкую кожицу, снял с меня голубой шелковый плащ, в который совсем недавно завернула меня Себастьяна. Теперь он бережно «развернул» меня, словно ниспосланный ему дар. Он пожирал меня глазами, исследуя горящим взглядом все мое тело. Восхищаясь мной.

— С ума сойти, — проговорил он, кладя ледяные руки свои на мои небольшие груди, отчего к ним опять прилила кровь. Он зажал набухшие соски между пальцами и потеребил их. — Так, только слегка, — сказал он Асмодею. — Посмотри сам. — Возможно, я начала привыкать к знакам внимания , которые мне оказывал священник, но что касается этого Асмодея… Тот подошел, встал позади кюре и принялся изучать меня, глядя поверх его плеча.

— Посмотри, — продолжил священник, проводя рукой по моему телу. — Ты когда-нибудь видел нечто подобное?

Но Асмодей не ответил; он прошелся взглядом по мне, причем начал с пяток и остановился, дойдя до глаз. Его глаза, темно-зеленые, как изумруды, были непроницаемы. Он не смеялся надо мной, но и не восторгался. Однако он явно ободрил меня, и я восприняла это как щедрый подарок. Тут я увидела, как Себастьяна передает ему что-то завернутое в черный бархат.

— Начинай, — распорядилась она.

И я вновь увидела, как при взгляде на лежащую позади меня сестру Клер новая вспышка гнева исказила черты его лица и кровь прилила к щекам. Он перешел на другое место, и я более не могла его видеть.

— Скорей , — призывала Мадлен. — Девицы уже собрались в большой зале; они ждут, когда к ним спустится сестра Клер.

Она также добавила, что только что прибыли несколько членов муниципалитета и кое-кто из селян.

— Ну что ж, — сказал Асмодей, — боюсь, им придется подождать, ибо глава монастыря, как они ее называют, немножечко, э-э-э… отвлеклась. — Он был занят тем, что дразнил сестру Клер и мучил ее; судя по смеху отца Луи, тот тоже принимал участие в этой забаве.

— Лучше расскажите мне, — потребовала Себастьяна, все еще занятая тем, что прежде было завернуто в бархат, — все ли прошло, как мы задумали, в келье этой монахини? — Я сначала подумала, что она обращается к Асмодею, но ответила ей Мадлен.

— Да, да , — подтвердила девушка-призрак. — Все как задумано . — И принялась рассказывать, как она предстала перед сестрой Клер в ее келье, приняв обличье «той, другой» (лишь много позднее мне стало известно, что имелась в виду Перонетта), и как она принялась удовлетворять ее потаенные желания. Дала ей то, о чем та столь долго мечтала и чего столь долго была лишена. Превратила в насмешку и ее похоть, и ее воздержание. Затем, улыбнувшись, Мадлен рассказала, как в самый разгар сладострастия приняла свой обычный облик и оросила кровью разгоряченную монахиню. — О, это нужно было видеть , — поведала мне Мадлен.

По-видимому, Асмодей явился в келью, как раз когда сестра Клер отведала крови потустороннего существа и начала кричать; как и было задумано, он закрыл монахине рот ладонью, другой рукой обездвижил ее и тем самым дал уйти своей сообщнице, которая возвратилась в библиотеку — ко мне и к отцу Луи. (Тут она опять назвала меня ведьмой, сказав: «К нашей ведьме и к отцу Луи».) Так что не всю ночь она укрывалась среди теней. Она проделала с сестрой Клер то же, что Луи проделал со мной, но если тот имел целью своей просветить меня и тем вымостить мне путь к знанию и надежде, Мадлен должна была устрашать и мучить… Я терялась в догадках, чем она могла заниматься с сестрой Клер; мне и теперь трудно себе это представить.

— А как дела у тебя, Асмо? — поинтересовалась Себастьяна. — Я немного тревожусь, ведь прошло немало времени с тех пор, как ты…

— Да, — согласился с ней великан. — Я давно этим не занимался. Это ты верно подметила. — Тут они обменялись улыбками. — И вообще я никогда не был искусен в твоем ремесле. Это не по моей части.

— И это еще мягко сказано, — согласилась с ним Себастьяна.

— К тому же сделать голема — это… — тут Асмодей замялся, — c'est difficile. [45] И заклинания состоят из очень уж инфернальных словечек…

— Инфернальных, это точно, — подхватил отец Луи.

Асмодей продолжил:

— Сперва я несколько запинался, но потом ничего, получилось. И очень даже хорошо, честное слово.

— Чудесно, — отозвалась Себастьяна. И тут я увидела, как она перебирает серебряные иголки (их у нее оказалась целая коллекция), похожие, должно быть, на те, которыми давным-давно протыкали отца Луи в его каморке на чердаке. Заметив их, я ничего не сказала. Тогда заговорила Себастьяна. — Слепить двойника из глины и запекшейся крови не самое трудное, — пояснила она. — Вдохнуть в него душу, оживить — вот в чем задача.

— Но у голема нет души, так что его трудно назвать живым, — заспорил Асмодей. — Тут речь идет скорей о чем-то вроде чучела, которое вешают или сжигают вместо преступника.

— Ну да, конечно, — Себастьяне явно не хотелось далее спорить, — различия совсем небольшие… — Она оторвала взгляд от игл, которые теперь держала веером, и спросила у Асмодея почти мечтательным тоном: — Ты помнишь прежний Париж, накануне рождественского мятежа, когда мы…

— Умоляю вас , — простонала Мадлен. — У нас в запасе нет вечности!

—  Конечно нет, дорогая, — откликнулась Себастьяна, вернувшись из прошлого. — Но у тебя она будет, если ты продолжишь отвлекать меня и ничего не получится.

— Молчу!

Себастьяна, проигнорировав ее краткий ответ, вновь обратилась к Асмодею и, словно подводя итог, спросила:

— Так наверху все прошло хорошо?

— Как по нотам, — сообщил великан. — Двойник монахини теперь лежит наверху в ее келье на соломенном тюфяке. Мертвец мертвецом; во всяком случае, так подумают те, кто его обнаружит. То есть обнаружит ее . — И он быстро поведал о том, какое удовольствие испытал, вонзая кинжал в голема на глазах у сестры Клер. — Когда клинок насквозь протыкал фальшивую монахиню, я мог думать только об этой . — Должно быть, сказав это, он каким-то образом вновь причинил сестре Клер боль, ибо та издала приглушенный крик. Отец Луи решил, видимо, помочь своему товарищу, и крик перешел в жуткий стон, под который оба весело рассмеялись.

— О нет, мальчики, — запротестовала Себастьяна, ибо их шалости отвлекали ее от дела. — Подождите.

Асмодей, словно желая закрепить достигнутое, рассказал, что, когда Мадлен вернулась проверить, как у него идут дела, он попросил ее залить келью потоками крови.

— Никто, — заключил он гордо, — никто не усомнится, что новоиспеченную мать-настоятельницу зарезали во сне. — А кроме того, он предложил Мадлен оставить кровавый след, ведущий от кельи в малую библиотеку, «чтобы у этих простофиль сошлись концы с концами».

— Но ведь кровь исчезнет уже через несколько часов, — заметила Себастьяна.

— Тогда у них будет одним небольшим чудом больше , — возразила Мадлен. — А теперь поскорее, пожалуйста! Девицы спрашивают друг дружку, куда запропастилась их сестра Клер и почему та до сих пор не спустилась. Они говорят, что нужно пойти в ее келью .

— Отлично, давайте быстрее… — Это произнесла Себастьяна; она провела тыльною стороной руки по моей щеке, ободряя меня, и сказала: — Будет больно, милочка, но так нужно , чтобы все получилось.

— И тебе будет далеко не так больно, как ей , — добавил отец Луи; я смогла увидеть, как он кивнул в ту сторону, где сестру Клер «обхаживал» Асмодей.

— Пусть ее боль послужит тебе утешением, — сказал тот, — великая боль твоей главной гонительницы. — И мне опять представились муки отца Луи во время его испытания, поиск дьявольской метки и поглотившее его пламя костра.

— Что… что вы хотите сейчас со мной сделать? — спросила я.

— Ты полностью мне доверяешь? — вопросом на вопрос ответила Себастьяна.

Я ответила, что доверяю, и в голове моей вновь прозвучали слова: «Ты в безопасности».

— Хорошо. Тогда начнем. — Она подала знак Асмодею, и я увидела, как у нее в руке блеснули серебряные иглы. Каждая длиною с мой указательный палец. Такие острые, что их кончики были невидимы. В другой руке она держала грубо вылепленную из воска фигурку. Куклу. Сделанную, как я теперь увидела, из той самой свечи, которая светила мне ночью, пока отец Луи не использовал ее не по назначению.

— Закрой глаза, — велела мне Себастьяна.

— Да, — посоветовала Мадлен, — зажмурься.

Я попросила, чтобы то, чему суждено случиться, случилось быстрее, а затем укрепилась и решила терпеть.

— Молодец, хорошая девочка, — проговорила Себастьяна; услышав это, Асмодей расхохотался и хохотал, пока раздавшийся голос Мадлен не заставил его умолкнуть.

— Три девицы направляются в келью своей начальницы , — проговорила та. — Пожалуйста, поспешите!

Себастьяна поспешно склонилась надо мною, вырвала у меня над правым ухом несколько волосков и лишь потом извинилась за это. Глаза мои широко раскрылись, будто те волоски были нитками, привязанными к моим векам, и я сквозь слезы увидела, как Себастьяна обматывает их вокруг безликой головы куклы. Она произнесла что-то похожее на заклинание.

— Вот так… еще чуточку… готово, — сказала она. — А как у тебя?

— Все будет как надо, — отозвался Асмодей. — Моя часть работы полегче: не надо беспокоиться о кукле. Я просто втыкаю иглу прямиком в мясо, так ведь?

Сестра Клер продолжала кричать, пока не подавилась кляпом, после чего заколотила пятками по дубовым доскам стола. Асмо, видимо, имел свой набор иголок.

— Oui , — подтвердила Себастьяна, — но лишь когда я проколю куклу, не раньше. Запомни: сначала одно, затем другое… c'est tres important. [46]

Отец Луи стоял, наклонясь надо мной, напротив Себастьяны, по другую сторону стола. Он взял меня за руку, и тут я окончательно поняла: то, что они собираются сделать, действительно больно. Стыдно признаться, однако мысль о том, что этот обряд, или как там еще все это называлось, гораздо мучительнее для сестры Клер, чем для меня, действительно помогла перенести боль.

Мадлен доложила, что девицы стучат сейчас в дверь к сестре Клер. И я действительно могла слышать эти удары.

— Ну же, ведьма, — сказал Асмодей нетерпеливо, — чего ты копаешься?

— Тихо, — скомандовала Себастьяна. — Я не создавала двойников с… Ну в общем, времени утекло немало.

— Может, следовало практиковаться?

— Может, и следовало. На тебе… А теперь тихо!

Еще один глухой крик сестры Клер. И смешок инкуба, который поверх моей головы посмотрел на монахиню. Что Асмо с ней делает? Но что бы он ни делал, Себастьяна велела ему перестать, и тот послушался, возразив, однако:

— Валяй продолжай, а то эту я придушу, а ту оставим в покое! — Он подразумевал, конечно, меня.

— Нет! — взмолилась Мадлен.

— Гениально! — воскликнула Себастьяна. — Давайте завалим весь монастырь трупами, чтобы все принялись искать виновных. Чтобы начали следствие, которое сможет…

— Только не говори, что ты боишься этих дураков, — проворчал Асмодей.

— Конечно нет. Но и допустить, чтобы они докучали мне, я не могу.

— Пожалуйста, не покидайте эту ведьму.

Отец Луи наклонился к Мадлен и зашептал ей на ухо:

— Не тревожься. Им она нужна не меньше, чем нам. Она (теперь он имел в виду Себастьяну) просто не может ее не спасти. Это часть того, во что она верит, ее кредо… или что-то в этом роде; разве я не прав? — Себастьяна ничего не ответила.

Тут все мы услышали, как воспитанницы, подошедшие к двери в келью сестры Клер, окликают ее. Услышав их, туда должны были подняться прибывшие в монастырь селяне. Затем последовали медленные удары — те колотили в дверь, которую Мадлен закрыла изнутри на засов после того, как Асмодей ушел, забрав сестру Клер.

— Умница, что вспомнила про засов, — похвалила ее Себастьяна. — Твоя находчивость даст нам несколько лишних секунд, которых так не хватает. — И она завернула куклу в лоскутки от розового платья. — Умница, — повторила она.

— Спасибо тебе большое , — подхватил Асмодей. Он явно подтрунивал над Мадлен, которая не замедлила с ответом:

— Да, это была моя идея, и я заслуживаю похвалы.

—  Чего ты заслуживаешь, — вмешалась в их разговор Себастьяна, — так это чтобы тебе дали истекать кровью еще пару столетий… А ну замолчите оба!

Какое отношение к происходящему имело то, что у Мадлен постоянно идет кровь? Почему она так заинтересована в моем спасении? В чем состоит их замысел? Я не решалась задать эти вопросы. Однако отец Луи смилостивился и решил кое-что пояснить.

Пока Себастьяна втыкала иглы, а помогавший ей Асмодей следил, чтобы не пропустить свой черед обработать тело монахини, пока Мадлен странствовала по монастырю, невидимая для его обитателей, отец Луи говорил.

— Все очень просто, — начал он. Затем наклонился к самому уху моему и продолжал шепотом, чтобы не мешать Себастьяне, которая в поте лица трудилась над восковой куклою и у которой, похоже, не все ладилось с требуемым заклинанием. (Теперь-то я понимаю, что помимо прочего кюре хотел отвлечь меня от грядущей боли.) — Мадлен покинула библиотеку во время нашего э-э-э… тет-а-тет, — тут он улыбнулся и крепче сжал мои пальцы своей холодной рукою, — и встретилась с Асмодеем у кельи нашей монахини. Она проникла туда и явилась сестре Клер в образе твоей сбежавшей подружки… Кажется, ее звали Перонетта? — (Я кивнула.) — Мадлен довела монахиню до сладострастного исступления, та приняла все за вызванный горячкою потрясающий сон, ночное видение. Такие видения посещали ее прежде сотни раз. А после моя Мадлен… которой иногда случается быть озорною обманщицею, изменила свой облик. Не знаю, какое обличье она выбрала на сей раз; возможно, свое собственное. Оно любого способно до смерти напугать. — Здесь он рассмеялся. — Опять же припоминаю, что в прошлом она обожала принимать вид какой-нибудь самой что ни на есть отвратительной карги.

Себастьяна продолжала колдовать над куклою, слова ее заклинаний становились все тише, пока она не дошла до шепота. Асмодей молча стоял рядом. Сестра Клер затихла. Мадлен же, как я догадалась, следила за тем, что происходит с монастыре.

— Между тем, — продолжил отец Луи, — Асмодей изготовил из глины и крови голема. Простое заклинание, и такие големы приобретают любую нужную форму. — (Мне стало любопытно, кем является Асмодей: ведьмаком, оборотнем, колдуном или… как еще можно назвать такого, как он?) — Нет, — ответил отец Луи, прочтя мои мысли. — Ничего подобного. Но у него есть доступ… доступ, если можно так выразиться, доступ к… ну, скажем, к некоторым разновидностям магии. — Далее инкуб сообщил, что Асмодей оставил в келье монахини ее двойника, а настоящую сестру Клер, отчаянно упиравшуюся, затащил в библиотеку.

Теперь я знала в общих чертах, что произошло, и благодарно кивнула, когда кюре спросил, все ли понятно.

— Сейчас Себастьяна делает еще одного двойника. На сей раз твоего. Но в отличие от голема он будет живым. А это гораздо труднее… — Казалось, он едва удерживается от смеха. — Нет, я понимаю, — извинился он, — поверь, я отдаю отчет, насколько трудно во все это вникнуть. Объяснить и то проще. Но скоро ты все увидишь сама.

Наконец он объявил, чем все должно закончиться: мы оставим сестру Клер, которая будет иметь полное сходство со мной, в этой библиотеке и убежим. Скроемся . Последнее слово пришлось мне по сердцу. Уяснять его смысл мне совершенно не требовалось.

— Сама увидишь, что так и произойдет. — Инкуб выпрямился и пожал плечами, как бы говоря Себастьяне: вот, дескать, все, что могу.

Мадлен доложила, что дверь в келью сорвали с петель. И добавила, что в келье нашли «мертвую» сестру Клер де Сазильи.

— И кровавый след тоже , — добавила она. — Они пошли по нему .

— У меня все готово, — объявила наконец Себастьяна, и тут же сестра Клер издала стон, словно от жуткой боли; одновременно с ним я почувствовала резкий, мучительный укол в шею.

— Держи ее, — велела отцу Луи обеспокоенная Себастьяна и, обратившись ко мне, добавила, извиняясь: — Боль от первого укола самая сильная. А сейчас будет еще двенадцать…

Ей нужно было проколоть восковую куклу тринадцатью серебряными иглами. И как только она вводила одну из них в моего воскового двойника, что вызывало боль у меня, Асмодей немедля втыкал иглу из своего набора в плоть монахини.

— Считай вместе с нею, Луи. Осталось еще двенадцать.

В следующий раз боль пронзила кисть правой руки. Потом кисть левой. Терпимо. Но, видно, не для сестры Клер: та ухитрялась раскачивать стол и вопить, несмотря на душивший ее кляп. Ее оглушительным крикам вторил смех Асмодея, такой же громкий, похожий на гул надтреснутого колокола и заполнивший всю библиотеку.

— Еще девять, — шепнул отец Луи. — Совсем немного. — Его холодные губы коснулись моего виска.

Одна ступня, другая. Лоб.

— Восемь, семь, шесть, — считал кюре.

— Они совсем близко, спешите! — торопила Мадлен.

Себастьяна прислушалась. Отдаленные крики уже не казались такими далекими. Асмодей больше не смеялся. Они действительно приближались.

Последние пять уколов оказались хуже всех остальных. Груди. Пупок и задний проход. И самый последний — в рот, в середину языка.

— Это для того, чтобы она говорила твоим голосом, — пояснил отец Луи. — Или, скорей, кричала им.

— Готово. — Себастьяна высоко подняла куклу, нечто сотворенное из белого воска, розовой кисеи, волос, проткнутое тринадцатью серебряными иглами, и повернулась к Асмодею. — Ну что, успех?

— Совершенный. Здорово получилось.

Отец Луи в свою очередь также поздравил Себастьяну.

— Прошу вас , — взмолилась Мадлен. — Они у двери .

То, что случилось после, произошло быстро, как в сказке. Подхваченная священником, я соскочила нагишом со стола и оказалась укутанной в голубой плащ, протянутый Себастьяной. Оглянувшись, я увидела… не может быть… я увидела своего двойника, в прошлом бывшего сестрой Клер де Сазильи. Неотличимого от меня! Одетого в то самое дурацкое розовое платье с оборками, вновь ставшее целым благодаря воздействию на него какого-то заклинания из арсенала черной магии. Сестра Клер стояла передо мной, и, глядя на нее, я видела… саму себя! Может, я и сказала тогда что-то. Но скорее всего промолчала.

Сестра Клер не могла говорить. Мешал кляп.

Асмодей отволок ее к стулу и взялся за цепи. Она не сопротивлялась — видимо, находясь под заклятием… Неужели, когда Себастьяна изменяла ее внешность, грозной монахине передались также моя покорность и неразговорчивость? Или та просто была в состоянии, близком к обмороку?

Скобы, которые еще недавно удерживали на мне цепи, сомкнулись теперь вокруг ее лодыжек. Сестра Клер давилась кляпом, который свисал теперь из ее рта, словно язык уставшей собаки. Асмодей хохотал не переставая, пока Себастьяна не цыкнула на него и не велела отойти от «этого чучела».

…Шарканье шлепанцев, стук каблуков по каменным плитам коридоров, по главной лестнице. Звяканье металла о камень.

— Они вооружились, — предупредила Мадлен. — Они приготовились воевать.

— Они опоздали, — заметила Себастьяна. — Первый удар нанесли мы.

Отец Луи сгреб книги, лежавшие на подоконнике, в большой кожаный мешок, который он вытащил непонятно откуда. Мадлен между тем приводила библиотеку в тот вид, который та имела, когда мои тюремщики, уходя, заперли за собой дверь менее двенадцати часов назад. Глиняный кувшин, огарок свечи, выщербленная кружка — все вернулось на прежние места. (Кровь, которую девушка проливала при этом, ничуть не мешала ей. «Она весьма кстати, — сказал про кровь отец Луи. — Выглядит, словно тут наследил сам Сатана».) Себастьяна убирала иглы в футляр и заворачивала его в черный бархат.

Я молча смотрела на них. И тут мне пришло в голову, что ни один из этой четверки, кто бы то ни был: два привидения — инкуб и девушка-призрак; ведьма и демон — а может, колдун или дьявол в человеческом обличье, — никто из этих четверых не боится за себя, за свою собственную безопасность. Только теперь я окончательно поняла, что покину С*** живой.

Асмодей вытащил мокрую от слюны розовую тряпицу изо рта моей «копии». Себастьяна произнесла несколько слов на каком-то древнем наречии. И тут сестра Клер — то есть как бы я сама … мой двойник, одним словом, — закричала. Я услышала свой голос. И я вопила вовсю.

— Получилось, — сказала Себастьяна. — Как ты себя чувствуешь, милочка? Судя по всему, не так уж плохо. — И, обратясь к Асмодею, добавила: — Ну, мы готовы?

Тот ответил, что да, конечно. Мы все — за исключением Асмодея — собрались у запасной двери малой библиотеки. Себастьяна и я, взявшие друг дружку за руки, отец Луи, несущий мешок с книгами, и Мадлен. Сестра Клер таращилась на нас — а в особенности на меня — и не переставая визжала. Затем ей каким-то образом удалось слегка успокоиться, и к ней вернулся дар членораздельной речи. Я стояла как вкопанная и слушала… саму себя, «моим» собственным голосом ведущую перемежаемый бранью в адрес чертей и демонов рассказ о виденных «мной» злодейских бесчинствах, обращенный к не верящим ей людям, которым в скором времени предстояло войти в библиотеку через главную дверь, куда их приведет оставленный хитроумной Мадлен кровавый след. По своей глупости, я бы еще долго слушала ее повесть, если бы Себастьяна не дернула меня за руку, призывая идти за ней.

— Давай-ка уйдем отсюда, — шепнула она. — Причем как можно…

Малуэнда! Я увидела, как Асмодей забирает ее с колен моего двойника. Та не захотела уйти, не оставив последней царапины, и молниеносно хватила сидящую лапой по лицу. По моему лицу. Я даже отшатнулась, увидев это, буквально почувствовала ее когти!

— Ш-ш-ш! — шикнул Асмодей на мяукающую кошку, схватил ее, но при этом поднес достаточно близко к лицу ненавистной сестры Клер, так что каждая третья или четвертая попытка моей наперсницы достать до нее увенчивалась успехом. — Ты мяукаешь так громко, что… что можешь разбудить мертвых!

—  Пойдем, — скомандовала Себастьяна, перешагивая через порог двери, ведущей на галерею: мы все уже могли слышать шаги моих недавних гонителей и судей, спешащих по коридору. Похоже, они уже подходили к главной двери в библиотеку.

— Пожалуйста, сделай это сейчас! — простонала Мадлен жалостно, обращаясь к Асмодею, который все еще держал кошку в руках.

— Ладно уж, — согласился тот, и я увидела, как он поднес ее к окну и, размахнувшись, бросил что есть силы через подоконник. Да-да, вышвырнул! Из окна! Я отпустила руку Себастьяны и ринулась вниз, успев пробежать, однако, не более двух ступенек, ибо то, чему я стала свидетельницей, заставило меня остановиться.

Глядя в окно, я заметила, как на фоне голубого неба моя кошка взорвалась, рассыпавшись стаей черных-пречерных птиц. Грачей или воронов. Птицы стремительно закружились в лучах восходящего солнца.

Я стояла как вкопанная.

— Это часть плана, так и было задумано , — успокоила меня Мадлен.

Подошла Себастьяна и, встав позади меня, объяснила, что я не должна беспокоиться и что я еще увижу свою наперсницу, причем очень скоро. Еще она похвалила имя, которое я дала ее любимице (тут я поняла, что кошка эта ее, а не моя), сказав, что оно гораздо лучше, чем то, которым она пользовалась многие годы; с моего позволения она, пожалуй, станет звать ее по-новому.

— Малуэнда… — проговорила она. — Oui, c'est parfait![47]

А я… я могла лишь вглядываться в светлеющее за плечом Асмодея небо, в котором сновали взад и вперед и вились черные птицы, описывали петли и пропадали одна за другой.

Я смотрела им вслед, пока последняя из них не скрылась из виду. Я так и осталась бы стоять, раскрыв рот от изумления, если бы не Себастьяна.

— Бежим! — призвала нас она. В это мгновение раздался первый, еще не слишком уверенный стук в главную дверь. — За мной!

— Подождите! — крикнул Асмодей. — А как же цепи?

— Пускай знают, пускай видят , что дьяволы, пособляющие этой ведьме, плевать хотели на них.

— Ну конечно, — обрадовался Асмодей, — Это мне нравится.

Представьте себе: пришедшим по мою душу не останется ничего иного, как решить, что в библиотеку вломился сам Сатана — или какие-нибудь мелкие бесы (в зависимости от того, изгнанием какой нечисти им захочется похваляться в будущем). А потом кто-то из этих представителей темных сил — по моей, разумеется, просьбе — проник в келью к сестре Клер и убил ее. Найдя монахиню лежащей на подстилке, без признаков жизни, мои гонители поспешили в библиотеку и ворвались в нее, как только мы ее покинули. Там они найдут «меня» в том же виде, в каком оставили накануне вечером. И там им предстоит выслушать душераздирающую историю о ведьмах, заклятиях, призраках и так далее. «Я» стану настаивать, будто являюсь сестрой Клер де Сазильи, матерью-настоятельницей их монастыря. «Я» расскажу, что видела ночью Перонетту Годийон и та приняла затем какое-то чудовищное обличье. «Я» поклянусь, что попалась в когти целой своре демонов, которые издевались надо мной настолько чудовищно, что это не поддается описанию. И каждое сказанное слово будет сочтено ложью. Или даже хуже, чем ложью, и все равно послужит неопровержимым доказательством неоспоримой вины. А раз так, то «меня» осудят без дальнейшего разбирательства. «Меня» сочтут слишком опасной, чтобы устраивать настоящий процесс. «Я» буду объявлена одержимой, спознавшейся с дьяволом, и со «мною» поступят, как положено поступать с такими преступницами.

Наконец мы трое и присоединившийся к нам Асмодей оказались на затененной галерее у места, где начиналась ведущая вниз узкая лестница. Мадлен сообщила, что первые из моих преследовательниц стоят у двери библиотеки, но не решаются войти, пока не подойдет мэр. Они выслушивают через закрытую дубовую дверь сопровождающийся криками рассказ своей начальницы и то и дело сами что-то вопят.

Может, я тогда чуточку и пожалела сестру Клер. Должно быть, что-то в моем взгляде выдало мои чувства, а может, Себастьяна могла читать мои мысли, как это умел делать отец Луи, ибо она сказала:

— Забудь ее, — и добавила: — Ее последней молитвой вчера вечером, перед тем как она заснула, была просьба дать ей проснуться, чтобы увидеть, как ты умрешь.

И я действительно забыла о сестре Клер, ибо как раз в это время крики раздались уже с удвоенной силой. То были крики и визг воспитанниц и монахинь, которые, проклиная мужчин за то, что те куда-то запропастились, в конце концов открыли дверь сами и увидели за ней нечто. Мы ждали как раз этого — когда они увидят, во что превращена библиотека, и в их рядах наступит вполне понятное смятение. Теперь, под прикрытием возникшей суматохи, сопровождавшейся хлопаньем дверей и всеобщей истерикой, мы спокойно могли спуститься по лестнице. Единственное, на чем я могла сосредоточиться, — это на том, чтобы не отставать от Себастьяны и остальных, чтобы несущийся вслед за мной белокурый гигант не сшиб меня с ног. Вскоре мы уже стояли в тени монастырской стены. По правую руку от нас был проход к монастырской конюшне. Когда я вышла на солнце вслед за отцом Луи, свет ослепил меня. Я зажмурилась — глаза мгновенно закрылись сами собой, — а когда я открыла их, кюре и след простыл. И Мадлен тоже. Они исчезли. Мы — Себастьяна, Асмодей и я между ними — остались стоять у стены, прижимаясь спинами к ее холодным камням — на тот случай, если бы кому-нибудь пришло в голову посмотреть в нашу сторону. Асмодей издал тихий звук — настолько тихий, доложу вам, что если бы я не смотрела ему в лицо, то ничего бы не услышала. Это был свист, скорее похожий на комариный писк; тон его был слишком высок и явно неслышим для человеческого уха. Асмодей звал кого-то. Я, разумеется, проследила за направлением взгляда его зеленых глаз и увидела, как из-за угла конюшни выбежал огромный белый конь. Таких я никогда не видела. Не то что монастырская лошадка. Я даже не смогла сразу подсчитать, на сколько пядей он выше меня. Впоследствии я узнала от Асмодея его кличку. Его звали Кошмар. Земля сотрясалась от его поступи. Лоснящаяся шерсть сверкала в лучах восходящего солнца. Грива была заплетена в косички. Под шкурой играли мускулы. Конь был неоседлан. Асмодей легким прыжком вскочил на его спину — в эту минуту белокурый великан показался мне таким же сияющим и сильным, как его жеребец. И тут Себастьяна обратилась ко мне.

— Позови ее, — велела она.

Я не поняла. Но только сначала. Тогда я улыбнулась и, повернувшись в сторону конюшни, позвала:

— Малуэнда, ко мне!

И та явилась. Как и Кошмар, она в мгновение ока обогнула угол конюшни и прибежала под затихающее карканье воронов, хотя тех нигде не было видно… То была вороная лошадь, готовая унести нас хоть на край света… гладкая, сильная… Моя Малуэнда.

Она встала рядом с Кошмаром и оказалась прямо передо мной, столь же высокая, как и жеребец, но только черная, а не белая. Она была с норовом: била копытом, встряхивала гривой. Асмодей наклонился через нее и помог нам, Себастьяне и мне, залезть на нее. Седла не было, и я примостилась на крупе позади Себастьяны. Ноги Себастьяны свисали с боков лошади. Я пошире расставила свои ноги, обхватив широкие бока Малуэнды, Себастьяна поглубже запустила пальцы в незаплетенную гриву — уши животного были вырваны, от них навсегда осталось немногим больше, чем просто воспоминание, какое бы обличье Малуэнда ни приняла, — я покрепче прижалась к Себастьяне — так тесно, что щеки мои, верно, зарделись на фоне синего шелка, облегавшего ее спину. Я слышала, как бьется ее сердце. Чувствовала под собой теплую лошадиную плоть. Наконец Себастьяна «пришпорила» лошадь, ударив ее в бока пятками ног, обутых в домашние туфли.

Мы поехали по все той же подъездной аллее, мимо кустов, где я в отчаянье пряталась, опасаясь за свою жизнь. Я вспомнила о кипарисовом кресте. Том самом, который забыла в погребе. Нет, забирать его теперь слишком поздно. Я было стала упрашивать Себастьяну, но…

Правда, крест этот служил для меня всего лишь оружием. Теперь я такого оружия иметь не хочу, и оно мне больше не требуется. Пусть останется там, где лежит.

Прильнув к Себастьяне и закрыв глаза, я внимательно прислушивалась к быстро удалявшимся крикам, что вырывались, точно языки пламени, из узорчатых, украшенных каменною резьбой окон монастыря.

ГЛАВА 15Встреча в розарии

Проснувшись, я медленно открыла глаза и очутилась в кромешной тьме.

Когда я достаточно успокоилась, чтобы заставить себя поднять руку и протянуть ее вперед, та на что-то наткнулась. Я провела пальцами и нащупала деревянную поверхность, покрытую резьбой. Со всех сторон меня окружали стенки. Замурована! Мне стало трудно дышать. С замиранием сердца я пришла к выводу, что меня предали земле. Похоронили заживо!

…Mais поп, се n'est pas possible[48]: как может гроб оказаться таким большим, да еще со стенками, столь тщательно украшенными? Усилием воли я принудила себя дышать ровнее. Спокойно, спокойно…

Я снова подняла руку, затем другую. Сперва вверх, затем развела их в стороны, потом вытянула вперед — так, чтобы ладони легли на резные стенки. Не видно ни зги.

Я снова пошарила вокруг. Ручка! И еще одна. Я нажала на них, створки открылись наружу, и… Свет! Ослепительный свет!

Я прищурилась от его неожиданно яркого потока. Подождала, когда вернется зрение. «Дыши, — напомнила себе, — дыши…»

Ну конечно же: украшенные резьбой по черному дереву стенки напоминающей большой ящик кровати, на которую меня положили (кто именно, хотелось бы знать?), образовывали так называемый lit clos , традиционное спальное ложе бретонцев, — по существу, малюсенькую комнатку, которую те размещают в углу спальни, подальше от посторонних глаз, и которая позволяет спящему совершенно укрыться от чьих-либо взглядов. Я в такой никогда не спала, хотя мне доводилось видеть подобные. Я опять провела пальцами по искусной резьбе, по закругленным углам, по гладким поверхностям. Что-то в них напомнило мне экран перед камином в комнате матери Марии-дез-Анжес, подаренный ей, по ее словам, одним левантийским принцем. Это неожиданное воспоминание, внезапно промелькнувшее в моей голове, словно открыло шлюзы для потока вопросов, хлынувшего подобно тому, как хлынул свет через разом открывшиеся створки бретонского lit clos.

Где я? Как попала сюда? Как много вопросов. Конечно, я знала ответы на некоторые из них, но какая-то часть меня восставала против того, что мне было известно. Ведь мне довелось стать свидетельницей событий столь странных и необъяснимых.

Я пыталась заставить себя смириться с тем, что знаю, гнала от себя чувство страха и чувство неловкости.

А знала я следующее: место, где я нахожусь, зовется Враний Дол, — вернее, его так прозвали осторожные, сдержанно раскланивающиеся, а проще говоря, напуганные соседи, живущие в окрестных низинах; они дали ему это имя под впечатлением вечно кружащихся над его зубцами, башнями и печными трубами больших стай воронов. Себастьяна, его хозяйка, давным-давно стала тоже так называть этот огромный замок, предпочтя нынешнее его имя первоначальному названию Равендаль, которое тот носил прежде, чем она вступила во владение им. Добавлю еще раз: все, что я знала, — это то, что привезена в поместье его владелицей, Себастьяной д'Азур.

Но пока я ждала, когда глаза мои наконец привыкнут к яркому свету, меня посетили две мысли, осознать которые показалось мне сразу и очень просто, и очень трудно: что я, во-первых, не умерла, а во-вторых, что во мне живет чувство, будто я в чем-то стала другой. Жива! Да, я жива ! Должно быть, я произнесла эти слова вслух. Конечно, я хотела этим сказать, что я чуть было не умерла. Потому что я тогда знала: мои гонители в С*** твердо решили меня убить; да и теперь у меня нет повода в этом усомниться; они бы убили меня или сжили со света каким-нибудь иным, более изощренным способом. И, вспомнив то, что видела я в мою последнюю ночь в С***, — что ж… мне оставалось лишь задаваться вопросом, какой будет моя новая жизнь.

Итак, я проснулась, ощутила себя живой и теперь сидела на краю кровати с пологом, со всех сторон окруженной резными панелями, и, раскрыв створки их, с интересом разглядывала самую удивительную из спален. Вид ее открывался мне постепенно, по мере того как глаза привыкали к свету.

Я встала и шагнула вперед, за деревянные ставни, словно вошла в нее через окно. Повернулась кругом, осматривая комнату. Увлекшись ее созерцанием, я споткнулась и рухнула в обитое потертым зеленым бархатом кресло, рядом с которым стоял изящный столик на трех ножках, инкрустированный мрамором и отделанный слоновой костью, черепаховыми пластинами и бронзой. На столешнице лежала записка: «Приходи ко мне. S.», а также блюдо с мандаринами, китайским имбирем и засахаренными фруктами. Рядом стоял чайничек из белоснежного фарфора, полный душистого чая; зеленого, как я узнала впоследствии. Я устроилась поудобней, поела, выпила чаю. На какое-то время я забыла о записке, увлекшись разглядыванием комнаты.

В углу ее примостилась lit clos. Проникающие через высокие окна лучи солнца освещали гладкие, лишенные снаружи резьбы стенки кровати, высвечивая свидетельствующие о ее почтенном возрасте щербинки на дубовой, инкрустированной слоновой костью поверхности, отделанной шпоном из какого-то редкого дерева. Тут я задумалась о том, сколько времени проспала. Может, несколько часов, а возможно, и несколько дней.

Сидя в уютном кресле, я вдруг осознала, испытав при этом легкое чувство неловкости, что, во-первых, на мне надета белая ночная сорочка (стало быть, меня кто-то раздел ), а во-вторых, мне больно — там, где у меня никогда не болело… Я, соответственно, вспомнила о Мадлен и об отце Луи. Где они? Увижусь ли я с ними снова? И кто… Alors , вопросам не было конца.

Я решила начать с чего-нибудь попроще, например с более тщательного осмотра спальни, — всему свой черед.

Две стены в ней были украшены фресками (или настенными росписями?), замечательными множеством подробностей и мельчайших деталей. Мне, конечно, трудно судить, ибо я никогда не путешествовала, однако не изображены ли на них виды знаменитейших городов? Ну конечно же, это должна быть Венеция со всеми ее древними красотами — а вот и надпись, подтверждающая мою догадку: «Дож обручается с морем и спасает город». А вот это, разумеется, Неаполь (я узнала курящийся Везувий), Рим (Колизей), Россия (золотые луковки на храмах, глубокие сугробы). На фоне городских пейзажей изображено множество людей, явно портреты, причем среди них много незаконченных, в разной степени завершенности. Я с любопытством отметила, что все или почти все парижские сюжеты являются лишь набросками; люди, лошади, уличные сценки — только общие контуры, выполненные карандашом или пастелью, — этюды, брошенные на середине работы, не доведенные до конца.

Весь пол покрыт ковром восточной работы; поверх него постелены небольшие половички.

Мебель невероятно величественная, почти помпезная. В углу я увидела макет комнаты — столы, стулья… То была мебель наподобие кукольной — такие образцы присылают богатым клиентам краснодеревщики, чтобы те решили, что им подходит. (Судя по всему, Враний Дол купается — или когда-то купался — в роскоши.) Хотя меня никогда особенно не интересовали куклы и все, что с ними связано, я не могла удержаться от искушения подойти поближе.

Взяв диван в руку, я стала его рассматривать. На нем стояло клеймо парижского обойщика по имени Дагер. Конечно, клеймо ничего не говорило мне, но я не сомневалась, что в прошлом ателье Дагера гремело на весь Париж. Оторвав взгляд от этих игрушек и бегло оглядев комнату, я с улыбкою поняла, что передо мной находится… тот же мебельный гарнитур, но в натуральную величину. Только обивка на нем — лоснящаяся и потертая, что придавало ей особую прелесть, — была из зеленого атласа, тогда как на маленьком гарнитуре она была шелковая с изящным набивным рисунком. Я присела на широкую кушетку и стала смотреть, что тут есть еще.

Шкапы — должно быть, полные всякими изящными вещицами. Я даже не решилась взглянуть. Нет, только не теперь. He стала я подходить и к высокому зеркалу в простенке меж двух окон с кружевными драпировками.

В другом углу были свалены в кучку несколько кирпичей. Как не подходят они к этому месту, подумала я; они показались не менее грубыми, чем простые булыжники. Заинтригованная их присутствием здесь, я пересекла комнату и взяла один из них в руки. На нем стояла печать Бастилии. Ах вот оно что: сувениры!

В комнате также стоял небольшой секретер, на котором я увидела стопку писчей бумаги. Подошла — листы плотные, «хрустящие». Тут же украшенная дорогими камнями чернильница в виде петуха, склонившего голову набок под тяжестью массивного гребешка, а кроме того — набор превосходно очинённых перьев. Сам секретер, как я поняла, имел нарочито простой вид, хотя в нем явно были какие-нибудь потайные ящички. Об этом я могла судить по многим прочитанным мною романам… Я пообещала себе, что исследую его позже. Что касается остального, то комната, в центре которой я теперь стояла, была довольно захламлена: стопки пожелтевшего, некогда превосходного белья; книги, грудами лежащие на полках и низеньких скамеечках; набор шахмат, вырезанный из дерева, причем каждая фигура изображала какой-нибудь персонаж времен революции; стульчак для ночного горшка. Сам горшок, как я убедилась, был сделан в Севре; на нем имелось тщательно выполненное изображение Бенджамина Франклина, который в эпоху, предшествовавшую революции, когда в Париже вошло в моду все связанное с Америкой, служил объектом восторженного преклонения. Но эта мания ушла в прошлое, и очевиднейшим доказательством этого была представшая теперь передо мной ночная фарфоровая ваза.

Багеты (как я могла не заметить их раньше?); они виднелись повсюду. Одни стояли посреди комнаты стоймя, прямо на полу, некоторые из них выше меня вдвое; другие косо висели на одном гвозде; третьи были прислонены к стенам. Все рамы были пусты. Разве что паутина затягивала их углы, золоченые и резные. Многие из тех, что поменьше, были поломаны. Рядом с камином находилась отливающая золотом поленница.

У раскрытых настежь дверей, над которыми висели кружевные гардины, раздуваемые, точно паруса, бризом, стоял мольберт с холстом, пожелтевшим от времени и сползшим с подрамника. Возле мольберта притулился высокий столик с разбросанными по нему красками, маленькими шпателями, палитрами и прочими принадлежностями. Кисточки, ломкие от засохшей краски, стояли, подобно букету завядших цветов, в стеклянной резной вазочке. Итак, эта комната — студия художника или когда-то ею была. Но чья именно?

Я вновь опустилась в зеленое кресло, съела кусочек имбиря и снова заметила записку. «Приходи ко мне. S.». Ну конечно же, Себастьяна.

Но где я найду ее? Оглянувшись в поисках других дверей, ведущих из комнаты, я замерла как вкопанная: там, на другой стороне комнаты, стояла я, собственною персоной, отраженная в овальном зеркале-трюмо с золотым ободком. Я пошла к нему, словно завороженная. Пошла навстречу самой себе.

Сколько раз я шарахалась от таких зеркал? Как долго пряталась от самой себя?.. Но теперь я смотрела — долго, упорно — и была счастлива.

Волосы мои, спутанные после долгого сна, свободно падали мне на плечи. Я провела сквозь них пальцами, будто редким гребнем, и восхитилась (да, восхитилась ) их золотой, переливчатою волной. Одетая в белую простую сорочку, подсвеченная падающими сзади лучами солнца, я показалась себе (дерзну ли выговорить это слово?) прекрасною, как серафим. Я не смогла не улыбнуться себе и шагнула ближе к зеркалу. Затем еще раз, еще — пока не оказалась лишь в нескольких шагах от своего отражения, которое мне в первый раз показалось… красивым.

Ты женщина, но ты и мужчина.

Я взялась за широкий подол просторной сорочки и медленно, очень медленно начала его приподнимать. Выше и выше. Открывая длинные, очень длинные ноги, такие стройные и сильные. Мне хотелось посмотреть. Взглянуть. На свое тело, на себя. Как смотрят лишь на любимых. Я хотела в первый раз насладиться видом своего…

И тут я услышала пение и выпустила из рук подол, застеснявшись: какой был бы позор, застань меня кто-нибудь в такой позе! Я отвернулась от своего отражения и пошла на звук поющего голоса. Он лился в комнату, словно звучание проникавших в нее солнечных лучиков, из-за распахнутой двери, из-за вздымаемых ветром кружев. Женский голос. Сопрано. Итальянская ария, исполняемая вполголоса, просто для удовольствия самой певуньи.

В студии было много солнца, но я понятия не имела, что ближе — сумерки или рассвет, пока не покинула ее, влекомая поющим голосом.

И снова свет ослепил меня. Солнце стояло низко, и я поняла, что проспала долго и уже далеко за полдень. Какое число или день недели — я не имела представления. Мне было приятно чувствовать кожей лица солнечное тепло. Босые ноги мои ступали по впитавшим тепло дня сланцевым плитам. В полдень (четыре, пять, шесть часов назад?) они обожгли бы подошвы. Но теперь они остывали. И воздух тоже. Небо — глубокое, синее, безоблачное.

Чувства мои чудесным образом обострились. Я стояла на плитах дорожки и ждала, когда смогу раскрыть пошире глаза и вобрать в себя весь окружавший меня залитый солнцем мир. Да, то несомненно были лучи солнца, близившегося к закату. Я вслушалась: со всех сторон доносились звуки — и весело скачущее с ноты на ноту сопрано, и хор подпевающих ему птиц, и ленивое лепетанье фонтана, и отдаленный шум пенистого прибоя. Ага, подумала я, здесь недалеко море. И мысль моя перетекла в желание узнать, далеко ли отсюда до С***. Я ничего не помнила о путешествии в это поместье — в памяти остались только отъезд и то, как я прижалась к спине Себастьяны.

Солнечные лучи. Звуки… Запахи! Морские, конечно; как он знаком, этот соленый воздух. Но еще сильней запах… Чего же? Что бы это могло быть? Такой знакомый, однако… И тут мне вспомнилось то мгновение, когда Себастьяна впервые прижала меня к себе, чтобы утешить и приласкать. Там, в монастырской библиотеке. Тогда в ее волосах была одна-единственная роза, вплетенная в основание косы. Конечно же: запах роз. Но какой сильный запах! Словно от миллионов цветков. Как может такое быть? Словно вокруг все полито розовым маслом. Оглянувшись по сторонам дорожки, спускавшейся от двери студии вниз по склону, я обнаружила ответ на свой недоуменный вопрос, увидев там море роз. То был всем садам сад. В нем были и маленькие тугие бутоны, и махровые распустившиеся цветы. Лепестки кремовые, лепестки желтые и блестящие, будто масло, лепестки с оттенками всех видов фруктов и даже красные, как свежеразрубленное мясо… Пунцовые. Алые, будто налившиеся кровью.

Только теперь, окончательно проснувшись и обретя вновь совершенную полноту ощущений, я смогла полностью дать себе отчет в том, что именно предстало передо мной за белым, колеблемым ветром кружевом, — сад, огромный сад с геометрически правильной планировкой и зелеными клумбами-грядками с деревянной оградкой по краям. Усыпанная мелкими ракушками дорожка, достаточно широкая, чтобы двое могли идти по ней рядом, блестела в лучах вечернего солнца; устричные раковины, матовые и растрескавшиеся на небольшие кусочки, казались выпавшими зубами каких-то зверей. Многие розовые кусты и все обрамляющие сад живые изгороди были достаточно высоки, но, поскольку он располагался на склоне, я могла видеть за ними песчаный берег и черно-синее море.

Пение прекратилось. Но я поняла это, лишь когда мотив зазвучал снова. Я не видела, кто поет. Не видела я и фонтана, который, судя по плеску падающей воды, столь отличимому от шума разбивающихся о берег волн, был очень большим и находился совсем рядом. Не сомневаясь, что найду и фонтан, и певунью где-то среди ближайших кустов, я пошла к ним, направляемая доносящимися из-за них журчанием струй и напеваемой мелодией.

Мотив ее — скорее экзерсис, нежели ария, — был итальянский. Причудливый и изящный, как любая из растущих здесь роз. Скарлатти, решила я. (В покоях матери Марии-дез-Анжес имелось множество нот, ведь когда-то она училась играть на той самой скрипке, на которой я так отвратительно пиликала, и я выучилась читать их довольно сносно, воображая звучание неведомых мне инструментов и сверхъестественные голоса кастратов, для которых слагались самые орнаментальные, самые причудливые песнопения.)

Идя на звук, я остановилась у куста роз, помеченного, как и все остальные, узкой табличкою из слоновой кости с названиями на французском и на латыни, каллиграфически вырезанными перочинным ножиком; эти метки были привязаны к ветвям или стеблям синими ленточками. Тот сорт, привлекший мое внимание пышными розоватыми цветами, помнится, назывался «бурбониана», по имени нашей королевской династии.

Я остановилась у куста «бурбонианы», чтобы насладиться его ароматом, и, обойдя его, обнаружила за ним фонтан. Тот был даже больше, чем я могла вообразить. Его струи вздымались выше моей головы, образуя серебряные дуги, сверкающие на солнце. Он был старинным, и даже очень. Его широкая чаша была в белесых подтеках, а бронзовые фигурки покрыла темная патина. Камень и бронза рассказывали о чем-то, там был какой-то сюжет, но какой — я забыла. Главное, что привлекло мое внимание, — это усеявшие фонтан десятки жаб — уродливых тварей, застывших в прыжке на разной высоте, одни с открытыми ртами, другие с выпученными глазами и все невероятно толстые. То было жуткое зрелище! Должно быть, я бессознательно сделала шаг назад.

— Не бойся… Они не так плохи.

Раздавшийся голос застал меня врасплох, и я вздрогнула. Справа, в двух шагах от меня, на бордюре окружающего фонтан бассейна сидела Себастьяна. Она была все такой же, какой я ее запомнила: красивое, очень бледное лицо в обрамлении черных как смоль волос, заплетенных в косу, падающую на плечо, и поразительно голубые глаза — они поражали меня каждый раз, когда я их видела; и лишь ее полупрозрачные одеяния показались мне еще синее, чем раньше.

Она записывала что-то в большую книгу в темном переплете, но закрыла ее, когда я подошла.

— Подойди ближе, — сказала она.

Я сделала к ней шаг и остановилась. А что, если…

Но Себастьяна поспешила развеять мои сомнения.

— Ну посуди сама, милочка, — обратилась она ко мне, — стоило ли мне тебя вызволять из беды, чтоб тут же обидеть?

Я присела на край фонтана, однако подальше от Себастьяны; та дружески протянула мне руку и проговорила, обращаясь больше к себе, чем ко мне: «Ах, как я могла забыть… Ведь сначала я тоже боялась».

— Знаешь, этот фонтан, — начала она, делая рукой вялый жест, словно желая сказать, что имеет в виду все его устройство в целом, — является точной копией одного из версальских. Да, он может вызывать отвращение, но я построила его много лет назад как напоминание о… — Вздохнув, она замолчала. Затем, повернувшись ко мне, спросила: — Ты, разумеется, знаешь запечатленную в нем легенду?

Я сказала, что нет, а вернее, просто мотнула головой. Мне еще трудно было выдавить из себя слова.

— Ну что же, — Себастьяна улыбнулась, — тогда позволь тебе представить: фонтан Латоны .

Я посмотрела в бассейн, будто могла найти там, в его темной, болотистой воде, объяснение ее словам. Но увидела только рыб, больших рыб с переливающейся чешуей. На ней играли оранжевые, красные, белые и желтые блики. От некоторых из рыбин расходились по глади бассейна круги, когда те жадно хватали что-то с поверхности своими белесыми округлыми ртами. То была стая карпов, шевелящаяся в чреве бассейна, будто сгусток пульсирующих сердец.

Себастьяна продолжила:

— Там, посреди бассейна, стоит Латона. Младенца на ее руках зовут Аполлон. — И она быстро рассказала мне античный миф до конца. В нем говорилось о том, как Латона пыталась скрыться от гнева Юноны, супруги Юпитера, который открыто посмел возжелать Латону. Во время бегства, когда несчастная остановилась, чтобы попить из ручья, на Латону с сыном набросилась по наущению Юноны толпа крестьян. Но тут вмешался Юпитер и превратил крестьян в жаб; этот момент и запечатлен в композиции фонтана: жабы — некоторые из них сохранили человеческие черты, в частности лица и руки, — припали к земле, готовясь прыгнуть на мать и дитя… — Конечно, в Версале есть куда более красивые фонтаны, но я всегда предпочитала этот и часто сиживала подле него.

Себастьяна провела рукой по воде, очищая ту от покрывавшей ее поверхность пленки. И тотчас рядом вынырнули белесые, широко раскрытые рты.

— Они целуют меня, — улыбнулась она. — И просят чего-нибудь. — Она подняла руку и оторвала лепесток от розы в своей косе. Разжав пальцы, она смотрела, как тот падает на воду, и вдруг резким движением схватила первого подплывшего к нему карпа, вытащила из воды и подняла над головой. Румяный и мускулистый, толщиной с ее руку, он трепыхался, блестя на солнце. Жабры его открывались и закрывались. Глаза были тусклыми и пустыми. Как она крепко его держит! Неужто даст ему умереть?

Нет. Она сунула руку с карпом в бассейн и там, под водой, отпустила, но далеко не сразу: сперва я услышала леденящие кровь звуки поцелуев — то другие рыбины присасывались к ее руке. И только тут, когда она велела мне сесть, я заметила, что стою на ногах, отступив от фонтана, а стало быть, от нее. Я села. И пододвинулась к Себастьяне, как было велено.

— Ты видела мои глаза, — проговорила она отрешенно.

Я кивнула, давая понять, что да, видела. Она имела, конечно, в виду то странное, что я заметила в них, те вращающиеся очертания чего-то, какие я видела также в глазах Малуэнды. Кстати, что стало с моей наперсницей? Где она? Увижу ли я ее? И вообще, кто она такая? Дух животного, подобно тому как Мадлен и отец Луи — духи людей?

Себастьяна заговорила о своих глазах. Но я ждала лишь одного слова: ведьма. Я хотела услышать его; хотела, чтобы Себастьяна сказала, что я и она — одинаковые. Обе ведьмы. Я хотела, чтобы она это сказала, еще до того, как смогла сама в это поверить. Хотела, чтобы она говорила об этом, пока я не привыкну к ее словам и смысл их не покажется мне такою же правдой, как деяния тех святых, которым я так долго молилась, в которых так долго верила… Но Себастьяна решила не говорить того, что мне хотелось услышать, — во всяком случае, напрямую, — а вместо этого предпочла рассказать вкратце следующую историю.

— В городе Ферраре, — начала она, — в шестнадцатом веке две сестры-сироты предстали перед судом инквизиции, обвиненные в колдовстве. Старшая (ей было десять, тогда как сестре ее всего шесть) сказала инквизиторам, что, если ее освободят, она научит их безошибочно находить разыскиваемых ведьм. «Как?» — спросил глава трибунала, все равно собираясь сжечь обеих, что впоследствии действительно исполнил. Тогда-то старшая и поведала ему о l'oeil de crapaud , о жабьем глазе… Сестры, видишь ли, были ведьмами. И они знали, что жабий глаз есть признак всех истинных ведьм, их, можно сказать, метка.

Что Себастьяна этим хотела сказать? Значит ли это, что все ведьмы помечены печатью дьявола, как полагали большинство охотившихся на них? А я тоже помечена?

— Все эти процессы над ними, — возразила моя собеседница, — все эти пытки и казни, тщетные поиски и ложные находки, метки дьявола… Все это ужасная и страшная чепуха. Ибо те немногие истинные ведьмы, которым случалось предстать перед инквизицией, носили свой знак в себе, в центре глаза, и могли по желанию показывать его или скрывать. — Она поглядела на меня очень серьезно и добавила: — То же, конечно, относится и к их наперсницам.

Так вот что означали вращающиеся очертания жаб, которые я видела в глазах Малуэнды, когда та сидела у меня на коленях, истекая кровью из полученных ран! Но тут у меня в голове стали возникать новые и новые вопросы, их становилось все больше, и я испугалась, что могу сойти с ума…

Во мне заговорил внутренний голос, он хотел быть услышанным, выплеснуться, подобно извергаемым жабами струям воды, и я с удивлением услышала собственный вопрос:

— Так я ведьма?

В ответ Себастьяна протянула мне зеркальце с длинною ручкой. Должно быть, оно лежало рядом с ней с другой стороны, потому что доселе я его не видела. Оно было древним, из полированного серебра, а рукоятка имела вид обнаженной женщины, приподнимающей блестящий диск на воздетых руках.

— Смотри, — сказала Себастьяна, держа зеркало прямо передо мною. — Задай себе этот вопрос.

Я не стала смотреть в зеркальце. Вместо этого я заглянула в ослепительно голубые глаза Себастьяны.

— Не в мои, — возразила она, — в свои.

Внезапно я увидела свое лицо на серебристой поверхности.

— Ты красива, и понимаешь это сама, — заметила Себастьяна. Я не стала ей возражать. — Красива одновременно и девичьей, и юношеской красотой.

Глаза мои в зеркале стали меняться. Но я не поняла, отчего это происходит; сознательно я этого не хотела. Все, что я делала, — это вглядывалась в зеркало, но чем дольше я это делала, тем менее четкими становились границы зрачка. Я зажмурилась. Открыла глаза, посмотрела в сторону. Но я знала, что мне предстоит заглянуть в зеркало еще раз, и догадывалась, что в нем увижу: совершенно круглые края зрачка здесь и там расплывутся, пойдут зеленоватыми бородавчатыми пятнами, примут форму ириса. Похожего на пупырчатые лапки жабы. Так и случилось. А с белками глаз ничего не произошло. И взор не затмился, и острота зрения не ухудшилась — я же настойчиво продолжала терзать себя: «Кто я? Ведьма?» И сама нашептывала ответ: «Ведьма же, ведьма. Ведьма ». Нашептывала до тех пор, пока испрашиваемое не свершилось и в зеркале не отразились мои собственные «ведьмины глаза».

Ответ был получен.

Я могла бы смотреться в зеркало до ночи, но Себастьяна опустила его, дав мне увидеть ее глаза с изменившими очертания зрачками.

— Мы обе ведьмы, — сказала она, крепко сжав мою руку, и, помолчав, продолжила: — У тебя есть вопросы.

Наконец-то! С какого из них мне начать, и как мне…

— Не задавай их сейчас, — промолвила Себастьяна, вставая. И отняла свою руку. Она отсылала меня прочь? Нет, уходила сама.

На том мы и расстались. Себастьяна пошла к дому, но, сделав несколько шагов, обернулась, будто забыла что-то сказать, и ее улыбка распахнулась передо мной еще шире, чем ее объятия, в которые она словно желала заключить весь Враний Дол.

— Добро пожаловать. — Ее широкими синими рукавами играл пахнущий морем бриз, и движения их были столь же изящны, как и ее собственные. — Наслаждайся розами. Гуляй по лужайкам. — Еще несколько удаляющихся шагов. — Ах да, вот еще, милочка, — спохватилась она, быстро обернувшись, — никогда не ходи в лес. — Она преклонила колени — на миг мне почудилось, что передо мною. Но нет, просто ей захотелось понюхать на низком кусте розу с лиловыми лепестками («Belle sans flatterie » [49] — гласила табличка). Затем, подойдя к другому кусту, она двумя пальцами сорвала самый пышный цветок, на сей раз с розоватым отливом и тем нежным оттенком, какой бывает на внутренней стороне у некоторых раковин («абеляр»), и подбросила его, точно монетку, не удосужившись еще раз взглянуть на меня. — Колокол к ужину прозвучит в девять. Сегодня ужин в твою честь. — И тут она повернулась ко мне, чтобы с едва заметной улыбкой, в которой сквозило ехидство, прибавить: — И не забудь, пожалуйста, переодеться. — Она поднесла к носу розоватый цветок, глубоко втянула в себя его аромат и, грациозно махнув рукой, скрылась за живой изгородью, напевая мотив, который сочинил Скарлатти… а может быть, и не он.

ГЛАВА 16Я принимаю ванну

Какое-то время я еще просидела у фонтана в розарии. Косые лучи заходящего солнца освещали кусты роз так, что их листы источали сияние — зеленое сверху и золотое снизу, — а лепестки цветов неярко пестрели множеством пастельных тонов. Воздух казался густым, насыщенным благоуханием роз и запахом шоколадной пудры, щедро рассыпанной у их корней.

Порою я направляла взгляд к горизонту, где море сходилось с небом. Берег был рядом, но вода отошла далеко: настало время отлива. От фонтана, с того места, где я сидела, замок был почти не виден… Скоро я обо всем забыла, увлеченная созерцанием карпов, которые играли в воде и, подобно огненным стрелам, устремлялись туда, куда в тот момент падала отбрасываемая мною тень.

Я могла бы вечно сидеть вот так, на краю фонтана, в ожидании новых чудес. Но нет, нужно было идти. Я встала и пошла обратно в студию. Повернув налево у живой изгороди — не такой высокой, как остальные, — я еще раз взглянула поверх нее на горизонт и отступившее море. Поместье располагалось на холме у обширной бухты. Склон, который вел к ней, был весь усеян большими камнями и сыпучими дюнами. Уже от корней кустов на крайних шпалерах розария земля едва ли не на моих глазах осыпалась, чтобы смешаться с бескрайними песками пляжа или быть унесенной на обнажающееся при отливе морское дно. Море казалось далекой волнистою полосой.

Это было красиво, невероятно красиво. Солнце садилось. Небо светилось нежнейшими красками, будто на нижних краях летучих облаков отразился весь розовый сад. Лиловый цвет переходил в красный, красный — в оранжевый, в розовый, в кремовый…

Но вскоре все цвета потускнели, сведясь к одному — темно-синему. Затем на небо выплыл месяц, подобный серебряному серпу, очень, должно быть, острому, тусклый свет которого… Я почувствовала себя замерзшей и одинокой.

Как мне захотелось вернуться в комнату, где я проснулась!

Но, приняв решение вернуться туда и как можно скорее пройти через розарий, я остановилась, едва тронувшись в путь: не могла идти дальше.

Я впервые увидела воочию, по-настоящему, что представляет собой Равендаль, он же Враний Дол: замок казался парящим в небе драгоценным камнем прекрасной огранки, мерцающим всеми темными своими гранями. Мне стало не по себе, но сердце замерло от благоговейного восторга. Над сравнительно низкой студией нависало протянувшееся за ней длинное каменное крыло. Его темные стены уходили ввысь, и в разбросанных здесь и там окнах виднелись огоньки зажженных свечей. Замок казался огромным, необозримым, — по существу, он таким и был.

Если принять во внимание совсем не маленькие размеры студии, где я пробудилась от сна, почему я не могла предположить, что Враний Дол столь велик? Почему его мглистая каменная громада так потрясла меня?.. Не знаю, но это было именно так. И я побрела вдоль живых изгородей, вдоль шпалер, отягощенных мириадами цветов, все время бросая взгляды на замок, чтобы снова и снова видеть его, — и каждый раз он представал передо мной немного другим. Перламутр, отколовшийся от устричных раковин, поблескивал матово-голубыми искрами, похрустывая под моими неверными шагами.

Когда я в некотором рассеянии подошла к двери студии, моим единственным желанием стало узнать, который час. Не пропустила ли я удары колокола, приглашающие на ужин? Я вбежала в комнату. Там на каминной полке стояли часы. Взглянув на них, я поняла, что скоро раздастся звон колокола, — у меня оставалось совсем мало времени.

По всей комнате виднелись горящие белые свечи, толстые и высокие, на подставках из кованого железа. Их огоньки выхватывали из темноты то, на что я доселе не обращала внимания, — вощеный паркет, золоченую лепнину, облезшие зеркала, обнажившие свое исподнее, подобно тому как неряшливая женщина может показать подол нижней юбки. Колеблющееся пламя высоких свечей заставляло их отбрасывать длинные неверные тени, и в шевелении этих теней стенные росписи неожиданно ожили.

Под мраморною каминной доской теперь горел огонь. Я села поближе к пламени, отделенному от меня каминным экраном, — и тут с волнением обнаружила, что дверцы двух из стоящих в студии шкапов открыты настежь. Казалось, половодье одежд всевозможных покроев и стилей, платьев на любой вкус может выплеснуться на лежащие рядом с ними коврики! Я приступила к более тщательному осмотру имеющегося гардероба, но, едва принявшись изучать предложенные мне туалеты, остановилась. Меня чуть не прошиб холодный пот, когда я поняла, что шкапы, будто в насмешку, набиты и женскою, и мужскою одеждой.

Я сорвала с себя ночную сорочку, кинулась опрометью к давешнему высокому зеркалу и наклонила его овал так, чтобы… Не знаю, стоит ли говорить, что я сделала потом…

Mais поп[50], я зашла слишком далеко, чтобы остановиться на полпути, итак…

Я подкатила трюмо к короткому дивану (обитому, разумеется, изумрудным атласом и к тому же гвоздиками с очаровательными золотыми шляпками) и, двигая его капельку туда, капельку сюда, добилась, чтобы оно… Затем я легла и окинула себя долгим нескромным взглядом. Оценивающим, если хотите.

Значило ли это «тешить» или «позорить» себя, против чего меня столь часто и столь туманно предостерегали? Я не уверена. Нет, навряд ли — ибо то было настолько приятно, что и словами не выразить. И ничего позорного в том я не нашла. Очень скоро мои мысли… хотя то, что последовало, едва ли можно назвать мыслями. Скорее то был инстинкт. Некая чувственность захватила меня, и я сделала то, что сделала, словно мои руки были вовсе и не мои. Проведя ладонями по животу, я ощутила, как чуть заметные волоски (нежнейший пушок) приподнялись по всему телу; пальцы мои заскользили еще выше, к основанию грудей, и… и когда я впервые коснулась их шероховатых розовых кончиков, то почувствовала, как ресницы мои затрепетали, а глаза сами собой стали закатываться… и внезапно в глазах у меня померкло — чувство, показавшееся мне отрадным и удивительным. Я погрузилась в него.

…Мои руки! Какие новые орудия наслаждения обрела я! И такие… utile. [51] С их помощью я могла, глядя на свое отражение, одновременно исследовать, каковы на ощупь места, которые я прежде никогда не видела — ведь раньше я избегала зеркал, — такие, как нижняя губа, кончик языка, мочка уха; а сверх того я отважилась теперь с их помощью… проявить еще большее любопытство, чтобы разрешить кое-какие мучающие меня вопросы… не мучиться ими больше… почувствовать себя удовлетворенной… В общем, что-то в этом роде.

Из той удивительной, не нанесенной ни на одну карту страны, куда я было унеслась, меня вернул внезапный удар далекого колокола, звавший на ужин. Глаза мои тут же раскрылись. Я обнаружила, что лежу на диване в неловкой позе, вся в испарине и улыбаюсь. Стрелки на циферблате показывали восемь. Колокол прозвучал как предупреждение, что у меня в запасе всего один час, чтобы принять ванну и одеться к ужину.

Имея теперь даже избыток одежды, я задалась вопросом, где может находиться ванная. Ясно, что в таком замке она должна быть… И я ее действительно отыскала. Однако лучше расскажу все по порядку. На секретере, на стопке писчей бумаги, я обнаружила еще одну записку от Себастьяны, на этот раз сложенную вчетверо.

«Дорогая моя, — говорилось в ней, — понравился ли тебе мой розарий? Хорошо ли ты отдохнула? Надеюсь, что да. Мы дали тебе немного поспать, чтобы сладкие сны помогли тебе успокоиться после недавних событий, увы, столь печальных. Пользуйся гардеробом. Выбирай, что понравится. А если захочешь принять ванну, то Большой канал к твоим услугам!»

Что бы это могло означать? Я стала читать дальше.

«Сделай так: возьми перо и на пяти листах, которые сложишь вчетверо, напиши пять вопросов, на которые больше всего хочешь получить ответ. Это любезность, которую я тебе хочу оказать. Но это и долг перед гостьей. Так пусть же она приоденется и захватит их с собой к ужину. A bientot ». [52] Письмо было подписано полным именем: Себастьяна д'Азур, и рядом с ее росчерком красовался знакомый набросок пером: жаба, сидящая в нижней половинке заглавной буквы «S».

Все, что предстало тогда передо мной на листке бумаги — и каллиграфический почерк, и затейливая роспись, и набросок, — все было настоящим произведением искусства. И мне вдруг стало ясно: именно Себастьяна была хозяйкою этой студии — всех этих рам, холстов, кистей и красок; и настенные росписи тоже были исполнены ею.

Всего пять вопросов? Я могла бы задать их пять сотен.

Себастьяна оказалась права, предположив, что я захочу принять ванну. Я в ней отчаянно нуждалась. А венецианская загадка решилась легко: при легком прикосновении к большой живописной панели, изображавшей обручение дожа с морем, та подалась, и моему взору открылась элегантнейшая из ванных комнат, образец восточной роскоши и комфорта! (Себастьяна, которая, как я узнала впоследствии, являлась не просто художницей, а была в свое время знаменитейшей портретисткой, не только расписала панель на венецианский сюжет, но и поработала как декоратор над самой ванной комнатою, а также сама украсила ее интерьер сценами из восточной жизни.)

Комната с низкими сводами была тускло освещена канделябрами, висящими на стенах кирпичного цвета. Сквозь облака пара, поднимающегося от недавно наполненной ванны, я могла заметить, что помещение довольно велико, всего вполовину меньше самой студии.

Утопленная же в пол ванна как таковая, скорее напоминающая бассейн, могла вместить небольшую компанию. Вдоль трех стен тянулись широкие банкетки, покрытые черной материей. А на четвертой стене, около двери, висела на золоченом пруте, высоту которого можно было регулировать в зависимости от роста купальщика, банная простыня для вытирания. Она была из мягкого индийского муслина; внизу ее украшала вышивка, дополнительный вес которой обеспечивал более плотное прилегание материи к телу… Какая роскошь. В этом было что-то… от римских оргий.

Я обошла мраморную ванну кругом. Рядом с ней поблескивали пузатые медные чайники, в которых принесли горячую воду. (Кто и когда?) Я чуть не наступила на поднос, на коем стояла шоколадница, из которой мне предстояло налить почти кипящее какао, когда разденусь, войду в воду и погружусь в нее по самые плечи (сервиз был, конечно, из серебра).

Я ощутила себя в раю! Вода была в самый раз. (В монастыре мне приходилось мыться либо в слишком холодной, либо в чересчур горячей, чтобы не делать этого под посторонними взглядами.) Я закрыла глаза. Не могла не закрыть их. Откинулась назад — голова легла на подложенную кем-то подушечку. В этой воде — к большому смущению моему, подкрашенной настоем из розовых лепестков и ароматизированной ими — растворились все мои страхи.

Я нежилась. Прихлебывала шоколад. Вдруг, совсем неожиданно, я почувствовала, что вода остыла, а в помещении стало холодно и промозгло. Нужно было встать и уйти. Да и время, сколько его у меня еще? И тут я услышала… Нет, я скорее почувствовала. Движение. Шевеление теней, подобное тому, что я видела в библиотеке. А затем — действительно звук. Должно быть, он и прежде здесь раздавался, просто я тогда его не расслышала, убаюканная теплом воды, доходящей до краев ванны. Но теперь я услышала его отчетливо. Вот он опять: медленный, мерный звук… льющейся воды? Нет, не вода. Что-то гуще и тяжелее. Словно кто-то бросает в пруд камешки.

Я не нашла в ванне никакого сливного отверстия, хотя искала тщательно. Я посмотрела вверх, но увидела там лишь висящие у потолка полотнища ткани, имеющей цвет бычьей крови, которые, поднимаясь к центру, сходились там, будто в шатре какого-нибудь паши. Роскошь роскошью, но и влажность здесь очень большая. Так что я посмотрела еще выше, ища на потолке капли, которые падали бы вниз. И там ничего — но вот он, опять этот звук… Плюх! Плюх! Плюх! Я замерла в полной неподвижности, уставившись прямо вверх, в надежде, что если я не плесну ни разу водой, то и звук прекратится. Как бы не так. Наоборот! Теперь я слышала его рядом с плечом своим, рядом с ухом! Он исходил из точки, что находилась выше и сзади меня. И когда я рывком обернулась, то, вздрогнув, увидала стоящую там Мадлен… Кровь. Это ее кровь падала в ванну из ее отверстой, разорванной глотки.

То, что произошло потом, не делает мне чести. Я едва ли смогу припомнить… Ах, что за вздор я несу! Все это ложный декорум. Свое поведение я запомнила до мелочей: метнувшись, как мокрая крыса, к дальнему краю ванны, я в мгновение ока выскочила из нее и села на бордюр, дрожа мелкою дрожью. Вода, в которой я нежилась, была темной от крови призрака. В неверном свете светильников я увидела, что поверхность ее покрыла толстая пленка, словно из жира, желчи или экскрементов. Острова темных сгустков плавали среди розовых лепестков.

Итак, я сидела, голая, подобрав колени к самым плечам, и молчала. Меня била дрожь. Мадлен стояла по другую сторону ванны, глядя в потемневшую воду. Когда она заговорила, я опять услышала все тот же ужасный голос, который и на голос мало похож, — сплошной клокочущий хрип вместо слов, прерываемый бульканьем крови, который я все-таки могла понимать — уж не знаю, в силу какого таланта.

— Я лишь пришла помочь одеться , — проговорила она. Кровь снова захлюпала у нее в горле и закапала в воду со звуком, от которого мне стало дурно.

В полутьме, сквозь которую почти не пробивался тусклый свет канделябров, она показалась мне совершенно нагой, и я подумала, что она похожа на предсмертное видение. Мадлен подняла голову и задала вопрос:

— О чем ты спросишь ее? О них? Расскажи.

Той ночью, в библиотеке, я ощущала злобу в ее речах, видела гнев в ее действиях. Теперь от этого не осталось и следа. Сейчас в ее голосе я могла различить лишь грусть, и мне больше не было страшно. Когда наши глаза встретились, я без труда выдержала ее пристальный взгляд. Ее лицо… каким красивым оно казалось бы, когда б не кровавая рана под ним… Какие выразительные глаза… Застывшие губы. Мне было не оторвать от нее взгляд. Я смотрела , как она «говорит» — опять это слово, но мне все никак не подобрать лучшего, — слова текли из нее вместе с густой, вязкой влагою, извергаемой из отверстого разрыва глотки, темно-красные края которого двигались, в подражание мимике губ, так, словно говорила сама рана.

— О чем ты спросишь ее?

—  У меня есть свои вопросы, — солгала я.

— Хорошо , — ответила та. — Значит, осталось только одеться. Скоро прозвучит второй удар колокола, и третьего удара не будет.

Когда она двинулась через ванную комнату, скудно освещенную вставленными в канделябры светильниками, заправленными чадящим китовым жиром, я вновь подумала, что Мадлен соткана из теней, состоит из них. Теперь это было еще заметнее, чем там, в библиотеке. Ее тело… Оно словно поглощало свет. Но и отражало его — вокруг нее было некоторое свечение, своего рода нимб. Она двигалась так легко, плавно и грациозно…

Мадлен остановилась у одного из светильников, и при его бледном свете я увидела ее сзади… Какие нежные, совершенные девичьи формы, какая длинная черная коса, ниспадающая на узкую спину, какие упругие ягодицы и длинные ноги… Но в тот момент, когда она повернулась ко мне лицом, ее прекрасная фигурка показалась мне чудовищно гротескной! Еще бы, ведь и стройная талия, похожая на перемычку песочных часов, и небольшие груди, высокие и округлые, виднеющиеся сквозь надетые на нее лохмотья, — короче, все ее тело было заляпано, испачкано кровью, льющейся из горла на грудь, на живот и еще ниже. В тусклых лучах светильников эта кровь поблескивала, и я увидела образовавшиеся в ней сгустки чего-то, мешающего ей вытекать свободно. Неужто призрачная плоть начала гнить? Донесшийся смрадный запах, от описания которого я воздержусь, подтвердил такую догадку. Быть может, разложение длилось века, зайдя уже далеко, но впереди ждала вечность, которая предвещала, что несчастная никогда не сгниет до конца … Поток моих мыслей прервал голос Мадлен:

— Можно сказать?

—  Разумеется, говори.

Застыдившись, Мадлен потупила взгляд. Принялась играть своею косой. И тут меня ужалила мысль, которую я чуть не произнесла вслух: да она просто дитя. В момент смерти Мадлен была на три-четыре года младше меня. Да, мы были почти одного возраста, если не считать почти двух веков, разделявших нашу реальную жизнь. Мадлен, умершая столетия назад, была родом из прошлого, но, похоже, осталась просто ребенком. Грустным ребенком. Мне стало жаль ее.

— Пожалуйста, говори, что ты хочешь. — Я встала и завернулась в простыню.

Мадлен подошла ближе:

— Ты простишь нас… за то, что мы делали с тобой там, в монастыре? — На нее было страшно смотреть: какое сочетание чистейшей красы и отвратительнейшего тлена! И я не имела причин верить в ее доброту. Разве она не изменяла свой внешний вид, чтобы мучить сестру Клер сперва под личиною Перонетты, а затем в своем истинном обличье, причем самым распутным образом? Но теперь-то я знала, что эти трюки были разыграны ради исполнения некоего высшего замысла. И я поняла наконец (уж не знаю, каким образом), что Мадлен хоть и не безвредна, однако не причинит вреда мне.

— Конечно, прощу, — ответила я. Мы чувствовали друг к другу симпатию, пускай об этом не было сказано ни полслова. — Вы спасли меня, все вы.

Теперь Мадлен стояла прямо передо мной, с любопытством разглядывая мое тело.

— Прошу прощения, — извинилась она.

С ее приближением мне стало еще холоднее. Холодная ткань прилипла к спине, облепила рельефно все остальное. Я вспыхнула и потянулась за висящим рядом с простыней полотенцем.

— Тебя интересует, что у меня там? — Какое право имела она жалеть меня за мою непохожесть на остальных?

— Нет, нет, — возразила она, — я… я просто не подумала … — Она взяла полотенце и обмакнула его в ведро с чистой, холодной водой. — Я испортила воду , — проговорила она. — Я не хотела. Прости.

Мадлен принялась вытирать мне шею и плечи, ибо на них попали капли ее… сущности. Я подставила ей предплечье — каким легким, каким холодным оказалось ее прикосновение — и увидела, что и оно все в красных пятнышках. Осторожно, чтобы не забрызгать, — я видела, как темная кровь струится по ее ногам, образуя лужицы вокруг босых ступней, прежде чем стечь в воду, — Мадлен омыла меня.

Мы оказались лицом к лицу. Я заглянула в ее глаза, стараясь не смотреть на широко раскрытую рану. Но это не помогло избавиться от идущего от нее зловония: в нем смешивались запахи земли, ржавчины и гнилого мяса. (Да, именно так! Я знала, что мне все-таки удастся его описать.) И в глазах, в которых только что читалась такая боль, такое страдание, я смогла увидеть теперь лишь сожаление и участие, грусть и желание помочь — взгляд их стал мягким.

— Нужно идти , — сказала Мадлен. — Земные часы тикают.

Я завернулась в сухую половину простыни, села на банкетку и проводила глазами девочку-призрака, готовую, казалось, раствориться среди теней. Но та не ушла. Она вернулась к ванне и попробовала воду пальцами ноги. Когда Мадлен наклонилась, чтобы зачерпнуть ее руками, я увидела, что та не держится в ее пригоршнях, просачиваясь сквозь сложенные ладони, как через неплотную ткань.

— Я приготовила одежду , — сообщила она, — однако выбор, конечно, за тобой.

—  Спасибо. — Я встала, готовясь вернуться в студию. — Ты будешь за ужином?

— Наверно. Хотя Себастьяна может и не позволить . — Посмотрев на воду в ванне, на ставшие скользкими плитки пола и запачканное кровью полотенце, которым она меня вытерла, я не стала спрашивать почему. — Через несколько часов эта кровь бесследно исчезает, но… иногда на нее неприятно смотреть. Так что я все понимаю .

— Почему через семь? — спросила я.

— Это будет одним из вопросов? Я была бы признательна, потому что даже я не знаю на него ответ. Но, по правде сказать, Себастьяна не знает тоже . — Я первый раз различила в звуках ее речи некоторую легкомысленность, которую с небольшой натяжкою можно было бы назвать смехом. Но она тотчас же добавила: — Не доверяйся ей всецело. Есть вещи, которых не знает даже она.

—  Например? — осведомилась я.

— Например, как освободить от проклятия мою душу. Как позволить мне умереть и уйти из этого мира.

—  Она пыталась это сделать? Пыталась она… помочь тебе?

Мадлен вздохнула — и выражая тем свою печаль, и отвечая на мой вопрос.

— Да, пыталась. Во всяком случае, так она говорит. Но с тех пор прошло много лет, и она отказывается попробовать еще раз .

— Почему?

— Она говорит, что уже стара для такого заклятия и что для него нужна сила молодой ведьмы… Такой, как ты. Но правда заключается в том, что она до сих пор боится самой себя, боится того, что в ней есть от ведьмы . — И Мадлен так быстро встала с края ванны, что я опять не успела увидеть ее в движении. Все, что я ощутила, — это волну влажного воздуха и внезапный озноб. Вдруг я увидела ее стоящей на другой стороне погруженного в сумрак помещения. — А теперь иди , — проговорила она. — Пора одеваться.

Когда я шагнула по направлению к сливающейся со стеной двери, светильники с шипеньем погасли, перестав давать даже прежний тусклый свет. К счастью, в этот момент панель, закрывающая выход, сдвинулась с места. Но я не пошла в студию.

— Мадлен, — позвала я, вглядываясь в темноту. — Мадлен, где ты?

Что я хотела сказать ей? Не знаю. Девушка-призрак ушла, и я не сказала ей ничего. Однако, прежде чем закрыть за собой расписанную красотами Большого канала дверь, я еще раз позвала ее.

Куда она отлучилась? Не проскользнула ли мимо меня, чтобы выйти в студию? А может, в ванной имелась вторая дверь? Нет, навряд ли.

У меня совсем не оставалось времени. Вернувшись, я обнаружила, что в студии тепло и светло. Огонь в камине пылал ярко. Было зажжено еще больше свечей. (Когда? Кем? Вопросы, ответов на которые я не знала. Бездна вопросов.)

И я сосредоточилась на том, как лучше одеться к ужину.

ГЛАВА 17Я одеваюсь к ужину

На белых высоких свечах, расставленных по всей мастерской, я не обнаружила красных пятен, которые свидетельствовали бы, что это дело рук Мадлен. Так же как и на увенчивающей секретер зажженной лампе, освещающей стопку листов бумаги, на которых я так и не написала еще мои вопросы. Меня охватило отчаяние: как превратить море загадок в пять кратких вопросов?

Я взглянула на циферблат и увидела, что до ужина осталось всего четверть часа. Нужно было выбирать наряд. Преисполнившись решимостью сделать это, я по пути к шкапам увидела, что Мадлен в студии действительно побывала. Секретер… Что-то изменилось. Стало не так, как раньше. И тут я вспомнила, что коврик под его изогнутыми золочеными ножками прежде был салатного цвета и его украшал узор из виноградных гроздей и роз. Его или по неизвестной причине кому-то понадобилось заменить, или… Ну да, конечно же, это все тот же коврик, только он пропитался кровью, и зеленый цвет стал гораздо темнее. Мадлен. Это она здесь побывала. Ее выдавали сиденье стула и угол самого секретера. На некоторых листах тоже виднелись отпечатки ее пальцев и капельки крови. Один из листов, сложенный вдвое, успел покоробиться от намочившей его алой влаги.

Я увидела, что он адресован мне. На нем крупно и с завитками была написана первая буква моего имени. Кровью. Я живо представила себе склонившуюся над ним Мадлен, окунающую перо в бьющий из ее горла источник и выводящую слова записки. Эта сцена показалась мне такою отталкивающей, что я не нашла в себе сил сразу прикоснуться к листку. Не знаю, как долго я стояла перед секретером и смотрела на него. Но скоро должен был прозвонить колокол. И я не решилась отложить письмо в сторону, ведь разве не сказала Мадлен, что кровь исчезает через семь часов?

Так что пришлось взять его в руки. Любопытство одержало верх, и я прочла его, а затем, еще не одетая, села за секретер.

Я поступила мудро, ибо кровь действительно вскоре улетучилась. Когда бы я несколькими часами позже вернулась в студию, то не нашла бы на листке ничего, кроме едва заметных царапин, оставленных гусиным пером, — там, где еще недавно виднелись слова. Смысл их был следующим: «Помогите, я забыла, как складно писать, давно не пробовала».

Бедняжка Мадлен. Ей нигде не укрыться, ее след отыщешь всегда. Теперь он вел от шкапа к шкапу. (Она и в самом деле подобрала мне два туалета: они были сложены на диване, и на них — правда, непонятно почему — не было ни пятнышка.) На панели с венецианским пейзажем виднелся темный отпечаток ее ладони. Я почувствовала мрачное удовлетворение оттого, что она вошла в ванную комнату и вышла оттуда обычным путем. Но как ей удалось сделать это столь незаметно?

Стрелка на каминных часах неумолимо приближалась к цифре девять. Колокол вот-вот должен был прозвучать, а я все еще стояла в студии обнаженной. Что же касается пяти вопросов, я написала первый, затем второй, но вскоре поняла, что оказалась перед выбором: либо сочинять их дальше и ужинать голой, либо немедля начать одеваться.

Первый наряд, лежавший поперек дивана, оказался платьем для верховой езды. Пришитый к рукаву ярлычок указывал на его венецианское происхождение. Оно не было новым, однако это не означало, что оно вышло из моды. Совсем наоборот. (Я хочу лишь сказать, что его сшили не только что: оно было довольно поношено, с маленькой дырочкой на рукаве. Во всех других отношениях оно было великолепно.) Скроенное из шелка двух цветов — желто-зеленого и светло-вишневого, — оно было украшено плетеными пуговками и галунами. Юбка имела спереди и сзади разрезы, и на боковых швах были пришиты тесемки, с помощью которых всадница могла несколько укоротить ее при езде по грязной дороге. К нему, разумеется, прилагались жилет и жакетка с преувеличенно большими обшлагами и лацканами, и те и другие — с голубой окантовкой. Что касается туфель, я поняла с первого взгляда, что те не подойдут, и то же самое можно было сказать о втором наряде.

Мужской ливрейный костюм. Интересно. Мои босые ступни легко проскользнули в нарядные башмаки. Вот настоящее произведение искусства! Я давно знала, что прежде такие носили дворяне и вельможи, но что за роскошь одевать так своих слуг!

Полукафтан был сшит из темно-зеленого сукна с шелковистой отделкой — я подумала, что оно слишком плотное и в такой теплой одежде ужинать не стоит, а потому решила оставить полукафтан в студии. А кроме того, жилет смотрелся на мне великолепно. Сшитый из ярко-желтого шелка, он имел высокий стоячий воротник и был расшит незабудками. Добавьте сюда английское кружево в стиле королевы Анны и узор в виде пальметок. А на каждой обтянутой тканью пуговице был вышит незнакомый мне герб. Короткие панталоны из бледно-желтого сукна застегивались у колен пуговками. Мадлен приготовила и пару накладок на икры: одетые под чулок, они делали ногу более рельефной. Надев их, я улыбнулась и снова сунула в башмаки обтянутые чулками ноги.

Затем я покрасовалась перед зеркалом. Какое тщеславие! Решила было поругать себя, но не стала: нужно позволять себе маленькие радости. Ведь недавно я и представить себе не могла, что мне может показаться настолько приятным удовольствие повертеться перед зеркалом в подобном наряде, да еще с накладными икрами!

Итак, для первого моего ужина в Равендале я выбрала ливрейный костюм. Его я дополнила простой блузою из белого полотна с неотразимыми кружевными манжетами; правда, та предназначалась для отвергнутого мной платья, ну да какая разница. Помимо кафтана я отказалась и от треугольной шляпы. Я заплела волосы в не слишком тугую косу, свисающую на грудь: их светлый оттенок так хорошо гармонировал с желтизной шелкового жилета.

Я повернулась к зеркалу одним боком, затем другим — но тут раздался второй удар колокола.

— Parbleu![53] — вскричала я, подобно персонажу Мольера, застигнутому врасплох. Но столь напыщенное словечко так подходило… должно было, наверное, подходить к моему новому костюму… — Merde! — добавила я, теперь уже от себя, ибо мне все еще предстояло написать три вопроса. А кроме того, я не имела представления, где в замке находится парадная столовая, и, если бы Враний Дол действительно оказался так велик, каким он представился мне из розария, поиски могли затянуться надолго.

Едва я сложила наконец пятый листок и уже собиралась сунуть его вместе с другими под жилет, колокол прозвучал в третий раз. Мадлен предупреждала, что третьего удара не будет. Но он раздался, причем показался мне очень настойчивым. У меня родилась надежда, что это случится и в четвертый, и в пятый раз, — тогда звон его доведет меня до столовой.

Так и произошло, а стало быть, отыскать дорогу туда представлялось совсем не сложным делом. Но где та дверь, через которую можно пройти в замок из студии? Я видела в ней лишь одну дверь, ведущую в сад… Предположив, что если дверь в ванную скрыта за видом на венецианский канал, то и другую следует искать за одной из остальных живописных панелей, я потрогала каждую из них, ожидая, что стена раздастся или отойдет в сторону, однако ничего подобного не случилось.

Тогда я обратила внимание на гобелен с каким-то античным сюжетом, закрывающий сразу три стенные панели. На крайних, завешенных не полностью, висели канделябры, но в том месте, где должна была находиться третья, я заметила, что изображение странно колеблется. Сквозняк? Так и есть. За гобеленом я нашла открытую дверь. К счастью, за ней горели факелы, вставленные в кронштейны из кованого железа, а то бы я блуждала по темным залам замка до самого рассвета. Пропитанные серою тряпки, которыми были обмотаны концы факелов, похоже, только что занялись: едкий запах серы еще стоял в воздухе, и дым только начинал клубиться под полутемными сводами. Студеный ветерок поигрывал слева от меня трепещущим пламенем наклоненных в сторону прохода факелов, тогда как правая стена терялась во мгле. Хорошо помню, что первым впечатлением от залов и коридоров Равендаля были мрак и пробирающий до костей холод. Мне захотелось вернуться в теплую, светлую студию, а не идти дальше по темным галереям — похоже, прорубленным в толще льда, припорошенного землей.

Но я двинулась вперед: меня подстегнуло желание получить ответы на мои вопросы. Стук моих каблуков был единственным звуком, нарушавшим гулкую тишину гладких каменных полов. Факелы горели тускло, я почти на ощупь пробиралась сквозь тени; несколько раз я останавливалась и озиралась вокруг: мне чудилось, будто я не одна. Но все твари, которых я «видела», неизменно оказывались игрой света и тени и так же быстро исчезали, как появлялись. И все равно я на каждом шагу ждала встречи с каким-нибудь призраком, боялась, что вот-вот явится кто-то из обитателей потустороннего мира. Враний Дол, наверное, битком набит необъяснимыми, сверхъестественными явлениями.

И в подтверждение обоснованности моих страхов крик, ужасный, леденящий душу крик пронесся под сводами замка и заставил меня замереть на месте. Сова, причем совсем близко. Опять крик. Нет, вовсе не плод моего воображения, а настоящий гортанный вопль неведомого убийцы, когтями и клювом прокладывающего себе путь через замок.

В ответ на совиный крик раздалось пугающее карканье множества воронов, которое, раз услышав, невозможно забыть. Грай черных птиц казался еще чернее, чем сами эти создания; казалось, они кричат прямо под ухом. Они, конечно, гнездились в самом Равендале, столь неспроста прозванном Враний Дол! Я не сомневалась в этом и потому, тронувшись в дальнейший путь, пригибалась теперь пониже, оглядываясь по сторонам и не исключая возможности, что притаившиеся под сводами тени могут материализоваться и, ринувшись вниз, наброситься на меня.

Я миновала несколько прорезанных в камне стены стрельчатых окон — в их переплетах не оставалось стекол, способных помешать проникновению птиц внутрь здания. Вообще проникновению чего-либо, ведь кто знает, какому живому существу или какой нежити может понадобиться пробраться в Равендаль или выбраться из него тем или иным способом? Из окон открывался вид на поля. Высоко в небе висела луна — вернее, ее узкий серп, так что в его скудном свете я не могла разглядеть, засеяны ли они, разгорожены ли на пастбища или вовсе заброшены.

Я, разумеется, предположила, что это Мадлен осветила мне факелами дорогу к столовой. И окончательно убедилась в справедливости своей догадки, когда ступила ногой во что-то скользкое на полу. Лужа крови… Да, так и есть: путеводное пламя факелов — еще одна услуга, оказанная мне ею. Странно, что именно та, которая сперва показалась мне бесчувственной и жестокой, когда бросала отрывистые свои реплики относительно происходившего, когда жестоко шутила над сестрой Клер… Странно, что именно ей угодно было стать ныне как бы моей опекуншею, моей защитницей. Мне стало вдруг любопытно, с какой ревностью могла наблюдать она из мрака теней за тем, как отец Луи одаривал меня своим вниманием? Она, несомненно, любила его при жизни; так почему смерть — если только смерть действительно была тем видом существования, в коем они обретались, — почему смерть непременно должна была разрушить взаимную страсть, некогда жившую в них?

Порою мне попадались дубовые двери на ржавых петлях. Я не решалась даже притронуться к ним, надеялась, что, дойдя до нужной мне залы, сразу пойму: это она и есть. Между дверьми в галереях были развешены картины и гобелены. При других обстоятельствах я сбегала бы за фонарем, чтобы разглядеть их, — но только не этим вечером. О нет. Я слишком боялась новых страшных открытий. Еще одного вытканного на шпалере святого, истекающего кровью на фоне тканого же ландшафта; либо портрета, который заговорит или с которого на меня посмотрят живые пристальные глаза. Нет, лучше дождаться дневного света и уж тогда начать исследовать замок: так будет безопаснее. А теперь только и нужно, что отыскать столовую.

Сперва донеслись запахи кушаний: жареного мяса, ароматных соусов. Затем я услышала позвякивание серебряных приборов и хрусталя. Ага, значит, сюда. Прямо. За этой двустворчатой дверью и должна находиться столовая. В этой мысли я утвердилась еще больше, когда обратила внимание, что череда факелов здесь обрывается. И все-таки я постояла за дверьми, прислушиваясь. Когда наконец я взялась за холодную, как сосулька, дверную ручку, дверь вдруг стала сама открываться вовнутрь — увлекая меня за собой, как бы «затаскивая» в залу, в которой…

В которой я ничего не увидела. Свет, слепящий свет ударил мне в глаза. Я остановилась на пороге как вкопанная, утратив способность видеть, одетая в наряд слуги. Да, я не могла видеть, но знала и чувствовала , что на меня смотрят. Разглядывают меня.

Неудивительно, что я на какое-то время была ослеплена — ведь над парадным столом висела огромная люстра из богемского хрусталя со множеством зажженных свечей. Она походила на затейливое растение, на сказочный цветок, состоящий из невероятного количества стеблей, веточек и блистающих соцветий, увешанный сияющими подвесками, по искрящимся граням которых расплылся белый воск; что же касается самого стола, то им служила массивная плита мрамора с кроваво-красными прожилками, простершаяся справа налево на двадцать, а то и на все двадцать пять шагов рослого мужчины; у правого края его я увидела Себастьяну, а у левого — Асмодея. Это они рассматривали меня.

— Добро пожаловать, — приветствовала меня Себастьяна, вставая и указывая на третье место, остававшееся свободным. Оно находилось у самой середины стола на противоположной от входа стороне его, как раз под хрустальным «солнцем». Я сделала пару шагов, направляясь к Асмодею, но, остановившись, вернулась, чтобы обогнуть стол, пройдя мимо Себастьяны. Путь оказался неблизким, но за все это время никто не проронил ни слова.

Наконец я дошла до своего места.

— Спасибо… — едва слышно поблагодарила я непонятно кого; да и за что, я тоже не поняла. А что еще мне оставалось сказать? Наставления монахинь по крайней мере научили меня вежливости. Признаюсь, я почувствовала облегчение, услышав звук собственной речи, ибо до той поры мне самой не верилось, что я смогу заговорить на таком ужине. Мой тяжелый стул напоминал трон: у него была высокая спинка, а массивные деревянные подлокотники украшала резьба — они заканчивались птичьими клювами. Правда, алый бархат обивки сильно потерся, но сам стул был очень удобен. — Спасибо, — снова проговорила я, садясь.

Это вызвало у Асмодея приступ громоподобного смеха. Я выпрямила спину и взглянула на Себастьяну, которая заявила:

— Ты наша почетная гостья, и мы тебе очень рады.

Помню, я потянулась дрожащей рукою к листкам с пятью вопросами, спрятанным во внутреннем кармане жилета. Я прижала ее к боку — подобно тому, как влюбленный прижимает ладонь к сердцу, пытаясь унять его биение. Мне и впрямь показалось, что через расшитую ткань и пять сложенных листов бумаги я ощутила его частые удары.

Я не знала, с чего начать беседу. Хозяева сидели молча и так далеко от меня, что, заговори я с ними, мне пришлось бы кричать. Мне очень не хотелось вновь услышать грохочущий хохот Асмодея, и я решила сидеть молча и неподвижно, чтобы этого избежать, ибо от него у меня что-то оборвалось внутри, он подействовал словно укус пчелы, словно пощечина, словно приступ вожделения.

И что же я сделала? Глупость, о которой теперь даже стыдно рассказывать. Я взяла в руку вилку, тяжелую, как молоток, и принялась ее пристально рассматривать. Рука моя тряслась. Три серебряных зубца блестели в лучах люстры.

— Ты голодна, милочка? — спросила Себастьяна с улыбкой.

— Ты что, никогда не видела вилку? — С этими словами Асмодей так сильно наклонился вперед, что его светлые волосы свесились, обрамив лицо, на котором колючие глаза светились холодным огнем. — Если ты боишься меня, arrete. [54] Меня уже предупредили, что мне нельзя тобой овладеть. Но это вовсе не означает, что я тебя не заполучу. — Его ледяные глаза впились в меня; когда он откинулся наконец на спинку, мне пришлось подавить желание вскочить, выбежать из столовой и более никогда…

— Асмо, ну что же ты, в самом деле! Ты стал совершенным невежей! Просто невыносим! — И, обращаясь ко мне, Себастьяна добавила извиняющимся тоном: — Боюсь, он совсем одичал.

Я вежливо улыбнулась, но все же была обеспокоена. Можно представить, что меня ожидает. Я положила вилку рядом с лежавшими по левую руку тремя другими (всего передо мной находилось двенадцать серебряных столовых приборов, среди которых имелись ножницы — сей последний предмет озадачил меня). Я заглянула в большую белую фарфоровую тарелку, стоявшую на тарелке подставочной. Мне хотелось затеряться в украшающем ее узоре — переплетенных черных ветвях терновника, длинных и гибких, поднимающихся все выше, к самым краям, выступая за них; затем они вились рядом с ободком и вновь возвращались к центру, где цвела поразительно прекрасная алая роза.

Одна из хрустальных рюмок, та, что поменьше, была чем-то наполнена. Чем-то очень темным, с сиреневатым оттенком. По-видимому, вином. Хорошо бы, чтоб руки мои не тряслись так сильно. Мне позарез нужно было выпить, и я надеялась, что это опять волшебное «vinum sabbati», напиток ведьм. Хотелось осушить рюмку немедля и залпом. Когда я поняла, что могу держать ее, не расплескивая содержимое, я приникла к ней и выпила до дна одним махом, торопливо и жадно. И тут же начала бросать алчные взгляды на графин и бутылку. В какой-то момент до меня дошел голос Себастьяны: та уже была где-то на середине фразы и говорила что-то о моем наряде.

— …Но хотелось бы мне знать, что побудило тебя остановиться на нем? Конечно, ты смотришься в нем бесподобно. Он дает тебе показать себя, но все же…

Мне захотелось, чтобы на меня снизошло вдохновение и я смогла дать остроумный, блестящий ответ; и тот действительно пришел мне на ум.

— Я сочла уместным предстать перед вами в платье слуги, так как обязана вам всем. — Тут я отважилась взглянуть на Асмодея и даже сделала рукой неопределенный жест, очевидно в сторону наших не вполне мертвых друзей, где б те сейчас ни находились. — Я перед вами в долгу, и мне очень хочется, чтобы мне удалось когда-нибудь вернуть вам сторицею мой долг, тем самым вас отблагодарив.

— Хорошо, браво! — И Асмодей с усмешкой поднял пустой бокал, как бы салютуя моим словам. — А может быть, брава!.. Не беспокойся, ведьмочка, мы разочтемся сполна, и весьма скоро: отдашь долг услугою за услугу.

Не знаю, что именно хотел сказать Асмодей, изменив родовое окончание этого итальянского слова, но было видно, что он то ли нарушил договоренность, то ли сказал что-то лишнее, ибо Себастьяна прервала его, хлопнув ладонью по столу. А вдобавок метнула в него через весь стол злой взгляд, точно пустила отравленную стрелу. Асмодей замолчал и больше не раскрывал рта.

Столовая была раза в два больше мастерской. А как обставлена! Впоследствии я насчитала в ней двадцать восемь выстроившихся вдоль стен стульев (и десять кресел, чтобы отдохнуть в них после еды). Картины столь тесно висели на стенах, что я далеко не сразу поняла, что последние выкрашены в темно-красный цвет.

Увидев, что я рассматриваю их раскрыв рот, Себастьяна спросила:

— Ты лишь ценительница или предпочитаешь служить ей?

Я тупо уставилась на нее.

— Живописи, дорогая, — пояснила Себастьяна.

— О, только поклонница, — созналась я, в свое время, правда, сделавшая несколько набросков, но, увы, лишь затем, чтобы убедиться, что начисто лишена таланта, о чем не замедлила сообщить Себастьяне. — Простите, — добавила я, осмелев, — но эти вот… они, разумеется, не…

— Подлинники? О, можешь не сомневаться. Большинство из них копии, а другие принадлежат кисти кого-нибудь из учеников. Однако среди них есть…

— Краденые, — заявил Асмодей.

Себастьяна будто не расслышала его замечания вовсе и продолжила как ни в чем не бывало:

— Картины, полученные в обмен или в качестве платы за… предоставленные услуги.

— Вот именно, — отозвался Асмодей. — Предоставленные услуги.

— Ватто? — осведомилась я, указывая на одно из полотен.

— Настоящий, — сообщила мне Себастьяна. — Подписанный и датированный. Тысяча семьсот восемнадцатый год, кажется. А там еще несколько его этюдов, но они не подписаны.

— А это? — Я указала на небольшую работу, выполненную в чрезвычайно мрачном, гротескном стиле. То был выдержанный в темных тонах натюрморт, изображающий вазу с увядающими цветами, написанный в манере, в которой я тогда еще не могла распознать дух голландской художницы Рашель Рюйш.

— Да так, одна копия. Все как на оригинале, вплоть до червей, копошащихся в бутонах. Но хороша, правда? Может, когда-нибудь мне ее стоит снять потихоньку и попытаться продать? Просто чтобы посмотреть, что из этого выйдет.

— Просто чтобы подкинуть дрова в твой гаснущий огонь самоуважения, — возразил Асмодей.

Неужели Себастьяна сама написала эту картину? Пожалуй, что так.

Как бы подводя итог, Себастьяна указала на стену позади Асмодея и, не обращая на него внимания, что, видимо, уже вошло у нее в привычку, проговорила:

— А что касается вон тех итальянцев, они все подлинные, все из Неаполя; лишь некоторые из них происходят из собрания феррарского дома д'Эсте.

Асмодей пробурчал несколько слов, которые я не разобрала, но по тону его можно было догадаться, что он опять сказал какую-то гадость. Ответом послужил испепеляющий взгляд Себастьяны, однако на сей раз ей не удалось стереть с его лица коварную улыбку, в которой сквозила скрытая угроза. Повисла пауза, пропитанная враждебностью. Себастьяна позвонила в латунный колокольчик, стоявший на столе справа от нее, и я стала с интересом ждать, что за этим последует. Теперь, когда хозяева отвлеклись и поедали друг друга глазами, я смогла получше их разглядеть. Они и впрямь приоделись к ужину.

На Асмодее был долгополый, напоминающий шинель камзол, скроенный из черного бархата. Под ним был надет даже не жилет, а довольно невыразительная сорочка со стоячим воротником и отороченная кружевом. Когда он сел боком к столу, вытянул ноги и скрестил их, я заметила, что на нем нет чулок. А пуговицы на коротких панталонах были расстегнуты и болтались возле колен. Между лодыжкою и коленом виднелись голые ноги с буграми мышц. Вот уж кому не нужны накладки на икры! На нем были простые деревянные сабо, какие носят бретонцы; впрочем, он их вскоре сбросил. Его длинные соломенные волосы были распущены, лишь пара мазков сливочным маслом справа и слева скрепляла их, не позволяя свешиваться на глаза. На левой руке его было три перстня. На двух из них виднелись какие-то надписи, на третьем же был сапфир квадратной огранки. На правой руке колец не было. К его стулу сбоку была прислонена трость, сплетенная из ветвей драконовой пальмы. Асмодей вовсе не был хромым; я, во всяком случае, ничего подобного не замечала, так что трость была нужна ему из пижонства либо как оружие.

Что касается Себастьяны, на ней было какое-то «неглиже», в котором она выглядела скорей раздетою, чем одетой. По сути же то была простая сорочка ее любимого синего цвета. Дополняли наряд косынка из антверпенских кружев (о том, что та из Антверпена, я могла судить по характерному мотиву — цветам в вазах), которая почти не прикрывала полную грудь, и длинный шелковый шарф из того же самого пронзительно синего шелка, который выдавал вкус к необычным одеяниям и вообще ко всему утонченному и изящному. Темные волосы были распущены и лишь у висков небрежно заколоты гребнями из красных кораллов. Красными были и камни на ее украшениях: кольцах и браслетах, серьгах и ожерельях, усеянных яшмами, сердоликами, агатами и гелиотропами — камнями-оберегами, камнями, способствующими исполнению желаний владелицы.

После того как бронзовый колокольчик прозвенел во второй раз, стенная панель в углу залы отошла в сторону. Конечно, то была потайная дверь. Она открылась так неожиданно, что я вздрогнула. Затем в столовую вошел юноша примерно моего возраста с огромной серебряной супницею и хрустальным графином — поразительно красивый, с бледной матовой кожей, сквозь которую проступил румянец, когда он спросил на смеси бретонского и французского:

— Зачем мадам звонить дважды?

Он поставил графин с вином на стол и принялся разливать суп: черепаховый, щедро заправленный хересом, пряный и горячий. Я упивалась им (гарсоном, конечно же, а не супом).

Он был немного выше меня, с тонкими, приятными чертами лица, голубоглазый. Волнистые черные волосы ниспадали на широкие плечи. На нем была простая рабочая рубаха из белого полотна, вся в пятнах — явно кухонного происхождения, — и синие короткие панталоны, подпоясанные нетуго затянутым ремнем. Кажется, он вспотел на кухне (неужто он здесь повар?), ибо тонкая рубашка прилипла к телу, такому крепкому и загорелому. Разлив по тарелкам суп, юноша исчез за той же дверью, через которую вошел. И с каждым новым ударом его стучавших о пол сабо мне приходилось опять и опять вступать в борьбу с самою собой, чтобы одолеть желание окликнуть его и попросить вернуться. Интересно, что мне пришло бы в голову сказать ему, осмелься я заговорить?

А впрочем, какая разница. И я набросилась на все то, что стояло передо мной на столе. Я ела, пила, и мне все было мало. Хотелось еще и еще — вина, кушаний и юноши, который принес то и другое.

ГЛАВА 18К истокам. Часть I

Момент истины наступил после блинов по-демидовски, когда мой Ромео вернулся с кухни, неся на блюде cailles en sarcophage. [55] Словно подводя черту, Себастьяна проговорила:

— Итак, твои вопросы.

Она подала знак, и Ромео протянул мне маленький серебряный поднос, чтобы я положила на него свои листки. Ах, какой восторг вызвали у меня его руки, державшие поднос, — простые и сильные, куда шире моих, правда пальцы короче. Черные волоски на них завивались, а на ладонях (о, как бы хотелось любоваться ими не отрываясь) я заметила шрамы и множество мозолей. Да, я не ошиблась: он действительно был в Равендале работником — об этом красноречиво свидетельствовали его руки. Скорее всего он ухаживал за животными — ведь, кроме Малуэнды, должны же быть в имении какие-то животные — и за садом, который, как мне теперь было известно, имел много разных затей и был очень велик… Ромео поставил поднос перед Себастьяной, и… та отодвинула его в сторону: листки так и остались лежать на нем, пока не закончился ужин. (Ах, как я горела желанием заменить прежние вопросы на новые! Mais поп … [56] Было уже поздно.)

Наконец, когда восхитительно вкусные перепела были съедены (перед тем, как приняться за них, Себастьяна объяснила мне, зачем нужны серебряные ножнички, лежавшие рядом с тарелкой: чтобы отстригать крылышки и лапки запеченных пташек, а также их головы), явился Ромео, чтобы убрать грязные тарелки. Вскоре он опять вернулся, неся четыре корзиночки и бутылку с надписью «Амонтильядо», с которой уже была стерта пыль. К моему удивлению, равно как и к моему счастью, он уселся за стол прямо напротив меня; у него тоже имелась корзиночка, точно такая же, как у меня, с высокой горкою фруктов — слив, яблок и прочего. Лежали в ней также разноцветные виноградные грозди и белый клинышек сыра… Как необычно, что к трапезе нашей присоединился слуга; но то был Ромео, влажный от пота, капельки которого столь красиво блестели в свете сияющей люстры!

Асмодей поедал десерт неряшливо; вскоре его край стола оказался усеян огрызками яблок и косточками оливок — которые он сперва сплевывал в кулак, а затем швырял на стол, как игральные кости, — и остатками других, доселе неведомых мне плодов. Конечно, я обнаружила их и в своей корзинке, но по глупости не отважилась их отведать. Сыр же я попробовала, запив его вином.

Себастьяна, похоже, предпочитала испанский херес. Она прихлебывала из хрустального фужера свой амонтильядо и время от времени изящным движением отправляла в рот виноградинку.

Ромео, который почти все время молчал, то и дело покидал свое место, чтобы подлить вина, снять нагар со свечей или убрать остатки десерта. Порой казалось, что тема разговора его совсем не интересует. Когда он двигался, я отвлекалась и пропускала слова моих сотрапезников мимо ушей, хотя от сказанного, возможно, зависела моя судьба, и могла лишь безмолвно и со щенячьим восторгом глядеть на юношу. И ничего не в силах была с этим поделать. Отложной воротничок его блузы и расстегнутые верхние пуговки на ней позволяли видеть крепкую шею, переходящую в мускулистый торс. Ах, сколь грациозно ходил ходуном его кадык! А его ключицы казались мне основанием ангельских крыльев. Его черные волосы поблескивали, отражая свет свечей, будто в них были вплетены серебряные нити; серебро их оттеняло цвет волос — черных как вороново крыло — и делало их иссиня-черными. А каково было видеть, сколь осторожно и ловко управляются его большие грубые руки с хрусталем, фарфором и серебром! А как любовалась я его необутыми и темными от покрывшей их грязи ногами, огрубелыми от ходьбы босиком, — о, сколь совершенны они были! Когда же, направляясь от Асмодея к Себастьяне, он остановился, чтобы налить вина в мой фужер… что за чудо — да! да! — его бедро прижалось ко мне, к моему локтю! Нечаянно? Вот уж не знаю.

Наконец ужин закончился, в корзинках остались одни лишь очистки да кожура, семечки да косточки. Фужеры наполнились вином вновь… теперь подошло время заняться вопросами.

Подносик вновь оказался перед Себастьяною, на нем лежали пять сложенных листков. В этот момент — момент откровения — мне вспомнились все исполненные надеждою пилигримы мира, паломники всех предшествующих веков — да, все, кто молился когда-либо у входа в пещеру или у основания какого-нибудь большого камня странной формы; все, кто ждал откровений оракула, который мог заговорить, а мог и промолчать, сохранив за семью печатями тайну судьбы. В конце стола сидел мой оракул, моя пифия в синем блистающем одеянии, в сиянии красных драгоценных камней, она прихлебывала из рюмки херес, улыбаясь мне, готовая отвечать на мои вопросы.

— К сожалению, — начала Себастьяна со вздохом, — я должна предварить нашу игру в вопросы и ответы замечанием, что на самом деле никто ничего не может знать наверное.

Она повела хрупкими своими плечами. Они как бы встрепенулись и опять замерли. То же самое можно было сказать и о моем сердце. При слове «игра» оно тоже Встрепенулось и замерло, а затем начало падать, все ниже и ниже, словно камень, брошенный со скалы. Как, всего лишь игра? Стыдно сказать, но глаза мои наполнились слезами, а лоб мой покрыла испарина. И тут заговорил Асмодей.

— Себастьяна преувеличивает, — сказал он. И, обращаясь к хозяйке замка, добавил вполголоса: — Эта ведьма не знает ничего. А стало быть, наших знаний, какими бы ничтожными те ни казались, ей хватит за глаза, только действительно ли они ей нужны? — В его словах явственно прозвучал некий подтекст, скрытый смысл.

— Ну да, конечно, ты прав, — ответила Себастьяна. — Я лишь хотела предупредить ее, что абсолютно верных ответов не бывает. Они являются лишь предположениями, мыслями вслух, чем-то, во что мы верим, а…

— А как раз они-то и составляют суть каждого века, любой эпохи, какими бы печальными или дурацкими они ни были. — То был уже другой Асмодей, совсем не тот, каким я его видела прежде, и этот Асмодей продолжал: — И я тебе скажу, что, во-первых, ты недооцениваешь эту новую ведьму, а во-вторых, что весь тот мир, который мы ей можем предложить, держится, пускай не слишком прочно, на этих самых предположениях, мыслях и верованиях. — Он тяжело плюхнулся на свой стул. Похоже, он испытывал раздражение оттого, что ему вообще пришлось заговорить, и потому брякнул нетерпеливо: — Валяй дальше. И нечего миндальничать.

— Хорошо, — согласилась Себастьяна. — Просто дело в том, что в молодости все, — тут она с нежной грустью посмотрела сперва на Ромео, а затем на меня, — всегда так полны надежд.

Асмодей с хрустом вонзил зубы в зеленое яблоко, буквально перекусив его пополам (я прежде видела, что так иногда делают лошади), и, словно сдаваясь, откинулся на спинку стула.

— Колдунья, — обратился он к Себастьяне, — до первых петухов не так уж и далеко.

— Итак, мы поведаем тебе, что знаем, — словно подвела черту Себастьяна, — но мы знаем не все. Никто не знает всего. — Она как бы извинялась за то, что еще ничего не сказала.

Мой кивок дал ей понять, что извинения приняты.

— Пожалуйста, — сказала я, — продолжайте.

Как бы в ответ на мою просьбу, Себастьяна опять взяла в руки латунный колокольчик. Она звонила в него долго, громко, настойчиво. Я посмотрела в угол, на стенную панель, ожидая, что та вновь отойдет в сторону и появится еще один слуга. Но никто не шел. Она звонила без остановки около минуты, не давая никаких объяснений. Когда наконец она перестала, то с удовлетворенным видом произнесла:

— Ну теперь можно приступать.

И мы приступили.

В наступившей после звона колокольчика долгожданной тишине я услышала, как потрескивает огонь в большом камине позади меня. И хоть я не обернулась, чтобы посмотреть на пламя в нем, все же почувствовала его тепло. А ведь я помнила, что, когда вошла в столовую, дрова зажжены не были. Я бы обязательно заметила горящий камин.

Я молча глядела, как Себастьяна внимательно изучает мои вопросы. Пробегая глазами по строчкам, она не проронила ни слова. Лицо ее оставалось бесстрастным. Она брала листок, прочитывала написанное на нем и, не забыв снова сложить, возвращала на поднос, располагая вопросы в известном лишь ей порядке. Белые листки лежали на серебряном подносе, словно собирающиеся взмахнуть крыльями чайки.

Когда мне показалось, что я уже не смогу более выносить это молчание, Себастьяна заговорила:

— Первый вопрос таков, — она так и не оторвала глаза от нехитрых трех слов, начертанных мною, — «Умру ли я?» — Она медленно подняла взор на меня и, глядя в упор своими поразительными синими глазами, произнесла: — Разумеется, да.

— Дурочка. — Асмодей сплюнул, — Неужто ты решила, что будешь жить вечно?

Он грубо ткнул пальцем в сторону своего кубка; Ромео встал, прошел вдоль всего стола и налил вина из графина, стоявшего от Асмодея на расстоянии вытянутой руки.

Услышав слова, сказанные Асмодеем, я вспыхнула от смущения и злости. Действительно, один из вопросов пропал впустую; зачем я его задала? Как я могла вообразить себя бессмертной? Но ведь мелькнула же в голове такая мысль, забрезжила какая-то надежда, будто… Да нет, просто мне захотелось узнать, могут ли ведьмы жить вечно. Теперь я знала: не могут. Они умирают.

— Я знаю совсем немного бессмертных существ, — продолжила Себастьяна. Она решила ответить на заданный вопрос до конца, хотя, по-видимому, также считала его глупым. — Да, такие есть, но мы, ведьмы, не из их числа. Как это ни печально, — заключила она, вздохнув. — Да, милая, ты умрешь. И я тоже. И ни одно колдовское средство из тех, что мне известны, не в силах помочь предугадать, когда этому суждено случиться. По правде сказать, однажды, уже давно, я попыталась узнать с помощью ворожбы дату собственной смерти, но ничего не вышло. Я гадала по полету птиц, как это делали наши сестры еще в Древнем Риме; тщетно вглядывалась в гущу, оставшуюся от бесчисленных выпитых мною чашек кофе; без конца экспериментировала с зеркалами… а однажды… — (Тут Асмодей расхохотался.) — дошла до того, что зарезала свинью, дабы найти ответ по расположению ее внутренностей. И все безрезультатно. Конечно, я смогла бы тебя научить всему этому, если бы ты захотела, но то, что ты смогла бы от меня узнать, лишь слегка выходит за рамки обычного курса античной истории. А кроме того, умение ворожить, гадать всегда представлялось мне талантом в лучшем случае второстепенным .

— Alors, vite, vite, vite![57] Разве там не осталось еще четырех вопросов? — заторопил ее Асмодей.

Себастьяна шикнула на него и проговорила:

— Однако, хоть я и не в силах тебе поведать, когда ты умрешь, я могу предсказать, как это произойдет.

Значение слов ее дошло до меня не сразу: передо мной слишком живо стояло видение Себастьяны, копающейся в окровавленных, еще дымящихся потрохах. Единственное, на что я оказалась способна, — это прошептать:

— Да, конечно, пожалуйста.

Моя реакция на разговоры о предсказании будущего и предопределении была до того наивной, что Асмодей вновь хохотнул, а Себастьяна заметила:

— Я хорошо понимаю, милая, как это трудно, да только не могу придумать другого пути, чтобы подготовить тебя. Предупредить. — Она жестом предложила мне выпить еще вина, и рука моя устремилась к графину, как стрела, пущенная из лука. Перед тем как выслушать во всех подробностях историю моей смерти, я позволила себе выпить залпом еще один фужер. — Твоя мать… — начала Себастьяна.

— Умерла, — сообщила я. — Уже давно.

— Ну да, разумеется. — Себастьяна вовсе не удивилась.

— Вы знали об этом? — спросила я.

— Я лишь знаю, что каждая ведьма рождается от ведьмы и всякая ведьма умирает смертью ведьмы.

— Нет! — вырвалось у меня; только одно слово: нет!

— Я сожалею, дорогая, — откликнулась Себастьяна.

Ромео нервно поигрывал пробкою, то запихивая ее в горлышко покрытого пылью и паутиной штофа из-под «Амонтильядо», то извлекая ее оттуда. Даже Асмодей изобразил нечто напоминающее почтительное молчание.

— Неужели… — начала я. Встав, я разом осушила еще один фужер, а затем не успела продолжить начатую фразу, потому что Себастьяна сказала еще раз:

— Каждая ведьма рождается от ведьмы. И всякая ведьма умирает смертью ведьмы.

Не знаю, что произошло со мной дальше. Может, меня посетило видение, а может, просто нахлынули воспоминания. Как бы там ни было, я закрыла глаза и вновь увидела, как у моей матери кровь сочится из глаз, носа, ушей, рта… Она захлебывается, кровь клокочет во рту, вздувается пузырями и вот уже потоком струится из ушей и носа, стекая по длинной изящной шее. Поразительно, ей удалось заговорить, указать дорогу, велеть идти к «Камню» — без сомнения, единственному пристанищу, до которого можно было добраться пешком от нашего дома, пристанищу, где я смогла бы найти милосердный (во всяком случае, она так полагала) приют. Боясь оставить ее, но еще больше боясь остаться, я убежала прочь. Оставив ее. Чтобы уже никогда не увидеть снова. Чтобы никогда больше не услышать о ней. О, сколько раз я спрашивала о ней монахинь — до тех пор, пока те не запретили докучать им, — но их ответ всегда был одним и тем же: у ручья не обнаружили никакого тела. Все, что они нашли, — это записку, пришпиленную к внутренней стороне моего платья, в которой говорилось: «Во имя Бога, спасите и сохраните это дитя».

Что меня так поразило? Сообщение, что моя мать была ведьмой? Или весть о том, что и я умру, как она, задыхаясь, в муках такой же, как у нее, алой смерти? Что же меня изумило настолько, что я не смогла больше ни о чем спросить, кроме одного:

— Она знала?

— О том, что была ведьмой? Возможно, нет. О том, что должна умереть? Вероятно, да. Но ни в том ни в другом я не могу быть уверена. Я не знала твою мать. Но не многие ведьмы узнают о своей истинной сущности. Разве что им расскажут , как мы тебе… Да, зачастую им не удается самим раскрыть правду…

— Почему?! — То был не вопрос, а скорей обыкновенное восклицание, и я повторила его несколько раз, прежде чем из него родилась фраза: — Почему мы так умираем?

— Кровь всегда играла важнейшую роль в таинствах нашего Ремесла. — Конечно же, Себастьяна говорила мне и о своей смерти, ведь она тоже умрет, когда настанет ее День Крови. Как умру я, как умерли наши матери и еще многие до них. Возможно, именно тем объяснялся тот отстраненный тон, которым она продолжила: — Считается издавна, что колдовская сила ведьм заключена в крови как таковой. Потому-то и стали прежде всего сжигать нас, вернее, сжигать обвиняемых , из которых лишь немногие были настоящими ведьмами: считалось, будто лишь закипевшая кровь колдуньи способна спасти ее душу. Об этом говорил еще Августин, который…

Экскурс Себастьяны был прерван ужасным грохотом: Асмодей так хватил кулаком по мраморной столешнице, что все тарелки подпрыгнули и зазвенели.

— Ага! Августин, lebatard![58] Вот кто любил поразглагольствовать о вещах, которые выше его разумения! Хотелось бы мне, чтоб этот святенький старикашка очутился здесь и я мог высказать ему в лицо все, что о нем думаю! А вместе с Августином оказались бы тут и все прочие нюхнувшие смерти небожители, все эти Аристотели и Аквинаты… Извольте заметить, все на «А»; А-А-А; не оттого ли, что этот звук чаще всего произносят в нужнике? Все трое А-Ашки. Абсолютные задницы.

— И это говорит Асмодей, — обратилась ко мне Себастьяна, — который абсолютно несносен.

Я увидела, что Ромео, как и я, с трудом удерживается от смеха. Заметил это и Асмодей, который тут же обрушил на нас жуткие проклятия, употребив слова, которых я прежде никогда не слышала, но значение которых тем не менее поняла. Слегка успокоившись — ну совсем чуточку, — Асмодей пояснил:

— Аквинат, то есть Фома Аквинский, разделял мнение Августина, рассматривая огонь как единственное средство спасти душу еретика от адского пламени. А что еще хуже, он, Аквинат, обрушился с критикой на Canon Episcopi[59], где говорилось, что колдовство есть иллюзия, и рекомендовалось не обращать внимания на тех, кто им занимается. Он во всеуслышание заявил о своей безусловной вере и в колдовство, и в способность ведьм наводить всякую пагубу, изменять собственный облик, вызывать бурю и перемещаться по воздуху, а кроме того, утверждал, что ведьмы заключают договор с дьяволом, который может расторгнуть только огонь.

Затем Асмодей обратил свой гнев против Аристотеля: в то время как Платон считал магию делом естественным, а потому и не хорошим, и не плохим, Аристотель настаивал, что такой вещи, как естественная природная магия, не существует. Любая магия, согласно его мнению, в том числе ведовство, магия черная или белая, «естественная» или нет, имеет природу либо божественную, либо демоническую, так что церкви осталось лишь выработать соответствующую классификацию и заявить на нее исключительные права.

Эта тирада длилась довольно долго; речь Асмодея то и дело переходила в рев и рычание, была густо пересыпана перцем бранных словечек, выполнявших роль междометий, а в одном ее месте знаком препинания послужил разбитый вдребезги хрустальный фужер. Когда наконец он сделал паузу — скорей из-за нехватки воздуха, нежели слов, — лицо его было багровым. Воспользовавшись ею, Себастьяна продолжила.

— А кстати, милочка, присоединяйся к нам и следующим вечером тоже, — произнесла она с театральною аффектацией, — завтра Асмодей, наверное, развлечет нас своими суждениями о Бальтусе, Боэции и Будине… Таким образом, от ужина к ужину мы где-то за месяц перелистаем, переходя от одной буквы к другой, всю его энциклопедию ненависти!

Следующее, что я запомнила, это то, что мы все дружно рассмеялись. Ромео вскочил и принялся хлопать в ладоши. Себастьяна постучала ножом по хрустальному кубку и широко улыбнулась.

Даже Асмодей усмехался, не переставая, однако, сыпать проклятиями. Наконец, указав на четыре лежащих перед Себастьяною сложенных листка, он сказал:

— Выбирай следующий. Этой твоей затее нужна хотя бы видимость порядка, а то мы не закончим и до рассвета. Я, например, желал бы перейти к другим темам.

— Вот эта, пожалуй, так и напрашивается стать следующей, — заметила Себастьяна, разворачивая второй листок. Вторым вопросом в тот вечер оказался первый из мною написанных: «Кто я?».

Себастьяна помолчала, обдумывая ответ. Асмодей громко и широко зевнул, потянулся и провел рукой по своей соломенной гриве. Принадлежа к львиной породе, он, похоже, быстро переходил от вспышек ярости к приступам лени.

— Я думал, мы это уже выяснили, — буркнул он. Я взглянула на Себастьяну, однако следующие слова, к моему сожалению, произнес опять Асмодей:

— Я скажу тебе, кто… Ты герма…

— Нет! — воскликнула Себастьяна. — Arrete![60]

Она приподнялась с места, словно пытаясь перехватить на лету брошенные Асмодеем слова, ударила колокольчиком о край столешницы, и тот заполнил своим звоном всю залу. Ромео замер. Я тоже. Асмодей, откинувшись на спинку стула, посасывал огрызок зеленого яблока.

— Прекрати! Так не годится. Я не позволю…

— Ах! — проговорил Асмодей, словно идя на попятную. — Я просто подумал, что мы должны…

— Молчать! — скомандовала Себастьяна. И, к удивлению моему, Асмодей послушался.

Пока Себастьяна садилась, Асмодей, быстрый как молния, запустил в меня огрызком. (Теперь мне это может казаться забавным, но тогда, уверяю вас, мне было не до смеха…) Он промахнулся. Огрызок пролетел мимо того места, где я сидела ни жива ни мертва.

Себастьяна, словно не заметив происшедшего, повернулась ко мне:

— Существуют латинские и греческие слова, достаточно низкие, которые могут описать… которые, наверное, действительно описывают твою природу. Но мы не станем пользоваться ими. Никогда.

Она не решилась повесить на меня бирку, словно на розу из своего сада. И сделала правильный выбор, отказавшись низвести меня до длинноватого словечка, состоящего из четырех слогов и означающего ошибку природы, некоего уродца, и тем позволила мне стать чем-то иным, более значительным. За это я навсегда останусь ей благодарна.

— Слишком много наших сестер были замучены за одно только слово «ведьма». И я не допущу, чтобы мужчину или женщину, чтобы вообще кого-то свели к одному-единственному слову.

— Ну хорошо, хорошо, — согласился Асмодей, — но все же тебе следует рассказать ей, ему или кому бы то ни было все то, что мы знаем о…

— Я лишь скажу, что она достойна восхищения. Она чудо. И одна из нас. И что мы семья.

Асмодей пробормотал что-то. Какую-то фразу, составленную из грубых слов, имеющих некоторое отношение к особенностям женской и мужской анатомии.

— И я скажу ей, что Гермафродит был плодом любви богов-олимпийцев Гермеса и Афродиты, воплощенным единством мужской и женской сторон божественной сущности.

— Чьим братом, — добавил Асмодей, усмехнувшись, — был некто Приап, уродливый карлик, известный разве что потрясающими размерами своего…

— И я скажу ей, — прервала его наша хозяйка, — что Платон утверждал, будто мы все потомки великого, могущественного племени двуполых существ…

— Которые, — подхватил Асмодей, — восстали против богов и были за то рассечены надвое.

Повисло молчание, продлившееся до тех пор, пока Себастьяна, утихомирив Асмодея огненным своим взглядом, не заговорила вновь:

— Никто из нас не может определенно сказать, откуда мы взялись. Все мы своего рода подкидыши, кукушата. Ты сам практически не помнишь своей матери, да и мы позабыли тех, кто произвел нас на свет. Но, похоже, без такого сиротства нам не обойтись: я не знаю ни одной сестры, которая бы выросла в родительском доме… Потому-то мы и объединяемся как бы в семьи, почти такие же, как у них … — Тут она посмотрела на другой конец стола, где Асмодей в этот момент перевернул корзиночку для десерта, вытряхнув, что в ней осталось, прямо перед собой. — С теми, кого находим, с теми, кто, по той или иной причине, находит нас. И уверяю тебя, — она указала пальцем, украшенным перстнем, на Асмодея, — что эти причины не всегда ясны.

— А я? Почему вы решили взять в члены своей семьи меня? — Я по наивности полагала, что мне удастся незаметно подсунуть им шестой вопрос.

— Ну уж нет, — улыбнулась мне Себастьяна. — Вернусь-ка я ко второму вопросу. Наш свирепый друг прав, утверждая, что эта ночь вопросов должна иметь свой распорядок.

Ромео теперь стоял позади меня и помешивал угли в камине. Потеряв его из виду, я ощутила странное чувство. Оглянуться я не отважилась, но как сильно хотелось мне, чтобы он вернулся на свое место, или прошел в кухню, или…

— Нельзя отрицать, милая, — говорила мне Себастьяна, — что в чисто физическом смысле ты не такая, как мы. — Она медленно роняла слова, стараясь выбирать их как можно тщательнее.

— Вот именно! — резко и бесцеремонно перебил ее Асмодей.

— Но об этой стороне дела мы сейчас промолчим.

Ромео вернулся к своему стулу и медленно сел. Столь же медленно улыбка сползла с его розовых губ. Кажется, он скучал; уж лучше это, подумалось мне, чем если бы он испытывал отвращение, вслушиваясь в рассуждения о том, какая я… чудо .

— Той ночью в С*** ты узнала о многом, — продолжила Себастьяна, — и надеюсь, ты все хорошо запомнила.

Я смогла лишь кивнуть в подтверждение ее слов. Затем я подумала, что хорошо бы спросить о…

— Ах да, — поняла меня Себастьяна, — обо всей этой истории. Не приснилось ли тебе, верно? Позволь ответить на твой невысказанный вопрос, поведав тебе историю куда менее личного свойства.

Асмодей сказал что-то, но я даже не повернулась в его сторону — так увлеклась тем, что говорила Себастьяна. А та в это время вкратце излагала историю колдовского Ремесла. Кое-что из услышанного я уже знала: ведь в свое время я почерпнула множество сведений из книг, в том числе по истории, а также из различных трактатов религиозного содержания. Однако слушать Себастьяну было совсем другое дело: слова ее казались живым пламенем по сравнению с мертвой золой многочисленных прочитанных мною пыльных страниц.

— В Средние века, — повествовала Себастьяна, — Ремесло ведьм и колдовство были синонимами, а поскольку ни то ни другое не считали ересью, так называемых колдунов и ведьм никто не преследовал. И лишь когда магию связали с ересью, пришла эпоха инквизиции, когда церковью были злодейски умерщвлены десятки тысяч людей, преимущественно женщин, хотя, разумеется, сама ересь издавна была наказуема смертью. Начиная с… дайте-ка вспомнить, с какого года… Асмо, будь добр, подскажи.

— С четыреста тридцатого после Рождества Христова. — Сказав это, Асмодей отхлебнул вина и принялся внимательно изучать ноготь на большом пальце.

— Стало быть, с четыреста тридцатого, — заключила Себастьяна, добавив: — Прости. Вечно забываю даты. Хорошо хоть есть у кого спросить. — Она махнула рукой в сторону Асмодея и продолжила: — Со временем каноническое церковное право перестало делать различие между колдунами, ведьмами и еретиками и начало рассматривать их всех в качестве еретиков и соответственно отмерять им наказания. Это началось где-то в… восьмом веке. Так, кажется?

— Именно так. — И Асмодей поудобней уселся на стуле. Так же поступил и Ромео. Затем они оба выпили. Себастьяна вернулась к своему повествованию:

— Уже к одиннадцатому столетию еретиков стали обрекать на сожжение на костре, в основном благодаря последователям нашего друга Августина, который придерживался мнения, что лишь огонь способен очистить и спасти душу еретика. Вот церковь и начала сжигать, сжигать и сжигать. Сперва альбигойцев, живших к востоку от наших южных краев, за ними катаров, а потом вальденсов. А все оттого, что церковь боялась их взглядов.

— Конечно, чего проще: окрестить их скопом еретиками и побросать в костры! — Это произнес Асмодей, усилием воли заставляя себя сохранять спокойствие. Он поднял кубок с вином, посмотрел на свет и закрутил темную жидкость в нем, превратив ее в маленький водоворот, так что она достигла самых краев. Но не пролилась. — Думаю, это был Папа Люций Третий, году в тысяча сто восемьдесят четвертом, или что-то около того… — Асмодей сделал паузу и вопросительно посмотрел на Себастьяну, которая и продолжила вместо него:

— …дал своим епископам указание: неукоснительно преследовать всех, кто искажает учение церкви. И вскоре, с изданием Папой Григорием Девятым буллы, уполномочивавшей монахов-доминиканцев проводить соответствующее дознание и делавшей их подотчетными одному лишь Папе, официально родилась папская инквизиция. И это было в самом буквальном смысле началом конца.

Во времена первых папских булл, посвященных этому вопросу, рассказывала Себастьяна, отношение богословов к ведьмам было неоднозначным: еще уважали Canon Episcopi, где колдовство рассматривалось как нечто иллюзорное. Однако последовали новые буллы, направленные против колдовства и связанных с ним обрядов, были написаны новые труды по теологии и демонологии, и все это привело к возникновению нездорового интереса ко всему демоническому или божественному.

Повсеместно вводились новые законы, в которых предписывалось различать белую и черную магию и назначались наказания за использование и той и другой: белые ведьмы подлежали клеймлению каленым железом и высылке, тогда как черных ведьм, осужденных за наведение пагубы, надлежало сжигать наравне с теми, кто был уличен в скотоложстве либо «противоестественных связях с особами того же пола».

В 1522 году пресловутый Мартин Лютер отказался делать различие между белыми и черными ведьмами, заявив, что они все еретички, служащие подстилкою дьяволу, и восстал против существующих церковных законов, которые требовали, по его словам, «излишних доказательств» для их осуждения и заслуженного наказания. Не замедлила появиться и книга «Malleus Maleficarum», знаменитый «Молот ведьм», служившая инструкцией, как выискивать и пытать ведьм. Ею широко пользовались все заинтересованные стороны. Вскоре уже каждую «разоблаченную» ведьму стали осуждать на смерть. И во Франции, и в Швейцарии, и в Германии. Кострам не было числа. В Скандинавии жечь стали несколько позже, в XVII веке, как, впрочем, и в Англии, и в ее мятежных заморских колониях.

— Вот так и начались, — закончила свой рассказ Себастьяна, — времена охоты на ведьм. И, как тебе хорошо известно, милая, они далеко не закончились.

Ее слова ошеломили меня: ведь совсем недавно я была так близка к тому, чтобы оказаться в числе сожженных. Благодарность моя не знала границ. Я подняла свой фужер в безмолвном приветствии, отпила и подняла его снова. А затем вновь спросила:

— Так, стало быть, я действительно настоящая ведьма?

— И еще какая, — проворчал Асмодей.

— Пока лишь можно сказать, — ответила Себастьяна, — что ты встала на наш путь.

На ее слова отозвалась гулким, протяжным криком сова. Я ждала, что на него откликнутся и вороны, однако этого не произошло. Только совиное уханье. Мне оно хорошо запомнилось, потому что неведомый голос опять ухнул, когда Себастьяна прочла третий вопрос.

— Ты хочешь знать, кто ты? — Она посмотрела на меня, как бы ожидая дальнейшего подтверждения. — Скорей тебе интересно, кто мы? Асмодей, отец Луи, Мадлен и я. Правильно ли я поняла твой вопрос?

Кивнув, я бросила взгляд на Ромео, словно прося включить и его в этот список.

— Ну хорошо, и Ромео тоже. Тогда с него и начнем, с нашего дорогого Ромео.

Какая дрожь охватила меня! Вся кожа моя покрылась пупырышками. Неужели из-за того, что я наконец могла узнать что-нибудь о моем Ромео? Нет, скорее в том был виноват совиный крик и звон колокольчика, в который Себастьяна опять позвонила и от которого по столовой пронеслась волна студеного воздуха, заставившая зазвенеть хрустальные подвески на люстре. Я поежилась; Себастьяна улыбнулась, пожала плечами и заговорила:

— Прости, дорогая, но этот мальчик — обыкновенный смертный. Очень красивый и очень смертный. Хотя, несомненно, богато одарен. Чтобы понять это, достаточно взглянуть на него! Но в этом нет ничего сверхъестественного. Простой homo sapiens[61], милочка, ничего больше.

Я ощутила разочарование.

— Смертный? — переспросила я. Какое неточное слово. Мне только что самой пришлось в этом убедиться.

— Он не волшебник и не дух, — объяснила Себастьяна. — Не младший демон и даже не мелкий бес. Он смертный юноша шестнадцати лет, который состарится и умрет в положенный ему срок, так же как ты и я. Он обладает, конечно, множеством талантов, но не колдовской силою. А у тебя, милая, есть и то и другое… Терпение, — посоветовала мне Себастьяна, поняв, о чем я хочу спросить. (Таланты к чему?.. Силы какие ?) — Всему свое время. — И она вернулась к тому, о чем собралась рассказать: — Поместьем этим я владею уже давно, много десятков лет. Оно стало моим еще до революции. И за все эти годы никто, ни один смертный , не вошел в его пределы без моего приглашения.

— Будем точнее, — вставил свое замечание Асмодей. — Ни один смертный не выжил после попытки войти в его пределы без твоего приглашения.

Себастьяна предпочла не ответить на брошенный ей вызов и повторила:

— Ни один еще не явился незваным, кроме Ромео. — Тут мне показалось, что она погрузилась в воспоминания и мысли ее унеслись далеко. — …Прелестный маленький мальчик, с волосами черными как смоль и небесно-голубыми глазами, пришел из леса, где заблудился. В один прекрасный летний день он очутился в поместье — это было несколько лет назад, — остановился посреди луга и посмотрел на замок, сам будучи ненамного выше окружавших его полевых цветов. Я увидела его сверху, из окна, стоящим в высокой траве и плачущим. Вокруг него расстилалось многоцветное море. Помнится, день был такой тихий, что я слышала , как он плачет.

Мне показалось, что Ромео, сидящий напротив меня, готов и теперь заплакать. В глазах его блеснули навернувшиеся слезы.

— Enfin[62], — сказала Себастьяна, — случилось вот что. Отец Ромео владел небольшим клочком земли по соседству. Вместе с сыном он вспахивал его и засевал озимыми. В обязанности мальчика входило идти за плугом и убирать с поля слишком большие камни. Вообще-то месье Рампаль чего только не сажал прежде на своем поле, но, кажется, он был совсем неудачливый землепашец. В то лето урожая едва хватило, чтобы им вдвоем прокормиться, даже продать оказалось нечего, так что приходилось кое-как перебиваться. И по-видимому, тот год не слишком отличался от предыдущих. — Тут Себастьяна бросила взгляд на Ромео, который сидел опустив голову. — Должно быть, поэтому наш Ромео и превратился со временем в лучшего повара во всей Франции. — Ромео ничего не ответил, и Себастьяна продолжила: — Мадам Рампаль умерла, родив меньшую сестру Ромео, которая на четвертом году жизни пала жертвою лихорадки. Вскоре после смерти девочки и сам убитый горем месье Рампаль скончался прямо на поле. Смерть его была ужасна. Он направил своего полуслепого мула прямо на гнездо пчел или ос, и лемех плуга рассек его надвое. Ромео, возвращаясь от кучи камней на краю поля, увидел, как отец его бегает кругами, облепленный чем-то непонятным и темным, чем-то живым , и при этом размахивает руками, словно собираясь улететь. Это, естественно, заставило мальчика рассмеяться.

Внезапно Ромео поднял голову и заговорил:

— Я думал, что он играет. Развлекает меня. Изображает пугало. Делает вид, что гоняет ворон. Он давно уже не пытался меня забавлять. И я обрадовался. Но мне следовало догадаться. Ведь он ни разу не улыбнулся с тех пор, как умерла мама.

— Ты не мог знать, — утешила его Себастьяна. — С такого расстояния как ты мог видеть, что отец отбивается от роя жалящих тварей? Это невозможно. А если бы знал, что бы ты мог сделать? Ты ничего не мог сделать, Ромео.

— Я просто стоял у кучи камней, глядя, как он бьется, словно рыба, выброшенная на берег. Смотрел, как он катается по свежевспаханной земле. Он кричал. А я продолжал стоять, даже когда расслышал свое имя в его криках. И ничего не сделал. Даже когда до меня дошло, что это не игра.

— Я повторяю еще раз, Ромео, что ты ничего… — Тут Себастьяна осеклась, потому что Ромео снова заговорил:

— Я просто стоял, как дурак. Испугался. А когда наконец подошел к нему, все было кончено. Он лежал на спине, уставясь на солнце, и его широко раскрытые глаза были бесчувственны, пусты. Последние из его убийц еще ползали по его лицу, по носу, заползали в ноздри, в рот, потом вылезали оттуда, пока, прямо на моих глазах, язык его не раздулся и не задушил его. Я видел, как этот язык сперва показался между губ, а затем свесился набок; наблюдал, как он сначала посинел, затем стал фиолетовым, а потом черным. Наконец он треснул посередине, и мне показалось, что у папы два языка. Нет, это был не мой отец. Глаза его вдруг сами закрылись, тонкие лиловые веки растянулись, чтобы вместить их, а затем из-под них потекла какая-то страшная жижа, похожая на свернувшиеся сливки. Я сидел рядом с ним, не зная, как поступить. Никого вокруг. Мы никого не знали. Месяцами не видели никого, кроме кредиторов. Что мне еще оставалось? Только смотреть, как он все больше раздувается. Сперва лицо, пока его стало не узнать; потом шея. Она стала невероятно толстой. Затем пальцы. Почерневшие ногти отвалились, когда я взял отца за руку и спросил: «Папа, что мне делать, скажи!» Но он был уже мертв. Должно быть, я затем побрел через поля, потом через лес и наконец пришел сюда. Не знаю, как мне удалось миновать…

— Нет! Attends![63] — воскликнула Себастьяна. — Не говори о лесе. Не время.

Ромео пожал плечами.

— Я вышел из леса. Себастьяна обнаружила меня на лужайке. — Он перевел взгляд с меня на Себастьяну и добавил: — С тех пор я никогда не покидал это место. И не захочу покинуть его никогда. — (При этих словах Себастьяна улыбнулась.) — Мне здесь помогли. Накормили. Одели. Многому научили. Завоевали мою преданность и любовь.

— Ну хватит, малыш, довольно! — проговорил Асмодей не без некоторой теплоты. — Принеси-ка еще вина, чтобы смыть им излишние сантименты!

Когда Ромео наливал ему вина, великан потрепал его по колену. Рука его поднялась выше, и он крепко пожал мускулистое бедро юноши. А тот, прежде чем вернуться на место, коснулся пальцем его волос, словно для того, чтобы поиграть золотистым локоном старшего друга. Знак сыновнего чувства? Или нечто большее, нечто амурное? Я терялась в догадках. Асмодей поднял наполненный кубок и провозгласил тост:

— За твоего мальчика! — (Себастьяна тоже подняла свой фужер и выпила.) — А теперь, — продолжил Асмодей, — расскажи нашей разнополой гостье, кто такая ты , моя прелесть.

Но Себастьяну было нелегко подстегнуть. Она принялась чистить яблоко, снимая с него по спирали кожуру маленьким ножиком, ручку которого украшала огромная жемчужина; зеленые завитки окружили ее запястье. Мы все глядели на Себастьяну и ждали. Я прихлебывала вино. Наконец у нее в руке осталась лишь белоснежная плоть очищенного плода, и мы тотчас услышали:

— Я ведьма по имени Себастьяна д'Азур. И ты хорошо знаешь, Асмодей, как меня можно узнать. — Она откусила кусочек яблока, взглянула на меня, на Асмодея и сказала: — Думаю, настал черед рассказать о великом демоне Асмодее.

Одним быстрым движением, которое заставило всех нас вздрогнуть, Асмодей отшвырнул назад свой огромный стул, отчего на каменном полу осталась большущая царапина, и гигантскими шагами подошел к камину, встав позади меня. Кажется, я слышала, как он что-то говорил, бормотал себе под нос. Поскольку мой стул был невероятно массивен — тяжелей моего собственного веса — и очень широк, я не могла его подвинуть или переставить и потому осталась сидеть спиной к Асмодею. Но я старалась не шевелиться. Я чувствовала, как он там стоит. Я слышала, как он ворошит угли. Наконец я отважилась спросить Себастьяну полушепотом:

— Он что, действительно?..

Асмодей быстро подошел к спинке моего стула. Я смотрела влево, на Себастьяну. Асмодей стоял справа. Совсем рядом. Я не решалась повернуть голову в его сторону. Шелохнуться. Заговорить. Я затаила дыхание. Он наклонился ко мне. Его лицо оказалось так близко от моего, что я могла чувствовать запах его волос, уловить запахи вина и яблок в его дыхании. Я чуть ли не кожей ощущала его близость. Наконец, следуя за взглядом Себастьяны, я оглянулась — чтобы увидеть, как Асмодей зажигает горящей лучиною несколько погасших свечей на люстре. У меня отлегло от сердца… Но, увы, ненадолго, потому что я тотчас вспомнила о дурацких кружевных манжетах на блузе, которая на мне была. Однако вспомнила о них, лишь когда поняла, что они горят, что они подожжены .

Я вскочила с места и потешно замахала руками, как, должно быть, махал ими злосчастный месье Рампаль. Асмодей со смехом отступил назад. Себастьяна встала и принялась распекать его. Что до Ромео, то я не знаю, что он делал в это время, ибо в мгновение ока одна за другой произошли две вещи. Во-первых, я оторвала пылающие манжеты и, бросив их под ноги, погасила пламя, сплясав над ними не слишком изящный танец.

Во-вторых, обернувшись, я увидела Мадлен и отца Луи, стоявших перед камином; высокие языки пламени просвечивали их насквозь, словно явившиеся состояли из тумана.

Ах да, случилось еще и третье: я лишилась чувств и упала в обморок.

ГЛАВА 19К истокам. Часть II

Придя в себя, я обнаружила, что по-прежнему нахожусь в столовой и полулежу в одном из стоящих у стены кресел. Кресло, туго набитое пухом, было такое мягкое, что скорей походило на короткую софу. Под бока мне положили несколько ромбовидных подушек разного цвета — от розовато-кораллового до малинового. Я описываю столь подробно те проявления заботы и комфорт, которые так поразили меня, когда я очнулась, чтобы дать вам понять, насколько это могло усилить мое и без того огромное смущение.

Итак, я только что побывала в обмороке. Это, доложу вам, буквально убивало меня.

Ромео сидел рядом, пытаясь заставить меня отхлебнуть какого-то горячего темного варева из золотой чаши; поднимавшийся над ней завиток пара показался мне грозно покачивающимся указательным пальцем. Юноше уже удалось влить мне в рот немного этой обжигающей жидкости; возможно, он также помог мне подняться и даже отнес в кресло. Придя в полное сознание и обретя способность сопротивляться, я отстранила чашу. Ромео настаивал. Я опять отказалась делать новый глоток. Он продолжил попытки добиться своего, и я сдалась… Длинный глоток. Отвар был темный, густой, с медицинским привкусом. (То было, конечно, варево Себастьяны. Настоящий колдовской напиток. Знай я тогда его ингредиенты, я могла бы лишиться чувств еще раз, ибо впоследствии мне удалось узнать, что Себастьяна приготовила его из масел розмарина и ван-вана, разведенных в соке грецкого ореха, куда она добавила чуточку топленого сала, взятого от недавно зарезанного борова…) Вкус был ужасен. Но Ромео, вложив чашу в мою руку, так нежно поддерживал ее, чтобы я могла отхлебнуть… Я отпила, глядя поверх ободка прямо в его глаза. Мы оказались лицом к лицу. Какое оно у него необыкновенное. Я готова была испить все, что угодно.

Напиток возымел действие. Окружавшая меня дымка рассеялась, и я смогла сесть в кресле повыше. В голове окончательно прояснилось, и я вновь обрела способность соображать. Да, вспомнила я, ведь еще оставались вопросы…

Мы вернулись к столу… собственно, туда вернулась я — с обгоревшими лохмотьями вместо рукавов. Себастьяна, видимо, приложила немало сил, чтобы привести меня в чувство: ей пришлось даже снять косынку из антверпенских кружев, чтобы та не мешала, и теперь лишь один синий шелковый шарф прикрывал ее высокую бледную грудь. (Помню, с какой бесстыдной непринужденностью отметила я ту свободу, с которой сидела она перед нами, обнажившись столь откровенно.) Прежде чем сесть самому, Ромео помог мне занять мое место. Теперь мы сидели рядом, ибо на другой стороне стола, там, где я сидела прежде, то есть у камина, уже расположились Мадлен и отец Луи. Они разместились плечом к плечу на небольшой шаткой скамейке, которая выглядела так, словно ее только что принесли из кухни. Если не считать слишком внезапного появления Мадлен и отца Луи… право, я была рада их видеть. Конечно, если бы они появились не так неожиданно, да еще столь жутко подсвеченные сзади языками пламени… Интересно, как долго уже к тому времени они находились в столовой? Думаю, причина, заставившая их возникнуть из воздуха, восходила к звону прозвучавшего перед тем колокольчика Себастьяны — ведь именно так с давних пор повелось вызывать духов. Недаром после него повеяло ледяным холодом.

Когда мы вернулись к прерванному обмороком ответу на мой вопрос, и отец Луи попытался рассказать мне то немногое, что ему было известно об Асмодее (похоже, пока я была без сознания, последнего как следует выбранили, хотя и не настолько сильно, чтобы согнать ухмылку с его лица), я вдруг заметила, что Ромео хотя и слушает внимательно, однако затрудняется остановить взгляд на отце Луи. Вернее, смотрит в его направлении, но, кажется, ничего не видит. Правда, он явно мог видеть кровь, льющуюся из раны Мадлен, будто бьющий прямо из воздуха алый ключ или источник, из которого та струилась в лужу, растекающуюся по каменному полу. Но что касается телесной субстанции Мадлен и отца Луи, то, будучи самым смертным из нас и не обладая свойственными нам сверхъестественными способностями, Ромео не мог различать фигуры привидений так ясно, как это могли делать мы. И только когда те были освещены сзади огнем, как сейчас, он имел возможность слегка улавливать их туманные очертания. Было похоже, будто огонь «прожигает» их контуры в воздухе, подобно тому как пламя костра прожигало порой очертания ведьмы на столбе, у которого та была казнена.

Итак, по просьбе Себастьяны отец Луи рассказывал об Асмодее. Сам этот демон (я употребляю здесь это слово за неимением более подходящего), то есть наш Асмо, похоже, не слишком интересовался тем, что о нем говорят. Конечно, я не сомневалась, что проявляемое им безразличие — показное; это стало еще более очевидным, когда он принялся отпускать язвительные замечания, перебивая священника. (Например, когда отец Луи начал историю словами: «Однажды, давным-давно…», Асмодей не замедлил его перебить: «Надеюсь, вы понимаете, что это вовсе не сказка, отче!» ).

Священник, ничуть не стушевавшись, начал свою речь сызнова, все в том же напыщенном тоне и тем же витиеватым слогом, будто читал проповедь прихожанам или выступал в парижском парламенте:

— Однажды, много десятков лет назад, из реки Луары у самого подножия многовековых стен замка Анже был выловлен черепаховый панцирь, плывший по воде, словно ладья. В нем лежал запеленатый младенец, совершенно прелестный; вот только на нежной головке его было выжжено тавро — у самого основания черепа, за правым ухом.

Я бросила взгляд в сторону Асмодея, и, как я предвидела, тот сделал движение рукой, словно притрагиваясь к тому месту, хотя через гриву его светлых волос, разумеется, ничего нельзя было разглядеть…

— Отче, ты, часом, не перескочил с одной истории на другую? Кстати, надеюсь, ты столь же истово веришь в мальчика из нильских тростников?

Отец Луи продолжал:

— Клеймо было опознано как печать Асмодея. Ни один священник в Анже не взялся крестить этого младенца. Ни один приход не принял его. Ни одна семья. А потому ребенка вверили заботам сумасшедших дурочек из приюта.

— Чистый вымысел! Каждое слово лжет, слышишь ли ты, дурачок? — Асмодей и дальше ругал бы кюре, не вмешайся Себастьяна, которая шепотом подсказала рассказчику:

— Приют, переходи к приюту.

Отец Луи кивнул и продолжил:

— Уже много столетий приют служил убежищем для преступниц и кликуш со всего Анже и его округи. Как раз туда, в темные душные катакомбы этого потайного бедлама, и поместили городские мужи подкидыша, окрестив его «сыном дьявола».

— Они пользовались мной, эти женщины, — пояснил Асмодей холодно, даже чересчур холодно. Он внимательно рассматривал свою левую руку, покручивая кольца на ней пальцами правой. — Я подрос, и они стали учить меня доставлять им удовольствие. И у меня хорошо получалось. — Он одарил меня долгим, пристальным взглядом. — Но только самым хорошеньким и наиболее сумасшедшим я оставлял свое семя. Там, в глубинах приюта, появилось на свет зачатое мной племя отродий дьявола?.. Так, кажется, их называют. — И его смех заполнил всю залу. — Наконец я сбежал оттуда и направился в Париж. Остальное, как говорится, является достоянием истории. — Удовлетворившись сказанным, Асмодей откинулся на спинку стула, такую же громадную, как он сам; на лице его, казалось, играли сполохи адского пламени. — Еще вина, — приказал он Ромео.

— Пускай священник рассказывает, — распорядилась Себастьяна и сделала отцу Луи знак продолжать, что тот и исполнил, сообщив, что об Асмодее ходили упорные слухи, будто именно он убил Падальщика, то есть служителя, который раз в месяц спускался в приют, дабы забрать трупы скончавшихся женщин, находившиеся в той или иной степени разложения. Кюре поведал еще о многом, но вещи, о которых он говорил, вызывали у меня такое омерзение, что я постаралась их поскорее забыть. Помню лишь, что Себастьяна, указав на Асмо, шепнула мне: — Мы полагаем, что он действительно происходит от того самого демона, которого все зовут Асмодеем.

Отец Луи вынужден был пояснить.

— В древней Персии, — сказал он, — Асмодея отождествляли с Эшмою, одним из семи архангелов.

— Ха! — прохрипела Мадлен. — Это его-то предок архангел? Его?!

—  Ох, с каким бы удовольствием я заставил тебя умыться кровью, если бы ты и так не была в ней по уши…

Асмодея перебил отец Луи:

— Древние евреи ставили Асмодея даже выше самого Серафима и считали, что его произвели на свет Наамах и Шамдон. Однако иные древние легенды их утверждают, что его родителями являются Адам и Лилит, первая жена Адама, ставшая затем царицей демонов сладострастия. Она, созданная, как и ее муж, из праха еще до сотворения Евы, отвергла привычку Адама возлежать на ней и склоняла его совокупиться лежа бок о бок. Покинутая им, она сочетается с Люцифером, падшим ангелом, и становится родоначальницей сонма помешанных на похоти духов.

— Кстати, — добавила Себастьяна, — среди христиан Асмодей считается доверенным лицом дьявола, провоцирующим гнев, чувство мести и раздоры между супругами, а также демоном похоти, расторгающим помолвки и склоняющим мужчин к любовным изменам.

И Себастьяна принялась живописать предка своего друга как главного демона маниакальной чувственной одержимости, но Асмодей прервал ее, отметая то, что считал досужими вымыслами:

— Да, да, да! И не забудь сообщить этой двуполой ведьме, что у великого Асмодея, по слухам, три головы — одна барана, другая быка, а третья неведомого чудовища, а также лапы петуха и петушиные же крылья! Поведай ей эти потрясающие подробности! А еще расскажи о наших добрых друзьях, о великих Астароте, Ваале, Вельзевуле и Велиале. Пусть оно знает о них… А то давай зачитаю сразу и ей , и ему место из дурака Баретта, где тот пишет об Ориаксе как об «обладающем львиной гривой и змеиным хвостом демоне, скачущем на могучем коне, зажав по змее в каждой руке». Или об Агаресе, «который, оседлав крокодила, разъезжает верхом на нем с ястребом на кулаке». Или, может быть, ей будет легче представить себе Аполлиона, владыку демонов разногласия и вражды, «который смотрит на весь мир как на арену для воплощения своих коварных замыслов, а затем расправляет свои огромные черные крылья и…». Поправь меня, если я не прав, ты, полупрозрачная мразь, но разве не Аполлион путешествовал на драконах сквозь время, изрыгая при этом пламя? Тебе следует это знать, ведь ты родилась не вчера! — Гнев Асмодея в отношении Мадлен был очевиден, однако причина его оставалась для меня не совсем понятна.

Мадлен, которую, по-видимому, не слишком взволновала его тирада, взглянула на Себастьяну, которая сказала:

— Напоминаю, что, отправляясь спасать эту ведьму, мы уже все обсудили и пришли к соглашению. — Она говорила величественным тоном римского императора, холодным, как мрамор с розовыми прожилками, на который она оперлась руками. Было такое впечатление, будто меня вовсе нет в зале. — Все обязаны соблюдать уговор, — продолжила Себастьяна, — или кому-то придется покинуть этот стол.

— Этот стол… — Асмодей вскочил на ноги и сплюнул.

— И этот дом. Мой дом.

Ее твердые, неторопливые слова немедленно возымели действие: Асмодей сел и, сдерживаясь, проговорил:

— Кажется, ты решила рассказать этой ведьме об идиоте Вейере? Ну это уж просто роскошь!

Себастьяне пришлось пояснить:

— За многие столетия христианские авторитеты в области демонологии разработали подробную классификацию демонов, отведя каждому из них особое место в адской иерархии, указав их отличительные черты, расписав их обязанности и даже указав, за совращение каких народов они отвечают. Иоганн Вейер был одним из таких ученых. Он утверждал…

— Он утверждал , — подхватил Асмодей, — что в аду обретается ровно семь миллионов четыреста пять тысяч девятьсот двадцать шесть демонов, ни больше ни меньше, и все они служат семидесяти двум князьям тьмы! Уже одни только математические подсчеты должны были стать делом его жизни! Какой фантастический идиотизм! — И Асмодей, подражая демону Аполлиону, захлопал себя руками по бокам и замахал ими, словно воображаемыми крыльями.

Себастьяна не смогла удержаться от смеха. Я заметила, с какой теплотою в глазах она смотрит на противоположный конец стола, где сидит Асмодей. Она тщетно пыталась спрятать улыбку, прикрыв рот рукой.

— Асмодей, милый, — проговорила она, — никакой ужин не может быть ужином вполне без такого неподражаемого… собеседника , как ты. — Затем, помню, раздался ее смех, но веселость эта продлилась недолго, лишь до тех пор, пока речь не зашла о духах, призраках и привидениях, об инкубах и о суккубах.

— Насколько я понимаю, — проговорил Асмодей ледяным тоном, — сейчас наша цель состоит в том, чтобы рассказать этой юной ведьме, в какую семью она, он, а может быть, оно попало. Правильно? D'accord. [64] Тогда почему бы нам не поговорить о наших бесплотных друзьях, или просто друзьях , об инкубе-священнике и девушке-призраке, его любовнице. Ну, с чего мы начнем? Конечно, им очень хотелось бы вызвать у нас жалость, в то время как они будут незримо кружиться в сферах ничем не ограниченного сладострастия, разве не так? Но я с этим не согласен. Надо жалеть жаждущих смертных, а не растленных, сластолюбивых духов! — Он насмехался над ними. Насмехался над всеми нами.

Асмодей снова откинулся на спинку своего похожего на трон стула. Скрестив ноги, он положил их на угол стола. Они казались невероятно большими, его ноги, с широченными икрами, покрытыми густыми вьющимися волосами, блестящими, как золотое руно, и гигантскими босыми ступнями. Последние были костлявы и жилисты, с мозолями на искривленных пальцах. О, как упивался он привлекаемым к себе вниманием (еще никогда не видела я такого тщеславия)! Он покачался на задних ножках своего огромного стула, послюнил палец, пригладил им брови и со скучающим видом проговорил:

— Так-так-так… так с чего ж мы начнем?

Мы все молча наблюдали за этим представлением. Наконец он обратился ко мне:

— Они, знаешь ли, могут изменять внешность. — Наклонясь в мою сторону, он потянулся ко мне рукой (все ближе и ближе, пока мне не показалось, что он вот-вот достанет до меня и дотронется, хотя сидит ужасно далеко) и прибавил: — Ты бы побереглась. Ведь им достаточно пряди моих волос, — тут он медленно провел рукой по своей львиной гриве, а затем быстрым движением вдруг вырвал из нее несколько прядок, что причинило ему боль, явно доставившую удовольствие, — это все, что им нужно, чтобы предстать перед тобой в моем облике. Дотронуться до тебя. Поцеловать, как поцеловал бы я. Поцеловать раскрытые твои уста. И то, что в тебе так необычно. Впиться губами, потянуть за…

— Асмодей! Casuffit! [65] — не выдержала Себастьяна.

— Ах вот как. Но ведь я только начал. Разве сейчас не мой черед говорить, не моя очередь учить эту ведьму?

— Ну так учи, а не запугивай.

— Но ведь оно не боится, правда? — Он заглянул мне прямо в глаза. Как возненавидела я его. Каким гадким стало для меня простое слово «оно» . — Так и есть. Оно, наверно, уже мечтает о моем ночном визите. Да? Ты хочешь, чтобы я пришел к тебе и поработал на славу, как умею один я?! Отвечай!!!

Пораженная, я только глубже вжималась в сиденье стула. Голос Асмодея сперва заставил меня оцепенеть, а теперь его крик так разволновал меня, что мне показалось, будто я могу вот-вот расплакаться.

— Едва ли стоит о том говорить , — вмешалась Мадлен, — ибо мы не станем удостаивать тебя такой чести. Никто из нас не явится в твоем облике к этой ведьме. Никогда! — Мадлен повернулась ко мне. — Мы в этом клянемся.

—  Ага! — откликнулся Асмодей. — Кровоточивая сучка подала свой голосок! А ну расскажи, праведная ты моя, чем тебя не устраивает мой облик?

Мадлен не могла продолжать. Она была слишком взволнована; к тому же она только что говорила чересчур быстро и теперь захлебывалась кровью. Я бессильно смотрела, как при дыхании ее кровь то втягивается внутрь, то с силой выталкивается из разрыва, пересекающего все горло. Прошло несколько долгих мгновений… Я смотрела, затаив дыхание, охваченная ужасной мыслью: вот так, говорила я себе, вот так , должно быть, умирают ведьмы, когда приходит их час и они захлебываются в собственной крови; отец Луи принялся успокаивать Мадлен, и, когда ему это удалось, она продолжила:

— Луи сказал, нам нужно было дать тебе знания. Поэтому пришлось явиться к тебе, приняв соответствующий облик, чтобы ты поверила .

— Мы слишком забегаем вперед, мадемуазель, — раздался голос Себастьяны. — Тебе не кажется? — Мадлен не ответила, и Себастьяна продолжила: — Асмодей, мне хотелось бы знать, можешь ли ты рассказать о духах и призраках, не устраивая тут театр? Можем мы тебе это доверить?

— Не понимаю, почему мое выступление ты назвала театром , дорогая. Разве, может быть, оттого, что мне и вправду сейчас хотелось бы устроить здесь театр военных действий. — Видимо, таким образом он давал понять, что его ответ на вопрос Себастьяны будет отрицательным. И тем не менее ему было предоставлено слово.

Но прежде чем заговорить, он подал знак, чтобы я (да, именно я, не Ромео) наполнила его хрустальный кубок, налив туда еще vinum sabbati. Я это исполнила, хотя и нетвердой рукой. Затем — наверное, поступив глупо, — я предложила выпить отцу Луи и Мадлен; тогда Асмодей вновь стал насмехаться надо мной.

— О, как любезно с твоей стороны, — съехидничал он, — однако им за последние двести с лишним лет не удалось выпить ни капли. — И в столовой опять прозвучал его смех, напоминающий скрежет металла. — Ты ведь стала трезвенницей, разве не так , дорогая?

Я стояла рядом с Мадлен, чувствовала ее холод, но ощущала и тепло очага, пламя которого было сравнимо с пламенем бушевавшего во мне гнева. Хрустальный графин казался мне каменным, так сильно тянул вниз он мою руку.

— Как ты сама теперь можешь видеть, — пояснил отец Луи, мы всего-навсего бесплотные духи, лишь временами обретающие тот вид, который имели при жизни, и тогда мы являемся… в телесном обличье ; но и в этом случае мы, хотя и можем сойти за живых людей, совсем не нуждаемся ни в питье, ни в пище.

— Ага, — произнесла я, — понятно, — и села.

Даже Ромео заулыбался.

— Ты проявила доброту, предложив им вина, — отметила Себастьяна.

— И глупость, — добавил Асмодей. — Доброту и глупость.

— То, что ты видишь перед собой, только напоминает наши земные тела. Точнее говоря , — тут в голосе Мадлен прозвучала нерешительность, и она посмотрела на отца Луи, — напоминает наши тела в момент смерти .

— Когда симпатягу кюре объяло пламя, а из глотки самоубийцы был вырван язык, который…

— Асмодей, пожалуйста… — И Себастьяна постучала по столу кроваво-красным камнем на перстне. — Будь так любезен, останавливайся, когда почувствуешь, что подобные речи подступают у тебя к горлу, словно рвота!

Мадлен посмотрела на меня страстным, отчаянным взглядом, который настолько перевернул мне всю душу, что я сама не понимаю, почему не отвела глаз.

— То, что он говорит, правда , — прохрипела она. — Я сама лишила себя жизни. Но и такая смерть мне совсем не в радость, и мне никуда не уйти от нее, пока ты …

— Обожди! Прошу тебя! — И Себастьяна вновь постучала по столу. — Всему свое время.

Мадлен села. Она казалась такой послушной, грустной и нетерпеливой.

Я не смогла удержаться от искушения спросить Себастьяну, не может ли Мадлен принять более… принять другой облик. Я имела в виду, конечно, более пристойный. Зачем все время страдать от кровотечения, если…

— У меня нет сил удерживать другой образ надолго. Совсем нет .

— Это, как многое другое, прежде всего вопрос воли, — добавила Себастьяна. — Силы воли.

Отец Луи объяснил, что он и Мадлен могут порой накопить достаточно сил, чтобы на время принимать другие обличья, как было, когда его подруга явилась к сестре Клер. Но, за исключением таких «выкрутасов» (это словечко подкинул Асмодей), они привязаны к прежней своей форме. А кроме того, они привязаны к воде, ибо как раз из нее и черпают силу, чтобы хоть иногда становиться видимыми. Именно этим объясняется то, что в помещении, куда они входят, сразу холодает.

— Мы порождение стихий, — сообщил кюре. — В том облике, в каком ты нас видишь, мы состоим из воздуха и воды.

— Как лед и как снег , — добавила Мадлен.

Мне стало интересно: если Мадлен появляется в том образе, в каком ее застала смерть, то почему края ее раны шевелятся и почему отец Луи вовсе не выглядит, ну… обожженным, обугленным, что ли? Я спросила об этом Мадлен. Поскольку отец Луи, ответила та, сгорел до костей и даже до пепла, то он не в состоянии принять вид, в точности соответствующий его предсмертному состоянию. Ему пришлось вернуться примерно к тому облику, который он имел на протяжении последних лет его жизни, и, надо сказать, это оказалось нелегко.

— Ему понадобилась куда большая сила воли, чем мне, — добавила она. И вообще ей повезло: ведь у нее осталась надежда.

Помнится, я задала еще один вопрос.

— А кровотечение, — спросила я, — оно когда-нибудь прекратится? — Я не в силах была понять, как у порождения стихий может постоянно идти кровь. А может, и она является одной из стихий, одним из основных кирпичиков мироздания, таких, как вода и воздух, огонь и земля?

— Я вынуждена снова призвать всех к порядку, — вмешалась Себастьяна, прежде чем кто-либо успел раскрыть рот. — Следует отвечать лишь на то, что написано на этих листках, — она взяла в руки поднос, — и ни на что другое. — Ты сама должна понимать, милочка, — обратилась она ко мне извиняющимся тоном, — что, если не будет порядка, нам придется сидеть тут вечно, перебрасываясь бесчисленными вопросами, перескакивая с одного на другой, и…

Перебив Себастьяну, Мадлен стала отвечать:

— Кровь не останавливалась с тех пор, как я перешла из обычной жизни в свое нынешнее состояние. Ни разу. И остановится ли когда-нибудь, не знаю. Но я надеюсь, очень сильно надеюсь. У нас есть план, и ты…

Себастьяна, недовольная, что ее не послушались и к тому же не дали ей договорить, в свою очередь прервала речь Мадлен:

— Вижу, для того, чтобы ты действительно поняла, что представляют собой эти существа , говорить о них должна я…

— Ну так и говори, — поддразнил ее Асмодей. — Пожалуйста: вся эта пустая болтовня уже утомила меня, все эти тайны загробного мира и апокрифы… Лучше бы дали позаниматься с нашей ведьмочкой мне. Я ведь, знаете ли, умею быть забавным. Расскажи, — проговорил он, наклоняясь поближе к священнику, — что ты почувствовал, когда просунул свой… — Себастьяна остановила изверга стуком серебра по хрусталю. — Ах! — воскликнул тот. — Сколь, оказывается, мы целомудренны, дорогая S. Но меня не одурачишь.

— Вот именно, — парировала его выпад хозяйка замка, — одурачить дурака попросту невозможно.

Асмодей замолчал. Он катал виноградины между пальцами, давил их и высасывал, расплевывая косточки направо и налево. И, занимаясь этим, не сводил с меня глаз. Наконец он стал плеваться косточками в меня. Несколько их упало совсем рядом. Они матово поблескивали на мраморе стола.

Не обращая на Асмодея внимания, Себастьяна заговорила о призраках.

— Видимо, природа их чем-то схожа с нашей, — сообщила она, — то есть с природою ведьм и демонов. Рассказы об инкубах и суккубах встречаются у древних евреев, египтян, греков, римлян, ассирийцев и персов… Практически каждая из цивилизаций прошлого оставила тексты, повествующие о подобных существах, которые «рождены от нечистого семени».

— Черт его знает, на что бы оно могло быть похоже, — удивился Асмодей. — Мое, например, чистое, как сотовый мед. — Он провел правой рукой, на которой не было колец, по груди, затем опустил ее ниже, к бедрам, и, не стесняясь, заработал ею вовсю; на лице его застыла маска блаженства, и я была вынуждена отвернуться.

— Некоторые полагают, что эти существа рождаются из семени совершающих «грех Онана» либо из «нечистых помыслов», этого, так сказать, «умственного эякулята».

— Себастьяна, — пропел Асмодей, — мне пришла в голову блистательная идея: почему бы не попросить эту парочку порезвиться друг с дружкой прямо тут, перед нами. А еще лучше, пускай позабавятся у нас на глазах с этой ведьмочкой!

Себастьяна продолжила, словно не расслышала ничего, сказанного Асмодеем.

— Некоторые говорят, что призраки рождаются от женщин. Что суккуб принимает семя, а затем передает инкубу, который извергает его в утробу смертной женщины. Другие придерживаются того мнения, что суккуб исторгает семя у недавно повешенных и хранит его в своем лоне, пока…

— Ну разве это не замечательная картинка? — спросил саркастически Асмодей. — Расскажи-ка, Мадлен, тебе приходилось бродить между виселицами в поисках такого рода утех? Это правда, что тела мертвецов становятся одеревеневшими и такими твердыми, что извлекать из них семя можно сколь угодно долго, пока оно не иссякнет? А ну-ка, поведай!

Себастьяна продолжила без комментариев:

— Христиане зовут их «лилим», то есть детьми Лилит.

— Вы хотите сказать, — начала я, — что сами не знаете…

— Мы ничего не знаем наверное, — ответила Себастьяна и продолжила, высказав мысль, которая, однако, не произвела на меня особого впечатления: — Но именно вера в то, что мы ничего не знаем, помогает поверить во все или хотя бы во что-нибудь.

На этом мой мозг отказался работать дальше, и наступила звенящая тишина, которую вскоре нарушил, конечно же, Асмодей:

— Разумеется, и ничто из всего вышесказанного не помешает нам верить как в полные всякой жути россказни об инкубах, чей петушок вырезан из рога и покрыт льдинками, так и в сладкие повести о суккубах с холодным и ненавистным лоном, из нижних уст которых вечно сочится…

Себастьяна постучала кольцом:

— Замолчи, скотина!

— Не я начал , — возразил Асмодей, — и вообще все это не мною придумано.

— И запомни, что я и есть та самая «жуть»; да, я родом как раз из этих легенд, преданий и не чужда им . — Мадлен была в бешенстве.

— Это твоя проблема, душенька, — заявил Асмодей, отмахиваясь от девицы-суккуба, как от назойливой мухи; это могло послужить прелюдией к настоящей схватке, но отец Луи поспешил предотвратить их стычку словами:

— Сейчас же остановись! Я приказываю! — Он обращался не к Асмодею, а к Мадлен. — Почему, — вопрошал он, — почему ты должна вечно принимать эти муки, эти страдания? — И, перейдя на шепот, долго еще говорил что-то Мадлен.

Я не могу записать здесь, о чем именно, ибо сама не все расслышала, но по его тону могу судить, что он ее успокаивал. Ее гнев утих, и, кивнув мне, она исчезла. Пропала. Поскольку я не слишком сведуща в свойствах тумана, паров, снега и дождя, то лишь скажу, что вот она только что сидела за столом напротив меня — и вдруг ее не стало.

Я приподнялась со своего места и посмотрела на пляшущие языки огня.

Какое-то время я наблюдала за ними, пока те не замерли в своем танце, и Ромео, взяв меня за руку, не подвел меня к прежнему моему месту. Ясно, что, даже будучи обыкновенным смертным, он успел насмотреться подобных чудес и стал к ним равнодушен. Подойдя к столу, он тут же вспомнил о своих обязанностях и принялся собирать на поднос хрусталь и грязные тарелки.

— Уже поздно, — сказала Себастьяна, — даже ведьмы нуждаются в сне, так же как, впрочем, полудемоны и юные бретонцы.

Поскольку она не упомянула о призраках, я взглянула на отца Луи… вернее, на то место, где еще недавно сидел отец Луи, потому что он тоже испарился. Оживший огонь подтвердил мою догадку.

Себастьяна пожелала спокойной ночи отсутствующим привидениям и снова позвонила в латунный колокольчик. По-видимому, это входило в некий ритуал, который сопровождался еще каким-то быстрым речитативом — должно быть, чтением заклинаний. Последние привлекли было мое внимание, но Себастьяна напомнила мне:

— Остаются еще два вопроса. Позволь ответить на них мне самой.

Она взяла первый из сложенных листков и прочла вслух:

— «Почему меня спасли?» — Ответ был дан без промедления: — По двум причинам, милочка. Во-первых, ты ведьма, и притом весьма необычная и, думаю, очень талантливая, а потому заслуживаешь того, чтобы тебя защищали. Во-вторых, если бы мы не спасли тебя, ты была бы… ты бы нашла в монастыре печальный и несправедливый конец. — (Я вспомнила о сестре Клер, и сердце мое сжалось, будто кулак.) — Но была и третья причина: мы хотим, чтобы ты кое-что сделала, а некоторые из нас хотят этого особенно сильно, потому что на это способна лишь ты одна.

Дальше она объяснять не стала, сделав это несколько позднее. Выпрямившись, она принялась разматывать обвивавший ее шею синий шелковый шарф. Он соскользнул, обнажив одну из ее полных грудей, высокую и тяжелую. Себастьяна даже не сделала попытки ее прикрыть.

— Последний вопрос.

Одна я сидела, причем как на иголках. Ромео сновал между столом и кухней, унося фарфор и серебро. Асмодей голыми руками брал из камина пригоршнями золу и посыпал ею язычки пламени, пробивавшиеся тут и там из-под непрогоревших поленьев.

— «Как я буду жить?» Гм, тема довольно широкая. Но раз вопрос задан, на него нужно ответить. В студии ты найдешь, когда туда вернешься, две книги. Черная принадлежит мне. Вернее, я ее написала. Это моя «Книга теней». Проще говоря, там записаны те уроки, которые я извлекла из своей жизни. В ней история моего ученичества, моего, так сказать, «неофитства». Другая же книга, в красном переплете, твоя. Она чистая; тебе предстоит ее написать. Это твоя «Книга теней», потому что за свою жизнь каждая ведьма должна написать такую книгу или даже несколько таких книг. Прочти мою. Перепиши из нее все, что сочтешь полезным. Постарайся воспользоваться ею с толком, чему-нибудь научиться. Доверься и научись. В ней все, что я знаю сама… А теперь всем доброй ночи.

И она проворно выскользнула за дверь, призвав Асмодея «к ноге» каким-то особенным тихим свистом, а может быть, шепотом. Тот же, словно не в силах удержаться, встал и, прежде чем откликнуться на зов Себастьяны, торопливо подошел ко мне сзади и огромной своею ручищей потянулся к моей груди; пальцы его воровски зашарили по ней, я почувствовала щипки и услышала его смех, но Себастьяна шикнула на него, пугающе и протяжно, и он перестал… Я почувствовала, как что-то твердое уткнулось в мою спину, но не могла понять, что это, пока не обернулась и не увидела… выпуклость там, где свободная полотняная рубаха Асмодея слегка нависала над его черными панталонами. Я еще долго сидела в прострации, молча глядя на дверь, через которую они вышли.

— Не слишком обращай на него внимание, — посоветовал Ромео, все еще продолжавший носить из столовой на кухню то одно, то другое. — Когда Себастьяна поблизости, он, как правило, всего лишь очень большой грубиян.

Я предложила свою помощь, однако Ромео поблагодарил и отказался; да и предложение мое было сделано из чистой вежливости: едва ли я была сейчас на что-либо способна. Меня объяли смятение и страх, так что я просто сидела и думала.

Умру ли я?

Кто я?

Кем являются мои спасители?

Почему меня спасли?

Как я буду жить?

Все пять вопросов заданы, и на каждый получен ответ. Как так получилось, что я по-прежнему ничего не знаю? Ответы затерялись среди множества новых вопросов, которые они породили.

Наконец я встала и подошла к угасающему камину. Пока я смотрела на дымящуюся золу, размышляя, смогу ли я сама вызвать призраков, в столовую вернулся Ромео.

— Ведьмы нуждаются в сне, так же как и юные бретонцы, — повторил он слова Себастьяны, и на губах его заиграла мудрая улыбка. — Я уверен, что факелы зажжены, однако на вот, держи на всякий случай… — И он вручил мне фонарь.

Вернувшись в студию, я и вправду нашла там две книги, о которых говорила Себастьяна. И хотя она описала их, сказав, что черная — ее, а моя — красная, такое описание нельзя назвать исчерпывающим.

Это были большие, толстые книги ин-кварто. Бумага — толстая, слегка вощеная, типа веленевой. Поверхность листов хотя и была довольно скользкой, но чернила на них ложились хорошо. Первые страницы в книге Себастьяны, которые я внимательно просмотрела, оказались в прекрасном состоянии, хотя и были написаны довольно давно, а может быть, воск нанесли позднее, чтобы написанное лучше сохранялось? Нет, я обнаружила, что чистые листы моей книги были из бумаги того же качества. Обе книги были величиной с Библию. Да, они очень напоминали те ее издания, которые используются в церкви: золоченый обрез, тисненые корешки.

Я взяла мою книгу с того места, где она лежала на секретере. Какая тяжелая! Приходится держать обеими руками. Переплет, обтянутый сатином цвета бычьей крови, — трепещущий под моей рукой, дышащий… словно живой. А на передней стороне обложки вышита первая буква моего имени — большая, с затейливыми завитками. В том же стиле, что и заглавная S на книге Себастьяны. Похожи, как две сестры. Только моя вышита черными, золотыми и красными нитями, причем оттенков красного цвета насчитывалось около десятка. Это была вышивка, и очень тонкой работы, но все же она мне напомнила те средневековые манускрипты, поля которых монахи так любили украшать орнаментами, красочными миниатюрами, тщательно выписывая их кисточками, состоящими из одного-единственного волоска, кропотливо трудясь над ними, пока работу не останавливала наступавшая от крайнего напряжения зрения преждевременная слепота.

В тот вечер я впервые открыла мою книгу, желая начать писать в ней, словно чтобы еще раз самой себе доказать, что все, ставшее мне известным, действительно правда. В ней еще ничего не было написано — ничего, кроме надписи на фронтисписе у верхнего внутреннего угла. Почерк — убористый, не слишком округлый и очень изящный — был мне знаком. Он, конечно же, принадлежал Себастьяне, которая написала: «И если пагуба никого не коснется, то да будет так. S.».

Всего одна буква вместо подписи.

Я открыла черную книгу, написанную Себастьяной. Местами ее переплет выгорел и стал серым. В корешок для прочности был вставлен серебряный стержень. Было видно, что страницы в ней старые: некоторые были надорваны, другие — в пятнах. Они казались более хрупкими, чем еще не тронутые пером страницы в моей книге. Но, вне всяких сомнений, она была рассчитана на века, сшитая вручную, как это делали прежде, тщательно переплетенная. Все страницы были исписаны — одна за другой, слева направо, строчка за строчкой, опрятным и разборчивым почерком Себастьяны. На фронтисписе красовалась все та же буква «S», дополненная сидящей на нижнем завитке жабою; она была искусно раскрашена. И здесь я нашла автограф дарительницы:

«Tutto a te mi guida.Сiao, soror mystica…»

«Все влечет меня к тебе, — мысленно перевела я с итальянского. — Прощай, мистическая сестра…»

Ниже стояла подпись некой Теоточчи и дата, проставленная тою же рукой: Венеция, 19 мая, 178 год.

Я открыла книгу наугад и начала читать запись, помеченную шестым августа 181 года.

ГЛАВА 20Из книги Себастьяны д'Азур

«Истоки — Я тоскую по старому Парижу — Русские друзья»

В мое время в Париже можно было поужинать где угодно без малейших затруднений — все решал ваш выбор. В течение многих лет я всячески пытаюсь передать ощущение учтивости, легкой грации, приятности манер — все то, что делает Париж таким очаровательным местом. В ту пору правили женщины — революция низвергла их с трона.

Мы встречались в девять, ужинали в половине десятого. Компания была многочисленной и разнообразной: никто не думал ни о чем, кроме развлечений. Разговоры о политике не поощрялись. Мы непринужденно болтали о музыке, искусстве, литературе, делились свежими анекдотами. Рекой текло вино, мы разыгрывали шарады. Получалось восхитительно: недаром многие из нас подвизались на парижских подмостках.

Стоит ли говорить о том, что порой возникало нешуточное соперничество? Жаркие споры между сторонниками Глюка и Пуччини иногда заканчивались стычками и срыванием париков! В другой раз некие мнимые друзья писателя Пуансине убедили его, напоив до полусмерти, что при дворе открывается канцелярия под названием Королевская Ширма, и заставили беднягу в качестве приемного испытания простоять у моего камина так долго, что у него чуть не поджарились икры ног.

Что касается самих ужинов, они были достаточно простыми: немного дичи, немного рыбы, тарелка овощей и салат. Главное блюдо было необходимо, потому что без него не подавали десерт, а лишь под десерт начиналось пение. Девяти часов приходилось ждать долго, но потом часы проносились как минуты, а полночь всегда наступала внезапно.

Я предпочитала, чтобы за столом было около дюжины гостей, но иногда число собравшихся превышало это количество вдвое, а то и втрое, так что даже гофмаршалам Франции нередко приходилось сидеть на полу из-за недостатка стульев. Единственным моим правилом было — никогда не обедать за столом, накрытым на двоих или на тринадцать человек: первое представлялось слишком скучным, второе сулило неудачу.

Мои гости? Это мог быть граф П***, живший неподалеку от меня в К***, его общество доставляло мне удовольствие. Или госпожа М***, дочь знаменитого отца и сама по себе очаровательная женщина. Наиболее уважаемым и при этом самым забавным из всех был граф де Бодрей (комендант крепости города Лилля, главный сокольничий Франции и т. д.), чьей любовницей была герцогиня де Полиньяк, доверенное лицо королевы. Бодрей почитался в равной мере как эпикуреец и государственный деятель, он был безумно богат благодаря принадлежавшим его роду плантациям сахарного тростника. Какие имена! Они до сей поры музыкой звучат в моих ушах. Необходимо добавить, что ни одно имя не звучало громче моего собственного, но я им пренебрегала.

Alors[66], мое имя… скажем так: меня зовут не Себастьяна д'Азур. Это имя я взяла себе позже. Имя, данное мне при рождении, останется в тайне, а от фамилии своего мужа я давно отказалась. Дело в том, что это имя легко узнать любому, кто захочет: оно было знаменито в моей сфере деятельности — портретной живописи. Конечно, тогда я была известна под фамилией моего мужа: у женщины выбор не богат, у женщины-художника выбора нет вовсе. Женщина, желающая писать картины, должна состоять в брачном союзе, предпочтительно с торговцем картинами или художником. Так было и со мной: я добавила свою славу к имени мужа. Конечно, в свой черед я отказалась и от мужа, и от его фамилии, и от своей славы тоже.

Я осталась сиротой в раннем детстве. Когда мне было четыре года, отец нашел свою смерть на острие шпаги в какой-то дальней стороне. Мать умерла на моих глазах, когда мне минуло восемь. Без сомнения, она была колдуньей. Знала ли она об этом, практиковалась ли в своем ремесле? Не знаю. А поскольку вы осведомлены о том, как умирают колдуньи, или достаточно скоро узнаете, я избавлю себя от этого рассказа.

Меня вырастила соседка вместе со своими пятью сыновьями. Она была хорошей женщиной, но бедной и безмужней. Я ушла от нее после того, как ее средний сын попытался злоупотребить моим доверием, и могу с гордостью сообщить, что это стоило ему глаза. Мне не было и четырнадцати, когда я очутилась на парижских улицах.

Пришлось мне испытать и нужду, но я выжила, при этом никогда не торговала собой, не оттого, что боялась угрызений совести, а потому что все ожидали от меня этого, что мне было чрезвычайно противно.

В эти юные годы, гонимая по жизни, как пыль на ветру, попрошайничая, воруя, я открыла в себе талант к рисованию. Я умела хорошо рисовать и делала это, расписывая парижские тротуары мелом и кусками угля. Я была преисполнена решимости стать богатой и знаменитой, когда вырасту, и добилась успеха, который превзошел мои самые фантастические мечты.

И здесь вновь нужно возвратиться к человеку, который останется безымянным, — моему мужу.

Он был гораздо старше меня. Второстепенный портретист, чьи полотна ни в малейшей мере не отображали облик натурщиков. Он и его первая жена, ипе chocolatiere[67], переехали в Париж из Бреста. Она умерла от чахотки. Вскоре после ее смерти я встретила этого человека, и недолгое время спустя — с помощью знакомого, осведомленного о наших взаимных нуждах, — мы заключили сделку. Я должна была играть роль его юной супруги, что же касается «матримониальных интересов», он мог искать их где угодно. В обмен на мою компанию — если не наедине, то в свете — и мои весьма ограниченные навыки домашней хозяйки я получала доступ к орудиям его труда, его мастерской, частным коллекциям, ателье других художников и выставкам в Салоне.

Этот договор мог бы хорошо работать, если бы он вскоре не захотел большего, чем я была согласна ему дать. Хуже того, он влюбился в меня. Я отделалась от него, удалившись в мастерскую, которой он редко пользовался, и работала всю ночь напролет, пока муж спал; когда же он просыпался на рассвете, я ускользала в постель. Постепенно, незаметно я стала писать портреты все более и более профессионально, получая за них гонорары. Конечно, это было незаконно. На меня донесли (стоит ли говорить кто?), и чиновники из Шатле наложили арест на мастерскую, в которой я работала, не имея на то разрешения. Именно тогда я ушла от мужа. В тот же год, когда мне еще не исполнилось и девятнадцати, мне наконец выдали требуемый документ в Академии Сен-Люк, и я покинула Париж, взяв имя моего мужа, но не его деньги.

Какое-то время я путешествовала и вернулась в Париж только в 178 году. Меня вызвала сама королева Франции, поэтому у меня не было иного выбора, как только опечатать мое ателье и покинуть Россию. Закончив в спешке портрет князя Голицына в полный рост и не завершив несколько поясных портретов, я отправилась в Париж. (К тому времени я уже была известна, правда не столь знаменита, как в конце десятилетия, в годы, предшествовавшие революции.) Этот королевский заказ, один из самых желанных для художников Европы, я получила благодаря графине Скавронской, племяннице Потемкина, которая сносила свое богатство как никто другой из тех, кого я знала… Ах, Скавронская…

Екатерина Васильевна Энгельгардт, она же графиня Скавронская, была знаменита своей праздностью: она проводила дни лежа в шезлонге без корсета, закутанная в черное манто. У нее не было ни образования, ни талантов, от беседы с ней заскучала бы даже монашка. Но у нее было очаровательное лицо, добрая и бесхитростная душа, что в сочетании с некоторыми менее легко определимыми качествами составляло ее обаяние. Я любила ее. И она меня тоже.

Обычно, когда я приезжала писать портрет графини, я находила ее распростертой то на одном, то на другом диване, босой, укутанной в черное. На полу рядом с ней располагался дворовый, на которого была возложена обязанность рассказывать любимые графиней истории, под которые она ежедневно дремала от двух до шести. Во время наших сеансов, проходивших удивительно легко, поскольку графиня была способна неподвижно сидеть в течение многих часов, чем выгодно отличалась от любой другой известной мне модели, появлялись коробка за коробкой — прямо из столицы моды. Графиня отдавала эти коробки мне, даже не раскрыв. Она не проявляла ни малейшего интереса к моде, как, впрочем, и к чему-нибудь другому. Наняв швею, не только умелую, но и благоразумную, я стала появляться в обществе одетой по последней моде, с драгоценностями в ушах, на шее, запястьях и пальцах. Без сомнения, источником этого непрекращающегося потока de luxe[68] был Потемкин.

Считалось, что князь Григорий Александрович Потемкин — самый богатый человек во всей империи. Он был дядей Екатерины и четырех ее сестер, две из которых — Александрина и Варвара — были до нее его любовницами. По неизвестной мне причине (впрочем, я никогда бы не стала вдаваться в подобные размышления) Потемкин предпочел свою третью по возрасту племянницу ее сестрам. Князь каждый день заваливал ее шелками, бархатом и драгоценностями. Ее ларец для украшений был размером с детский гробик!

Я вспоминаю один день, о котором должна подробно рассказать, как бы ни было мне при этом стыдно.

Этот день никогда не изгладится из моей памяти (по причине, которая станет ясна позднее). В тот раз я приехала на наш сеанс рано (я всегда стремилась работать при свете раннего утра, в то время как графиню нельзя было будить до полудня) и стала свидетельницей сцены подготовки крепостного к исполнению его обязанностей. Моп Dieu , что это была за картина! За полузанавесью из туго натянутой кисеи, нисколько не защищавшей от яркого полуденного света, юный раб лет восемнадцати-двадцати с черными как смоль волосами, бледный, гибкий, стоял в медном тазу по голень в воде, в то время как два других рассказчика мыли его. Все трое относились к наготе друг друга с братской фамильярностью. Было видно, что ритуал им всем хорошо известен и что исполнялся он по велению графини: звучанию ее любимых историй должен был сопутствовать аромат розовой воды и толченой липовой коры. И вот наконец крепостной юноша стоял одетый, ожидая, пока графиня подаст знак своей полной рукой. Дождавшись, он занимал свое место под диваном, по второму мановению ее руки начинал рассказывать. Но в тот день графиня не желала слушать никаких историй, напротив, вопреки обыкновению говорила сама.

Поворошив рукой в ларце для драгоценностей, который всегда находился рядом, она сказала с отсутствующим видом:

— Жаль, что я не люблю подобные вещи. Такие твердые, такие яркие. — И, погрузив руку в глубь ларца, словно в воду, она извлекла из груды драгоценных камней бриллиант и поднесла его ближе к свету. Графиня не могла сомкнуть руку в кулак, настолько велик был этот камень, сияние которого осветило все четыре угла комнаты! Обращаясь ко мне, она добавила: — Но меня приободрило, когда вы на днях сказали, что и вам они не нравятся, а вы такая замечательная художница.

— Вынуждена просить вашего снисхождения, графиня, но я лишь хотела сказать, что бриллианты довольно трудно изображать. — (Это действительно так: пытаются передать их сверкание, но безуспешно; получается только сплошной белый цвет.) — На самом деле, — отважилась я на дальнейшие откровения, — мне нравятся бриллианты.

— Действительно нравятся? — спросила графиня с необычной для нее живостью.

— Да.

— Ну что ж, тогда… — И она передала бриллиант дворовому, указав рукой на стоящий рядом со мной большой полотняный мешок, в котором я таскала свои кисти, полуоткрытые тюбики с краской, шпатели, лезвия и… Раб опустил бриллиант в мешок. Теперь он принадлежал мне. Графиня отправилась наряжаться к очередному сеансу.

Дворовый вернулся на свое место, показывая всем своим видом, что доволен испытанным мной потрясением и удивлением. Но он показал и кое-что еще. Когда юноша подползал к моему мешку, полы его халата распахнулись, а теперь он позволил им раскрыться еще шире. Так они и лежали оба: графиня, балансируя на грани сна, крепостной, буквально пронизывая меня своим взглядом… Осмелюсь ли я рассказать все до конца?

Четверть часа я слушала вздохи раба, перемежающиеся дребезжащим храпением Скавронской. Натурщица заснула (это случалось не раз), и я почувствовала, что моя кисть замерла и что я гляжу прямо в темные, беспокоящие, странно радостные глаза юноши. Подняла ли я юбку выше лодыжек? Расстегнула ли брошь, скреплявшую кружевную косынку на груди? Может быть… Время шло. Конечно, мы не касались друг друга, но наши горящие взоры слились. Этот мальчик… что за жизнь была у этого красивого и грациозного юноши, чье льстящее мне возбуждение… словно текло жемчужным потоком? А может быть, мне все это только казалось. Никаких слов не было сказано — только пара заговорщицких улыбок, вздохов и смех, достаточно громкий, чтобы разбудить графиню.

— Я готова, — объявила она. Ее пышная прическа съехала набок, она вытерла тыльной стороной ладони струйку слюны, стекавшую с густо накрашенной нижней губы.

— Но дневная часть работы уже сделана, — сказала я. Кисть дрожала в моей руке, я уже потеряла надежду призвать себя к порядку, а то немногое, что удалось в тот день добавить к портрету графини, пришлось вечером соскрести с холста.

— Ну что ж, ладно, — промолвила графиня и отпустила крепостного. (Я спросила, как его зовут, но она не знала, похоже, ее ошеломила сама мысль, что у раба может быть имя.) Вскоре графиня вновь погрузилась в сон. А я ушла, радостная, обретшая повое богатство.

(По приезде в Париж я показывала бриллиант трем ювелирам. Наконец, четвертый откровенно сказал, что этому камню место в музее, а не в ювелирной лавке, что по моим следам, несомненно, идут шпионы трех предыдущих ювелиров и что если мне все-таки удастся найти человека, обладающего достаточными средствами, чтобы купить бриллиант, то мне с избытком хватит этих денег на всю жизнь. Поскольку я зарабатывала достаточно, а покупатель не объявился, я оставила бриллиант себе. Он и по сей день со мной.)

…Да, вот такую удачу и радость обрела я в России!.. И первую любовь тоже, по крайней мере мне теперь так кажется.

Когда я познакомилась с принцем Нассау (на ужине в доме графини Строгановой), он был в полном расцвете сил. В молодости он проявил себя в Семилетней войне и в течение трех лет совершал кругосветное плавание с Бугенвилем. Когда принц вернулся, его хулители и почитатели рассказывали о его словесной дуэли с королевой Таити. Говорили, что она предложила ему корону. (Это было правдой, и он ответил отказом.) Он был высок, широк в плечах, темноволос, с глазами необыкновенной синевы. А какой любовный опыт он обрел, странствуя по свету!

Однажды зимним утром, через несколько недель после нашего знакомства, мы с принцем отправились в запряженной четверкой карете на прогулку вдоль берегов Невы, где, к моему изумлению, собрались сотни, даже тысячи паломников, чтобы принять участие в церемонии водосвятия.

Когда лед на Неве вот-вот начнет ломаться, к ней приходят августейшие особы и архимандрит, чтобы провести эту церемонию. Во льду делают проруби, и верующие набирают воду, которая теперь считается освященной. Следуя жестокому обычаю, женщины окунают новорожденных в воду, случается, что они выскальзывают из их рук и исчезают подо льдом; матерям при этом не следует горевать, а напротив — воздавать хвалу вознесшемуся на небо ангелу.

Этот кошмар, о котором поведал мне принц, когда мы сидели на берегу Невы в его уютном, обитом мехом экипаже, еще более усиливался от треска ломающегося льда. Я с ужасом наблюдала, как паломники прыгают со льдины на льдину, осеняя себя крестным знамением, твердо убежденные, что если они упадут в воду… что ж — такова воля Провидения. Первый из тех, кто успешно перебрался через реку, вручил серебряную чашу с речной водой членам императорской семьи, а они вернули ему ее, наполненную золотом.

Принц с удовольствием наблюдал за этим представлением, продлившимся целый день. Мои же нервы были вконец расстроены: утонули двое мужчин и ребенок. Может быть, поэтому я не оценила по достоинству тот момент (он совпал по времени с дарованием золота паломнику), когда принц надел мне на руку большой браслет. Он был сделан из чеканного золота, инкрустирован жемчугом и сапфирами и имел надпись: «Ornez celle qui orne son siecle» — «Да послужит украшением той, что украшает свой век».

Через несколько дней меня вызвала домой моя королева, и я никогда больше не видела принца Нассау.

…Драгоценности, драгоценности, драгоценности. Разнообразие бриллиантов и других отборных драгоценных камней. Но тот браслет с надписью — память о первой любви — значит для меня очень много. Я не ношу его и никогда не носила: художники не носят браслетов. Но я ощущаю его тяжесть на своей свободной руке, когда пишу вам, для вас, кто бы вы ни были.

Делай все, что в твоих силах для украшения своего века, вкладывай в это свои таланты, красоту своих помышлений, дарующих нам силы, и обретешь могущество, и воздастся тебе сполна.

ГЛАВА 21Из книги Себастьяны д'Азур

«К французскому двору — Я встречаю свою королеву — Подготовка к бегству на юг»

Когда слухи о моем возвращении в Париж и о моем богатстве достигли ушей мужа, он послал ко мне слугу со своей карточкой и просьбой принять его. Я перечеркнула имя мужа на карточке и отослала ее обратно, что сильно задело его: во второй раз посыльный от него доставил письмо, в котором таилась плохо скрытая угроза. (Муж был единственным, кто знал о моем происхождении, а его гораздо легче подделать, рисуя портрет, чем утаить, когда оно кому-то известно.)

Мы встретились в кофейне и имели пространную беседу ни о чем. В конце концов стало ясно: мне нужно его молчание, ему — некая сумма наличными. Сделка могла бы состояться, если бы я не… Alors , когда этот человек осмелился заговорить о сумме денег, которая гарантирует его молчание в течение года (он будет держать меня на привязи, не так ли?), я начала мучить его, причинять ему боль. (Тут, конечно, впервые в жизни сработал мой колдовской дар — тогда я об этом не догадывалась.)

И вот, когда он извлек из нагрудного кармана некий контракт, я, возмущенная, разгневанная, представила себе, что его сердце зажато в тиски, и с удовлетворением наблюдала, как его руки поглаживают этот самый карман, чтобы унять внезапную резкую боль под ним. Неужели это я ее вызвала? Невероятно! Через мгновение, когда он немного оправился («Месье, не договориться ли нам о сумме полюбовно?»), все внутри у меня вновь раскалилось докрасна: на этот раз я представила себе его красный язык, как я завязываю его в узел, предварительно сняв перчатки. Да, да… он начал задыхаться. Возможно, я и это каким-то образом вызвала. Я была заинтригована и обрадована, наблюдая, как руки мужа сжимают его же собственную толстую шею, а цвет лица изменяется от розового к багровому, а потом белому. Если это и вправду результат работы моей воли, до чего же это удивительное открытие! (Конечно, никакого колдовства тут не было, я только впоследствии задним числом поняла, что сотворила в тот день…) Чтобы обрести уверенность в себе, из мести, да просто ради смеха, я представила себе легкие своего мужа закрывающимися речными шлюзами, и, когда он запрокинулся назад на своем стуле с плетеной спинкой, я обежала маленький столик — все еще верная жена, — рухнула на колени рядом с ним и, приблизив губы к его уху, прошептала: «Ты ведь уйдешь, не так ли? И если будешь упоминать мое имя, то лишь с восхищением?» Лишь тогда, когда он кивнул и прохрипел, что согласен, я встала, закрыла глаза, позволила шлюзам его легких открыться и впустить воздух. Оставив его на попечении незнакомых людей, я незаметно выскользнула из кафе, полностью удовлетворенная, по-прежнему приписывая «успех» своей миссии удаче и тому беспутному образу жизни, который уже давно вел мой муж и следы которого были налицо: его растущий живот, вишневый нос, затрудненное дыхание.

Что касается моих старых друзей, обитателей парижских улиц, то они помогали мне так часто, столь многому научили; но разве я не пересекла целый континент в поисках новой жизни? И никого из них не встретила. Я даже отреклась от нескольких из них, чем вовсе не горжусь, но и сожалений не испытываю. Если же я встречала кого-то из былых времен, то просто их игнорировала. Эти люди меня не узнавали: я ничем не напоминала ту девочку, которой была когда-то.

А однажды старуха, с которой мы провели одну зимнюю ночь, тесно прижавшись и согревая друг друга, попросила у меня (у меня! ) милостыню. Я, конечно, отдала ей все, что имела: деньги, на которые можно было есть и пить не одну неделю. Но мне было невыносимо видеть, как мой новый, несравнимый с прежним облик отражается в ее завистливых глазах.

Через несколько дней после приезда я известила двор, что готова писать портрет королевы. Ответ был таков: мне надлежит сделать копии с четырех уже имеющихся ее портретов, украшающих столицу, как в общественных местах, так и частных домах, и только после одобрения оных меня пригласят писать портрет с натуры.

Я пришла в ярость , наивную и непродолжительную. Но был ли у меня выбор? Очень скоро требуемые копии были готовы, и я отослала их ко двору. У меня не было ни малейшего представления, по каким критериям их будут судить. В надлежащее время в мою дверь постучали трое в ливреях и вручили приглашение ко двору — я с гордостью отметила, что оно скреплено королевской печатью и подписью.

Итак, я отправилась в Версаль, чье великолепие не стану описывать — это неоднократно делалось до меня.

В первый день я провела много часов, сидя на стуле с жесткой спинкой в зале, весь интерьер которого, казалось, полностью отражался в зеркалах. Стены, действительно зеркальные, были увешаны самыми низкопробными портретами. К счастью, я могла остановить взор на одиноком Ван Дейке и нескольких головках Рубенса и Грёза.

Время тянулось томительно долго. Наконец явилась еще одна группка ливрейных господ. Меня провели в вестибюль. (Куда ни глянь, мелькали слуги и вельможи: французский двор страдал избытком раболепия, подобного которому я не встречала нигде.) Вновь ожидание. И вот наконец ко мне подошла госпожа де Гемене, фаворитка королевы и воспитательница сестер короля — Клотильды и Элизы. Эта женщина… — впрочем, здесь я воздержусь и не стану высказывать своего первоначального мнения о ней: ведь она была в дальнейшем так добра ко мне, — эта женщина, вся увешанная драгоценностями, вошла в вестибюль, сопровождаемая не менее чем полудюжиной мопсов.

Вскоре явилось еще несколько слуг, чтобы накрыть небольшой стол к обеду. (Я прибыла во дворец как раз с рассветом, как всегда рассчитывая писать при утреннем свете, а теперь близился час ужина!) Мадам и я, а также собаки — низкорослые свиноподобные твари — проследовали к столу. Собаки ели из фарфоровых узорчатых мисок, каждая из своей. Слуга повязал салфетки на их толстые, мясистые шеи.

Некоторые из собак, как поведала мне госпожа де Гемене, были собственностью королевы. И действительно, они вели себя так, словно трон принадлежал им: прыгали вокруг, лаяли, кусались и… и облегчались. Удивительно, что никому из многочисленных слуг (по одному стояло в каждом углу комнаты и по двое — у каждой двери), казалось, не было никакого дела до этих зловредных крепких собачонок. Я с ужасом наблюдала, как они жевали края старинных гобеленов, гадили на савоннерийские ковры и царапали паркет своими крошечными, стучащими по полу, отливающими черным лаком когтями. Они взбирались на покрытые камчатной тканью кушетки, грызли позолоченные ножки стульев. (Наверно, в этом и заключалось подлинное и устойчивое мерило ценностей Версаля: собаки здесь испражнялись на золото!)

И только после ужина мне сообщили, что королева не может принять меня сегодня.

— Вам надо вновь прийти завтра, — объявила де Гемене, прочитав записку, принесенную не одним, а сразу двумя слугами: один ее нес, а другой, вероятно, должен был подхватить, если она упадет.

Я рассердилась. Но снова повторю: что я могла поделать? Может быть, больше не приходить? В голову лезли мысли о других художниках, ничуть не хуже меня, которые постоянно домогались внимания королевы: Тишбейн, Грасси, Лампи, Вестье, Мосни, женщины — Маргерит Жерар, Мари-Виктуар Лемуан, Роз Дюкро, а также презренная Аделаида Лабилль-Гиар, чьи работы были неотличимы от работ ее учителя и которая… впрочем, это теперь не имеет значения… И когда я подумала об этих соперниках, любой из которых приполз бы в Версаль, чтобы изобразить свору королевских мопсов, то сказала: да, хорошо, я вернусь завтра. И уехала, но прежде пригрозила острым носком своей туфли трепавшему край моего платья кусачему мопсу в светло-вишневом ошейнике.

И во второй день, проведенный при дворе, я не увиделась с королевой.

На третье утро я покинула стул, предназначенный для меня в другом просторном, продуваемом сквозняками зале, битком набитом историческими полотнами, висящими от пола до потолка, и отправилась на прогулку. С каждым часом мое негодование все более росло. Я решила, что никто — ни королева, ни нищий — не сможет использовать меня впредь подобным образом.

Я шла по узкой аллее, окаймленной высокими благоухающими кустами жасмина и жимолости, и вся кипела от праведного гнева: вот возьму и изображу королеву с отвислыми мочками ушей, слишком тонкой верхней губой или большими руками. Услышав какой-то шум, я обогнула живую изгородь и наткнулась на королеву и ее свиту. Только заметив знак, поданный кем-то из свиты, я вспомнила, что должна сделать реверанс, и, не будучи искушенной в этом искусстве, едва не потеряла равновесие.

Мадам де Г. собственной персоной вышла вперед и представила меня принцессе де Ламбаль и Йоланде де Полиньяк, а потом, наконец, и самой королеве.

Я ничего не говорила, королева тоже молчала. Только птички на деревьях осмеливались подавать голос. Наконец, движением, заставившим свиту замереть на месте, королева очень медленно сделала полшага назад, с треском закрыла веер и величественным жестом позволила мне продолжать путь в выбранном направлении. Вся спита королевы разом вздохнула, издав свистящий звук, напоминающий шум мистраля. Это был, конечно, необычный знак внимания, весьма необычный.

Когда я приехала ко двору на четвертый день, мне сообщили, что королева тотчас примет меня. Так и случилось.

Должна признаться: я стала ее почитательницей сразу же, как познакомилась с ней. Тогда, в конце восьмидесятых, она была еще красива, по крайней мере так мне показалось. Высокая, хорошо сложенная — для тех, кому она нравилась, она была «ширококостной», в худшем случае «полной», в распоряжении тех, кто ее не любил, эпитетов было в изобилии. Черты ее не были вполне правильными: она унаследовала от своих германских предков длинное узкое лицо овальной формы. Небольшие красивые голубые глаза, показавшиеся мне добрыми, изящный маленький носик. Рот ее был, на мой вкус, слишком мал, чтобы называть его красивым, а губы несколько полноваты, но эти недостатки не заметны ни на одном из портретов, сделанных мной. Совсем незаметны.

Ее походка была… величавой. Она несла свою голову… — топ Dieu , прости мне мою иронию, — она несла свою голову с таким достоинством, будто на лбу у нее было запечатлено слово «Королева», и весь двор видел это.

Наиболее ясно, спустя эти долгие годы, мне вспоминается великолепный цвет ее лица. Кожа была почти прозрачной. Мне было достаточно трудно передать этот эффект: умбра для этого не годилась. Я выбрала свежую, нежную палитру и всего через три сеанса показала королеве поясной портрет, который ей очень понравился. Именно тогда она расширила рамки своего заказа, столь желанного для всех портретистов Франции (нет, всей Европы!): она пригласила меня писать портреты своих детей.

Вскоре мне уже позировали чуть ли не все члены королевской семьи. Братья короля, граф д'Артуа и граф де Прованс с женами, а также другие принцы королевской крови — герцоги де Бурбон, Конде, Пентиевр, Конти и герцог Орлеанский. Кроме того, принцесса крови мадам Элиза и множество менее значительных вельмож. Даже те, у кого было все , ничего не значили до тех пор, пока не начинали мне позировать! Конечно, я была вольна назначать цены и быстро получала требуемое. Был период, когда за шесть месяцев число отказов превысило количество принятых мной заказов в пять раз! Но наибольший интерес для меня представляли заказы от банкиров: в паузах между ними я делала все остальные портреты.

Богатство меня устраивало, а известность тяготила. А в тот год, когда в Салоне появился мой собственный бюст из терракоты работы Пажу, я поняла: настало время путешествовать. Я проделала путь от художника до произведения искусства! Сама того не желая, я утратила свою анонимность. Да, пришло время вновь покинуть Париж.

Готовясь к отъезду, я столкнулась с небольшим затруднением: славы у меня было куда больше, чем верительных грамот. Требовалось официальное признание: где-то состоять, иметь дипломы, рекомендации и тому подобное. Суета, конечно, но это было нужно; вот почему я решила добиться приема в Королевскую Академию живописи и скульптуры.

Я удалилась в свою мастерскую и засела за работу. Никого не видела, пренебрегала поклонниками, отказалась от общения с немногими друзьями, что у меня появились. Закончила невыполненные заказы, а новых не брала.

Затем последовал трудный период в моем творчестве, когда я поняла, как важна дисциплина. Здесь требуется пояснение: наиболее уважаемым жанром живописи был тогда вовсе не портрет, а исторический жанр, в котором мне не приходилось работать. Я никогда бы и не взялась за него, но Академия… Достаточно сказать, что за три месяца я произвела на свет пять полотен на мифологические темы: «Невинность и правосудие», «Мир, возвращающий изобилие», «Венера, связывающая крылья Купидону», «Купидон, стреляющий из лука в присутствии Венеры» и «Юнона, заимствующая пояс у Венеры». (Другому художнику потребовались бы два, а то и три года, чтобы достичь такого результата, — понятно, что мне пришлось выдумывать даты создания картин.) По моим понятиям, это были довольно посредственные работы, но их оказалось более чем достаточно, чтобы быть принятой в Академию. Честно говоря, я могла бы представить любые картины, поскольку королева не раз высказывалась в мою пользу. В конце концов я призналась ей во время последнего сеанса, что стыжусь этих работ, что необходимость писать исторические полотна приводит меня в ярость, и она купила у меня все пять картин за тридцать пять тысяч франков, пообещав держать их под замком и никому не показывать.

В тот же день королева вручила мне рекомендательное письмо к своей сестре, королеве Неаполя Марии-Каролине. Итак, я решила отбыть из Франции в южном направлении, подальше от ненужной славы и чужого имени.

ГЛАВА 22Из книги Себастьяны д'Азур

«Пребывание в Италии: Прочь из Рима — Великолепный Неаполь! — La Serenissima — Я встречаю свою soror mystica»

Я отправилась прямиком в Рим, но, поскольку нашла этот древний город чересчур оживленным из-за какой-то важной церемонии, связанной с Папой Пием VI, провела там всего три дня и отбыла в Неаполь. Я ехала через лежащие среди гор долины, минуя города и замки, церкви и монастыри, по пути мне попадались женщины с богатыми украшениями на пышной высокой груди.

Неаполь… Он был великолепен! Стояло лето, все кругом было залито чарующим золотистым свечением, напоминающим свет, излучаемый бледным топазом. Неаполитанский свет (подлинный художник непременно спросит о местах, где сам не был: «А какой там свет?») зачаровывает : он просеивается сквозь покрытые виноградными лозами решетки для вьющихся растений, струится над камнем и мрамором. Нигде больше нет таких чудесных теней, таких насыщенных красок, такой естественной грации во всем. Прибыв из шумной суматохи Рима, я наслаждалась как высокими тонами света и цвета, так и низкими тонами всего остального.

Я обосновалась в гостинице «Марокко» в Чиайе, на юге города. Вид из моего окна был великолепен: море и остров Капри прямо передо мной, налево — Везувий, изрыгающий дым и пар, направо расстилались холмы Позиллипо, усеянные белыми домиками, казавшимися в ярких солнечных лучах окутанными алмазной пылью.

Я была настолько околдована самим городом, что не спешила явиться ко двору.

Вечерами, когда гас золотистый свет, струилось пурпурное вино, я ужинала в компании местных жителей, завязывая с ними добрые отношения, как и надлежит всякому путешественнику. Пару раз, а может, и чаще я танцевала тарантеллу с мужчинами, имена которых не удосужилась запомнить.

Эти первые дни прошли вблизи Порта Капуана и Пьяцца дель Меркато, чьи прилавки и тележки на колесиках благоухали снедью. В этих передвижных ресторанчиках, которые возвещали о своем приближении грохотом подвешенных там горшков и сковородок, я ела кусочки каракатиц, сваренных в пряном соусе и подаваемых со спагетти с фруктами на десерт. Все это запивалось охлажденной лимонной водой. Восхитительно! Наконец, совершив в одно из воскресений поездку в Помпеи, где я наслаждалась созерцанием удлиняющихся на закате теней, я решила ехать ко двору на следующий день. Хоть меня и не ждали, время это сделать пришло.

До меня дошли слухи, что королевская семья собирается совершить заграничный вояж. Король Фердинанд IV и его супруга Мария-Каролина, сестра французской королевы, отправлялись в Вену. Это должна была быть первая остановка в путешествии, имевшем целью подготовить династические браки их детей. После короткой переписки было решено, что я займусь портретами принца и принцесс в отсутствие их родителей.

В конце концов король и королева дали знать об успехе своей миссии: их дочери, три Марии — Тереза, Луиза и Кристина, — займут троны Австрии, Тосканы и Сардинии. К счастью, я закончила портрет последней из Марий к тому времени, как первое из этих известий достигло Неаполя, и поэтому смогла избежать пышных празднеств, посвященных этому событию, и сосредоточила свое внимание на портрете во весь рост их брата, семнадцатилетнего принца Франческо ди Борбоне, на чью красоту не наложили своего отпечатка (как это случилось с его сестрами, матерью и тетей) австрийские предки.

Принц… Я решила изобразить его в достаточно традиционной позе с легким намеком на дворцовый антураж — на фоне складок тяжелой изумрудной драпировки и двух колонн, обрамляющих чудесный вид на расположенный в отдалении Неаполитанский залив. Я добавила несколько второстепенных деталей, таких как угол изысканно украшенного письменного стола с глобусом и несколькими полуоткрытыми книгами, что должно было придать принцу вид озабоченного судьбами мира, образованного юноши, каким он в действительности не был.

Я изобразила принца в профиль, но во время сеанса он все время поворачивался ко мне лицом, улыбаясь, не отводя широко открытых глаз, словно охваченный страстью. Я весело объявила: «А теперь я перейду к глазам» — и попросила изменить позу. Но он каждый раз вновь поворачивался ко мне, как цветок к солнцу. Такой соблазн! Впрочем, у меня было много заказов, когда приходилось изображать тех, кто восхищался мною. Но к принцу я не питала личного интереса, хоть и была польщена, и его восхищение мной не мешало работе: я могла бы закончить его портрет даже заочно — сеансы зачастую не более чем обряд, ритуал, исполняемый ради натурщика.

В качестве придворной портретистки я сидела рядом с принцем, когда исполнялся «Те Deum»[69] для четырех голосов и оркестра, написанный и спетый в честь вновь обрученных принцесс. Это дало повод для слухов: два министра с уверенностью предполагали, что я в отсутствие королевы уклоняюсь от своих обязанностей.

Поскольку я добиралась до Неаполя через горы, в Рим я отправилась берегом моря. Я предпочитала передвигаться ночью, сберегая дни для счастливых случайностей. Я долго была в пути, останавливалась где хотела, пользуясь гостеприимством местных жителей. Каждый встреченный итальянец казался другом.

К сожалению, Рим, несмотря на множество полотен Рафаэля, не произвел на меня большого впечатления, сама не знаю почему. Я изображала из себя путешественницу: если и брала заказы, то быстро выполнимые — поясные портреты, писанные пером и чернилами. Через неделю после приезда в Рим я уже стала собираться в Венецию.

По приезде я разыскала некоего Доминика Виванта Д***, к которому у меня было рекомендательное письмо от одного неаполитанского дворянина… А может быть, парижского дворянина? Я не помню, чем занимался синьор Д***, вероятно у него и не было никакой профессии — он просто был богатым бездельником. Единственное, что я о нем запомнила: этот человек не обладал ни талантом, ни обаянием, и я никогда бы не провела еще один вечер в его компании, если бы не его любовница Изабелла Теоточчи. Ее дом пользовался популярностью: она, по общему мнению, была «либеральных» взглядов. Широко известная под одним именем, хотя ее брачный статус часто и внезапно менялся, Теоточчи выбрала Д*** в любовники по каким-то своим соображениям. Кстати, когда я еще была в Венеции, она бросила Д*** и вышла замуж за государственного инквизитора графа А***, которого не любила. Этот союз имел свою подоплеку: в качестве графини А*** Теоточчи стала хозяйкой салона, нередко посещавшегося такими личностями, как Казакова, Шатобриан, мадам де Сталь. Не стоит преуменьшать и ее влияния в судебных делах, решавшихся в Венеции.

О, Теоточчи! Она обладала талантом жить, и ее смерть, случившаяся через несколько лет, потрясла меня. Она истекла кровью у всех на виду, не почувствовав ее прихода. Однажды она сидела на Рива дельи Скьявони, пила чай среди путешественников, заслоняясь от солнца белым шелковым зонтиком, прислоненным к плечу, а в следующее мгновение рухнула со стула, задыхаясь. Кровь лилась из всех отверстий на ее теле, сочилась изо всех пор… Или я должна смягчить свое описание, возможно, это превосходит то, что вы хотели бы знать о Крови? Я сказала себе тогда: ты должна избежать подобной участи, сестренка! Прислушивайся к голосу крови. Говорят, она предупреждает о своем приходе.

Теоточчи, моя soror mystica , столь многому научившая меня, хоть и достигла зрелых лет, когда я впервые встретила ее, оставалась в полном расцвете своей красоты. Достаточно высокая, она одевалась во все черное даже самым знойным итальянским летом, предпочитая, как и я, ниспадающие складками материи нарядам, сшитым на заказ портным. Она любила напоминающие накидки маскарадные костюмы и носила их везде, где хотела, не только во время карнавала. Черные волосы, светлая кожа, слегка посмуглевшая под солнцем Италии, и эти глаза! Их зелено-синий блеск затмевал сияние венецианских лагун. Эти глаза впервые показали мне l’oeil de crapaud.

Именно в Венеции, еще до того, как в Париж пришла революция, перетряхнув общество сверху донизу, я начала учиться. Доверять и учиться. Первым, о чем я узнала, была моя подлинная колдовская сущность. Потом пришло знание, которое, как я предполагаю, кто-то сейчас раскрывает для вас или вы постигаете его сами. Иногда думаю: я ли это, Себастьяна д'Азур, ваша мистическая сестра? Явились ли вы, чтобы прочитать, расшифровать мою «Книгу теней»? С вами ли я? Жива ли я или истекла кровью?

…На несколько месяцев мы спрятались ото всех вдвоем с Теоточчи. Я распустила слух о своем отъезде из Венеции, якобы приняв выгодный заказ написать портрет дочери португальского купца, так что, если за мной стали бы следить, шпион (или шпионка), наверно, не поверил бы собственным глазам.

Мы проводили время в верхних комнатах великолепно обставленного палаццо Теоточчи; там были изящнейшая мебель, китайские гравюры, египетские папирусы, бесчисленные книги и манускрипты. Каждое утро подплывали лодки, нагруженные фруктами, овощами и цветами, и нам оставалось только спустить из окна на веревке корзину, чтобы запастись апельсинами из Палермо и морской рыбой, выловленной не более часа назад. Мы предпринимали вылазки на площади и каналы Венеции только ночами, да и то в маскарадных костюмах, что легко нам удавалось и никого не удивляло в этом городе, привычном к карнавалам.

Да, мы «обучались» днем, а ночью спускались неузнанными пообедать. Мы предпочитали ресторан «Санта-Маргерита», чья увитая зеленью беседка была увешана бумажными фонариками всех цветов. Каждую ночь мы заказывали одно и то же блюдо — филе камбалы с изюмом, орешками и лимонными цукатами, — нам оно никогда не надоедало. За тарелкой приправленных гвоздикой макарон, запиваемых вином «Бра-ганца», мы проводили в беседе ранние утренние часы. Я с трудом подбирала слова на итальянском, которым еще плохо владела. Ночами, когда было слишком жарко спать, настолько жарко, что казалось, даже соловьи и гондольеры лишались голоса, мы спускались к каналу и сидели в молчании, наблюдая мерцание бесчисленных моллюсков у волнолома, тени водорослей на залитой лунным светом воде.

Я провела в Венеции праздники и могла бы остаться там навсегда, если бы не… Дело в том, что Теоточчи всегда говорила, не вдаваясь в объяснения, что мне придется покинуть Венецию. Я пропускала ее слова мимо ушей, но этот ужасный день все же настал. Теоточчи не выносила споров. Нам предстояло стать свидетелями церемонии обручения дожа с морем, а затем, сказала она, мне придется покинуть город.

В назначенный день мы сели в одну из тысяч гондол, которыми были буквально забиты каналы, и выплыли в гавань. На носу нашей крошечной лодки стоял мальчик-слуга, любимец Теоточчи темноволосый красавец Николо. В доме у Теоточчи было правило: при ней Николо разгуливал совершенно голым независимо от того, чем он занимался — работал или отдыхал (а она бывала дома достаточно часто). Такой порядок, похоже, устраивал их обоих, и хотя я вскоре привыкла к его наготе, мое восхищение от этого отнюдь не уменьшилось. Более того, гораздо позже, когда Нико заставили участвовать в моем парижском шабаше, я… Но всему свое время.

(Да, должна еще признаться: в Венеции Нико приказали любить меня, вернее, заниматься со мной любовью. И он проделывал это со всем возможным пылом и страстью. У Теоточчи были украшенные драгоценными камнями песочные часы с ручками из нефрита, и казалось, что медленное, почти неуловимое струение песка направляло движение губ Нико, его языка, пальцев и весьма умелого крепкого члена. Да, это были уроки. И Теоточчи была их свидетельницей, наблюдала, как меня лишали девственности. По этому случаю она собрала окровавленные шелка, на которых мы все лежали, выпарила из них кровь и вручила полученный экстракт Николо — любовный напиток, который помогал ему сосредоточить внимание, усиливал его влечение, пока не наступало полное изнеможение. В конце концов, покинув laboratoire d'amour[70] Теоточчи, я оставила ее одну страдать от мальчишеской необузданности Нико, а сама возобновила курс обучения, требующий гораздо меньшего напряжения сил… Конечно, колдуньям известно, как обращаться с мальчиками…)

Город был всецело поглощен празднествами, каналы до отказа забиты лодками.

И вот наконец, как ни грустно об этом говорить, я увидела, что к нам приближается большой раззолоченный корабль «Букинторо». На возвышении палубы восседал дож, у его ног — сенаторы. Следом плыли лодки, заполненные музыкантами в ярких одеждах. Гладкая темная древесина их инструментов блестела на солнце. Море сверкало, сам город, казалось, был отлит из золота.

Когда «Букинторо» приблизился, Теоточчи уже знала, куда причалить, и Николо ловко направил лодку к нужному месту. Мне хорошо были видны старый дож и ветхие сенаторы, похожие на скелеты в своих черных мантиях и клоунских париках, украшенных тремя бантами.

Затем последовала сама церемония: дож встал, приветствие флотилии волной прокатилось над городом, дож очень медленно снял кольцо с пальца. Он высоко поднял его, так высоко, как мог, словно хотел водрузить его на солнце. Казалось, он так стоял целую вечность, пока приветствия не прекратились и тишина не перетекла с моря на берег. Полная тишина. Ни единого звука, кроме музыки моря и глухих ударов лодок одна о другую. Настал нужный момент, и дож метнул в воздух блестящее золотое кольцо, которое, описав дугу, медленно-медленно — и, клянусь, с ясно различимым всплеском! — погрузилось в море.

Тысяча пушек оповестили всех присутствующих о том, что свершилось обручение дожа с морем, призванное обеспечить безопасность и процветание города, издавна известного как La Serenissima. [71] Зазвенели колокола, заглушая выстрелы пушек, созывая всех венецианцев присоединиться к празднованию.

Мы втроем остались в море. Теоточчи запустила руку глубоко в карман своего черного платья, извлекла оттуда простое золотое колечко и куда с меньшими церемониями, но не менее торжественно насадила его на мой палец как символ моей безопасности, моего процветания.

В ту же ночь — это была звездная летняя ночь спустя семь месяцев после моего приезда — я покинула Венецию.

ГЛАВА 23Из книги Себастьяны д'Азур

«Я возвращаюсь во взбаламученный Париж»

Я путешествовала одна, служа своему искусству… В те дни я могла преодолеть любые расстояния только для того, чтобы увидеть нужную мне картину. Моя энергия в подобных поездках не знала границ. В некоторых местах я проводила месяцы, в других — недели или дни, иногда даже часы. Если я приезжала куда-то и не находила там ничего выдающегося, я тут же приказывала подать свою карету. И конечно, все это время я скучала по Теоточчи.

Мой образ действий был везде один и тот же. Оказываясь в каком-нибудь городе и наделав там шуму своим приездом, я посещала пару званых обедов, а затем исчезала. Я старалась, чтобы прозвучало мое имя, чтобы обо мне шептались во всех модных салонах. В каждом городе я нанимала молодого человека, обычно студента университета, для поручений: закупки провизии, а также красок, полотен и прочих принадлежностей живописца. А потом эти мальчики — они были еще не вполне мужчинами, когда я знакомилась с ними, — доставляли заказчикам небольшие портреты, получая с них соответствующие суммы. Щедрая оплата за необременительные услуги гарантировала их преданность и молчание. (Я допускаю, конечно, и другие приятные для обеих сторон способы поощрения верности.) Иногда меня неделями не видели в свете: я говорила всем, что слишком занята, чтобы принимать приглашения. Я была поводом для бесчисленных сожалений.

Иногда ко мне приезжали высокопоставленные особы. О, какое это удовольствие — смотреть принцу прямо в глаза и говорить ему: «Нет!» А когда его мясистые щеки покрываются румянцем гнева, а слезы разочарования уже готовы хлынуть из глаз, в то самое мгновенье , когда кажется, что ты утратила его расположение, взять свои слова обратно и воскликнуть в волнении: «О да, да! Я непременно сделаю это. Для вас, ваша светлость, я обязана это сделать». И всегда после этого следует его слегка попугать, подняв начальную цену, и за какие-то полдня закончить портрет. (Случалось, что работа над ним бывала завершена еще до начала переговоров.) «Нет, нет, — говорила я, — одного сеанса будет достаточно. Принц слишком занят, чтобы позировать мне дважды». По правде говоря, я терпеть не могла сидеть без дела и тратить на сеанс больше времени, чем необходимо, но в присутствии своих натурщиков мне приходилось нарочно замедлять темп работы.

Когда проходит по меньшей мере три дня после оговоренной даты окончания работы, я кладу на портрет последние мазки — так, чтобы он был влажным, — и сама доставляю его в городской особняк или загородное поместье заказчика, при этом наряжаюсь в перепачканную краской одежду, подвожу сурьмой глаза и стараюсь казаться слегка растрепанной. Запыхавшись, я начинаю извиняться за опоздание, а потом, получив деньги, смиренно удаляюсь, отказываясь от всякого рода приглашений на ужин, на бал или погостить до конца недели. «Mais поп[72], — говорю я, — такой-то ждет меня в эту самую минуту в моей мастерской».

Эта схема действовала безупречно! Умело дурача принца за принцем, один двор за другим, я сумела поднять свои гонорары до заоблачных высот. Раньше вельможи предлагали мне двойную или тройную цену за свой портрет. В конце концов им пришлось принять мои условия: определенная цена за поясной портрет с одной рукой, еще половину от этой суммы за обе руки. До коленей? До ступней? Изобразить клиента в какой-то заказанной им позе на фоне выбранных им предметов или ландшафтов? Это будет стоить дороже. За портрет в полный рост с минимумом дополнительных атрибутов я могла получить восемь, а то и десять тысяч ливров.

Когда я в девятнадцать лет покидала Францию, в моем башмаке было спрятано двадцать франков. За время заграничных странствий я заработала больше миллиона франков! Ни один художник Европы не заработал денег больше, чем я. За это я, конечно, подвергалась поношению со стороны своих коллег.

Ходили слухи, будто я разгуливаю по улицам европейских столиц в соболях и сапфирах. Самая любимая из услышанных мною историй — о том, как я получила (от самого министра финансов, не более и не менее) груду конфет, обернутых банкнотами, в качестве платы за портрет его любовницы sans robe. [73] Рассказывали, что сумма была так велика, что могла бы опустошить казну небольшого государства. Какая чушь! Министр послал мне всего четыре тысячи франков в коробочке стоимостью в двадцать луидоров. Более того, его любовница, очаровательная мадемуазель Б***, была вовсе не обнаженной, скорее… манера, в которой она была изображена, могла показаться эротичной. Одетая как пастушка, она позировала, раскинувшись на куске дерна, привезенного в мою студию за счет министра. Мне приходилось по возможности сокращать эти сеансы, поскольку министр настаивал на своем присутствии и, как бы это сказать… приходил в чересчур восторженное состояние, наблюдая свою возлюбленную в подобном виде. В конце концов я была уже неспособна выносить его мычание и выгнала их обоих, завершив портрет в одиночестве.

Да, то были замечательные дни, но пришло время возвращаться в Париж.

Я ехала по улицам моего города, как в прошлый раз, когда королева вызвала меня из России. Я с интересом смотрела, что изменилось, а что — хвала Всевышнему! — нет. Я была в отъезде несколько лет, но всегда, да, всегда лучшая часть моего сердца принадлежала Парижу — моему дому. И всегда верила, что можно страстно любить какое-то место, как любят мужчину или женщину, — любой истинный путешественник подтвердит вам это. Вот почему я говорю о Париже, в который вернулась, с тяжелым сердцем: это был совсем не тот Париж, любимый мною, из которого я когда-то уезжала.

Нет, Париж не утратил свой блеск, ту притягательность, что присуща или была присуща ему одному. Но, как бы ни было избито такое сравнение, я решила, что Париж можно уподобить куртизанке, чьи лучшие дни прошли, а остатки былой, подлинной красоты скрыты под грубым макияжем, но которая тем не менее цепко держится за прежние привычки. Я видела теперь эту шлюху совсем близко, в ярком свете моего многолетнего отсутствия: ее румяна нанесены слишком аккуратными мазками, ее парик из козлиного волоса криво сидит на голове и воняет прогорклым маслом. Я видела, что единственный ее подлинный драгоценный камень непрочно сидит в оправе перстня и дребезжит, когда она манит к себе своей пухлой, покрытой коричневыми пятнами рукой. Стоило моей карете завернуть за угол — и вот она передо мной, милая моему сердцу бесстыжая шлюха былых дней, щелкающая веером, хлопающая длинными ресницами, выпячивающая свою высокую грудь, чтобы добиться своего… и все вдруг сразу встает на свое место.

Я говорю, конечно, о последних днях Парижа, хотя никто из нас тогда не знал, что это конец. Пройдет еще несколько лет, и отродье доктора Гильотена зальет сточные канавы кровью, поэтому, когда оглядываешься назад, ясно видишь: то действительно были последние дни Парижа, Парижа, который я знала и любила. Моего Парижа.

То были дни, когда мадам де Жанлис и ее золовки одевались как крестьянские девушки, заставляли служанок собирать весь дневной надой молока в своих имениях и отвозили его на ослике в замок мадам. Там де Жанлис и ее «девочки» наполняли ванну и часами плавали вчетвером в молоке, поверхность которого была усеяна лепестками роз.

То были времена, когда аристократы вшивали драгоценные камни в башмаки и украшали манжеты серебряными пуговицами.

Женщины в те дни, следуя моде, платили огромные деньги за тюрбаны, подобные тем, что украшают головы турецких султанов, и чепчики как у монашенок-кармелиток. Те же самые дамы часами высиживали, пока их волосы накручивались на папильотки или завивались горячими щипцами, расчесывались гребнями, смоченными в соке крапивы, посыпались порошком из корня розы, древесной массы алоэ, красного коралла, янтаря, бобовой муки и мускуса. Затем прическа накручивалась на подушку, набитую конским волосом, украшалась цветами, фруктами, перьями и статуэтками. В результате получалось столь высокое сооружение, что даже самым аристократичным дамам приходилось стоять в своих каретах на коленях, поскольку сидеть было невозможно.

То были времена, когда придворные оспаривали друг у друга право на бесчисленные должности, а ум можно было обменять на богатство. И в самом деле: любой желающий пристроиться при дворе мог, по-видимому, рассчитывать на жалованье, поскольку должностей было много, да и денег хватало. При королевской кухне, например, состояло более двадцати виночерпиев (под началом которых было четыре подавальщика королевского вина), около шестнадцати поваров, готовивших королевское жаркое, семь человек, снимавших нагар со свечей, подававших соль и так далее, — все они получали очень недурное жалованье. Что касается королевы, то половины стоимости ее духов, счета за которые оплачивало казначейство, было бы достаточно, чтобы накормить голодающие парижские семьи.

Но это были также и времена, когда бесчисленные городские дети кормились кашей из коры каштанового дерева, иногда, но далеко не всегда приправленной солью (сколько отцов томилось в тюрьме за кражу этой самой соли?). Мужчины калечили себя, чтобы зарабатывать попрошайничеством. Каждый день на рассвете сестры приюта для найденышей обнаруживали на ступеньках дрожащих младенцев. К исходящим ревом сверткам были приложены записки с просьбой окрестить новорожденных и простить их родителей. И в провинции крестьяне голодали, тогда как феодалы скармливали немногое оставшееся зерно животным и на них же охотились. Голодающие крестьяне в отместку убивали этих зверей в охотничьих угодьях, поэтому феодалы, в свою очередь, получили законный повод карать крестьян и даже лишать их жизни.

Когда еще прежде немногие имели столь много, а многие — столь мало?

Тем временем король проводил дни на охоте или изобретал все более и более хитроумные замки в компании своего кузнеца. Королева же занимала себя, предаваясь всякого рода излишествам в кругу своих друзей и шведского любовника Ферсена.

Газетчики начинали поигрывать вновь обретенными мускулами. А политизированная часть горожан создавала клубы — якобинцев, кордельеров, минимов, Общества бедняков, Братского общества патриотов обоих полов. Плохие люди почитались, хорошие подвергались неправедным гонениям.

Город насквозь пропах зловонием приближающейся катастрофы и напоминал старую шлюху, задирающую юбки, предлагая себя всякому встречному.

И вот я вернулась в этот Париж, я — портретистка, знаменитая на всю Европу, богатая благодаря своему ип metier de luxe. [74] К какому сословию я относилась? Ни к какому. Бедные меня ненавидели, привилегированные классы, я чувствовала, скоро начнут вызывать у меня тошноту. Где было мое место? Нигде. Если бы мне хватило ума, если бы я знала , я, возможно, осталась бы на чужбине, храня верность мечте о доме, как и подобает изгнаннику, но никогда не пытаясь ее осуществить.

Но действительно ли я была так подавлена, так печальна, когда вернулась? Нет. Время искажает, корежит картину прошлого, сдвигает все с места. Мне стыдно признаться, но те несколько лет, что предшествовали революции, я цеплялась за старый Париж, за ту douceur de vie[75], что знала когда-то.

Я была красива, богата, талантлива, знаменита и свободна. Разве для того я, покинув Париж никем , сделала себе имя за границей, чтобы вернуться в эту мерзость? Ну нет ! Я не откажу себе в удовольствии настаивать на существовании старого Парижа, не желая принимать этот обреченный, умирающий Париж. Я могу переступить через бедных на пути в лучшие салоны города. В конце концов, я ведь колдунья!

Сразу же по приезде в Париж я дала знать о своем появлении. Обнаружила, что о муже моем, к счастью, быстро забыли. Послала весточку в различные академии, членом которых состояла. Сообщила королеве новости о наших общих друзьях, получив в ответ заказ вновь писать портреты… королевских детей.

Обзавелась я и недвижимым имуществом: купила два дома. Один выходил фасадом на рю Г***-Ш***, другой — на рю К***. Между ними простирался обширный сад. Дома были снабжены всем необходимым. Внутреннее их убранство было выполнено под руководством Розы Бертен, королевской портнихи, в распоряжении которой были великолепные шелка, атлас, камчатная ткань. Обои и мебель изготовлялись в лучших мастерских.

Поселилась я на рю К***. В доме же напротив решила устроить музыкальный салон и свою мастерскую, верхние этажи предназначались для размещения гостей. Там же я скопила большой запас вин, которые распродавали партиями задешево на аукционах лучшие винные погреба Парижа — свидетельство приближающейся паники среди буржуа.

В саду между двумя моими домами я в буквальном смысле этого слова культивировала свою любовь к розам.

Окончательно обосновавшись, я воспользовалась советом своей приятельницы и согласилась, в ознаменование моего возвращения в свет, выступить в роли устроительницы концерта не слишком одаренного (как оказалось) скрипача. Конечно, я вошла в переполненный зал последней. Все обернулись, чтобы поприветствовать меня. Наступила абсолютная тишина, как перед заключительной нотой в арии, а затем — взрыв аплодисментов: все встали и раскланялись со мной. Я ответила тем же.

Когда я шла к своему месту в первом ряду, меня сопровождали овации, продолжавшиеся несколько минут. Музыкант ударил смычком по струнам, дамы захлопали веерами, господа стукнули тросточками по паркету. Нет нужды говорить, что я не очень-то и спешила занять свое место. Я выросла на улице, путешествовала и вот вернулась, и теперь меня приветствует, мне поклоняется le tout Paris. [76] Да, я была счастлива, как последняя дура. Тогда этот день казался мне высшей точкой моего подъема. Теперь я думаю иначе.

В припадке расточительности я купила также загородный дом в Шайо, куда уезжала по субботам, возвращаясь в понедельник днем. Да, Париж. Именно там вскоре после моего «дебюта» состоялся (о чем я впоследствии долго и горько жалела) «греческий ужин».

ГЛАВА 24Греческий ужин. Часть I

Проведя некоторое время в Ле-Ренси, где я писала щедро оплаченный портрет королевской племянницы, одной из многочисленных принцесс, в полный рост, я вернулась домой. Там меня ждало письмо от Теоточчи.

Много воды утекло со времени моего пребывания в Венеции, но я часто с тоской вспоминала о днях, проведенных там. Я познала свою природу, но это мало изменило мою жизнь. Я была, в общем, такой же, как всегда, только теперь существовало слово «колдунья», объяснявшее разницу между мной и всеми остальными. Плохо это или хорошо, но я наконец определила, кто я есть на самом деле. И все же меня нельзя было увидеть ночью в своей мастерской хлопочущей над медным котлом, разрезающей на кусочки сердце колибри или вырывающей глаза у тритонов. Я редко пускала в ход свои чары. Действительно, время от времени случались приступы непрошеного ясновидения, но вряд ли стоит об этом рассказывать. Что касается моих «талантов», я теперь ценила только те из них, которые имели отношение к живописи. Результаты моего труда после возвращения в Париж были впечатляющими, и это несмотря на весьма бурную светскую жизнь.

Какая волнующая новость: Теоточчи приезжает в Париж! Это было главным в ее письме всего из трех строчек.

Спустя неделю я получила от Теоточчи еще два пакета. Первый был не совсем обычным: он содержал длинное зашифрованное письмо. Во второй были вложены популярный роман семидесятых годов «Поль и Виржини» [77] и код к шифру, а также письмо, где я нашла лишь список цифр, соответствующих сперва страницам романа, затем строчкам и, наконец, словам. У меня ушел не один день на то, чтобы понять смысл письма Теоточчи. Я восстанавливала слово за словом, заполняя пробелы своими догадками. Только прочитав письмо целиком, я перестала проклинать свою сестру на чем свет стоит, потому что поняла, почему она прибегла к такому способу завуалировать его содержание.

В письме были имена и адреса одиннадцати колдуний. Мне предстояло написать им всем, используя тот же шифр, и пригласить их в мой дом.

Согласно письму Теоточчи, каждая новая ведьма должна в течение нескольких лет после обнаружения своей природы пригласить в гости свою мистическую сестру, впервые открывшую ей ее сущность, а также одиннадцать других ведьм по своему выбору, исходя из географической близости, общих интересов или привязанностей. Новая ведьма созывает к себе своих сестер не более чем на день-полтора.

Теоточчи писала, что все одиннадцать сестер (с адресами от Парижа до Анже и Бреста, от Оверни до Камбре, Корсики и Неаполя) будут иметь экземпляры «Поля и Виржини». Мне только нужно написать короткое письмо с сообщением, что Теоточчи — моя мистическая сестра, потом написать одиннадцать шифрованных копий письма и, наконец, сжечь нешифрованный оригинал. Я должна разослать приглашения и продумать церемонию приема гостей. Нет, нет, — тут нужно сказать, что Теоточчи ни разу не назвала этот шабаш ведьм «приемом гостей». Единственное, о чем она сообщила в письме, что цель этого сборища троякая: отблагодарить мою мистическую сестру, познакомиться со своим шабашем и, самое главное, обрести знания. Это я полагала, что будет вечеринка… Ничего подобного.

Теоточчи назначила дату шабаша в своем письме: канун Дня Всех Святых — 31 октября 1788 года.

Когда я наконец разгадала содержание письма Теоточчи, сочинила собственное письмо, зашифровала его и разослала одиннадцать копий, была уже середина сентября. В моем распоряжении оставалось немногим больше месяца! И я про себя решила, что это будет всем шабашам шабаш! (Какая же я была дура !) Я хотела, чтобы мой прием был столь же грандиозен, как любой парижский званый вечер, как какой-нибудь легендарный шабаш эпохи костров инквизиции.

Необходимо было все обдумать не откладывая в долгий ящик. Конечно, я не могла довериться слугам. Что же делать? Мне доводилось принимать у себя глав государств, королей и королев, первоклассных художников, но, конечно, если ты открываешь двери своего дома шабашу ведьм, действуют совсем другие правила. Шабаш ведьм… До сих пор я была знакома только с Теоточчи, а теперь мне предстояло повстречаться еще с одиннадцатью ведьмами.

Недели шли, а у меня по-прежнему не было плана. Проснувшись однажды ночью в начале октября, я обнаружила, что мои голубые шелковые простыни пропитались потом. Я послала за Нарсиссом, своим другом, непременным участником самых роскошных званых обедов, считавшимся в кругах элиты своеобразным талисманом.

Нарсисс, конечно, явился без лишних слов. Милый, темнокожий, миниатюрный Нарсисс…

Давным-давно некий путешественник, возвратившийся из Африки и всячески стремившийся снискать расположение голландской королевы, подарил ей чернокожего младенца, подобранного на сенегальском пляже, словно это была раковина. Этот ребенок был дедушкой Нарсисса. В детстве, да и позже, когда стал взрослым, он странствовал от одного двора к другому с королевой и, не будучи ровней королевским особам, был по своему общественному положению выше всех остальных. Его единственной обязанностью было радовать взор королевы. Его научили читать, и он читал хорошо, став королевским lecteur[78], известным своей необычностью и изяществом, а также чрезвычайно глубоким голосом, плохо сочетавшимся с его телосложением. (Говорили, что королева заставляла этого низкорослого человека стоять рядом с ней на государственных церемониях, так что она могла держать свою украшенную драгоценными перстнями руку на его покрытой тюрбаном голове.) Дед Нарсисса жил и умер при дворе королевства Нидерландов, оставив своим наследникам странную печать, сильно стершуюся за годы, прошедшие после его смерти. Нарсисс, давно покинувший голландский двор, не знал, завещал ли дед им какой-то титул или королевскую пенсию.

Нарсисс был поэтом по призванию, по крайней мере он так говорил. На самом деле он много читал и мало писал: это были, как правило, скучные, короткие, наспех набросанные заметки о его возлюбленных. Будучи полностью зависим от расположения к нему своих любовниц, он ублажал их лестью и, хотя не имел собственных денег, ни в чем не нуждался. Да, жил он безбедно: имел превосходный экипаж, пользовался известностью, его услуг — услуг любого рода — домогались.

— Надо полагать, топ vieux[79], — заметила я, когда он явился, несколько рассерженный, — тебя не в первый раз вызывают в чью-то гостиную посреди ночи?

— Нет, конечно, но всегда для этого были куда более веские причины, чем нервозность перед устроением званого вечера. — Сказав это, Нарсисс извлек две бутылки великолепного красного вина, по его словам, из погребов мадам Н***, а из жилетного кармана — собственный штопор. — Видите ли, моя дорогая, существуют инструменты, помимо собственных, которые светский человек должен носить с собой, — сказал он, откупоривая обе бутылки. — А теперь заклинаю вас, именем Бога распятого, скажите, что вас так беспокоит?

В ту ночь я рассказала Нарсиссу все, что могла, о своем затруднительном положении, пока он мерил шагами комнату. Он хмыкал, чесал свой щетинистый подбородок, вытирал покрытый морщинами лоб розовым шелковым платком, — короче говоря, лез вон из кожи , чтобы помочь мне. Затем он снял жилет, швырнул его в изножье моей кровати, где зеленая и золотая парча светилась в отблесках камина, подобно рыбьей чешуе, и спросил, почему меня так беспокоит этот званый вечер: мне ведь приходилось бывать хозяйкой множества подобных обедов. Я солгала, сказав, что всякий раз так же волнуюсь, поскольку каждый из моих ужинов должен являть собой совершенство (а так оно и было), и он оставил эту тему, сев наконец и обратившись к списку гостей. Взмахом руки я дала знать, что не желаю обсуждать это: «Каждая хозяйка знает, что список приглашенных имеет второстепенное значение, топ petit homme ». [80]

В ту долгую ночь мы с моим компаньоном выдвигали и отклоняли одну идею за другой. В итоге я впала в отчаяние.

Было далеко за полночь, наверно часа два-три, когда мы с Нарсиссом расположились на светло-золотистом плюшевом диване, поскольку постель была усеяна остатками позднего ужина: очистками от яблок, корками сыра, виноградными косточками, наполовину заполнившими маленькую китайскую вазочку, черными оливками. Там же лежали две пустые винные бутылки.

Бледная опаловая луна выскользнула из-за гряды облаков, ее свет был даже ярче света канделябров и камина.

— Спать, — сказала я, — Мне нужно поспать. — Я откинулась на спину, погрузившись в груду подушек. — Прочитай стихотворение, убаюкай меня. — За это я получила щипок.

Нарсисс вытащил из кармана копию «Анахарсиса», и, хотя я уже была в полусне, когда мой друг добрался до того места стихотворения, где описывается греческий ужин и где речь идет о приготовлении соусов, я подскочила, воскликнув:

— Voila! C'est ca![81]

— Послушай, женщина, — спросил удивленный Нарсисс, — что это на тебя нашло?

— Продолжай! — приказала я. — Читай!

И он продолжил чтение, так и не поняв причины моего волнения. Я взяла с ночного столика перо, бумагу, чернила и начала быстро писать.

— Еще раз, — попросила я, когда он дочитал интересующий меня отрывок. — Пожалуйста, повтори! — И он повиновался. Сущий ангел, такой уступчивый! Он, наверно, подумал, что я сошла с ума, пока я не успокоилась и не объяснила ему мой план, который, конечно, состоял в том, чтобы провести шабаш как греческий ужин.

Не прошло и часа, как были продуманы все подробности.

Я размышляла, как мои гостьи воспримут идею афинского вечера, эллинистического чествования нашего союза сестер. Мне казалось, что чего-то менее грандиозного будет недостаточно. Какое я сделаю из этого представление!

За те дни, что последовали за посетившим меня в ту ночь вдохновением, я обошла множество рынков и наконец нашла тринадцать подходящих к случаю простых стульев, которые расставила вокруг стола — семь против шести. За стульями я расположила высокие ширмы, натянув белую ткань в промежутках между ними (такое можно увидеть на картинах Пуссена). Я сплела тринадцать лавровых венков. У соседа, графа де П***, была великолепная коллекция этрусской керамики; я убедила его одолжить мне чашки и вазы, которые расставила на длинном столе из красного дерева. Всю эту сцену освещала висячая лампа.

Я убрала все лишнее с кухни, чтобы всецело отдаться приготовлению соусов. И они были само совершенство: один — для дичи, один — для рыбы, а самый изысканный — для угрей, которых клятвенно обещал привезти мой поставщик рыбы.

Потом я позаботилась о музыке. Я переделала старую гитару в позолоченную лиру. Нарсисс предложил «Бога Пафоса» Глюка. (Но кто исполнит это произведение? Для любого другого вечера я без труда могла бы отыскать прекрасных музыкантов.) Нарсисс помогал мне продумать распорядок приема гостей, и это создавало трудности: я все время помнила, что ему нельзя присутствовать.

Двадцать девятого октября я вызвала Нарсисса к себе.

— Дорогой, — лгала я, сжимая его в своих объятиях, — произошло нечто такое, что я должна была предвидеть, но не сумела. Ты должен помочь мне! Ты должен! — Я рассказала ему, что выполнила заказ некоей миссис Джеймсон из Лондона еще несколько месяцев назад, однако, закончив портрет, забыла организовать его доставку. — И вот теперь ее заново отделанный дом в Лондоне готов принять гостей, но на званом вечере предполагалось впервые показать портрет хозяйки! Эта леди, — поведала я Нарсиссу, — связанная тайными узами с принцем Уэльским, проявила всяческое терпение, но если портрет не будет висеть в ее доме к первому ноября, я буду разорена! Моя репутация среди английской знати будет безнадежно испорчена! — Затем я извлекла туго свернутое, запечатанное полотно (в действительности это был сделанный на скорую руку эскиз к портрету Скавронской) и стала просить, умолять Нарсисса доставить его по назначению.

На следующий же день Нарсисс отбыл в Лондон. Я дала ему достаточно денег, чтобы прожить по ту сторону Ла-Манша месяц или более. Еще раньше я отправила письмо своему лондонскому агенту, услугами которого пользовалась в прошлом, сообщив, что тридцатого числа прибудет из Парижа мой посыльный с портретом, который по не обязательной для объяснения причине пришлось тайно вывезти из Франции. Я просила его держать портрет у себя (и он хранится там до сих пор). Так или иначе, это был весьма дорогостоящий отвлекающий маневр.

И вот наконец настал последний день октября. Все было готово. Я закончила стряпню и сама накрыла на стол. Сказав своим слугам, что готовлюсь писать большой групповой портрет под названием «Первый ужин» и не нуждаюсь в их помощи, я выплатила им недельное жалованье и отпустила.

Когда назначенный час приблизился, я перелила из бутылок в графины вино с ароматом кипариса, на которое немало потратилась, напекла медовых кексов с начинкой из коринфского изюма, продумала все детали сервировки, выставив на стол самый лучший фарфор и хрусталь. Я зажгла тонкие свечи из пчелиного воска, потом оделась к ужину, чувствуя, как из недр желудка подкатывает тошнота. Увидеть снова мою возлюбленную Теоточчи! Познакомиться с другими сестрами, от которых я узнаю — наконец-то! — так много… Да, после этой ночи моя жизнь уже никогда не будет прежней.

Когда пробил назначенный час, раздался стук в дверь. Я пошла открывать в моем псевдоафинском наряде с лавровым венком, водруженным поверх высоко уложенных волос, и сразу же почувствовала себя идиоткой. Теоточчи осмотрела меня с головы до ног, подняв одну бровь дугой, на ее губах появилась легкая улыбка. Наконец сказала без всякого выражения: «О да…» — и проскользнула мимо меня в дом.

Я была ошеломлена, увидев рядом с ней Николо, поскольку считала, что в шабашах участвуют исключительно женщины. Об этом я и сказала Теоточчи.

— Ах, он… — сказала она, выталкивая вперед моего красивого друга, — он здесь, чтобы… заполнить пустоту.

Николо (он почему-то стал другим, не таким, каким я его знала в Венеции) спрятался за спину своей госпожи, так что была видна лишь одна нога в черном и высокий сапог, забрызганный грязью. Он старался не встречаться со мной взглядом, пугливо отвернулся, когда я сделала движение, чтобы его обнять.

— Без всякого сомнения, — сказала я, — после того, что мы испытали вместе, твоя застенчивость едва ли выглядит уместной.

Только тогда он поднял глаза, посмотрел на меня, и тут я поняла, что им движет не застенчивость, а стыд. Вначале я этого не заметила, потому что искала в его глазах улыбку, которой они всегда светились раньше. Но когда Теоточчи отступила в сторону и свет упал на Николо, я увидела, что его глаза обрели цвет очень бледного топаза, цвет необычный для присущего человеческому глазу радужного спектра.

— Mais поп! — воскликнула я не слишком деликатно: я была потрясена, но не почувствовала антипатии; этот цвет, казалось, лишь смягчил выражение его темных прекрасных глаз. Наконец я смогла задать вопрос: — Но что случилось с твоими?..

— Выйди вон! — приказала Теоточчи мальчику, который повиновался ей с какой-то тупой покорностью, чего я не замечала в нем, когда жила в Венеции. — Приготовься к встрече с фрейлиной, — сказала Теоточчи. Николо кивнул: по-видимому, даже он знал больше, чем я, о том, что произойдет этой ночью.

Когда мальчик вышел (мы видели, как в соседней комнате он снял свой камзол с низкой талией, закатал обшлага блузы и со спартанским пылом принялся проделывать гимнастические упражнения), я спросила свою мистическую сестру, что она с ним сделала. Была ли я рассержена? Возможно, хотела защитить его, потому что продолжала считать Нико мальчиком, хотя он был всего несколькими годами моложе меня.

— А, это… — сказала Теоточчи, улыбаясь. — Он и не догадывается, просто потому что я продолжаю лгать ему, но все можно вернуть в прежнее состояние. Не правда ли он приятен, этот оттенок созревшей пшеницы?

— Но… но почему?

— Не так давно ему пришла в голову мысль о независимости, и я не смогла, просто не смогла ее вынести. — Я терпеливо ждала, что будет дальше. — Иногда, моя дорогая, следует напоминать нашим слугам, что мы сделали их… непригодными для иного, большого мира. Он видит эти глаза в зеркале и понимает, что он мой.

Она не сказала того, что я знала: она любила его.

— Но как тебе удалось это сделать?

— Не твое дело, — ответила Теоточчи. — Сегодня ночью ты получишь хороший урок и узнаешь достаточно, чтобы занять себя на долгое-долгое время. Не бойся: у тебя будет возможность восхищаться своим Нико. А теперь, — сказала она, оглядываясь вокруг и криво улыбаясь при виде моего домашнего убранства, избытка позолоты, резного дерева и мрамора, — а теперь можешь ли ты дать гарантию, что мы будем одни, что нас никто не потревожит, что нас не обнаружат в твоем дворце?

Но прежде чем я смогла ответить, Теоточчи обернулась, распахнула входную дверь и подала сигнал — то ли свистнула, то ли взмахнула рукой — и…

И мимо меня прошествовала гуськом вереница самых странных, каких только можно себе вообразить, женщин. Одни носили богатые украшения, другие были одеты в лохмотья и дурно пахли. Одну из них, как мне показалось, я узнала. Я услышала, как говорят на нескольких языках. Ни одна, ни единая из них не сказала мне ни слова приветствия. Некоторые отметили мою одежду ухмылками и удивленно поднятыми бровями. Они прошли через вестибюль, через столовую (ни одна, казалось, не обратила внимания на прекрасно сервированный стол) в большую гостиную и, наконец, через двойные двери — в сад.

Все еще стоя, ошарашенная, у входа, я услышала, как хлопнули стеклянные двери. Тишина, внезапная абсолютная тишина поразила меня, как удар. Я прошла в гостиную и увидела всю компанию собравшейся в саду. Они образовали просторный круг с Теоточчи в центре и стояли, взявшись за руки. Теоточчи говорила, я не слышала что, но видела, что говорит именно она. Через толстое стекло я наблюдала, как круг внезапно распался и ведьмы разлетелись, будто дробинки, по залитому лунным светом саду.

Никогда раньше я не чувствовала себя такой одинокой, потому что никогда до этого так сильно не надеялась, что придет конец моему одиночеству.

Помню, что испытывала благодарность к этому одетому в лохмотья сборищу за то, что они явились в мой дом под покровом темноты и их не было видно с улицы, во всяком случае, я на это надеялась: ведь если мне не суждено жить среди них (а я уже знала, что это так), я, по крайней мере, смогу вернуться незапятнанной в приличное общество.

Признаюсь, что всерьез подумывала о том, чтобы уйти из собственного дома. Но вместо этого прошла мимо своего прекрасно сервированного стола (вид лавровых венков, привязанных белыми ленточками к спинкам стульев, вызвал у меня горестные чувства) в сад.

Сад занимал обширное пространство между двумя моими домами. Там произрастали бесчисленные растения, цветущие кустарники и деревья, по границам участка были высажены кусты самшита. Я занималась только розами, в остальном полагаясь на своих садовников.

Выйдя на дорожку, вымощенную плитняком, я не увидела никого, кроме Теоточчи. Она сидела как раз передо мной на каменной скамейке. А где же остальные?

— О, — сказала Теоточчи с извиняющимися нотками в голосе, — они здесь осматриваются.

Она подвинулась на край скамейки. Подойдя к ней, я заметила движение в глубине сада и с трудом удержалась от возмущенного восклицания. Одиннадцать женщин, неважно, ведьмы они или нет, бесцельно бродящие по моему саду? Мне это совсем не понравилось.

— Есть вещи, которые тебе понадобятся, — сказала Теоточчи, когда я села рядом с ней, — понадобятся, чтобы заниматься нашим ремеслом. Они просто смотрят, что у тебя уже есть, а что еще нужно. — Одна из ведьм позволила себе зажечь светильники, стоявшие на уровне пояса на подставках из кованого железа и покрытые стеклянными колпаками. Дорожки теперь были освещены, и я увидела, как по ним крадутся еще несколько моих «гостей», некоторые на четвереньках. Я встала, кипя от негодования. Ну, это уже слишком! — Полно, полно, — сказала Теоточчи, поглаживая холодную поверхность камня. — Сядь.

Я тяжело опустилась на скамью, словно в легких совсем не осталось воздуха, ощущая, как давит в шее и плечах. Сидеть прямо было невозможно. Руки лежали на коленях ладонями вверх. Я чувствовала себя сухой и безжизненной, как дерево, пережившее пожар. Казалось, я развалюсь на части, если меня тронут. Развалюсь или разрыдаюсь.

— Наверно, я ввела тебя в заблуждение относительно цели этого вечера?

Я посмотрела на Теоточчи и внезапно выпалила:

— Но в твоей книге ничего не говорится о шабаше. Я не знала, что делать, чего ожидать. Я думала…

— Знаю, знаю, дорогая. — Она положила мою голову к себе на плечо. — В книгах не может быть написано обо всем.

Она встала. Ее черные одежды слились с тенями, лунный свет упал на ее лицо, шею и руки, отчего они стали белее снега. Как всегда красивая, она, казалось, плыла в водоеме глубокой ночи.

— Это моя вина, — сказала она. — Я должна была…

— Нет, — прервала я ее. — Что сделано, то сделано. Пусть все будет так, как есть.

— Но на тебя обрушилось столько хлопот! — Она кивнула в сторону дома. — Зная твою склонность к излишествам , мне следовало…

— Arrete[82], — сказала я. Мы рассмеялись, я поднялась со скамьи и встала рядом с ней. Вокруг нас копошились сестры. — Довольно упреков.

И тут в наш разговор вмешалась необычайно высокая сестра, высунувшая голову из-за куста. Переведя дыхание, она скептически заявила:

— Но здесь нигде нет ни веточки рябины. Ни единого кустика!

Промолвив это, она вновь нырнула в заросли. Я рассмеялась. Теоточчи пожурила меня, но я просто не могла сдержаться.

— Хоть плачь, хоть смейся, — заметила я, добавив: — Скажи, та в черном, что приехала с тобой и Нико… Мне кажется, что я ее где-то уже видела. Возможно…

Я замолкла на полуслове, потому что меня отвлекла та же долговязая ведьма: она быстро приближалась к нам по дорожке. В бледно-желтом платье, на две головы выше меня, с развевающимися за спиной длинными волосами, она очень напоминала жирафа, скачущего по африканской степи. Ее взгляд был устремлен на меня. Когда уже казалось, что она вот-вот через меня перепрыгнет, она внезапно остановилась и, приблизив свое лицо к моему, спросила:

— Не правда ли, дорогая, у тебя есть одна-две рябины?

Я ответила, что рябин у меня нет, но, если понадобится, я могла бы посадить пару таких деревьев.

— Понадобится, дорогая! Обязательно понадобится! — Ведьма посмотрела на меня сверху вниз. Ее глаза разделял такой большой и искривленный нос, что казалось, она могла видеть меня одновременно только одним глазом; и действительно, она наклоняла голову во все стороны, разглядывая меня. Отступив наконец назад, чтобы лучше оценить мой наряд, она повернулась к Теоточчи и спросила: — Чего это она так вырядилась? Разве шабаш — ип bal masque[83]?

Теоточчи не ответила, но зато представила ее мне:

— Себастьяна, это Клеофида из Камбре.

Ни я, ни высокая ведьма не проронили ни слова. Мы стояли, уставившись друг на друга, напрягшись, словно кошки, повстречавшиеся на улице. Когда она наконец протянула мне руку (ничем не украшенные пальцы, похожие на ветки, покрытые красным лаком ногти, заостренные на концах), она показалась мне невероятно длинной. В руке ведьмы не было теплоты: когда я взяла ее, мне почудилось, что я пожимаю голую кость. Разжав свой рот, который до этого был плотно закрыт, как кошелек скряги, она произнесла без всякого выражения:

— Очень приятно. — И добавила: — Никогда не встречала ведьмы, у которой не было бы одной-двух рябин.

Теоточчи немного поддразнила Клеофиду, громко спросив, не слишком ли та любит рябину, чрезмерно доверяясь ее силе. Она вытянула руку и дотронулась пальцем до длинного ожерелья, свитого из рябиновых ягод цвета темного вина, висящего на шее Клеофиды.

— Вовсе нет, — хмыкнула Клеофида, нежно прикасаясь к ягодам, словно это были розы, а не рябина. — Эти рябиновые ягоды мне хорошо послужили. — Затем повернулась к моей мистической сестре и спросила, положив свободную руку на свое костлявое бедро: — Не хочешь ли ты сказать, что этой ведьме не нужна рябина?

— Я вовсе не это имела в виду, дорогая Клеофида, — ответила Теоточчи.

— Ты меня успокоила.

Она замолчала, и я ожидала, что ведьма сейчас повернется и уйдет своей легкой походкой в сад. Вместо этого она, к моему удивлению, сняла одну нитку ягод и подняла вверх. Инстинктивно я немного подалась вперед, Клеофида приблизилась, и я почувствовала нитку рябины на своих плечах. И все же мне не понравилась эта ведьма: ее поучающая манера говорить вряд ли могла помочь ей завоевать мое расположение.

Она рассказала, что в течение многих веков верующие всей Европы вешали кресты из рябиновых веток на двери домов, конюшен, хлевов и свинарников, чтобы отводить чары ведьм.

— Пользы от этого было мало, — сказала Клеофида, — но все же некоторые кресты имели силу: они были сделаны из веток дерева, которого никогда не видел тот, кто их изготавливал. Такой крест был, возможно, один на тысячу.

Хотела бы я знать, что она понимала под этим «имели силу»? Умирала ли ведьма, переступившая порог дома, украшенного таким крестом, корчась в ужасных судорогах? Я не спросила, потому что внимание мое все время отвлекали другие сестры, рыскающие в саду; некоторые из них куда-то несли вырванные из земли корни растений. Повсюду слышался треск ломающихся веток. Я даже различала щелканье ножниц. И я замерзла: ночь была звездная, ясная, бодрящая, а на мне был только афинский костюм (лавровый венок я засунула подальше в кусты, когда никто этого не видел).

— Извините, — сказала я, прервав Клеофиду, — мне нужно пройти внутрь, чтобы посмотреть…

Но я не успела сделать и шагу к дому, как эта Клеофида прыгнула на меня, крепко вцепилась в мое плечо — чересчур крепко — и с шипением произнесла:

— Иди, если хочешь, сестра. Но запомни: посади рябину только по одной и единственной причине — чтобы держать не обретших покоя мертвых на расстоянии.

Она резко сняла руку с моего плеча. Казалось, она была способна ударить меня. Я вновь направилась к дому, жалко лепеча:

— …Мои соусы… они подгорят… и я… — но замолчала, когда Клеофида заговорила вновь:

— Будешь искать рябину, чтобы вырыть ее и посадить, — загляни в церковный двор, там всегда бывает рябина. — Она теперь подошла ко мне близко, еще ближе, пока я не почувствовала жар ее дыхания, и добавила шепотом: — Она растет рядом с тисом: умные люди знают, что их нужно сажать рядом. — Сказав это, она выпрямилась и широко улыбнулась. Ее манера вести себя внезапно необъяснимо изменилась. Дотронувшись пальцем до нитки ягод, висевшей теперь у меня на шее, она добавила: — И к тому же рябина красива! — Затем развернулась в вихре желтого шелка, издала переливчатый смешок и ускакала прочь.

Мне и раньше было зябко, теперь я совсем закоченела. Я стояла дрожа (Клеофида меня испугала), размышляя, как бы улизнуть из сада, прежде чем еще одна сестра захочет меня «поприветствовать»… Но не смогла этого сделать.

Следующую ведьму звали Зели. Приземистая и толстая, она была одета во все черное и подлетела ко мне по дорожке, как каменная глыба, катящаяся через мой сад. Когда же Зели заговорила, ее слова сопровождались свистом: у нее было немного зубов, а оставшиеся… как бы это сказать… располагались крайне неудачно — между двух верхних зубов была щербинка, через которую проскальзывал ее язык, когда она говорила. А тараторила она быстро, и из-за этого свиста было трудно понять что, но, кажется, с южным выговором. Язык был вполне понятный, но явно южнофранцузский диалект, ритмичный, прыгающий. Я говорю об этой ведьме без всякого пренебрежения: она, по сути дела, первой из сестер проявила какие-то признаки благовоспитанности. Зели привезла подарок, который вручила мне с такими примерно словами:

— Сестра, я счастлива, я рада / орех увидеть — украшенье сада! — Она нашла это забавным: — Не правда ли, звучит как заклинание? — И безудержно расхохоталась с хрипом и свистом, ее грудь в черном одеянии вздымалась от смеха.

Я сказала, что да, у меня в саду, кажется, есть несколько ореховых деревьев.

— Ореховое дерево — это хорошо, — сказала она.

Я ответила, что да, я тоже так считаю.

И тогда Зели извлекла из складок своего платья ореховую трость, изящную, с искусной резьбой. Ее лицо стало серьезным — мгновением раньше казалось, что те же самые черты заплыли жиром.

— Это кадуцей, — сказала она, вручая мне трость, — вроде того, что Аполлон подарил Меркурию, символ просвещенного духа.

Просвещенного? Уж этого про меня никак нельзя было сказать. Тем не менее я взяла у нее трость, оказавшуюся непостижимо легкой. Резьба создавала впечатление, будто это две трости, сплетенные вместе; по всей ее длине ползла змея, поэтому казалось… как бы точнее выразиться… что она живая , и я едва не выпустила ее из рук. Однако сумела удержать, в то время как Зели рассказывала мне, что Плиний использовал жезл из орехового дерева для прорицаний. Такой же посох был и у Моисея (Адам взял его из Эдема), именно с помощью этого жезла Моисей и Аарон наслали чуму на Египет.

— Как видишь, — заметила Зели, — это весьма могущественное орудие, если оно в правильных руках.

— Мои руки можно назвать правильными? — спросила я.

— Пока нет, моя милая, — просвистела она, — пока нет. — И с хихиканьем удалилась.

Некоторое время это еще продолжалось и дальше. Сестры появлялись из тени и показывали мне то, что обнаружили в моем саду, или говорили, что там отсутствует.

Ореховое дерево у меня было. Но помимо рябины мне, по всей видимости, следовало посадить также ясень, осину, бузину, остролист, дуб, боярышник и лавр. Боярышник — чтобы защитить мой дом от молнии, остролист — чтобы использовать при ворожбе, бузину — для амулетов и чтобы делать вино из ее ягод, осину — чтобы класть поверх могил с «не нашедшими успокоения» мертвецами. И так далее.

Должна признать: я мало понимала из того, что мне говорили, когда мимо проходила вереница самых странных, каких только можно себе представить, гостей. Наконец, насквозь продрогнув, будучи не в состоянии находиться в саду ни мгновением дольше, я сказала очередной ведьме:

— Все эти разговоры о деревьях, кустах и ягодах, конечно, хороши, но их следует продолжить в доме, у огня.

И ушла. Довольно неучтиво, наверно, было оставлять свою soror mystica и других сестер в тени сада. Но ни одна из них толком не представилась, большинство явилось без подарков, а испытанного мной волнения не заметил никто, кроме Теоточчи… Ну и черт с ними, думала я. Пусть себе ползают по саду до самого рассвета. Я действительно их проклинала, всю эту шайку сук, порождение ада!

Мои соусы давным-давно свернулись или сгорели, я села у камина, вороша угли в надежде оживить угасающий огонь.

Ведьмы одна за другой входили в дом с Теоточчи во главе процессии.

Она подошла к очагу.

— Соберись с силами, — прошептала она, — возьми себя в руки, дорогая. Сестры приехали сюда ради тебя, подвергая себя большому риску… Такие сборища очень опасны.

Ее ладонь лежала на моем плече, и я накрыла ее своей ладонью. Я хотела сказать так много: о том, что думала, будто к концу этой ночи ход моей жизни будет определен, мое место в мире обретено. Что я узнаю, что значит быть той, кто я есть, и кто я на самом деле… Вместо этого я стояла, нелепо вопрошая присутствующих:

— Мы будем кушать?

Но Теоточчи велела мне сесть.

— Обо всем уже позаботились, — сказала она.

Чувствуя, что меня мутит, я обернулась и увидела, как несколько сестер разрушают столь тщательно выстроенные мною декорации. Складывают ширмы, пробуют пирожные, швыряя их, недоеденными, обратно на блюдо, пьют вино большими глотками, словно это вода. Две одинаковые вазы эпохи Мин разбились на мелкие кусочки, после того как к подставке, на которой они стояли, прислонилась широкозадая ведьма. Она даже не извинилась — лишь отбросила в сторону зеленоватые, цвета морской воды, черепки своей обутой в сандалию ногой. «Бисер перед свиньями», — шепнула Теоточчи, улыбаясь. Другие ведьмы скатали мои коврики, сдвинули мебель в гостиной к стене, расставили тринадцать стульев в круг у камина. Одна из сестер принялась бросать в огонь лавровые венки — «чтобы наполнить ароматом воздух», — а белую ленту, которой я привязывала венки к стульям, засунула в карман своей хламиды.

Пусть все будет как будет, думала я. По крайней мере, ночь обретала определенные формы, шабаш вот-вот должен был начаться, а чем раньше он начнется, тем раньше и кончится.

Мы расселись на стульях, и Теоточчи объяснила мне мои обязанности как устроителя: я должна была слушать, учиться и по возможности записывать все, что происходит.

ГЛАВА 25Греческий ужин. Часть II

Выписка из «Отчета об Эсбате (Шабаше )1788 года, включенного в Фармакопею ведьм, с приложением Руководства по надлежащему и правильному употреблению заклинаний».

Сестры образовали круг. Я сижу рядом с очагом, наслаждаюсь его теплом и веду записи при свете горящего в нем огня, потому что в зале темно. Сижу, как мне было велено, а велели мне сидеть тихо, не выпускать из рук данную мне «Книгу», слушать, записывать и, как довольно загадочно сказала мне Теоточчи, «набираться знаний, чтобы не погибнуть». Вот в центр круга вышла очень высокая ведьма и начала говорить. (То не Клеофида, которую я прежде видела в саду, а другая, более стройная и не столь высокая.) У нее коротко остриженные волосы с проседью. Глаза светло-голубые. Она улыбается мне теплой, приветливой улыбкой, слегка приоткрывающей очаровательно неровные передние зубы. Она кажется мне красивой; немного заурядной, но красивой. Серое, цвета булыжника, платье хорошо сидит на ее фигуре. Из-под платья виднеются элегантные черные мужские брюки-кюлоты. Она босая, ее сандалии — тонкая подошва и обвивающие ногу ленточки, нечто эфемерное в древнеримском стиле — дремлют под ее стулом, свернувшись клубком, как змеи. «Меня зовут Германсия», — произносит она с великолепным парижским выговором. И объявляет, что собирается рассказать о шести великих празднествах календаря ведьм. «Одно из которых, — добавляет она, — мы как раз отмечаем сегодня. Хэллоуин, канун Дня Всех Святых».

И далее она приводит следующие даты: Введение, иначе называемое Днем Возжигания Свечи — второе февраля; Канун Майского дня, известный также как Вальпургиева ночь, — тридцатое апреля; ночь накануне Ивана Купалы, она же Иванова, — двадцать третье июня; Ламмас, или Праздник Урожая, — первое августа; Хэллоуин; и, наконец, двадцать первое декабря, Фомин день. Она рассказывает понемногу о каждом празднике, но речь ее для меня слишком быстра… Не успеваю писать, не справляюсь, как о том свидетельствует сей протокол с его незапротоколированными словами Германсии.

…Сопутствует… Ах да, теперь она говорит о Введении: «… этот праздник посвящен очистительному обряду, который свершен был над Пресвятой Девой Марией в Иерусалимском Храме, во время которого она зажгла свечу в знак того, что станет „Матерью Света“».

…Шепот, еле сдерживаемый шепоток. Похоже, при этих словах Германсии другая ведьма — ее имя София — плюнула на пол. (Паркетный пол в моей зале!) С презрением София произносит: «Ах! Все эти разговоры о Деве и ее выводке!» (Выводок? Похоже, она имеет в виду не только Христа, но и всех христиан?) Вот она встает, эта София. (Германсия остается в центре круга.) Ее платье… отрепья! Засаленные черные лохмотья, вот во что она одета. Мятые, все в пятнах. В своем ли она уме? Похоже, нет. Как странно, что сестры дают ей слово вне очереди.

«Расскажи ей, — велит София, указывая на меня, но обращаясь к Германсии, — расскажи ей о настоящем Дне Возжигания Свечи, как вы его называете, о тех временах, когда не было никакой вашей Девы». «Свечи», «Девы» — София выкрикивает эти слова словно змея, плюющаяся ядом. (И ее выговор… Затрудняюсь сказать, откуда она родом.) «Задолго до Христа, — продолжает она, — и задолго до того, как болтовня о его пречистой родительнице заполонила Европу, настоящие ведьмы отмечали приход февраля грандиозным Праздником Огня, призывая богиню весны отогнать тьму и согреть землю. Вот истинный смысл зимнего действа!»

Теоточчи напоминает ведьмам о той задаче, ради которой они явились ко мне. Она не в том, чтобы склонить меня к той или иной вере, а в том, чтобы дать мне полезные знания, которыми я смогу воспользоваться, чтобы суметь выжить в этом мире, ведь он не очень-то ласково обходится с ведьмами. Ее прерывают. Одна из ведьм встает и принимается рассказывать о лучшем способе отвести заклятие: надо написать имя наводящей порчу ведьмы на матерчатой кукле, набитой крапивой, — это хорошо действует; а то можно просто разбросать крапиву по комнате, где спит человек, против которого направлены чьи-то чары.

Теперь Теоточчи призывает соблюдать очередность. Она полагает, лучше всего продолжать по кругу. Пускай каждая ведьма встанет и, как заведено, поделится чем пожелает. Теоточчи надеется, это позволит избежать пустых препирательств и поможет сберечь время. «И не забывайте, — напоминает она, — что сегодня Хэллоуин». (Что она имеет в виду? Лучше об этом не думать.)

Так что теперь должна говорить ведьма, сидящая справа от Теоточчи, и далее против часовой стрелки, как принято среди ведьм. Она встает и нараспев повествует о том, что узнала из древнего египетского папируса. «Дабы склонить женщину к любовным утехам, слепите из воска ее фигурку, проткните тридцатью иглами и положите на закате на могилу какого-нибудь человека, о коем знаете, что он умер в молодости или насильственной смертью». Безотказный способ, — а секрет, по ее словам, кроется в свойствах души скончавшегося. Желательно поискать могилу человека, умершего и молодым, и насильственно. «И чем страшнее смерть, тем лучше, — добавляет она, — а более всего подходит самоубийство».

Уж не стыд ли я чувствую, наблюдая, как вновь поднимается с места эта грязная ведьма, эта старая карга, собираясь говорить? Да, это опять София. Я чувствую, как все во мне отвергает ее. Но знаю, что должна выказывать ей такое же уважение, как и другим, с дорогими каменьями, разодетым в шелка. (Но кто же все-таки та самая младшая ведьмочка с таким знакомым лицом?..) Мне предстоит многое узнать от них, это мне хорошо известно… Но — тут я ничего не могу поделать — я действительно стыжусь, что между мною и этой каргой есть какая-то связь. Все во мне восстает против нес, когда я вижу, как она волочит стул к центру круга и достает из своей гадкой сумы, сшитой из простой мешковины… Кажется, она называет это Десница Славы. Жуткая вещь эти мощи! Что-то потемневшее, грязное, подергивающееся. Что бы это могло быть?.. Боже мой, да это же человеческая рука, закоченевшая и…

Она и вправду держит руку душегуба-убийцы, отпиленную у трупа, когда тот еще качался на виселице. «Разумеется, — произносит ведьма извиняющимся тоном, — наиболее действенную десницу следует добывать в полнолуние. Эта не из таких».

(Что происходит с моим желудком? И как остальные могут невозмутимо смотреть на такую мерзость?.. Но я пишу дальше, потому что должна.)

Теперь карга подходит ко мне. (Смрадное дыхание, исходящее из ее беззубого рта, искривившегося в улыбке, говорит о диете отшельника. Должно быть, она ест грязных червей. Какая нечистоплотная тварь!) Ткнув руку мне прямо в лицо, старуха шамкает: «Ты должна взять ее и завязать в платок». Пауза; карга ждет, затем спрашивает, записываю ли я каждое слово. «Затем ты должна выжать из пальцев кровь; ведь она может пригодиться для приворотного зелья». Некоторые из присутствующих смеются над такой бережливостью старой ведьмы. Та осыпает их проклятьями и продолжает: «Замаринуй руку в глиняном кувшине, положи в маринад соль, длинный стручковый перец и селитру; пусть настоится недели две, пропитается… Да записывай же! — понукает она меня. Я показываю исписанные листы. — Bien. [84] Потом высуши руку в духовке вместе с вербеной; а еще лучше провяль на солнышке летом».

(Ах, как она меня раздражает. И вот доказательство — почерк становится нетвердым, перо в руке так и прыгает… Ну отойди же, ведьма. Отойди назад .)

Она возвращается в центр круга и рассказывает, что приготовленную таким образом руку следует как-нибудь установить на манер подсвечника, вставив свечи между растопыренными пальцами. Свечи же нужно сделать из сала висельника, для чего надо срезать шмат с ягодицы или бедра, а затем выварить. (Смогу ли я продолжать? Кажется, меня вот-вот вытошнит. Я полна отвращения, и меня мутит. Мне гадко, тошнит, и я очень разочарована.) «И не повреди кожу, — добавляет ведьма, — и хорошо, если ты припасешь немного волосков с его головы, потому что из них получатся прекрасные фитили».

Ну продолжай же. Пиши.

«Сорок четыре года я блистала в лучших домах Парижа, и никому в голову не приходило меня ловить, — хвастает карга, — а все благодаря моим Десницам Славы». Собственно, ведьма использует их так: приносит руку в нужное место — как правило, это дом, который она собирается обокрасть. Потом ждет, наблюдает. Затем в укромном уголке, где ничто не помешает свече догореть до конца («Однако не забывайте о котах», — предупреждает старая неряха), зажигает свечи у большого и указательного пальцев. Первую — для собственной безопасности, а вторую, чтобы стих ветер, и после этого влезает через окно — на тот случай, если хозяин оставил на пороге что-нибудь отгоняющее ведьм — обычно это бывают сломанные ножницы. Пока свечи горят, можете без опаски ходить по всему дому «с какой угодно целью»; однако по хихиканью прочих сестер-ведьм ясно, что ее «целью» всегда являлось воровство. Карга, поделившись своим секретом, волочит стул на край круга и с недовольным видом садится… Внезапно встает и оборачивается в мою сторону…

«Я чуть не забыла тебе сказать, — кричит, бросаясь ко мне, грязнуха, — что есть лишь одна жидкость, способная погасить свечу в Славной Деснице, и эта жидкость, — ведьма едва не прижимается ко мне, — эта жидкость… Материнское молоко!» И с жутким хохотом склизкая от грязи мерзавка хватает своими узловатыми, скрюченными пальцами мою левую грудь и стискивает ее!

…Слезы. Карга смеется. Теоточчи пытается урезонить ее, и та садится, хихикая.

Я прошу позволения ненадолго уединиться, и мне позволяют.

Меня вернули обратно в залу из кухни, где, вся в слезах, я исследовала степень причиненного мне ущерба. В столовой тоже творится нечто ужасное… Но перерыв окончился.

Теперь выступает следующая докладчица — на тему о магических свойствах крови.

Кровь казненных преступников используется при возгонке волшебных напитков и зелий. Некоторые считают, будто особой силой обладает кровь рыжеволосого убийцы; другие утверждают, что это относится лишь к его семени. Вопрос дискутируется уже давно. (Я пишу, и перо более не дрожит.)

Утверждается, что менструальная кровь — правда, это совсем не относится к соответствующим выделениям ведьмы — тоже обладает значительной силой. Несколько ее капель, подмешанные в пищу мужчины, позволяют долго сохранять его любовь. «Если семена перед посадкой завернуть в ткань, спрыснутую или смоченную такой кровью, — утверждает докладчица, — то хороший урожай гарантирован вне зависимости от погодных условий». В настоящее время ничто не может вполне подтвердить абсолютной истинности распространенных в Древнем Риме поверий, гласивших, будто женская кровь может тупить ножи, способствовать порче фруктов, скисанию вина, ржавлению железа и потемнению зеркал. «Во многом римляне были правы, — подытоживает ученая дама, — но они мало смыслили и в своих женщинах, и в своих ведьмах».

Громкий смех; все та же ведьма затягивает песнь. Заклинание? Мистический гимн? Моление?

«Сжалься же над нами, о вербена,

Вырви ведьм из их желаний плена…» —

поет она.

Смех усиливается. Может, потому, что в песне что-то поется не так, как надо? Ведьма Имярек встает и начинает рассказывать о вербене. «Крестной травой» называют ее, потому что она уняла кровотечение из ран распятого Христа. Неразбавленный сок вербены, по ее словам, способствует исполнению простейших желаний, может вызвать невосприимчивость к заразной болезни, усиливает дар ясновидения.

Еще одна песнь, теперь ее поет ведьма Имярек; но мне кажется, это скорее рецепт, чем что-то еще:

«Лилия, болиголов,

Жир от крыс и от кротов,

Тополь, белена; потом

Вольешь масло с кипятком,

Кровь мышиную добавишь —

Нас от недруга избавишь».

На последней строчке сестрами овладевает истерика. Я все записываю. Ведь это мне суждено было созвать их на этот шабаш; я хозяйка Эсбата, его летописец и протоколист, и все эти ведьмы явились сюда ради меня, но как мне узнать, когда они…

Теоточчи. Она стоит, успокаивая сестер, наводит порядок. И мало-помалу весь этот кавардак постепенно преобразуется из разрозненных песен, заклинаний и разговоров о пролитой Христом крови в совместное радение. (Так это называет Т.) Круг все пополняется по мере того, как многие сестры возвращаются из дальних уголков моего дома, куда забрели не знаю зачем. (Прежде чем она уйдет, я должна угадать, в чьей сумочке спрятана моя белая лента.) Я сижу у камина. Теоточчи считает по головам и насчитывает их двенадцать, не считая себя. На Эсбате всегда присутствуют тринадцать ведьм. Радение продолжается. Я не могу определить, кто говорит: мне известны всего несколько имен, и сестры зачастую говорят разом, одновременно, кто про что. А я должна записывать все, что смогу разобрать в этой какофонии заклинаний, проклятий, разных историй.

Похоже, предметом очередного выступления будет применение трав. (Заранее предвижу, что при рассмотрении этой темы сестры не станут вести себя так чинно, как хотела бы Теоточчи.)

«Остерегайтесь пользоваться вороньим глазом, беленой, мандрагорой, гербеной, — учит очередная ведьма. — Мне доводилось видеть, как подобные травы помогали услать людей так далеко, что их после не видели». (Справиться: означает ли «услать далеко» просто очень продолжительный сон или собственно смерть? Сейчас не время перебивать говорящую вопросом, но надо выяснить.)

«Не слушай ее, — советует другая сестра. (Я уже встречалась с нею на кухне. Ее зовут Изабо.) — Пренебрегать мандрагорой глупо. Возможно, сестра просто неправильно ею пользовалась». Первая сестра обижается, вскакивает на ноги, протестуя, что она… Но Теоточчи успокаивает ее. А Изабо продолжает рассказывать о мандрагоре и ее «надлежащем» использовании.

«Греки и римляне употребляли ее в качестве обезболивающего при хирургии, — сообщает она. — Говорят, что Цирцея воспользовалась мандрагоровым соком, дабы превратить спутников Одиссея в свиней».

«Подобные превращения, — бестактно перебивает ее еще одна сестра, — многие мужчины любят претерпевать по собственной воле». (Она говорит растягивая слова. Кажется, южный выговор?)

Изабо рассказывает, как ее мистическая сестра, ее soror mystica , — похоже, о ней здесь многие слышали и она пользуется уважением, — собирала мандрагору по ночам под виселицей, где та хорошо растет в почве, удобренной «посмертными выделениями». «Омойте найденный корень в вине, — советует она, — и заверните в шелк, а еще лучше в бархат».

«О нет, это слишком опасно, — предостерегает другая ведьма, заговорившая впервые. — Если вырванный корень при ударе звучит словно камертон либо из него слегка сочится кровь, повинный в этом умрет». Такое случалось у нее на глазах. «Гораздо разумнее собирать мандрагору так, — разъясняет она. — Обкопайте почти весь корень серебряной лопаткой, оставьте в земле только самый кончик. Привяжите к обнажившейся части один конец бечевки, а другой привяжите к собаке. Сразу отворачивайтесь — вы слышите, сразу , — и пусть собака вытягивает корень из земли. Она умрет, а вы останетесь живы».

Трое других подтверждают эффективность данного метода. Одна добавляет: «Ни за что на свете не используйте мужское растение. Также и женское, если ягоды на нем светятся на рассвете».

Я выдохлась и прошу устроить второй перерыв.

Т. дает мне четверть часа, и я уже готова счесть ее бесчувственной, но она достает из складок платья флакон чрезвычайно душистого масла и просит меня протянуть ей правую руку. О да, да… я с радостью откладываю перо.

Заседание продолжается.

Сестра объясняет, как следует надлежащим образом употреблять травы, которые в сочетании с определенными заклинаниями наводят, как она обещает, «божественный сон». Перечисленные травы: вьюн, сладкий ирис, пятилистник, масличные растения и, наконец, соланум сомниферум; добавьте к ним чуточку крови летучей мыши. «Вотрите все это в слепленный из животного сала шар размером с кулак». Эти слова, этот невообразимый рецепт — все это звучит так странно в передаче изысканной итальянской ведьмочки, стоящей передо мной в ярких шелках. Правда, у нее на шее висит на цепочке миниатюрный ритуальный нож с блестящим золотым лезвием, таким друиды срезали ветки омелы, но он выглядит скорее как орудие убийства, чем как орудие белой магии. Вот она замолкает, чтобы пригубить вина. Это мое вино? А может, она принесла с собой свое? Продолжает говорить (по-французски, в своеобразной манере, то и дело выделяя кажущиеся ей наиболее важными слова) и подводит итог сказанному. Резюме: «Полученная таким образом мазь лучше всего впитывается увлажненными тканями вагины, на которые и следует ее наносить в довольно большом количестве». Кивнув мне, она садится, вернувшись в круг.

По поводу ее сообщения следуют вполголоса какие-то высказывания, но я ничего не могу разобрать. Далее: очередь говорить следующей сестре. Она стара, и у нее усталый вид. На ней бретонский шарф из тончайших кружев. Сестры слушают ее уважительно. «В последние годы я чаще всего использовала следующее, — повествует она, рассказывая о ворожбе. — Берете аконит, две капли маковного сока, но не более двух капель, наперстянку, листья тополя и пятилистник, все это растирается и разводится в пчелином воске, и добавляется миндальное масло». Завязывается дискуссия о том, как лучше всего отмерить ровно две капли маковного сока. (Справиться: что же такое маковный сок?)

Чтобы отмести все сомнения, бретонская ведьма напоминает присутствующим, что именно она предсказала смерть через утопление семье Гремийон за несколько дней до того, как та действительно приключилась; более того, именно она «напророчила» недавнее происшествие в Квимпере, эту жуткую историю с двумя коровами и свихнувшимся молочником. Садится, торжествуя.

Другая ведьма в пику предыдущей предлагает зелье собственного состава: «Ядовитый паслен, черная белена, дикий сельдерей, петрушка и пригоршня дурмана, истолченного алебастровым пестиком. Основой для этой мази является топленое сало борова». Завязывается обсуждение, которое трудно записывать. Вместо этого мне видятся брюссельские кружева на манжетах давешней ведьмы, обмакнутые в плошку с кипящим свиным жиром. Что-то не нравится мне в этой ведьме. (Интересно, откуда она? Должно быть, из Нидерландов. Это вполне возможно: я случайно подслушала, как она говорила, что только накануне провела в карете семь часов.) И теперь наконец она садится.

Ой, а это кто такая? Что за вонючее, чумазое создание выходит на середину круга? (И тут же я слышу шепот — она живет в дупле дерева в самой чаще Булонского леса. Неужели вправду?) Предложенная ею тема: ведовство.

Пропись первая: болиголов, аконит, листья тополя, а также сажа, разведенная в сале… мертвого младенца.

Крики негодования.

Ведьма оправдывается, утверждая, будто никогда не убивала младенцев специально для данного снадобья; о нет, она собирает их бедные трупики на кладбище при детском приюте Св. Адольфа, предназначенном для умалишенных крошек, сторож которого ради прокорма своих трех сынишек не обращает внимания ни на нее саму, ни на ее лопату. В ее адрес опять летят оскорбления. Одна из ведьм пробует использовать против нее какой-то амулет, а та плюется в ответ, сыплет проклятиями в адрес своих названых сестер. Некоторые смеются, другие, в свою очередь, стараются проклясть се посильнее. Та обзывает сестер лицемерками, говоря, что все они наживаются на торговле трупами. (Неужто действительно так?) Ведьма возвращается на прежнее место; униженная и разозленная, она заявляет, что не поделится самым ценным секретом одного из своих снадобий, который узнала не от кого другого, как от самой Лавуазен.

Мертвая тишина. Это имя заворожило присутствующих. (Справиться: кто такая Лавуазен?)

Теоточчи принимается упрашивать эту лесную «дриаду». Она должна рассказать. Ради меня, хозяйки. «Ведь именно для этого мы все и пришли, — говорит она, — именно потому и рискнули собраться». Как неофитка, призвавшая сестер-ведьм на Эсбат, я обязана выслушать все и внести в протокол. Злюка сопротивляется. Она сидит, скрестив иссохшие руки на своей впалой груди. Ее бледное, изможденное лицо если что и напоминает, так череп над перекрещенными костями с пиратского флага! (Как мне хочется, чтобы эти старые мерзкие твари убрались из моего дома! Как я хочу, чтобы этот вечер наконец кончился!..) К счастью, ведьма из Булонского леса уже встает. Похоже, ни одна из присутствующих колдуний не смеет перечить Теоточчи.

«Этот секрет, — сообщает лесная колдунья, — никому не известен». Сестры презирают ее, однако слушают очень внимательно. Та снова мямлит, жалуясь, что это секрет, и вдруг, словно дразнясь, решительно выпаливает: «Нет, нет, нет. Не могу. Это слишком опасно… не проверено; не годится для протокола». И снова занимает свое место.

Сестры задеты… Мольбы чередуются с оскорблениями. Уговоры, угрозы. Вспоминаются правила проведения Эсбата. И все-таки ведьма сидит молча. Она не станет, она не может делиться с кем-либо таким опасным, таким…

Но, разумеется, это всего лишь увертки.

«Об этом, — наконец говорит она, снова возвращаясь к интересующей всех теме, — поведала моей мистической сестре ее мистическая сестра, которая все узнала от ученицы самой Лавуазен». И вновь это имя производит сильнейшее впечатление на слушающих. Лавуазен… Кажется, я о ней что-то слышала. Разумеется, слышала, не могла не слышать, но вот кто она? Я бросаю взгляд на Теоточчи, и та поясняет: «Лавуазен — ведьма, состоявшая при маркизе де Монтеспан, любовнице Людовика XIV, устроившая для нее множество черных месс, составившая множество магических заклинаний». Не слишком охотно Т. добавляет, что Лавуазен любила использовать для своих снадобий кровь детей. Говорят, она добавляла ее в вино, которое пила, и даже купалась в ванне, наполненной такой кровью. На судебном процессе выяснилось, что она принесла в жертву своей магии более двух тысяч детских жизней. В 1680-м, после того как ее высокие покровители были отправлены кто в ссылку, а кто в тюрьму, эту ведьму сожгли вместе с ее тридцатью шестью ученицами.

После такого пояснения прежняя рассказчица продолжает: «У Лавуазен имелся египетский папирус третьего века, который она мало кому показывала, и в этом папирусе приводилось описание некоего снадобья со следующими пояснениями: «Приготовьте бальзам из воды и нижних цветков греческой фасоли, которую, — проговорила она таинственным шепотом, — можно раздобыть у торговцев гирляндами. Прочие добавки — на ваше усмотрение. Держите полученную цветочную пасту в запечатанном сосуде ровно двадцать дней в темном месте и все это время не прикасайтесь к нему, и к концу данного срока вы в нем обнаружите — лично я не могу в это поверить — фаллос и яички. — Ухмылки и насмешки со стороны сестер. Теоточчи их успокаивает. — Опять запечатайте сосуд и припрячьте на вдвое большее время, на сорок дней (ни больше ни меньше), и, распечатав, найдете содержимое покрытым кровью. Эта кровь обладает огромной силой, и ее требуется хранить в темном, закрытом крышкой кувшине на стеклянной подставке. — Она переводит дыхание. — Если намазать ею вокруг глаз, эта кровь вызовет сны, которые ответят на любые вопросы»». Ведьма садится. Она склоняет голову, закрывает глаза. Кожа на ее руках, полускрытых складками засаленного передника, грязная и потрескавшаяся, темная, словно кора дерева.

Сестры принимаются обсуждать услышанное. Теоточчи снова пытается их успокоить и спрашивает у ведьмы, только что поделившейся секретом, случалось ли ей самой им воспользоваться. «Лично я этого не делала, — заявляет та, — но я хорошо знала сестру, которая на это отважилась. Дважды успех ей сопутствовал, но на третий раз ее поразила слепота. И не прошло двух ночей, как эта страшная кровь стала причиной ее смерти». Теперь ведьма дает понять, что рассказала все, что знает.

Я прошу сделать еще один перерыв, во время которого собираюсь попросить Т. назвать имена присутствующих ведьм.

Теперь докладывает Марите. В ее одежде сочетаются черный и шафрановый цвета. Длинную, гибкую шею обвивает черный шарф. Она чем-то напоминает Германсию, рядом с которой сидит. Она тоже произносит слова с парижским выговором. Ведьма рассказывает о свечах и, вынимая их из мешочка одну за другой, повествует об их свойствах.

Для того, чтобы укрепить дух или снять заклятие, сообщает она, нужно зажечь освященную белую свечу. (Справиться: считается ли освященной свеча, украденная из церкви.) Свеча желтого цвета сообщает тому, кто ее зажигает, обаяние и дар убеждать. Зеленые свечи исцеляют, а также приносят удачу, богатство и продолжение рода. Розовые свечи помогают ведьме влиять на узы любви и дружбы. Неутомимость на ложе страсти и невосприимчивость к болезням Венеры дают красные свечи. Смелость возрастает при горении оранжевых свеч. Лиловые обращают злые чары против наславшего их. Золотые — для ясновидения. Черные вносят разлад, вызывают грусть. Синие вызывают уверенность в своих силах, поселяют в душе мир, охраняют сон, посылают пророческие видения.

Ни одна ведьма не возражает ей. Марите (она мне нравится) собрала свечи и преподносит их мне в подарок. Завернутые в белый плат и перевязанные серебряной ленточкой, они лежат рядом со мной.

«Кто следующий?» — спрашивает Теоточчи. (Кстати: похоже, сей вопрос не вызвал у сестер большой радости. У моего уха часы на каминной полке говорят: тик-так, тик-так, тик-так…)

Лючина — сегодня она выполняет обязанности моей «почетной фрейлины», то есть это самая младшая из сестер, которой (таков обычай) придется вести записи, если по какой-то причине этого не смогу делать я, — пожелала рассказать об амулетах. Она итальянка и путешествовала по северным странам вместе с Теоточчи и Николо. Голос Лючины звучит приятно и мелодично, а ее французский очень хорош. Ее обороты речи чрезвычайно изящны — куда до нее недавно бравшим слово парижанкам. (Этот голос… как он знаком… Это сопрано… Ну конечно! Та самая знаменитая певица! Я должна была догадаться!)

На Лючине амулет — он пристегнут к изящной блузке из тонкого черного шелка с оборками. Это большой, украшенный драгоценными камнями уджат , так называемый «египетский глаз». Она сообщает, что его владелец всегда находится в добром здравии, ведь амулет приносит ему утешение и служит защитой. Я не заметила его на Лючине прежде, когда мы встретились в первый раз, — так сильно, должно быть, заворожили меня ее бездонные зеленые глаза (она единственная из сестер, которая еще тогда показала мне l'oeil de crapaud, то есть глаз жабы). Еще я обратила внимание на ее длинную косу, черную, как и ее шелка, и на изумительную белизну кожи. Она прекрасна, моя Лючина. (Конечно, выступает она под другим сценическим псевдонимом, и указывать здесь ее настоящее имя я также не вправе. «Раскрывать подобное запрещается», — предупреждает меня Т. шепотом, заметив, что я узнала свою «почетную фрейлину».)

«Слово „амулет“, — обращается к собравшимся сестрам Лючина, хотя слова ее адресованы мне, потому что прочим это неинтересно: одни сидят в креслах в неловких позах, изогнувшись, чтобы получше рассмотреть предметы искусства, украшающие мою залу, другие доедают остатки трапезы, — происходит от латинского amoletum, что означает «средство защиты». Египтяне издавна любили амулеты, их ювелиры изготовляли лягушек, увеличивающих плодовитость, а жуки-скарабеи обеспечивали воскресение и успешный переход в царство, где египтяне обитали в своей второй жизни. И, разумеется, один из самых замечательных египетских амулетов — анк, символизирующий союз мужского и женского начал и, как утверждают, дарующий вечную жизнь и…»

…Лючина подходит ко мне и…

…Она только что подарила мне анк! Теперь у меня собственный амулет! Он лежал у нее в сумочке из конской кожи… какой тяжелый! Неужели настоящее золото? Его женская часть широкая, как моя ладонь, а мужская… не может быть!. . сапфиры! А если и не сапфиры, то какие-то очень похожие на них камни, такие же сверкающие, голубые. (Улыбка Лючины говорит: разумеется, золото, несомненно, сапфиры!) Анк висит на золотой цепочке. Лючина застегивает ее замочек у меня на затылке и в дополнение к подарку целует в обе щеки.

У меня нет слов, только молча улыбаюсь. Не знаю, что сказать. Лючина возвращается к своему креслу, и на середину круга выходит Зелия, готовая, в свою очередь, поделиться тем, что знает: она сообщит о черных мессах, и, в частности, более подробно о мессе Св. Секера, которую служат, чтобы наслать порчу на врага, дабы тот умер от долгой изнурительной болезни.

На груди я чувствую тяжесть подаренного амулета. Он прилегает как раз к сердцу, которое едва не выпрыгнуло при поцелуе Лючины и теперь все не может успокоиться… Я чувствую силу амулета. Клянусь, я ее ощущаю! Как и букет, поднесенный мне в саду Зелией, эта вещь тоже кажется мне живой.

Объявляется перерыв. Как это кстати. Хочу найти мою певицу и поблагодарить.

ГЛАВА 26Греческий ужин. Часть III

Это была действительно она, та самая певица с прекрасным сопрано, которую я как-то раз слышала — где же это было… кажется, в Неаполе, в Театро-ди-Сан-Карло — в опере «Ла Молинара», то есть «Мельничиха», написанной придворным капельмейстером Паизиелло. Моя «почетная фрейлина» в конце концов созналась, что я не ошиблась, хотя далеко не сразу. Из осторожности она даже среди сестер предпочитала утаивать эту сторону своей жизни.

— А как, — отважилась спросить я, — проходил твой Эсбат?

— Не так хорошо, как этот, — вздохнула Лючина. — Тео привела меня на шабаш сразу всех ведьм Испании, а они бывают довольно… как бы помягче сказать…

— Не нужно говорить. — Оказывается, Тео являлась и ее мистической сестрой. (Интересно, почувствовала бы я ревность, не будь эта неаполитанка такой красивой, такой талантливой?) — Итак, твой Эсбат прошел не слишком удачно?

— Вот именно. Поэтому Тео представила тебя более разнородному обществу.

— Слово «разнородное» хорошо подходит, — засмеялась я.

Лючина с похвалою отозвалась о моем доме и о моих стараниях провести Эсбат как можно лучше.

— И все напрасно, — возразила я. — Ах, если б я только знала!

Затем мы коротко рассказали друг другу о наших странствиях. Лючина еще не бывала в России, но собиралась поехать туда в нынешнем году. Я предложила снабдить ее рекомендательными письмами; она отказалась — и я не обиделась. У нее уже имелось письмо от Паизиелло, ранее служившего придворным капельмейстером в Петербурге и сочинившего несколько произведений для русской императрицы. Далее я поделилась впечатлениями о французской и неаполитанской королевах, а Лючина поведала о недавнем своем успехе в Лиссабоне и Венеции. Когда она спросила меня о детстве, я ответила на вопрос тоже вопросом — первое правило светской беседы — и узнала, что юную Лючину — разумеется, очень рано потерявшую мать — ее отец, торговец драгоценными камнями и сам певец, обладатель прекрасного баса, послал во Флоренцию учиться у великого Марчезе; именно он устроил ее дебют, когда ей было всего шестнадцать и после которого она быстро превратилась в настоящую примадонну, исполнительницу ведущих партий в операх Чимарозы, Пуччини и ее любимого Паизиелло.

— Какая поразительная карьера, — проговорила я восхищенно, — а ведь ты еще не раскрыла сполна своих возможностей!

— О нет, — отвечала Лючина, — это ваше совершенство способно заставить любую артистку оробеть в вашем присутствии.

— Mais поп! Ты мне льстишь, так что я вынуждена ответить комплиментом на комплимент и сказать…

Теоточчи прервала наши излияния взаимной приязни, войдя, чтобы объявить о конце перерыва и задать Лючине загадочный вопрос: «Ты готова, моя дорогая?» Должно быть, глаза мои округлились, когда Теоточчи, приблизясь к Лючине, положила руки на ее налитые груди и наклонилась, чтобы запечатлеть поцелуй на ее алых губах.

Мы возвратились в залу, я и моя почетная фрейлина, где все опять сели в кружок, но, проходя через фойе, я успела подарить ей прелестную вещицу работы Каналетто, на которой та, следуя мимо, остановила восхищенный взгляд. Лючина мне чрезвычайно понравилась, но дальнейшие события помешали нашей… Eh bien, не стану отвлекаться. После перерыва нас всех ожидало ритуальное действо, столь же для меня неожиданное, сколь, как оказалось, приятное.

— Нико! — громко позвала Теоточчи молодого человека, ожидавшего все это время во дворе, на холоде; тот стоял на ледяном, пронизывающем до костей ветру перед застекленной дверью, обхватив плечи скрещенными руками и притоптывая сапогами, чтобы хоть немного согреться. Стыдно сказать, я столь увлеклась происходящим, что совершенно забыла вынести своему другу одеяло или шаль; собственно говоря, я вообще позабыла о его приезде.

Николо вошел в залу под громкие свист и мяуканье, напрочь лишенные изящества. Некоторые сестры позволяли себе по отношению к нему всякие вольности — так, дряхлая София, если не путаю, протянула руку и своими узловатыми пальцами опробовала упругость его ягодиц.

— Валяй, сынок! — взвизгнула она.

— Уж он-то заставит фрейлину поплясать, — вставила другая ведьма.

— Сейчас мы увидим, как запрыгает зверушка о двух спинах! — прибавила третья. Так продолжалось, пока я наконец не поняла.

Николо привели, чтобы он овладел Лючиной, моей почетной фрейлиной! Мне довелось как-то раз прочесть об этом обычае, и теперь, утратив способность говорить и двигаться, я наблюдала, как совершенно спокойная Лючина готовилась к тому, что ей предстояло.

Кремовые с перламутровым отливом подушки, окантованные черной тесьмой, сброшены с диванов и кресел и свалены в кучу посреди круга. Лючина сняла с себя всю одежду, кроме ярко-красных чулок с черными кожаными подвязками; в руке у нее появился сшитый из такой же кожи фаллос, набитый горохом, — настолько большой, что когда я его увидела, то сперва не поняла, зачем он ей нужен. Оружие, подумалось мне.

— Готова ли ты, та petite[85]? — спросила Т., становясь на колени у изголовья ложа моей фрейлины, и опять наклонилась, чтобы одарить поцелуем ее зардевшуюся щеку.

— Готова, — шепнула Лючина. Т. что-то сказала ей, чего я не расслышала, и та снова проговорила, теперь уже более страстно: — Готова! — А затем взяла ноту, от которой хрустальная подвеска на дальнем канделябре вдруг взорвалась, как умершая звезда. Ах, как такое, оказывается, любят сестры! На протяжении всего, что последовало, они без устали радовались происходящему и то и дело подбадривали Николо и Лючину ритмичными хлопками и непрекращающимися возгласами и криками.

— Эх, повезло же ей, — проговорила одна, — заполучить мальчишку, в глазах у которого такой огонь!

Что нашло на Лючину? Что взяло верх над этой приятной, скромной женщиной, с которой я разговаривала всего четверть часа назад? Гордость европейской оперы… Теперь она лежала передо мной на полу моей залы, извиваясь в предвкушении… чего? А что случилось со мной? Ведь я тоже была тут, встав по указанию Т. на колени, чтобы…

Легчайшим прикосновением я развела обтянутые чулками ноги Лючины и взяла у Т. пресловутый фаллос. Какой тяжелый! Мне поручалось подготовить свою фрейлину. И я принялась действовать, сперва медленно, опасаясь причинить боль, но по едва заметным встречным движениям ее бедер я поняла, что ей не больно, так что рука моя стала двигаться быстрее, а дыхание Лючины еще более участилось. Я продолжала бы и продолжала, если бы не Теоточчи, которая меня остановила.

— Ca suffit , — со смехом проговорила она. Я наклонилась, чтобы подарить Лючине долгий поцелуй, а затем прошептала, бросив через плечо взгляд на Николо: — Обрати внимание, сестра, на его нижнюю губу, какая полная и тугая, она великолепна, как самый великолепный стейк.

Я и сейчас слышу эти слова, произносимые каким-то чужим, не моим голосом. Сказав их, я встала и отошла в сторону. Т. подвела к Лючине Николо, уже возбужденного и готового приступить; он обернулся и посмотрел на меня. Как хорошо я знала своего друга! Я видела его насквозь, меня не мог обмануть его страдающий вид, который он на себя напустил, и взгляд мой проник за эту личину грусти, и я увидела за всем этим того ненасытного, жадного до удовольствий венецианца, каким его знала всегда, который был моим первым и лучшим любовником.

Как хозяйка Эсбата, созвавшая сестер, я сидела на полу, рядом с фрейлиною и юношей, и смотрела.

Как долго — я не могу сказать. Я… На меня нашло. Я была сломлена. Чем? Разливанным морем вина? Необычностью того, что видела? Бесстыдством сестер? Простой и властной силой вожделения? А что если кто-нибудь наложил на меня заклятие?.. А может, это было чувство облегчения, вызванное осознанием того, что долгожданный час наконец настал и скоро все закончится?

Мне насилу удалось оторваться от созерцания их захватывающей игры, состоявшей в том, чтобы, перебирая бессчетное число вариантов, собрать в итоге любовную головоломку, — и то благодаря тому, что я услышала, как произнесли мое имя.

— Себастьяна, — прозвучал чей-то зов. — Себастьяна!

— В чем дело? — спросила я нетерпеливо, ибо вдруг оказалась извлечена из самой наисладчайшей бездны. И тут я заметила необычный прилив крови, которая поднялась к моей шее, лицу, заставив их вспыхнуть огнем, все мое тело полыхало, а нежно-настойчивые прикосновения моих пальцев, которыми я по нему скользила, отзывались в нем приятнейшею истомой.

Но кто же позвал меня? То была Теоточчи. Она вновь обратилась ко мне, проговорив:

— Я прошу извинить меня, но… — и опустилась на пол рядом со мной, сев так близко, что ее и моя щеки соприкоснулись. Какое-то время мы молча наблюдали за тем, как совокупляются наши друзья.

— Извинить за что?

Мне было трудно отвлечься; казалось, я одна смотрю на Лючину и Николо; все сестры, кроме одной, словно исчезли, растворились в небытии, но я знала, что вскоре смогу ощутить их, и горячий озноб, который я смаковала, станет вдвое сильнее, принеся наслаждение.

— Здесь в протоколе должен быть пропуск; старшие сестры знают об этом правиле, так что мой долг тебя предупредить.

— Ну разумеется, — улыбнулась я.

— Я говорю серьезно, — сказала Т. и продолжила: — На каждом Эсбате должна пролиться первая кровь, но поскольку мы все… порченые, — тут она усмехнулась, — я решила, что фрейлина подойдет. И вообще «фрейлина» происходит от слова «фрейлейн», что значит «девушка».

— Она действительно прекрасно подошла, — заметила Марите; я и не заметила, как та успела устроиться на подушках рядом с нами. Блуза ее была расстегнута и спущена с плеч. Германсия сидела рядом и ласкала ей сосок, зажав его между большим и указательным пальцами. Эта бесстыдная сцена в точности воспроизводила знаменитый портрет, хранящийся в королевском дворце Фонтенбло, — «Габриэлла д'Эстре и одна из ее сестер», — на котором обе дерзко и невозмутимо смотрят прямо на зрителя, — в то время как за спиной у них трудится в поте лица безымянная горничная.

Ведьмы, еще недавно чинно сидевшие в круге, перестали только смотреть и сами предались удовольствиям. Я и представить себе не могла, что на интимной вечеринке можно вести себя столь откровенно. Те, кто постарше, расстегнули корсеты и обнажили обильную плоть цвета испортившегося сливочного масла; поверхность ее наводила на мысль об осевшем пудинге. Некоторые помоложе разделись совсем. Похоже, сестры хорошо знали пристрастия друг друга — из собственного опыта или благодаря инстинкту — и старались доставить соседке максимальное удовольствие. Я следила за тем, как унизанные драгоценными перстнями пальцы проникают в чисто выбритые расселины, ласкают обнаженные груди. Указания давались без тени смущения и выполнялись настолько же бесстыдно. «Вот здесь, сестра, — попросила неподалеку одна из ведьм. — О да, да, именно тут! А теперь поцелуй сюда. Хочешь, сделаю тебе то же самое, дорогая? А ну-ка попробуем». Некоторые принесли с собой любимые приспособления, увеличивающие сладострастие, и те переходили из рук в руки — агатовые шарики, зажимчики с тугими пружинками, стрекала и смазки, а также особые ожерелья с бусинами возрастающего размера. «Один знакомый китаец, — поведала с улыбкою Изабо, — чудесно с ними управляется». Мало-помалу круг распался, и все оказались посреди залы.

Когда для Николо и Лючины приблизился долгожданный финал, Т. подсказала им приподняться. Со всех сторон доносились оглушительные, возбуждающие крики. Я отвела взгляд от группы терзающих себя сестер, стремящихся к заветной цели, словно пущенные из лука стрелы, и посмотрела на центральную пару. Тогда я вновь стала самой собой, и смех замер на моих губах. Мне стало стыдно… Со всех сторон раздавались приветственные возгласы, свист, смех. Все закончилось.

…И снова я не могу сказать, сколько прошло времени. Я потеряла ему счет.

И тут моя Т. распорядилась, чтобы я приготовила для обоих моих утомленных и взмокших друзей ванны. Она велела сделать это как можно скорее, потому что сестрам вскоре предстояло продолжить делиться тайными знаниями и всем пришлось бы меня ждать. Но я все-таки отважилась заговорить в ванной комнате с Николо, дерзнула сказать ему, что не вечно сиять огнем этим глазам, похожим на драгоценные камни, что можно попробовать уломать Т., чтобы та…

— Я знаю, — прервал он меня, — но разве само уламывание не чудесная забава? — И на губах Николо заиграла улыбка. Теперь он превратился в того самого юношу, которого я знала прежде, и величайшим искушением для меня стали слова, сказанные им приглушенно и торопливо: — А почему бы тебе не возвратиться с нами в Венецию, где мы сможем предаться нашим прежним развлечениям?

Затрепетав, я не дала никакого ответа: не оставалось времени. Теоточчи звала нас идти в залу. Лючина и я поспешили туда, оставив усталого Николо отдыхать в ванной, освещенной светом восковых свечей. Мы вступили в залу под гром аплодисментов. Конечно же, они предназначались не мне, а шедшей рядом Лючине; та принялась раскланиваться, будто находилась на сцене Ла Скала. «Браво!» — кричали все.

Эсбат продолжался, хотя с этого места записи становятся краткими и неряшливыми. (Едва ли стоит напоминать, что теперь я была уже не той резво строчившей хозяйкой Эсбата, как раньше.)

Прошло уже более половины моего Эсбата, прежде чем я запомнила имена всех ведьм, и поскольку новые чувства обуревали меня, а все говорили быстро, перебивая друг друга, то и дело бросая реплики в сторону… Я только хочу сказать, что не случится ничего страшного, если в протокол вкрались какие-нибудь ошибки — например, если слова одной ведьмы я приписала другой, — потому что, хотя этот шабаш и имел дурные последствия — и все из-за того безумного, совершенно безумного поступка, — никого из ведьм ошибки те не коснулись. Во всяком случае, они не коснулись меня. Я никогда больше не виделась ни с одною из них. Теоточчи вскоре погибла: когда она безмятежно пила чай на Рива дельи Скьявони, ее внезапно постигло фатальное истечение крови. Что же касается Лючины, я знаю о ней только то, что передают сплетни да лживые статейки в журналах… Нет, сестры, побывавшие на Эсбате 1788 года, никогда не соберутся в прежнем составе, и поделом. Мы и так натворили дел.

Выписки из протокола содержат имена семи ведьм, побывавших на нем. Кроме Теоточчи там присутствовали одетая в желтое ведьма, которую звали Клеофида, — на ней еще были рябиновые бусы; полная южанка невысокого роста по имени Зелия; затем две элегантные парижанки, Германсия и Марите, первая рассказывала о праздниках ведьм, а вторая о цветных свечках; потом эта жуткая София со своей «Десницею Славы» — эта ведьма, как я узнала, приехала из страны басков; и, наконец, Лючина.

Старуху, жившую в чаще Булонского леса, звали Инесса. Еще присутствовали Джулиана и Рената, они приехали откуда-то с севера Италии, и парижанка Мариетта — монахиня, вызывавшая у меня жуткий страх, — а также Леокадия, которая приехала из какого-то дальнего уголка Франции. (Леокадия по какой-то известной лишь ей причине сперва назвалась Изабо; собственно, на протяжении того вечера она фигурировала под тремя именами, но сейчас я стану ее называть Леокадия… нужно сказать, мне она совсем не понравилась — ей доставляло слишком большое удовольствие пользоваться любой возможностью посмеяться над моим абсолютным непониманием сути Эсбата, — так что далее, пожалуй, она появится в моих записях как вдова некоего Ж. Ф. Боннегена, председателя Энского гражданского суда, скончавшегося от чрезмерного употребления снадобий, призванных «усилить его любовь».)

Итого одиннадцать. А если считать Теоточчи и меня, то тринадцать. Но только в отношении Лючины я почувствовала, что мы с ней в чем-то сродни. Конечно, эти парижанки, Марите и Германсия… первая из них была вхожа в окружение королевы — по линии медицины, она даже приторговывала пузырьками с ее «голубой» королевскою кровью, а вторая, говорят, имела шестерых детей… дружелюбные, с тонким вкусом, но… Все же не то. По правде сказать, очень немногие из присутствовавших вызвали у меня чувство приязни.

Надо, однако же, сознаться и в том, что и ко мне никто из сестер не воспылал любовью. Ложное чувство близости, возникшее во время сцены любовных утех, скоро развеялось. Некоторые ведьмы не скрывали презрительного ко мне отношения и отпускали язвительные замечания по поводу того, что я живу «в роскоши, как благородная». Другим казалось, что я из тщеславия могу невзначай выдать их, а значит, иметь со мной дело рискованно и опасно. А что заботило меня? Еще несколько часов, говорила я себе, и моя дверь закроется за ними навсегда. И от всего, что происходило сегодня, не останется ничего, кроме этой повести, записанной мною в моей «Книге теней». И главным стало не то, что это был мой Эсбат, мой шанс встретиться с сестрами, многому научиться и… Нет. Самым важным для меня стало тиканье часов на каминной полке. Как мне хотелось, чтобы их стрелки двигались быстрее. Я желала только одного — просто чтобы настал конец этому вечеру, этой ночи.

Ах, если бы он действительно просто настал и сестры попросту незаметно выскользнули из моего дома в ту темную ночь накануне Дня Всех Святых, в ночь Хэллоуина, чтобы я в скором времени позабыла о них. Но вместо этого в тот вечер произошло нечто, совершенно переменившее всю мою жизнь. Совершенно всю! И никакое ведовство, никакое гадание, в котором были так сведущи самые опытные, самые искушенные из нас, не смогло бы помочь предугадать, что нас ожидало. Но даже если бы мы сумели предвидеть то, что случится, мы не поверили бы, потому что не смогли бы даже представить размах того… тех событий, которым предстояло свершиться в последующие дни, недели и месяцы. Я иногда задаюсь вопросом: а что если бы хоть одной из нас удалось предвидеть все те беды, которые пляска ведьм сумела навлечь на наш город, на всю Францию, — стали бы мы плясать? Не сомневаюсь, что если бы я все это предвидела, я сразу все прекратила бы и вышвырнула ведьм из дома, невзирая ни на какие последствия… Увы, никого из нас в тот вечер не посетило пророческое видение, и потому…

Ну как могло это сборище сестер, среди которых не найти и двух, испытывающих друг к дружке по-настоящему сестринские чувства… Как мог этот сброд, это «сестринство» вызвать такие далеко идущие перемены? Ответ прост: случайно.

…Ладно, я поясню.

Согласно записанному в протоколе — вот он, лежит прямо передо мной, — когда Зелия закончила рассказ о мессе Св. Секера, то итальянки-близняшки, Джулиана и Рената, преподнесли мне в подарок по перстню.

Один был украшен яшмой. Зеленовато-черный камень, издавна ценимый воинами и ведьмами за то, что останавливает кровотечение, был оправлен в золото и по краям окружен алмазами. Второй перстень, его мне дала Рената, был гораздо массивнее, он был с квирином — его находят в гнездах чибисов. Если такое кольцо положить под чью-либо подушку, то спящий начнет медленно и членораздельно отвечать на вопросы, говоря при этом чистую правду. Я до сих пор храню эти кольца. Кстати сказать, был случай, когда квирин мне очень помог. Другое кольцо, с яшмой, мне, к счастью, не довелось опробовать.

…Я перелистываю страницы протокола, читаю записи и как наяву вижу перед собой Мариетту — монахиню, рассказавшую нам о демонах. Вот она слушает. Ее большие глаза широко раскрыты, бесцветные тонкие губы плотно сжаты. Вижу стиснутые кулаки, словно пальцы свело параличом. Она сидит сгорбившись, смотрит в пол, подбородок прижат к груди. Но время от времени она поднимает голову, и тогда взгляд ее темных глаз начинает метаться по зале, подобно летучей мыши, и можно подумать, что к ней незримо возвратился ее мучитель.

Когда Мариетта заговорила, все перешептывания прекратились, у всех был испуганный вид, будто ужасы, о которых та знала, могли каким-то образом передаться им. Огромное усилие требовалось уже лишь для того, чтобы слушать ее, ибо произносимые шепотом слова словно стекали ей на колени, как слюна изо рта безумца. Когда она добралась до конца речи, то заговорила о союзах с дьяволом и о вызывании демонов. (В протоколе записано все дословно, только я не хочу этого здесь переписывать: ведь я видела Мариетту и никому не пожелаю захотеть воспользоваться ее советами, ее колдовскими премудростями.)

Слушая Мариетту, я вдруг подумала, не призывает ли она сейчас в мой дом какого-нибудь демона, потому что ее голова начала раскачиваться взад и вперед на тонкой, костлявой шее, словно хотела оторваться. Голова с хрустом ходила туда и сюда все быстрей и быстрей. Детский берет слетел у нее с головы. Из выпученных глаз хлынули слезы. Она вцепилась себе в волосы, стараясь остановить эту тряску, — тщетно, голова все быстрее сновала взад и вперед, взад и вперед, шея вот-вот могла переломиться! И вдруг, словно сам вид Мариетты, вошедшей в транс, был недостаточен, чтобы заставить кровь стынуть в жилах, она испустила вопль, подобный… В нем чудилось… нечто дьявольское! А когда она заговорила опять, то… — тут строчки, написанные явно нетвердой рукой, идут в протоколе вкривь и вкось… — то для того, чтобы сообщить, как лучше всего защититься от демонов, «которые пришли незваными». Очень спокойно ведьма подняла с пола берет и водрузила на голову, покрытую редкими волосами. Она поправила зеленую, цвета листвы, юбку и, не поднимая глаз, продолжила.

— Один agnus dei , — прошептала ведьма, и, когда она выговаривала по-латыни название агнца Божьего, на бледных ее губах появилась слюна, — один agnus dei может защитить вас от таких демонов. — По словам Мариетты, эта маленькая облатка, вылепленная из воска пасхальных свечей в форме ягненка, одна в силах защитить одержимого бесами, но только если ее освятит сам Римский Папа. (Она произнесла эту фразу так, словно получить содействие Папы совсем не трудное дело.) Затем Мариетта, самая загадочная из всех ведьм, глубоко засунула руку в карман юбки и неожиданно извлекла оттуда и протянула мне agnus dei. Сперва я подумала, она просто покажет его нам, а может, пустит по кругу; но она встала, подошла ко мне и вручила его без слов. Трепещущей рукой я приняла дар. Поблагодарила. (Через много недель после Эсбата я обнаружила сего агнца лежащим на подоконнике, куда его положила — не помню, нарочно или нет; он расплавился, превратившись в бесформенную массу, имевшую самый жалкий вид.)

Мариетта (теперь уже монахиня, а не ведьма) закончила тем, что вышла на середину круга и, заикаясь, отметила, что если agnus dei не сработает, то следует прибегнуть к рекомендованному для таких случаев церковью девятидневному чтению молитв: каждый час — три «Отче наш» и три «Аве», а также есть обычные просфоры и запивать святой водой, для призвания помощи Святой Троицы и Святого Герберта. Сказав это, она сотворила крестное знамение и, добавив, что то же самое хорошо защищает от бешеных собак и от сыпи, начала опять кивать головой. Она рухнула в свое кресло и впала в транс, из коего никто не сумел ее вывести, да, по правде сказать, никто и не пытался.

Когда Мариетта закончила, то оказалось, что все сидящие кольцом сестры уже выступили по два раза. Поэтому устроили еще один перерыв, а когда он закончился, начался следующий круг слушаний, ставший началом конца.

Во время этого краткого перерыва я увидела Зелию, выходящую из моего погреба с пятью откупоренными без моего разрешения бутылками красного вина. Сперва я разгневалась, не желая расходовать хорошее вино на каких-то ведьм, но когда выяснилось, что это vinum sabbati, зачарованное вино для пьяного шабаша… ну что же, пускай возлияния будут обильными и вино с подмешанным туда ведьмовским варевом поможет скоротать время, приблизить конец Эсбата… И оно помогло, да как. А еще оно сделало нас буйными, беззаботными, крайне уверенными в себе, и это сильно способствовало той напасти, о которой теперь пойдет мой рассказ.

…Итак, о беде. Сейчас я перейду к ней, но прежде требуется маленькое предисловие.

Клеофида поднялась с места, чтобы поведать о пауках и муравьях; как раз упоминание о муравьях и заставило старушку Инессу вспомнить одну историю… Она встала и, покачиваясь от выпитого, принялась заплетающимся языком излагать жуткую повесть о событиях, некогда действительно имевших место и связанных с муравьями. А это, в свою очередь, привело к тому, что грязнуха София вытащила нас всех в сад плясать, и…

Но не все сразу. Здесь нужно возвратиться к Инессе и ее истории, которую она вычитала в самой первой «Книге теней» из всех, ею прочитанных, — той, которую написала ведьма по имени Грета, входившая в одно сестринство с сестрой-наставницей Инессы.

Значит, эта самая Грета… — Инесса, правда, оговорилась, что с тех пор, как она прочла эту историю, прошло много лет, но все-таки она постарается припомнить все, что сможет, — так вот, Грета прожила тихую, мирную жизнь где-то в горах Центрального массива на те небольшие деньги, которые выручала от продажи всяческих лекарственных бальзамов и порошков. А поскольку она отдавала предпочтение белой магии перед черной, то и слыла у окрестных жителей целительницею, а не колдуньей. Пользовалась она доброй славой и как отличная повитуха, так что через ее руки прошло не одно поколение местных крестьян. Поговаривали, правда, что изредка ей случалось наводить кое на кого порчу, и будто бы однажды она сгноила урожай у человека, который ее обидел; но Грета, как утверждала Инесса, всегда обладала прекрасным чувством меры, так что ее побаивались, подозревали, но и нуждались в ней, а потому не трогали, и она жила себе поживала в тихой деревне.

Но однажды, когда она была уже на склоне лет своих, приключилось несчастье. Некое заклинание сработало не так, как было задумано. Никому не известно, чего она добивалась. Ее «Книга теней» ничего об этом не говорит, в ней нет ни записи о полученной плате, ни упоминания о какой-либо обещанной выгоде… Но вышло вот что.

Каким-то образом Грета наложила заклятие на всю Солонь, область Франции, покрытую в те времена — как, впрочем, и теперь — болотами. Земля там бесплодная, летом царит ужасная сырость, а зимой все покрывается льдом. И говорят, что если какой-либо из французских провинций угрожает недород, то это значит, в Солони уже свирепствует голод. Как раз туда и направилась Грета по какому-то делу, доброму или злому, объехала весь край вдоль его границ и все время призывала проклятия на чью-то голову.

Примененные заклинания, по словам Инессы, подробно описывались в Гретиной «Книге». Они очень просты, а сопутствующие им колдовские действия еще незамысловатей. Все, что для них нужно, — это сенная труха и костяная мука. Сами заклинания Инесса привести отказалась. Они не для записи, сказала она. Слишком сильные. Они принесли смерть. Ибо через два месяца после наложенного Гретой заклятия в крае погибли посевы, и без того жалкие, а урожай ржи поразила какая-то невиданная болезнь. Но голодным крестьянам все равно пришлось есть зараженную рожь, испещренную пятнами какого-то похожего на плесень грибка и кишащую насекомыми. Оказалось, что поразивший рожь странный грибок вызывает видения. Такие страшные, что страшней не придумать.

Все люди в крае видели их, эти жуткие сны, хотя никто не спал. Доктора и всевозможные знатоки растений, начиная с агрономов и заканчивая специалистами по месмеризму, потянулись в Солонь со всей Франции. Но долго там не задержались. В парижских газетах описывалось, как вроде бы находящиеся в здравом уме крестьяне уверяли, будто покрыты муравьями, заживо их поедающими. Огромными рыжими муравьями размером с кулак мужчины. Муравьев эти несчастные видели только на себе. Не просто видели, а чувствовали, как те тысячами вгрызаются в плоть, пожирая сперва пальцы, затем члены, затем… (Тут пьяная Инесса принялась, изображая муравьев, «глодать» плоть своего предплечья.)

Дела шли все хуже и хуже. Сосед восставал на соседа. Дрались члены семьи, забивая слабейших до смерти. Доходило и до людоедства, так что воображаемые муравьи не одни ели человечье мясо. У крестьян, томимых голодом, помрачался рассудок; голодные, одичавшие дети сбивались в стаи, чтобы сообща добывать пропитание, — рассказывали, как ватага из десяти мальчишек в возрасте от двух до шести лет завалила быка; матери поедали своих младенцев.

Той ужасной осенью в крае был собран кровавый урожай — урожай человеческих жизней.

Трупы сошедших с ума страдальцев сволакивали в ямы и поскорей засыпали известью, иначе еще живые собратья тотчас прыгали на них, чтобы устроить страшное пиршество.

Люди семьями бродили по обочинам дорог в поисках падали; они могли наброситься и на одинокого путника, и на кошку или собаку, и на человека, которого знали с детства; порой нападали они и друг на друга — и все время чесались, счищая невидимых муравьев, пока не расчесывали кожу до мяса, до кровоточащих ран, которые вскоре начинали гноиться и чернели от занесенной в них заразы.

Сотни умерли страшной смертью. И счастливы были те из выживших, кто сошел с ума навсегда, ибо как можно жить с полной ужасов памятью о том, что с тобой произошло, с осознанием того, что ты натворил?.. Да, черное проклятье поразило край, то была чума, поразившая душу и разум. И все это — дело рук одной ведьмы.

Инесса не знала дальнейшей судьбы Греты. Ее «Книга теней», припоминает Инесса, обрывалась на очередном эпизоде происшедшей трагедии — с еще большим количеством жутких подробностей, как уверяла Инесса, чем в ее пересказе, который был изрядно смягчен.

Мы были поглощены рассказом Инессы. Я исступленно записывала… Но все-таки мы слушали и не слышали. Никто из нас не извлек урока. Потому что к концу ночи, выпив изрядное количество vinum sabbati , мы, следуя призыву Софии, все тринадцать сестер, включая посвящающую сестру, почетную фрейлину и саму хозяйку Эсбата, перешли в сад и плясали, плясали…

Ночь была тихой и светлой. В осеннем воздухе уже чувствовался зимний холодок, и ущербная луна висела над нашими головами, словно лезвие секиры. (Кто знает, насколько хуже бы обернулось дело, случись полнолуние?)

Музыка отсутствовала — забыта была моя золотая лира! — но сестры пели. А Инессе, Софии и Германсии вдруг пришла в голову мысль танцевать в чем мать родила. Они сбросили одежду на траву. «Куда лучше, — говорили они, — встречать восход луны вот так». Несколько других приспустили платья, оголив груди. (Я предпочла этого не делать.) К счастью, высокая стена, ограждающая мой сад, исключала возможность того, что соседи станут за нами подглядывать, но я все же боялась, что наше пение может их разбудить; прибегнув к помощи Теоточчи, мне удалось заставить сестер петь шепотом. Вскоре, однако, настал момент, когда мне стало уже все равно, услышат нас или нет. Нужно ли удивляться, что Инесса в пьяном кураже не смогла удержаться, выболтала заклинание Греты? Мы и в саду образовали круг, когда стали плясать, и теперь замерли, слушая — нас не пришлось об этом просить, — как Инесса сообщает нам слова заклинания и объясняет, что нужно делать, чтобы оно сработало. У Ренаты оказалось немного трухи, но костной муки ни у кого не нашлось. Тогда каждая пошарила в кошельке и в карманах и бросила щепотку того, что там обнаружила, на середину круга — добавляя еще по клоку волос. Свой вклад я сделала непроизвольно. Зелия подкралась сзади и отхватила мой локон ножницами для стрижки овец, а затем бросила его в первую из двух ямок, выкопанных в саду, — каждая из сестер сделала по очереди то же самое.

Чего я тогда не знала, так это того, что София воспользовалась последним перерывом, чтобы сбегать в сад и… помочиться в лунки. И теперь, положив между ними камень, она вытащила лоскуток темной ткани, запихнула его в «благословленную локонами» лунку, вынула, шмякнула на камень и запричитала:

Лоскуток о камень — влет

С пути вихри все собьет;

В честь попон ведьмы, смерч, лети —

Пока она не запретит.

Мы быстро переделали заклинание Греты в песенку и запели ее, отплясывая любимый танец Софии… Он был очень прост, его знали многие сестры; исполняя его, следовало развязать три узелка на кожаных шнурках разной длины и таким образом вызвать «самый своенравный из всех ветров». Тем не менее София клялась, что ей никогда не удавалось вызвать ничего более опасного, чем одна-две грозовые тучки — ну, может, еще пару капель дождя… (В протоколе записало кратко: «Мы танцевали и танцевали. Танцевали и пели». Хотелось бы знать, я действительно так напилась или находилась под властью каких-то чар? Как хозяйка Эсбата я в тот момент оказалась полным ничтожеством, но кто бы на моем месте смог одновременно плясать, петь и вести записи? А уж я-то и пела, и плясала, могу вас уверить.)

Мой Эсбат закончился, когда Хэллоуин перешел в День Всех Святых. На рассвете ведьмы выскользнули из моего дома — так же незаметно, как и пришли. Никто даже толком не попрощался — за исключением Лючины и Теоточчи, ушедших последними в компании изумленного увиденным Николо.

Т. молча стояла рядом с благословлявшей меня Лючиной — та сбивалась, то и дело поправляла сама себя и снова запиналась, произнося текст благословения, — было ясно: она лишь недавно узнала его от нашей Т.

— Сорви лимон в полночь, — произнесла она своим сопрано, доставая увесистый плод из глубокого кармана платья, — и проткни цветными булавками. — Булавки торчали, воткнутые заранее. — Придите в действие, о силы Великой Луны!

Т. шикнула на нее: мы стояли внутри дома у распахнутой двери. Лючина повторила это прощальное заклятие три раза: на латыни, на родном итальянском и на моем французском. Таким образом мы как бы благословили друг друга и в некотором роде обручились.

— Tres bien[86], — произнесла Теоточчи, поклонилась мне и прищелкнула пальцами, заставив Нико, уже щеголявшего в обеспечивающих его инкогнито очках с синими стеклами, едва заметно вздрогнуть, и положила руку на плечо певицы. Затем все трое вышли за дверь.

Наконец я осталась одна. Накинув шаль, я прошла в сад. Села на каменную скамью. Выпила остатки магического напитка из двух валявшихся рядом бутылок и заплакала. Я рыдала, пока не выплакала все слезы, пока не заболели мышцы на лице и уставшие вздрагивать плечи. Даже теперь, по прошествии многих лет, мне трудно сказать, отчего я так плакала.

Тогда же, среди ярких, свежих роз, омытых росой, под меркнущей на утреннем небе луною, в лучах солнца, мечущего на стены дома золотые свои стрелы, я, встав со скамьи, вдруг заплясала, кружась, словно дервиш в пляске, и все кружилась, кружилась! (О, проклятое вино!) Я заявила сама себе вслух, что разочарование не сломит меня и никогда не вызовет слез на моих глазах! Да, я плясала и пела, как тогда, вместе с сестрами; но теперь я пела громче, плясала вдвое быстрей, кружилась, закрыв глаза и раскинув руки, прочь отбросив шаль, словно вместе с ней хотела расстаться с душившей меня грустью… Моп Dieu , и хороша же я, наверное, была тогда; что если бы меня в тот момент застали моя фрейлина и Николо! Что за ведьма! Распевающая заклятие и кружащаяся в пляске, несущей смерть; опять смерть.

В тот день — а это был День Всех Святых, первое ноября 1788 года, — я проснулась поздно, забыв обо всем, не зная, что натворила. Мне предстояло и узнать, и вспомнить. Но будет уже слишком поздно.

Через несколько дней после нашего шабаша и той памятной пляски погода испортилась. Уже в ближайшие месяцы Парижу предстояло пережить самую суровую на памяти трех поколений зиму.

Мосты через Сену были красивы странною красотой. Искрящиеся, одетые снегом, с огромными сосульками, свисающими до самой застывшей воды, они казались алмазными ожерельями. Но красота их была иллюзорна. Одетая во все шерстяное, укутанная в меха, я иногда гуляла по городу. Сточные канавы были доверху заполнены нечистотами, потому что ассенизаторам было их не вывезти. Тележки застревали на обледенелых, заваленных снегом улицах. Крысы пробегали на уровне глаз прохожих, так высоко выросла насыпь из отбросов. Экскременты замерзали там, куда их выбрасывали. Мертвые тела, скрюченные, как младенцы в утробе матери, лежали в нишах зданий, лежали в дверных проемах — неподвижно, заснув на веки. Куда ни кинь взгляд, везде слепые, хромые, нищие протягивали щербатые медные миски, прося подаяния. Единственный звук раздавался на улицах — стук их костылей по обледенелой булыжной мостовой или по стенам, по запертым дверям домов. Это ковыляло одетое в отрепья войско парижских доходяг. Казалось, их костыли способны отшлифовать лед на Сене до блеска. Иногда появлялись последние из уличных торговцев, чтобы прокричать о продаже старых башмаков или лент или крикнуть: «Новые песни… за одно су…» — но покупателей не находилось. Разве одна я. Угнетаемая своей виною, я брала, что могла унести. Я приобретала башмаки на одном углу и отдавала на следующем. Что я еще могла сделать?

Поскольку Сена замерзла, по ней перестали ходить баржи, привозившие дрова для отопления домов; перестали работать и прачки, стиравшие белье с лодок. Рынки, торговавшие хлебом, закрылись: прекратился помол зерна, ведь колеса водяных мельниц вмерзли в лед, так что даже тот небольшой запас пшеницы, который имелся, не мог быть использован. В мороз люди перестали ездить в столицу, и деловая жизнь в городе замерла: сперва закрылись постоялые дворы и харчевни, затем таверны. Закрылись, наконец, даже публичные дома.

Похоже, проезжающие через Париж путники могли говорить лишь о погоде в тех местах Франции, из которых приехали. В города забегали волки, покинув замерзшие леса в поисках пропитания. Грозы, сопровождавшиеся градом, бушевали по всей стране. Они приходили внезапно, и ярость их казалась поистине дьявольской. С неба падали градины размером с кулак, убивающие мелкую дичь, пробивающие голову птицам, скачущим по бесплодным полям, ища там убежища. Никакие посевы не могли выстоять против такого града. Погибли эльзасские виноградники, где на лозах уже распускались почки, то же самое произошло в Бургундии и в долине Луары. Уничтожен был еще не убранный урожай пшеницы близ Орлеана, а также урожай яблок в Кальвадосе, апельсинов и маслин на Юге.

В море налетали внезапные штормы. Суда тонули повсюду, некоторые даже в портах, поскольку ветер и волны, словно вступив в заговор, срывали их с якорей, бросали на скалы, разбивали о причал. Немногие рыбаки отваживались ставить сети. Сперва пропал урожай, затем не стало рыбы. И разговор быстро переходил на одну тему: голод.

Замерзшая Сена, градобой, застывшие мельницы… все это привело к дороговизне. Цена одной булки, составлявшая в ночь Эсбата десять су, — помнится, я накануне сама делала покупки, что случалось нечасто, — возросла до двенадцати су, затем до четырнадцати, а к февралю до пятнадцати. Если семья из четырех человек съедала две булки в день, а ее глава за тот же срок мог заработать не более двадцати — тридцати су, то… Задачка проста, но ответом на нее служил все тот же голод.

Каким стало в то время состояние моего духа? Я заболела. Не могла спать. Груз ответственности… Ни на минуту не усомнилась я в том, что это мы, ведьмы, вызвали все эти беды своей пляской. В ту пору многие приписывали наступившие холода чьему-то колдовству, но только я знала, насколько они правы.

После долгих дней, а затем и недель все более черной хандры наступил миг, когда я словно очнулась. Стала делать все, что в моих силах. Написала сестрам, рассказала о происшедшем… как они могли этого не знать?.. Просила сообщить какие-нибудь заклинания, которые я смогла бы использовать, все, что угодно, любое колдовство, лишь бы уничтожить последствия той пляски. Прислали ответ немногие — Зелия, Лючина и, к моему удивлению, Мариетта, — но они мало чем сумели помочь: несколько советов, даже не заклинаний, а скорее простых заговоров, которыми я, конечно, тотчас воспользовалась, но без всякого результата.

Мариетта, например, рекомендовала воспользоваться молитвами: «Пресвятая Троица, помилуй», «Отче наш», «Иже Херувимы» (каждую повторить трижды), а затем прочитать целиком Евангелие от Иоанна; разумеется, при этом следовало бросить в огонь тридцать три градины… Письмо Теоточчи слова оказалось написанным тайнописью, но на сей раз оно было коротким, и расшифровала я его быстро. Увы, ни она, ни я ничего не могли сделать, «rien du tout». К этому она сочла нужным добавить, что она, как посвящающая сестра, как soror mystica , а также приглашенные ею «tempestarii» должны были вести себя осмотрительнее и не проявлять «беспечности». В моей «Книге» следует упомянуть, что вина в том всецело ее, не моя. В конце письма следовали новые извинения и пожелания благополучия. (Эта весточка от моей Теоточчи оказалась последней. Она же стала для нее последней весточкой от меня… Дело в том, что, читая ее письмо, столь несоответствующее моим ожиданиям, я, поддавшись злому чувству досады, написала поперек ее же листка: «Надеюсь, в Венеции все хорошо. Париж голодает. Адье», — да так и отослала ей.)

В ту зиму я открыла двери моего дома на рю К*** для тех, кто иначе умер бы с голода или замерз на улице. Я открыла погреба и безуспешно пыталась убедить пришедших ко мне, что лучше продать , а не выпить мои вина. А еще я предлагала брать в доме все, что те, по их мнению, смогли бы продать.

В доме с садом на рю Г***-Ш*** я распродала всю мебель, серебро, хрусталь и картины. Все, что можно, я обратила в деньги. Добыв таким образом восемь миллионов франков, я их раздала. Находились, конечно, те, кто пытался отговорить меня, но я не обращала внимания на их слова.

Когда о моей благотворительной деятельности разнеслась молва, к моему дому начали стекаться целые толпы. Взяв только краски и кисти, да еще совсем немного самых простых и дешевых вещей, я перебралась в мансарду на задворках Парижа. Разумеется, я не могла работать, да и вообще сомневаюсь, смогу ли когда-нибудь вернуться к живописи. У меня и так едва хватило сил, чтобы выжить. Я была безутешна — да и голодна. Никакие деньги не могли дать мне то, чего они не могли дать. Я стала задумываться… задумываться о смерти. Я знала, что не хочу жить. Но никогда, никогда не посещала меня мысль о самоубийстве. Оно казалось мне трусостью. Скорее мой интерес к смерти объяснялся любопытством. Чем все закончится? Будет ли еще после этого когда-нибудь светить солнце? Придет ли весна? Растает ли когда-нибудь лед, из-за которого нынешний Париж приобрел хрупкий, почти стеклянный вид, осядут ли сугробы, потечет ли река? Или мир навсегда останется в мертвых объятиях голубого льда и всякая жизнь в нем постепенно угаснет? О, лишь стремление получить ответ на эти вопросы и заставляло меня жить.

Но мне и в голову не приходило, что все закончится так, как закончилось. Никогда!

Выбор у голодающих бедняков Парижа был невелик. Их все бросили. Король с королевою, знать, богатеи, обладатели привилегий — а среди них и я с моими друзьями, — все они, похоже, приготовились отдать парижан в руки голодной смерти. Вскоре голодные начали воровать, а затем убивать. Простая логика, но сколь немногие из нас ожидали такого поворота событий! А когда закрывать глаза стало уже невозможно, все увидели, что идет война. Слишком поздно… Счастливчикам удалось вовремя уехать подальше, в другие страны, а что касается тех, кому повезло меньше…

Вскоре убийства стали чем-то само собой разумеющимся. На улицах валялись отрезанные головы. Я сама видела толпу, собравшуюся у дома булочника, вся вина которого состояла в том, что он не хотел отдавать даром свое добро. Он был обречен; его лавка, имущество, труд всей жизни — все пошло прахом. Осмелившийся сопротивляться булочник был отведен на Гревскую площадь, повешен и обезглавлен. («Разумеется, именно в таком порядке», — сухо отмечает Марат в издававшейся им газете «Друг народа».) Голову булочника надели на острие пики и выставили напоказ перед его же лавкой, чтобы видели члены семьи и друзья. В другой раз толпа убила двух гвардейцев; отрезанные головы несчастных отнесли к парикмахеру, которого заставили завить и напудрить на них волосы. Эти головы укрепили на тополиных палках, выломанных с какого-то дерева в парке Версаля, и водрузили под окнами дворца.

Да, толпа подбиралась к королю с королевой все ближе и ближе. Действия ее заранее не планировались, они казались как бы… инстинктивными. Эти люди были подобны тем забредавшим в города из лесов волкам, которые нюхали воздух, скребли землю, скалили зубы — и нападали , когда чуяли, что настал их час. И со временем — я в этом не сомневалась — волкам в человечьем обличье должны были достаться головы венценосной четы.

Смотреть, наблюдать, как разворачиваются события, — вот все, что я могла сделать. Мне было нечего дать толпе, разве что отворить для нее двери дома, раздать вырученные от продажи имущества деньги, — но это значило не больше, чем капля в море. Прошло много времени, пока я не поняла — или, скорее, не смирилась как с данностью, — что не существовало способа поправить то, что я натворила. Восполнить урон, который мы нанесли той пляской, столь вредоносным заклятием. Я погубила Париж, мой Париж. (Берегись, всякая ведьма! Остерегайся силы своей! И помни, что хотя мы, колдуньи, живем на обочине жизни, кое-что мы в ней все-таки значим.)

Есть ли иное объяснение той внезапной, странной перемене погоды? Если и да, то я так и не нашла его, а ведь искала, долго искала, настойчиво. О да, да, да, существовало множество менее важных причин, внесших свой вклад в падение Парижа, я могу привести двадцать из них, пятьдесят, сотню, если понадобится, да что в них толку… Ведь это сделали мы… Мы, ведьмы, сделали это своей пляской. Мы навлекли морозы. Мы вызвали перемену климата — и все дальнейшее проистекло отсюда, покатилось, как снежный ком, обрушилось, будто снежная лавина.

ГЛАВА 27Ромео Рампаль

Я дочитала этот первый отрывок из «Книги теней» Себастьяны глубокой ночью. Свернувшись в углу lit clos , я запаслась двумя свечами, тремя пузырьками чернил и несколькими недавно очинёнными гусиными перьями и, переписав весь рассказ «Греческий ужин» в мою книгу, эту книгу, погрузилась в глубокий сон.

Несколькими часами позже я задвинула кровать с пологом в стенную нишу. Было раннее утро: я сразу отличу его мягкий свет, более насыщенный, чем яркий свет утренней зари. При этом свете поблескивающие рамы, кисти, стоящие кончиками вверх в цилиндрических сосудах, и скатанные полотна, прислоненные в углу, — теперь, когда я знала их историю, они сияли вдвое ярче. Развернув какое-нибудь из полотен, я могла найти там праздную графиню Скавронскую, неаполитанскую принцессу или детей короля и королевы Франции, низложенных более тридцати лет назад. Но я на это не осмелилась: Себастьяна бы не одобрила такого моего любопытства в ее святая святых. Впрочем, она могла бы уложить меня спать в любой из комнат — почему же выбрала именно эту?

Мастерская… Казалось, ею давно не пользовались: щетина кистей сделалась жесткой, маленькие стеклянные баночки с краской, разбросанные под шатким мольбертом, как детские шарики, были плотно закрыты. В тех немногих, что мне удалось открыть, была испортившаяся от длительного хранения краска — затвердевшая или раскрошившаяся. Неужели Себастьяна теперь не рисовала? А как же ее колдовство? Или она давным-давно забросила все свои таланты, испытав такие угрызения совести, раскаяние за то, что простодушно спела песенку, сплясала танец?

Я нашла на рабочем столе чашку теплого кофе, взяла эту бело-голубую бретонскую чашку и отхлебнула немного. Кто мог знать, когда я проснусь? Я бросила беглый взгляд во все углы комнаты. Никого. Но это не привело меня в замешательство, вовсе нет. Я была бы рада любой компании — видимой и невидимой, человеку или призраку. Я убрала с постели обе «Книги»: Себастьянину, полную чудес, и мою, в которой не было ничего, кроме рассказа о шабаше. Надо сесть за письменный стол, возобновить чтение, продолжить переписывать «Книгу» Себастьяны в свою.

Но вместо этого я направилась с чашкой в руке к той двери из студии, которая вела в розарий. Попав под лучи удивительно теплого дневного света, я повернула лицо к солнцу и улыбнулась. Потом уселась прямо там, у двери, скрестив ноги, поставив чашку с кофе на колени и опершись спиной о выстроенную много столетий назад каменную стену. Как переполнена чувствами была я тогда, как счастлива! Я верила, что наконец обрела пристанище, место, где я могу спрятаться, уединиться. Единственное, чего я желала, — жить и умереть в Равендале. Что касается «Книги» Себастьяны, я очень хотела прочитать ее, но полагала, что у меня будут многие дни и недели, которые я смогу посвятить обеим нашим книгам. Зачем поспешно проглатывать то, что можно смаковать?

Не помню, через минуту или через час я решила разыскать Себастьяну. Зачем, не могу точно объяснить. Без сомнения, я хотела задать ей многочисленные вопросы, важные и не очень, на которые не получила ответ во время нашего ужина. (Тогда я думала, что ответы Себастьяны придадут моей жизни правильное направление. И я хотела быть рядом с ней.)

Одетая лишь в простую белую ночную рубашку и домашние туфли, в которых я обедала вчера вечером, с распущенными волосами, ниспадающими на плечи, я отправилась на поиски моей мистической сестры.

Я вошла в розарий, где некогда впервые обнаружила Себастьяну, сидящую у фонтана. Но там ее не было, ее вообще не было в розарии. Мне и в голову не пришло, что можно окликнуть ее: в Равендале даже в саду ощущаешь себя как в церкви, большом соборе, где нельзя шуметь. Я повернулась, чтобы направиться обратно в мастерскую, преисполненная решимости разыскать Себастьяну или кого-то еще из моих спасителей.

Углубившись в розарий, я петляла среди высоких живых изгородей, оставляя за собой, чтобы не заблудиться, след из лепестков роз. Потом пошла назад, ориентируясь по темно-красным, розовым, лиловым, желтым и кремовым лепесткам. Я поздравила себя за сообразительность, позволившую мне найти дорогу в этом лабиринте. (Конечно, позже я обнаружила в мастерской листок, исписанный уже знакомым мне почерком: «Дражайшая, если ты и впредь будешь использовать мои розы подобным образом, я стану проклинать тебя до тех пор, пока твои зубы не начнут падать изо рта, как эти лепестки падали на землю из твоих рук. Твоя S.».)

Вернувшись в мастерскую, я почувствовала озноб: холод такого рода всегда ощущаешь в помещениях, выстроенных преимущественно из камня. Я извлекла темно-зеленое шелковое платье с тяжелым от вышитых листьев подолом и надела его поверх своего белого одеяния. Затем, отворив украшенные гобеленом двери мастерской, вышла с яркого солнечного света в темные залы дома.

Если не по замыслу, то по исполнению Равендаль очень напоминал ненавистный С***. Эти каменные сооружения не только создают постоянный холод, но и не пропускают свет: внутренние комнаты в них неизменно темные. Кажется, что такие здания не сделаны из камня, а изначально рождены каменными, подобно скульптурам.

Камень, повсюду камень… Я подумала о своей матери: какой это, наверно, был ужас для нее, когда пришла кровь! Ведьма, сознающая свою природу, ожидает этого, знает , что каждая сестра умрет именно так. То, что случилось с матерью, — чудовищно. Она в достаточной степени предчувствовала это, чтобы успеть упаковать мои немногие пожитки и привезти в С***, где недалеко от этого каменного здания кровь одолела ее. Там, по той утрамбованной грунтовой дороге, у ручья текла ее алая кровь. Она знала достаточно, чтобы сказать мне: «Иди к камню!»… Да, пока я брела днем по коридорам особняка, я думала о своей матери. Представляю, как она бы улыбнулась, увидев меня здесь.

Я бродила и бродила по Равендалю с фонарем в руке, в своих домашних туфлях, и лишь шелест их навощенных подметок сопровождал мои шаги, а низкие каблуки стучали, как маленькие молоточки, по длинным каменным коридорам.

Я останавливалась, прижимая ухо к запертым дверям, заглядывала в замочные скважины. Ничего. Я искала следы присутствия Мадлен: лужи крови, красные отпечатки на дверях, стенах или перилах. В темноте было трудно отличить то, что я искала, от тени. В поисках подозрительного кровавого пятна я даже выставила вперед палец и… ничего.

Комнаты первого этажа были большими и ничем не примечательными. Помимо мастерской, моей комнаты, — две одинаковые гостиные, скудно обставленные, второй обеденный зал — пустой, если не считать огромного стола из резного дерева, гораздо более простого, чем тот красный мраморный стол, за которым мы обедали. И еще одна комната, прилегающая ко второму обеденному залу, просторная, как танцевальный зал, паркет, уложенный «елочкой», колыхался — по такому полу было трудно ходить, не то что танцевать. Потом я оказалась в маленькой комнате со сводчатым потолком, покрашенным в небесно-голубой цвет; темные деревянные полки высились от пола до потолка, занимая все стены, даже поверх дверного проема, но были голыми — библиотека эта не содержала ни единого тома. Конечно, где-то еще есть другая библиотека, забитая томами с отметкой «S», которые я читала в последнюю ночь в С***.

Те немногие предметы мебели, которые я нашла в комнатах первого этажа, были превосходны, но ветхи. Хромой стол, украшенный мраморною мозаикой, без одной из тонких гнутых ножек, стоял прислоненный к подоконнику. Желтый шелк, обтягивающий кушетку, порван, пушистая набивка лезла наружу. По углам, как снежные сугробы, покрытые льдом, стояли на полу канделябры. Обои свисали со стен подобно шкурам наполовину освежеванного скота. Деревянные плинтусы отвалились, открывая дорогу мышам, по-видимому водившимся здесь в изобилии. Предметы обстановки, которым нашлось бы место в Версале, были разбросаны вокруг поломанные и забытые — реликвии прошлого. Да, весь дом представлял собой гробницу, некую фантастическую могилу. Он был когда-то домом, но теперь стал убежищем, не более того. Это место утратило связь с миром. Да, это было странное пристанище, и как оно мне нравилось! Совсем не такое, как я предполагала: мастерская, наиболее хорошо обставленная и удобная комната, представлялась мне образцом, которому остальная часть особняка, насколько я могла судить, не соответствовала. И все же я чувствовала себя так, словно попала домой.

На втором этаже я наткнулась на большую комнату, полную стульев, повернутых к одной и той же стене. Это были полные гарнитуры мебели: я насчитала тридцать стульев одного стиля, на всех было клеймо парижского обойщика Дагера. В коридоре рядом с комнатой большой глубокий шкаф был забит севрской посудой, не меньше сотни фарфоровых изделий, — некоторые сервизы целые, другие — с выщербленными краями или расколотые на кусочки. Когда я приоткрыла дверь шкафа, маленькая чайная чашка, хрупкая, как яйцо, упала и раскололась у моих ног.

Больше половины третьего этажа занимала капелла. Некоторые витражные стекла полностью вывалились из рам и лежали, разбитые, на полу. Огромный деревянный крест стоял в углу: птицы свили гнездо над головой Христа. На алтаре — винные бутылки, опутанные серебристой паутиной. Свечи сгорели до основания и не были заменены новыми. Чаша для святой воды у двери переполнена дурно пахнущими тряпками. Засохшие цветы вывалились из опрокинутых ваз; белая хризантема, прекрасно сохранившаяся, рассыпалась от моего прикосновения. Дерево многочисленных икон, разбросанных вокруг, было скользким от плесени, щербатым и пятнистым, словно пораженным болезнью, — окна с витражами упали внутрь, и часовня оказалась не защищенной от морского воздуха, дождя, воздействия погоды и времени.

В конце концов, отчаявшись найти следы чьего-то присутствия, я оказалась на площадке четвертого этажа. Это был верхний и самый светлый этаж — по одной простой причине: часть кровли отсутствовала, и лучи солнца попадали прямиком в эти крошечные комнаты с низкими потолками, пристроившиеся под свесом крыши. Возможно, в них когда-то жили слуги или они использовались как запасные спальни для детей (хотя трудно вообразить, что дети могли жить в таком месте), — так или иначе, эти помещения давно уже служили чердаком. Некоторые из них были битком набиты, другие — пусты. Да, в эти комнаты попадал снег и дождь, в них подолгу сияло летнее солнце, я видела, как мыши бегают, петляя, по доскам покоробленного пола. Повсюду были свиты птичьи гнезда. Я, несомненно, слышала прошлой ночью птичий крик, доносящийся из этих комнат четвертого этажа. Судя по всему, в Равендале обитала по меньшей мере одна ушастая сова: обследуя помещения, я все чаще натыкалась на следы ее деятельности — безголовые скелеты грызунов, иногда весьма крупных, усеивали во многих местах пол, как, впрочем и поля, прилегавшие к особняку.

Едва не упав, споткнувшись об один из таких скелетов, так что он разлетелся по полу, я решила спуститься вниз, вернуться в относительный уют мастерской. Но, возвратившись на лестничную площадку, я наткнулась на полуоткрытую дверь, и, когда толкнула ее, чтобы отворить, она с громким стуком упала плашмя на деревянный пол. По привычке нагнувшись, я вошла в комнату.

Она была пуста, если не считать нескольких разбросанных сундуков, ящиков, лежащей горой посуды. Обои содраны со стен, каков был их первоначальный узор — непонятно, поскольку от него остались только широкие полосы цвета гнилого лимона. Потолок здесь был прочным, во всяком случае казался таким, но пол прогибался слишком сильно — скрип одной из половиц даже заставил меня остановиться. Не желая возвращаться на первый этаж иначе, чем по лестнице, я старалась не двигаться по скрипучему, упругому полу, отступила на порог и отсюда бегло осмотрела комнату. В дальнем углу громоздились ящики, сколоченные из деревянных планок; этот штабель развалился под собственным весом, планки покрылись бело-зеленой слизью, плесенью — такой густой, что она стала похожа на пушистый мох. Только верхний ящик остался невредимым, и что-то в нем привлекло мое внимание.

Я осторожно прошла в угол комнаты и извлекла из ящика старый гроссбух. (Я надеялась, воображала , что это окажется еще одна «Книга теней», но нет.) Книга, ширина которой превышала высоту, была завернута в выцветшую синюю ткань. Я открыла ее, и корешок тут же с треском развалился, кусочки сгнившей бумаги посыпались на мои туфли. На страницах этой ветхой книги велись аккуратные подробные записи хозяйственных расходов Равендаля, который в те давние времена, конечно, имел другое название и был манором, чьи поля обрабатывались крестьянами-арендаторами, работавшими на аристократов, которым принадлежало имение. Эти бухгалтерские записи велись за много лет до того, как Себастьяна вступила во владение домом. Скорее всего, человек, писавший эти цифры таким убористым почерком, даже не знал того беспутного дворянина, что однажды продал дом и землю за портрет побочного отпрыска семьи. (Да, именно так этот дом стал собственностью Себастьяны.) Возможно, это был почерк бабушки или прабабушки вышеупомянутого дворянина — я не сомневаюсь, что столь тщательные записи делались женщиной. В голову лезли грустные мысли о ее доме, земле, о которой она столь ревностно заботилась, а потом все это было продано. Если бы она знала о подобных планах, она бы решительно им воспротивилась. Мужчины, даже мальчишки могли тогда творить такие вещи, а женщины лишь стояли в стороне и наблюдали за происходящим. Права наследования, конечно, изменились после революции, когда женщины, жены и сестры, а также младшие братья, долгое время мирившиеся с тем, что по праву первородства все достается старшим братьям, получили наконец возможность обрести свою долю наследства. Мое воображение увлекла мысль о том, как целая семья во времена ancien regime[87] пришла в негодование, когда некий воображаемый бессердечный человек…

Внезапно раздался шум, и я положила на место старый гроссбух.

Это был первый шум, который я услышала за целый день, по крайней мере мне так показалось. Опасаясь ступать на половицы (а вдруг они провалятся?), я стояла неподвижно, прислушиваясь. Нет, это не звук дерева, не звук шатающихся досок. Это был звук чего-то… кованого , железного, соприкасающегося с чем-то мягким. Лопата. Да, это была лопата…

Я медленно дошла до окна, откинула старый железный крючок, удерживающий вместе две деревянные ставни, и аккуратно, осторожно распахнула их. Я была готова к тому, что ставни слетят с петель, как дверь до этого, или сами петли отвалятся от каменных стен и вместе со ставнями рухнут вниз с высоты четвертого этажа, но этого не произошло. Внезапно какая-то птица захлопала крыльями на крыше, как раз над окном: похоже, я разворошила гнездовье грачей. Вздрогнув, я отшатнулась от подоконника, когда множество черных как сажа птиц стремительно пронеслись темными звездами по залитому солнцем небу… Казалось, прошла вечность, пока успокоилось это темное созвездие… и снова тишина.

Это окно не выходило на море, как я ожидала: то была другая сторона особняка с видом на поля, полого спускавшиеся к лесу, о котором мне говорили. Эта тесно сплоченная масса деревьев темнела вдалеке, судя по всему, почти не пропуская свет. Что касается полей, то они, очевидно, какое-то время не обрабатывались, но были обнесены оградой и все еще служили пастбищем: я даже различила вдалеке несколько некрасивых, каких-то угловатых силуэтов — то были коровы. Конечно, было разумно держать несколько коров в этом уединенном месте; несомненно, где-то были и куры, свиньи, возможно, несколько коз. Вся остальная местность вокруг вернулась в свое первоначальное состояние: высокая трава выжжена летним солнцем до коричневато-золотистого цвета, там и здесь разноцветными пятнами росли полевые цветы, ближе к дому под тяжестью своих ярких головок клонились к земле подсолнухи. Но больше всего бросались в глаза яркие красные маки, словно рубины, разбросанные по склону рукой какого-то великана.

…И снова этот шум откуда-то снизу слева. Я высунулась из окна, так что могла видеть пространство, прилегающее к дому. Да, там, в саду… От дома шли чередующиеся полосы вскопанной и невскопанной земли, а в самом центре сада стоял, нагнувшись, Ромео. Он переворачивал комья земли мотыгой.

Я совсем забыла о скрипящих досках пола. Взяв в руку туфли (на этих скользких подошвах я едва ли смогла бы передвигаться так быстро!), я покинула чердак и спустилась на три пролета вниз. Быстро свернув на площадку второго этажа, я добралась до лестницы гораздо более узкой, чем та, по которой взбиралась раньше, — она предназначалась для слуг. На дне темного лестничного колодца я увидела отверстие без двери, выходившее в сад.

И вот наконец я во дворе. Неподалеку от дверного проема стояло какое-то хитрое приспособление, напоминающее огородное пугало из стекла. При ближайшем рассмотрении оно оказалось сделанным из дерева — многорукая штуковина с меня ростом, игравшая, очевидно, всегда ту же роль, что сейчас: на ее ветвях были подвешены большие стеклянные банки. Висели ли они здесь после мытья для просушки? Или подвергались для какой-то цели воздействию солнца? Конечно, не самая большая тайна, с какой мне приходилось сталкиваться, но тем не менее тайна. (Ромео позже рассказал мне, что освобождал банки от старых заготовок, мыл и вывешивал на это «дерево» для просушки, чтобы осенью вновь наполнить их плодами очередного урожая. Он делал все это сам, что мне очень нравилось — казалось романтичным.)

Придерживаясь узкой полоски тени у стены особняка, я начала продвигаться на звук, доносившийся из той части сада, где Ромео копал землю. Я шла медленно, крадучись, обогнула угол дома… И вот!.. Прелестная живописная картина, достойная кисти Рафаэля: Ромео в саду, залитом ярким солнцем.

Сад с трех сторон был обнесен высокой живой изгородью, стена дома завершала этот открытый прямоугольник. Хотя за изгородью были видны лишь плечи Ромео, я могла наблюдать, как он работает. Именно эти сильные плечи пробудили во мне желание подойти ближе. Мне надо было рассмотреть его получше.

Но как мне было приблизиться, чтобы увидеть все, все , что я могла бы разглядеть, оставшись при этом незамеченной? Мое сердце билось учащенно: одно то, что этот юноша находился так близко, заставляло меня испытывать никогда не изведанные ранее чувства.

Сад был великолепен, столь же красив, как и мальчик, ухаживающий за ним. Сочетание тех могущественных сил, что вкладывала в его почву Себастьяна (не говоря уже о некоем ритуале, исполняемом каждый февраль), с трудом Ромео дало в результате невероятно крупные плоды: помидоры приходилось держать обеими руками, тыквы — вывозить из сада на тачке. Более того, урожай иногда случался в необычное время года, поэтому Ромео мог подать на стол похлебку из злаков в мае, а суп из свежих овощей — в разгар зимы.

Повернув за угол и выйдя из тени на свет, я увидела несколько высаженных шпалерами абрикосовых деревьев, умело ухоженных и подвязанных, стоящих вплотную к стене. Я подкралась еще ближе к саду, полагая, что идеально ровные ряды фруктовых деревьев скрывают меня. И вот наконец — полный обзор сада и садовника.

Стоя совершенно неподвижно, словно слившись с окружающими меня деревьями, я упивалась никогда не виданным зрелищем красивого и почти обнаженного мужчины (это не было демоническим наваждением — его красота была совершенно иного рода).

На работавшем под лучами жаркого солнца Ромео не было ничего, кроме старых деревянных башмаков и штанов цвета индиго, подрубленных выше коленей и подвязанных в поясе белой бечевкой.

Он сгибался, раз за разом погружая в землю железное лезвие мотыги, темные кудрявые волосы до плеч закрывали лицо. Хотя я и не могла разглядеть лица Ромео во всех подробностях, я уже точно знала, что оно красиво: высокий лоб, широко посаженные синие глаза с длинными ресницами, довольно большой нос, красные толстые губы и… Моп Dieu! Даже теперь моя кровь бурлит в жилах при этом воспоминании!

Не имея возможности разглядеть лица Ромео, я предполагала, что и он не видит меня здесь, у стены, между двумя деревьями с ровной, почти плоской кроной. (Я была похожа на ребенка, который, прячась, закрывает глаза руками.) Без сомнения, я просто пожирала его глазами, нагло, бесстыдно: эти широкие плечи, мускулы, двигающиеся при каждом взмахе мотыги под загорелой, покрытой веснушками от солнца кожей. Не отрывала глаз от его волнообразно колышащегося торса, от упругой спины, переходящей в узкую талию, крепких мускулистых бедер, от грубой материи его укороченных штанов… Вбирала взглядом крупные мышцы икр, спускающиеся к лодыжке, к мягкому, покрытому венами подъему стопы, выглядывавшему из-под потертых кожаных ремешков сабо… Я все это поглощала взором.

Итак, в каких-нибудь пятнадцати шагах от меня стоял Ромео, а кровь моя билась в висках, растекаясь по жилам… да, должна признать, что пару раз мне пришлось опереться о каменную стену и даже уцепиться за чахлые ветви абрикосового дерева. Но я, по крайней мере, не упала в обморок, как в тот раз во время ужина, когда вся была словно охвачена пламенем, разожженным Асмодеем.

Наконец Ромео распрямился, положил обе руки на мотыгу и оперся на нее, щурясь на солнце. Потом встряхнул головой, и несколько капель пота упали с его лба на землю, как ниточки серебра, как алмазная крошка, — должна со стыдом признаться, что в то мгновение жаждала ощутить на губах их соленый вкус. Навалившись грудью на мотыгу, черенок которой упирался в левое плечо близ сердца, Ромео провел обеими перепачканными в земле руками по своим густым черным волосам. Потом медленно приложил одну руку к груди, и я услышала свой вздох, почувствовала свое дыхание, с шумом вырвавшееся наружу.

Ромео окружало плотное кольцо петухов, кур и цыплят. Куры разрывали когтями землю, сводя на нет работу Ромео, сгребали ее в беспорядочные кучи, усаживаясь на них, как на насест. Вокруг резвились еще покрытые пухом цыплята, вертясь под ногами у Ромео, так что ему все время приходилось их отгонять. Курицы остервенело носились друг за дружкой, описывая причудливые зигзаги, кудахча, невысоко взлетая и вновь опускаясь. Петухи величественно пыжились у ног Ромео, их перья отливали на солнце черным, золотым, красным и зеленым, кончики гребней пламенели над их узкими головами. Бессмысленное кукареканье, мгновенно передававшееся от одного петуха к другому, разрывало прокаленную добела солнцем полуденную тишину.

Ромео отпустил мотыгу, позволив ей упасть, и ступил на архипелаг синих, зеленых и серых сланцевых плиток, которыми была выложена дорожка, ведущая из сада. Он сбросил сабо и направился, ступая по плиткам босыми ногами, к тому месту, где стояла я. Я вжалась спиной в стену. Он приближался.

Мне страстно хотелось исчезнуть. Сделать это я не могла, что еще мне оставалось? Выйти навстречу, словно я только что приехала? Остаться стоять, притворившись, что восхищаюсь умело ухоженными деревьями? Или стремглав бежать к дальнему краю имения и броситься в море?

Я уже почти остановилась на последнем, когда Ромео, не сказав ни единого слова, не бросив взгляда, прошел в пяти шагах от меня. Повернув налево (если бы направо, мы оказались бы лицом к лицу!), он проследовал к помпе, черный железный завиток которой торчал из земли вопросительным знаком.

Со своего места я наблюдала, как Ромео наклонился, чтобы поднять старое деревянное, обитое медью ведро. Поставив его под выходной патрубок, он начал качать воду. Ромео стоял спиной ко мне. То ли призвав на помощь остатки мужества, то ли потеряв осторожность, я сделала сначала один, потом второй, третий, четвертый шаг в его сторону и теперь стояла, прижавшись к стене, у последнего дерева в ряду.

Был ли у меня план, какая-то отговорка, припасенная про запас? Что я скажу, когда Ромео обернется и увидит, как я стою, уставившись на него? Если бы я действительно знала, что собираюсь делать, я бы не вспоминала об этом сейчас: если бы я смогла припомнить, о чем я тогда думала, я чувствовала бы себя обязанной изложить здесь свои мысли, усилив раз в десять свое и без того изрядное смущение.

Ромео наполнил ведро. Разогнувшись, он развязал бечевку, затянутую узлом на поясе; синие штаны упали к его лодыжкам, и он отшвырнул их ногой в сторону. Он был совершенно голым! Синюю ткань сменила белая, как алебастр, незагорелая плоть, твердые округлые ягодицы. Все еще стоя ко мне спиной, Ромео наклонился, чтобы поднять ведро. Он держал его обеими руками высоко над головой. Затем опрокинул ведро (при этом меня, а вовсе не его пробрала дрожь), окатив колодезной водой голову, спину, все тело.

Сделав это, он постоял какое-то время неподвижно, держа ведро над головой. Последние капли воды стекали по его коже. Он весь блестел, сверкал на солнце.

Наконец он резко встряхнул волосами, словно собака, вышедшая из пруда или лужи.

Наблюдая за ним, разглядывая его, я видела, что он дрожит. Могла ли вода из глубинных слоев почвы быть такой холодной? А может быть, мой Ромео (я думала о нем как о моем Ромео с первого раза, когда увидела, как он выходит из кухни, держа в руках супницу)… может, мой Ромео плакал?

Но нет. Когда он внезапно обернулся, заставив меня вздрогнуть, я увидела, что он смеется! Да, он стоял, глядя прямо на меня, с открытой веселой улыбкой.

— Batard! — воскликнула я, но как ни была смущена, не могла оторваться… не глядеть на него.

Только когда он опустил ведро, взяв его под мышку, как мяч, только тогда я отвела взгляд. Я стояла, уставившись в землю, когда он непринужденно сказал на смеси бретонского и французского:

— Знаешь, не у всех есть в домах турецкие бани.

Он говорил что-то еще про «свежий воздух», но к этому моменту я утратила способность что-либо понимать.

К счастью, я и на этот раз не лишилась чувств и не умерла прямо здесь на месте, как того желала. Я просто стояла, не в силах вымолвить ни слова. Ни на что не была способна: ни говорить, ни слышать, ни повернуться и уйти. Как те индейки, что безмолвно тонут, не отрывая взгляда от падающего с неба дождя. Так мы и стояли: я, с разинутым ртом, уставившись на него во все глаза, и Ромео, улыбаясь и нисколько не смущаясь своей наготы.

Он подошел ко мне и встал рядом, но прежде натянул свои синие штаны и нашел сабо, валявшиеся на дорожке сада. Эти его действия я восприняла как новое сотворение мира.

Стоя рядом со мной, Ромео просто сказал:

— Пошли. — И, оценив положение солнца на небе, добавил: — У нас еще есть немного времени.

Он положил руки мне на плечи. Мы стояли лицом к лицу в шаге друг от друга. Казалось, он сейчас поцелует меня (и хоть мне и неловко так говорить, я была готова к этому), но он повернул меня спиной к себе, и я почувствовала, как зеленый халат соскальзывает с моих плеч.

— Можно я его надену? — спросил он. — Не замерзнешь без него?

Я сумела выдавить улыбку в знак согласия, стоя рядом в одной тонкой белой сорочке. Халат на Ромео смотрелся невероятно красиво, хотя и был несколько тесноват на груди и в плечах. Казалось, что загорелая кожа Ромео так и пылает сквозь шелк, еще более подчеркивая его изумрудный цвет. Он развязал пояс халата, чтобы сделать его более свободным. Я проследила за взглядом Ромео, скользнувшим вниз, и обнаружила, что соски грудей выдают мое возбуждение. Ромео расплылся в улыбке, потом схватил меня за запястья, когда я подняла руки, чтобы закрыть ими грудь.

— Зачем? — спросил он. Я не ответила, руки мои упали.

Я осознавала, что многие из моих тогдашних ощущений я испытывала впервые.

— Пойдем! — сказал Ромео, и я последовала за ним. Его деревянные башмаки стучали по утрамбованной земле дорожки, ведущей из сада, все быстрее и быстрее, и вот он пустился бежать. Зеленый шелк, как крылья, развевался за его спиной. Мы пробежали мимо участка стены, залитого солнцем, мимо окон студии и розария. Ромео бежал все быстрее и быстрее, а я следом, даже не зная, куда мы направляемся. Он обернулся ко мне, все еще улыбаясь, и замедлил бег, протянув руку. Я попыталась достать ее, но… слишком отстала от него, а может, он дразнил меня. Я остановилась рядом с ним, когда Ромео замедлил свой бег, скинул сабо и отшвырнул их к стене, проделав все это очень грациозно, почти не сбившись с шага. Я с радостью последовала его примеру, избавившись от своих глупых комнатных туфель.

За розарием, когда мы приблизились к окружающим имение дюнам, Ромео вновь протянул руку, и на этот раз я сумела ее схватить. Мы бежали рядышком, смеясь, оба босые. Я чувствовала, как полы его шелкового халата омывают мои ноги, словно волны… Да, волны. Ведь мы неслись так быстро к морю… Я остановилась, вернее, мое тело остановилось, и только тогда я осознала, что страх быстро охватывает все мое существо. Перонетта, именно о ней я вспомнила, а также о многих реальных и метафорических приливах, которые совсем недавно угрожали мне, едва не став причиной моей смерти. Но не благодаря ли этим самым приливам я оказалась здесь, в этой милой обители, рядом с этим прекрасным юношей?

— Что с тобой? — спросил Ромео, обернувшись.

— Ничего, — ответила я, и мы продолжили свой бег. В тот день мы с Ромео спустились по дюнам вниз от Равендаля к морю. Мы бежали по тропинке, и высокие травы цеплялись за шелк наших одежд, царапали кожу.

Когда день уже клонился к закату, перед очередным приливом мы шли вдоль берега по пепельно-серому суглинку. Ромео отпускал мою руку, только когда это было необходимо, с тем чтобы тут же взять ее обратно. Мы выманивали двустворчатых моллюсков из их узких нор, бросая туда пригоршни соли, которую Ромео хранил в маленьком ведерке в разветвлении дерева, стоящего на вершине дюны. Собирали мидий с остроконечных скал в полу халата Ромео, как в мешочек.

Было поздно. Солнце вот-вот зайдет. Мы услышали отдаленный гул, возвещающий о возвращении прилива: скоро он придет, заключив в свои объятия мириады морских звезд, раков-отшельников и медуз, расшевелит мидий, полностью изменит очертания бухты. Но я буду в безопасности на берегу, поскольку не хочу вновь, как тогда с Перонеттой, испытать на себе угрозу, исходящую от прилива.

Не говоря ни слова друг другу, мы пересекли дюну по почти нехоженой тропинке. На этот раз бледные травы, острые, как заржавевшее лезвие, впивались нам в кожу, наше движение замедляли полускрытые в земле раковины и камни. Ромео шел впереди, время от времени оборачиваясь и протягивая мне свободную руку, — другой рукой он придерживал полу халата с мидиями: он карабкался вверх, и я слышала, как скользкие раковины щелкают друг о дружку, словно раздается болтовня изо рта, полного черных зубов.

Позднее, вечером, мы сидели с Ромео вдвоем в обеденном зале. Я была разочарована, узнав, что мы не будем все обедать вместе каждый вечер. Но мое разочарование продлилось недолго: войдя в зал, я обнаружила большой стол, накрытый на двоих без особых затей: две медные миски, две кружки и две миниатюрные вилки, а также хлеб с толстой коркой, кубик масла и две бутылки простого вина. Ромео, конечно, был уже там. Когда я вернулась в мастерскую, чтобы переодеться, он куда-то ушел. Я не видела комнат, где он жил. Он тоже переоделся: теперь на нем были широкие коричневые штаны чуть ниже колен и просторная белая рубаха, чем-то напоминающая знаменитые пиратские блузы. На ногах — новая, более чистая пара сабо. Я надела первое, что попалось под руку в гардеробе: некое подобие пижамы в восточном стиле из красного шелка, расшитого золотом, — свободные шаровары и блузка на пуговицах. Чтобы попасть в обеденный зал, я прошла босиком по холодному полу коридора и, войдя, нашла теплое местечко у очага, откуда наблюдала, как Ромео хлопочет вокруг кипящего черного горшка.

— Я сварил наш морской улов, — сказал он. Ромео тушил мидии в соусе собственного приготовления — белое вино, чеснок и душистые приправы. — Ты готова к ипе fete aux moules[88]? — спросил он.

Я была готова. Насытившись вволю, я съела еще немного. Мы непринужденно болтали, смеялись. Я запомнила очень мало из того, что было сказано, но мне было удивительно легко в компании Ромео. Все это время мы вытаскивали мидий из одного горшка, а в другой выбрасывали пустые скорлупки. Я соскребала сладкое оранжевое мясо со стенок раковин вилкой, пальцами. Бульон, хлеб, вино — все было очень вкусно.

Через несколько часов я расхворалась, как никогда в жизни.

Одна из мидий оказалась «испорченной», уж не знаю почему, и вызвала у меня приступ тошноты, поноса, колики и спазмы, которые я не стану описывать.

В конце концов я устроилась на диване в мастерской, то обливаясь потом под тончайшими простынями, то дрожа под грудой тканей из хлопка и шерсти. Я была не в состоянии переварить даже слабый черный чай, который приготовил мне смущенный Ромео, а вид принесенного им тонкого сухого печенья вызвал у меня приступ рвоты. В моем животе происходило какое-то неистовство… Мне было так плохо, что меня даже не волновало, просто не могло волновать, что Ромео, мой Ромео стал свидетелем всей этой сцены. Да, он ухаживал за мной всю эту долгую, долгую ночь, не отходя ни на минуту.

Был момент полного отчаяния (после неудачи с чаем и печеньем), когда Ромео на короткое время исчез из мастерской, возвратившись с какой-то взятой у Себастьяны микстурой. Я выпила ее, хотя Себастьяна сказала Ромео, что сейчас вряд ли что-нибудь поможет: это достаточно распространенное недомогание, которое пройдет через сутки, и я снова буду чувствовать себя совершенно здоровой. Я быстро высчитала, что мне предстоит мучиться еще долгие часы, пребывая в таком жалком состоянии. Я не могла уснуть и, отчаянно желая отвлечься, отважилась наконец попросить Ромео почитать мне из…

Ромео знал о существовании «Книги теней» Себастьяны, но не прочел оттуда ни строчки. В ту ночь я, как потом узнала, нарушила все обычаи, попросив его почитать мне вслух ее «Книгу». Он это сделал, правда были некоторые трудности с неизвестными ему словами, другие он знал, но никогда раньше не произносил. Я хорошо запомнила прочитанное, потому что внимательно вслушивалась в каждое слово, сказанное этим глубоким голосом с бретонским акцентом, принадлежащим красивому мальчику, которому суждено было находиться рядом со мной еще всего лишь один день.

Ромео читал всю ночь, пока я наконец не уснула. Он сидел на полу, опершись спиной о диван из бледно-желтого шелка, на котором я возлежала в красной пижаме, — законченная картина из жизни какой-нибудь восточной императрицы, а может быть, императора. (Наши позы вызывали в памяти Скавронскую и ее раба.) На полу стояли две золотые чаши — я легко могла до них дотянуться, а об их назначении легко можно было догадаться… Enfin , я жадно ловила каждое прочитанное Ромео, все еще моим Ромео, слово. Как он замечательно развлек меня, когда мое тело мне изменило!

ГЛАВА 28Bufo Vulgaris

[89]

Я проснулась, проспав не знаю как долго, от звука медленно открывающейся двери.

В комнате было темно, невероятно темно. Болел каждый мускул моего тела, а голова была как пропитанная водой губка, такая тяжелая, что не оторвать от подушки. Собрав остаток сил, пытаясь вновь обрести власть над своим телом, я протянула руку и обнаружила, что глаза и лоб мне закрывает сложенная вдоль тряпица. Я отбросила ее в сторону, и солнце в этот день встало для меня во второй раз.

Я пролежала на диване всю длинную-длинную ночь, меня знобило — я то сбрасывала, то вновь натягивала на себя одеяла, которые принес мне Ромео, и всю эту долгую ночь он, мой Ромео, провел рядом со мной. Он чувствовал себя виноватым и тысячу раз извинялся за то, что предложил мне поесть моллюсков. Его присутствие — это все, что мне было нужно. Как меня ни тошнило, я была очень рада, что он мне читает. Я даже подумывала, не попросить ли Ромео почитать из книг, найденных в студии: «Секреты молодой женщины», «Мемуары юной девственницы», «Анекдоты супружеской любви»… но вместо этого я, конечно, выбрала «Книгу» Себастьяны.

Я чувствовала, как силы понемногу возвращаются ко мне, словно я вновь медленно овладеваю своим телом, член за членом. И когда глаза привыкли к свету, я обнаружила, что некая тень, движущаяся ко мне, обретает человеческий облик.

Рядом со мной стоял Асмодей, одетый так, словно это не он две ночи назад присутствовал на званом обеде: белая блуза распахнута на груди, испачканные на манжетах длинные рукава свисают незастегнутыми, штанины черных панталон обрезаны у колен, сабо потемнели от грязи. Он стоял в ногах дивана, на котором мы лежали; Ромео, правда, все еще спал, растянувшись рядом на ковре.

— Мальчик! — произнес Асмодей, возвышаясь над диваном. Ранний свет, проникавший в мастерскую через высокие окна позади него, придавал его светлой гриве золотистый оттенок, такой яркий, что мне пришлось отвернуться. Вновь повернулась к нему лицом я только тогда, когда он повторил: — Мальчик! Проснись! — и с облегчением поняла, что он обращается к Ромео, слегка толкая его ногой. — Ночь напролет проворковали, верно, голубки? — Теперь Асмо разглядывал меня, столь великолепно, но неприлично одетую в красную шелковую пижаму, облегавшую каждый изгиб моего тела. Всю ночь я обливалась потом: желтый шелк дивана был влажен. Я потянулась, а потом сжалась от страха на диване, стараясь держаться подальше от Асмодея, — «съежилась» — это слово было бы здесь уместно, если бы я не старалась изо всех сил сидеть прямо, не сгибая спину, и, главное, выдержать, любой ценой выдержать оценивающий взгляд этого человека. Он стоял, держа руки за спиной, раскачиваясь взад-вперед, с пятки на носок, в позе, выражающей задумчивость, но я-то знала, что созерцательность Асмодею вовсе не свойственна.

Проснувшись, Ромео тут же справился о моем самочувствии.

— Спасибо, все прошло, — ответила я.

Потом он повернулся к Асмодею и сказал, глядя на него снизу вверх и улыбаясь:

— Я тебя видел во сне. Это меня поразило.

— Приятная ночная работа, я полагаю? Тебе еще предстоит хорошо потрудиться. Петухи поют уже больше часа, так что, петушок, оставь ее и иди позаботься о них.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросил у меня еще сонный Ромео. — Может, мне…

— Убирайся отсюда, мальчик! — Асмо пнул голую ногу Ромео. — Нас с ведьмой ждет своя работа.

Поднимаясь с пола, Ромео, несомненно, увидел на моем лице выражение панического страха, прочитал в моих глазах немую мольбу не уходить , но у него не было выбора: в отсутствие Себастьяны он исполнял приказания Асмодея.

— Прежде всего разожги огонь, — велел Асмо, — чтобы прогнать этот холод. Да и воняет здесь изрядно. А это забери с собой! — Асмо кивнул в сторону тазов с моей ночной рвотой.

Когда Ромео проходил мимо него, Асмодей внезапно выставил локоть, попав юноше в грудь, так что у него сбилось дыхание. Мальчик выругался, Асмо ухмыльнулся — больше ничего не было сказано. Только когда Ромео, разворошив тлеющие угли в камине, подошел к двери, Асмо, не спускавший с него глаз, сделал еще один, теперь уже ложный, выпад. Как ни странно, на этот раз опасения Ромео (а они у него были) исчезли: он просто улыбнулся и покинул нас.

В ходе этой мальчишеской игры, когда Асмодей повернулся и сделал два быстрых шага в сторону Ромео, я увидела, что он прячет за спиной квадратную коробочку, завернутую в гладкую золотистую бумагу и украшенную зеленой лентой.

Я спросила напрямик, но как бы в нерешительности:

— Для меня?

— Пей свой чай, — сказал Асмодей, положив коробку рядом с серебряным подносом, который он, вероятно, и принес. Я глядела на дымящийся зелено-черный чай. Я была достаточно знакома с этим человеком, чтобы испытывать беспокойство. — Выпей же его, во имя Люцифера! Его прислала Себастьяна.

Я стала пить маленькими глотками чай, чувствуя себя значительно лучше. Мои внутренности не бунтовали больше, от атаки моря на мой организм остались только легкие колики. Чай, хоть и был солоноват на вкус, похоже, помог, и я окончательно проснулась.

— А подарок, — отважилась я спросить, — тоже от Себастьяны?

— Нет, — ответил Асмо, садясь на дальний край дивана. — Не совсем. — Он, как бы стесняясь, посмотрел на свои руки, словно собирался сделать признание. — Видишь ли, у нас, мужчин, знающихся с сестрами, тоже есть своя роль. Традиции, ну и так далее.

Сказанное им меня обрадовало, и я поняла, что страх прошел. Забыла ли я пылающие манжеты, оскорбительную игру местоимений после нашей первой встречи, слегка завуалированные угрозы? Но чье расположение, хотя бы мимолетное, нельзя завоевать с помощью подарка?

— Могу я открыть коробку?

— Чай. Допей чай.

Я последовала его совету. Чай доставил мне удовольствие. Был ли солью тот кристаллический осадок, что кружился в зеленоватой жидкости цвета моря? В нем было достаточно горечи, свойственной, пожалуй, кофе, чтобы взбодрить меня. Пока я пила, мы разговаривали, хотя я не помню ни слова из сказанного, настолько, должна признать, занимали меня мысли о подарке (а их в моей жизни я получала очень мало) и стесняло присутствие Асмодея… Я пила чай и чувствовала учащенное биение сердца, но причиной своего волнения считала, как уже было сказано, подарок и его дарителя.

— Что это был за чай? — спросила я.

— Ты ощущаешь его действие?

— Да.

Чайный осадок уже высох, оставив темный налет на дне чашки. Асмодей приблизился, чтобы дать мне попробовать его с ложечки: это была соль, а может быть, и сахар — язык слегка саднило.

— Очень хорошо, — улыбнулся Асмо, — а теперь прими мой маленький подарок. — Он осторожно, слишком осторожно взял у меня чашку с блюдцем, поставив взамен украшенную лентой коробку. Улыбаясь, я принялась трудиться над изумрудным бантом, тисненой бумагой, но внезапно ощутила горячие руки Асмодея на своих голых лодыжках. Мое сердце бешено заколотилось. Я почувствовала, что лицо пылает, а дыхание затруднено, что опять-таки приписала близкому соседству мужчины. — Да, — сказал он, — дарить именно это — своего рода традиция. Как ты знаешь, немногие мужчины вступают в союз с сестрами… Ты могла бы в нем состоять, или же тебе это еще предстоит. — Когда он произнес эти загадочные слова, я почувствовала, что его руки поднимаются с лодыжек все выше в широких штанинах моих шелковых шаровар. Он крепко держал меня, и эта хватка была бы еще жестче, если бы я сделала попытку вырваться. И я ускорила этот странный ритуал, разорвав ленту на коробке, в то время как мышцы моего горла сокращались, словно от боли. Теперь я дышала через рот, а сердце прыгало, как…

Как две синие жабы, прыгнувшие мне на грудь из открытой коробки.

Металлический смех Асмодея все звенел, звенел, звенел… Я подалась назад, но его руки были уже у колен. Он придвинулся ближе. Жирные жабы своим весом как бы удваивали тяжесть моих грудей… Они были ужасны: размером с детскую ладонь, синие, с черными пятнами… Мой пульс бешено бился. Сердце, казалось, вот-вот разорвется.

— Разве тебе не нравятся жабы? — спросил Асмо, придвинувшись еще ближе, совсем близко. — Ведь в них отражаются твои колдовские глаза. — Своим телом он придавил меня к дивану, а его лицо было на расстоянии пяди от моего. — Это же всего-навсего зверюшки. Себастьяна сказала, я должен…

— Себастьяна, — эхом повторила я, но ее имя не принесло мне успокоения, как я надеялась.

— Да, конечно. Все это делается с ее ведома… Возьми-ка жабу, колдунья. Сделай это! Сделай!

Я была испугана, и тут же в каждой из моих рук очутилось по жабе. Асмо, довольный, откинулся на спинку дивана.

— Вот и хорошая девочка, или мальчик, неважно кто.

Он расположился между моими раскинутыми ногами… не это ли нарушило ритм моего сердца?.. Да, эта сумасшедшая пульсация вызывала боль, и каждый неглубокий вдох дребезжанием отзывался в груди. Я попыталась двигаться, но безуспешно. Сделала попытку говорить, но… казалось, мой язык из сукна, а все тело ощущалось полым, словно оно набито тряпками, как мумия, обреченная на жизнь после смерти. И все же, понимая, что, если я буду поступать так, как мне велят, вся эта причудливая церемония в конце концов завершится, я поместила обеих жаб в одну руку (я ненавижу этих тварей) и стала гладить их дрожащими пальцами другой.

— Молодец, — сказал Асмодей, чьи руки бродили по моему телу куда более уверенно. Я сгорала от стыда, все более и более цепенела от его близости, от касаний его сильных рук у меня перехватывало дыхание.

— Пожалуйста, — взмолилась я, когда мне показалось, что я не смогу переносить противную тяжесть жаб ни мгновением дольше, — пожалуйста, возьми их. — С этими словами я протянула их ему. — И, будь так добр, убери свои руки с…

— Они мне и не нужны сейчас, — сказал Асмо, быстро вставая и поднимая руки, как бы капитулируя. — Нет, нет, нет. — По крайней мере, я освободилась от его ползающих пальцев. — Тебе разве не нравятся твои новые друзья?

— К сожалению, нет.

— Не имеет значения. Тебе не придется терпеть их слишком долго. Кстати, — добавил он, глядя на каминные часы, — прошло уже несколько минут после того, как ты выпила чай. Твое сердце, должно быть, так стучит, словно вот-вот разорвется!

—  Да, это так, — сказала я, чувствуя, что к глазам подступают слезы. — Что ты… — Я не смогла закончить фразу, положила жаб обратно в коробку и плотно закрыла крышку. Что-то пристало к моим рукам, похожее на древесный сок или… яд с жабьей кожи.

— Bufo vulgaris или родственный ему вид, — злорадно произнес Асмо, расхаживая перед камином. — Ужасная маленькая тварь, омерзительная на ощупь. — Задрав рубаху, чтобы показать пару холщовых перчаток, заткнутых за пояс, он добавил: — И требующая чрезвычайно умелого обращения… Мне понадобилось много часов , чтобы извлечь достаточно яда из этих маленьких гадин, очень, очень аккуратно развести огонь — а то сваришь их ненароком, — о, какое невероятное терпение необходимо для того, чтобы ждать, ждать, наблюдая, как медленно стекает яд в чашку… Я глаз не сомкнул! Да, моя милая, жабы, как видно, подействовали на тебя и снаружи, и изнутри. — Этот смех, похожий на лязганье холодного железа. — Еще немного — и твое сердце внезапно взвоет…

— Но Себастьяна? — прервала я его.

Мое горло распухало. Скоро я лишусь речи. Потом дыхания. А потом и жизни.

— Твоя названая сестра спит в своих покоях рядом с потайной комнатой, откуда выползли твои липкие убийцы… Ты ведь не видела ее логово, не правда ли? Жаль, теперь уже и не увидишь. Совершенно фантастическое, его содержимое может сравниться с тем, что хранится в логовищах фессалийских ведьм. Сам не знаю, откуда она берет такие диковины. Куски засоленной плоти. Клювы птиц, этих предвестников беды. — Он дурачился, как мальчишка, сопровождая свои слова жестикуляцией. — Склянки с рассолом, в котором хранятся носы распятых людей. Хранятся носы, каково?..

— И противоядия, глупец! — В мастерскую из-за гобелена, прикрывавшего дверь в коридор, вошла Себастьяна, неприбранная после сна, с растрепанными волосами. — У меня есть противоядия от любого зелья, какое бы ты ни попытался использовать.

В руке ее был стеклянный флакон. Она подошла и вылила густой черный сироп в мои сложенные пригоршней ладони, приказав натереть им запястья, за ушами и… язык, как можно глубже, насколько удастся, не задохнувшись.

— Ты, — бесстрастно произнес Асмодей, — ты…

И я поняла, что это недосказанное обвинение (в предательстве? измене?) было обращено к Ромео, наполовину скрытому гобеленом. Себастьяна велела Ромео войти и вручила ему фарфоровую чашу с крышкой, словно голубь угнездившуюся в его загрубевшей ладони.

— Сделай то, что я велела, — сказала она мальчику. — И быстро!

Ромео подошел ко мне сзади и, пробормотав слова извинения, разорвал мою красную ночную рубашку. Я была настолько ошеломлена, что даже не сопротивлялась (от все более охватывающего меня стыда? или просто оттого, что мне стало жалко рубашки?), когда он открыл чашу и припудрил мою грудь, шею, соски резко пахнущим порошком, как мне показалось, истолченным из кости, долго пролежавшей в земле.

Мое сердце перестало бешено стучать, в горле полегчало. Я услышала, что Себастьяна сказала:

— Дьявольское отродье!.. Я все знала еще до того, как мальчик пришел ко мне: когда моя сестра в опасности, мне известно и без предупреждения смертного! О чем ты думал? Мне следовало знать, что ты попытаешься…

— Сделать что? — парировал ее выпад Асмо. — Проучить ее, такую ведьму, это чудовищное отклонение от нормы? Тебе следовало бы знать, что я не потерплю такую, как она, среди нас. — Он негодующе махнул рукой в мою сторону. — Должен сказать, что единственное, на что я рассчитывал, это взять сию ведьму тепленькой. Инкуб с таким восхищением говорил о ее свойствах. А если ей суждено умереть, пусть умирает.

Все это время Ромео трудился надо мной, поэтому слова Асмодея не произвели желаемого эффекта.

— Скотина! Знала, что ты способен на самые грязные проделки, но напасть здесь, в моем доме, на одну из наших сестер!

— Ты хочешь, чтобы я признал ее одной из наших сестер?

— Животное, отвратительное, завистливое животное! — Голос Себастьяны перешел на шепот: — Неужели ты забыл, что я могу сделать с тобой?

— Нет, — ответил он, приближаясь к дивану. Себастьяна встала между нами. Я съежилась от страха. — А ты неужели забыла, что я имею над тобой абсолютную власть, моя дорогая? Разве не была ты сама не своя от любви все эти долгие годы?

— Ты льстишь себе, — ответила Себастьяна. — Ты теперь не более чем пес в моем доме, некогда любимое животное, для которого не осталось ничего иного, как умереть. Повиноваться и незаметно исчезнуть, когда придет твой смертный час!

— Пес, говоришь?.. Ну, если я пес, то ты моя сука!

— Arrete![90] — воскликнул Ромео, подойдя ближе. — Прекратите оба! А ты, — обратился он к Асмо, — уходи!

— Ты опозорил себя, — добавила Себастьяна. — Удались, пока Мадлен не узнала, что ты пытался сделать, отнять у нее последнюю надежду…

— Я уйду, — согласился Асмодей, — но вернусь. И тогда, надеюсь, не увижу больше эту…

Сказав такие слова, он быстро наклонился над диваном, взял меня рукой за подбородок, чтобы я не могла отвернуться, приблизил свое лицо… и квакнул, как жаба. Довольный собой, — его смех прозвучал как взрыв в тишине студии, — он вышел через дверь, ведущую в сад, и скрылся среди роз.

Когда дверь с шумом захлопнулась, так что задребезжали оконные стекла, я ринулась в объятия Себастьяны. Ромео по ее знаку встал на колени, чтобы укутать мои руки складками черной камчатной ткани, оторванной от низа дивана.

— Через пару часов, — сказала Себастьяна, — яд высохнет и потеряет свою силу.

Были произнесены извинения, обговорены ближайшие планы, но единственное, что я запомнила, — слова Себастьяны, произнесенные шепотом и обращенные скорее к себе самой, чем ко мне: «Я всерьез опасалась, что ты умрешь».

Мы пришли к выводу, что самое разумное сейчас — лечь спать, и я удобно устроилась в lit clos. Себастьяна говорила что-то загадочное о некой «миссии», о «наступлении долгих, долгих дней». Видимо, для того, чтобы успокоить меня, она добавила:

— Вовсе не предполагалось, что это будет длиться вечно , моя дорогая.

Затем, произнеся благословение или заклинание, она аккуратно притворила дверь. Я изо всех сил старалась сдержать слезы, зная, что Ромео оставался на страже в мастерской.

И вот наконец я погрузилась в глубокий сон, чему способствовала вторая чашка чая, которую я осторожно приняла из рук моей мистической сестры. На этот раз он был густым и вязким, цвета тыквы.

Какое-то время спустя я проснулась и выбралась из lit clos в холодную темную студию.

Мой сон был так крепок, что, казалось, длился несколько дней. Однако золотые стрелки часов, отчетливо видные под стеклом, показывали какое-то непонятное время. Были сумерки того же дня — я не проспала и ночи.

Я отвернулась от окна и увидела Мадлен, стоящую посреди мастерской. Мороз пробежал по коже, и я поняла, что отец Луи тоже где-то рядом, хотя я и не могла его видеть. Асмодей ушел, я знала, что его здесь нет. Через несколько минут появились Себастьяна и Ромео: он принес приготовленный им ужин, скудный, но вполне достаточный.

В отличие от ее последнего явления, когда она примчалась в мастерскую с Ромео в столь непривлекательном виде, в одном синем халате, поспешно заколов гриву своих черных волос, Себастьяна пришла теперь столь же безупречно одетая, как в тот раз, когда приехала, чтобы вызволить меня из С***. На ней были ее обычные широкие одежды из голубого шелка, складки которых были аккуратно уложены и сколоты. Тем не менее фигура время от времени явственно обозначалась сквозь шелк. Себастьяна расчесала волосы, заплетя их в красивую длинную косу и закрепив красными коралловыми гребнями черные как смоль непокорные пряди. Ноги были босы, левую лодыжку украшала тонкая серебряная цепочка с двумя лазуритовыми скарабеями. На ней не было ни ожерелий, ни колец, ни браслетов, но безукоризненную красоту ее изумительных глаз и бледного лица подчеркивали висящие на тонких серебряных цепочках полые жемчужные серьги, наполненные ароматическим маслом, капавшим время от времени на ее голые плечи.

Себастьяна предложила мне принять ванну, но купальную сорочку принесла мне Мадлен, она же проводила меня до ванной, скрытой за красиво расписанной стеной. В темноте и безмолвии Мадлен (как добра она была!) сидела рядом, заплетая мне волосы.

Там, в ванной, Мадлен дала мне выплакаться, даже поощрила меня порыдать всласть. Я не заметила крови, которую она пролила на темные плитки пола, на мою кожу и волосы, когда утешала меня. (Обнаружив кровь на себе, я просто смыла ее…) А Мадлен действительно успокоила меня, словно умела превратить собственную боль в целительный эликсир. Я с радостью вспоминаю об этом, обо всем, что случилось после того, как в дверь негромко постучали; и не успели ни я, ни Мадлен отозваться на этот стук, как к нам присоединился Ромео, спросивший просто:

— Можно и мне?

Прежде чем я успела что-то сказать (может быть, Мадлен ответила ему или помогла?), он скинул одежду и скользнул в ванну.

— Мне тоже надо помыться, — сказал он. — За прошедшие сутки накопилось немало грязи.

Я была страшно смущена. Мое смятение нисколько не облегчали ни присутствие Мадлен, ни милая улыбка на лице Ромео. Я, конечно, сгорала от стыда, но меня смутило и упоминание Ромео о грязи. Ведь он так терпеливо ухаживал за мной всю ту долгую ночь, не брезгуя и низменными отправлениями моего тела: выливал эмалированные тазы, полные рвоты, слюны и экскрементов, вытирал влажный лоб, менял потемневшие от пота одеяла, бережно придерживая мои волосы, когда голова свешивалась с дивана и меня вновь и вновь выворачивало наизнанку…

Эти невеселые воспоминания были прерваны Мадлен, которая зашептала, склонившись ко мне: «Не отблагодарить ли мальчика? Он хочет, чтобы ты его помыла». И не успела я запротестовать или что-либо сделать, как она повторила сказанное, и, как ни странно, Ромео, казалось, понял ее, потому что поднялся и подошел ближе, остановившись в самом центре ванны, где вода доходила ему до бедер, и…

Мадлен подтолкнула меня, и вот мы уже стоим с ним лицом к лицу, обнаженные.

— Никогда бы не подумал, что он будет так груб с тобой, — прошептал Ромео. — Иначе я бы не оставил тебя с ним одну.

— Ах, непохожесть! Схожесть! Мы никогда не видели такого… Луи… если бы только Луи … — Случившийся со мной внезапный, припадок нервной дрожи позабавил девушку-призрака. (Ромео, хоть и был гораздо спокойнее меня, успел возбудиться.) — Да, ведьма , — сказала она. — Мы предпочитаем сексуальный способ общения, а мальчик хорошо обучен . — И, всецело уступив своей натуре, она заставила нас пуститься в пляс, напомнивший мне… — У вас нет причины стесняться друг друга, мои дорогие , — сказала она. — Мне известны ваши мечты, ваши сокровенные желания . — И она не замедлила доказать это. — Но подождите, — добавила она, и если бы не резкий скачок температуры в наполненной паром, полутемной комнате, я бы не поняла, что она вышла, но она вышла, вернувшись, в буквальном смысле слова, мигом, с напольным зеркалом, которым я пользовалась ранее. Она принесла с собой и свечи, и, когда вставила их в серебряные канделябры перед зеркалом, я поняла, чего она хочет добиться: теперь при их свете — не знаю уж, как ей удалось так быстро зажечь обе свечи, — она стала видимой мне и Ромео. Он мог различить ее в зеркале — темная масса пара, сгущение… уж не знаю чего. — А теперь , — сказала Мадлен, устраиваясь на краю ванны перед зеркалом, — он хотел бы узнать то, что так возбуждает Асмодея. Что касается тебя, ведьма …

— Могу я увидеть?.. — взмолился Ромео. — Можно я посмотрю на твою… твою…

— Нет, — ответила я, отпрянув в своей прилипшей к телу мокрой сорочке поближе к Мадлен.

Смех Мадлен прозвучал как журчание воды.

— Ты же хочешь этого, ведьма, так сделай это! — И вновь я почувствовала ее холодную длань, толкающую меня в объятия Ромео. — Сделай это! — повторила она, добавив: — Если произойдет что-то, чего надо стыдиться, я не узнаю… А теперь покажи ему свою… себя целиком: он просит об этом, испытывая к тебе влечение и нежность. Посмотри же на него! Вот ты стоишь перед ним, эта муслиновая ткань для тебя словно вторая кожа, и все же он пожирает тебя глазами. Он ждет разрешения… А то, чего ты боишься, не произойдет: он не отвернется, узнав всю проеду о тебе …

— Могу ли я не рассказывать ему? Должна ли я ему показать?..

— Нет, нет, к чему слова? Когда видишь, все гораздо ясней… Но время… Время очень важно для нас в эту ночь, поэтому… Ну-ка, мальчик, подними руки повыше над головой.

Ромео стоял неподвижно, и я с замиранием сердца поняла, что мне придется передавать ему приказание, что, по его настоянию, я и сделала.

Мадлен велела мне повторять каждое движение Ромео.

— Мы сравним , — сказала она. — Это пойдет вам обоим на пользу, а мне , — добавила она, как бы извиняясь, — послужит развлечением , — и вновь зажурчал ее смех.

Ромео напряг мускулы, широко расставил руки, чтобы заключить меня в объятия. Мы коснулись плеч друг друга, провели ладонями по плоским животам, пригладили влажные волосы…

— Коснись его , — сказала мне Мадлен. — Сначала ты, потом мальчик.

Когда моя дрожащая рука поднялась, пальцы согнулись и я была уже готова дотронуться до его выпуклости… И тут призрак девушки, умершей, когда она была моложе нас, заговорил:

— Но не спешите, дети мои. Только медленная игра может доставить удовольствие, и я не хочу вас его лишать.

Она приказала мне коснуться лба Ромео, его уха, губ и сказала, что ему следует нежно, медленно провести языком по моим пальцам. Потом, взяв мои блестевшие от воды пальцы, положила их на его грудь, такую твердую, непохожую на мою.

— Касайся меня, — сказала я ему, — как я касаюсь тебя. — (Было ли это приказание призрака или мое собственное?)

И тогда Мадлен с улыбкой погрузила руки в ванну, и вода начала нагреваться. Вскоре она забурлила, словно собираясь закипеть.

— Она что, собирается сварить нас? — попытался сострить Ромео.

— Я хотела только слегка разжечь вас , — сказала она… — А теперь продолжайте. Наслаждайтесь несхожестью, ищите общность… Касайтесь самых чувствительных мест друг друга, сначала пальцами, затем, пожалуй, губами, ну а потом … — Ее слова, понятные теперь только мне, заглушил смех. Но я знала, что мне надо делать: взяла руки Ромео в свои и положила их на мои груди. — Да, соски! Всегда лучше начинать с них! — Последнюю фразу Мадлен почти провыла, но Ромео инстинктивно понял ее, и, когда он положил свои указательные и большие пальцы на обе мои… казалось, я упаду в обморок, на этот раз от удовольствия, а не от страха.

Я проделала то же с Ромео, лаская соски его груди, пока его шея не ослабла, голова не откинулась назад. Дыхание же было пьянящим, как аромат фруктовых садов…

— Успокой ее поцелуем , — сказала Мадлен.

— Поцелуй меня, — эхом отозвалась я и уже приготовилась: закатила глаза, поджала губы (мои пальцы продолжали гладить грудь Ромео, его пальцы лежали на моей груди) — и тут девушка-призрак вновь подшутила над нами… — Проклятие! — вырвалось у меня, когда на нас обоих брызнула холодная вода. И мы расхохотались, все трое. Я и Ромео стиснули друг друга в объятиях, пытаясь согреться. Что же до Мадлен, та славно повеселилась, стуча одним канделябром о другой.

— И вправду проклятие , — повторила она, поднимаясь, — ты как раз мне напомнила… Быстрее все в студию! С этими играми можно и повременить.

—  Но… — начала я, надеясь, что наша игра возобновится, с радостью заметив, что Ромео хочет того же. — Но…

— Сегодня вечером… У вас, смертных, впереди целая вечность. А мне… Пошли, быстрее! — И она погрузила руки в ванну, угрожая вновь окатить нас ледяной водой.

Мы выпрыгнули из ванны и вытерлись досуха. И только тогда, уже по собственной воле, посмотрели друг другу в глаза и нашли в них ответ на все вопросы. Когда Ромео остановил на мне взгляд и улыбнулся, вместо того чтобы с отвращением отвернуться, я почувствовала, что плотина моего одиночества наконец-то прорвана и я вот-вот разрыдаюсь. Затем он в последний раз поцеловал меня, и мы вышли из ванной, взявшись за руки. Ромео торопливо прошептал мне на ухо: «Тебя не собирались здесь оставлять». Я не расслышала его слов, не поняла их тогда — в это мгновение в глаза ударил свет многочисленных свечей, горевших в студии.

ГЛАВА 29Приготовления и отъезд

Возвратившись в мастерскую (как же глубока была боль неудовлетворенности!), я увидела в глазах Себастьяны такую же решимость, какая была в тот день, когда она вошла в библиотеку С***. Помню, что она вступила тогда в беседу с отцом Луи, и теперь именно они без моего ведома обсуждали, как лучше осуществить давний замысел. Я слышала, как она сказала:

— Да, время пришло.

— Мадлен будет довольна, — ответил отец Луи.

— Это не столь важно, — хмыкнула Себастьяна.

— О чем вы говорите? — спросила Мадлен с другого конца мастерской, где она помогала мне переодеться в простую сорочку и обуть домашние туфли. Что же касается Ромео, он довольно долго стоял голым рядом с Себастьяной, пока наконец не догадался отыскать халат.

Не обращая внимания на Мадлен, Себастьяна сказала мне:

— Моп coeur[91], тебе придется уехать. Я не могу быть уверенной в твоей безопасности.

Поэтому было безоговорочно решено: я вскоре покидаю Равендаль вместе с отцом Луи и Мадлен. С какой целью? Как я поняла в ту ночь, это мало занимало Себастьяну, не представляло для нее большой важности. Для Мадлен же и отца Луи скорейший отъезд имел первостепенное значение, поэтому они настаивали на нем.

— Она проявила величайшее терпение, — сказал отец Луи Себастьяне, имея в виду Мадлен. — Стоит ли напоминать тебе, что были даны обещания и…

— Вам нет нужды напоминать мне, отец, — прервала его Себастьяна. — Я хорошо помню. Как могу я забыть то, о чем мне постоянно твердили все эти годы.

Кажется, Себастьяна давным-давно дала Мадлен некое обещание, и я стала как бы одним из условий его выполнения. Я поняла также, что существовал какой-то план, решение о предстоящей поездке было давно принято. В ту ночь много говорили о маршруте и прочих подробностях, и стало ясно, что мне предстоит провести в Равендале еще несколько дней. И вот эти дни прошли, мне осталось быть здесь какие-то несколько часов.

— Время пришло , — вновь и вновь говорила Мадлен. — Время пришло .

— Время для чего? — выпытывала я. — Скажи мне.

— Время для приготовлений, — ответила Себастьяна.

Она подозвала меня к себе. Мы стояли теперь вдвоем посреди мастерской, а призрак Мадлен — сбоку от меня на покрывале из пурпурного бархата, влажного от ее крови, достаточно близко, чтобы слышать каждое слово Себастьяны, но достаточно далеко, чтобы… чтобы не вызвать гнев хозяйки поместья. Ромео, угрюмый, молчаливый, сидел в дальнем углу. Отец Луи, еще незримый, был где-то рядом.

Себастьяна наклонилась ко мне поближе и зашептала:

— Теоточчи когда-то давно говорила мне, что надо двигаться на север, а я советую тебе держаться ближе к морю. Я видела море во сне — это был сон о тебе, сон для тебя…

— Что это ты там шепчешь? — спросила Мадлен обеспокоенно. — Разве я недостаточно настрадалась от твоих секретов, тайн твоего драгоценного ремесла, которое могло бы избавить меня… избавить меня от этого… если бы ты была так храбра, чтобы попытаться, чтобы попытаться…

—  Замолчи, несчастная, — прервала ее Себастьяна, лукаво улыбаясь. — Неужели меня опять нужно винить за твое нынешнее положение? Разве это я спала со своим приходским священником, пренебрегая всякой осторожностью, разве это я…

Внезапно в комнате резко похолодало, огонь в камине зашипел, посыпались искры, сопровождая неожиданное появление отца Луи.

— Ну-ну, — сказал он, принимая человеческое обличье рядом с Мадлен. — Что ж, дамы… у нас ведь есть определенная договоренность, не так ли?

— Выходит, — сказала Себастьяна, — я вновь должна идти на риск накликать на себя беду, как той зимой, только для того, чтобы помочь тебе совершить этот переход — умереть во второй раз, чего ты так добиваешься?

— Да!

—  Но почему? Скажи, почему…

— Я тебе говорила много-много раз …

— Мадлен, возможно, с этой новой ведьмой… — вступил в разговор отец Луи, но та не услышала его, потому что еще раньше завыла ужасным голосом, пытаясь донести свою единственную правду:

— Я не могу больше жить как мертвец!

Объятая страхом, я отшатнулась от призраков поближе к Ромео. Себастьяна, кивнув в сторону Мадлен, сказала мне:

— Я пыталась когда-то помочь этой бедняге, но не смогла. — Она задумчиво улыбнулась. — Я не была тогда новой ведьмой, и когда я попыталась… А если не вдаваться в подробности, скажу так: ты — новая ведьма и поэтому в некотором смысле более могущественна, чем я. А ей, — еще один кивок в сторону Мадлен, — нужна твоя сила… Regarde![92] Она едва не молит тебя о помощи. И надо сказать, очень жалобно.

— А что я могу сделать, чего ты не можешь? — спросила я Себастьяну.

— В свое время тебе скажут, — ответила та, взмахом руки как бы обращаясь к стихийным силам. — Но теперь, — продолжала она с шаловливой улыбкой на накрашенных губах, — мне нужно кое-что от тебя. Повернись-ка, дорогая.

Я повиновалась. Теперь я стояла спиной к Себастьяне, и именно в этом высоком напольном зеркале, которым мы с Мадлен уже пользовались для целей хоть и недозволенных, но естественных, я увидела, как моя мистическая сестра нагнулась и вытащила из-под забрызганного краской мольберта черный мешок. Он был сшит из бархата, большой и, похоже, тяжелый. Вставая, она отодвинула мешок ногой в сторону, так что звякнули два скарабея на ее лодыжке. Твердые углы мешка наводили на мысль о раковинах, камнях, костях, а то и о чем-то похуже… Может быть, в мешке что-то живое? Или Себастьяна собирается выпустить на волю каких-нибудь разбегающихся во все стороны жуков, крабов или грызунов?.. Когда я сделала шаг к зеркалу, Себастьяна рассмеялась:

— Не бойся, милая. Бояться нечего. — Возможно, я и поверила бы ей, но она вытащила из мешка большие ножницы. Увидев в зеркале отражение этих отливающих золотом лезвий, я сделала еще один шаг в сторону, так и не повернувшись к ней лицом. — Eh bien, arrete![93] — сказала она, едва сдерживая смех.

Себастьяна, пряча ножницы где-то в складках синего шелка, медленно подошла ко мне сзади, настолько близко, что я ощутила ее горячее дыхание, когда она заговорила шепотом:

— Как ты мила. Жаль, что уезжаешь. Я бы позволила тебе остаться, если бы не…

— Наша миссия! — сказала Мадлен, приближаясь.

— Убирайся назад на свою подстилку, вампирша! То, что я говорю шепотом этой ведьме, тебя не касается.

Затем Себастьяна довольно грубо стянула халат с моих плеч, схватила рукой мои длинные и все еще влажные волосы. Я ощутила на шее холодные лезвия ножниц. Теперь я могла их видеть. Что-то заставило меня поежиться: то ли холодный металл, то ли слова, которые она собиралась мне прошептать. Я вся покрылась гусиной кожей и начала дрожать.

— Ты мне доверяешь?

Себастьяна стояла за моей спиной, туго намотав мои волосы на свой маленький кулачок. Мои веки дрожали, я боялась лишиться чувств, но Себастьяна, крепко державшая меня за туго натянутые волосы, не дала мне упасть. Я видела в зеркале, как у моих ног упали первые пряди.

Обернувшись, я схватила Себастьяну за запястья:

— Что ты делаешь?

Может быть, я сжала ее руки слишком сильно, причинив боль… Так или иначе, увиденное заставило меня замолчать… Из-за того что наши лица сблизились, я увидела, как в ее глазах внезапно полыхнул l'oeil de crapaud. Я уже знала: да, я доверяю ей. Отпустив ее запястья, я медленно-медленно повернулась назад. С удивлением я обнаружила в зеркале, что и в моих глазах появилось что-то новое… Я нагнула голову и опустилась на колени, чтобы моей сестре было легче срезать густые светлые волосы, которые совсем недавно были предметом моей гордости.

— Это для нашей защиты, — объяснила Себастьяна. — Сама увидишь. — Потом она распорядилась, чтобы отец Луи сходил в розарий, взяв свечку, и наполовину наполнил стоявшую у двери оловянную лейку землей, выкопанной там, где росли розы сорта «амбруаз паре». — Читайте надписи на бирках, — сказала она, но священник не понял. Я подвела его к кусту среднего размера с двумя багрово-красными цветками. Себастьяна сказала: это то, что нужно.

Пока священник работал, а Мадлен стояла рядом с ним, Себастьяна произносила заклинание:

— Адская, земная и небесная Богиня Света, Королева Ночи, Спутница Тьмы, Бродяг и Путешественников, ты, внушающая ужас смертным, Великая Горго, Мормо, Хранительница Луны в тысяче ее изменчивых форм…

Она взывала к отвратительной Медузе Горгоне и замолкала лишь для того, чтобы сгрести мои волосы с пола и аккуратно уложить в лейку, предварительно собрав их в длинные пряди и перевязав с одного конца черной бечевкой, «пропитанной кошачьей мочой», как она сказала, поморщившись.

Я наблюдала, как она колдует над лейкой, бросая туда волосы и быстро отдергивая руки.

— Злые маленькие дьяволы, — сказала она. Оловянная лейка издавала теперь фырканье и шипенье, словно чайник на медленном огне.

Насколько я поняла, срезанные волосы ведьмы, если над ними произнести заклятие и зарыть в землю, при следующем ущербе луны превращаются в змей, чье назначение — охранять участок, по периметру которого они высажены. (Равендаль, граничащий с одной стороны с морем, был защищен этими змеями с трех остальных сторон.) Они (а я видела в эту ночь их извивающиеся в лейке личинки) имеют белый цвет, днем полупрозрачны, ночью черны, их редко видят даже их жертвы, поскольку живут эти змеи глубоко в земле и выползают наружу только для того, чтобы ужалить тех, кто появляется непрошеным или без сопровождения той, кто их создал, или того, кто замещает эту ведьму. Быстрые, как вспышка света, выпрыгивают они из земли и глубоко вонзают свой единственный ядовитый зуб в незваного гостя. Их смертоносный яд воздействует на мягкие ткани тела, разрушая плоть изнутри.

— Три наши змеи, — сказала Себастьяна, — могут сожрать целиком лошадь вместе с костями за каких-нибудь два дня.

Она добавила, что уже долгие годы «не заботилась о защите». Пришло время сажать змей в Равендале. (N. B. : «Сажайте змей по тридцать шесть в ряд, расстояние между рядами — шесть шагов…») Змеи же, рожденные из моих волос, как объяснила Себастьяна, дадут очень сильный яд — ведь я новая ведьма.

От длинных волос следовало избавиться еще и потому, что, как полагала Себастьяна: «Тебе, моя дорогая, лучше всего ехать на юг в мужском обличии». Я легко согласилась с ней, увидев приготовленную для меня мужскую одежду. Ткань была немыслимо дорогой, шитье великолепным! Эта одежда, хоть и не лишенная мелких деталей и украшений, имела неизмеримо меньше пуговиц, пряжек и застежек, чем женское платье, и была значительно удобней. Я могла бы повторять стократ: «Да, я оденусь как мужчина. А почему бы и нет?»

Незаметно перевалило за полночь. Отец Луи и весьма мрачный Ромео давно исчезли, оставив в мастерской Себастьяну, Мадлен и меня.

— Ah oui … [94] — уныло произнесла Себастьяна, просовывая палец в дырку, проеденную молью в платье из белого шениля. Отбросив испорченную одежду в сторону, она вновь стала рыться в большом высоком шкафу и наконец появилась из его недр с решающим аргументом.

Это был костюм — кафтан, камзол и панталоны из легкого зеленого шелка. На кафтане, доходившем мне до колен, были вышиты коричневыми и золотистыми нитками ирисы и листья папоротника, даже пуговицы обтянуты вышитой тканью, воротник был стоячим. Рукава оказались коротковаты, — чтобы сгладить этот недостаток, мы выбрали рубашку с чрезвычайно длинными кружевными манжетами. Вот так я была одета, когда спустя несколько часов, на рассвете, мы выезжали из Равендаля с набитым до отказа несессером; этот большой чемодан, или дорожный гардероб, имел несколько более сложное устройство, чем обычно: внутри и снаружи там были как простые, так и потайные отделения. Изготовлен он был из темного дерева, инкрустированного перламутром и слоновой костью.

Подкладка и наружные ремни — из плотной парусины, крепкие пряжки и замки — из меди, как и прутки внутри для развешивания одежды. Несессер стоял перед комнатным гардеробом, который, как я знала, был забит одеждой и откуда я уже извлекла несколько нарядов, включая зеленый шелковый халат, тот, что носил Ромео, и печальной памяти пижаму из красного шелка. Несессер, когда я его впервые увидела, был уже наполовину уложен: Себастьяна начала складывать вещи, когда я еще спала. Теперь она распаковывала его, чтобы я просто взглянула на эти штаны, блузу и прочее… Себастьяна казалась легкомысленной. (Она старалась отвлечь меня от того, что произошло ночью и что предстояло на рассвете. Вскоре это удалось, и я была ей благодарна.)

— Mon Dieu! — воскликнула она. — Совсем забыла, сколько накопилось всего за эти годы! Все это лежит здесь давным-давно. — Только этой ночью, вспомнив, что посоветовала мне одеться как мужчина («По крайней мере, чтобы уехать отсюда, а может быть, и надолго, кто знает?»), Себастьяна подумала об этой одежде. — Наш мир — сплошной маскарад, — вздыхала она, роясь в гардеробе. — Мы всегда были, — тут она несколько мелодраматично взглянула на меня снизу вверх, соизволив обратиться также и к Мадлен, сидевшей в отдалении (ее кровь стекала, образуя лужу на покрывале из пурпурного бархата), — мы были les Incroyables. [95] Носить одежду было искусством не хуже любого другого. Мы не придавали ни малейшего значения общепринятой моде, не упуская случая пренебречь ею… — Она замолчала. — До тех пор, пока не дошло до того, что не тот цвет шляпы, надетой мужчиной перед тем, как выйти из дому, мог стать причиной его смерти!

Она поднесла к свету свечи короткую куртку, ее некогда белый цвет стал серым.

— Эта одежда, — сказала она, вздохнув, — буквально каждая вещь здесь пропитана кровью. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Откуда у тебя все это? — спросила я.

— А как, скажи мне, случилось, — отозвалась Себастьяна, — что я дожила до этого musee de modes[96], набитого ветхой, рваной, изъеденной молью одеждой?.. Ты ведь заглядывала в мою «Книгу», верно?

— Да, — ответила я.

— Читала «Le souper grec»[97] и предыдущие главы?

— Да.

— Eh bien[98], — сказала Себастьяна, — тогда ты имеешь представление о членах королевской семьи, аристократах — высокопоставленных особах, чьи портреты я писала. Знаешь и то, что у меня было имение в укромном месте за городом. — Я кивнула. Мадлен сидела молча. — Когда эти… мои знакомые бежали из Франции, я согласилась взять на хранение их скарб, держать его у себя, пока они не вернутся и не потребуют его обратно. Конечно, тем немногим, которые, возможно, возвратились, пришлось искать меня без всякой надежды на успех, потому что к тому времени я затаилась здесь.

— То, что ты делала, было опасным? — спросила Мадлен.

— Подстрекательство к мятежу могло бы стать официальным обвинением. Понятно, что оно каралось смертью. — И Себастьяна, с показной легкостью отбросив воспоминания о давно ушедших годах, как до этого траченное молью платье или истлевшую блузу, извлекла из гардероба костюм из оранжево-розовой камчатной ткани.

— Нет, нет, — возразила я. Мне трудно было представить, что я смогу надеть такую яркую вещь.

— Но это цвет подлинного костюма Ван Дейка, — сказала она, проведя рукой по гладкой ткани одежды, которая была широка, слишком широка для меня. Я гадала… не принадлежала ли она Асмодею?

— Да, здесь есть и его вещи. Некогда Асмодей славился своими нарядами. «Служил зеркалом моды и создавал фасоны», — добавила она задумчиво, цитируя какой-то неназванный источник. — Что касается этого костюма, — продолжала она, — он для стрельбы из лука и принадлежал моему другу, некоему маркизу, закончившему свой жизненный путь в Италии, как я полагаю. — Сверху надевалась короткая накидка. Себастьяна убедила меня примерить этот ансамбль, и, к моему удивлению, он пришелся мне почти впору.

— Mais non![99] — воскликнула я. — Я не могу его носить! Он слишком… розовый! Я выгляжу в нем как… как огромный лосось. В таком костюме я буду чувствовать себя так, словно должна идти по улице задом наперед!

Мы весьма весело скоротали втроем остаток ночи. Мадлен сидела на своей подстилке, скрестив ноги и чувствуя себя все более непринужденно по мере приближения часа нашего отъезда. Себастьяна, чьи руки безостановочно двигались, вытаскивая из казавшегося бездонным гардероба костюмы из того же материала, что и предыдущий, а также из генуэзского бархата, рубашки, украшенные разнообразными фламандскими кружевами из Антверпена, Мехелена, Брюсселя и Бинша — она могла распознать любое из них по орнаменту. Там были камчатная ткань, шениль, канифас, парча. Встречалась великолепная отделка басоном. Я примеряла одежду, которую Себастьяна представляла, поскольку каждый наряд имел свою историю. А потом мы, все трое, высказывали свое мнение, enfin[100] устраивали голосование, после чего, по решению большинства, одежда укладывалась или отвергалась.

Многое оказалось мне впору: иногда можно было опустить кайму; попадались штаны, застегивающиеся на колене или около него. Булавками тоже пришлось воспользоваться: Себастьяна прибегла к незначительным переделкам. Все это было по-настоящему забавно. Истории Себастьяны сменяли одна другую. Мы сомневались в правдивости половины из того, что она рассказывала, настолько фантастическими становились ее истории. Мадлен время от времени смеялась, впечатление это, конечно, производило довольно нелепое; Себастьяна же мягко, насколько это было возможно, уговаривала ту вернуться на свое место, чтобы кровь не перепачкала одежду. И все же было приятно видеть, как эта девушка из давно ушедших времен улыбается и смеется… Бедная Мадлен, я скучала по ней, я начала скучать по ней с того момента, как отец Луи и я…

Миссия! Alors[101], моя миссия, наша миссия заключалась в следующем.

Призраки будут сопровождать меня на юг, до места рождения Мадлен, до перекрестка дорог за пределами уже несуществующего города, где покоится в неосвященной земле она или ее бренные останки. Там мы все втроем — отец Луи, Мадлен и я — попытаемся найти способ (какой — было для меня совершенно неясно) свести на нет то проклятие, которое по воле церковников обрекло Мадлен на эту смерть без смерти на многие века. Ей нужно обрести новую жизнь, такую, чтобы, прожив ее, окончательно и по-настоящему умереть. Да, Мадлен страстно желала умереть.

По-видимому, некогда, после того как они впервые повстречались, Себастьяна пыталась помочь Мадлен осуществить этот план, но по какой-то причине потерпела неудачу, а новых попыток не предпринимала. Мадлен и отец Луи перепробовали за минувшие века все, буквально все мыслимые и немыслимые способы, чтобы освободить ее от этого проклятия, но тщетно. Мои спасители уверовали в то, что сила новой ведьмы поможет Мадлен обрести вечный покой. Долгие годы ждала она появления такой новой ведьмы, неопытной, но достаточно могущественной, чтобы о ней стало известно. Себастьяна согласилась помочь ее разыскать. И ею оказалась я.

Наша soiree[102] завершилась, когда забрезжил рассвет. И вновь, как когда-то в С***, он наступил, чтобы полностью изменить ход моей жизни.

Мы с Себастьяной уложили наконец несессер. Он был так набит, что мы едва сумели его закрыть.

— Ah, attendons! — воскликнула Себастьяна, когда мне удалось застегнуть первую медную пряжку. — Чуть не забыла! — С этими словами она извлекла из-под мольберта черный бархатный мешок, в который несколькими часами ранее положила золотые ножницы. — Тебе они не понадобятся, по крайней мере какое-то время, — сказала она, доставая ножницы и завязывая мешок кожаным ремешком, которым я скрепляла свои волосы, заплетенные в косу. — Но все остальное — твое.

— А что там? — спросила я, наблюдая, как Себастьяна засовывает мешок в недра несессера.

— Скажем так: своего рода наследство, которое я передаю тебе; можешь распоряжаться им по своему усмотрению.

Тогда я подумала, что Себастьяна положила в мешок какие-нибудь безделушки, которые мне понадобятся или которые, по ее мнению, мне захочется иметь. Первое, что пришло мне на ум, — красные коралловые гребни, — но они оставались в ее волосах. Я решила, что, наверно, все-таки мешок полон какими-то одинаковыми предметами, но вскоре уже не думала о нем, вновь занявшись медными пряжками.

А потом я увидела экипаж, который должен был увезти меня из Равендаля. Сказать, что я мало путешествовала, было бы, конечно, явным преувеличением. И все-таки даже я знала, что такая замечательная карета очень редко встречается на проселочных дорогах Франции, да и на улицах Парижа подобных экипажей давненько не встречалось. Все это пришло мне в голову на рассвете, когда я немного успокоилась. Мы с Себастьяной вышли из дому, и я увидела…

— Ты не сможешь ехать быстро, — сказала она, — что уж тут говорить, зато будешь иметь возможность путешествовать со вкусом.

Действительно, со вкусом! Я смотрела на запряженный двумя лошадьми экипаж, подъезжавший к дому. Ромео держал поводья.

— Можно запрячь его и четверкой, — сказала Себастьяна, — но тебе придется обойтись двумя.

Ромео с фонарем в руке оставался на козлах, его улыбка (как приятно мне было видеть его улыбку!) сияла ярче луны, озарявшей экипаж своим голубым светом. А как же призраки? Они, несомненно, парили где-то рядом, эти скрытые за таинственной пеленой души, облака жизненной материи, висящие над морским побережьем. Асмо? Его не было нигде видно. Себастьяна, укутанная в пелерину из меха горностая, стояла рядом со мной, улыбаясь и, казалось, с трудом сдерживая смех.

— Не правда ли, душа моя, она великолепна? — спросила Себастьяна.

— Великолепна, — эхом отозвалась я. — Да, она великолепна. Конечно, ты не имеешь в виду, что я…

— Ромео, мой мальчик, — обратилась к нему Себастьяна, — несессер собран, он в студии. Не мог бы ты его принести?

Ромео подошел к нам, склонился к Себастьяне. Я услышала, что он шептал ей: ему хотелось сначала показать мне карету.

— Хорошо, — ответила Себастьяна. — Но правильнее будет сказать берлин, старинный дорожный экипаж.

Невероятно, но я стала обладательницей одного из трех экипажей, изготовленных парижским каретником в 1770 году; все они должны были доставить во Францию юную Марию-Антуанетту и тех, кто ее сопровождал. Однако девочку поспешили отправить из Австрии, когда последний из экипажей еще не был готов.

А до того, как удалось обеспечить, по выражению отца Луи, «ее доставку», было обещано, что юная эрцгерцогиня приедет во Францию на целый год. Главы государств ждали, все больше теряя терпение, когда у девочки начнутся месячные. Мария-Терезия, сильнее других мечтавшая о союзе Бурбонов и Габсбургов, приказала проверять белье своей дочери трижды в день. В личной переписке императрицы с французским посланником Дюфором постоянно упоминается о неизбежном прибытии некоего «генерала Кротендорфа». И когда наконец будущая королева Франции замарала свои шелка, ее мать пришла в экстаз! «Генерал» прибыл, чтобы спасти Австрию! Давно отлаженные рычаги быстро пришли в движение.

Что не пришло в движение, так это третий экипаж, все еще к тому времени не законченный. За него полностью заплатили вперед, и он на долгие годы был забыт в сарае каретника. Сначала никто не мог его приобрести из-за дороговизны, а потом он вообще стал никому не нужен. Более чем через двадцать лет, в самом начале революции, когда все состоятельные ремесленники и торговцы отчаянно искали возможности поскорее сбыть свой товар, Себастьяна купила этот дорожный экипаж.

— Это была выгодная покупка, je t'assure![103] — сказала она.

Под покровом тьмы Себастьяна переехала на нем с рю К*** в Шайо, а позднее, нагрузив до отказа, перевезла экипаж в Равендаль, где он и стоял с тех пор без всякой пользы.

И вот в то ясное утро я, опершись на руку Ромео, поднялась в экипаж, желая рассмотреть его поближе. Стенки внутри были обтянуты красным атласом и отделаны вишневым деревом. Обращенные друг к другу скамьи обиты синим бархатом, на сиденьях с подушками вышиты картины, изображающие четыре времени года. Я хлопнула по сиденью, подняв густой столб пыли.

— Regarde! — сказал Ромео и приподнял одну из подушек, открыв моему взору выдвижной умывальник.

Кроме того, в карете имелся шкафчик для хранения провизии, а также небольшая печка и подъемный обеденный стол, скрытый под темно-синим ковром. В высоком ящике за шкафом для провизии хранился набор дорожных столовых приборов с коробочкой для специй и чашечками для яиц — все это из фарфора, золота и чеканной стали. В темное дерево были ввинчены четыре крюка, на которых крепились лампы, по две с каждой стороны кареты. На окнах — черные шторы из тонкого льняного полотна.

Как же глупо я себя почувствовала при одной только мысли о путешествии в таком роскошном экипаже! («Почему бы не отправиться в путь в простом дилижансе?») Но Себастьяна одним взмахом руки отмела мои возражения.

Выбираясь из кареты, я заметила, что кто-то (без сомнения, Ромео) постарался несколько затушевать богатство ее внешнего вида. Позолота дерева была закрашена, но все же местами проблескивала, как золото на дне ручья. На дверные ручки были надеты маленькие черные мешочки. Потом, уже в пути, я украдкой взглянула, что под ними скрывается — цельное золото. Какая шайка разбойников не позарится на такое чудо, когда мы будем медленно ползти по проселочным дорогам?

— Дорогая моя, — сказала Себастьяна в ответ на мой невысказанный вопрос, — ты прочла слишком много романов. И мы больше не зовем их разбойниками — это всего лишь воры.

— Называй их как хочешь, — возразила я, — но где-то поблизости от какого-нибудь из южных портовых городов они обчистят нас до нитки!

Себастьяна приободрила меня.

— Душа моя, — сказала она довольно сухо, — не забывай, что ты ведьма, путешествующая в компании двух существ, которым по несколько сотен лет. Думаю, что все будет в порядке.

Именно тогда, могу поклясться, я услышала где-то над нами ясно различимый, напоминающий дребезжание железа в кузнице смех Асмодея, — то ли из-за створки окна где-то на верхнем этаже, то ли с крыши. Посмотрев вверх, я, однако, никого не увидела.

Все, что случилось потом, произошло очень быстро и видится мне теперь крайне неотчетливо, хоть это и события всего лишь двухнедельной давности.

Себастьяна все же оставила мне часть моих любимых светлых волос, перевязав их сзади зеленой шелковой лентой. Ромео, которому, по-видимому, нравились моя новая прическа и костюм, в одиночку пристраивал несессер на запятки, прежде чем забраться на козлы.

— А он?.. — с надеждой спросила я Себастьяну.

— Да, моя дорогая, но только до… — и она назвала деревню, до которой было полдня пути от Равендаля, — а потом он вернется ко мне, к нам. — Ромео должен был довезти меня до П***, там он поможет нанять кучера и сменить лошадей. Одну из наших он в П*** продаст, а на другой вернется в Равендаль.

Себастьяна, хоть и торопила меня с отъездом, позволила вернуться в студию, где я посидела немного в одиночестве, в то время как хозяйка поместья и юноша, стоя у экипажа, восхищенно обсуждали его достоинства. Мне хотелось вместить в себя, унести с собой эту мастерскую, каждый предмет ее обстановки. Но все, что я могу вспомнить теперь, это как я смотрела на карту, прикрепленную отцом Луи к натянутому на мольберт холсту, на желтом фоне которого еще не было рисунка; прошлой ночью он подробно показал нам маршрут по пути на юг, перекресток дорог, где надо будет сворачивать к морю. Потом я вышла в розарий: воздух там был прохладный и влажный, пахло морем. От земли поднимался легкий туман. Я не осмелилась сорвать розу, но понюхала те немногие из них, что быстро стали моими любимцами. Если бы я могла удержать их аромат, взять с собой их сладкий запах! И тут меня захлестнула боль, но она не была глубокой, и мне быстро удалось с ней справиться. Я сдержала слезы и поспешно вышла из сада. Проходя через мастерскую, я захватила с собой две «Книги теней» — Себастьяны и свою — и прошла к карете.

Себастьяна стояла, укутанная в горностаевую пелерину, Ромео сидел высоко на козлах, держа поводья. Призраки? Они были рядом: я почему-то знала это. И теперь, когда Себастьяна столь таинственно обращалась… просто к воздуху: «Мужайся!», бесстрастно добавляя: «Adieu»[104], я понимала, что она разговаривает с невидимой Мадлен.

Взяв мои руки в свои, Себастьяна предложила мне заночевать в П***, вызвав духов, когда стемнеет. Для этой цели, сказала она, в карете есть латунный колокольчик с перламутровым язычком. И я действительно нашла его в чехле из золотистого бархата, изрядно потертом, с вышитыми на нем тремя инициалами, неизвестными мне.

— Звони в колокольчик, когда будешь рядом с морским берегом или источником воды, — наставляла меня Себастьяна. — Духи услышат и явятся. Им легче всего принять и сохранить свои подлинные очертания вечером, когда станет прохладно.

А потом она поспешно объяснила мне то, что смутило меня, когда отец Луи впервые подробно описывал наш маршрут. Себастьяна сказала, что отцу Луи и Мадлен нужно многое сообщить мне. Лучше всего это сделать, когда они обретут свою полную, телесную, форму и будут видимы. Для этого духам необходима близость воды, соленой или пресной, они ведь, в конце концов, призраки. Вот почему надо как можно ближе держаться к берегу, хотя это значительно замедлит наше продвижение; весь наш маршрут определяет извилистая линия рек, озер и ручьев. Прибрежная дорога. Так первой назвала ее Мадлен.

Итак, в то раннее утро я попрощалась с Себастьяной, видя ее в последний раз при свете фонаря, который она держала в руке. Занималась заря. Золотистые волны света начали разгонять тьму над полями.

Я влезла в экипаж. Себастьяна отдала мне свою горностаевую пелерину. Она задержала мою руку в своей, а потом поцеловала ее, прошептав:

— Ступай! Я отправляю тебя в далекий путь. За моря.

До меня не сразу дошло, какой огромный смысл заключен в ее приказе, но когда поняла, была поражена.

Устроившись на своем сиденье, глядя полными слез глазами через открытую дверцу кареты на Себастьяну, я видела, как задвигались тени в высоких вязах, выстроившихся в ряд вдоль аллеи, и стаи воронов вспорхнули и унеслись прочь. Лишь одна довольно большая птица устремилась вниз с громким криком, все ближе, ближе, — казалось, она влетит внутрь экипажа, когда он тронется… Но нет, птица уселась на крышу кареты. Она, ворон по имени Малуэнда, будет сопровождать меня.

Сквозь маленькое овальное окошко в задней стенке экипажа я видела, как удаляется Равендаль. Стекло было толстое и плохой выделки: представшая мне картина казалась расплывчатой. Без сомнения, свою роль сыграли и слезы. Так или иначе, все, что я смогла различить, — масса стекла, камня и дерева — Равендаль в лучах восходящего солнца. Я видела также фигуру в синем, машущую мне рукой.

Наконец я устроилась в передней части кареты и опустила черные занавески. Затем закрыла глаза, ощущая тем не менее, как солнце поднимается все выше и выше на утреннем небе.

ГЛАВА 30Пророческий сон

Мне было о чем подумать, когда мы отъезжали от Равендаля в то утро. Я могла бы лелеять свою злобу на Асмодея: вне зависимости от того, что я узнала о плане предстоящих действий, именно он лишил меня долгой и счастливой жизни в Равендале (она непременно была бы такой). Я могла обдумать все обстоятельства, связанные с обретением мною мужской личины. Приняв решение переодеться в мужскую одежду, не изменила ли я тем самым свою роль в мире… какой бы она ни была? Я могла бы поразмышлять не без тревоги, что стану делать, когда дорога на юг упрется в море, вероятнее всего в Марселе. Тогда мне придется купить место на корабле и пересечь моря, как велела Себастьяна, покинув отчизну и отказавшись от родного языка. Я могла бы порассуждать о la nature surnaturelle[105] моих компаньонов и нашей таинственной миссии. Но я тогда ни о чем таком не думала.

Вместо этого я не без успеха пыталась развлечь себя пейзажем, историей, которая вскоре предстанет передо мной как живая, всем тем миром вокруг, о котором я до того только читала. К тому же и полнейшая необычность происходящего дарила приятное отвлечение от всех этих размышлений. И конечно, колдовское искусство и «Книга» Себастьяны.

Помимо тех глав, которые я переписала из «Книги теней» Себастьяны в собственную книгу, эту книгу, мне встретилось и много других, гораздо более простых записей, похожих на дневниковые и относящихся к злободневным событиям эпохи революции и якобинского террора. Многие из этих записей имели политический характер, что меня очень удивило. Мне казалось, что Себастьяна давно перестала интересоваться политикой. Было удивительно читать о ее восхищении Робеспьером, правда, уже через несколько месяцев она отвергла «Неподкупного», назвав его незначительным, сухим, чрезмерно правильным, бессердечным человеком, каждый шаг которого был продиктован холодным расчетом. Казалось, ее всегда забавлял, именно забавлял — это слово здесь самое точное — звероподобный Дантон — своей огромностью и вульгарными манерами. Она завидовала и одновременно жалела мадам Ролан, чьи амбиции могли найти выход только через ее мужа, нерешительного министра, и чей салон был центром столь многих дебатов, из которых мадам, единственная в своем роде женщина, не упускала ни словечка, сидя, по своему обыкновению, за маленьким столиком и торопливо водя пером. Как это ни печально, Себастьяне словно недоставало творческой силы, чтобы запечатлеть деяния тех лет присущими только ей словами; она вставила в свою «Книгу» выдержки из того издания «Gravures Historiques»[106], где гравюры и восемь страниц текста в напыщенном стиле повествуют о казни мадам Ролан.

Но больше всего в «Книге» Себастьяны меня заинтересовали не записи о революции, а упоминания о ее первых попытках овладения колдовским ремеслом. Эти заметки, скорее рецепты, не более того (даже результаты этих опытов не всегда были записаны), и развлекли меня в начале путешествия на юг.

Времени для чтения у меня было в избытке: когда мы удалялись от Равендаля и морского побережья, покидая Бретань и направляясь в сторону Рена, духи редко давали знать о себе. Ромео помог мне отыскать и нанять кучера в П***, а затем возвратился домой. Наше прощание? Оно было целомудренным: мы были застенчивы, молчали, скромно поцеловались, как брат и сестра. Было… да и сейчас осталось много невысказанного, но у меня хватило слов только для самого краткого прощания. (Как мне хотелось тогда вызвать Мадлен, чтобы она устроила для нас танец, такой как в ванне!..) Ромео неожиданно правдоподобно объяснил Мишелю, кучеру, что я француз по рождению, но живу в Италии и теперь возвращаюсь во Флоренцию, чтобы основать там некое семейное дело… Да, кроме Мишеля — не задающего никаких вопросов petit[107] Мишеля (удивительно, но он горел желанием везти меня даже ночью) — и Малуэнды, которая летала вверх и вниз и пела свою неблагозвучную песню где-то над головой, я оставалась одна на большей части пути. А в одиночестве, как я заметила, мне было труднее подавить свой гнев. Да, я была разгневана. На Асмодея и, наверно, на Себастьяну тоже: почему она не смогла справиться с Асмодеем, подчинить его своей воле, чтобы я могла быть в безопасности? Гнев определял ход моих мыслей, которые можно было выразить так: если он лишил меня того, что могло бы быть, она дала мне возможность понять, что меня ждет. Я буду овладевать ремеслом и тогда смогу предвидеть будущее, мое подлинное будущее.

Итак, в тиши покачивающегося экипажа, который встряхивало при соприкосновении с каждым попадающим под колеса камнем, я читала о своем ремесле. Чем больше читала, тем больше мне хотелось заниматься им самой. Я дозрела до этого, была готова, так, по крайней мере, мне казалось. Мне должно было бы хватить ума напомнить себе, насколько быстро зрелость переходит в гниение, но все мои действия тогда определял гнев, к которому примешивался ослепляющий страх.

Я располагала немногим: у меня не было ни талисманов, ни амулетов — никакого подспорья, кроме обрывков рецептов, не связанных друг с другом заклинаний и чемодана с щегольской одеждой, которую, как я вскоре обнаружила, мне было стыдно носить. Поэтому я наспех нацарапала список покупок и то здесь, то там, то в Рене, то в Анже, то в деревушках между ними «ходила на рынок». Я заставляла Мишеля останавливаться на фермах или у ручьев, вдоль берегов которых густо росли травы, которые я пыталась распознать по записям из «Книги» Себастьяны, не уставая все время напоминать себе, что ошибка в определении травы может означать разницу между удачным заклинанием и смертью.

…Я смотрела вниз, на дорогу, которая на расстоянии вытянутой руки от колес экипажа круто обрывалась вниз, где была усеянная камнями прибрежная полоса, когда почувствовала холодок, возвещающий о появлении отца Луи. Убежденная, что стоит мне слегка двинуться, и весь экипаж опрокинется, закувыркается вниз, я не шелохнулась. Сидела ли и Мадлен на крыше кареты вместе со священником? Я могла видеть лишь намек на их очертания, поскольку солнце стояло высоко и день был жарким. Я задернула шторы — в темноте они казались плотными.

— Ты имеешь хоть малейшее представление, куда мы направляемся? — спросил, улыбаясь, священник.

— Смутное, — ответила я. — Я слышала, как обсуждался наш маршрут прошлой ночью, но…

— Тебе надо направлять кучера , — встряла Мадлен.

— Я могу это делать, — ответила я, пытаясь придать уверенность своему голосу. На самом деле эта мысль не доставила мне удовольствия: я бы предпочла оставаться плотно закрытой, подобно какому-нибудь нежному растению или фрукту, внутри кареты, выходя наружу только в случае необходимости. — Я могу это делать, — повторила я на этот раз для себя самой.

— Tres bien , — сказал священник. — Начинай прямо сейчас. — И он принялся рассуждать о маршруте, который я должна была сообщить первому же из нанятых кучеров.

Конечно, я никогда еще не путешествовала: само это понятие было для меня новым, как и города, деревни и местечки, через которые мы проезжали; иногда они были слишком незначительными, чтобы вообще иметь какое-нибудь имя. По дороге я, разумеется, накупила множество путеводителей, брошюр и карт: в конце концов, это был мир, который я обязана знать!

Наш путь лежал от побережья Бретани на юг через Рен. Нам было необходимо как можно быстрее достичь устья Луары. Затем — Нант, Анже, и, следуя вдоль берегов Луары и других рек, мы должны были добраться до нужного нам перекрестка дорог на юге.

Из Анже мы направимся вдоль Луары в Тур, затем вдоль Солони и дальше через долины многочисленных рек, минуя один замок за другим, пока не доберемся до реки Шер, потом будут Бурж, Невер, Мулен и Роан. Неподалеку от тех мест мы впервые услышим о наводнении, случившемся дальше к югу в необычное время года. Сона разольется к тому времени до самого Макона на север. Как мы узнаем потом в Лионе, воды Соны и Роны, берегов которой мы будем стараться держаться после Луары, уже достигнут уровня, который редко отмечался раньше. (Впоследствии мне пришла в голову мысль: почему это наводнение оказалось наиболее бедственным на памяти нескольких поколений, почему воды позади нас поднимались так, словно мы каким-то образом обуздывали силу Луны и меняли сезонный цикл рек?.. Было ли это сознательно или как-то иначе вызвано моими спутниками? Хоть я и не была уверена в своей догадке, она лишила меня покоя.)

Мы проедем вниз по течению Роны через Лион, Вьен, Баланс и Монтелимар. Оранж, как сказал отец Луи, станет нашими воротами на юг. Потом нас ждут Авиньон и Арль. И, наконец, близ местечка, которого я не стану называть (его нет уже ни на одной карте), за Ле-Бо, севернее Арля, мы найдем перекресток дорог у могилы Мадлен, и наша миссия на этом закончится.

— Скажи ему, — сказал священник, имея в виду, конечно, мальчишку, Мишеля, восседавшего на козлах (с этими словами духи рассеялись в воздухе, как утренний туман, пар или дым, слышался лишь слабый голос отца Луи), — скажи ему, — повторил он, — чтобы он ехал всю ночь на юг, через Рен к Луаре, а затем вдоль ее течения — к Нанту и Анже.

Я начала нервничать, а станет ли мальчик, вероятно двумя годами меня моложе, выполнять указания девчонки? Но ведь я больше не девочка. Или все же осталась ею? Так ли просто перестать быть девчонкой, как сменить ленточки в волосах на жилеты, корсеты и шейные платки? Я постучала в тисненую кожаную обшивку потолка берлина тросточкой, которую Себастьяна мне всучила: это была палка из бамбука, растущего на Суматре, с позолоченной ручкой. До этого она казалась мне совершенно бесполезной. Берлин тут же замедлил ход.

— Что угодно месье? — спросил Мишель, открывая дверь экипажа. — Да , месье, — ответил он через короткое время, внимательно и уважительно выслушав мои наставления.

Я знала, что мы теперь далеко от большой воды, ведь мы удалялись от С*** в глубь страны, из чего я справедливо заключила, что увижу духов вновь не раньше чем мы достигнем Луары близ Нанта.

До Рена мы добрались на закате: в его чарующем свете этот город не испугал меня так, как другие после него. Хоть я и была снабжена одеждой, Себастьяна не сумела подобрать для меня подходящую обувь: на мне были туфли без задников. Пришлось ждать в карете, пока Мишель искал кожевника, который открыл бы свою мастерскую в столь поздний час. Ему удалось найти такого, и именно в семейной мастерской этого человека (у всех домочадцев руки были покрыты пятнами, но не от работы с кожами, а из-за какого-то редкого и прискорбного заболевания) я выбрала себе пару обуви. По крайней мере, пыталась. Приходилось ли мне делать что-либо подобное раньше? Нет, никогда. Я пребывала в растерянности. Мишель весьма убедительно говорил о паре простых коричневых башмаков до колен, пусть даже слегка поношенных. Но я не была столь уверена. Вскоре я сидела, уставясь на разбросанную вокруг обувь, наводящую на мысль об отсеченных на поле битвы конечностях. Я перепробовала, наверно, десять, а то и двадцать пар ношеной мужской обуви. Дело кончилось тем, что жена кожевника распахнула настежь двери мастерской и встала там, уперев руки в свои широкие бедра, пока Мишель не шепнул мне, что пора выбирать и уходить. Столь же непривычная к деньгам, как и к процедуре выбора, я заплатила гораздо меньше, чем было нужно (кстати, теперь я понимаю, что переплатила, когда нанимала Мишеля в кучера). Вновь отправившись в путь той ночью, я высыпала все, что было в сумочке, себе на колени, чтобы посмотреть, сколько у меня осталось денег. Интересно, о чем думала Себастьяна, отправляя меня через всю Францию, одетую словно мальчик-куколка из прошлого века, в экипаже, который роскошью затмевал любой придорожный дом.

Моих спутников не было видно всю эту долгую ночь. Теперь я хоть и читала, но была настороже, разглядывая окрестности, освещенные сперва луной, а затем восходящим бронзовым солнцем. Я пыталась заснуть, но не могла, поскольку была охвачена беспокойством и мне очень, очень хотелось попрактиковаться в колдовском Ремесле. Что, к сожалению, я и сделала в ту же ночь.

Мы медленно продвигались по скверной дороге. Я приказала Мишелю ехать до самого рассвета. Если бы он мне понадобился, я постучала бы тростью в потолок экипажа, в противном случае ему надлежало продолжать путь и не беспокоить меня. Настало время осуществить мой план — попробовать свои силы в Ремесле. Удастся мне добиться успеха или я потерплю неудачу — свидетелей не будет.

Предсказывание будущего. В первый раз читая «Книгу» Себастьяны, я была заинтригована упоминанием о возможности вызывать вещие сны. Этот аспект Ремесла казался мне вполне осуществимым. Вот то, что я смогу сделать, думала я. Во время первого ужина в Равендале Себастьяна рассказывала о способах предсказания будущего, издавна применявшихся сестрами: чтение по листочкам чая, по внутренностям птиц и тому подобное. Но еще больше меня заинтересовало прочитанное позже в ее описании Греческого ужина. Именно к этим страницам я сейчас и вернулась.

Я перечитала рецепт, предложенный парижской ведьмой и якобы полученный ею от пользовавшейся дурной славой Катрин Монвуазен, она же Лавуазен. В нем говорилось о кладбище, крови, изуродованных мужских гениталиях. По правде говоря, каким бы фантастическим ни казалось теперь это заклинание, я могла бы попробовать его, будь у меня на это средства и время, но, поскольку оно начинало действовать лишь через много недель, времени-то у меня и не было. (Да и не была я расположена колдовать на каком-то магическом фаллосе!) Вот почему я прибегла к усеченной версии этого рецепта, добавив к нему немножко из другого. В итоге, сколько я ни думала, заклинание получалось довольно простым.

Я уже начала собирать в чулок различные составные части будущего волшебного зелья, упоминаемые то тут, то там в «Книге» Себастьяны. Так, купив обувь в Рене, я отправилась на рынок и приобрела меру так называемой греческой фасоли. Человек, продававший ее, посмотрел на меня как-то странно, чему быстро нашлось объяснение.

— Месье, это португальская монета, — сказал он про деньги, которые я ему вручила не глядя.

— Да, действительно, — сказала я тихо. — Монеты моей Италии куда больше в ходу.

В тот же вечер в Рене я попросила Мишеля научить меня распознавать все виды монет и бумажных денег, оказавшихся в моем распоряжении. И он знал далеко не все из них: в спешке и неразберихе Себастьяна побросала в сумочку деньги других стран, включая Португалию, и иных эпох… Alors , я предложила продавцу греческой фасоли самому взять деньги из моего кошелька, что он с радостью и сделал.

Все прочее необходимое я нашла сравнительно легко. Например, собрала кое-какие ягоды у дороги. Мишель смотрел на меня вопросительно, но молчал. Единственное, чего мне недоставало, — синяя свеча.

Я читала, что синие свечи увеличивают силу заклинаний, вызывающих пророческие сны: они проясняют видение, обостряют зрительное восприятие. Если я правильно усвоила урок той последней ночи в С***, освященные свечи горят синим пламенем в присутствии духов. Духи у меня были, а вот освященные свечи… Ну, допустим, их можно будет легко добыть в маленькой деревенской церквушке (название деревни я так и не узнала). Если даже священник или церковный сторож заметят пропажу, их внимание можно будет без особого труда отвлечь доброй горстью монет в кружке для пожертвований у двери.

Я размышляла, когда мне следует вызывать духов, когда зажигать белые свечи в их присутствии. Как отвечать на их вопросы? А может быть, они уже знают, что я замышляю? В конце концов, разве они все время не наблюдают за мной?.. Тут меня осенило: раз они никогда не уходят слишком далеко, может быть, их присутствия будет достаточно, чтобы сделать освященные свечи синими? И оказалась права: когда я в ту же ночь зажгла свечи, разложив все необходимое вокруг себя в берлине, то наблюдала, как сначала пламя, а потом и сам воск приобрели зеленовато-голубой цвет. И вот наконец я была готова.

На медленно катящуюся карету падал лунный свет. По моим расчетам, мы были вдалеке от какого-нибудь значительного населенного пункта. Я заперла двери экипажа, задернула шторы, чтобы ветер не задувал горящие свечи; их синева стала еще более заметой, причем небесная лазурь по мере горения обратилась в морскую бирюзу. Я закрепила свечи, вставив их в ниши в стене кареты.

Простое зелье, которое я приготовила заранее, содержало греческую фасоль и все то, что почему-либо показалось мне подходящим, — главным образом утиные яйца, а также очищенные от кожуры и семян помидоры (N. B. : если приложить их к глазам, они будут жечь, но они необходимы; «не подлежат замене» написано у Себастьяны) и корень мандрагоры, собранный в русле высохшего ручья в точном соответствии с подробными инструкциями «Книги». Я беспокоилась, что не намешала достаточного количества этого раздвоенного корня, не истолкла его как следует или совершила какую-нибудь ошибку при его сборе. Зная, что корень мандрагоры обладает множеством различных свойств, я с некоторой опаской намазала веки красноватой пастой.

Не была я уверена и в том, к какому прибегнуть заклинанию, какие говорить слова. «Книга» не позволяла сделать определенные выводы относительно действенности произнесенных вслух заклинаний в сравнении с теми, что произносят про себя или напевают. Я решила использовать заклинание, которому отдавали предпочтение колдуньи Фессалии, то, которое, согласно Альберту Великому, они читают вслух, одновременно записывая на своих волшебных зеркалах. Почему именно это заклинание? Может быть, потому, что эти колдуньи доводят свои зеркала до совершенства, закапывая их у перекрестков дорог, чтобы пойманные в ловушку души самоубийц воздействовали на них в течение трех дней. Или потому, что это было первое заклинание, пришедшее мне на ум? Так или иначе, я решила, что произнесу вариант фессалийского заклинания «Эс Солам Эс Татлер Эс Эхогорднер Гематур» (понятия не имею, что оно означает).

Все было готово: свечи зажжены, паста ждала своего часа в ступке с пестиком (из белого мрамора без прожилок, как предписывала фармакопея). Заклинание наконец выбрано. Так совпало, что как раз наступила полночь.

Когда дело было сделано, я с облегчением откинулась на спинку скамьи. Берлин трясся на ухабах. Я слышала стук копыт о твердый грунт. Изредка кричал ворон. В воображении я представила себе крутящиеся колеса: это успокоило нервы. Сердце бешено стучало: теперь я знала, что положила слишком много корня мандрагоры, и вот… Нет.

— Успокойся, успокойся, — громко сказала я себе.

Зелье, слой которого стал тоньше из-за выступившего на лице пота, просочилось в уголки глаз и жгло. Усилием воли я заставила себя увидеть l'oeil de crapaud , и жгучая боль мгновенно стихла. Наверно, впервые я по-настоящему поняла, что такое сила воли, на которую столь часто ссылаются ведьмы и духи.

Как долго я так просидела, бодрствуя , с залепленными красной пастой глазами? (Я представляла себе, что выгляжу как третьеразрядная восточная актриса.) Скоро, думала я, уже скоро…

Внезапно мои глаза закрылись. Сначала была полная темнота, потом посветлело; густой туман сменился дымкой, и передо мной появился знакомый пейзаж, постепенно обретающий отчетливые контуры. Я никогда в жизни не видела этот пейзаж, и все же он показался мне знакомым: прибрежная полоса, похожая на ту, что окаймляла Равендаль. Все было залито солнечным светом, и вскоре я могла различить осоку, ракитник и рыбацкие лодки, беспорядочно разбросанные отливом.

Хоть я и боялась того, что может случиться, — не нанесу ли я ущерб зрению, не потеряю ли его вовсе, — но все же открыла глаза. Широко открыла. Затем подняла штору и выглянула в окно берлина. Ночь. Глубокая ночь. Мы вновь ехали вдоль реки. Я посмотрела на залитую лунным светом воду. На противоположном берегу можно было различить какие-то каменные руины. И шум — звуки незнакомой реки, достаточно громкие, — река в этом месте была порожистая. Слышался также глухой звук крутящихся деревянных колес, скрип берлина, громыхание копыт лошадей, тянущих карету… все это так громко!

Но стоило мне вновь закрыть глаза — внезапная умиротворяющая тишина: встало солнце, и вот передо мной — не освещенная лунным светом река, а залитый солнцем берег. Время шло: может быть, минули секунды или минуты, а возможно, дни или недели… Только я не осознавала ход времени, я была поглощена созерцанием пейзажа, возникшего в моем сознании: безоблачное небо, не колеблемая ветром трава, дюны, заброшенные пески, раскаленные солнцем… Глаза открылись. И вновь я увидела темную бурную реку, луну, которая нисколько меня не успокаивала. Сердце продолжало бешено стучать. Без сомнения, я намешала в зелье слишком много корня мандрагоры, едва не добившись того, что не удалось Асмодею: чуть не отравила себя. Мое сердце колотилось бы до тех пор, пока не остановилось, и… Вновь закрывать глаза я не осмелилась.

Но я проделала следующее: усилием воли я постаралась увидеть себя во сне. Подняла одну, потом другую руку, задержав их у лица. Что и говорить, я показалась бы сомнамбулой тому, кто увидел бы меня в эту минуту в карете, размахивающую руками, словно обезумев… Но у меня не было ни рук, ни ног… Во сне у меня были крылья, покрытые перьями, черные, как эбеновое дерево, вороньи крылья: я ощущала парение, и казалось, оно было мне знакомо.

Я открыла глаза: вновь ночь, лунный свет на реке, скрип берлина…

Опять закрыла: снова яркий дневной свет, морской пейзаж, которого я никогда не видела, но знала, что он подлинный, реальный, — я поднималась над ним в потоках теплого, пропитанного солью воздуха. Все выше и выше. И вот, сделав крутой вираж вниз, а потом резко взмыв вверх, подхваченная внезапным порывом ветра, я увидела под собой темную массу Равендаля. Я стремилась опуститься на землю, но не могла: была не властна делать то, что хотела. И вопреки моей воле тот, кто повелевал мною, поднялся ввысь, вселяя в меня ужас, и полетел рядом. Мы летели вдоль берега моря и в считанные мгновения (я боялась, что мое человеческое сердце выскользнет из телесной оболочки и расколется, как хрусталь) достигли С***, наводящего на меня ужас С***. Я поняла, что в Равендале я находилась очень близко от С***, хотя казалось, что эти два места разделяют целые миры. Но это было не так. Совсем не так. Этот урок я обязательно запомню.

…Резкое падение вниз, трепетание крыльев, я выпускаю когти, чтобы опуститься на ветку, нет… на эту ветку, да, я уже сижу на ней, высоко над кустарником, где я когда-то пряталась. Но почему я здесь? Я никогда осознанно не желала увидеть С***, не хотела, чтобы мне его показывали. Аи contraire[108], я бы предпочла никогда не видеть это место снова. Но я обозревала его со своей удобной позиции: оно было пустым, девочки исчезли. Я видела темную отметину, оставленную пламенем на подоконнике комнаты матери Марии, в которой танцевала Перонетта. Все кругом было разрушено… В этот миг я почувствовала притяжение земли, ощутила, как ворон соскользнул с ветки, пронесся через зелень сосен и взмыл в воздух. И именно тогда, поднимаясь все выше, я заметила , что вокруг разлетаются более мелкие птицы, смогла почуять страх грызунов там, далеко внизу, именно тогда мне была дарована милость увидеть во сне свое будущее, чего я и добивалась.

Но все, что я увидела глазами ворона… я не смогла истолковать. Не распознала в этом никакого смысла. Образы, только образы: вода, поднимающаяся вода, грозящая опасностью вода, переливающееся разнообразными оттенками синего цвета мелководье… Я видела старика (он был весь в крови), корабли, белый дом с остроконечной крышей и косоугольными стеклами окон, деревья с тонкими стволами, вершины которых колыхались, как рыбьи хвосты, на ласковом морском ветерке, и мужчины, бесчисленные безымянные мужчины, и одно женское лицо, и вновь, и вновь…

Большая птица кружилась, время от времени резко снижаясь. Мое сердце неподвижно покоилось в вышине, подобно камню на вершине утеса, который обязательно сорвется вниз. Вес ниже и ниже к стремительно приближающейся земле, полю, траве, высохшей под летним солнцем. Расправленные крылья выравниваются и замирают. А потом… атака, мех отделяется от кожи, как от удара ножом, кость трещит, и вот уже льется… Я очнулась ото сна. Какое радостное избавление! Но я лежала, распростершись на полу кареты лицом в покрытый ковром пол. На своем вороньем языке я ощущала вкус крови и мозгов.

Я ощупью вскарабкалась на скамью, сбоку от себя нашла прямоугольник ткани. Он был смочен смесью рома и яичного желтка (как предписывалось), и я вытерла им глаза.

Когда я наконец их открыла, то увидела луну, набросившую серебряную сеть на черную стремительную реку.

Все закончилось. Ткань, отброшенная мной в сторону, чиста — ни следа пасты. Закрыв глаза, я не увидела ничего, кроме темноты, полной абсолютной темноты. И все же я еще не вернулась по-настоящему, осознав, что хотя я могу видеть, ощущать запахи и слышать… Enfin[109], хоть мои чувства и возвратились ко мне, определенные… жизненные функции не восстановились: я не дышала, сердце не билось. Тело мое было пустой оболочкой.

Смертельная неподвижность, состояние, близкое к смерти.

Оно исчезло только тогда, когда мой рот внезапно раскрылся, и я стала ловить им воздух, как человек, поднявшийся из водных глубин. Постепенно дыхание успокоилось, и я с облегчением почувствовала, что грудь поднимается и опускается в привычном ритме. А сердце… что ж, я слышала его стук, словно отдаленный звук шагов незнакомца из тьмы.

ГЛАВА 31Ночь в черном Анже

Когда мы на следующее утро медленно въехали по набережной в Нант, я была поражена зрелищем увиденного мною впервые в жизни города. Никогда не слышала такого гвалта! Несмотря на ранний час, по реке оживленно сновали торговые суда; их высокие мачты, казалось, царапали небо, баржи медленно тащились мимо своих более проворных собратьев. И над всем этим возвышались серые фасады прибрежных зданий. Их сводчатые окна и железные балконы напоминали глаза и рты неподвижных лиц с висящими над ними массивными бровями шиферных крыш.

Вскоре все уже глазели на наш экипаж, а некоторые мальчишки и мужчины, те, что похрабрее, осмеливались даже запрыгивать на подножку берлина и заглядывать внутрь. Я была в ужасе! Одни просили денег, другие предлагали за плату свои услуги, включая любовные. Мальчишка не старше шести-семи лет просунул в окно черные от сажи руки: на растопыренных ладонях не было больших пальцев. За его спиной я увидела мужчину, который, глупо улыбаясь, бежал за каретой: «Мой мальчик… как же ему такому, месье, прокормиться? Пожалуйста , месье…» И я великодушно уступила его мольбам, хотя и догадывалась, знала , что мальчик вовсе не родился калекой: он стал таким, когда его отец пустил в ход топор. Я едва не ударила этого человека, не забыла я и о чарах, которые Себастьяна когда-то очень давно наслала на пытавшегося шантажировать ее мужа. А теперь я поспешно отвернулась, почувствовав, что во мне происходит некая перемена… нарастает раздражение, — я с ужасом подумала, что могла бы совершить. Меня чуть не стошнило, когда эти маленькие грязные пальцы комкали мои банкноты. Потом мальчишка спрыгнул с подножки и исчез. Трясущимися руками я заперла дверь на задвижку и опустила шторы. Забарабанила в потолок: Мишель понял и погнал лошадей прочь с этого унылого, грязного места так быстро, как это позволяли узкие улочки.

Позднее одного взгляда на путеводитель, принадлежащий перу некоего месье Жоана, оказалось достаточно, чтобы подтвердить мои тогдашние впечатления. Именно близ Нанта в конце революции чудовищный Каррье и его приспешники казнили людей, топя их в Луаре. Они сковывали своих врагов цепями и пускали плыть по реке на плотах. Люди цеплялись за бревна, но тщетно: их отправляли на дно реки, а в небе над их головами горели фейерверки. Именно здесь обитал в своем замке маршал де Рец, казненный в пятнадцатом веке за соучастие в убийстве нескольких сотен детей, принесенных в жертву при совершении не поддающихся описанию обрядов и ритуалов. Да, вот такие истории происходили в этих местах. Я подумала: «Неужели и в других городах будет то же самое?» Следует попросить Мишеля по возможности избегать таких мест: ведь чем дальше мы будем продвигаться к морю, тем города, без сомнения, будут становиться хуже и хуже.

Когда мы отъехали от Нанта на достаточное расстояние, звуки города стихли, и я с облегчением откинулась на сиденье кареты. Решила поспать, но не смогла: сердце продолжало бешено стучать. Чтобы отвлечься, я вновь обратилась к «Книге» Себастьяны и под конец дня обнаружила еще один вид колдовства, который мне очень захотелось применить на практике, несмотря на пророчества страшного сна предыдущей ночи.

И вот, когда мы в конце дня наконец приближались к Анже, двигаясь на запад по широкой дороге (и река стала шире в этом месте), я взяла латунный колокольчик, лежавший без дела возле меня, и в первый раз вызвала призраков.

Равнодушно глядела я на Луару, мерцавшую коричневыми, почти золотыми бликами под косыми лучами солнца. Песня колокольчика плыла над безостановочно несущей свои воды рекой. У дороги, в тени деревьев несколько стариков с удочками коротали закатные часы. Увижу ли я, как призраки возникают из воздуха и воды, постепенно обретая форму? Увидят ли их старые рыбаки и не прослывут ли они лжецами на весь остаток своих дней, если поспешат домой, чтобы рассказать, как из реки поднимались фантастические рыбы?

Я еще раз позвонила в колокольчик, высунув руку из кареты. Усталая, я, возможно, слишком резко объяснила юноше-кучеру, что вовсе не пытаюсь привлечь его внимание, что он просто должен везти меня дальше к Анже, без… И тут моя голова как будто непроизвольно резко откинулась назад — и теперь над моим правым ухом шишка, большая, как яйцо, которая еще долго будет свидетельствовать об этом неловком движении… Я уронила на покрытый ковром пол латунный колокольчик и… пронзительно вскрикнула. Возможно, таким образом я приветствовала внезапное появление призраков на скамье кареты…

Они сидели плечом к плечу, ясно различимые, пристально глядя на меня.

— Каждый раз, как мы являемся, — сказал священник, — ты, ведьма, едва не вылезаешь вон из кожи. Даже теперь, когда по какой-то причине решила вызвать нас. — Отец Луи глянул вниз, на латунный колокольчик, катящийся под скамью, и хотя было бы естественным приписать это неровности дороги, я-то знала, в чем дело.

— Что тебе нужно? — спросила Мадлен. Ее слова прозвучали как вызов, который мне надлежало принять.

— И давно у тебя вот так идет кровь? — спросила я. Мадлен неотрывно глядела на меня, при этом очертания ее фигуры сделались вдруг… более наполненными , плотными, как у облака, из которого вот-вот хлынет дождь.

— С того дня, как я разорвала себе горло, двести лет назад по вашему календарю, по моему — целая вечность.

Отец Луи повернулся к окну, посмотрел на реку.

— Зачем ты задала этот вопрос? — пробормотал он, по-видимому, не ожидая внятного объяснения.

— Да, зачем? — эхом отозвалась Мадлен.

— Потому что у меня возникла идея, — ответила я.

Последовало молчание. Оба призрака посмотрели на «Книгу» Себастьяны, раскрытую у меня на коленях, затем, без всякого выражения, друг на друга.

— Приходите в полночь, — приказала я, повторив еще раз: — У меня есть идея.

Предстояло провести ночь в Анже. Именно здесь я осуществлю свою идею, пущу в ход колдовское искусство. Накануне всю долгую бессонную ночь я промучилась, обдумывая свой сон, и пришла к следующему выводу: мне нужно снова, не откладывая, начать практиковаться в своем ремесле. А если я этого не сделаю… Мной двигала сильнодействующая смесь страха и интриганства, отваги и отрицания. Разве я не оказалась уже однажды близко, слишком близко от смерти? Наверно, да. И ради чего? Чтобы увидеть в глазах птицы непонятные картины из своего будущего?.. Ах да, все это делалось ради служения Ремеслу. Служение Ремеслу — вот что влекло меня. Но в следующий раз, в этот раз, я найду ему более практическое применение. Не для себя, для Мадлен.

Сообщив духам, что у меня есть идея, суть которой я им тогда не раскрыла, я сказала также, что хотела бы сделать остановку в Анже и уже отдала приказание кучеру. Отец Луи был согласен: его ничто не волновало до тех пор, пока мы на пятую ночь новолуния не доберемся до перекрестка у могилы Мадлен. Да, чтобы помочь ей обрести вечный покой, потребуется ждать новолуния, следить за календарем.

Итак, Мишель свернул с берегов Луары к Анже, расположенному вдали от моря на Майене, притоке Луары. Я остановилась в гостинице близ древней городской крепости: этот замок был выстроен для безопасности, а не для красоты. Анже был очарователен, только несколько мрачноват с виду. Я размышляла, смогу ли когда-нибудь привыкнуть к толпам народа, множеству незнакомых лиц вокруг, городским пейзажам.

Через час меня вели по темной и узкой лестнице со ступеньками из добываемого в этих краях аспидного сланца, благодаря которому город получил название «Черный Анже». И действительно, казалось, что ступеньки, гладкие и темные, как речная вода ночью, вытесаны из обсидиана. На каждой узкой ступеньке меня охватывал страх, что я вот-вот соскользну вниз, в неосвещенный лестничный пролет, потому что с трудом сохраняла равновесие: в руках у меня были скромный ужин, фонарь, медный колокольчик, сумочка Себастьяны и две наши «Книги».

Когда мы наконец поднялись на лестничную площадку, хозяйка гостиницы вручила мне тяжелый ключ. Она была женщиной полной, однако крутой подъем, казалось, ничуть не утомил ее. Поблагодарив меня за проявленное терпение, она спросила, не нуждается ли в чем-либо «месье».

— Нет, у него все есть. Вернее, у меня все есть, — неловко поправилась я. Она недоуменно посмотрела на меня, но, поскольку ей, видимо, приходилось иметь дело и с куда более странными, чем я, особами, выслушала слова благодарности и удалилась.

Комната пряталась под самым навесом крыши одного из тех теснившихся на узких улочках Анже старых домов, каркасом которых служили уложенные крест-накрест балки. Дома эти словно наклонялись вперед, тень от них падала на улочки даже в полдень. В скошенном потолке было проделано единственное окошко, далеко внизу струился Майен, чьи воды некогда заполняли крепостные рвы соседнего замка. Высунувшись из окна и посмотрев налево, можно было увидеть знаменитые крепостные башни, жуткие сооружения из темного камня и аспидного сланца, единственным украшением которых была опоясывающая их посередине полоса яркого камня.

— Что ж, — сказала я себе, — это мне вполне подойдет.

Прошлой ночью, когда я пришла в себя и привела в порядок свои мысли, я читала «Книгу» Себастьяны, особенно запись, сделанную вскоре после Греческого ужина, — о некоей сестре, которая всевозможными способами пыталась избежать участи всех ведьм — прихода крови. (Себастьяна пишет, что эта сестра тем не менее умерла именно так: кровь настигла ее в одном финском городке в 1802 году.) Себастьяна описывает одну из таких попыток, предпринятых этой безымянной сестрой. В трех довольно коротких фразах рассказывается о том, что ведьма, конечно, потерпела неудачу, но однажды ей удалось остановить поток крови у овцы с отрубленными ногами. Заклинание в случае с этой несчастной овцой, разделанной живьем, включало названия «четырех рек, вытекающих из Эдема», упомянутых в Первой Книге Моисеевой; во всем остальном заклинание было вполне заурядным.

Почему бы и нет, подумала я. Мадлен, конечно, не животное со скотного двора, но все же…

Ту ночь я провела в одиночестве, лежа в маленькой тихой и чистой комнате на том, что было предназначено служить кроватью, рассчитывая, что призраки не явятся до тех пор, пока я через несколько часов не позвоню в колокольчик. Я попросила Библию у хозяйки гостиницы, и она тут же с радостью принесла мне ее. Хоть я и устала, но все же сомневалась, что смогу уснуть. Библия и «Книга» Себастьяны лежали подле меня, я была взволнована, и мне не терпелось приступить к колдовству, мысли мои метались, как мышь в лабиринте. Буду читать… Но пока я лежала на тонком соломенном тюфяке, свежий речной воздух, проникнув через открытое окно, наполнил комнату. С заходом солнца заметно похолодало. Натянув на себя старенькое рваное одеяло (кусок черного хлеба, сыр и соленая свинина были уже съедены), я сбросила башмаки, купленные недавно в Рене. Гостеприимная тишина этого дома вызвала во мне необъяснимый прилив благодарности к хозяйке гостиницы, не докучавшей мне расспросами. Да, наступила наконец тишина, нарушаемая лишь шумом реки. И это после многих часов скрежета колес берлина по бесконечным дорогам! Так я лежала, обессиленная и взволнованная, чувствуя, однако, приятную тяжесть в желудке, готовая читать Слово Божие… но не успела даже взять книгу в руки: меня сморил сон.

Через некоторое время я внезапно проснулась: левая рука лежала на Библии. Правой я лихорадочно шарила подле себя: да, «Книга» Себастьяны была здесь.

И вновь — обе руки на книгах — я отдалась во власть сна. Проснулась, опять гадая: который час? А если точнее: долго ли еще осталось до полуночи?

Надев башмаки, я не без труда спустилась вниз по темной лестнице, прошла через общие залы гостиницы, пустые, но наполненные густым дымом и запахом тушеного мяса, и выбралась на узкую улочку. С собой я взяла обе книги: Себастьяны и… Бога — и теперь стояла на темной улице, держа их под мышками. От булыжников мостовой несло холодом, в воздухе стоял запах реки и дыма от бесчисленных городских дымоходов. Глядя вверх на темные деревянные дома, которые, казалось, наклонились над улицей и смотрели на меня, я гадала, в какую сторону идти. Карты и путеводители, которые должны были направлять и разъяснять, остались в экипаже. Я ничего не знала об Анже, но все же решила идти по улице, ведущей вниз от гостиницы и замка-крепости, господствовавшей над местностью.

Вскоре я увидела на городской башне, что до полуночи осталось еще два часа. Это подтвердили и часы, висящие в витрине charcuterie[110] среди мертвенно-бледных свиных голов и покрывшихся коркой брусков паштета. Только тогда я решила отыскать таверну и, должна признаться, наслаждалась, просто упивалась своей нынешней свободой. (Разве я могла раньше ходить куда-нибудь по собственному желанию, а не потому, что это предписывал монастырский распорядок или даже мои спасители?)

Таверну с невероятным названием «La Grosse Poule»[111] я обнаружила немного дальше, вниз по реке. Там сидели лишь несколько завсегдатаев, людей, очевидно, видавших виды, и я уединилась в темном углу с кружкой пива и Библией. Читала я при свете единственной тонкой сальной свечи. И хотя она очень быстро догорела, лишив меня своего скромного тепла, но зато косые взгляды жителей Анже бросали меня в жар. К счастью, они вскоре примирились, что среди них чужак.

Во второй главе Первой Книги Моисеевой я прочла о райских реках Фисоне, Тихоне, Хиддекеле и Евфрате. Обращалась я, признаться, и еще к нескольким более знакомым местам Библии, чтение которых несло мне успокоение в прежние времена. Я еще не выпила и половины кружки.

Итак, я располагала парой свободных часов, чтобы обдумать заклинание. Я могла бы сидеть в таверне вполне довольная собой, если бы одна из притч Ветхого Завета не навела меня на мрачные мысли. Я погрузилась в размышления о том, о чем не думала с тех пор, как покинула Равендаль, — о приходе крови. В Равендале я узнала, как мне суждено умереть: ведь кровь любой ведьмы всегда готова предать ее — она убегает, как вода из котелка, оставленного на огне без присмотра. Описания прихода крови, прочитанные мной в «Книге» Себастьяны, были ужасны: он застигал ведьм врасплох, по сути, без всякого предупреждения — красная жидкость начинала вдруг течь из всех отверстий. Там было написано, что большинство ведьм буквально видели приход крови, словно они выглядывают из окна, к которому вплотную подступил красный прилив, и весь мир для них окрашен в красный цвет. Даже глаза их становятся темно-красными! Сначала кровь сочится из пор розово-красной испариной. Красная влага капает из ноздрей и стекает из ушей к шее. Мягкие ткани набухают под ногтями, пока они не соскальзывают с пальцев рук и ног. Кровь струится потоком из половых органов. И, наконец, с особой силой хлещет изо рта. Таким образом кровь вытекает через каждое отверстие на теле, и ведьма находит свою красную смерть. Для всех ведьм конец один.

Я заказала вторую кружку пива и попыталась убедить себя, что мне не следует беспокоиться о крови, поскольку ничего с этим нельзя поделать. Оставалось только надеяться, что пройдет еще много-много лет, прежде чем я точно узнаю на собственном опыте, что такое приход крови. («Такой конец, — пишет Себастьяна, цитируя Теоточчи, — конечно, ужасен, но это — ничто в сравнении с жизнью, которая может ему предшествовать, — длинной, волшебной, необычной ».)

Открыв «Книгу» Себастьяны, я нашла те записи, где говорится о попытках скандинавской сестры избежать такой участи. На сей раз я решила действовать более осторожно. Я, конечно, не могла убить Мадлен, но и не хотела ничего иного, кроме как достичь желанной цели: прекратить кровотечение. Я сидела и упражнялась в заклинаниях, шепча слова, вверяя их своей памяти. Заказав третью кружку пива, я словно наблюдала себя со стороны — ведьму за работой.

Я была так взволнована, так поглощена собой, с нетерпением ожидая прихода назначенного часа, что внезапно раздавшийся крик ошеломил меня. Кричал сидевший неподалеку огромный мускулистый человек, крепкими, как канат, руками которого я восхищалась, наблюдая, как он читает газету «Le Cornet d'Anjou»[112] с последними новостями. Он вскочил, из его ноздрей струилась кровь. Она залила рубашку на груди, забрызгала маленький круглый столик, оставив красные полосы на развернутой газете. Человек поднял к лицу сжатые в кулаки руки, но это не помогло: кровь сочилась между пальцев.

Я встала, подошла к нему и принялась извиняться. Трактирщик, стоявший перед нами, массивный, как тот замок, что возвышался над городом, спросил: «А к вам-то это какое отношение имеет, милейший?» Оба мужчины воззрились на меня: один — охваченный паникой, другой — сбитый с толку.

— Я… я просто сидел здесь и бросил взгляд… случайно…

— Положите его плашмя на спину, — посоветовала жена трактирщика, расстилая на полу тряпки, принесенные из чулана.

— Вы полагаете, что положить человека плашмя на спину — лучший выход из любого затруднительного положения? — пошутил бородач, сидевший на углу трактирной стойки. Несколько человек рядом с ним рассмеялись, но смех оборвался, когда истекающий кровью повернулся к нам и тут же рухнул, потеряв сознание. Я вытащила банкноту из кармана камзола и положила ее на стол, хотя и помнила слова Мишеля о том, что за три такие бумажки можно купить здоровенную лошадь. Никем не замеченная, я покинула таверну «La Grosse Poule» , повторяя те же заклинания задом наперед: больше я ничего не могла придумать. Я шла по темным-темным городским улицам, все еще сжимая в руке высокую оловянную кружку с пивом. Залпом опорожнив, я поставила ее на ближайший подоконник и, испуганная, не вполне твердой походкой поспешила дальше.

Вернувшись в гостиницу, я обнаружила там призраков: судя по холодку в комнате, они только что явились.

— Но еще не полночь, — сказала я слишком поспешно, понимая, что мое поведение в таверне заслуживает порицания.

— Мы хорошо знаем, который теперь час, — откликнулся священник. — Мы пришли раньше, что из этого?

— Желаем услышать, что там у тебя за идея. Эта кровь преследует меня уже не одно столетие, и я надеюсь, что с твоей помощью избавлюсь от мучений через несколько дней, никак не более. А теперь мы хотим, чтобы ты показала себя. Очень хотим , — добавила Мадлен, повернувшись к священнику.

— Нам так не терпелось, что мы едва не пришли к тебе в эту убогую таверну, но ты, похоже, наслаждалась там пивом и чтением Библии…

Священник предупредил, что даже мужской наряд не избавит меня от неприятностей, если я, как этой ночью, буду сорить направо и налево деньгами. Знали ли они о небольшом инциденте, приключившемся со мной? Или не придали ему значения? Спросить я не осмеливалась. Но я не осмелилась бы и отпираться, отказываясь от права практиковаться в своем ремесле. Я дала себе обещание, которое нельзя нарушать, и теперь жалела, что вызвала призраков. Я присела на краешек кровати напротив небольшого камина, в котором кто-то (хозяйка гостиницы, мальчишка-полуидиот, бывший у нее в услужении, призраки?) разжег огонь. Духи сидели перед камином на стульях с плетеной спинкой и не сводили с меня глаз. Пламя камина было видно сквозь них, хоть они и имели четкие очертания.

Я молчала, прислушиваясь к потрескиванию дров, к ритмичному шлепанью весел лодки, проплывшей вниз по течению. В окно я видела треугольный контур этой лодки в серебряной полоске лунного света. На носу, нежно обнявшись, сидела парочка. Мне стало холодно (воздух был уже по-осеннему прохладен), и я взялась за изогнутые оконные скобы, но услышала неестественный, причудливый голос Мадлен:

— Нет. Оставь окно открытым… Так нам гораздо легче.

Что ж, понятно: холодный ночной воздух пропитан влагой. Но зачем тогда разжигать камин? Я терялась в догадках: для чего огонь, если призраки так зависимы от воды? Видимо, и огонь им зачем-то был нужен. Мне обязательно надо понять, как они используют различные стихии.

— Итак, в чем состоит твоя идея?

— Да , — эхом отозвалась Мадлен, — твоя идея .

— Думаю, я смогу остановить твое кровотечение, — решительно и смело заявила я, хотя теперь, после того как мое заклинание поразило невинного человека, я ни в чем не могла быть уверена. Призраки немного помолчали, потом Мадлен сказала:

— Давай! Сделай это! — (Было ли это вызовом?) — Сделай это! — повторила она, на этот раз гораздо более настойчиво.

— А вот и сделаю, — сказала я, как ребенок, которого взяли на «слабо».

Я взяла обе книги: Библию и «Книгу теней» Себастьяны. Мадлен внимательно следила за моими руками.

— И какая же из этих книг содержит столь великий секрет?

Играла ли я тогда с нею? Пожалуй, да. Я касалась рукой то одной, то другой книги. Они явно не хотели, чтобы я открывала Библию. Когда же я наконец отложила Библию в сторону и открыла «Книгу» Себастьяны, Мадлен откинулась назад, и ее очертания, казавшиеся до этого четкими, расплылись; теперь они со священником вновь походили друг на друга.

— Предупреждала ли тебя Себастьяна? — спросил отец Луи. — Говорила ли она, что новая ведьма обладает очень большой силой, иногда слишком большой, и что ее колдовство не всегда можно держать в узде?.. Вероятно, ты читала о гибельном холоде тысяча семьсот восемьдесят восьмого года?

— Конечно.

— Понимаешь ли ты опасность, которую таит в себе Ремесло?.. Осознаешь ли, к чему может привести отсутствие такого понимания?

— Предупреждала ли тебя Себастьяна? — спросила Мадлен.

Я солгала, сказав, что предупреждала. Себастьяна говорила лишь, что моя колдовская сила обусловлена моей молодостью и что призраки очень-очень долго ждали появления новой ведьмы, которая сможет раз и навсегда успокоить душу Мадлен. Да, я прочла в ее «Книге» предостережение, но хорошо помню, как подумала тогда и продолжала убеждать себя после, что это всего лишь заклятие, простое заклинание. Что может случиться страшного? Ведь призрак и так мертв.

— Ты нашла этот… этот способ в «Книге» Себастьяны? — спросил священник.

Я сказала, что да. Тогда Мадлен произнесла вслух то, что всем нам пришло в голову:

— Почему же тогда Себастьяна не попробовала его на мне? — Она обернулась к отцу Луи: — Неужели она знала все эти годы?..

— Эта ведьма не может говорить за другую, — ответил отец Луи. Но гнев Мадлен уже разгорался: кровь полилась из раны на шее все быстрее и быстрее, как закипающая вода. — Кроме того, Мадлен… — начал было священник.

— Кроме того , — подхватила Мадлен, — другая, как ты ее называешь, ненавидела меня все эти годы, никогда по-настоящему и не пыталась освободить…

Отец Луи прервал ее, прошептав какое-то слово, не расслышанное мной, и как раз вовремя, потому что я быстро сообразила: кровь, которую она источала, разбрызгивая ее повсюду в таком волнении, вернее даже сказать возбуждении, так и будет течь до самого утра, либо отсрочив наш отъезд, либо поставив передо мной всевозможные вопросы, отвечать на которые у меня не было ни малейшего желания. Как мне освободиться от красной паутины, которую плела Мадлен? На полу перед камином уже стояла лужа, порог был скользким от крови, и стулья — неужели придется сжечь испорченные стулья?

— Что сделано — сделано, — сказал священник, обращаясь к Мадлен. — Париж уже проехали, — добавил он, намекая на что-то недосказанное, произошедшее между Себастьяной и нею. — А теперь, — продолжил он, — выслушаем эту ведьму, мы давно уже ждем, что она скажет.

— Послушай, ведьма , — взмолилась Мадлен, — если это только твои догадки, если ты только дразнишь меня своими…

—  Прекрати, — мягко сказал священник, потом повернулся ко мне и добавил: — Геркулина, или Геркюль в твоей новой роли, если ты подаешь нам ложную надежду, и…

— Фисон, — начала я, — Фисон, Тихон, Хиддекель и Евфрат. Знаете, что это?

— Знаю, — ответил священник. — Воды мира. Ну и что с того?

Я прочитала вслух короткий отрывок из «Книги» Себастьяны, и мы все втроем за четверть часа составили заклинание, которое мне предстоит произнести. Это была странная литания: я заставила призраков несколько раз повторить вслух названия этих рек, а сама произносила их в обратном порядке, чего не сделала в таверне, тем самым вызвав у этого несчастного кровотечение, а не остановив его, как, я надеялась, произойдет с Мадлен. Я вставила в заклинание несколько простых, безобидных колдовских слов, обычно употребляемых и тогда, когда насылают порчу на урожай, и тогда, когда пекут лепешки. Таким образом я обрела уверенность, что заклинание у меня получилось.

Трудно сказать, кто из нас испытал наибольшее облегчение, увидев, что кровь прекратила течь, но мы действительно добились успеха. Вернее, я его добилась. Но до этого произошла ужасная неприятность: вначале заклинание вызвало у Мадлен обильное спазматическое кровотечение. И хотя я сидела достаточно далеко от нее, мои башмаки оказались залитыми кровью, брызгами крови были покрыты мое лицо и руки, одежда испорчена.

Я надеялась, что истечение крови прекратится; мне не пришло в голову, что кровь, изменчивая, как и все жидкости, может исчезнуть, только изменив свое состояние. Так потом и случится: кровь Мадлен, покинув ее тело, в течение ближайших семи часов испарится, поднимется вверх зловонным железистым газом и исчезнет — со штукатурки и ткани, с кожи и стекла. А пока мы с отцом Луи сновали по комнате, затыкая простынями щели между покоробленными половицами, чтобы прочие постояльцы не обнаружили с удивлением, что их заливает красная жидкость.

А так как кровотечение все продолжалось и продолжалось, я подошла к окну, чтобы распахнуть его пошире, почему-то полагая, что это может помочь, — по крайней мере, исчезнет скверный запах. Но когда я раскрывала окно, оно внезапно захлопнулось с такой силой, что я подивилась, почему не разбились вдребезги оконные стекла. Такой внезапный ветер, как странно. Река тоже вела себя странно: еще каких-то полчаса назад она была совершенно спокойна. Теперь же посреди реки клубились белые шапки пены, вода выплескивалась на каменистый берег. Та лодка, которую я видела накануне, была причалена к берегу, а любовники слились в объятии совсем иного рода.

— Что это? — спросила я священника. — Это не…

— Этого следовало ожидать, — лаконично ответил он. — Со временем все успокоится.

Уняв, насколько это было в наших силах, красный поток, заливавший комнату («Не вытирай стены, не утруждай себя, — сказал священник. — Эту работу с успехом выполнит время»), мы с отцом Луи присели, глядя на взрезанное горло суккуба. Мадлен сидела неподвижно, откинув назад голову и закрыв глаза, ее изящные, испачканные кровью руки безвольно висели. Когда в последний раз кровь исторглась из нее, в ритм с биением моего сердца, я со страхом подумала: а что если я случайно… Казалось, Мадлен мертва. И если я не стала причиной ее смерти, то только потому… что она уже пережила кончину раньше.

Обеспокоенная, я попыталась заставить Мадлен вернуться к нам, и это мне удалось. Она вновь обрела человеческий облик и тут же расплакалась: последние капли крови вытекли горькими слезами из глаз. Заговорив (голос ее, увы, не изменился), она тут же обрушилась с проклятиями на Себастьяну, которая все эти годы не дала себе труда попытаться остановить истечение крови, даже когда она ее умоляла, даже когда…

— Хорошая работа, ведьма! — воскликнул отец Луи, прервав причитания Мадлен, которые тут же смолкли. Я наблюдала, как он провел двумя пальцами по перерезанному горлу Мадлен, убедившись, что оно сухое, без всяких следов крови. — Ты сделала это!..

Но улыбка тут же исчезла с его лица, и он сел, не отводя глаз от девушки-призрака. Да, я добилась успеха. Но смогу ли я проделать то же самое на перекрестке дорог? Если это случится, призраки, привыкшие думать, что навечно связаны друг с другом, по-видимому, расстанутся. Мы все об этом знали, хоть и не говорили вслух, и это сильно сдерживало радость, которая была или могла бы быть.

Духи покинули меня. Безмолвно исчезли. Казалось, ни один из них не знал, что сказать, по крайней мере они не проронили ни слова. Я поняла также, еще до того, как Мадлен покинула эту скрытую под свесом крыши комнату, что ее желания не изменились: она по-прежнему хотела добраться до перекрестка дорог, чтобы «умереть». Итак, мне оставалось гадать: чего я достигла, помимо того, что добилась некоторых успехов в своем Ремесле? Единственный ответ, который я могла дать, — «ничего» — вызывал у меня странную грусть.

На следующее утро, когда следы крови почти совсем исчезли, я сообщила Мишелю, что мы встретимся в десять часов, как было условлено ранее. После незатейливого завтрака я вышла из гостиницы, чтобы побродить часок по еще не проснувшемуся городу.

ГЛАВА 32Колокол, книга и свеча

Днем ранее, приехав в Анже, я велела Мишелю дать лошадям сена и спрятать карету в каком-нибудь закоулке. Я спросила также, чувствуя некоторую неловкость, не мог ли бы он провести эту ночь в экипаже. К моему облегчению, он ответил, что так и собирался сделать. Все же я дала ему денег, наверно слишком много, и он, как водится в подобных случаях, той же ночью осуществил превращение одного вещества в другое, то есть монет в изрядную долю выпивки. На следующее утро от него попахивало, но он явно сознавал свою вину. Я была удивлена: Мишель казался мне послушным наивным мальчиком, он вызывал у меня симпатию. Правда, я и сама испытывала некоторую mal a la tete[113] из-за нескольких кружек пива, выпитых накануне. Тем не менее, когда Мишель попросил меня задержаться в Анже еще на один день, я ответила отказом, несколько даже гордясь своей решительностью. Более того, я отправила его в таверну «La Grosse Poule», хорошо понимая, что он там опохмелится, и велела, конечно, не раскрывая истинной причины своего интереса, разузнать о том человеке, которого я оставила истекающим кровью. Я дала ему достаточно денег, чтобы развязать язык трактирщику и его жене, но он возвратился, ничего не разузнав, сообщив лишь, что таверна «закрыта плотнее, чем лягушачья задница, и ничего тут не поделаешь».

Было уже позднее утро, когда мы наконец покинули Анже.

Присутствие призраков не ощущалось, как и всегда в дневное время. Я подняла шторы берлина, и свет затопил неустанно катящийся вперед экипаж, подобно тому как воды Луары нередко затапливают Турень. Кстати, эти воды уже поднялись высоко, правда еще не до того уровня, когда начинается наводнение. Река плавно текла, образуя длинные спокойные излучины, но ее скрытая мощь была очевидна.

Я глядела на пейзаж, проплывающий за окном, и вскоре на горизонте появился замок: он то и дело возникал посреди садов и виноградников этой благодатной для возделывания земли — некоторые проплывающие передо мной картины имели фантастический вид, другие были попроще, но каждая из них казалась по-своему величественной.

Повсюду трудились обитатели Турени. Белые женские чепцы, как грибы, усеивали поля. Время от времени мы проезжали мимо групп женщин, бредущих по обочине или стоящих на земляной насыпи, окаймлявшей одну из сторон дороги. И везде только женщины, глазеющие на берлин. Я недоумевала: а где же мужчины? Невыразительные женские лица с широко открытыми глазами производили впечатление тупости, которое отнюдь не смягчали незатейливые одежды и неуклюжие деревянные башмаки. Из-за этих сабо казалось, что ноги крестьянок, а может быть, и все тела целиком вырублены из окаменевшей древесины. Я слегка помахала женщинам рукой — они не ответили, наверно из-за благоговейного страха, а не от какой-то врожденной неотесанности. Настроение мое резко испортилось: уж если я что-нибудь и знала в окружающем мире, так это женщин-работниц. Я откинулась на сиденье, вновь преисполненная решимости при первой же возможности избавиться от берлина и нанять карету более легкую, быструю и не такую претенциозную.

На этом отрезке пути дорога была хорошая и широкая, река находилась все время в пределах видимости, мы часто ехали вдоль берега. Путешествие через Турень оказалось легким и быстрым.

Тур расположен неподалеку от Анже, и мы достигли его в середине третьего дня пути. Мы могли бы прибыть и раньше, но я приказывала Мишелю задержаться то здесь, то там: полюбоваться открывающейся перспективой, подивиться на рыночные товары, а еще пару раз ему приходилось останавливаться, потому что он пока не оправился от последствий выпитого.

Сразу же при въезде в город я была очарована набережной, к счастью ничуть не напоминающей о мерзости, которую мы наблюдали в Нанте. Никакой торговли, полное отсутствие сваленных в кучу тюков и бочек, черных мачт, поднимающихся в зеленовато-голубое небо, никаких портовых попрошаек, вскакивающих на подножку кареты в надежде получить милостыню. Было, конечно, несколько медленно ползущих барж, которые одним видом своим напоминали о лени полуденных часов в разгар лета.

В целом город запомнился мне гармонией человеческого труда и природы. Много садов, виноградников, вилл со скользкими от мха стенами, алая поросль вьющихся растений, плющ-лапчатка. Среди домов простых обитателей Тура там и здесь высились жилища богатеев с остроконечными крышами и башенками. И конечно же, в городе был собор.

В тот день я бродила по улицам, почти не испытывая страха, стараясь вести себя как настоящий путешественник. Любовалась живописными башнями собора, высящегося на Плас-де-Аркевеше. Войдя в узкий проулок, затененный устремленными ввысь контрфорсами и нависающими горгульями, я добралась, овеваемая прохладой церковных стен, до скрытых в углублении дверей в три человеческих роста. Наверху в своих гнездах ворковали неяркого оперения голуби. Старые привычки дают о себе знать. Так и случилось: когда я вошла позже в церковь, все в ней показалось мне знакомым, раз и навсегда устоявшимся. Я вдыхала густой воздух, пахнущий ладаном и увядшими цветами, трогала деревянные скамьи, отшлифованные до блеска несколькими поколениями верующих, смотрела на пестрые блики от витражей, густо покрытых вековой пылью, на ярко начищенную кружку для пожертвований, на холодные, но в то же время полные сострадания лица статуй.

Снаружи собор показался мне потускневшим и потемневшим от времени, перегруженным скверными скульптурами и громоздкими контрфорсами, в высшей степени готическим, почти до гротеска, — мне он понравился. На вделанной в стену табличке я прочла, что собор начал возводиться в 1170 году и завершен почти четыреста лет спустя, но, несмотря на такой разрыв в датах, он казался мне образцом незатейливой архитектурной гармонии.

Внутри собор (насколько я припоминаю, он посвящен некоему Святому Гатианусу, первому христианскому миссионеру в Галлии) был пуст, даже старого ризничего, который предлагает за пару монет показать каждый затянутый паутиной угол, нигде не было видно.

Я села. Тишина и одиночество казались мне настоящей роскошью: только теперь я осознала, что искала место, где можно укрыться, спрятаться от призраков: их присутствие напоминало мне о том, что осталось позади, — о несбывшейся надежде на жизнь в Равендале. Спрятаться от широко открытых, любопытных глаз paysans[114]. Я не хотела, чтобы на меня глазели, потому что не знала, кого они видели во мне. Ты женщина. Ты мужчина. Ты ведьма.

Да, это все, что я хотела: сидеть в тихом, укромном месте и ни о чем не думать. Обрести спокойствие духа, так чтобы во всем, что меня сейчас окружает, — в отполированном дереве, разноцветном стекле, гладком камне, — как соль в воде, растворились все эти вопросы: кто я, что я, как мне жить и умирать, что делать мне в заморских странах? И мне удалось на время успокоить душу, возможно, я даже молилась, не знаю. Старые привычки.

Я устроилась на скамье недалеко от алтаря, залитого ярким, струящимся через витражное окно светом. Передвигаясь мало-помалу вместе с солнцем по собственной орбите, я сперва плавно переместилась в красный луч, а затем — дальше по скамье — в золотистый. В прохладе собора этот маслянистый свет казался удивительно теплым — я позволяла ему играть на моем лице, просто купалась в нем! Подняла руки, размахивала ими в разные стороны, дурачилась, пытаясь поймать сначала золотой, потом зеленый и, наконец, фиолетовый луч.

Время шло, минуло не менее часа.

Я сидела, задумчиво глядя на гробницу двух детей Карла VIII и Анны Бретонской в углу собора, недалеко от меня. На ее белом мраморе были вырезаны изображения дельфинов, которые, как говорят, сопровождают мертвых, и эмблема Анны — горностай, похожий на лисицу, а также виноградные лозы, украшенные цветами, листвой и фруктами. И мальчик, и девочка умерли совсем юными, естественной смертью, и теперь лежали бок о бок, в ногах и изголовье усопших — по паре ангелов. Я была очарована изяществом этой гробницы, размышляя, ушла ли моя меланхолия или приобрела иные, более утонченные формы. Может быть, отточенная о мрамор гробницы, она стала острой, как клинок?

Ответ на этот вопрос пришел в образе женщины.

Я не слышала, как большие двери растворились за моей спиной, да и поток дневного света не рассеял полумрак собора. Но я услышала что-то, вернее, кого-то. Обернувшись, я увидела, что она идет по главному проходу. Длинная черная вуаль и полумрак скрывали лицо женщины. Я почему-то решила по ее манере идти, по ее упругой походке, что это невеста. Она не села на отдельную скамью, как я ожидала. Нет, она приближалась ко мне.

Женщина остановилась у конца скамьи, моей скамьи. Потом повернулась и, не преклонив колени, медленно двинулась вдоль скамьи в мою сторону. Не видела она меня, что ли? Я кашлянула и отодвинулась немного дальше, но она продолжала идти, невероятно грациозно, словно плыла, не испытывая никакого неудобства из-за узости прохода. Подойдя, села рядом со мной.

Она не подняла свою длинную черную вуаль, но, когда слегка повернулась, радуга витража упала на темный тюль, и я смогла различить ее профиль. Женщина была молода и красива, масса распущенных рыжих волос падала на ее плечи. Широкая юбка зеленовато-голубого цвета легла на скамью аккуратными пышными складками, когда она села. Я украдкой взглянула на ее черный, доходящий до лодыжки башмак с тремя перламутровыми пуговицами на внешней стороне.

Полуденное солнце закрыли облака, в соборе потемнело. Еще через мгновение солнце выглянуло, и лучи красного, желтого, зеленого и других цветов вновь обрели прежнюю яркость. Голубоватый свет, как дым, висел в воздухе. Тени пролетающих птиц мелькали в витражном стекле: на нем были изображены пилигримы, святые и мученики, которых нисколько не беспокоил изменчивый свет и тени птиц, как, впрочем, и ведьма, глазеющая, задрав голову, на их пестрые фигуры. Я позавидовала их вечному спокойствию, неизменности их давно завершившихся жизней, почувствовала, что в моих глазах стоят слезы. И тогда заговорила женщина, сидевшая рядом.

— Не плачь, — сказала она. Голос у нее был теплый, глубокий, ласкающий слух. Но больше всего меня удивило вот что: как она узнала, что я плачу, даже не оборачиваясь ко мне? Я ведь за долгие годы прекрасно научилась сдерживать слезы — никаких бурных рыданий и вздымающихся плеч. — Не плачь, — повторила она и опустилась на колени. Сперва мне показалось, что она падает, и я уже была готова протянуть руку, чтобы поддержать ее. Она двигалась как марионетка, управляемая сверху спутанными нитями или чьей-то нетвердой рукой. Но когда я села на место, наблюдая, как она… как это тело становилось на колени… Представьте себе лицо, всплывающее из-под воды; не знаю даже, как все это лучше описать: руки женщины, словно не принадлежащие этому телу, судорожно поднимают вуаль, и моему взору предстает, подобно маске, надетой поверх этой смертельно неподвижной, незнакомой личины, столь хорошо знакомое лицо Мадлен де ла Меттри.

Да, я увидела то, что увидела, но только когда Мадлен робко положила свою холодную руку трупа поверх моей, только при этом ледяном прикосновении и звуках невыразительного, как бы надтреснутого голоса, ее голоса, вернувшегося к ней, я поняла, что именно Мадлен сидит рядом со мной — призрак, обитающий в мертвом теле.

— Моп Dieu! — вскричала я, вскакивая. — Что ты…

— Сядь! — приказала она. И добавила, словно извиняясь: — Так гораздо легче, ведьма. Не могу ж я разгуливать по улицам Тура такая, как есть.

—  Зачем вообще ходить пешком? — спросила я. — Я думала, ты передвигаешься… как тебе вздумается, без необходимости…

— Иногда это забавно. Садись же!

Мне оставалось только удовлетвориться сказанным и не задавать больше вопросов. Что ж, посижу еще в соборе, ведя беседу с мертвецом.

— Кстати, кто это? — пришлось мне спросить.

— Недавно умершая , — ответил суккуб, — но она ужасно быстро коченеет … — Мадлен с трудом согнула пальцы левой руки, потом — правой и, повернув ко мне голову, решительно добавила: — Не твоего ума дело, ведьма, кто она .

— Ее не хватятся? — Я подумала вот о чем: есть ли у нее дочь или сын, которых придется прогонять?

— Ее не хватятся до тех пор, пока не найдут , — ответила Мадлен загадочно, добавив после паузы: — И я ее не убивала, если ты об этом думаешь. Я нашла ее неподалеку, одетой, но лежащей рядом со своей кроватью. Да, у нее было молодое сердце, но больное: оно остановилось вскоре после рассвета. Пусть те, кого она любила, найдут ее здесь, ближе к ее Богу.

Именно это не давало мне покоя: не убила ли Мадлен эту ни о чем не ведающую женщину, чтобы вселиться в ее тело? И хоть мне хотелось похвалить Мадлен за ее вроде бы добрый поступок, я больше ничего не сказала. Мадлен тоже ничего больше не говорила чужим голосом. Мы так и сидели вдвоем, плечом к плечу, в соборе Святого Гатиануса в Туре. Если бы вошел какой-нибудь верующий, мы показались бы ему двумя грешными душами, погруженными в молитву.

Наконец Мадлен заговорила, на этот раз… другим голосом:

— Встань на колени рядом со мной. Я тебя не вижу… Эта шея совсем перестала гнуться…

Я повиновалась.

— Пожалуйста, — попросила я, — не говори этим голосом. Я, в конце концов, привыкла к твоему, и мне невыносимо напоминание о том, что я здесь с…

— Хорошо… Теперь слушай, ведьма. Я пришла… Я пришла, чтобы поблагодарить тебя.

Если бы кто-то был сейчас рядом с нами, голос Мадлен показался бы ему движением воздуха, словно от трепыхания крыльев одинокого голубя, которого я заметила высоко под сводами нефа. Ее голос стал немного иным, звучал суше. И все же в нем оставалось и что-то водянистое, как в переполненной канаве; возможно, ее голос изменился, когда я прибегла к колдовскому искусству, чтобы остановить кровь… Наверно, именно за это она пришла благодарить меня.

— Заклинание тогда подействовало? — спросила я, хотя знала, что так оно и было. — Кровь…

— Да. Надо надеяться, что твое ремесло будет иметь такую же силу и на перекрестке дорог .

— Понимаешь, я не имею представления, как… Не знаю, смогу ли я…

— Поэтому я и пришла. Поэтому и следовала за тобой, проникнув в это остывшее тело .

— Но зачем?

— Чтобы поблагодарить тебя и рассказать больше о нашей миссии, как называет ее Себастьяна.

Я промолчала. Кто же наконец расскажет мне то, что я должна знать, да так, чтобы не приходилось все это выпытывать, делать умозаключения, гадать, беспокоиться и недоумевать?

— Ты, конечно, знаешь, что вот уже две сотни лет я пытаюсь умереть и таким образом избежать своей участи. Я испробовала столько различных способов…

Она умолкла. Я наблюдала, как она неловко пыталась свести вместе свои неживые руки, судорожно сжимая их, чтобы принять позу молящейся.

— Да, я слышала, как вы говорили с отцом Луи, но не знала, что вы имели в виду.

— Конечно, ведьма, откуда тебе это знать?

—  Так расскажи мне! — воскликнула я, сама себе удивляясь. — Расскажи все, что ты знаешь о смерти!

После этого мы обе — enfin[115], все втроем — долго сидели в пустом соборе, глядя перед собой.

Наконец Мадлен заговорила.

— За годы, прошедшие после моей смерти, я много путешествовала с единственной целью: найти путь, ведущий назад, в жизнь. Пожить еще хотя бы немного — вот все, чего я добивалась, но всегда тщетно. Меня не интересовало, какую я обрету телесную оболочку — будь то ребенок или нищенка, дурак или монашенка, — я хотела лишь вернуться к состоянию смертности, снова жить, зная, что потом умру по-настоящему и окончательно. Покончить с этой бесконечной отсрочкой… с этой подвешенностью в вечности, на которую меня обрек некий церковный обряд или ритуал.

—  Ты думаешь, это церковь так с тобой сделала?

— Уверена. Это сделала церковь, это не божеское деяние… Но как это произошло, понятия не имею . — Под вуалью я увидела повернутое ко мне лицо Мадлен поверх того, другого лица, отделенное от него. — Но если я не знаю, как это случилось, могу ли я отменить сделанное? По силам ли это кому-нибудь или чему-нибудь?

Конечно, и ход моих мыслей был схожим: как мне отменить сделанное? Вместо того чтобы задать этот вопрос, я сидела и слушала. И наблюдала. В прохладном полумраке многоцветных теней собора я любовалась руками… той женщины, чье телесное обличье приняла Мадлен. Красивые, длинные и тонкие пальцы, хорошо ухоженные ногти. Ничего похожего на растрескавшиеся, переросшие, закручивающиеся ногти Мадлен, всегда грязные… словно она разрывала ими могилы.

Мадлен вновь заговорила.

— Единственное, что мне стало ясно за долгие годы поисков: я не смогу вечно сносить эту участь. Не смогу! Мне нужна жизнь целиком или смерть целиком. Терпеть и дальше… этот застой я не в состоянии!

Она замолчала, а я отвернулась и увидела старика, стоящего на коленях рядом с отсвечивающей красным кружкой для пожертвований; о его великом горе свидетельствовали крепко сжатые в молитве руки и подрагивающие плечи.

— В поисках выхода я перепробовала все церковные ритуалы, но безуспешно. Осталась последняя надежда. Мы отправились в путь, чтобы извлечь из могилы мои останки, погребенные в неосвященной земле для самоубийц у перекрестка дорог. Я была осуждена на это: в освященной церковью земле таких, как я, не хоронят. Может быть, удастся что-то сделать в темноте при новолунии, если над останками будут совершены определенные обряды отцом Луи и тобой — новой сильной ведьмой… Может, я найду наконец успокоение — умру окончательно.

Я и в своей-то судьбе не была властна, а теперь судьба Мадлен целиком зависела от меня! Все, что только можно придумать в утешение, это жалкое:

— Я постараюсь, Мадлен. Обязательно.

— Да, постараешься , — отозвалась та.

— Но какие заклинания мне надо читать? Ты упоминала какие-то обряды…

— Да, обряды. Колокол, книга и свеча. Знакома ли ты, ведьма, с ритуалом отлучения?

—  Нет, — сказала я, добавив: — Но ведь эти обряды должен совершать священник, верно?

Мадлен иронически засмеялась:

— Нет уж, спасибо. Хватит с меня священников. К тому же Себастьяна говорила, что ты имеешь доступ к мирам, к которым священники и язычники могут лишь обращать молитвы.

—  Но почему я?

— Новую ведьму не так легко заполучить, — сказала Мадлен. — Я ждала …

— Я хотела сказать: почему я, а не Себастьяна?

— В далеком прошлом, когда она была еще новой ведьмой? Я повстречала Себастьяну во времена террора, когда ее сила уже иссякла, к тому же она не осмеливалась прибегнуть к колдовству, опасаясь невольно вызвать такие бури…

—  Да, да, я знаю об этих бурях…

— И эта ведьма, твоя мистическая сестра… она однажды пыталась мне помочь, после того как ее долго уговаривали я и Луи. Эта была вялая попытка, и, должна сказать, она не принесла мне никакой пользы.

Я спросила, что она имела в виду. Мадлен заколебалась.

— Видишь ли, — начала она, — Себастьяна занималась в тот день Ремеслом, не веря в себя и в успех своего дела, а результат… иногда мы узнаем о несчастных последствиях позже… Тогда ее колдовство вызвало лишь кровотечение у нескольких собак в окрестностях Шайо. Конечно , — сказала девушка, шаловливо поведя плечами, — это было неприятно. «Их словно разорвало», — сказала заплаканная женщина, пытавшаяся вместе с властями раскрыть причину смерти своих пуделей.

Своим обычным… нет, куда более мрачным тоном Мадлен продолжала:

— Впрочем, ведьма, теперь нам надо поговорить о куда более важных вещах. Как сказал мой священник: «Париж уже проехали»… Еще раз спрашиваю: что тебе известно о ритуале колокола, книги и свечи?

Не успела я ответить, как она вновь заговорила.

— …Это было весной тысяча шестьсот семидесятого или восьмидесятого года, не помню точно, я была мертва к тому времени не более половины века. Я услышала, как один человек, странствующий торговец шампанским с юга, рассказывал о душителе из тех краев. Этот человек только что узнал от какого-то родственника, что предполагаемый убийца — немой — пойман. Я заподозрила неладное, и, как оказалось, не без оснований .

— Но почему ты заинтересовалась…

— Потому что, несомненно, виновного должны были наказать, а это чаще всего означало лишение жизни, после чего душа терялась в том же забвении, в каком пребывала и я. Ох и славно я подшутила над этим торговцем — я тогда была несколько более легкомысленная, чем сейчас, а его рассказ побудил меня к действию.

—  Легкомысленная? — Я не спрашивала о подробностях, они мне были не нужны.

— Луи находился в это время где-то в Бордо, в семействе, где было несколько дочерей, поэтому я ехала на юг одна… Сказать, что я путешествовала, направляясь на юг, было бы неточным: так как душа моя была отделена от телесной оболочки, мне достаточно было только пожелать попасть туда . — Мадлен спросила, понимаю ли я ее, и я солгала, что да. В действительности же это всепобеждающее желание так и останется для меня тайной. — Не помню названия той деревушки , — продолжала Мадлен, — да это и не имеет значения. Не столь важно и то, что тамошний кюре, причастный к этим событиям, некий месье де Перико, был первым священником, совершавшим при мне обряд отлучения. Дело обстояло так: немого обвиняли в удушении голыми руками двух женщин. Одна из них была овдовевшая повитуха, о ней говорили, что она немногим лучше ведьмы… Словом, из-за нее не подняли бы большого шума. Но вторая женщина была беременной женой сына мэра, поэтому искали, кого бы обвинить. Легко согласились с тем, что в качестве подозреваемого всех бы устроил одинокий немой, живущий на краю деревни. Он держал кур и каждую неделю носил яйца на рынок. Свидетелей нашли легко. Суд был скорым, вердикт единодушным. Интересно то, что немой не был удавлен, как обычно делали: око за око, зуб за зуб. Он был верующим, и было решено отлучить его от церкви. Жизни его лишать не стали, но душу его надлежало отвергнуть и предать вечному проклятию. Для немого такая участь была хуже смерти. Но его обвинителей подобный приговор устраивал: они могли не терзаться угрызениями совести, хоть и брали грех на душу… Три следующих воскресенья священник звонил в большой колокол у входа в деревянную церковь, замечательную лишь своим чересчур коротким шпилем, смущавшим жителей деревни и считавшимся ее единственной достопримечательностью. Услышав звон колокола, собралась вся деревня. Его преосвященство спросил, не может ли кто-нибудь свидетельствовать о невиновности немого. Все молчали. Наконец на четвертое воскресенье — могу тебя уверить, я была к тому времени готова прослушать обряд отлучения, потому что начала терять терпение и была уверена, что подлинного душителя давно и след простыл и никого он больше не задушит, — на четвертое воскресенье, когда опять никто не свидетельствовал в пользу обвиняемого, вердикт был вынесен. Обряд отлучения начался в полдень… На верхнюю ступеньку церкви водрузили толстую белую восковую свечу как символ души осужденного .

— Ритуал свершается вне стен церкви? — спросила я.

— Обычно внутри , — ответила Мадлен, — но посмотреть, как обрекают на вечные муки душу немого, пришло так много народа, что эта ветхая церквушка с полусгнившими стенами, словно вырубленная из угля, не могла всех вместить.

—  И что же тогда случилось? Как же немой…

Мадлен медленно повернулась… нет, труп медленно повернулся ко мне с ужасным… треском и молча дал мне знак не прерывать его. Чтобы я поняла ее правильно, Мадлен добавила:

— Это короткая история, ведьма, и я расскажу ее быстро… Свеча была зажжена, сверху на нее поместили стеклянный колпак, чтобы защитить от ветра. Зазвонили колокола. Поскольку среди них были и медные, я испытала некоторое неудобство: мне пришлось отказаться от принятого обличья старой карги, стоящей с краю и никем не замечаемой. Никто не увидел, как упал на землю сброшенный мной платок. Невидимая, я поднялась над толпой и, бесплотная, парила, наблюдая за происходящим .

— А колокола… — напомнила я. — Почему они были медными?

— Чтоб отгонять демонов, поднявшихся из преисподней, дабы побороться за отвергнутую душу .

— А что, там были демоны?

И вновь этот медленный поворот в мою сторону лица, покрытого вуалью.

— Только я, — ответила Мадлен. Уголки губ мертвеца конвульсивно дернулись в слабой улыбке.

— Но ты ведь пришла не за душой немого. Тебя интересовало его тело, не так ли?

— Да, сначала мне было нужно тело, но странный вердикт нарушил мой план. И все же я была заинтригована: если тело и душа действительно отделяются друг от друга, при этом часть души еще живого человека низвергается в пустоту… если это церковное заклятие действенно и тело с душой каким-то образом разделяются… тогда, возможно, я увижу какой-то путь, которого не видела прежде.

Мадлен запнулась, понизила голос, так что ее стало почти не слышно. Я недоумевала, не обеспокоена ли она тем, что может случиться, когда она произнесет эти слова здесь, в соборе? В конце концов она это сделала, и, полагаю, у нее была на то причина. В полный голос, заставив обернуться скорбящего у жертвенной кружки человека, Мадлен произнесла слова, впервые услышанные ею полтора столетия назад.

— Мы отторгаем его от груди нашей Святой Матери Церкви , — сказала она столь решительно, таким глубоким голосом, что мне показалось, будто это говорит сам монсеньор. Я спросила себя, обладают ли призраки способностью не только менять обличье, имитировать людей, изображать их, но и воспроизводить голоса, потерянные во времени. — И осуждаем его гореть в священном огне вместе с Сатаной и его ангелами и всеми нечестивцами до тех пор, пока он не сбросит демонские оковы, не принесет покаяния и не искупит свои грехи перед церковью.

Мадлен замолчала. Левая нога рыжеволосой женщины отчаянно дернулась, да так сильно, что мне показалось, будто Мадлен намеревалась пнуть меня.

— Похоже, это тело все еще умирает , — быстро проговорила она, словно извиняясь, и продолжила свой рассказ: — Прочитав все, что было положено по ритуалу, монсеньор закрыл потемневшие от времени страницы и засунул книгу под мышку. Ветер обвивал его черную сутану вокруг ног, и он, как и все собравшиеся, смотрел не на немого, а на символ его души — танцующее под стеклом пламя. Стеклянный колпак был осторожно снят со свечи, и священник проворно, как кот, схватил ее и помахал в воздухе. Пламя погасло, и в тот же миг душа немого покинула пределы Божьего видения. И тогда священник, играя на публику, — это разозлило меня, поскольку не было предписано ритуалом, — швырнул свечу в толпу, заставив собравшихся верующих отшатнуться с воплями и молитвами .

— А как же немой?

— Ах да, немой… С ним ничего не случилось. Он просто побрел прочь под градом камней, унося все свои земные богатства в грязном холщовом узелке, перекинутом через плечо .

— А его душа?

— Не подверглась воздействию .

— Значит, обряд он не…

— «Полон трескучих слов и ничего не значит»[116]. Видишь ли, подобные ритуалы, если они вообще действенны, должен совершать тот, кто сам «чист». В описании обрядов римской католической церкви там, где речь идет об изгнании дьявола, ясно сказано, что священник, читающий текст ритуала, должен быть чист .

— А монсеньор?

— Он не был чист , — решительно заявила Мадлен. — Как и многие другие. Сдается мне, те образцы, которых требует придерживаться церковь, весьма далеки от жизни. И заметь: я не ищу никаких оправданий тем, кто нечист.

—  А что немой?

— Не изменился, если говорить о состоянии его души. Я уже тебе говорила…

—  Да. Но ему-то ты сказала об этом? Если он не утратил веру, то тогда…

— Нет, не сказала. Ты должна понять, что я сама была крайне разочарована, потому что не узнала ничего нового. И я вовсе не склонна вселять уверенность в смертных — для их же блага: ведь никто не страдает так, как ты, знающаяся с духами .

— Да, но…

— Прекрати, ведьма! Что сделано, то сделано, а всем, о ком я тебе рассказала, давно уже воздано по заслугам. Или ты хочешь, чтобы я повернула вспять время и поговорила с немым?

Я промолчала.

— Но все же я верю, что в этом обряде что-то есть , — сказала Мадлен. — Я давно задавала себе вопрос: а каково будет действие этого или подобного ему ритуала, если его будет исполнять тот, кто чист? Чист, как ты.

Мы по-прежнему стояли на коленях плечом к плечу. Собор был теперь пуст и почти темен: в витражных стеклах пламенел последний луч дня. Я подняла голову, чтобы взглянуть на окна, но тут Мадлен внезапно покинула свое телесное обиталище, и рыжеволосый труп рухнул на меня, как срубленное дерево! Я выбралась из-под него и увидела, что Мадлен стоит в центральном проходе церкви, как всегда растрепанная, в своих погребальных одеждах. Я отчетливо видела на горле рваную рану, кровь теперь ее не скрывала, и от этого она выглядела еще ужасней. Но там… выше… словно плавало красивое бесплотное лицо, навеки юное, как маска, надетая на дряхлую душу.

Мадлен выдерживала мой взгляд так долго, что я уже была готова отвести его.

— А что же будет с ней?

Труп лежал, коченея, на жесткой скамье. От него шел запах, который у меня нет никакого желания описывать, особенно сейчас, когда подо мной волнуется море.

Мадлен ничего не ответила, сказав лишь:

— Я ухожу, ведьма. Полагаю, ты последуешь моему примеру. Нам надо обсудить распорядок действий . — Слившись с тенями, она исчезла.

«Чист, как ты». Ее слова эхом отдавались в моей голове, когда я шла по центральному проходу к дверям собора. Я слышала эти слова снова и снова, когда украдкой пробиралась к берлину, слышала их, когда мы вновь выехали этой ночью на прибрежную дорогу.

ГЛАВА 33Я просыпаюсь и удивляюсь

Мы провели в пути уже несколько дней, держась, главным образом, течения Луары. Дорога, которой мы следовали, была не самая прямая: после Анже мы ехали, пожалуй, скорее на восток. Позднее мы изменим своей приверженности к Луаре в пользу Роны и, таким образом, повернем прямо на юг. Конечно, не я планировала наш маршрут — этим занимался отец Луи. И хотя я иногда требовала остановиться здесь или там, чтобы хоть изредка провести ночь в нормальной постели, скорость нашего продвижения определялась лунным календарем — ведь нам необходимо было достичь перекрестка дорог до новолуния: оно, как мне сказали, поможет в том, что я собиралась сделать. Если же пропустить новолуние, придется дожидаться повторения лунного цикла. Этого я не хотела: раз уж я поехала, значит, поехала.

Вот почему мне предстояло позаботиться, чтобы мы достигли к новолунию того уголка Прованса, где призраки прожили свои подлинные, смертные жизни. И там, у перекрестка, где хоронят самоубийц, за пределами разрушенного города, имя которого я не стану называть, во мраке, когда луна повернется к нам своей темной стороной, я сделаю что смогу, чтобы освободить Мадлен, а потом… По правде сказать, я не знала, что буду делать потом.

Сновидения, которые я так неосторожно вызвала по пути из Рена, вконец меня опустошили. Дыхание долго еще оставалось затрудненным, сердце стучало с перебоями, в руках и ногах накопилась усталость, которую я могла объяснить лишь предшествующим напряжением сил. Пророческий сон сбил меня с толку, так же, впрочем, как и все то, что я сделала для Мадлен в Анже, и все, что узнала в Туре. Короче говоря, я невероятно устала.

Я взяла карту и попыталась, впрочем безуспешно, определить наше местонахождение, отыскав Бурж. О времени я не имела ни малейшего представления, видела лишь, что луна стоит высоко и ночь в самом разгаре. Alors[117], я сидела в карете вялая, умиротворенная, любуясь игрой лунного света на водной глади, время от времени задремывая.

При ярком синем свете луны, залившем землю, мы проехали бледно-призрачный Блуа (только потом я узнала, что это был Блуа, расположенный севернее от предполагаемого маршрута, на берегу Луары). Фасады зданий светились, прибрежные тополя склонялись, чтобы полюбоваться собой в отливающей серебром реке. Узкие извилистые улочки круто поднимались от реки и терялись из виду. Над городом нависал большой замок, светившийся как вторая луна. Бревенчатая гостиница у реки манила меня, но нет… Мы проследовали дальше.

Сейчас, глядя на карту, я вижу, что мы, наверно, проезжали Амбуаз еще до Блуа. Я этого не помню, хотя с картой не поспоришь… Но я так устала, поэтому та ночь не отложилась четко в моей памяти, ведь и маршрут наш тоже не отличался четкостью — приходилось петлять из-за призраков.

…А впрочем — нет: я припоминаю Амбуаз. Я действительно могла разглядеть темную громаду замка над рекой, его бойницы, выступы и галереи, окна в нишах, его затененный профиль, изрезанный machicoulis[118], на которые выкатывались маленькие пушки, защищавшие замок во времена Средневековья. Глядя на все это сквозь тяжелые веки, я не жалела, что мы проезжаем мимо, — может быть, мне вспомнилась история: именно с балконов замка в Амбуазе были выставлены, как мрачное украшение, головы гугенотов после раскрытия давнего заговора в Ла-Реноди. Тишина той ночи в Амбуазе, который мы проезжали по берегу реки, напоминала о молчании этих отрубленных голов. Наверно, я боялась, что они заговорят в моих снах.

…В конце концов Морфей восторжествовал: внезапно я почувствовала, что шея моя ослабла, что голова тяжело падает то вправо, то влево, а каменно-тяжелая рука соскользнула с колен. Вскоре я крепко спала.

Проснулась я от ясно различимого скрежета гравия под большими колесами берлина. Мы ехали медленно: по-видимому, здесь был участок плохой дороги. Припоминаю, что услышала в тот момент еще кое-что необычное: тишину (значит, мы едем уже не по берегу реки) и вороний крик неподалеку. Послала ли Себастьяна Малуэнду, в облике ворона, чтобы наблюдать за мной… или то была она , сама Себастьяна, следящая за мной глазами птицы? Невероятно! Но я вновь вспомнила глаза ворона из своего сна, и разве я недостаточно узнала, чтобы исключить это слово — «невероятно» — из своего словаря?

(Здесь, в море, на борту корабля, я несколько раз видела в своей каюте жирную черную крысу. Поднимешь порой глаза от этих страниц, чтобы обдумать фразу или обмакнуть перо в чернила, — и вот она уже сидит рядом со шкафчиком для провизии и смотрит на тебя. Зная, что эта крыса величиной почти с кошку прекрасно может прокормить себя на борту судна, я тем не менее подкармливала ее, бросая на пол то кусочек сыра, то шкурку ветчины. Поистине я стала ее хозяйкой. Иногда, хоть мне неловко об этом говорить, я улыбалась крысе и говорила себе, что эту улыбку видит Себастьяна… А порой даже беседовала с крысой. Все это звучит очень глупо, поэтому умолкаю.)

…Как я уже сказала, в сочетании звуков, которые я услышала при пробуждении (скрежет гравия, тишина, сменившая неумолчную песню реки, вороний крик), было нечто, возбудившее мое любопытство. Особенно необычен был гравий: дороги, по которым мы путешествовали, представляли собой по большей части плотно утрамбованный грунт, иногда с выбоинами, а порой становились просто ужасными, и нам приходилось подолгу медленно ползти. Гравий? Нет, его никогда раньше не было. Такой толстый слой достаточно мелкого, шуршащего под колесами гравия можно было увидеть разве лишь только на подъезде к какому-нибудь поместью.

И тогда, перебравшись на переднее сиденье, я выглянула в окно берлина и увидела: там , впереди, неясно вырисовывается, приближаясь все ближе и ближе, город, весь словно из серебра!

У меня буквально перехватило дыхание: когда я увидела простирающийся передо мной город, воздух с шумом вырвался из моих легких, как от удара. И если бы моим спутником был кто-то смертный , он или она услышал бы, как я, переведя дыхание, произнесла в испуге несколько крепких словечек.

В то же мгновение воображение уступило место рассудку, и я поняла, что это не мифическое место, не Камелот, не Ксанаду, не Атлантида, поднимающаяся из моря ночи, а известный каждому французскому школьнику замок Шамбор.

От Блуа мы возвращались назад по собственным следам. Но почему?

Я наблюдала, как на фоне темного неба вырисовываются еще более темные крыши: смешение куполов, дымовых труб, бельведеров, шпилей и башен. Стены, высящиеся в запущенном парке, сельские ландшафты, светящиеся как скульптура из слоновой кости. Блестели тысячи окон, отражавших, как в призме, лунный свет. Все сияло и сверкало, все четыре с лишним сотни залов!

Замок Шамбор… Я не стану из-за нехватки времени подробно описывать здесь это место. Мне сказали, что мы на подходе к порту, и я отказалась от намерения закончить сейчас свои записи. Поэтому позвольте предложить вашему вниманию следующие сведения, почерпнутые из брошюры, купленной в Арле.

Строительство замка началось в 1519 году при Франциске I, о чем свидетельствуют довольно отчетливые буквы F и королевская (омерзительная! ) саламандра. Незадавшаяся судьба этой обделенной любовью и теплом постройки, похоже, была предопределена Франциском, который, если верить молве, выбрал это место в болотистом бассейне Солони лишь потому, что поблизости находился особняк графини де Тури, страстью к которой воспылал еще не пришедший к власти Франциск. После его смерти заботу о замке и его строительстве взяли на себя наследники Франциска, но, поскольку Версаль, Сен-Клу, Фонтенбло и Сен-Жермен находились ближе к столице, монархи были не слишком склонны перебираться в Шамбор, расположенный, возможно, в наименее привлекательной части королевства. В этом неуютном, напоминающем казарму королевском владении жили, сменяя друг друга, Генрих II, Гастон Орлеанский, брат Людовика XIII, и, что наиболее примечательно, Людовик XIV. Легко можно представить, какие украшения были сделаны и какие пристройки возведены по приказу последнего, наиболее из монархов склонного к декоративным излишествам. Затем последовали пребывающий в вечном изгнании польский король Станислав Лещинский, отчим Людовика XV, с королевой Екатериной Опалинской. В 1745 году, после его победы при Фонтенуа, замок был дарован маршалу де Саксу, а сейчас эта унылая громада пустует, потому что наследники маршала де Бертье судятся за Шамбор с герцогом де Бордо, чья мать, герцогиня де Берри, громогласно отстаивает права своего сына.

Берлин проехал через La Porte royale[119] и остановился во внутреннем дворике замка. Вот наконец место, подумала я, чей масштаб соответствует нашему экипажу! Я быстро вышла из карсты, соображая, стоит ли отругать Мишеля за то, что остановился здесь по собственному произволу, не посоветовавшись со мной, своей хозяйкой … Но только на козлах восседал вовсе не Мишель.

Там сидел улыбающийся кюре, быстро обретая свое человеческое обличье.

— А кучер? — спросила я. — Что ты сделал с кучером?

— Уволил, — ответил священник, — пока ты спала. Целого и невредимого, разбогатевшего и слегка недоумевающего.

Я не смогла сдержать улыбку: наконец-то Мишель получит все, чего искал тогда в Анже. Он не пропадет с его умением легко приспосабливаться к новой обстановке — в этом я была уверена. Но тут раздался ужасный звук; я обернулась и увидела старинные, с железными петлями двери, которыми, похоже, редко пользовались, широко открытые во внутренний двор, и Мадлен, стоящую в них. Взмахнув рукой так, словно хотела охватить все вокруг, она сказала, улыбаясь с привычной грацией хозяйки великолепнейшего из замков:

— Мы решили, что замечательно проведем ночь здесь .

— Несомненно, замечательно, — отозвалась я. Отец Луи спустился с крыши берлина, а Мадлен неестественно быстро пересекла внутренний двор. Очертания их тел были вполне отчетливыми, и все же казалось, что свет луны проникает сквозь них, частично отражаясь, — они светились, как и огромный замок.

Вокруг нас высились башни замка и прилегающие к ним стены: каменные скульптуры, горгульи, взирающие на нас с каждой капители… многочисленные тени придавали глубину всему ансамблю, он начинал казаться живым. Я долго стояла во внутреннем дворике, озираясь вокруг, пытаясь вобрать в себя всю эту волшебную громаду.

Мадлен исчезла, но тут же вновь возникла в дверях главного входа, которые она каким-то образом бесшумно распахнула для нас изнутри.

— Не изволите ли войти? — спросила она.

И я (как прежде многие короли и королевы?) вступила в замок Шамбор.

Огромная дверь захлопнулась позади меня, после чего еще долго слышался отзвук удара холодного дерева о еще более холодный камень. Свет луны исчез, через мгновение загорелось пламя масляной лампы в руках Мадлен. Я не имею представления, как она зажгла огонь, спичкой или как-нибудь иначе, но меня это не слишком удивило: тот, кто состоит в основном из воды и воздуха, наверно, может раздобыть и толику огня, если захочет.

При свете лампы я последовала за Мадлен. Сквозь узкие окна то там, то здесь проникал лунный свет, и я мельком видела гобелены, смогла разглядеть высокие незаведенные часы, громоздящиеся в темном углу. Я знала, что отец Луи находился где-то поблизости, но если он и мог принять четкие очертания, то только не при свете нашей лампы. Вскоре мы с Мадлен достигли подножия знаменитой двойной лестницы замка: переплетенные лестничные ходы позволяли двоим (любовницам? соперникам?) входить и выходить, не повстречав друг друга. Тремя или четырьмя ступеньками выше стоял, прислонясь к массивным перилам, отец Луи, контуры его фигуры были бледными, но различимыми. Луара была слишком далеко, и духам пришлось удовольствоваться заполненным водой рвом, опоясывающим замок, поэтому они всю ночь казались полупрозрачными.

Принимая во внимание ограниченные возможности моей смертной природы, духи поднялись по лестнице традиционным способом — ступенька за ступенькой. При мне они всегда старались проходить через двери, а не сквозь стены, зажигать лампы, хотя темнота не составляла для них неудобства, садиться на стулья, хотя могли легко парить в воздухе, поскольку ничего не весили, если не считать воды. Никто не проронил ни слова, и это молчание лишь усиливало впечатление значительности всего, что я видела. При строительстве Шамбора не было сделано никаких уступок банальности человеческой участи. Напротив, обилие украшений, масштаб увиденного мной свидетельствовали о присутствии богов; мой восторг от замка мог быть выражен словом «божественный».

Мы поднялись наверх. Испытывая на каждой лестничной площадке желание покинуть своих бестелесных проводников и исследовать замок самостоятельно, я все же следовала за ними, не переставая удивляться, зачем мы минуем один этаж за другим, поднимаясь по лестнице все выше и выше. Ответ на свой вопрос я получила, когда мы наконец добрались до ажурного фонаря, венчающего замок. Здесь я увидела высеченную на камне большую геральдическую лилию, нетронутое совершенство которой вызвало в памяти все те обезображенные статуи, что попадались нам на пути, статуи, лишенные революционерами конечностей и голов. Но этот прекрасный каменный цветок, эмблема Бурбонов, заставил меня понять, что и весь Шамбор — памятник традиции, системе, некогда величественной, которая могла, могла бы такой и остаться.

Еще несколько ступенек вверх, еще несколько поворотов — и мы достигли самой крыши, зубчатая линия которой окружала нас, как волнующееся море из камня, кровельной плитки и стекла. Передо мной открылся обзор, которому мешала лишь темнота. Впрочем, луна щедро освещала два ландшафта: простор парка и лесистую местность, через которую мы проезжали, а также море скульптур на крыше.

Прохладный ночной воздух был пропитан едким запахом горелой древесины. Плесень и лишайник, которые образовались в углах, ползли оттуда вверх по стенам, внутренним поверхностям арок, выскальзывали наружу через широкие подоконники. Я, по-видимому, обронила что-то насчет ночной прохлады, потому что спустя несколько мгновений почувствовала на своих плечах горностаевую пелерину, оставленную в карете.

— Спасибо, — бросила я в ночь, не зная, кто из моих друзей успел так быстро оказать мне эту услугу.

Мы оставались на крыше до тех пор, пока не настало время устраиваться на ночлег. Было решено (не мной), что мы займем Chambre de Parade[120] в Appartement du Roi[121].

— Тебе это подходит? — спросил священник. Призрак девушки промолчал, но за Мадлен мы и последовали.

Поражающие своей красотой бюсты, гобелены, позолоченные зеркала, прекрасная мебель филигранной работы, частично закрытая белыми чехлами. Кровать, на которой когда-то спали Король-Солнце, король Польши; интересно, сколько любовниц было у каждого? Но мы без лишних слов расположились втроем на удобном толстом ковре перед камином, разожженным одним из призраков. Дрова мгновенно вспыхнули и долго горели: огонь полыхал в камине из красного мрамора до самого утра, мы за ним почти не следили. Этот очаг вызвал в памяти обеденный стол в Равендале. Здесь, как и там, я сидела и слушала, доверяла и училась.

Помню, я спросила:

— А дым от огня видимый?

— Возможно , — ответила Мадлен.

— Надеюсь, что так, — добавил священник, который рассчитывал, что разожженный нами огонь породит местную легенду: те, кто живет в пределах видимости замка, вероятно, заговорят о дыме, идущем из камина, которым давно никто не пользуется, и поднимающемся пурпурными завитками к луне.

Я сидела на ковре, скрестив ноги и укутав их в горностаевую пелерину. Что принесет с собой ночь? Если духи привезли меня в это живописное место, если они изо всех сил стараются сохранить свое человеческое обличье так далеко от большой воды…

И последовавшие события не разочаровали меня. Напугали, заставили испытать стыд, смутили и многому научили? Да. Но не разочаровали.

ГЛАВА 34Шамбор. Часть I

Той ночью Мадлен начала свой рассказ такими словами:

— Это было в южном городе А***, название которого не имеет значения, в тысяча шестьсот пятьдесят первом году. Именно тогда я впервые стала свидетельницей ритуала изгнания дьявола. Цель моя была проста. Еще раз повторю: я хотела жить, чтобы иметь возможность умереть.

Я взглянула на отца Луи. Он сидел рядом с Мадлен, мы, все трое, расположились в королевских покоях. Призраки — спиной к камину, а я — лицом к ним, что всех нас устраивало: духи получали то, что им было нужно, от огня, а я могла видеть, как они говорили, — пламя просвечивало их насквозь .

— Да, — сказал священник. — Я тоже был там.

— Конечно, был , — сказала Мадлен. — Безусловно, ты был там.

—  Но хотел бы тебе напомнить, дорогая, — начал священник, — что это было не первое изгнание дьявола, при котором ты присутствовала. — До этого ведь была Капо.

— Пожалуйста, не будем говорить об этой маленькой горбатой сучке!

—  Может, мне тогда рассказать о сестре Сент-Коломб?

— Тебе вообще нет нужды говорить, топ pretre, потому что я сама расскажу о Барбаре Бюве , — пояснила она, — это и есть сестра Сент-Коломб.

— La possedee , — уточнил священник. — Одержимая.

— А! Продолжайте, пожалуйста.

— Сестра Сент-Коломб была … — начала Мадлен.

— Она была женщиной независимого духа, — закончил ее фразу отец Луи.

— Да , — согласилась Мадлен. — И эта монахиня, сестра Сент-Коломб, несколько лет была матерью-настоятельницей, несмотря на свою относительную молодость. Именно тогда случилось так, что она разгневала вышестоящих .

— Одним из них, — добавил священник, — был отец Бортон — исповедник монастыря, ненавидевший сестру Сент-Коломб.

— Да, он ее ненавидел той ненавистью, которую питает слабый мужчина к сильной женщине .

— Странно, что ты называешь ее сильной, — сказал священник. — Она, несомненно, не была достаточно сильна, чтобы сопротивляться тебе, воспрепятствовать твоему вторжению в ее тело.

— Ты овладела душой матери-настоятельницы? — быстро спросила я, не веря своим ушам.

— Всецело , — ответила Мадлен. — Но не сразу.

И тогда отец Луи сказал, как бы подводя итог и побуждая Мадлен продолжать свой рассказ:

— Таким образом, эти мужчина и женщина, священник и монахиня, оба, можно сказать, обладали определенной властью, дарованной смертным, и они ненавидели друг друга.

— Конечно, как мужчина он был более могуществен .

— Да, это так, — согласился священник. — Вернее, было так, — скривив губы, добавил он, чтобы напомнить своей подруге-суккубу, да и себе заодно, что все упомянутые персоны умерли двести лет назад, — нам не следует об этом забывать.

Мадлен, не желая терять нить повествования, сказала, что они прибыли в А*** поздно, по сути, лишь после того, как узнали о здешних «неприятностях».

Давно существовавшая напряженность в отношениях между отцом-исповедником и матерью-настоятельницей вылилась в конфликт, который, впрочем, по мнению Мадлен, не имел большого значения.

Монахиня открыто и публично отказалась выполнять распоряжение священника, за что столь же открыто и публично была подвергнута бичеванию, в дополнение к чему ей было велено поститься шесть дней.

После этого священник прожил всего лишь месяц.

— Расскажи сначала о сестрах, — подсказал отец Луи. — О кровных сестрах священника.

— Да, конечно , — сказала Мадлен. Обернувшись ко мне, она продолжила рассказ: — Три младшие сестры отца Бортона были монахинями и находились под покровительством сестры Сент-Коломб. Их звали, насколько я помню, сестра Мария, сестра Гумберта и сестра Одиль .

— Совершенно верно, — подтвердил священник. — Все эти девушки были благочестивы и уродливы… просто безобразны. Без всякого сомнения, три самые уродливые женщины, каких я только знал.

— Ты… — пробормотала я, — ты, инкуб, — в монастыре среди монахинь?..

— Именно так.

Я расхрабрилась настолько, что спросила:

— Так это мать-настоятельница убила отца-исповедника?

— Ты забегаешь вперед… Нет, она его не убивала. — И священник замолчал, как бы передавая слово Мадлен. Немного поколебавшись, она сказала:

— Причиной его смерти стало самоубийство. Как и у меня.

—  О! — отозвалась я. — Теперь понимаю.

— Он наложил на себя руки по неизвестным причинам, — сказал отец Луи, — по крайней мере, нам они были неизвестны. Это случилось как раз накануне нашего появления в А***.

— Да, священник исчез за несколько дней до этого. Через два дня его начали искать.

И конечно, в поисках приняли участие мать-настоятельница и сестры священника. Разбившись по трое, монахини обследовали деревню и окрестные леса. Сестра Сент-Коломб попала в одну группу с некоей послушницей и Марией, младшей сестрой священника.

На второй день поисков, ближе к вечеру, сестра Сент-Коломб со своими спутницами продиралась сквозь густые лесные заросли. Моля небеса, чтобы священник исчез навсегда, сбежал по какой-нибудь причине, она то и дело нагибалась, чтобы пробраться сквозь кустарник. Ежевика и чертополох цеплялись за грубую ткань ее рясы, царапали руки и лицо. Отец Луи полагал, что она, возможно, произносила при этом слова решительно… нехристианские.

— И когда она выбралась из этого кустарника на лесную поляну и наконец разогнулась, ее ударил по затылку, как она в первое мгновение предположила, обломок сухой ветки. Но это был обломок совсем иного рода — нога мертвеца! — Отец Луи рассмеялся, смех его был долгим и продолжительным. — Священник-самоубийца висел на старом дубе!

— И тут мать-настоятельница закричала , — добавила Мадлен.

— Еще бы не закричать! — воскликнул отец Луи. — А послушница и сестра Мария выбежали на поляну вслед за матерью-настоятельницей, истерично рыдавшей под начавшим разлагаться трупом, который все еще раскачивался после того, как она его задела головой. Они тоже пронзительно закричали, и вскоре все участники поисков заполнили поляну, вопя от страха, не сводя глаз с тучного, багрового, разлагающегося трупа, который…

— Луи, пожалуйста, будь посдержаннее.

Не обращая внимания на Мадлен, отец Луи продолжал:

— Все это довольно легко представить, не так ли? Пылкие молитвы, монахини, падающие без чувств…

Мадлен сказала, что все это они узнали на суде.

— На суде? — переспросила я.

— Именно так. Все, о чем мы расскажем тебе, только подтвердит, как ты была права, осуждая подобные публичные разбирательства… Но то, что случилось в А***, было вовсе не так просто.

—  Да, не так просто все там было, — сказал священник, лукаво посмеиваясь. — К нашему появлению в А*** события приняли весьма интересный оборот. — Быстрый, как луч света, он вдруг скрылся с глаз, чтобы положить второе полено, уже охваченное пламенем, на первое. Когда я все это осознала, он уже вновь сидел рядом с Мадлен.

— Итак , — возобновила свой рассказ Мадлен, — услышав о том, что тело священника найдено, мы отправились в А***, чтобы посмотреть …

— Постой! Вернись назад в лес! — воскликнул взволнованный отец Луи. — Расскажи, что случилось сразу же после того, как было найдено тело.

— Когда труп был обнаружен тремя женщинами — матерью-настоятельницей, послушницей и сестрой Марией, — последняя, впавшая в особенно сильный приступ истерии, стала кричать сестре Сент-Коломб: «Ведьма! Это твоих рук дело! Ты убила его!» Послушница тоже принялась кричать, и, когда все монахини и жители деревни, участвовавшие в поисках, связанные друг с другом верой или знакомством, собрались на поляне, они увидели сестру Сент-Коломб, стоящую под раскачивающимся трупом, и двух других монахинь, указывающих на нее и вопящих: «Ведьма! Ведьма!»… Да, это было зрелище!

Я прервала смех призраков, спросив:

— Но ведь у этих монахинь не было веских причин подозревать, что мать-настоятельница — ведьма? Если бы произошло еще что-нибудь подозрительное…

— Странно слышать такое от тебя, — сказал священник. Когда же он спросил, не забыла ли я того, что недавно случилось в С***, я с радостью осознала, что благословенное забывание уже началось. — Доказательства колдовства? — спросил священник. — Никаких. Видишь ли, ведьма, когда речь идет об озлобленных людях, полных религиозных предрассудков, живущих в глухом захолустье (это относится и к привилегированным, и к обездоленным), может случиться все, что угодно…

— Они были как дети, — продолжала Мадлен, — и вели себя по-детски: выкрикивали худшее из слов, известных им: «Ведьма!». Вот так мать-настоятельница внезапно оказалась обвиняемой .

— Расскажи о теле, теле священника, — настойчиво просил инкуб, который в своем человеческом обличье грациозно и проворно кружил теперь по большой комнате. Я услышала, как свирепый ветер со свистом ворвался в дымоход, огоньки в камине ритмично заплясали, словно повинуясь некой мелодии.

— Нет, Луи. Не нужно об этом говорить, ведь все, что мы хотим сообщить этой ведьме…

Отец Луи, все быстрее и быстрее круживший по комнате (так кружили в своих клетках львы, которых римляне морили голодом, чтобы натравить на варваров, подумала я), обвинил свою подругу, что та не дает ему позабавиться. Не обращая на него внимания, Мадлен продолжала:

— Там, в лесу, когда труп был обнаружен и раздался крик «Ведьма!», сестра Мария, размахивая распятием, висевшим на ее четках, завопила: «Ты отомстила ему, а тебе отомстит Бог!». И, не утруждая себя доказательствами, сестры покойного схватили мать-настоятельницу и повели в монастырь. С этого момента она все время будет оставаться под надзором… И тут начались разговоры об экзорцизме — изгнании нечистой силы …

— Экзорцизм, — эхом отозвалась я. — Но почему? Кого сочли одержимым бесами?

— Сначала никого, — ответил священник, — но именно тогда я… то есть мы приступили к делу.

Я посмотрела на девушку-призрака.

— Да , — сказала она, — я действовала с ним заодно, но не «ради забавы», как он любит говорить, а потому что была рассержена . — Она сделала паузу. То, что она сказала дальше, прозвучало как исповедь: — Слишком уж долго я была переполнена гневом .

— Ты и теперь гневаешься, — сказал священник. Я ожидала, что Мадлен на него набросится, но вместо этого она уселась с поникшей головой, умоляюще сложив руки на коленях. Она молчала, сознавая справедливость обвинений. Когда отец Луи вновь заговорил, в словах его не было злобы, и звучали они примиряюще: — Сейчас она просто сердита. Но тогда… тогда она была разъярена. Гнев ее был безграничен. Каждое новое разочарование раздувало негаснущее пламя ее ярости в большой пожар… поистине ветхозаветной мощи!

— Разочарование? — переспросила я. — Что вы имеете в виду?

— Я отправилась в А*** , — ответила Мадлен, — прослышав, что тамошнюю настоятельницу обвиняют в колдовстве. Знала, что там будет полно священников, дающих показания монахинь, будут исполняться ритуалы, в том числе, вероятно, и изгнание нечистой силы .

— Мы уж позаботились , чтобы не обошлось без экзорцизма, — добавил отец Луи.

— Видишь ли , — объяснила Мадлен, — к тому времени я успела разочароваться в ритуале колокола, книги и свечи — анафеме, которая была пустым звуком, когда ее провозгласил нечистый священник, отлучая немого от церкви. Я думала, что, может быть, экзорцизм, если правильно исполнить этот обряд, если будет чистый священник… может быть, этот ритуал покажет мне путь. Путь в буквальном смысле — дорогу к смерти .

— Но ты его не увидела, — осмелилась прервать ее я, — и вновь разочаровалась.

— Конечно, разочаровалась, — сказал священник. — И стала еще злей… И не думай, ведьма, что я говорю о надутых губах или дурном настроении. Нет, когда Мадлен возбуждена , я уж не говорю — рассержена, об этом знают ветры всех четырех сторон света, и приливы, и парящие в небе облака…

— Довольно, Луи .

— Священник, изгонявший нечистую силу, — спросила я, желая услышать продолжение рассказа, — он был…

— Нечист , — сказала девушка-суккуб. — Он просто домогался сана епископа, а в его послужном списке экзорцизм отсутствовал. Стоило отцу Франсуа, красивому, надменному, преисполненному амбиций отцу Франсуа, приехать в А***, как я уже знала, что весь обряд обратится в фарс. Католицизму так свойственна театральность. Думаю, что, если церковному ритуалу присуща сила — а он, несомненно, ею обладает, — не следовало это демонстрировать в А***: экзорцизм неизбежно должен был превратиться в мошенничество, как все то, что совершалось…

—  В деле Капо, — закончила я ее фразу.

— Да. И вот тогда я согласилась на его план , — она кивнула в сторону инкуба, — только тогда я разрешила ему делать все, что ему заблагорассудится, с этими женщинами. А что до отца Франсуа, то он был мой, целиком мой.

На лице Мадлен появилась неприятная улыбка: ее рот… ее улыбка возникала на совершенно неподвижных губах, говорила она не через рот, но через открытую, разорванную глотку (кровь высохла на ране, ставшей от этого лишь еще ужасней), и эти губы слегка дрожали, как струны фортепиано, когда она проговорила бесцветным голосом:

— И тогда отец Луи отвел душу на этих женщинах .

— Это случилось сразу после смерти их брата, если память мне не изменяет… — инкубу, несомненно, воспоминания доставляли удовольствие, — или когда обнаружили тело?

— В ту самую ночь , — сказала Мадлен. — Тебе некогда было ждать .

— Да, в ту же ночь, — сказал Луи. — Сестра Мария начала испытывать… дайте подумать, как она сказала во время слушания дела? Да, она начала испытывать «ночные искушения».

— Священник, этот отец Франсуа, тогда уже приехал? — спросила я. — А вы уже знали, что ничего не выйдет: обряд экзорцизма будет лишь пустым представлением?

— Меня интересовал сам ритуал, но да, когда в дело вмешался этот честолюбивый священник… Да, в тот самый день, как он появился в А***, мы с отцом Луи решили …

— Мы решили сделать попытку, — закончил отец Луи, — превратить все в представление еще до того, как этим займется отец Франсуа. И конечно, я начал с девушек…

— А сестра Сент-Коломб? — спросила я.

— Она была закована в кандалы, беспрестанно молилась и ожидала суда, исход которого был ясен заранее. Матери-настоятельнице было предъявлено обвинение двадцать восьмого октября, за трое суток до Хэллоуина, вашего ведьмовского праздника. В начале ноября были выслушаны показания свидетелей, и вскоре после этого состоялось слушание дела в парламенте Дижона, который без долгих проволочек признал сестру Сент-Коломб виновной в преступлениях против Бога и приговорил, по наущению отца Франсуа, к экзорцизму .

— Без ложной скромности должен сказать, — продолжал отец Луи, — что мой замысел блестяще сработал. На суде все монахини единодушно свидетельствовали в пользу обвинения, очень красочно описывая происшедшее.

— Да , — подтвердила Мадлен, глядя не на инкуба, а на меня, — он еще тогда не в полной мере осознавал свои таланты и удачно отшлифовал их на монахинях А*** .

— Ну ты и выразилась — «отшлифовал»! Там была одна — кажется, сестра Генриетта — довольно живая особа, которая свидетельствовала, что сестра Сент-Коломб, несмотря на то, что была лишена свободы, приходила к ней каждую ночь, трогала ее за грудь, покрывала страстными поцелуями с ног до головы. Она даже показывала служителям правосудия синяки и следы укусов на обеих грудях и жаловалась на боль, которую ей причиняли распухшие соски! — Здесь отец Луи рассмеялся, так что не смог продолжать рассказ, и это позволило мне задать вопрос:

— Но как ты смог вселиться в женщину? Я считала, что инкуб…

— Я помогала ему время от времени , — вмешалась Мадлен и тут же добавила, как бы оправдываясь: — Он сам меня просил. Мы украли несколько предметов из покоев матери-настоятельницы, и я легко приняла ее облик.

Мое замешательство было столь велико, что потребовались новые разъяснения: по-видимому, мы, смертные, иногда наделяем наши вещи своей сущностью , а духи обладают способностью, завладев такими вещами , овладеть нами… Когда же, все еще недоумевая, я обратилась к Мадлен, отец Луи прекратил этот разговор, процитировав строку знаменитого поэта:

— «Всего лишь прихоть крови и поблажка воли» [122], — и вновь начал хвастаться: — А я успел стащить башмаки мертвого священника до того, как его похоронили, поэтому его облик стал моим… Это было блистательно! Просто блистательно!

— И уж будьте уверены: священника похоронили не у перекрестка дорог , — сказала Мадлен, ее голос при этом даже несколько оживился. — Обвинители сестры Сент-Коломб были настолько убеждены в ее преступлениях (главное из них: она околдовала и убила отца Бортона ), что никто и не вспомнил о самоубийстве, поэтому священника похоронили надлежащим образом.

—  Как бы то ни было… — вздохнул инкуб (вздох этот был призван смягчить нарастающий гнев Мадлен, к которому, по-видимому, имел отношение и сердитый ветер, налетевший на замок, так что задребезжали окна), — как бы то ни было, я завладел башмаками священника, покойного отца Бортона, и легко принял его облик. — Вздох, сопровождаемый выразительным взглядом, достиг своей цели, и Мадлен успокоилась.

— Чтобы мучить монахинь, в том числе его сестер … — отозвалась Мадлен. — Но это было подло, Луи, по-настоящему подло!

Отец Луи кивнул, принимая ее слова как комплимент, и продолжал:

— Очевидно, сестра Гумберта, вторая из сестер Бортон, поведала суду, что ее посещали видения, вызываемые, конечно, матерью-настоятельницей, в которых брат возвращается к ней. Что она еще говорила? Ах да, вспомнил: будто бы он, исполняя приказание преступной монахини, поместил на нее, точнее — в нее, сестру Гумберту, змея, который извивался, пока она, сестра Гумберта, совершенно не окоченела.

— Змея… — повторила я в недоумении.

— Да, змея! — рассмеялся отец Луи. — Она даже не знала, что это такое!.. И конечно же, я воспользовался случаем наградить мертвого священника змеем более сильным и ядовитым, чем был его собственный, маленький и слабый из-за отсутствия практики.

— Прекрати, Луи. Будь добр, рассказывай дальше. И напоминаю: в путь надо вновь тронуться в надлежащий час, придерживаясь лунного календаря . — И Мадлен добавила с ноткой угрозы в голосе: — Я не буду ждать ни одного лишнего дня. Не буду!

—  Ладно, ладно, — сказал инкуб, — но позволь мне рассказать еще немного о сестре Марии, потому что над этой маленькой монахиней я потрудился особенно славно. — Отец Луи повернулся ко мне, и я увидела, что волнение сделало его очертания более отчетливыми. Он буквально прыгал по комнате! Никогда не видела я его таким сильным, об этом свидетельствовало и ярко вспыхнувшее в камине пламя, свет которого был виден сквозь телесную оболочку Мадлен. — Не забывай, ведьма, что мы были тогда мертвы меньше полувека и наши сексуальные таланты были еще новы для нас, неотшлифованы… Но какое удовольствие было их шлифовать! — Он стал потирать руки, словно ростовщик.

— Луи, пожалуйста …

— Сестра Мария свидетельствовала, — продолжал священник, — что однажды сидела на коленях у матери-настоятельницы и впускала в себя ее пальцы, холодные, как сосульки. (Это было правдой.) Она сказала также, что ее собственный брат ублажал ее фаллосом из жесткого холста. (Он действительно это делал.) Ах да, она сказала еще, — тут священник весьма иронически взглянул на Мадлен, — что мать-настоятельница поносила при ней некоторые церковные обряды…

— Я действительно немного увлеклась той ночью , — признала Мадлен, что заставило священника широко улыбнуться.

— И вот маленькая сестра Мария (удивительно, что она не была девственницей) стала причащаться трижды в день, умывалась святой водой, проводила многие часы у изображения Богородицы, повесила амулеты на все четыре стойки своей кровати, проглотила целый гербарий целебных трав… но без всякого проку, потому что чем больше она пыталась сопротивляться мне , чтобы «спасти себя», тем чаще я ее посещал. В облике ее брата или красавчика отца Франсуа… Да, я оставался с ней все время, пока она давала свидетельские показания и когда шел судебный процесс. Мне нравилось ее сопротивление: большинство монахинь быстро сдавались. К началу экзорцизма рассудок Марии совсем помутился, она была на грани безумия.

— А с тобой, выходит, все было в порядке? — спросила я священника. — Довел девчонку до помешательства, раздразнив ее чувственность, и…

— Не суди зверя гривастого, убивающего самую слабую газель, или медведя, который черпает лосося из речки лапой, как ковшом. В свою защиту скажу лишь: я делал то, что свойственно моей природе.

— Видишь, ведьма , — заметила удивленная, но по-прежнему раздраженная Мадлен, — видишь, как он любит вещать?.. Луи, нельзя ли нам просто сказать ей, что судебный процесс протекал вполне предсказуемо и что вердикт никем не ставился под сомнение …

— Но ведь это был необычный вердикт? — спросила я. — Понятно, что исход процесса был предопределен отцом Франсуа. Но не используется ли гораздо чаще экзорцизм, чтобы добиться показаний, как это было с… — я запнулась, прежде чем произнести имя, — Сабиной Капо.

— В таких судебных процессах всегда все необычно , — сказала Мадлен, — и сейчас все в них необычно, ведь они еще происходят и, как я подозреваю, останутся навечно .

— Однако ты права, — сказал отец Луи. — Было необычным то, что монахиню, сестру Сент-Коломб, приговорили к экзорцизму, но не забывай, что в А*** действовал весьма честолюбивый священник — этот самый отец Франсуа. Да и семейство Бортон требовало выяснить не только причину смерти своего родственника, но и почему монахини, если верить их словам, так замарали себя, так низко пали…

— И колдовство, — закончила я его мысль, — могло быть тому причиной ничуть не хуже прочих.

— Вот именно, — сказал священник.

— Чтобы спасти их, призвав на помощь церковные ритуалы, — продолжала я, — и потребовался обряд изгнания нечистой силы из их мучительницы — сестры Сент-Коломб.

— Идиоты! — выпалила Мадлен. — Рассчитывать, что их спасет один нечистый священник!

—  Итак, этот отец Франсуа, — начала было я, но меня тут же прервала Мадлен, которая встала и заметалась по комнате, как отец Луи до того. Но в то время как он обрел плотность и двигался размеренно и грациозно, очертания Мадлен едва прорисовывались, она казалась прозрачной и словно плыла над покрытым ковром полом… Я наблюдала, как они кружили вокруг того места, где я сидела.

Наконец, остановившись у камина из красного мрамора, Мадлен сказала:

— Теперь моя очередь. Я расскажу об экзорцизме.

На каминной полке позади нее стоял бюст мужчины, маршала де Сакса, что само по себе не лишено интереса, при этом твердая белая тяжесть фарфора, сама масса этого предмета издевательски контрастировала с бестелесностью охваченной беспокойством, сердитой девушки-суккуба. Казалось, Мадлен медленно становится более… более плотной. Она сказала, что будет говорить о том, чем вовсе не гордится, и все же поступила именно так и расскажет об этом. Не поможет ли ей священник изложить эту историю по-своему?

Тот ответил с глубоким поклоном: «К вашим услугам, дражайшая ведьма», — улыбнулся и возобновил свое медленное кружение.

ГЛАВА 35Шамбор. Часть II

— Это было в конце ноября, — начала Мадлен, стоя перед камином, шагах в десяти — пятнадцати от меня. — Ночью выпал свежий снег, но вскоре его белизна была нарушена теми, кто пришел поглазеть на ритуал изгнания нечистой силы: белый покров потемнел от грязи, принесенной па подошвах крестьянских башмаков и разбрызганной каретами богачей. По-видимому, не менее пятисот богобоязненных мужчин и женщин собрались в А***. Совершать обряд в церкви сочли слишком опасным: кто знает, как повели бы себя изгнанные демоны, оказавшись в Божьем храме? В тени древнего дуба был возведен помост, и отец Франсуа не мешал никому занять на нем места с наилучшим обзором. В назначенный час великолепный отец Франсуа в стихаре и фиолетовой епитрахили, сопровождаемый ритмичными аплодисментами и приглушенными молитвами, взошел на помост. Сестра Сент-Коломб сидела там, привязанная к стулу, стул же, в свою очередь, был привязан к дубу, вплотную примыкавшему к помосту .

— Все это казалось фоном для какого-то друидского ритуала, — сказал отец Луи, — в ходе которого дубу, стулу и ведьме предстояло подняться ввысь в языках жертвенного пламени.

— Мать-настоятельница , — продолжала Мадлен, — была облачена в простое платье, слишком легкое для такой погоды, но она даже не замечала этого, настолько была голодна, измучена и пала духом. Ее руки, ноги, босые ступни и лицо были разрисованы отметинами красного, лилового и черного цвета, голова острижена. Она стала неузнаваемой. И вот наконец отец Франсуа открыл свод ритуалов римской католической церкви и начал священнодействовать. Луи и я, конечно, присутствовали, но лишь как призраки, хотя легко могли бы принять человеческий облик, возникнув из снежных сугробов.

Мадлен смолкла.

— Луи … — сказала она, не глядя на священника, — те слова, Луи… Не заставляй меня повторять их.

Священник понял ее, как, впрочем, и я, потому что, когда он вдруг заговорил не своим голосом, меня мгновенно озарило: это голос отца Франсуа, хотя я, конечно, никогда его раньше не слышала.

Я плотнее укутала плечи горностаевой пелериной, прислушиваясь к вою ветра, проникающего в замок, и к голосу инкуба, произносящего заклинание, кружа по краю ковра вокруг меня и Мадлен.

«Я, отец Франсуа Сидони, слуга Христа и Церкви, именем Иисуса Христа приказываю тебе, нечистый дух, если ты прячешься в теле этой женщины, творения Божьего, и если ты досаждаешь ей каким-то образом, немедленно дать мне ясный знак, свидетельствующий о твоем присутствии…»

— Когда начался ритуал экзорцизма , — продолжила свой рассказ Мадлен, — сидящая на помосте сестра Сент-Коломб казалась куда менее живой, чем огромный дуб, к которому она была привязана. Все неотрывно смотрели на нее, ожидая какого-нибудь дьявольского знака, но тщетно. И тогда, полностью отступив от предписанного ритуала, отец Франсуа обратился к собравшимся. Он с пафосом заявил, что избавит мать-настоятельницу от демонов, которые ее использовали и заставили убить доброго отца Бортона и мучить невинных монахинь. Обратившись к сестре Сент-Коломб, которая желала лишь одного: поскорее принять наказание — смерть, — как бы несправедливо оно ни было, отец Франсуа велел демонам, скрывавшимся внутри нее, объявить о себе, назвав свои имена, ранг в сатанинской иерархии и ту роль, которую они играют. Он спросил также, собираются ли они оставаться в телесной оболочке этой женщины какое-то определенное время или навсегда .

— Услышав это, — усмехнулся священник, — многие в толпе открыли рты от изумления.

— Он спросил, когда и где демоны вселились в монахиню, эту колдунью. Ответа не последовало. Еще громче, в каком-то мелодраматическом порыве, прыгая по грубо сколоченному помосту, словно он сам был одержим бесами, отец Франсуа потребовал от главного демона, вселившегося в мать-настоятельницу, ответа, почему именно ее он избрал своим прибежищем. И вновь молчание .

— Мадлен ждала благоприятного момента, — пояснил отец Луи.

— Да, ждала, едва сдерживая себя. Но тут кто-то из толпы бросил снежок в монахиню, которая с застывшим на лице выражением безысходности не отрывала глаз от священника. И тотчас на мать-настоятельницу обрушился град снежков и кусков льда. Она не могла защититься от них — ее руки были связаны за спиной. За снежками последовали камни, один из которых рассек ей губу, другой — разодрал щеку… Не в силах больше ждать, я… Должна сказать, что отец Франсуа и все присутствующие были весьма… весьма удивлены, когда мать-настоятельница впервые отозвалась на произносимые над ней заклинания… Я спустилась, все еще незримая, и парила над древним дубом, к которому была привязана мать-настоятельница. Не прилагая ни малейших усилий, чему была крайне удивлена, я заставила стул, на котором сидела обвиняемая, медленно подняться, словно его увлек поток воздуха. Он поднимался все выше и выше — и вот веревки, которыми он был привязан к дубу, с треском разорвались, как натянутые струны .

— Ты подняла его ввысь, и… — изумилась я.

— Я заставила его подняться, о чем уже упоминала. Это действие никак не было связано с физическим усилием — только с усилием воли. А потом я вошла в телесную оболочку сестры Сент-Коломб, по-настоящему завладела ею, хотя это было всего лишь простое вытеснение водной субстанции; когда принимаешь чей-то внешний облик, пользуясь украденными башмаками или юбками, — это совсем другое. И я заговорила ее голосом, заставив его подняться до крика, так что было слышно каждое мое слово. В наступившей ледяной тишине я сказала: «Я служила истинному Богу и была несправедливо осуждена на смерть без успокоения. Я явилась из Чистилища в надежде на погребение по христианскому обычаю». Все это время я пребывала в теле вконец сломленной монахини, которая на мгновение лишилась чувств, когда я заговорила ее голосом… Усилием воли я заставляла стул висеть высоко над этим наспех сколоченным (он был весь в щелях )помостом. Монахиня превратилась в некое подобие тряпичной куклы: я владела каждым ее движением, заставляя прыгать, скакать и барахтаться, как…

—  Эффект был потрясающий! — вмешался отец Луи. — Просто потрясающий! — Взволнованный этими воспоминаниями, он проворно двигался по комнате, продолжая свой рассказ: — Толпа с криками отпрянула от помоста. Многие в ужасе бежали, чтобы спрятаться в своих домах.

— А как все это подействовало на мать-настоятельницу? — спросила я.

— О, она представляла собой невиданное, ужасающее зрелище! — воскликнул священник. Смеясь, отец Луи попытался ее изобразить: он широко раскинул руки, уронил голову набок, закатил глаза кверху. — Она и вправду напоминала тряпичную куклу, только рот был живым, и из него извергалась такая брань, такое сквернословие…

— Что касается монахини , — прервала его Мадлен, — она мне вовсе не сопротивлялась, словно желала поскорее освободиться от всего, что еще связывало ее с жизнью . — И хотя я ничего на это не сказала, Мадлен сама ответила на незаданный вопрос. — Ты хочешь знать, убила ли я ее? — При этих словах священник прекратил свою пляску и воззрился на девушку-суккуба. — Ведь именно это тебя интересует, не так ли?

—  Да, — отозвалась я.

— Скажу в ответ тебе так: я сломала этот стул, как веточку, бросая его вместе с монахиней на дуб. Освобождая сестру Сент-Коломб от жизненных оков, я заставила ее кидаться на этот дуб подобно обезумевшему от ярости быку. Она разбила голову, а тело билось о дерево, пока не превратилось в мешок, полный раздробленных костей… Да, я была причиной всего этого, позаботившись, конечно, чтобы челюсть монахини осталась цела, поскольку мне нужно было продолжать говорить через нее, но к тому времени она уже была мертва, ее душа отлетела… Итак, я ее не убивала — просто вошла в ее тело и использовала, уничтожив то, что от нее оставалось .

— Ты ведь была в ней, верно? — заметила я. — Владела ею. Не ощущала ли ты ее телесную боль, не чувствовала ли, как ломается каждая ее…

— Да, что-то приблизительно похожее на боль. Но ее вполне можно было вынести: она напоминала те фантомные боли, которые ты испытывала той ночью в С***, читая, как мучили твоих сестер . — Поколебавшись, Мадлен добавила, подняв руки к своему зияющему горлу: — Я знавала боль куда хуже.

Я промолчала. Отец Луи возобновил свое кружение.

— Говорю тебе, ведьма, монахиня уже испустила дух, когда я проделала с ней все это. Она покинула свое тело. Когда она сидела под градом камней, замерзшая, голодная, одетая в лохмотья, ясно понимая, что умрет, воля к жизни быстро оставила ее и пришло желание умереть.

—  И все же, — не отставала я, — вы могли бы как-то спасти ее.

— Нет, — объяснил отец Луи. — Она была простой смертной женщиной, не такой, как ты. Неужели ты ожидала, что мы возвратим ее к жизни, отвяжем, почистим, наставим на путь истинный? Представимся ей добрыми духами, спасшими ее, а потом распрощаемся, обливаясь слезами? — Он сделал паузу и продолжал говорить, к счастью, уже с меньшим сарказмом: — Ты, похоже, не представляешь, ведьма, насколько легко мы можем лишить разума истинно верующего человека любой веры. Улицы и сумасшедшие дома в каждом городе полны несчастными, чей рассудок был погублен такими, как мы; эти люди увидели то, что им не следовало бы видеть. Нет, спасти сестру Сент-Коломб было бы совсем не добрым поступком.

— А я еще раз повторю: она хотела умереть .

— Откуда ты знаешь? — спросила я.

— Я же была в ней! Я присвоила не только ее облик, но и волю .

— И через свою волю она передала тебе, что хочет умереть?

— Ну нет, не так буквально. Я узнала от нее, что она хочет убить, а уж потом умереть. Я просто подчинилась ее желанию, вот и все. Дала ей умереть и…

—  Кого же ты убила для нее?

Не ответив, Мадлен продолжала:

— Бюве умерла, душа ее отошла, а тело осталось в моем владении. Я оказалась единственным объектом для экзорцизма и могла теперь оценить его действенность, если он вообще имел какой-то смысл: священник-то был нечист .

— Значит, сестра Сент-Коломб, хоть и умерла, была по-прежнему одержима тобой? — спросила я.

— Обладание кем-то, — объяснил отец Луи (его терпение подходило к концу), — подразумевает, что человек, душой которого владеют, жив. Поэтому точнее было бы сказать, что Мадлен оживила монахиню, вернула ее к жизни.

— Как я проделала это с той рыжеволосой женщиной, что подошла к тебе в соборе .

— Понимаю. Она была всего лишь средством передвижения, внешней оболочкой. Удобное место, чтобы наблюдать церковный ритуал со всем его притворством.

— Да , — сказала Мадлен. — Мое внимание было сосредоточено на этом сломленном теле, на ритуале и отце Франсуа, который съежился где-то в дальнем углу помоста и к которому я мысленно обращалась… В конце концов, используя свою оболочку, я приблизилась к нему… Луи, пожалуйста…

И вновь этот голос, звуки которого унес ветер почти двести лет назад, — голос отца Франсуа, воспроизведенный инкубом: «Кто ты?» Голос был тонким, дрожащим, без сомнения, он лишь в малой степени передавал тот страх, что охватил экзорциста: «Кто ты?»

Здесь духи вернулись к исполнению своих ролей, а я спокойно и молчаливо сидела, положив ногу на ногу, наблюдая, как будет доигран до конца этот фарс.

— Хочешь знать, кто я? — вела свою партию Мадлен. — Скажем, я Маонен, принадлежащий ко второму чину архангелов третьей иерархии, а до того, как вселиться в эту женщину, я обитал в морях. Дозволено ли мне ответить подобным образом?

Отец Луи отозвался лишь одним восклицанием:

— О, Маонен! Нечистый Маонен! — Инкуб описывал большие круги по всему периметру комнаты, в центре которой сидела я. Он говорил голосом отца Франсуа, все более и более возбуждаясь: — Я изгоняю тебя, нечистый Маонен, мерзейший из демонов, само воплощение врага рода человеческого, всего сонма демонов, и приказываю тебе именем Иисуса Христа выйти из этого Божьего создания, покинуть ее!

Инкуб несколько раз осенил себя крестным знамением, перекрестил воздух перед Мадлен, которая у меня на глазах поднялась над потрескивающим в камине огнем и теперь парила высоко надо мной. Потом она стала описывать круги, сперва медленно, а потом все быстрее и быстрее, с откинутой назад головой и распростертыми руками. Поднялся ветер, сопровождая эту пляску смерти. Я услышала отдаленное дребезжание стекол в оконных рамах, глухое звучание захлопывающихся дверей, а потом «тук, тук, тук» и поняла, что это шумит град, падающий на камни.

— Заклинаю тебя, — продолжал отец Луи, — именем Судьи всех живых и мертвых, Творца и Создателя мира, Того, Кто обладает властью послать тебя в ад, заклинаю тебя немедленно выйти из этой рабы Божьей!

Отец Луи, суетливо кружась под висящей в воздухе Мадлен, носился по комнате. Каждый раз, когда он приближался к очагу, пламя разгоралось, поднимаясь кверху, выстреливая мириадами огненных змеек, которые лизали красный мрамор камина.

— Сам Бог повелевает тебе! Христос повелевает тебе! Бог-Отец повелевает тебе! Бог Дух Святой повелевает тебе! Заклинаю тебя Святым Крестом: сделай это! Заклинаю тебя кровью мучеников: сделай это! Заклинаю тебя верностью исповедников: сделай это! Благочестивыми молитвами всех святых…

Кружась все быстрее и быстрее, поднимаясь все ближе к потолку с откинутой назад головой, с вывернутыми наружу от быстрого вращения руками и ногами, Мадлен прокричала (в голосе ее странно смешались смех, визг и слова, которые я с трудом разобрала):

— Повтори еще раз, если осмелишься, нечестивый злодей! Как смеешь ты взывать к крови мучеников, к верности исповедников!

—  Да падет на тебя кара всемогущего Бога-Отца, чьи законы ты попрал! Да покарает тебя Сын Его, Господь наш Иисус Христос, Чье терпение ты испытываешь, Которого ты распинаешь вновь! Да проклянет тебя весь род человеческий, которому…

— О жалкое создание! Не смей осуждать меня от имени Господа, потому что я была осуждена подобными тебе — и вот я возвратилась!

—  С какой же целью ты вернулась? — произнес нараспев инкуб.

— Вы отказали мне в праве быть похороненной по христианскому обычаю. Именно этого я и добиваюсь. Вы обрекли своими ритуалами мою душу скитаться по свету, не находя успокоения.

Отец Луи выделывал курбеты под Мадлен и вокруг нее.

— Заклинаю тебя, гнуснейший из духов, само воплощение Сатаны, именем Иисуса Христа из Назарета, Которому после крещения в Иордане был показан путь в пустыню и Который жил в ней и превозмог ее, прекратить преследовать это создание, сотворенное Им из праха земного Себе на славу…

Они носились, словно охваченные лихорадкой. Окна распахнулись, пламя, казалось, вот-вот выпрыгнет из камина. Я боялась, что огонь, раздуваемый кружащимися в водовороте потоками воздуха, вырвется из очага и подожжет сперва ковер, а потом и всю комнату!

— …и покорись Богу, Который через слугу Своего Моисея пересилил тебя и твою злобу, Который низвергнул в бездну фараона и его войско. Покорись Богу, обратившему тебя в бегство, когда ты был изгнан от царя Саула духовными песнями, пропетыми Давидом, самым преданным из Его слуг. Покорись Богу, осудившему тебя через Иуду Искариота, предателя, который…

Кружение Мадлен замедлилось, наконец совсем прекратилось. Отец Луи, казалось, не замечавший этого, по-прежнему носился по комнате, произнося по памяти слова, требуемые ритуалом.

Мадлен спустилась вниз и теперь стояла у камина, огонь в котором тут же успокоился. Затем она очень медленно подошла, села рядом со мной и, не обращая внимания на бормотание отца Луи и шум стихающего ветра, рассказала мне, шепча почти в самое ухо, конец истории.

— Я все кружилась и кружилась в этом влажном зимнем воздухе, ощущая свою силу, а потом я… потом я совершила ужасный поступок. Я взяла… схватила… вырвала косу с короткой ручкой у кого-то из толпы — при этом те, что стояли рядом, бросились врассыпную, как тараканы, — и начала полосовать ею коченеющий труп матери-настоятельницы, в чьем теле пребывала . — Мадлен жестами показала, как она это делала. — Держа косу в левой руке, я отсекла три ближних пальца правой. Пальцы упали на вопящего от ужаса священника. Я наносила удары по груди, по шее, отрубила бы и голову, если бы не помешали позвоночник и слишком тупое лезвие. Не прекращая кружиться, я выпустила уже холодную кровь монахини из ее тела, забрызгав людей в толпе и съежившегося от страха отца Франсуа… Понимаешь, ведьма, я ужасно изувечила труп .

— Но почему, почему ты это сделала?

— Возможно, гнев был тому причиной, гнев за неотвратимость моей участи. Месть за то, что было совершено над матерью-настоятельницей и многими другими, осужденными по ложному обвинению. Возможно, мне хотелось сломить веру тех, кто присутствовал при этом ритуале. А может быть, то был порыв к самоубийству …

— А что сделалось с теми, кто все это видел? — допытывалась я.

— Это была картина, достойная кисти Босха. Ад кромешный.

—  А как же отец Франсуа? Что случилось с этим нечестивцем?

— Парламент Дижона заочно осудил священника за то, что он совершил обряд экзорцизма в отсутствие епископа. Это было несправедливо, поскольку у отца Франсуа все же имелось разрешение епископа, но на таком вердикте настаивали жители А***. Конечно, к тому времени, как парламент завершил расследование, отца Франсуа и след простыл: его с позором изгнали из А*** за то, что он навлек на городок дьявольские козни .

— Священник… ведь ты… ты упоминала раньше, что исполнила желание сестры Сент-Коломб…

— Да, через несколько дней я отыскала отца Франсуа и вселилась в него. Когда же я его покинула, он бросился в глубокую горную речку, набив карманы камнями, с открытым навстречу потоку ртом .

— А монахини?

— Их разогнали. Монастырь закрыли, а впоследствии разрушили до основания. Горожане разбежались, все до единого, и городок теперь не обозначен ни на одной карте. От него ничего не осталось, кроме стен церкви, крыша которой давно рухнула под тяжестью снега, а колокольня провалилась внутрь, словно ее убрали подальше от Божьего взора.

—  И на этом история кончается? — Только произнеся эти слова, я обнаружила, что отца Луи нет: он потихоньку ускользнул, исчез.

— Mais поп! — сказала Мадлен. — Здесь она только начинается — с ритуала Колокола, Книги и Свечи и экзорцизма. А где она заканчивается… что ж, мы вскоре это увидим, не правда ли? А теперь спи . — И не успела я глазом моргнуть, как она покинула комнату, и шипение огня в камине подтвердило это.

ГЛАВА 36Пути

Не знаю, как долго я спала. Проснулась, дрожа от холода, еще не совсем очнувшись ото сна, то и дело прерывавшегося, не имея даже представления, где нахожусь, и так и не смогла вспомнить мучившие меня сновидения.

Я села, почувствовав, как сползает с моих плеч горностаевая пелерина. В Chambre de Parade[123] было холодно, ужасно холодно, и стало еще холоднее, когда я услышала за спиной знакомый шепот:

— Bonjour[124].

Внезапно в камине вспыхнули обуглившиеся, остывшие дрова, и, отшатнувшись от пламени, я тут же очутилась в объятиях стоявшего на коленях…

— Mais ce n'est pas possible![125] — выдохнула я. Сердце трепыхалось, как кролик, попавший в западню. Словно защищаясь, я натянула под самый подбородок свою белую как снег пелерину. А может быть, я хотела закрыть ею рот, из которого рвалось слово, уже произнесенное мысленно, хотя я и знала, что это ложь. Слово было именем, а имя это было Ромео.

Еще дважды произнесла я это слово, пока мои едва раскрывшиеся после сна глаза не остановились на знакомой фигуре, возвышающейся теперь надо мной. Ромео улыбался, не произнося ни слова. Я не успела даже разглядеть, во что он одет, потому что он внезапно начал… раздеваться. Только когда я увидела сквозь слезы его наготу, только когда протянула руку, чтобы дотронуться до его холодной голой ноги, только когда моя рука почти коснулась безжизненной плоти… Только тогда я — моя рука, мое сердце, все мое… естество… Только тогда я поняла… Поняла — и с отвращением отпрянула.

— Batard! — воскликнула я, охваченная стыдом и гневом. — Как ты мог ? — Но инкуба не так-то просто было оскорбить.

— Ты ведь счастлива видеть меня, поп? [126] — спросил он голосом, украденным у Ромео. Услышав этот голос, хотя говорил не Ромео, не мой Ромео, я почувствовала боль; еще больнее было видеть его, сознавая, что это всего лишь иллюзия, адское наваждение. — Ты счастлива, — еще раз повторил инкуб, подойдя поближе и ставя голую ногу на мое бедро. Я ощущала сквозь ткань панталон вес этой ноги! Чувствовала, как ледяные пальцы ползут по внутренней поверхности бедра…

— Нет, — сказала я, отпрянув назад, — я не счастлива. — Изумленная, взирала я на это создание: словно сам Микеланджело изваял его из глыбы льда, работая скарпелем и резцом… И это действительно была всего лишь ожившая глыба льда!

— Я пришел, чтобы отблагодарить тебя. — На этот раз священник заговорил собственным голосом. — Ты ведь этого хотела, не так ли? — И он, жестикулируя, изобразил наготу и одним особым жестом, столь непристойным для давшего в свое время обет целомудрия католического священника, показал некую определенную часть тела, спросив еще раз: — Ты ведь этого хотела?

— Отблагодарить меня? — переспросила я, поспешно пятясь к очагу, подальше от этого холодного соблазна. — Отблагодарить меня этой… этой роскошью?

— Да, отблагодарить, — странно, но казалось, он говорил искренне, — за то, что ты сделала, за то, что еще сделаешь в будущем, за твое искусство — искусство ведьмы…

— Но ты… ты не он! А это … — Я в свою очередь изобразила жестами представшее передо мной великолепное тело. — Это не Ромео!

— Нет, — подтвердил священник довольно сухо, — это не он. — Вызванный магией Ромео уже начал терять четкость очертаний — то, что казалось твердейшей плотью, постепенно размывалось в отблесках пламени. — Но, моя дорогая, ничего другого поблизости ты не найдешь. — А чтобы я правильно поняла сказанное, инкуб привел свое орудие в состояние готовности, и это получилось у него так гротескно, так сладострастно…

Я отвернулась.

— Уходи. — (Ни за что не расплачусь.) — Пожалуйста, уходи.

Но инкуб не понимал, не желал понимать. Он проворно повернулся, предложив моему вниманию свой ледяной фаллос еще раз. Его призывы были непристойны и одновременно… жалки, ведь он был по-своему искренен. Я вновь услышала от него те же слова, что были сказаны прошлой ночью: нельзя винить того, кто поступает так, как велит его природа. Мой гнев шел на убыль: отец Луи и после смерти сохранил то немалое обаяние, что отличало его при жизни. Однако он не обращал внимания на приказания и мольбы, не принимал никаких доводов… Инкуб требовал более тонкого подхода. Когда он в очередной раз пошел в наступление, я сразу же дала отпор.

— Луи, — строго сказала я, обращаясь к нему в манере Мадлен, — иди подготовь карету… Ступай же. — И я небрежно махнула рукой в сторону двери.

И оно сработало, это показное высокомерие: разозлило инкуба, отвлекло его внимание. Языки пламени взметнулись вверх, коснувшись красного мрамора камина. Прежде чем инкуб успел осквернить воздух бранью, я вновь заговорила:

— Если так… если так ты собираешься «отблагодарить» меня, я отвечу: «Спасибо, не надо». — И еще раз повторила: — Ступай! Приготовь берлин к дороге.

Было трудно не смотреть на эту красоту, при всей ее иллюзорности. Но я не повернулась к инкубу, а глядела на языки пламени в камине и по их поведению поняла, что отец Луи сдался и ушел.

Единственное, чего я желала, — покинуть эту комнату, покинуть замок (какой нелепой виделась мне теперь его кричащая броскость, его грубая и наглая огромность) и вновь пуститься в путь. Я вышла в холодные, темные залы, миновала Chambre de Parade , совсем не думая о тех, кому случалось ночевать здесь. Сходя по знаменитой лестнице, я слышала, испытывая какое-то необъяснимое презрение, эхо от стука украшенных драгоценными камнями каблуков, шелест великолепных процессий, спускавшихся по этим ступеням на протяжении столетий, — странно, но эти вызванные воображением звуки ничуть не взволновали меня… Я поспешила вниз по настоящим, не призрачным ступеням, но остановилась, когда мои мысли приняли более практическое направление: у меня не было кучера. Отец Луи, отпустив Мишеля, сам занял его место на козлах. Что теперь делать? Мне никогда не доводилось управлять даже ручной тележкой, что уж говорить о чудовищно большом экипаже, влекомом упряжкой лошадей!

Выйдя во внутренний двор, я остановилась среди давящих каменных башен, поблескивающих от росы. Судя по высоте солнца, было часов шесть-семь. Берлин стоял тут же. Нетерпеливо переступали ногами запряженные лошади. Я же отнюдь не испытывала нетерпения, потому что внезапно осознала: получивший отпор отец Луи наверняка почувствует злобную радость, увидев на козлах меня!

Когда я приблизилась к карете, которая с каждым шагом выглядела все более угрожающе и нелепо, ворота, через которые мы въехали во двор, внезапно со скрипом отворились.

— Нет. Так дело не пойдет, — сказала я, уперев руки в бока и качая головой. — Я не влезу на козлы.

Только лошади отозвались мне в ответ: они замахали хвостами, закивали головами, исторгая пар из раздутых ноздрей.

— Нет! — настойчиво повторяла я, обращаясь на этот раз к лошадям.

И тогда я услышала полный яда голос отца Луи: «Эта работа — для мужчины ». Я громко выругалась в его адрес, хотя священника нигде и не было видно, вскарабкалась на козлы и взяла вожжи. Что еще мне оставалось делать?

Лошади натянули поводья. Прямо передо мной — широко открытые ворота. «Это не так уж трудно», — сказала я себе; не знаю, кого я хотела успокоить — себя или лошадей. Неловкое движение запястьями — и кожаные поводья провисли, а лошади подались на пару шагов вперед. Я уж и этому была рада: медленное продвижение — все же продвижение, не так ли? И тогда мой невидимый демонический друг заставил поводья каким-то образом ожить в моих руках! Они, словно змеи, кусали и жалили лошадей! Быстрое приказание, отданное понятным для лошадей тоном, — и эта хитрая штуковина, конфетно-красивый экипаж, на козлах которого я восседала, понесся вперед и в один миг оказался за пределами замка. Я откинулась на кучерскую скамью с низкой спинкой, поглядела вниз на стремительно мчащуюся навстречу землю: слишком далеко, чтобы прыгать, слишком высоко, чтобы падать, поэтому я изо всех сил старалась удержаться на месте, закрыв глаза, когда в какой-то момент показалось, что мы вот-вот налетим на ворота, лишившись при этом левого бока берлина.

Однако мы сумели как-то проскочить, и я ощутила едва ли не ликование. Смех священника становился все слабее и слабее, как отдаленное птичье пение. А потом запели настоящие птицы: мы побеспокоили обитателей парка. Я внимала их пению, слышала скрежет гравия под колесами кареты. Возможно, лошади знали дорогу, возможно, их направлял священник. Хочу сказать, что хотя я и сжимала поводья, но в том, что мы вновь выехали на Прибрежную дорогу, вовсе не было моей заслуги.

И вновь мы ехали вдоль реки. Надо сказать, я так и не приноровилась к роли кучера, но тем не менее выполняла ее, потому что, как сказал инкуб, «эта работа — для мужчины».

Итак, тем ранним утром, удаляясь от Шамбора, я прислушивалась к бормотанию реки, скрипу больших колес экипажа, восхищалась мощным движением коней, наблюдала, как солнце поднимается все выше и выше. Его свет озарял нижние края легких облаков: все цвета природной палитры ярко сияли. Фиолетовый и бледно-розовый, напоминающий о гладкой внутренности морских раковин, уступали перламутровому, темно-коричневому и медово-желтому, по мере того как поднималось солнце, раскидывая все шире свои лучи, навевая дрему. Отражения теней играли на речной глади. Свет струился сквозь еще не опавшую листву деревьев, теряясь в ветвях, Я успокоилась, отдавшись во власть света, который я помню куда более отчетливо, чем многое из того, что казалось мне необычным прежде или после.

Было еще рано, когда мы подъехали к деревне, а так как старые люди встают раньше молодых, первыми на нашем пути оказались старики, компания стариков, которые удили рыбу с двух скамеек, стоявших у самой реки. К ним и обратилась я с вопросом: не знают ли они, где можно нанять кучера до Буржа, а возможно, и дальше?

На мой прямой вопрос никто не ответил. Вместо этого, оставив свои немудреные рыболовные снасти на берегу, они окружили берлин, восхищаясь им, даже пробуя на ощупь. Старики смотрели на карету с таким изумлением, словно в ней находился безголовый призрак той, что должна была стать ее владелицей и лежала в могиле уже более тридцати лет.

— Что рыбка, не клюет сегодня? — спросила я. Все четверо тут же вновь схватились за свои удочки, так ничего мне и не ответив.

— Нет, не клюет, — сказал наконец один из них, помоложе. — Куда-то разбежалась: видно, что-то ее напугало. — Помолчав для важности, он продолжал: — Сдается мне, река выходила из берегов прошлой ночью. Не здесь, выше по течению, ближе к замку. Она переменчива, как женщина. — И добавил озабоченно, повернувшись к остальным: — Темуанье сказал, что всю ночь с рекой творилось что-то неладное, так что вся рыба всплыла наверх и сама просилась на крючок!

— Удивительное дело, — сказал один из них, чей вид красноречиво свидетельствовал об отсутствии женской заботы. — Реке еще рано выходить из берегов.

— Видать, разлилась прошлой ночью, — отозвался обладатель берета, скрывавшего сияющую под ним лысину. Это обнаружилось, когда он снял его и, проведя по голове широкой загрубелой ладонью, продолжил: — Но разве теперь-то она не успокоилась? Оui[127], уровень воды выше, чем летом, но пройдет еще несколько недель, прежде чем река по-настоящему выйдет из берегов, вздуется, как… как… — Он высоко задрал рукав, показывая сильный, но несколько уже усохший бицепс левой руки, на котором подрагивал якорь, украшенный цепью. По мере приближения к морю мне будут встречаться люди и с более обильной татуировкой, но тогда меня поразила эта яркая отметина на коже и я, увы, не удержалась, чтобы не спросить, показывая пальцем… могу ли я ее потрогать. Рукав был тут же поспешно спущен, а четыре пары бровей изогнулись дугой. — Можете пощупать бицепс у сына кузнеца, — попытался смягчить свои отказ татуированный. Он долго и пристально смотрел на меня, а потом добавил: — Он спит и видит, как бы сбежать подальше от кузнечного горна.

— А он уже удрал, кузен. В Нант, позавчера.

— Мне нужен кучер, — сказала я напрямик, стараясь скрыть смущение. — Хорошо заплачу тому, кто довезет меня до Буржа, а возможно, и несколько дальше. — Я показала им кошелек, взятый с собой из экипажа, держа его раскрытым в ладонях, как треснувший перезрелый фрукт. Мне еще предстояло узнать, что деньги помогают привлечь внимание мужчин, да и женщин определенного сорта тоже. — Мой кучер покинул меня и…

Стоило мне немного потратиться, и я получила то, что хотела. Не помню, кто из них назвал имя некоего Этьена Б., но все четверо тут же принялись чертить на земле тупыми концами своих удочек стрелки, показывающие нужное мне направление, так что удивляюсь, как мне вообще удалось отыскать дорогу.

Так или иначе, вскоре я заключила сделку с новым кучером, которого обнаружила сидящим, развалившись на стуле, у порога его убогого приземистого дома. Он без конца обстругивал, бог знает зачем, ручку метлы. Я сделала весьма щедрое предложение, но он запросил еще больше. Сбитая с толку, я тем не менее была твердо уверена в одном: что не хочу больше сама править лошадьми, — поэтому тут же согласилась. (Тогда я еще не знала, что в переговорах такого рода следует начинать с малых сумм.) Этьен зашел в свою лачугу и вскоре с походным мешком через плечо последовал за мной в отдаленный закоулок, где увидел берлин и остолбенел. Я всерьез опасалась, что он сейчас повернется и уйдет. Ничего особенного, убеждала я его, просто карета, ну, может быть, побольше и понарядней, чем другие. Он улыбнулся, забросил свой мешок на козлы и залез туда сам.

Этьен, который действительно довезет меня до Буржа и дальше, до самого Авиньона, оказался умелым и преданным кучером. Раза в три старше меня, широкоплечий, неопрятный и уродливый… но обаятельный.

Я поняла это по его глазам, ясным и веселым. У меня создалось впечатление о нем как о человеке, который сделает все, что угодно, ради денег, не столько из-за нужды, сколько из любви к ним. Этьен ни о чем не спрашивал, принимая все как должное; немногословие, кажущееся отсутствие любопытства, — главная отличительная особенность подобных людей. Я была очень довольна своим новым кучером.

Теперь наш путь лежал в Бурж. Я решила, что мы спрямим свой маршрут, то есть удалимся от Луары. Не станем терять времени на поиски рек, ручьев или каналов, которые могли бы поддержать силы призраков. По правде сказать, после того что случилось накануне, мне нужно было провести какое-то время без них, в одиночестве. К тому же у нас оставалось не более трех дней до новолуния: за это время нам надо было покрыть еще изрядное расстояние к югу. Если священник и остался недоволен моим решением, то, во всяком случае, не явился сообщить мне об этом.

Путешествие на этом отрезке пути не было отмечено какими-либо событиями. Я спала, читала, писала, любовалась окрестностями, насколько это представлялось возможным из окна безостановочно катящейся кареты.

Позднее, когда мы проезжали через некоторые города — а мы двигались через Бурж, Мулен, Роан, имея промежуточной целью Лион, затем на нашем пути будут Вьен, Баланс, Монтелимар и Оранж — здесь уже настоящий юг Франции, потом — Авиньон и, наконец, близ Ле-Бо — заветный перекресток, — я иногда стучала в потолок кареты, чтобы Этьен остановился. Я разыскивала местного книготорговца — в их лавках, на их лотках я отбирала все, что относилось к… скажем так, к «черной магии». (Близ Вьена я набрала в лавке у одного неприятного с виду человека целую коллекцию таких книг: он не имел ни малейшего понятия, чем обладал!) Время от времени я избавлялась от части содержимого несессера: никогда не стала бы носить такую одежду, да к тому же нужно было освободить место для моей быстро растущей библиотеки. Одежду я отдавала нуждающимся, так что если когда-нибудь к вам протянется за подаянием рука незнакомца, чье худое запястье украшают изящные алансонские кружева, значит, тут без меня не обошлось! К началу моего морского путешествия дорожный сундук, бывший некогда диковинным гардеробом, оказался забит книгами. Там был еще, правда, тот мешок из черного бархата, по-прежнему туго завязанный, содержимое которого оставалось для меня тайной.

…Призраки в конце концов вновь присоединились ко мне (это случилось глубокой ночью близ Лиона), почерпнув новые силы из Роны, стремительно несущей свои воды с отдаленных альпийских высот — таким образом швейцарские горные ландшафты вносят свой вклад в непредвиденные подъемы воды, буквально терзающие эту часть Франции и ее обитателей после весенних и осенних дождей. От Лиона и до конца пути духи будут появляться часто, во многом благодаря обильным водам Роны и ее притоков, которые, как мне станет известно потом, претерпели раннее и подозрительное вздутие. По существу, паводок будет сопровождать нас по всей Южной Франции, начиная с Лиона, куда доносит свои быстрые воды Сона, река почти столь же широкая, как Рона, но более спокойная. Я слышала, как женщина в рыночном ряду рассказывала, будто берега Соны сместились: она якобы наблюдала со второго этажа, как Сона затопила, хоть и неглубоко, всю округу, превратив сушу в озеро, чьи воды, казалось, плещутся у подножия далеких сине-серых гор Юры.

Я боялась, что наводнение помешает нам. В Лионе я говорила об этом сначала с отцом Луи, не слишком довольным, что его вызвали во второй раз, а затем с Этьеном. Мы решили, что после утреннего отдыха в Лионе поедем дальше, хоть ненамного опережая паводок.

В то влажное, хмурое утро в Лионе я не стала снимать комнату в гостинице, как Этьен, что он, несомненно, заслужил. Вместо этого я отправилась побродить по улицам, чтобы почувствовать ритм города, не дать ему подавить меня, как это случилось в Нанте.

Речной туман навис над Лионом, заволакивая контуры зданий. Низкое небо цвета сажи, облака, грозящие пролить потоки дождя и поднять уровень речных вод до невиданной прежде высоты. В этот ужасно серый день казалось, что каждая стена источает влагу. Камни мостовых были скользкими, перила лестниц липли к ладоням, которые становились клейкими, как коровий язык. И сами лионцы, казалось, были пропитаны влагой этого пасмурного дня. Их сонные глаза оживлялись, только когда я проходила мимо в своем… в своем довольно экстравагантном наряде. В конце концов чрезмерное внимание горожан изрядно мне надоело, и я решила разыскать портного, который взялся бы сшить мне из прославленных лионских шелков новую одежду.

Вся взмокнув под танцующими руками и мерной лентой добродушного портного, я заказала у него две пары простых панталон, более или менее соответствующих моде, и несколько просторных блуз, чтобы получше скрыть мои формы… Я спросила, сколько надо ему заплатить, чтобы он отложил всю остальную работу ради моего заказа. Когда он назвал сумму, я удвоила ее, сказав, что возвращусь через пару часов. (Я обретала все большую уверенность в сделках такого рода.)

Лион, как я поняла, служит связующим звеном между различными климатами и культурами. За моей спиной осталась сдержанность жителя севера, на смену ей пришла открытость южанина. Это, конечно, усложняло мне жизнь, поскольку противоречило моей собственной натуре: она скорее застенчивая, чем веселая, если можно так выразиться, скорее вода, чем вино.

Дорога, ведущая из Лиона, была хороша. Она шла вдоль русла реки через зеленые долины и ландшафты, заросшие тутовыми деревьями, дающими сырье для производителей шелка. (Да, эти шелка… Портной хорошо знал свое дело: я покинула его родной город чрезвычайно довольная обновками, став обладательницей нескольких батистовых блуз простого покроя, камзола из серого шелка и двух пар черных панталон, застегивающихся у колена, внутри сапог.)

Как я уже сказала, дороги были хороши, но местами их настолько развезло, что берлин глубоко увязал в грязи. Иногда колеса так взбалтывали грязь, что она захлестывала экипаж до самой крыши, несколько маскируя его великолепие, что, впрочем, было очень кстати. Временами вздувшиеся воды реки, выплескиваясь на берег, лизали низкое брюхо берлина.

В тот день из окна катящейся кареты я вглядывалась в лица деревенских жителей, стоящих в своих немудреных одеждах вдоль берега реки на насыпях, плоских камнях и других возвышенных местах. Дальше к югу я видела их сидящими у порога своих приземистых домов или на крышах. Несмотря ни на что, люди занимались своими привычными делами. Рыбаки ловили рыбу, хотя им и приходилось это делать, сидя на сложенных штабелями ящиках. Женщины стирали, стоя на коленях на тех немногих камнях, что еще не ушли под воду. Так раз и навсегда установленный ход la vie quotidienne[128] не нарушался. Когда мы проезжали, они поднимали головы, отрываясь от своих трудов; некоторые махали нам рукой, другие показывали пальцем, ругались или смеялись. Через заднее окно берлина я могла наблюдать, как они потом возвращались к своей насущной мокрой работе.

Удаляясь от Лиона на юг, мы все время на полдня опережали самый пик паводка. Проезжающие не раз сообщали нам, что восточнее положение еще хуже или что за нами река высоко поднялась и буквально идет по пятам. В конце концов я задумалась: влияют ли как-то на это призраки? В Анже и Шамборе возбуждение Мадлен вызвало перемену погоды. Не оказывает ли она или они оба подобное же действие на реку и теперь? Я содрогнулась, подумав, что она может натворить у перекрестка дорог.

Мы ехали через плодородные равнины близ Вьена вдоль поросшего ивами берега реки. Здесь север сменялся югом, а виноградники — черешней, абрикосами и грушами. Еще дальше начиналось царство оливковых деревьев, заглушавших всю остальную растительность, — низкорослых, серебристо-серых, без определенного возраста. Этьен ловко провел карету сквозь лабиринт узких улочек средневекового Вьена. Я не знала, когда соизволят явиться призраки, поэтому собиралась постучать своей тростью в потолок кареты, чтобы Этьен остановился: в книге, которую я в это время держала в руках, было сказано, что Вьен ни много ни мало — колыбель христианства на Западе, а местный собор с его архитектурой коринфского ордера достоин посещения. Я уже решила было распорядиться о возвращении во Вьен, когда почувствовала, что трость выскальзывает из моей руки. Долго гадать, что произошло, не пришлось: прямо напротив себя я обнаружила отца Луи с тростью в руке, а рядом с ним Мадлен.

— У нас нет времени на остановки, ведьма. Мы ведь хотим добраться до перекрестка дорог в это новолуние, а не в следующее?

— Да, — сказала я, — конечно, но… — и робко, словно извиняясь, показала на хорошо выполненный рисунок собора в путеводителе.

— Отложи в сторону свои книжки! — приказала Мадлен. — Поговорим о жизни!

—  О жизни? — переспросила я.

— Да, о жизни. И о путях, ведущих к смерти… И давай сделаем это до того, как эти чертовы воды поднимутся еще выше.

Итак, призраки явились при выезде из Вьена, чтобы усесться, подобно смертным, на скамье берлина в своем человеческом обличье. Мне было велено опустить занавески и зажечь две лампы, висящие на эмалированных крючках и раскачивающиеся вместе с каретой. При этом свете, гораздо менее устойчивом, чем солнечный, внешний вид моих спутников все время менялся: иногда исчезали их руки и ноги, возвращаясь, когда тени сдвигались… Мне это не досаждало: ко всякого рода странностям я давно уже привыкла.

Воспоминания мои о том, что тогда говорилось, весьма разнообразны. Мадлен и отец Луи рассказывали удивительные вещи, и, по мере того как они говорили, сгущалось напряжение, опускаясь как тяжелый занавес, каждое слово было как будто налито свинцом. Оставались считанные часы нашего путешествия на юг, и вскоре, если все пройдет так, как замышлялось, отец Луи и Мадлен, которые провели вместе несколько веков, расстанутся. Конечно, мне было мало что известно об этих замыслах, но я знала или чувствовала , что речь идет о Великих Тайнах. Вот почему я ничуть не удивилась, когда Мадлен заговорила в тускло освещенном экипаже о перевоплощении душ.

— Так же, как ты в ту твою последнюю ночь в монастырской школе, и я, узнав, что моя жизнь и моя смерть — называй это как хочешь (я, конечно, имею в виду свое нынешнее состояние ), — узнав, что оказалась средоточием некой тайны, обратилась за ответом не к жизни, а к книгам… У тебя ведь есть эти помеченные буквой S истории времен инквизиции, протоколы судебных процессов и так далее… Я тоже перечитала все, что смогла найти о новом обретении жизни, иначе говоря, перевоплощении. Читала я отнюдь не из чистого любопытства, не для того, чтобы дать пищу уму, нет, — я искала направление, словно была путешественником. Я искала способ умереть, путь, ведущий к смерти .

— Путешественником? — переспросила я, хотя аналогия была вполне прозрачной.

— Да , — ответила Мадлен. — А почему бы и нет? Я проделала путь из смертной жизни к смерти, а потом к этому бессмертию, — пребывая в нем, я знала, что путешествие еще не закончено. Местом назначения я предпочла бы… конечность… Как случилось, что я остановилась в противоположной точке — бесконечности? Я поняла, что была обречена на эту участь, на это состояние неподвижности, неизменности — церковью, вашей святейшей церковью, чьи ритуалы — тайна даже для тех, кто их исполняет! Поняв это, я стала отчаянно искать выход. Нет, я не была побеждена!.. При этом жить мне не хотелось: довольно и того, что было .

— Ты и сейчас испытываешь такие чувства?

— Победила ли меня церковь? Да, несомненно. Хочу ли я умереть, чтобы выйти из этого состояния? Да, все еще хочу . — Мы, все трое, сидели, глядя друг на друга; невысказанное было очевидно: возможно, вскоре желание Мадлен исполнится.

Когда та снова заговорила, ее голос звучал мягче, в нем слышались нотки смущения.

— Я ведь так много читала, верно? — спросила она у священника, который ей не ответил. — Возможно, боясь найти ответы, которых искала, я не приняла во внимание свои инстинкты, свои предчувствия, подозрения и начала читать книги совсем иного направления: каббалу, арабские и мусульманские сказания. Читала про джиннов — этих демонов, которыми Соломон повелевает при помощи перстня с вырезанным на нем, если верить преданию, подлинным и единственным именем Бога. Джинны рождены из огненной стихии, их обиталище — Каф, горная гряда из изумруда, опоясывающая Землю .

— Все это пустая трата времени! — презрительно фыркнул священник.

— А разве мне недоставало времени, которое можно потратить? — спросила Мадлен. — У меня в запасе была вечность, топ vieux . — Ее рассказ, несомненно, вызвал раздражение у отца Луи. — Он , — кивнула Мадлен в сторону священника, — не одобрял мои поиски.

Отец Луи посмотрел на меня и спросил, словно ища поддержки:

— Видишь, ведьма, насколько это все было… предосудительно, даже оскорбительно?

К счастью, мне не пришлось отвечать — это сделала за меня Мадлен:

— О, Луи, ты по-прежнему весь во власти воззрений, свойственных смертному. Ты защищаешь свою глупую … — Она заколебалась, стоит ли продолжать, и, повернувшись ко мне, сказала: — Он священник своей церкви и всегда им останется .

— Что ж, поговорим тогда об этой церкви, — сказал священник. — Тебя разве она осудила? Нет, не тебя, а шайку вселившихся в тебя демонов.

— Да , — согласилась Мадлен. — Давай поговорим о твоей церкви.

—  Эта церковь была и твоей, пока ты не отошла от нее. — Отец Луи замолчал, глядя на Мадлен серьезно, долго, а потом, не пытаясь даже извиняться, произнес слова, показавшиеся мне жестокими: — Мы верим, что церковь через свои ритуалы, исполненные над Мадлен и вызванные состоянием ее души, попросту говоря, похоронив ее у перекрестка дорог в неосвященной земле, мы верим, что она тем самым воспрепятствовала ее душе отыскать путь, закрыла ей дорогу назад в жизнь, помешала вновь стать человеческим существом.

Он остановился. Я молчала. Вновь заговорив, он пустился в объяснения, которые еще больше запутали меня:

— Дело не в догматах католицизма, вернее, не только в них. Действительно, церковь предала анафеме предсуществование души в пятьсот пятьдесят третьем году, но еще до этого…

— Еще до этого , — подхватила Мадлен, — египтяне верили в него, так же как и греки — Пифагор и Платон… Многие люди на Востоке и сейчас верят… И конечно, в предсуществование души верили кельты .

— Кельт способен убедить себя в чем угодно, — заметил отец Луи. Они обменялись улыбками: взаимное прощение пришло быстро, без всяких душевных усилий.

— Верили в него? — повторила я. — Ты имеешь в виду, говоря так, что…

— Можно мне сказать? — спросил священник у Мадлен.

— Пожалуйста, говори , — сказала она, и священник произнес следующее:

— Видишь ли, душа проживает целый ряд жизней во плоти, что является частью процесса духовного развития, который завершается только при достижении совершенства, когда душа сливается с… Божественным Сознанием, иными словами, душа — сущность жизни — переходит из человеческой формы в божественную, она стремится достичь и порой достигает иного уровня существования.

— И… — начала я, — означает ли это, что… — Я была ошеломлена.

— Да , — подтвердила Мадлен, прежде чем я успела досказать свой вопрос.

— И у нас есть доказательства, — подтвердил ее слова священник. — Доказательство того, что душа проживает много жизней. Ведь ты это хотела знать: переходит ли душа от одного хозяина к другому?

Я кивнула:

— И все же, Мадлен… все же ты не смогла вновь обрести жизнь, хотя, несомненно, способна управлять душами, волей, сокровенной сущностью других людей.

— Я пыталась. Пыталась и терпела неудачу бесконечное число раз .

— Но это не совсем так, — поправил ее священник. — Иногда ты цеплялась за жизнь.

— Да, но …

— Это правда? — спросила я.

— Она действительно это делала, — сказал священник. — Но подолгу никогда.

— Но… но как? — спросила я.

Мадлен рассказала, что парила, незримая, над совокупляющимися «самыми разнообразными способами» (по выражению инкуба) людьми, но все эти формы блуда не подсказали ей путь, не открыли, как она сказала, «дверей души», даже в тех случаях, когда соитие порождало новую жизнь.

Позднее, когда злость породила разочарование, призраки стали мешать совокупляющимся парочкам (для отца Луи это служило и развлечением). И вот наконец «присутствие на десяти тысячах случек», как довольно грубо выразился отец Луи, открыло Мадлен, что ей следует делать.

Однажды в горной деревушке в Северной Италии Мадлен вошла в тело женщины как раз в момент зачатия.

— И вот тогда , — рассказывала Мадлен, — когда я это сделала, или когда это случилось (а это, несомненно, была счастливая случайность ), я решила, что нашла путь . — И поскольку Мадлен была чистой душой, она… как бы лучше выразиться… прожила полный срок беременности в чреве этой женщины.

— Когда я вторглась в ее чрево, я поначалу была сама собой, то есть помнила все, что знала до того, как войти в нее, до того, как обручиться с водной стихией ее существа. Моя память, чувства, разум оставались невредимы, я обладала способностью говорить, хотя, конечно, и не имела для этого возможности. То был безмолвный мир, мир воды, лишенный звуков, если не считать стука двух сердец. И должна тебе сказать, это существование очень походило на наше, когда мы с отцом Луи не обретали форм, отказываясь от всякой видимости бытия. Когда мы это делали, наш мир тоже был миром воды. Я вся целиком (душа моя сжалась )была заключена в это рождающееся существо, все еще водянистый завиток в чреве женщины. Но с каждым днем, каждым часом я все больше теряла себя. Воспоминания блекли, ход мысли замедлился, почти совсем остановился. Только инстинкт остался. Но это были радостные утраты: я знала, что они приближают меня к жизни.

—  И что ж… ты родилась?

Мадлен, не ответив прямо на мой вопрос, продолжала:

— Прошло девять месяцев, и я не помнила ничего. Я была процежена по капле (чем, кем, я не знала ), сокращена до жизненной материи, человеческой субстанции. Хотя у меня имелись тело и сознание, но считать это мною, думать об этом как о некогда существовавшей Мадлен де ла Меттри было бы неправильным. Так мне казалось, по крайней мере .

— И так со всеми? Всегда происходит подобное… путешествие?

— Думаю, что нет. Наверно, кто-то способен сохранить больше воспоминаний, даже отличительных свойств своего былого воплощения: цвет глаз, манеры, темперамент… Поэтому некоторые младенцы рождаются не со знанием, а с памятью как таковой. Этим, видимо, объясняется, почему запас мудрости у людей столь различен. Некоторые души уже рождаются старыми, отягощенные прожитыми ранее жизнями, усвоенными прежде уроками.

—  Значит, все мы… — начала я.

— Ты хочешь сказать, что мы все перевоплощенные, составленные из остатков былого души?

—  Да, — ответила я.

— Я так не думаю , — сказала Мадлен. — Некоторые существа — заново рожденные, они — всего лишь результат чистого акта Творения .

— Но расскажи, — настаивала я, — расскажи, что случилось, когда ты действительно родилась?

— При родах?.. Ах да. Сначала я увидела ослепляющий свет, такой же, какой видела, когда умирала. Но заметь: это не тот свет, который манит, ведет к себе; о свете такого рода только и говорят истеричные люди. Нет, то был свет, как… как бьющееся стекло. Можно сказать, небесная трещина. А потом сразу, мгновенно (это было непередаваемое мгновение )— противоборство хаоса и покоя, которое, как я полагаю, всегда сопровождает рождение и смерть. Когда этот свет погас, я услышала, как замедляется биение сердец — сначала одного, потом другого. При этом произошел стремительный переход от тепла к холоду, подобному… холоду льда в ядре Земли. А потом треск со вспышкой света: я поняла, что умерла, вернее, умер ребенок, внутри которого я находилась, и его мать умерла тоже. И тогда моя душа поднялась ввысь, и я вновь обрела привычное состояние: ни жизни, ни смерти… Вот так!

Мадлен смолкла. Она печалилась не об этих потерянных жизнях, а о собственных утраченных возможностях, и, как ни странно, мне это не показалось бесчувственностью.

— Испытав это разочарование , — тихо продолжала она, — я разгневалась. Впала в состояние ярости на многие десятилетия, совершала поступки, о которых не стану рассказывать… Сатанинские поступки, в которых я дала волю своей мстительности.

Отец Луи сидел молча, никак не проявляя своих чувств. Если он и знал, о каких поступках говорила его подруга-суккуб, он тоже не желал о них рассказывать.

— Ты когда-нибудь пыталась еще раз? — спросила я. — Пыталась вновь обрести жизнь таким способом?

— Еще дважды , — ответила та, — и с тем же результатом. Один раз плод погиб на втором месяце, и я покинула тело истекающей кровью женщины. Во второй раз я прожила в утробе своей хозяйки весь срок беременности и сохранила гораздо больше разума по мере приближения срока рождения ребенка, но роды были сложными, и моя душа вновь воспарила, так что я не прожила и четверти часа .

— Этой четверти часа было недостаточно, чтобы позволить тебе… прожить эти минуты и умереть, как ты хотела?

— По-видимому, недостаточно. Младенец умер, а я нет. Я-то думала, что мне хватит этой частицы жизни, но… Те ритуалы, что были исполнены над моими смертными останками, проклятие, тяготеющее над моей бессмертной душой из-за уловок церковников, не позволили душе вырваться на волю… Так мне кажется.

—  Это то самое заклятие, от которого ты хочешь освободиться у перекрестка дорог?

— Да .

— Ты знаешь, — вдруг сказала я, — у меня нет уверенности, что я могу сделать это. А если у меня не хватит силы, чтобы…

— Тебе не нужна сила , — сказала Мадлен и добавила после паузы: — Ведьма, ты и есть сила .

ГЛАВА 37Вощительница трупов

Потрясение? Каким словом можно передать, что чувствуешь ты, когда узнаешь истины, которые люди пытались открыть веками?.. Внимала ли я духам так, как некоторые святые, судя по рассказам, внимали голосу Бога? Святые принимали Слово без всякого потрясения и удивления, потому что были подготовлены к нему своей верой, ждали его, как награду. Могу ли я сказать, что верила, обладала некой верой? Могу ли я сказать, что слова призраков были для меня своего рода вознаграждением? Наверно, я льщу себе. Конечно, я не святая и даже не отношусь к посвященным. Время от времени я приподнимала занавеску и выглядывала в окно: мы проезжали мимо олив, златоцветников, кипарисов, лавров и виноградников. А отец Луи говорил уже не о «путях», которые искала Мадлен, а о Париже:

— Когда ходишь по границе между жизнью и смертью, нередко сталкиваешься с насилием.

И он повел речь… не о насилии, нет, а о том, как встретил Себастьяну и Асмодея в Париже в последнее десятилетие минувшего века. Он говорил довольно долго, пока я наконец не поняла, что он вовсе не сменил тему и, повествуя о Париже, все же рассуждает о насилии.

Призраки рассказывали мне о событиях, случившихся давным-давно, лет за двадцать до моего рождения. Конечно, срок жизни, прожитый мною, казался им ничтожным: продолжительность существования каждого из них была в десять раз больше. Жизнь представлялась им длинной непрерывной линией, а поскольку их памяти не всегда можно было доверять (когда речь шла, например, о датах и тому подобном), я мысленно дополняла их истории тем, что знала сама.

— Не помню, когда это было, — сказал в какой-то момент разговора отец Луи в своей характерной манере и добавил, усмехаясь: — Одно время я вообще не обращался к календарю. Последний, который я видел, был смешной революционный календарь Фабра д'Эглантена, которым все должны были руководствоваться. Как он меня забавлял! Послушайте сами: термидор, мессидор… фример, нивоз… Какая нелепая самонадеянность — переименовывать составные части времени!

Священник, несомненно, имел в виду недолго существовавший в первые годы после революции календарь — Annes I et II[129]; тогда полагали, что наступил новый день в истории, а новый день заслуживал нового названия.

— Это было, я полагаю, — продолжал священник, — в девяносто втором или девяносто третьем году.

— Король, несомненно, был уже мертв , — заметила Мадлен.

— Да, да, конечно, — сказал отец Луи, — но королева ведь еще была жива, верно? — обратились они оба ко мне. Первая дата, которая пришла на ум, означала казнь короля.

— Двадцать первое января, — сказала я. — Короля казнили двадцать первого января тысяча семьсот девяносто третьего года.

— Да, так оно и было, — пробормотал в раздумье отец Луи. Он закрыл глаза, потом открыл их, добавив с насмешливой улыбкой: — Может быть, ты и помнишь дату, ведьма, но я-то помню сам день.

— Ты там был?

— Конечно, мы присутствовали при казни , — отозвалась Мадлен. — Там собрался весь Париж. Коммуне пришлось в конце концов закрыть доступ в город, чтобы остановить поток людей, желающих попасть в столицу. Городские ворота заперли, вдоль улиц выстроились войска. Говорили, что не менее тысячи солдат стояло на пути короля к эшафоту .

— Но тогда уже никто не осмеливался называть его королем — разве что Луи Последним, гражданином Капетом или Вареннской Свиньей и, наконец, чаще всего — Луи Укороченный.

— Прозвище Укороченный венчало целый ряд других оскорблений , — заметила Мадлен. И добавила с грустью: — Я вот думаю: не была ли смерть для него желанной?

—  Дорогая, ты, похоже, утвердилась в мысли, что все только и мечтают, как бы умереть! — проворчал отец Луи. — Уверен, будь у членов королевской семьи выбор, они бы предпочли жить безбедно и счастливо в каком-нибудь позолоченном убежище, подальше от черни… И королю действительно пришлось пережить всевозможные мелкие унижения в последние дни своей жизни.

Я спросила священника, что он имел в виду, и он объяснил:

— Например, когда король был заключен в Тампль, тюремщики отказывались снимать шляпу в его присутствии и оставались сидеть, когда он проходил мимо. Ему запрещалось надевать украшения, когда он выходил на свою ежедневную прогулку… унижения, кажущиеся незначительными, но весьма болезненные для бывшего короля. И конечно, эти оскорбления затем обрели словесную форму и закончились физическим оскорблением, — при этих словах он улыбнулся, — смертной казнью.

— Вот так: началось со смешных прозвищ и пренебрежения под маской учтивости, а дошло до отсечения головы , — сказала Мадлен. — Должна признаться, что эта дорога — крутой спуск в революцию — так и осталась для меня тайной… Но если возвратиться к тому дню, о котором мы говорили… В тот день, когда король был обречен взойти на эшафот, Париж устроил праздник смерти! Тут и там в огромной толпе люди плясали карманьолу. Казалось, каждый второй бил в барабан: барабаны имитировали учащенный пульс народа .

— Значит, вы действительно были там, в толпе, когда короля казнили?

— Нет, нет, не «в толпе», как ты выразилась, а над толпой, наши души были отделены от телесной оболочки . — Мадлен посмотрела на священника. — Тогда мы были везде, везде, где жизнь вот-вот должна была внезапно и насильственно прерваться. Мы редко принимали человеческий облик: тело стало бы для нас помехой — привязывало бы к одному месту в каждый момент времени .

— А что, вы могли быть в нескольких местах в одно и то же время? — спросила я, зная, что ответ Мадлен, возможно, поставит под сомнение идею Троицы и вездесущности Бога…

— Ну, не совсем.

—  Не так. Не так, как тебя учили, — уточнил священник. — Мадлен хочет сказать, что, будучи бесплотными, лишенными телесного бремени, мы могли и можем , если захотим, передвигаться с места на место быстро, очень, очень быстро.

— В самом деле , — рассмеялась Мадлен, — однажды я видела две казни на противоположных концах города — одну на Плас-дю-Карусель, другую — не помню где, но в газете на следующий день сообщалось, что обе казни состоялись, когда часы пробили полдень! — Я никогда не видела ее такой по-детски оживленной. — Да, один из осужденных был совсем мальчик, ему и двадцати лет не исполнилось; военный суд приговорил его к смерти за то, что он поцеловал геральдическую лилию, вышитую на его потертом мундире. Как плакал этот бедняга, поднимаясь на гильотину!

—  Расскажите мне еще о короле, — попросила я. Отказавшись от удовольствия созерцать проплывавшие мимо ландшафты, я силилась разглядеть Мадлен при падающем в окно кареты неверном свете.

— Что ж, дай вспомнить… на нем были серые чулки, серые кюлоты и розовый камзол под коричневым шелковым кафтаном. Я хорошо это помню. А на голове колпак…

—  Волосы были обрезаны сзади так, чтобы коса не помешала гильотине, — добавил священник.

— И он был спокоен , — продолжала свой рассказ Мадлен. — Или казался таким поначалу. Он взошел на эшафот и, как это было принято, обменялся рукопожатием с палачом Сансоном и его сыном. А затем разгорелся спор .

— Толпе было ясно, — сказал отец Луи, — что Капет не желал, чтобы его руки связывали за спиной. Сансон настаивал. В конце концов вмешался присутствовавший при казни священник: он шепнул что-то королю, и тот смилостивился. У него уже не было выбора.

— В какой-то момент показалось, что толпа вот-вот вмешается.

—  Да.

— Некоторые кричали королю слова поддержки .

— Да, — сказал отец Луи, — хотя указ, расклеенный повсюду, гласил: «Те, кто аплодируют королю, когда он идет к Помосту Правосудия, будут выпороты, те, кто проклинают короля, — повешены». Говорю тебе: то было время великих противоречий. На следующий день после казни в газетах сообщалось о двоих, арестованных на пути следования короля: один из них обращался к королю так, как подобает обращаться к монарху, другой оскорблял его.

— Ведь их обоих убили? — спросила Мадлен. — Кажется, да: монархиста казнили без суда по приговору Трибунала, того, кто выкрикивал оскорбления, убили в тюрьме другие заключенные.

—  Да, — подтвердил священник. — Полагаю, ты не ошиблась.

— Резня в тюрьмах? — спросила я задумчиво.

— Нет, милая. Это случилось несколько раньше, в девяносто втором году, — удивленно сказал отец Луи. — Но скажи, что тебе известно об этих убийствах?

— Я читала показания очевидцев. Но и вы же были их свидетелями. Расскажите, что видели своими глазами.

— Но зачем тебе это, ведьма? Если ты хоть что-то слышала об этой резне, ты уже знаешь слишком много. Да и что там рассказывать: банда примерно из пятнадцати граждан — их было гораздо меньше, чем принято думать, — возбужденная слухами о якобы готовящемся в тюрьмах восстании, врывалась в некоторые из них и устраивала настоящую бойню.

— Не говорите о тюрьмах , — взмолилась Мадлен, — не теперь… Говорите о короле, Людовике .

— А что можно сказать о короле: они убили его, вот и все. Сансон-fils[130] по приказу отца позволил лезвию гильотины упасть, и голова короля Франции покатилась в корзину, как тысячи других до того.

— Можешь мне не верить , — рассмеялась Мадлен, — но некоторые ожидали, что у короля голубая кровь. На это делались ставки, а когда кровь хлынула из шеи, у эшафота началась страшная давка. Нашлись и такие, кто даже пробовал ее на вкус и говорил, что она солоноватая, как мясо скота, выкормленного на солончаках. В конце концов, как говорили тогда, и король жил за счет земли …

— Сансон поднял вверх отсеченную голову, толпа смолкла. А потом, зародившись где-то в задних рядах, медленно нарастая и накатываясь волной, чтобы разбиться об эшафот, раздался глухой первобытный рев… То был жуткий гул радости. Так народ убил своего короля.

— Подумай об этом , — сказала мне Мадлен, — только подумай! Я поняла, что мир стал другим, когда увидела, как воспитанники «Школы четырех наций» бросали свои шапки в воздух .

— Голова и тело короля были вывезены на телеге и захоронены в общей могиле, — продолжил рассказ священник. — Сансон остался на месте казни, чтобы проследить за продажей сувениров — носовых платков, смоченных королевской кровью, и тому подобного, — таким правом обладал палач.

— И право это приносило немалый доход, — можешь мне поверить: Сансон был богат! Жил в достатке… Бывало, сидел вечерами у камина в кругу своей семьи, — Габриель, его старший сын, позже умрет, сломав себе шею (он будет показывать толпе отрубленную голову, неловко ступит вперед и упадет с эшафота ); его второго сына Анри и внука Анри-Клемана тоже, в свою очередь, станут называть «месье Париж» — все они сидят, бывало, у камина, а Сансон-pere[131]медленно водит смычком по виолончели или учит длиннохвостого попугая песням своей юности. А смерть — по существу, убийство — была столь же обычной темой для разговоров, как и любая другая. Я-то знаю, я посещала Сансона несколько раз.

—  Посещала? — переспросила я. — Ты посещала Сансона?

— Нет, нет! Не так, как ты думаешь! Я просто хотела понаблюдать за ним, посмотреть, как он живет. Полюбовавшись, как он ухаживает за тюльпанами в саду, было весьма странно через несколько дней видеть, как Сансон убивает короля. Видишь ли, Сансон был торговцем смертью, поэтому я и следила за ним, уверенная, что, если буду достаточно внимательной, увижу, обнаружу… разрыв, некую прореху в ткани жизни, ведущую к смерти… И ищу ее все эти долгие годы.

Призраки долго еще рассказывали мне о короле. Большинство этих сведений, по их словам, они почерпнули от Асмодея, которого личность монарха почему-то чрезвычайно интересовала. Он нередко принимал облик придворного. Однажды, когда короля везли в Тампль, Асмодей обернулся тюремщиком, а вскоре стал даже брадобреем бывшего короля. Да, Асмодей порой бывал весьма близок к королю, про которого отец Луи насмешливо сказал: «в лучшем случае бездарь, в худшем случае недоумок, потворствующий злу, вечно под каблуком у своей весьма своенравной супруги». Он назвал короля олухом, что вызвало смех Мадлен.

— Луи, я лет сто не слышала этого слова. Действительно олух!

Священник, вдохновленный таким интересом к своему рассказу, продолжал:

— Да, представь себе некую помесь божества и коровы… voila! Таким он и был — олухом, дурачком!

— И все-таки не настолько же он был плох, — начала я. — Говорят, он знал толк в числах, разгадывал загадки…

— Верно, — согласился священник, — он был по-своему неглуп, вот в чем подлинная трагедия. Возможно, он и стал бы, мог бы стать хорошим королем. Он был способен управлять страной, но не мог , поскольку слишком долго ничем не интересовался, а когда наступил кризис, было слишком поздно.

Положение дел в то время, о котором шла речь (когда пути моих четырех спасителей сошлись в Париже), было плачевным.

Давняя привычка к излишествам (Дюбарри, Антуанетта, сотни и тысячи их предшественниц) привела монархию и всю страну на край гибели. Франция обанкротилась, и эта ситуация, когда ее наконец начали осознавать, еще более усугубилась тем, что, я уж не знаю, правильно или нет, назвала бы Зимой Себастьяны.

Монархия, растленная веками сибаритства, олицетворяемая теперь рожденной за пределами Франции королевой, бездействовала. Деньги — вот что заставляет крутиться колеса государственной машины, подобно тому как поток льющейся воды приводит в действие мельницу. Существование монархии без денег было невозможно. Но действительно ли казна была пуста? Этот вопрос готов был сорваться с поджатых губ представителей привилегированных сословий, но разве голодающая беднота Парижа не была достаточным доказательством этому?

В конце концов король был вынужден что-то предпринять и в мае 1789 года созвал собрание трех сословий — Генеральные Штаты, что явилось первой из его многочисленных тактических ошибок. Об этом законодательном органе, бездействовавшем в течение нескольких веков, почти забыли. Первое сословие составляло дворянство, второе — духовенство, третье, гораздо большее по численности, чем первые два, — народ. Король возложил на них поиски вывода Франции из финансового кризиса, они же намеревались пойти гораздо дальше.

Через несколько дней дебатов королю была представлена на рассмотрение новая конституция — ни много ни мало.

— Капету следовало закрыть свой маленький ротик и просто подписать эту проклятую бумагу! — высказал свое мнение священник. — Может быть, ему удалось бы как-то обойти ее, проигнорировать. Если бы он подписал конституцию, он мог бы сохранить свою корону и голову, чтобы носить ее! Вместо этого король вступил в борьбу: хитрил, отвергал любые требования, а когда у него не осталось иного выбора, чем «уступить воле народа», все понимали, что он лицемерит.

— Тем временем , — продолжала рассказ Мадлен, — голод усиливался. Народ взял штурмом Бастилию, стал вооружаться. Женщины Парижа, не желая видеть, как голодают их дети, организовали марш на Версаль, а возвращаясь назад, грязные после целого дня пути под дождем, захватили с собой и членов королевской семьи, насильственно водворив их в старый дворец Тюильри, в котором давно никто не жил .

— Там они находились под наблюдением, — добавил инкуб. — В толпе росла смертельная ненависть к королеве; народ вступил в противоборство с королем, король — с народом. К тому же помимо волнений внутри страны Франции приходилось сдерживать продвижение прусско-австрийских армий.

В Париже политика быстро выродилась в культ отдельных личностей. Огромное влияние на толпу оказывали Дантон (грубый, уродливый, вульгарный, он долго был популярен), Робеспьер (нервный, злой, кровожадный) и Марат (в своей газете «Друг народа» он неоднократно требовал голов своих врагов). Вокруг них и им подобных кружились водовороты преданности, верности, ненависти и предательства. Группы политиков (такие как кордельеры под руководством Дантона, якобинцы во главе с Робеспьером, жирондисты) возвышались и, в свою очередь, низвергались, теряя сначала свое влияние, затем положение и, наконец, головы.

— Робеспьер, — рассказывал отец Луи, — каким-то образом продержался дольше всех. Ему было суждено «сплясать с деревянной вдовой» лишь в июле девяносто четвертого. У него еще было достаточно времени, чтобы дирижировать красным террором, в последние шесть недель которого состоялось не менее тысячи четырехсот казней. Это не выдумка: я сам видел, мы видели, как убивали мужчин, женщин, детей. Даже собаку, обученную рычать при слове «республиканец», гильотинировали вместе со своим престарелым хозяином.

— Даже трупы самоубийц обезглавливали , — сдержанно добавила Мадлен, — чтобы самоубийство не стало слишком популярным способом избежать правосудия .

— Власть при этом, — продолжал отец Луи, — прыгала из рук в руки, как мячик: от короля к различным комитетам (бдительности, общественной безопасности и тому подобным), коммунам и трибуналам, затем в девяносто пятом году — к Директории, в девяносто девятом наступил период Консульства, а в первые годы нынешнего века пришел звездный час маленького человека с отдаленного острова Корсика — императора Наполеона Бонапарта. И на этом я остановлюсь, добавив только, что примерно пятнадцать лет назад, как мы знаем, был возведен на престол король Людовик Восемнадцатый, брат казненного Луи Капета. И теперь многие столетия историки будут спорить, ради чего все это было совершено. Конечно, они не придут к единому мнению, но, подозреваю, ни один из них не сделает вывод, что все это не имело никакого смысла… Я тут рассуждал так пространно о событиях мирового значения, а не о том, что касается нас. Мы-то не принадлежим к этому миру. Или принадлежим? Как говорит Себастьяна: «Хоть мы живем на окраине жизни, мы кое-что в ней все-таки значим»… А теперь я вернусь к тому дню, о котором шла речь: двадцать первому января тысяча семьсот девяносто третьего года. Великому дню.

— Отчего ты так его называешь? — спросила я из духа противоречия. — Только потому, что в этот день убили короля?

— Mais поп! — ответил он. — Именно в этот день мы встретили Асмодея. — По словам священника, им пришлось лишь сопроводить тело казненного короля до кладбища Маргерит, а там…

— Нет, Луи, я точно помню, что это было кладбище Мадлен. Именно там они затолкали тело короля в гроб, который был слишком мал для него, а потом швырнули в общую могилу . — И с отвращением добавила: — За несколько су могильщик разрешал гражданам бросить лопату извести на гроб короля .

— Возможно, ты и права, — сказал священник.

— Конечно, права. И вовсе не труп Капета привел нас к Асмодею, а его голова, которая, если ты помнишь, отправилась совсем по другому маршруту.

—  Теперь припоминаю, — сказал он. — Тюссо.

— Да , — подтвердила Мадлен. — Тюссо .

…Женщина по имени Мари Грохольц, впоследствии мадам Тюссо.

Во время революции возникла переходящая в манию мода на des choses en cire[132]. Один медик, ставший импресарио, некий доктор Кюртиус, выставлял восковые бюсты знаменитостей и преступников в своем кабинете на бульваре Тампль. Его юная ассистентка, не слишком красивая, но невероятно тщеславная, сначала делала для Кюртиуса модели, но вскоре уже изготавливала слепки. Поскольку Кюртиус был близок к Маэстро (так иногда называли Сансона), тот сообщал ему, когда, где и кого казнят. Получив эти сведения, Кюртиус давал поручение Мари следовать за повозкой с телом казненного на кладбище Мадлен или какое-то другое и там, быстро работая en plein air[133], рядом с могилой, а иногда и в ней , она снимала посмертные маски непосредственно с голов, а потом изготовлялись слепки.

— Эту Тюссо называли «вощительницей трупов», — сказал отец Луи, добавив восхищенно: — Да, трудолюбивая девушка, ничего не скажешь! Во время террора неоднократно видели, как Мари бежит за похоронными дрогами, нагруженная корзинами со щипцами, иглами, холстом и воском, а за спиной у нее, словно крылья, развевается черный плащ. Получая в свое распоряжение голову, она тщательно стирала с нее кровь и отруби (ими устилали дно корзины палача, чтобы впиталась кровь), намазывала голову льняным маслом и окисью свинца, накладывала воск и ждала, пока маска затвердеет. Когда дело было сделано, она швыряла голову назад, в могилу, как мелкую рыбешку, которую нет смысла оставлять.

Помнится, призраки рассказывали мне о Тюссо ранним-ранним утром, когда еще не рассвело. Не знаю, где мы тогда находились, по-видимому близ Баланса. Припоминаю, что наш разговор сопровождало бормотание воды: уровень ее в реке поднимался повсюду.

— Асмодей, — продолжал отец Луи, — извлекал свою выгоду из террора, как и многие другие.

— Да , — отозвалась Мадлен, — у него были связи. Благодаря зловещему очарованию, умело поданной лжи, грубой силе влияние его было безгранично. Никто не осмеливался сопротивляться или отказывать ему.

Не зная, к чему клонят призраки, я молчала.

— Итак, — сказал священник, — если бы гроб короля открывали в тот день на кладбище…

— Нет, — сказала я. — Асмодей не…

— То была всего лишь голова, ведьма, и открывали его только на несколько часов.

— Этого времени вполне хватило бы Мари, чтобы сделать слепок.

Услышав это, я ужаснулась, но не удивилась: честно говоря, я без труда могла представить Асмодея, убегающего с отсеченной головой короля.

По-видимому, Асмодей играл роль посредника в сделках с Кюртиусом, передавая Мари за определенную плату требуемые головы. В том, что голова недавно носила корону, он, должно быть, не видел ничего для себя зазорного.

— Сансон тоже участвовал в сделке, — продолжал отец Луи, — как, впрочем, и кучер. Неподалеку от эшафота, когда повозка выехала с площади, возница передал Асмодею прочный джутовый мешок, получив взамен другую голову в таком же точно мешке (недостатка в отсеченных головах тогда не было), чтобы могильщик или граждане, толпящиеся на кладбище, не заподозрили неладное и не захотели бы взглянуть на королевскую голову.

— Но это не была бы голова Капета, — заметила я.

— Нет, не была бы , — откликнулась Мадлен. — Это была бы лишенная индивидуальных черт масса крови, отрубей и спутанных волос. Да и не нашлось бы в этот день такого христианина или просто гражданина, который пожелал бы приблизиться к отрубленной голове короля: вокруг нее все еще сохранялась аура тайны и страха… Разве нас всех не учили, что короли связаны некими узами с Богом и монаршье право даровано им Божественным Провидением?

—  Понимаю, — сказала я.

Отец Луи рассмеялся.

— Голова Капета была позднее, в тот же день, брошена в могилу, словно мячик в корзину.

— Просто брошена? Рядом с телом и чужой головой?

— Хороший вопрос, ведьма! Единственное, что я знаю: король Франции был похоронен с двумя головами! — Священник нашел это очень смешным, Мадлен — в меньшей степени. Мне же это не показалось смешным вовсе.

— Да, и нас очень удивила эта, если хочешь, неприкрытая торговля, а также наглость и самонадеянность посредника в этой сделке — твоего Асмодея.

— Моего Асмодея? Вряд ли его можно так назвать.

— Это верно , — согласилась Мадлен. — Никто из тех, кого я знала, не был столь поглощен собой и так мало заботился о других. Себастьяна как ни старалась, так и не …

— Именно тогда, — перебил ее отец Луи, — мы впервые увидели Асмодея. Я сразу понял: он из тех, за кем стоит понаблюдать.

— А я сразу поняла, что он не просто человек: он был так красив и так …

— Да, — вновь прервал ее отец Луи, — мы следовали за трупом, за обеими его частями, а когда увидели, как Асмодей подошел к кучеру и передал ему вторую голову… Конечно, мы проследили, куда отвезли голову короля, поскольку местонахождение его тела не составляло тайны. Его погребение не сопровождалось никакими церковными обрядами, и это было величайшим оскорблением!

— Значит, вы проследили, куда отвезли голову, — эхом отозвалась я. — К Тюссо?

— Да, — ответил отец Луи. — Но она еще была не Тюссо, а Мари — девчонкой, не боящейся крови. Потом, уже после террора, она отправилась в Англию, и я слышал о ее собственном аттракционе — Cabinet de Cire[134]. Но тогда она была Мари, и только.

— Нас интересовала не она , — сказала Мадлен. — И не голова короля.

—  Да, — согласился священник. — Асмодей — вот за кем мы следовали много дней по всему Парижу — на бесчисленные казни, в бордели и трактиры, на какие-то отвратительные чердаки в различных частях города…

— И в конце концов он привел нас на Bal des Zephyrs[135] и к Себастьяне.

— Et voila , — сказал священник удовлетворенно. — На этом и закончим.

ГЛАВА 38Рыцари кинжала

Вскоре после того, как призраки исчезли, я велела Этьену остановиться на рынке близ Монтелимара, где не отказала себе в удовольствии купить плитку шоколада, которым эти края славятся. Здесь я приобрела также почти все необходимое для приготовления vinum sabbati по рецепту, достаточно невнятно изложенному в «Книге» Себастьяны. К тому же оказалось, что каждая составная часть напитка известна под двумя названиями: знакомым мне латинским и французским, а иногда и тремя: ну, скажем, какой-нибудь травы, найденной и получившей название на Апеннинском полуострове. Я знала, что малейшая ошибка при изготовлении вина могла сделать его непригодным для питья, попросту ядовитым. И все же я устроила нечто вроде лаборатории в залитой дневным светом комнате, снятой мною на несколько часов, вход в которую находился с задней стороны придорожной гостиницы в деревушке на речном берегу.

За время пути я ужасно устала и вымолила у священника эту остановку, чтобы немного вздремнуть, забыться, чему должен был помочь полученный мною чудесный напиток. Возможно, мне не следует признаваться, что я хотела бежать от самой себя, пусть даже ненадолго, позволить вину освободить меня от дурных мыслей и страхов, но это правда: я желала спокойного сна, даже если для этого придется напиться, потому что отчаянно стремилась отвлечься от тяжких раздумий.

Итак, мое путешествие близилось к концу. Чем оно закончится и где, я не имела ни малейшего понятия, но знала: непременно закончится и очень скоро. Завтра на перекрестке дорог я выполню свою так называемую миссию. При тусклом свете новой луны мое ремесло ведьмы должно будет оживить двухсотлетнего суккуба, чтобы дать ему умереть. А что потом? Буду предоставлена самой себе, отправляясь в морское путешествие неизвестно куда, причем в мужском обличий, ни много ни мало! Поплыву через море к новой жизни. К другой жизни в другой стране… новым человеком… говорящим на другом языке.

Oui , мне было необходимо выпить, что я и сделала.

По правде говоря, я сильно опьянела, и не от количества выпитого, а скорее, пожалуй, от его скверного качества. (Бойся вина, ведьма! Оно могущественно и непредсказуемо: иногда действует как бальзам, иногда же крепость его такова, что оно способно отравить душу. Вино может утолить жажду, от которой ты страдала, сама того не подозревая, открыть тебе то, что ты и не думала искать… Я гадала, в чем же моя оплошность, подозревая, что виной всему был некий гриб, на свинский манер выкопанный мною на задворках гостиницы.)

Я ненадолго заснула на узкой кровати в темной сырой комнате, заперев дверь от непрошеных гостей. Неприятно пахло затхлостью: полосы на замшелой стене показывали высоту подъема воды в реке в предыдущие паводки. Я спала среди остатков растений, порошков и даже частей животных (не буду уточнять каких) — всего того, что использовала для приготовления вина, не говоря уже о склянках, пестиках и мелких тарелках, которые я приобрела, чтобы попрактиковаться в своем Ремесле. Проспала я всего несколько часов, но видела сны. Ужасные сны о смерти.

Сновидения эти, порожденные рассказами призраков, всплыли из глубин моей памяти. Когда мы медленно ехали через Вьен, они говорили о Париже и терроре, о том, чего не прочитаешь в энциклопедиях. Истории эти были полны жутких подробностей.

Погруженная во мрак сна, я ощущала… движение. Веселое, словно в танце. Потом начал просачиваться свет, он медленно лился, сумеречный свет, усиливаемый отблесками зажженных факелов, едкий дым которых я ощущала. Глаза мои щипало, они слезились от этого увиденного во сне дыма и… Но могу ли я говорить «мои» глаза: ведь я видела…

…Видела я не своими глазами, а глазами отсеченной головы, воздетой на пику.

Рассказывая о массовых убийствах, Мадлен утверждала, что душа живет в голове гораздо дольше, чем в теле. Многие очевидцы, находившиеся неподалеку от эшафотов, свидетельствуют, что отрубленные головы порой разговаривали, плакали, стучали зубами, прежде чем смолкнуть. Она говорила также, что поле зрения отсеченной головы (а она способна видеть короткое время) крайне сужено, ограничено одной точкой — так оно и было во сне.

Я, или, вернее, она , голова, шествовала вместе с толпой. При свете факела я видела другие отсеченные головы, насаженные на пики. Прямо передо мной сочилась кровь из пронзенного сердца теленка или какого-то другого животного, оно колыхалось, как тяжелая птица в полете, табличка на нем гласила: «Сердце аристократа». Да, аристократа… Голова, глазами которой я видела, принадлежала женщине именно первого сословия: я поняла это по тяжести парика, которую явственно ощущала (парик был целехонек и издевательски водружен на прежнее место — на гильотинированную голову).

Сон продолжался: передо мной возникло тускло освещенное, закопченное низкое здание с темным от грязи фасадом, с решетками на окнах и дверях — тюрьма.

Итак, мне предстояло увидеть массовые убийства в тюрьме, чему призраки были свидетелями. (Да, они много рассказывали об этой бойне, приводя ужасные подробности…) Даже во сне я это знала , понимала.

Конец лета 1792 года. К тому времени жители Парижа уже привыкли к крови. Гильотина работала с апреля, когда Жозеф-Игнас Гильотен, врач и депутат, претендующий на роль социального реформатора, явил миру Великое Лезвие, призванное обеспечить egalite[136], уравнять классы хотя бы в смерти — ведь раньше только осужденные аристократы могли рассчитывать на столь быструю кончину.

Сначала Гильотен продемонстрировал действие своего устройства на тюке прессованного сена, потом на овце, на трупе и, наконец, на преступнике. Как популярно стало это изобретение! Вскоре модницы уже вплетали миниатюрные, украшенные драгоценными камнями гильотины в свои парики или же подвешивали их на шею или уши, причем каждая такая гильотина была оснащена действующим лезвием. Маленькие гильотины из красного дерева могли быть выставлены в качестве украшения в центре обеденного стола, их лезвия использовались для резания сыра, фруктов, ими же обезглавливали куколок, подаваемых на десерт, и малиновая кровь стекала на шоколадные торты. На белоснежном носовом платке было принято демонстрировать алые пятна — свидетельство того, что его обладатель наблюдал работу гильотины в непосредственной близости.

Ежедневно сообщалось расписание казней и публиковались списки победителей «лотереи Святого Гильотена». Если осужденный был влиятельным или состоятельным человеком, имел связи, его помещали в одиночную, достаточно удобную камеру (того, за кого платили, и содержали в гораздо лучших условиях), он мог получать любовные записки и подарки от неизвестных поклонниц, ему передавали букеты цветов — маргариток и, конечно же, иммортелей. Да, богатые были избавлены от общества простонародья и с удобствами обитали в своих нарядных камерах, уставленных любимой мебелью, привезенной из дому. Многим в дневные часы дозволялось свободно уходить и приходить, не забывая, конечно, при этом дать взятку тюремщикам. Посетителей впускали в любое время. Тюрьма до такой степени являла собой срез общества в целом, что там зародился даже своего рода салон. Например, в Порт-Либре (бывший Порт-Ройяль) избранных обитателей тюрьмы приглашали послушать заключенных поэтов, читающих свои стихи, посмотреть на игру актеров, способных импровизировать в любой обстановке. Бывало, до самого утра в сводчатых коридорах тюрьмы звучала музыка, убаюкивая узников.

Тех, кто считался особенно опасными или кого хотели унизить, беден он был или богат, помещали в одну камеру с убийцами, ворами и прочим отребьем или с «падшими женщинами», как поступили, например, с мадам Ролан. Постоянно ощущая присутствие смерти (что было общей участью), мадам Ролан вдобавок была вынуждена стать свидетельницей сцен, исключительно присущих ее тогдашнему месту обитания — тюрьме Святой Пелагеи. В двух параллельных крыльях этого здания содержались соответственно мужчины и женщины, которые разыгрывали на широких подоконниках самые развратные театральные представления, какие только доступны воображению: мужчины проделывали друг с другом то, чего могли бы желать женщины, и наоборот, представительницы слабого пола самым грубым образом взбирались друг на дружку. Казалось, сам дух этой противоестественной близости наполнял, словно некое сомнительное благовоние, оба тюремных блока… Представьте себе, в какую краску могли вогнать министерскую, скажем, жену ее соседки по камере, ублажающие друг друга или глядящие на нее с нескрываемым вожделением.

Понятно, что лишь немногим было доступно понимание политического климата той эпохи: революционная политика была внове для всех. Малейшее проявление поддержки прежнего режима или лояльности ему могло стать в то время достаточным основанием, чтобы человека осудили и отправили на эшафот.

Для убийства существовали тысячи причин: это могла быть, к примеру, забава, замаскированная под правосудие, или месть во имя свободы. Про свободу же говорили, что это «девка, которая просит, чтобы ее взяли на ложе, усыпанном трупами»… Знатоки и ценители смерти занимали места в задней части сада Тюильри (то было лучшее место, чтобы наблюдать за работой гильотины на площади Революции), где нередко устраивали семейные пикники: детишки уютно сворачивались в клубок у ног взрослых или бегали вокруг, останавливаясь только для того, чтобы посмотреть, как катится в корзину очередная голова. Конечно, многие из этих знатоков позже сами оказывались на эшафоте, а за ними наблюдали уже другие.

В то долгое лето Париж захлебывался кровью. Это образное выражение можно понимать и буквально: граждане жаловались на страшное зловоние — вода в сточных канавах некоторых пригородов была окрашена кровью. Многие умирали от болезней, попив из этих медленно текущих алых ручьев.

Все это было непередаваемо мерзко. Революция была в некотором смысле благородным делом и в то же время — неизъяснимой мерзостью.

Летом 1792 года тюрьмы были переполнены — в них томилось более тысячи граждан, арестованных без достаточных оснований. Среди них — непокорные или неприсягнувшие священники, те, кто отказался принести клятву верности революции. Аресту подверглись и те, кто каким-то образом служил королевской семье, от последнего придворного лакея до мадам де Турзель, гувернантки королевы, и ее наперсницы принцессы де Ламбаль. Те аристократы, что остались во Франции, тогда как их друзья и родственники бежали, стали фишками в игре, целью которой было арестовать как можно больше членов семей ancien regime. Представителей таких семейств отправляли в разные тюрьмы, чтобы сделать еще более нестерпимо мучительной их встречу на эшафоте. Такие казни толпа предвкушала заранее. На одной из них присутствовала Мадлен: Мальзерба сначала заставили наблюдать, как гильотина лишила жизни его дочь, потом внучку, зятя и, наконец, сестру и двух ее компаньонок, — только после этого старику была дарована милость гильотинирования.

…Во сне я заблудилась…

Не знаю, какую тюрьму увидела я в своих грезах, глядя словно сквозь замочную скважину. Я видела лишь то, что двигалось в ограниченном поле моего зрения, и не могла повернуться в ту или иную сторону, чтобы определить свое местонахождение по вывескам или каким-то другим приметам.

Я видела толпу, теснившуюся, пытаясь быстрее пройти сквозь узкий тюремный вход, двери которого надзиратели распахнули настежь. Тех, кто с пиками, вытолкнули вперед. Это была чудовищная коллекция голов — мужских, женских; напудренные дамские парики, эти высокие сооружения, сбились набок, у некоторых прически растрепались. Ни одна из голов не была живой , ни одна не видела, как моя. Кроме этих ужасных голов на пики были насажены куски женских тел: гражданка, которая подняла высоко вверх лоскутья человеческой кожи, хвалилась, что это груди принцессы де Ламбаль. От отца Луи я узнала, что конец принцессы действительно был ужасен: ее выволокли из камеры, разрубили на куски, которые выставили напоказ, насадив на пики, под окнами Тампля, где все еще пребывала в заключении королева, ее подруга. Говорят, когда королева узнала какую-то драгоценность в волосах принцессы, она упала в обморок.

Я видела в поднятых руках целый арсенал оружия: больше всего было заостренных железных прутьев, столь любимых les piquers[137], а также пистолеты, штыки и самое страшное — самодельные тесаки, призванные выполнить мясницкую работу от имени…

Именно должностные лица Коммуны города Парижа, убежденные, что тюрьмы служат рассадником заговоров, решили отдать заключенных на растерзание народу. Суды, мол, работают слишком медленно. Так была санкционирована оргия смертоубийства, длившаяся пять дней. В результате были убиты сотни священников, истреблены узницы тюрьмы Сальпетриер — исключительно женщины.

То, что я видела своими словно в замочную скважину глядевшими глазами, было не в тюрьме Сальпетриер — ведь убивали только мужчин. Молящих о пощаде, их вытаскивали из распахнутых настежь камер, открытых, несомненно, тюремщиками, с готовностью выполнявшими предписание Коммуны. Еще бы! Эта «расчистка» освобождала камеры, которые можно было вновь сдать по более высокой цене, с большей выгодой… Убийцы так торопились, что редко доводили свою работу до конца. Они размахивали своими тесаками, там отсекая конечность, здесь просто нанося глубокую рану, и бежали дальше: не многие из жертв умерли от самих ран, смерть чаще всего наступала от потери крови. Каждый камень, каждая пядь пола и стен были скользкими от крови. Убегая, убийцы поскальзывались на каменных плитах. Кровь окрасила тюрьму и весь мой сон в красный цвет, цвет смерти.

Ужасной была та легкость, с какой парижане лишали свои жертвы жизни. Конечно, и до этого у них была не одна возможность усовершенствоваться в палаческом мастерстве. Например, в предыдущий месяц, десятого августа. Именно тогда народ захватил Тюильри и потребовал голов короля и королевы. Но для начала они разгромили находившийся рядом с дворцом garde-meuble[138], растащив оттуда старинные алебарды, кинжалы, меч, якобы принадлежавший королю Генриху IV, и, совсем уже непонятно зачем, — инкрустированную серебром пушку, подаренную Людовику XIV королем Сиама. Ее катили из одного дворцового зала в другой, проламывая стены, хотя путь толпе преграждали всего лишь запертые тонкие лакированные двери. Король, королева, королевские дети со своей гувернанткой, принцесса де Ламбаль и еще несколько приближенных успели бежать и прятались в маленьком чулане в часовне те несколько часов, пока толпа двигалась из зала в зал, разбивая зеркала высотой в три человеческих роста, выбрасывая из окон позолоченную мебель, разрезая гобелены и картины. Никто ничего не брал: желание присвоить королевское добро недостойно революционера. Красть было нельзя, разрушать и убивать — можно.

И они убивали. Быстро пала плохо вооруженная швейцарская гвардия, потом личные охранники короля — кучка пожилых людей, известных как «рыцари кинжала». Вне зависимости от их политических симпатий были убиты королевские слуги — повара, конюхи, швеи, пажи.

В сентябре простолюдины еще не утолили свою жажду крови и обрушились на тюрьмы. Массовые убийства продолжались в октябре, ноябре и декабре; все это время члены королевской семьи оставались в заключении в замке Тампль, ожидая своей участи, которая с каждым днем становилась все более очевидной.

Тем временем власти предержащие (эти персонажи постоянно сменяли друг друга) пытались решить, как наилучшим образом избавить Францию от ее монархов. Этот урок еще не проходила ни одна из тогдашних европейских стран. Был, конечно, американский опыт, но они, эти колонисты, просто уплыли от своего короля… Их ждал восточный берег новой обширной страны.

Пока шли дебаты, la famille Capet[139] содержалась в замке-крепости Тампль, расположенной на землях, принадлежавших раньше графу Артуа, брату короля. Семье были отведены два этажа с маленькими душными комнатами: каменные стены, скользкие от плесени, низкие давящие потолки, полы, все в белых пятнах от птичьего помета. Замок кишел паразитами, мирно соседствующими с «паразитами королевской крови». Постельное белье, чтобы застелить жесткие кровати, предусмотрено не было. Стены, ранее окрашенные в чистый белый цвет Бурбонов, были теперь издевательски размалеваны красными, белыми и синими полосами, а поверх этого революционного узора был выведен текст «Декларации прав человека и гражданина».

В тюрьме августейшие дети коротали время, декламируя Корнеля, играя в волан и мяч. Рукоделие, которым занималась королева, было конфисковано и сожжено, чтобы она не спрятала там письмо для тайной передачи заговорщикам. Что касается короля, то он был крайне удручен: его лишили привычных забав, богатства, придворных и даже возможности заниматься своими хитроумными замками, на которые он раньше тратил многие часы, и поэтому он особенно остро чувствовал обрушившиеся на него большие и малые оскорбления и обиды. Прежде при дворе существовали бесчисленные способы прославления короля, теперь, в тюрьме, — столь же многочисленные возможности унизить его. Все перевернулось в его жизни. Семью не оставляли в покое: представитель Коммуны все время находился рядом с ними, даже при самых сокровенных отправлениях. В центре внимания, например, было… очищение желудка королевы: понаблюдать за этой процедурой, сопровождаемой насмешками, одобрительными возгласами, заключением нелепых пари, собирались по сигналу все надзиратели.

Королева находила некоторое утешение в своей собачке, подаренной шведским посланником Акселем Ферсеном, ее любовником (один лишь король считал, что это подарок от госпожи де Гемене). Она также делала покупки: хотя тюремщиков и поощряли всячески унижать членов королевской семьи, об их судьбе все еще велись дискуссии, а Законодательное собрание выделило для обслуживания Капетов тринадцать человек, живших с ними в тюрьме, включая лакея и вышеупомянутого брадобрея. (Можете вообразить себе волнение, которое испытывал Асмодей, когда дважды в день касался острой бритвой пухлого подбородка короля!) Странным образом потакая прихоти королевы, Коммуна позволила ей заказать новый гардероб. Портниха зачастила в Тампль, швеи не жалели сил, чтобы обшить королеву, хотя все знали, что ее убьют. Месть королевы была сладка, вернее, благоуханна: она обременила Коммуну счетом на духи на сто тысяч франков.

И вот наконец в начале нового года Конвент после тридцатичасовых дебатов приговорил короля к смерти.

Еще через несколько месяцев, после того как революционная армия одержала победу над союзными войсками под Гондсхоотом, было решено, что жизнь королевы (известной как «мать отпрыска», то есть своего уцелевшего сына, которого она одна называла Людовиком XVII) не представляет больше ценности: ее заграничные связи, которые сохраняли ей жизнь, больше ничего не значили. Теперь ее можно убить. Но сначала будет судебный процесс.

Королева ждала суда не в Тампле, а в тюрьме Консьержери на острове Сите, в маленькой комнатке без окон. Посещать ее не разрешалось, и она так больше и не увидела своих детей. Обвинялась она, в общем и в целом, в заговоре против Франции, более конкретные обвинения были весьма разнообразны: от выдачи государственных секретов и ничем не доказанного соучастия в заговорах с целью убийства до подделки ассигнаций и, что уж совсем абсурдно, инцесте с собственным сыном. Последнее обвинение королева яростно отвергала. Она защищалась, обливаясь слезами и пронзительно крича, и почти убедила в своей правоте les tricoteuses[140] — немолодых женщин, вязавших все заседания напролет, поднимая глаза от своего рукоделья только для того, чтобы пронзить обвиняемую взглядом, как кинжалом.

Суд присяжных, состоявший из двух плотников, музыканта, шляпника, владельца кафе, изготовителя париков и печатника, единодушно признал королеву виновной и приговорил к смерти.

Вот такими были эти дни, известные сейчас как период террора, а тогда называвшиеся временем господства добродетели. Именно тогда пересеклись пути четырех моих спасителей.

Итак, призраки следовали за Асмодеем с того момента, как обнаружили, что он завладел головой короля. И он привел их на кладбище Сен-Сюльпис, на Bal des Zephyrs , где они и повстречали Себастьяну.

Призраки рассказали мне, что в дни гильотины и крови Асмодей находился одновременно повсюду, но присутствие Себастьяны на балу удивило их: ведь они знали, что она, по существу, удалилась в изгнание. Испытывая чувство вины за Греческий ужин и его последствия, устав от светского общества и самой жизни, она уединилась в Шайо.

— Угрызения совести вконец измучили ее, — сказал отец Луи. — Она погрузилась в пучину безысходности, бездну, из которой не могла выбраться, забросила свои краски, углубившись в «Книги теней», которые смогла отыскать, чтобы найти способ исправить то, что она, как полагала, сделала.

В те дни Себастьяна покидала Шайо и предпринимала поездки в Париж только для того, чтобы посмотреть на плоды своих деяний. Она загружала карету едой, мешками монет, одеждой и отправлялась в места скопления бедноты, чтобы раздать все это.

— Да , — сказала Мадлен, — она раздала очень много, но богатство, которое она заработала, превосходило все то, что имела любая некоронованная особа .

— Она следила за событиями в столице, — сказал отец Луи, — знала о каждом королевском указе, выступлении в политическом клубе. Узнав о так называемых балах жертв, она спросила себя: «Неужели дошло до этого ?»… Она посетит один из таких балов. Примет участие в этом обряде смерти, подобно тому как верующие приобщаются святых тайн.

— Желающий посетить такой бал , — рассказывала Мадлен, — должен был обязательно представить свидетельство того, что он потерял на гильотине близкого родственника. То был праздник для мастеров подделывать документы: в такие дни шла оживленная торговля ими. И Себастьяна посетила Bal des Zephyrs в качестве сестры некой мадам Фийоль, которую судили, признали виновной и казнили за «чрезмерное расходование свечей, составляющих национальное достояние».

—  «Балы жертв» были причудливы и элегантны , — рассказывал отец Луи, — поскольку смерть тогда стала «модной». Женщины сходили с ума от платьев а la victime[141], носили высокие прически, повязывали на шею узкие красные ленточки, мужчины тоже выставляли напоказ подобные «метки гильотины». В конце каждого танца партнеры приветствовали друг друга, внезапно роняя голову на грудь, тем самым как бы изображая гильотинирование.

— Себастьяна пришла на бал в маске , — продолжала Мадлен, — иначе бы ее быстро узнали, а это было очень рискованно: ведь в памяти людей она была связана с окружением королевы. Тогда в Париже торопились жить и умирали быстро… Когда она увидела его, он стоял в дальнем конце кладбища — высокий, широкоплечий и бледный, как древнескандинавское божество. Помню его распущенные светлые волосы, алое домино и полумаску из плотной черной тафты, сквозь прорези которой блестели его изумрудные глаза. Он приблизился к ней и пригласил на танец. Не прошло и получаса, как он научил ее танцевать новейший немецкий вальс… Мы стояли там с Луи, приняв человеческий облик, и наблюдали, как они кружатся по могильным плитам, уложенным вровень с землей. Без сомнения, ей не помешало бы немного выпить. И конечно же, ее смущали знаки внимания, оказываемые этим странным человеком …

— Oui , — согласился священник, — по ее собственному признанию, она вела себя опрометчиво. Ночь почти миновала, над головой стояла опаловая луна, воздух был чист и прозрачен. И она показала Асмодею l'oeil de crapaud .

— И тем самым навсегда завоевала его сердце . — Мадлен сказала это без всякого сарказма. — Нет никакого сомнения, что большинство мужчин открывают рот от изумления, вскрикивают или падают без чувств у ног ведьмы, когда она показывает им глаз жабы. Асмодей же лишь встряхнул своей светлой гривой и рассмеялся тем смехом, что присущ лишь ему одному. И они продолжали танцевать вальс. Можно сказать, они до сих пор вальсируют.

Я узнала также, что спустя несколько недель Асмодей уже жил в доме Себастьяны. Позже, в разгар террора, когда она покинула Париж, перебравшись на бретонское побережье, он последовал за ней. Там они и жили, по словам священника, «в своего рода любовном союзе, свив подобие семейного гнездышка… что само по себе утешительно».

— Асмодею , — продолжала Мадлен, — как-то удалось наконец пробудить Себастьяну к жизни. Именно он убедил ее, что не резкое ухудшение природного климата, которое она вызвала, устроив шабаш, стало причиной катастрофы, а, скорее, назревавший долгое время общественный климат, созданный царившими в ту пору излишествами. Уж не знаю, почему он один так заботился о ней, проявил к ней такую доброту .

— Как видно, любовь всему причиной, — отозвался священник, на что Мадлен лишь презрительно усмехнулась. (Себастьяна писала о той ночи тепло, хотя и сдержанно, а когда я впервые обнаружила эту запись, из «Книги» выпала тонкая красная ленточка, без сомнения, та самая, которую она носила, чтобы подразнить или, наоборот, успокоить призраки погибших на гильотине.)

Мадлен заподозрила, что Себастьяна — ведьма, сразу же, как увидела ее; догадка подтвердилась, когда Себастьяна показала Асмодею l'oeil de crapaud. Вскоре, еще не зная, что за человек Асмодей, духи решили заключить союз с этими двумя случайно встреченными людьми. Цель их была все той же: помочь Мадлен умереть окончательно.

Вот почему призраки явились Асмодею и моей soror mystica.

Отец Луи посетил Себастьяну в Шайо. Он намеревался явиться к ней в обличье короля (и он мог бы это сделать, поскольку завладел перчатками монарха, стянув их с его пухлых коченеющих рук в повозке, везущей тела казненных на кладбище), но в конце концов решил принять более приятный глазу облик Ферсена, любовника королевы, этого удалого шведа. (Об этой встрече «Книга» Себастьяны умалчивает.)

Что касается Асмодея, то он прилег однажды вздремнуть под уже отцветающей липой, а проснувшись, обнаружил перед собой принцессу де Ламбаль, которую видел за несколько месяцев до этого… расчлененной на несколько частей. Таким образом удалось привлечь внимание Асмодея и даже привести его в восторг.

Прошли годы. Как и во всякой семье, четверо моих спасителей не всегда находились рядом, но и никогда слишком не удалялись друг от друга.

ГЛАВА 39Битва за одну-единственную душу

День был уже на исходе, когда мы прибыли в Оранж. Я проспала несколько часов, видела сны, а потом долго не могла выйти из состояния сонливости. Следующая ночь — ночь новолуния. Тишина нарушалась только шумом стремительной реки, вода в которой уже поднялась до парапета. Река отсвечивала синевой в последних лучах солнца. Рынок еще не закрылся, но был уже пуст. У надежно запертых домов не было с северной стороны ни окон, ни дверей: защита от сильных зимних мистралей, порожденных теплым Средиземным морем и дующих с горы Венту. Местные жители считают, что именно мистраль оставляет белые полосы на здешнем бледно-синем небе.

Миновав бледно-красные и лиловые руины — красноречивое напоминание о римской эпохе, — мы выехали из Оранжа, направляясь к Авиньону. Вдоль дороги тянулись растущие на скалах сосновые леса, перемежаемые вишневыми и миндальными садами, оливковыми рощами. Придорожные дома стояли в бурой воде, доходившей до подоконников. Из воды архипелагом маленьких колючих островков торчали конусообразные верхушки стогов сена.

До Авиньона мы добрались, когда уже почти совсем стемнело. Многие улицы этого древнего городка были затоплены. На небе поднималась красновато-коричневая с розовым отливом луна. Я решила переночевать в Авиньоне, в удобной постели. Судя по тому немногому, что я успела узнать о нашей «миссии» и маршруте, мы находились уже достаточно близко от нашей цели — перекрестка дорог. Спросить у призраков, так ли это, я не могла, потому что после Монтелимара они не появлялись.

Сняв комнату в доме под сенью папского дворца и убедившись, что у Этьена достаточно денег, чтобы немного развлечься, я и сама отправилась на поиски развлечений.

В колеблющейся лиловой тени дворца раскинули табор цыгане в своих живописных одеяниях. У стены, окружающей дворец, они привязали лошадей, что придавало всей этой сцене поистине сказочный колорит. Сильный запах жимолости, которой густо зарос речной берег, вытеснял застоявшийся воздух рыночной площади, настоенный на ароматах шафрана, тимьяна, укропа, шалфея и черного перца. Впоследствии я обнаружила, что в Авиньоне, как и везде на юге, пища удивительно перенасыщена чесноком и плавает в оливковом масле; мой язык, привыкший к перетушенному мясу и пережаренной дичи, страдал от такого обилия пряностей.

На смену дню пришла ночь, улочка словно сузилась — повсюду забавная перебранка, сквернословие, жестикуляция — обычный язык простонародья, — от всего этого я укрылась в кофейне на небольшой площади около театра. Сидя за маленьким столиком на открытой террасе под перголой, я долго ждала официанта. Когда он появился, я заказала «ип cafe c'est tout»[142], а когда он, сопя, отошел в сторону, увидела женщину, сидящую неподалеку. Ее красота обрушилась на меня, как удар молота.

Она была в компании женщин, одетых ярко, кричаще, — с такой манерой одеваться мне раньше не приходилось сталкиваться. Среди них, непринужденно развалясь, сидели и мужчины. Только когда на террасу вбежал, чтобы объявить общий выход на сцену, мальчишка-посыльный, наступив мне на ногу и даже не извинившись, вся стайка актеров сорвалась с места и убежала. И тогда я поняла по их походке и телодвижениям, что те, кого я приняла за женщин, были переодетые мальчики и стройные мужчины. Уходя, они швырнули на стол несколько монет, которые официант сгреб, как игральные фишки. Актеры были чем-то недовольны и договаривались вновь собраться позже. Вся эта суматоха заставила нескольких богатых дам с испугом взглянуть на столь поразившую меня, похоже, единственную в этой компании подлинную женщину. Она встала, поклонившись дамам с притворным почтением, и, выйдя из-за мраморного столика, заставленного маленькими белыми чашечками и пузатыми бокалами, направилась ко мне. Ко мне!

—  Месье, — сказала она, — вы поэт из Испании? Мне была назначена здесь встреча с поэтом из Испании, но он не появился в назначенный срок.

— Нет, мадам, — пробормотала я.

Она стояла передо мной в своей ярко-оранжевой юбке из мериносовой шерсти, мужском камзоле из алого шелка, из кармана которого выглядывали очки в черепаховой оправе на длинной золотой цепочке. Женщина была высокой. Крепкий стан, хорошо посаженная на изящной шее голова, серые глаза, которые становились фиалковыми при меркнущем свете. Небольшой, изящно вылепленный нос, высокие скулы. Черные косы заколоты в тугой пучок, волосы приятно пахли лимонным маслом.

— Так, значит, вы — не он? — спросила она. Я поняла, что она ожидает, когда я встану, как положено джентльмену в присутствии дамы. Растерявшись, я утратила дар речи и даже не пригласила ее присоединиться ко мне, но она, по-видимому, не испытывая никакого смущения, сказала по-французски с сильным, но трудноопределимым акцентом: — Я приняла вас, месье, за него. Здесь, на юге, полно поэтов. Но сейчас вы должны заказать мне рюмку шартреза: я чувствую себя слишком неловко, чтобы так сразу уйти.

— Конечно, — сказала я и тут наконец встала, а она села, словно нас связывали какие-то невидимые нити. — Шартрез? — уточнила я, приходя в себя после этой гимнастики, диктуемой правилами этикета.

— Да, — улыбнулась она. — Aqua vitae , настоящая вода жизни. — И когда официант принес мой кофе, она протестующе замахала рукой, потребовав взамен две рюмки тошнотворно-зеленого ликера. — Значит, не поэт, — сказала она, оценивающе разглядывая меня и придвигаясь поближе. — Кто же вы тогда? Торговец живым товаром? Проходимец, приехавший из Марселя, чтобы немного остудить свою полную интриг голову?

Не успела я ответить, как она вновь заговорила:

— Молчите. Вы — безнадежно влюбленный путешественник. Прованс, как известно, — общепризнанное средство для излечения северян, умирающих от разбитого сердца. Вы ведь путешественник?

— Да.

— Откуда едете? И куда?

— С севера… а куда, точно не знаю.

Легкий ветерок с реки колыхал цветущие виноградные лозы над головой, унося лепестки пастельного цвета, которые сыпались вниз, как конфетти. Первая порция шартреза вскоре сменилась второй.

— Вот, значит, как, — сказала она понимающе. — Бродяга, гонимый любовью.

Она смотрела на меня так долго, так пристально, что мне пришлось отвести взгляд. Лицо мое раскраснелось, но я сумела выдавить из себя:

— Едва ли… А вы… Вы здешняя, мадам?

— В Арле я более известна, месье, но лучше всего меня знают в Греции. Но кто может устоять против милого Авиньона? Впрочем, цыган приходится терпеть. — Тут она замахала обеими руками переодетому женщиной актеру в задранной до тощих бедер юбке, пересекавшему площадь. И добавила, сделав жест в его сторону: — И странствующих актеров тоже. — При этом она расплылась в улыбке и подала подошедшему к нам актеру руку для поцелуя.

Он не присел к столику и вел с нами беседу, стоя у низкой ограды из кованого железа, отделявшей террасу от площади.

— Твой приятель? — спросил он, не отрывая от меня взгляда.

Хотя это казалось совершенно невозможным (мы только что повстречались, и я не успела вымолвить ни словечка!), было очевидно, что я чем-то обидела этого пугающе худого человека, носившего на пальцах гораздо больше перстней, чем, по моему мнению, пристало мужчине. Пожав его неохотно поданную руку, я испытала такое ощущение, словно беру мешочек со стеклянными шариками.

— Знакомый, — ответила она, — но наши отношения с каждой минутой становятся все более дружескими.

— В самом деле? — отозвался он гнусаво. Раздался смех, к которому я не присоединилась; это было бы глупо, поскольку я не знала, над чем они смеются. Судя по тому, что актер продолжал разглядывать меня, именно я была объектом этой не произнесенной вслух шутки. — А вы, — спросил он, так пристально изучая черты моего лица, словно хотел сдвинуть меня с места своим взглядом, — вы участвуете в нашем представлении? — И добавил, повернувшись к моей собеседнице: — Несомненно, он мог бы участвовать. Например, в качестве хористки. — Она тоже посмотрела на меня и кивнула актеру, лукаво улыбаясь.

Эту последнюю издевку я поняла, и она уколола меня гораздо больнее, чем они могли бы себе представить. Поэтому я обрадовалась, когда моя столь внезапно обретенная подруга сказала актеру:

— Это не тебя зовут на сцену? Ступай!

Но ей не удалось прогнать его, прежде чем он перегнулся через увитую виноградными лозами ограду, чтобы взять мою руку в свою и поцеловать, предварительно проделав это и с моей собеседницей.

— Очарован, — сказал он. — «Мне верится, что ваш характер сходен с открытым выражением лица» [143].

И, произнеся напоследок эти слова великого поэта, он покинул нас, чему я была весьма рада. Уходя, он дважды оглядывался, но смотрел не на меня, а на мою соседку по столику. Уже издали он поднял вверх тонкую, украшенную перстнями руку и, не оборачиваясь, помахал нам. Он был похож на злого джинна, и мне хотелось, чтобы он поскорее вернулся в свою бутылку.

И тут меня охватило беспокойство, что эта женщина, чьей красотой я была поражена, возможно, сочтет меня неучтивой (уж не знаю почему: ведь именно этот тощий и гибкий, как змея, актер прервал наш разговор своими ядовитыми намеками), и я спросила:

— А вы тоже актриса?

— Когда-то была недолго, — ответила она, казалось, продолжая оценивать меня, — но теперь утратила надежду вновь обрести прежнее положение в обществе. — Она рассмеялась, и в это время мимо проехала тележка, груженная пестрыми декорациями. Мне показалось, что на потрескавшемся холсте… да, я различила, что там изображено кораблекрушение. — Я приехала на репетиции, можно сказать, помочь советами. Представления начинаются через два дня, и единственное, в чем их постигло крушение , — главная героиня . — Она вновь пристально посмотрела на меня, откинулась на спинку стула, чтобы лучше видеть меня сидящую. — «Двенадцатая ночь» , — сказала она, кивнув в сторону театра. — Все эти глупости, придуманные Шекспиром, когда мужчины переодеваются в женское платье и наоборот. Себастьяна, Виола и все прочее… Вам известна эта пьеса?

— Да, — ответила я, вспомнив даже строчку, вскользь брошенную актером. Сглотнула слюну и сказала: — Жаль, что не удастся посмотреть спектакль. Мне не приходилось видеть Шекспира на сцене, и я бы очень хотел…

— Двигаетесь дальше?

— Oui , завтра. В Арль, а потом в Марсель.

— А дальше? За моря?

— Да. — Казалось, ее дерзкий взгляд оказывает на меня буквально физическое воздействие: когда она взяла мою руку в свою, то наверняка почувствовала, какая она липкая и скользкая. Она издала протяжное «Хмм…» , словно пробуя новое блюдо, потом внезапно отпустила руку и, улыбнувшись, вновь откинулась назад. — Вы, должно быть, страшно взволнованы из-за вашего морского путешествия. Оно у вас впервые?

— Да, мадам. И вы правы, я взволнован… Скажу больше: я ужасно боюсь.

Ее глаза выражали величайшее сочувствие, но лишь до того момента, когда она вновь положила свою руку на мою, а я ее отдернула столь поспешно, будто она собиралась причинить мне боль; такая глупость!

— Не беспокойтесь! — сказала она, склонившись ко мне так близко, что я почувствовала запах лимона, исходивший от ее блестящих волос. — Я кусаюсь, только когда меня просят. — На это я не нашлась что ответить. — Вы не голодны? — спросила она через некоторое время.

Я действительно проголодалась, как, впрочем, и она. Через четверть часа перед нами стояло внушительное блюдо с обильно приправленной пряностями тушеной рыбой, которую мы выложили в свои тарелки. Во время обеда мы болтали о всяких пустяках: о ее путешествиях и не слишком обременительных трудах, но каждое ее слово звучало чарующе. На десерт я впервые в жизни попробовала кокос, и он мне очень понравился. В конце обеда подали кофе и заключительную порцию шартреза. Мы подняли рюмки, и моя спутница сказала, что хотела бы произнести тост. Я пожала плечами и услышала слова, от которых едва не подавилась:

— В память той, кем вы были раньше.

— Я… я…

— Ваши руки вас выдают, — сказала она с заговорщицкой улыбкой. — Остерегайтесь их… Они слишком изящны, чтобы быть руками мужчины. А цвет вашего лица — само совершенство.

«Мои руки? Я всегда их ненавидела. Такие большие, такие…»

— Я… я…

— Существуют определенные законы, моя дорогая. Вам следует их знать. — Она вновь села на свое место. — Делайте так, — велела она, по-мужски положив ногу на ногу. — И так. — Она нетерпеливо забарабанила пальцами по столу и нахмурила лоб. Я повторяла каждое ее движение. — Возможно, на Севере вам было бы легче: там женщины нередко мужеподобны. Такую жертву пришлось принести Екатерине Великой, королеве Елизавете. А южная женщина одерживает победу, не изменяя своему естеству: Феодора, Семирамида, Клеопатра. — Несомненно, моя приятельница (я буду называть ее Арлезианкой, женщиной из Арля, поскольку так и не узнала ее имени) действительно не чужда была сцены. Она продолжала декламировать: — Блуждает ли женщина Юга по лабиринтам Крита, идет ли она с кинжалом в руке по кровавым коридорам Микен, подсыпает ли она яд своему мужу с непринужденностью Борджиа или принимает из рук тореадора трофей — еще трепещущее сердце быка…

Я кашлянула, чтобы привлечь ее внимание, которое все больше рассеивалось по мере того, как креп ее голос. Люди оглядывались на нас. Она закончила свой монолог так:

— Южной женщине нечего бояться, кроме своей безграничной чувственности. А теперь, месье, расплатитесь и следуйте за мной.

В залитом лунным светом проулке она подвергла критике мою походку, манеру двигаться. Нарочно уронила платок, а когда я наклонилась, чтобы поднять его, заявила, что я все делаю неправильно.

— Сгибайтесь в талии , а не в коленях! — Один проулок переходил в другой, тот — в следующий. Я не узнавала дорогу, но вскоре, к своему величайшему удивлению, испытывая недобрые предчувствия, обнаружила, что стою вместе с Арлезианкой перед своей маленькой гостиницей. — Не зайти ли нам, месье? — спросила она, беря меня под руку. Я не ответила, просто не смогла выдавить из себя ни слова.

Так я попала на какое-то время под ее… опеку. Это было приятно и поучительно. Оправившись от удивления, испытанного при встрече, она узнала от меня правду, о которой, впрочем, догадывалась и раньше.

— Моп Dieu! — воскликнула она, прикладывая тыльной частью ко лбу ладонь своей худой, изящной руки и опрокидываясь на кровать. Ее корсаж и сорочка были расстегнуты. Может быть, зеленая магия шартреза наконец подействовала на меня? Я стояла в ногах кровати, блуза распахнута, панталоны расстегнуты (не мной) и спущены до колен. — Я-то воображала, что ты просто женщина, достаточно сдержанно относящаяся к лесбийской любви, — знавала я таких. Но это! Это… неслыханная роскошь! — И она рассмеялась ласкающим слух смехом — никогда не слышала более приятного звука. — Не беспокойся, счастливица. Мне доводилось видеть нечто подобное и раньше, в Каире. Но не запросить ли у тебя двойную цену?

Снова этот смех. Только теперь я поняла, какого сорта эта женщина: она из тех, о ком меня давно предупреждали и кто берет деньги за… интимную близость с ней. И это было действительно самое интимное: после того что я узнала, словно рухнула стена, и я смогла говорить то, что следовало говорить, спрашивать о том, о чем нужно было спрашивать, делала то, что должна была делать, — и все это без всякого страха осуждения. Как будто какие-то глупые «часы стыда» перестали тикать. Под конец я сказала, словно подводя итог: «Я ничего не знаю», — в ответ на что она встала, заключила меня в объятия и поцеловала, прошептав: «Через час все изменится».

И тут возобновилась та игра сравнений, которую я, подстрекаемая девушкой-суккубом, начала в ванне с Ромео. Какое счастье, что в Авиньоне она не была прервана!

Особенно мне запомнилась тяжесть ее грудей, гораздо более полных, чем мои, а также изгиб бедер, более отчетливо выраженный. И действительно, именно она взялась за дело с прилежанием и без всякого смущения, рассказав мне все, что знала:

— И при этом ощущается достаточная глубина… ведь тебе приходилось быть с мужчиной, не так ли? Ну, тогда я сама тебе расскажу. — Близость близостью, но все же существует и сокровенное: я, например, не рассказала Арлезианке об отце Луи и о той ночи, когда он пришел ко мне. Вместо этого я извивалась под ней, перед ней и позади нее, делая то, что она велела, но и позволяя ей самой проделывать то же со мной. — А этот маленький дьявол вовсе не так уж мал! Говорю тебе так, потому что об этом всегда спрашивают мужчины, а ты в чем-то на них похожа. — Она поинтересовалась, всегда ли я сухая. — У тебя не идет кровь? — повторила она свой вопрос. — И когда я ее наконец поняла, ответила:

— Да, иногда. Но, насколько я понимаю, нерегулярно. — Это показалось ей интересным, но больше она ничего не сказала, а вместо этого приблизила свой рот к моим… подношениям и приняла их так, как и подобает истинному ценителю.

— Ты и вправду счастливица, — задумчиво говорила она позднее, когда мы лежали в моей узкой постели. У меня накопилось так много вопросов, мне о столь многом хотелось сказать… но я не вымолвила ни словечка. Я вспоминала то, что произошло совсем недавно: все, что вытворяла я, и все, что проделывали со мной. Признаюсь: я смогла только сказать:

— Хочу еще.

— Быть может, как-нибудь в другой раз. Не забывай, мой друг, что ты молода, а я совсем выбилась из сил.

Она встала и попросила собрать одежду, разбросанную по всем четырем углам комнаты, и помочь ей одеться. И надо сказать, это было не самое слабое по чувственности ощущение, испытанное мною в ее присутствии.

Я проводила ее до двери, и мы немного постояли там: она одетая, я — нет.

— И запомни, — сказала она, посмотрев мне прямо в глаза. — Я нахожу тебя красивой. Правда. — Я поблагодарила, потому что поверила ей. И потом, держа одну руку на дверной щеколде, подняв другую раскрытой ладонью вверх, она добавила: — Мой тебе совет: никогда не делай бесплатно то, что ты делаешь лучше всего.

Я предложила ей денег — не знаю точно, сколько она взяла. Должна сказать, что ценю уроки Арлезианки гораздо дороже, чем те несколько монет, что они мне стоили. Расставаясь, я спросила, смогу ли увидеть ее вновь.

— Helas[144], нет, — сказала она. — Я уезжаю на рассвете или даже раньше, если les acteurs[145], с которыми я должна вскоре встретиться, отговорят меня ложиться спать. — После того как мы поцеловались на прощанье и пожелали друг другу bonne chance[146] и courage[147], Арлезианка покинула меня.

Я наблюдала за ней из окна и обрадовалась, когда она обернулась, чтобы… Нет, то был не взмах руки, а поднятый кулак — приветствие, выражающее силу, сопровождаемое теплой улыбкой. И только потом она ласково помахала рукой.

Последнее, что я помню о той ночи, — как я смотрела сквозь дребезжащее стекло в окне второго этажа вниз, на площадь, туда, где исчезла Арлезианка, вдаль, на полноводную реку, вверх, на огромную темную массу дворца и бледную луну, размышляя, какой силой она может обладать, надеясь (эту надежду я выразила вслух в молитве, которая, впрочем, была обращена не к Богу), что эта сила дополнит мою, когда мы наконец достигнем перекрестка дорог. Мой сон не был крепок: весь остаток ночи я грезила об Арлезианке.

И вот настал день седьмой, день деяния, яркий и солнечный.

Я проснулась рано, полная решимости осмотреть окрестности. Не было сомнений, что мы уже недалеко от желанного перекрестка, — почему бы тогда не уделить время изучению местности? (По правде сказать, мне больше хотелось возвратиться в кофейню и не столько начать новый день, сколько продолжить ночь.) Видимо, пока я спала, прошел сильный дождь, и за завтраком хозяйка, узнав о моем намерении, не очень-то вежливо, даже грубо спросила: «Вы что, грязи не видели?» Она сказала, что вряд ли я увижу в Авиньоне что-либо, кроме грязи, поскольку прошедший ночью дождь вызвал подъем воды в реке. («Чертова Рона!» — воскликнула она.)

— И все-таки я прогуляюсь. — В ответ хозяйка презрительно фыркнула и поставила передо мной тарелку с тремя яйцами всмятку.

Со склонов Арденнских гор стекали вниз стремительные потоки, еще выше поднимая уровень воды в Роне и ее притоках. За завтраком я узнала также, что речная вода подошла уже к городским стенам близлежащего Воклюза; набережная там полностью затоплена, и вся окружающая местность напоминает огромное, словно из жидкого серебра озеро. Авиньону, даже после ночного дождя, досталось меньше: у меня была возможность осмотреть улицы — лишь немногие из них затопило.

Конечно же, я направилась прямо в кофейню. Официанты посыпали песком скользкую от дождя брусчатку террасы. В углу склонилась над номером «Le monde illustre»[148] какая-то женщина, явно не Арлезианка. И хотя я осмотрела каждый закоулок, надеясь внезапно ее увидеть (вопреки тому, что она говорила о своих планах), Арлезианка так и не появилась. Это изрядно испортило мне удовольствие, которое я могла бы получить от созерцания авиньонских достопримечательностей.

Впрочем, вряд ли многое из того, что я видела там, достойно упоминания, но, говоря так, я вовсе не хочу унизить город Авиньон, это, скорее, свидетельствует о том смятении чувств, в котором я пребывала… Да, наконец настал этот день — день деяния. Мы были совсем близко от перекрестка дорог, а новолуние наступит в ближайшую ночь.

Среди всего этого потопа — паводка, страха перед ним — мысли мои прыгали, как камешек по воде, одна сменяя другую. Конечно, Арлезианка и вновь усвоенные уроки, но также… Не имею ни малейшего понятия о морских путешествиях, даже на лодке никогда не плавала, а ведь скоро окажусь среди безбрежного океана. Меня пугало то, что я прочитала в романах о портовых городах и нравах моряков. Каждый представлялся мне пиратом. Среди них я вряд ли сойду за мужчину.

Но больше всего меня беспокоило в то раннее утро в Авиньоне — подействует ли мое колдовское искусство.

Переполненная всеми этими одолевавшими меня заботами, я бродила по еще пустым улицам, стараясь как можно лучше вжиться в роль любознательного путешественника.

При свете дня дворец казался… менее впечатляющим. Какой-то голый, некрасивый, да просто уродливый, какая-то крепость , а не дворец; он был выстроен в четырнадцатом веке согласно принципу «не претендовать на похвалу потомков» — как сказал бы изощренный в искусстве околичностей англичанин. Кстати, самым ярким моим воспоминанием об этом утреннем визите во дворец был как раз англичанин: то был первый в моей жизни случай, когда я говорила по-английски не в классной комнате и не про себя, а вслух.

С этого утра в Авиньоне многое из увиденного на юге окрасилось для меня в мрачные, похоронные тона, казалось мертвыми каменными руинами. Возможно, причиной тому была сама природа нашей миссии… Неминуемо приближающейся и действительно похоронной по своей сути.

Очутившись на другом берегу Роны, в Вильнёв-лез-Авиньон, я некоторое время шла по колено в грязи. Это местечко тоже мало чем могло меня привлечь (здесь опять же моя вина), разве что большими круглыми крепостными башнями и сильно разрушенными стенами цитадели. Деревушка казалась полупустой, населенной лишь детьми, старухами и собаками, греющимися в лучах утреннего солнца. Улиц, по существу, не было, дома же были столь непривлекательны, приземисты, что казалось, они упали и лежат разбросанные вокруг на неровной земле как засохшие виноградины, твердые и безжизненные. Чтобы мой рассказ не показался слишком безотрадным, упомяну, что, проходя через деревню, видела незатопленное водой поле лаванды, которое придало Вильнёву более веселый вид и немного подняло мое настроение.

Вернувшись на другой берег, я повстречала стайку монахинь в серых рясах. Они прошествовали мимо, причем каждая улыбалась, поравнявшись со мной, — если бы я и без того не была озабочена, этих улыбок хватило бы, чтобы вогнать меня в меланхолию до конца дня.

Возвратясь в Авиньон около полудня, я наняла гораздо более быстрый, чем берлин, экипаж и хорошо заплатила кучеру, чтобы он отвез меня за город.

Мы направились в залитый водой Воклюз, на что кучер согласился, только получив еще несколько монет. Пришлось всю дорогу терпеть его бесконечные вздохи: он полагал, что мне нужен скорее гондольер, чем кучер. В конце концов мы выехали на высокое место, и мне представилась возможность полюбоваться прославленными ландшафтами Прованса. Странным показалось мне, когда мы выбрались из этой сырой, а то и вовсе затопленной низины на сухую землю, что здесь не росли высокие деревья и живые изгороди, к которым я привыкла. Здесь цвел лишь вереск и редкий пахучий кустарник, кое-где в отдалении виднелись кипарисы, и казалось, все живое, в том числе и болезненно чахлые, искривленные оливковые деревья, жмется к земле, низко склоняется в страхе перед солнцем, или морем, или надвигающимся мистралем. И повсюду — нагромождения скал.

Велев кучеру остановиться, я сошла с двухколесного экипажа, который слабосильная лошадь затянула-таки в горку, где было посуше. Кучер, казалось, был рад возможности устроиться поудобнее на козлах, надвинуть на глаза шляпу, чтобы защититься от лимонно-желтого дневного света, и ждать, пока его не сморит сон, что, без сомнения, вскоре и случилось. Что касается старой клячи, то с моей стороны было бы добрым поступком дать ей постоять спокойно: я надеялась, что она так и будет стоять до моего возвращения. Решив немного изучить окрестности, я пошла дальше пешком.

Мои новые, но, увы, уже разбитые башмаки давно насквозь промокли. Холмистая местность вокруг, серо-зеленые каменистые склоны, поросшие кустарником, были усеяны лепешками сохнущей грязи.

Наконец я очутилась в залитой солнцем лощине, села под оливой, ветви которой, как веер, трепыхались над моей головой, и сняла башмаки. Потом легла на спину, прислушиваясь к тишине, нарушаемой лишь близким жужжанием пчел, пастушеской свирелью где-то в отдалении и блеянием овец. Какой сладкой колыбельной казались мне эти звуки!

Но когда я уютно устроилась в этой холмистой провансальской низине, под тенистыми ветвями древнего оливкового дерева в разгар по-летнему теплого дня, мне захотелось спать — ведь и ночь, проведенная с Арлезианкой, и весь мой путь на юг были полны тревог. И все же я не заснула, а погрузилась в размышления. Мое внимание привлекла белая скала, самая большая из всех: казалось, что ветер, дождь, солнце и время, словно скульптор, изваяли одну из ее сторон. Вскоре мои мысли приняли совершенно определенное направление.

Эта скала напомнила мне о чем-то виденном ранее. О церкви. Той церкви, в которую я ненадолго зашла в каком-то городе на моем извилистом пути на юг. Прежде всего мне вспомнился собор в Бурже, и я была почти уверена, что не ошиблась, но клясться в этом не стала бы. Соборы путаются в моей памяти. И я вспомнила тогда на этом холме, вдыхая ароматы тимьяна и розмарина — трав, которые мяли своими копытами пасущиеся вдалеке овцы, — вспомнила вот что.

Над дверями в одном из соборов я увидела тимпан и стояла под ним какое-то время, разглядывая его сводчатую, покрытую лепниной поверхность. Мимо меня шли путешественники, паломники, верующие, ежедневно посещающие собор (все-таки думаю , что это был Бурж, но это мог быть и Тур, где Мадлен так напугала меня), прихожане входили в собор и выходили из него через огромные трехстворчатые деревянные двери. Я стояла неподвижно, как статуи в стенных нишах внутри собора. Фриз просто ошеломил меня.

Да, я довольно долго разглядывала эту лепнину, но только через несколько дней здесь, на холмах Прованса, накануне новолуния … только теперь я поняла , что было вырезано на этом бледном камне.

Я видела — столь же ясно, как это пятно, расползающееся по белизне скалы, словно вода, поднимающаяся в реке, — тимпан шириной в пять саженей, высотой в два человеческих роста в центре под сводом. На нем была изображена борьба за одну человеческую душу, всего-навсего. Но это истинное произведение искусства подразумевало гораздо большее.

Насколько я могла припомнить, изображение располагалось в трех ярусах: в первом из них — непреклонный Христос с распростертыми руками на Страшном Суде, над Ним парит сонм крылатых ангелов с добрыми человеческими лицами. Под Ним — спутанный клубок, в котором корчатся грешники и одержимые бесами. Нижняя часть тимпана заполнена фантастическими существами, характерными для средневекового искусства. Большинство этих существ — ужасные химеры, чьи черты искажены отблесками пламени, гореть в котором их только что осудил суд над всеми живыми и мертвыми. (Эта скульптура представляется мне теперь полной жизни, а вовсе не статичной.) Среди осужденных на вечные муки можно различить нечестивых — представителей нехристианских религий и язычников: евреев, каппадокийцев, арабов, индусов, фригийцев, скифов, римлян, — все они одинаково одеты, но легко опознаваемы. (Были, конечно, и такие, кого я не смогла определить.) Еще больший интерес вызывали скульптуры, изображающие обитателей более низких миров, какими их представляли в Средние века; то, что постигшая их кара особенно сурова, понятно уже по тому, что им определено место под «нечестивыми», ниже языков адского пламени. Там были кентавры: до пояса — люди, ниже — ослы; сциллы — женщины-волчицы, медведицы или дельфины; одноногие люди, с головы до пят заросшие волосами; циклопы, пигмеи, люди без ртов, безголовые существа — по глазу на каждом плече, рты над сердцем; женщины с коровьими хвостами, копытами на ногах, губами на кончиках грудей. Но больше всего меня поразила главная часть композиции — та, где Христос вершит суд.

С обеих сторон от стоящего с распростертыми руками, словно отбрасывающего души направо и налево Христа — по три ангела, у каждого в руке мерило страстей. Ближний к Христу ангел держит весы, так что даже самый недалекий из верующих поймет суть изображенного. «Добро» в виде легких клубящихся облаков возносит кружащуюся, словно в водовороте, душу. Другие души опускаются в высокие языки пламени. И там, там, в самом центре композиции, перед Христом и держащим весы ангелом… стоит на коленях девушка, покаянно сложив руки, словно свидетельствуя о своем бессилии. Ее лицо красиво, но невыразительно. Ясно, что она ожидает суда над собой. А из-за широких каменных одежд Христа выглядывает маленький черт с рогатой головой, крючковатым носом и выставленной вперед волосатой козлиной ногой, полный решимости заполучить душу девушки во власть Сатаны.

Именно этот момент был запечатлен в камне — суд. Какую часть описанной сцены я увидела в Бурже, Туре или где-то еще, а какая родилась в моем воображении — не знаю. Как говорят в таких случаях призраки: не это главное… Мне тогда показалось странным (я и теперь так думаю), что душа, ожидающая Страшного Суда, — девушка, не мужчина, даже не женщина, а именно девушка. Стоящая на коленях в центре вечной битвы, древней как мир, девушка. Девушка, как Мадлен.

И тогда я почувствовала… Даже не знаю, как описать то, что я почувствовала, резко приподнявшись (так что больно уколола голову о ветку оливкового дерева), сидя на этом скрытом от мира в лощине голом холме, рядом с большой белой скалой, залитой чистыми золотыми лучами полуденного солнца. Осмелюсь ли я назвать это откровением?

Можете себе представить, что почувствовала я в тот день, внезапно осознав, что, когда стемнеет, мне предстоит стать игроком, актером на сцене мира, в драме, в которой, что совершенно очевидно, некогда выступали в главных ролях Бог и Дьявол. Мне предстоит участвовать в великом противостоянии, применить свое искусство в противоборстве сил… назовите их как вам будет угодно… Добра и Зла, Хаоса и Порядка. И все это предстоит мне! Мне!

Сердце учащенно билось. Глаза наполнились слезами. Я чувствовала, как мое лицо расплывается в улыбке. А в голове звучали слова, которыми Себастьяна закончила свое горестное повествование о Греческом ужине. Я слышала эти слова, отмеченные не грустью, не сожалением, я слышала в голосе моей сестры торжествующие, ликующие нотки: «Мы кое-что значим. Хотя мы, колдуньи, живем на окраине жизни, мы кое-что в ней все-таки значим».

Эти слова показались мне боевым кличем.

Я побежала назад, к экипажу, держа башмаки в руке, легко и быстро, словно всю жизнь прожила в этой холмистой местности. Прыгая с камня на камень, я останавливалась только для того, чтобы сорвать оливки, казавшиеся мне спелыми. Ну и вкус! Никогда не ела раньше оливки прямо с дерева и поэтому сначала с трудом подавляла желание выплюнуть, такие они были маслянистые, горькие, острые… Но когда притерпелась, мне стало казаться, что я… ощущаю вкус самого солнца, белых скал и грубых, льнущих к земле трав, благоухающих солью и морем… Enfin[149], мне казалось, что я пробую на вкус сам мир, целиком! Оливки всегда будут возвращать мне этот миг, их вкус всегда будет связан для меня с радостью. И я ее чувствовала! Радость от того, что узнала, поверила впервые в жизни, что у меня есть роль в этом мире. Возможно, она еще точно не определена, может быть, никогда не будет точно определена, но у меня есть роль, которую я должна сыграть. Никто не убедит меня в обратном, никогда… Да, этот мир был моим, и иным будет теперь мой путь в этом мире, что бы ни случилось в эту ночь новолуния.

С разбега я чуть не налетела на спящего кучера, еще не уверенная, следует ли мне… Да! И я закричала ему в ухо, грубо потрясла за плечо. Вздрогнув, он проснулся. А я смеялась, смеялась громко, не сдерживая себя, — наверно, это случилось со мной впервые в жизни. Мой смех эхом отдавался среди холмов, отражался от скал, катился над этим неказистым ландшафтом, заглушая тишину, заглушая жужжание пчел, блеяние овец и свирель пастуха.

Мне кажется, что я и теперь слышу этот смех.

ГЛАВА 40Осквернительница могил

Кучер был явно недоволен: ведь я нарушила его идиллический сон. Подумаешь, велика важность! Я громко рассмеялась ему в лицо. Если бы он счел меня безумцем, то ошибся бы не так уж сильно; я действительно была сама не своя из-за наступающего через несколько часов новолуния, жаждала его прихода, страстно желала испытать свое искусство на перекрестке дорог. Действительно лунатичка!

Я приказала кучеру поспешить назад, в авиньонскую гостиницу. А так как он мечтал избавиться от меня не меньше, чем я — вернуться в город, дорога для нас обоих была легкой и приятной. Солнце начало клониться к закату, и древний город в его лучах казался золотистым… нет, засахаренным , медовым, как будто река, солнце и неподвижный воздух сговорились и заставили город блестеть, словно омыв его дождем из расплавленных цукатов.

Я поднялась в свою комнату, шагая через ступеньку. Все, чего я хотела, — поскорей позвонить в латунный колокольчик и вызвать призраков. Когда я увидела под этим колокольчиком, лежащим на подоконнике, там же, где я его оставила, листок бумаги, то была сначала удивлена, а потом разочарована. Листок был толстый, сложенный вчетверо. Развертывая его, я вспомнила о той записке, что получила от Мадлен в Равендале, с мольбой: «Помоги мне» , написанной кровью (она обмакивала перо в зияющую на горле рану).

На этот раз никакой крови — черные чернила, излишне, на мой взгляд, красивый, витиеватый, незнакомый мне почерк. Я сразу же, не прочитав еще ни единого слова, даже не пробежав написанное глазами в поисках отсутствовавшей подписи, догадалась, что это рука отца Луи.

Записка содержала план местности и краткие указания: что мне надлежит делать в этот вечер, как добраться до перекрестка дорог, где призраки будут ждать меня в полночь.

Я не очень-то обрадовалась тому, что прочитала.

В записке недвусмысленно сообщалось, что мне следует отправиться, взяв с собой лопату, на небольшое кладбище рядом с папским дворцом и наполнить два джутовых мешка (предусмотрительно положенные поперек кровати) освященной землей, вырытой из свежей могилы. Моп Dieu! Это уж слишком! К длинному перечню моих характеристик добавится еще и «осквернительница могил». Ты мужчина. Ты женщина. Ты ведьма… Ты кладбищенский вор, копающий во мраке ночи могильную землю!.. Нет, я вовсе не обрадовалась этому указанию. Но что мне оставалось делать?

Далее мне надлежит погрузить мешки с землей в берлин и ехать (без Этьена, заметьте) к перекрестку дорог, отмеченному на карте. К счастью, благодаря своей дневной прогулке я немного познакомилась с окрестностями Авиньона и имела приблизительное представление, куда ехать. (Перекресток дорог — точного местонахождения я указать не могу — находился среди холмов Альпилл близ Ле-Бо, к северу от Арля.) Принимая во внимание темноту, тяжесть берлина, который надо медленно провести по незнакомым и нередко крутым, узким дорогам, я рассчитала, что мне потребуется не менее двух часов пути. Этого времени должно хватить. В ближайшие часы, как я прикинула, мне предстоит под покровом ночи сделать многое. К счастью, ночь обещала быть темной: Луна, находящаяся на одной линии с Солнцем, повернется к Земле своей неосвещенной стороной.

Таков был план, вернее, его первая часть. Он казался мне достаточно простым, несмотря на то что у меня имелись некоторые возражения и вопросы, главный из которых: зачем надо наполнять освященной землей два мешка, чтобы извлечь из могилы то, что осталось от бренного праха Мадлен? Пройдет еще немного времени, и я получу ответ.

Получив от сына хозяйки гостиницы (ничуть не более дружелюбного, чем она) тарелку тушеного мяса, я уселась обедать. Стояла тишина, я чувствовала себя удивительно спокойной, хотя и была преисполнена решимости. Слышала, как время от времени входили в свои комнаты и выходили другие постояльцы. Смотрела из окна на стоящих на берегу реки и замеряющих уровень воды людей. Внизу медленно проехала повозка, груженная мешками с песком. Кругом, как птицы, носились дети, возбужденные происходящим. Наводнение для них было всего лишь приятной переменой в устоявшемся порядке жизни.

Я присела на край кровати, чувствуя, что устала, но о сне не могло быть и речи. Взяла башмаки и, поколотив ими о камин, сбила с каблуков в огонь прилипшую грязь. Вытащила игральные карты и разложила пасьянс, для чего пришлось немного смошенничать. Короче говоря, занималась то одним, то другим в ожидании часа, когда надо будет начать действовать. Ждала, когда стемнеет и взойдет луна. И вот наконец она появилась на небе под аккомпанемент стука моего сердца. Меня беспокоила неопределенность: что ждет меня в предстоящую ночь и в последующие дни? Мысли, которые подсказывало мое бодрствующее сознание, были не слишком приятны, поэтому я в конце концов решила отдаться во власть сна… Но и заснуть, увы, не смогла: металась и переворачивалась с боку на бок, пока окончательно не запеленала себя в шерстяное одеяло.

Все эти нескончаемые часы я безуспешно пыталась изгнать из головы мысли о могилах, разбитых гробах и разлагающейся плоти, о морском путешествии и морской болезни, шторме и компании просоленных морских волков — поймут ли они, кто я? Гнала прочь страх перед будущей моей одинокой жизнью: в новой стране, без дома, друзей и родного языка. Цеплялась за надежду опять встретиться с Себастьяной: ведь новой ведьме полагалось принимать у себя в доме свою «мистическую сестру». Конечно, Себастьяна однажды тоже отправится в морское путешествие, чтобы повидаться со мной. Но радость от предвкушения этой встречи быстро испарилась, стоило мне лишь подумать о ведьмах, которых мне придется принимать, шабаше, который предстоит созывать. А что если это будет ужасная банда, способная испугать далее сестер, участвовавших в Греческом ужине? Раздумья мои были мрачнее ночи… Но я не могла позволить, чтобы они мучили и дразнили меня (и особенно теперь, когда от новых земель меня отделяют всего лишь несколько часов плавания!). Было бы неразумно, бесконечно думая обо всем этом, придать моим мрачным мыслям более четкие очертания… Конечно, подобное неизбежно приходит в голову, но сейчас это всего лишь вспышки моего возбужденного сознания.

И вот наконец наступила полная темнота. Я собрала свои вещи и покинула гостиницу.

Берлин я отыскала без труда, поскольку загодя приказала Этьену (который, судя по всему, славно повеселился в Авиньоне: я не видела его со дня нашего приезда в город) поставить карету на самой темной и безлюдной улице, какую он сумеет отыскать. Он оставил записку хозяйке гостиницы, и та объяснила, как добраться до указанной им улицы. Этьен хорошо позаботился и о лошадях: они были накормлены, напоены и уже запряжены.

Повернув за угол и выйдя на улицу, где стоял экипаж, я почувствовала смущение, непонятно почему, берлин стал казаться мне еще больше и нарядней. Возле кареты суетились две старухи и молодой человек: освещали фонарем ее раззолоченные и разукрашенные бока, соскребали, чтоб получше рассмотреть, грязь, забирались на ступеньку, пытаясь заглянуть в окно. Хорошо еще, Этьен спустил все шторы, как я ему и приказывала. И, наконец, одна из этих женщин, более толстая, попыталась (какая наглость!) открыть дверцу кареты, предварительно оглянувшись по сторонам. Она была заперта, конечно. (Ключ, как я надеялась, лежал в условленном месте над правым задним колесом.) До чего же мне хотелось напугать эту нахальную корову по примеру ведьм былых времен: послать ей какое-нибудь видение, сделать так, чтобы дверная скоба осталась в ее руке, превратившись в кость или извивающуюся змею… (Когда-нибудь, возможно, я овладею колдовством и такого рода.) В конце концов эта бесстыжая стерва с глухим стуком спрыгнула с подножки кареты, и любопытствующее трио убралось восвояси. Я же подошла к берлину под встревоженное приглушенное храпение лошадей, приветствующих меня.

Несессер, надежно прикрепленный ремнями позади кареты, был на месте. Жаль, что никто не взломал его, освободив меня от оставшейся одежды, которую я никогда не стану носить, и от чувства вины за то, что избавилась от нее. Впрочем, я быстро заполняла несессер все новыми и новыми книгами, с которыми, разумеется, не желала расставаться. (Только через несколько дней, в открытом море, я осознала, какие сокровища оставляла на темной улице в этом дорожном сундуке, перетянутом лишь несколькими потертыми кожаными ремнями.)

Я немного посидела в берлине, закрыв дверь на задвижку, не поднимая штор, но сейчас ничего не могу вспомнить об этих мгновениях: беспокойство одолевало меня, и мысли путались. Лопату я легко разыскала, а мешки у меня были. Я выбрала одежду достаточно темную для копания в могилах (по крайней мере, так мне казалось), а поверх натянула кучерский камзол с многочисленными карманами, «позаимствованный» в гостинице с крючка для одежды.

Наконец я заставила себя выбраться из экипажа и, прихватив с собой «орудия труда», стараясь оставаться незамеченной, направилась разыскивать кладбище. Я пробиралась из тени в тень, избегая фонарей и освещенных окон, под которыми буквально проползала , опасаясь встретить кого-нибудь любопытствующего или, что еще хуже, непрошеного доброжелателя. И вот цель достигнута (если верить плану местности), но кладбища нет. Никакого кладбища! Я вновь и вновь изучала незатейливую карту, вертела ее так и сяк, поворачивалась сама то так, то эдак, пока наконец не убедилась, что именно здесь мне и следовало быть. Но ведь кладбища не было! Там, по сути, вообще ничего не было. Карта привела меня к боковой двери небольшого полуразвалившегося дома, черного, как деготь, и, по-видимому, заброшенного. Если в его дворе и хоронили кого-то, то едва ли в освященной земле.

Не зная, что предпринять дальше, я побродила еще немного, стараясь держаться самых темных мест. Можете вообразить мое облегчение, когда я случайно наткнулась на низкую ограду из кованого железа вокруг небольшого участка за домом — он-то и был кладбищем! Об этом свидетельствовал и знак на его калитке: было темно, зажечь огонь я не осмелилась и нащупала выпуклый крест — символ кладбища — пальцами. Впрочем, я не была в этом окончательно уверена, так как не могла толком разглядеть его, не говоря уже о том, что ничего не видела там, за оградой. А вдруг это огород, клумба или площадка для игры в шары? Проклиная отца Луи, я перешагнула через низкую ограду, задев ее зазубренный верх полой кучерского камзола. И тут я увидела явные признаки того, что искала, — унылые белые надгробные плиты, вкривь и вкось торчащие из земли, как ряды гнилых зубов. Кладбище занимало не больше сорока шагов в длину и двадцати в ширину. Я забеспокоилась, то ли это кладбище, которое указано на карте, но потом подумала: ну и что? Это такая же освященная земля, как и на любом другом погосте. Ведь есть же здесь крест на ограде! Должна, впрочем, сказать, что в моей голове тут же зародилась мысль, весьма меня озаботившая: если все же это не освященная земля, не пойдут ли прахом все наши труды на перекрестке дорог? Пытаясь прогнать эти опасения, я взялась за лопату, на рукоятке которой красовался серебряный набалдашник.

Из кармана камзола (до чего же была удачной идея украсть… нет, одолжить этот камзол!) я вытащила белую восковую свечу толщиной в мое запястье и зажгла ее, потратив несколько фосфорных спичек. Я переходила со свечой от могилы к могиле, низко наклоняясь, чтобы прочитать даты, — ведь мне было велено брать землю из свежей могилы.

Даты! Mon Dieu! Прошли века: здесь лежали умершие в Авиньоне давным-давно, многие — в один и тот же год. Холера, без сомнения. Или вражеское нашествие. Что же делать? Что делать? Сойдя с жесткой травы на землю и встав на колени, я увидела могилу, показавшуюся мне недавней: на ней еще не выросла трава. Надгробный камень еще без надписи, не успел покрыться мхом и лишайником. Взрыхленная земля несколько облегчила мою задачу. Я подгоняла себя: к полуночи мне надо было успеть на перекресток дорог. И я копала, пока не заполнила оба мешка кишащей червями землей. Мысленно попросив прощения у обитателя могилы, я заровняла ее как смогла.

Связав мешки вместе бечевкой (должна, не без смущения, признаться, что учла любую мелочь, которая мне могла понадобиться, битком набив карманы веревками и всякой всячиной), я перекинула их через плечо — один мешок спереди, другой — сзади. Лопату я прихватила тоже, зная, что на перекрестке дорог она понадобится мне вновь. Сняв нагар со свечи двумя смоченными слюной пальцами (этими же пальцами я затем изобразила в воздухе подобие креста), я потихоньку тем же путем выскользнула с кладбища. Дойдя до берлина, забросила в него мешки. Часы на городской башне показывали, что у меня осталось меньше двух часов, чтобы добраться от Авиньона до перекрестка дорог.

Вскоре я уже катила на юг, в сторону Ле-Бо. Вот теперь я вспомнила о паводке. А что если дороги стали непроезжими? А что если?.. Но вскоре я убедилась, что по мере продвижения к Ле-Бо уровень местности повышается , что меня вполне устраивало. По существу, дорога, ведущая к Ле-Бо, вьется у подножия холмов, на которых и стоит этот город, так что порой кажется, будто вся его каменная громада вот-вот сползет вниз. Потом дорога идет по долине, оттуда уже легко добраться до города даже на таком большом экипаже, как мой.

В давние времена, несколько столетий назад, Ле-Бо был значительным городом, более того — столицей империи. Жители острова Сардиния и городов, расположенных неподалеку отсюда, — Арля, Марселя — состояли в вассальной зависимости от сеньоров Ле-Бо. Этих феодалов было не так много, несколько сот, но у них были тысячи подданных. Они занимали должности сенешалей, командовали армиями Пьемонта и Ломбардии, флотом Неаполитанского королевства, их дочерей жаждали заполучить в жены наследные принцы первейших европейских стран.

Но все это давно минуло.

У меня нет ясного представления, как это все рухнуло. Конечно, тому, что осталось от города, нанесла тяжелый урон революция, но все же я не могу объяснить упадок такого значительного места, знаю лишь, что он пришелся на середину семнадцатого века. (Отец Луи поведал мне об этом позже, ночью, не вдаваясь в подробности. «Никаких вопросов больше, — сказал он. — Час настал». Что ж, так оно и было.) Но я поняла, что священник и Мадлен жили и умерли в другом городе, неподалеку от Ле-Бо, который теперь так изменился, настолько захудал, что стал неузнаваемым. Здесь поработал великий ваятель — время. То, что некогда было городом, стало тенью на карте веков, не отмеченной на картах нашей эпохи. Я даже не могу точно указать его местонахождение, знаю лишь, что он расположен, вернее, располагался в долине к югу от Ле-Бо и к северу от Арля.

Поднимаясь к Ле-Бо той ночью, я видела в свете фонарей кареты следы его былого величия: каменные остовы домов, стены, поднимавшиеся и опадавшие перед моими глазами как застывшие волны. Увидав на выступе скалы фундамент замка, я мысленно надстроила над ним величественные стены. Я представила себе окна, облокотясь на подоконники которых дамы, вызывавшие некогда всеобщее восхищение, и почтенные мужи озирали принадлежавший им мир (так им, должно быть, казалось). Городские улицы были узкими, крутыми и неровными — берлин продвигался медленно. Это меня вполне устраивало: я хотела увидеть хоть что-то, не имея времени для прогулки пешком. К тому же мне все время приходилось точно следовать маршрутом, указанным на карте: повернуть налево, повернуть направо, спуститься сначала в одну долину, а потом в другую, где была похоронена Мадлен.

Итак, я медленно ехала мимо руин Ле-Бо. Несколько домов все же не рухнули — пустые, без дверей, с зияющими окнами без ставен, похожими на открытый рот немого. Ужасное зрелище, оно только усиливало меланхолию, которая, казалось, стала моей участью. Вот почему я так обрадовалась, когда берлин слегка ускорил ход, увлекаемый собственной тяжестью, — явный признак того, что дорога пошла под гору.

ГЛАВА 41На перекрестке дорог

К полуночи я была там, где мне и следовало быть, — на южной оконечности долины за Ле-Бо, близ города, названия которого я не знала, у пересечения не двух даже (как я себе представляла), а трех дорог. У перекрестка.

Но где же могила? Как я найду могилу? Все вокруг заросло сиренью, а воздух был напоен ароматом можжевельника, который в лучах солнца блестит, наверно, как золото. Было темно, и я не могла в этом сейчас убедиться, но, думая о перекрестке, я всегда представляла себе его в багрово-золотистых тонах. А вот и ответ на мой вопрос о могиле: у дороги, которая шла прямо на юг, я увидела недавно расчищенный прямоугольник земли. Форма его, даже при очень слабом, тусклом лунном свете, слабее света фонаря, навевала мысль о могиле, гробе.

Лошади были необычно возбуждены, встревожены чем-то. Я опасалась, что они встанут на дыбы и мне тогда не совладать с ними. Остановив берлин, я спустилась с козел, чтобы накормить лошадей кусками моркови и редиса, которыми загодя набила карманы кучерского камзола. Это, кажется, если не успокоило, то развлекло их. Я отошла от лошадей, размышляя, то ли они мне внушают страх, то ли я просто боюсь идти прямо к могиле.

Подойдя к ней поближе, я увидела, что низкорослые кусты вереска убраны, а верхний слой песчаного грунта взрыхлен, и похоже, руками. У изголовья могилы лежало небольшое распятие из белого мрамора, — по крайней мере, оно когда-то было белым, а теперь покрылось темными пятнами, края его растрескались. Если бы крест стоял вертикально (а его положили на землю явно с умыслом), то доходил бы мне до голени, не выше. Надписи на распятии не было. По давней привычке я перекрестилась.

Странную смесь чувств испытывала я: раздражение, и надежду, рвение и сознание собственной праведности, словно была крестоносцем; в голове звучало: «Мне отмщение, и Аз воздам». Ощущала прилив сил: сейчас вернусь к берлину, возьму лопату и мешки с освященной землей и начну… Но застыла как вкопанная, увидав призраков на узкой дороге, позади берлина. Их фигуры, словно освещенные изнутри, ярко выделялись во мраке новолуния — я не могла найти этому объяснения. (На море мне приходилось видеть пятна света, испускаемого некоторыми морскими тварями. Возможно, и призраки, столь зависимые от воды, светились в ту ночь схожим образом, не знаю…) Хочу добавить: я не имела ни малейшего представления, что делать с этой землей и лопатой, если бы стала копать, не дождавшись отца Луи. Я содрогаюсь при мысли, что могла бы обнаружить, если бы взялась за дело сама: ведь и то, что мы извлекли из могилы, было достаточно ужасно.

Странно, но, увидев призраков, я подняла глаза к небу, раскинула руки и запрокинула лицо, словно ожидала дождя. Я пыталась оценить силу ветра, как будто прислушиваясь к приближающейся буре. Но было тихо. Мертвая тишина. А что если Мадлен вернула реку в берега, успокоила ее, если именно призраки, уж не знаю, намеренно или нет, ускоряли подъем воды в ней?

Мы стояли, разделенные дорогой, призраки — рука об руку. Их очертания были четкими и зловеще яркими, словно они отражали лунный свет. Священник был в своем обычном черном одеянии, белый воротничок, казалось, отливал серебром. На Мадлен — все те же холщовые лохмотья, и хотя я привыкла видеть ее в них, но только теперь поняла, что это были клейкие, пропитанные воском клочья того платья, в котором ее хоронили.

И тогда мне пришло в голову, что я никогда не видела, как призраки прикасаются друг к другу. Предполагала, что для них это невозможно, но ведь касались же они меня иногда. И вот они стояли передо мной, взявшись за руки с какой-то детской невинностью. Они казались грустными и испуганными, но им, как и мне, похоже, хотелось поскорей приступить к делу. Мысли их, очевидно, текли по одному руслу, потому что они произнесли хором: «Ты пришла». Их голоса, слившиеся в один, разорвали тишину, рассекли ее как клинком.

— Да, пришла.

— Спасибо.

—  У тебя есть… освященная церковью земля?

Казалось, отец Луи рассержен из-за того, что вынужден задавать этот вопрос. Конечно, он на меня сердился: его возмущала сама необходимость прибегнуть к силе, скрытой именно в этой земле.

— Да. — Я сделала жест в сторону стоявшего позади них экипажа, где лежали мешки.

— Хорошо, — сказал отец Луи. — Давай ее сюда.

— Пожалуйста , — добавила Мадлен, улыбнувшись и потянув священника за руку.

— Пожалуйста, — повторил он за ней. — Ты хорошо поработала, ведьма, накопала эту землю, привезла ее сюда. Благодарю тебя. — Он взглянул на Мадлен. — Мы оба тебя благодарим.

И вот мы втроем стоим у могилы. Лопата у меня в руках, мешки лежат по обе стороны. Все молчат. Слышится отдаленный лай одичавших собак, — к счастью, он не приближается. Неподалеку кричит ворон, и крик его успокаивает меня, придает уверенность.

Наконец мне велено начинать копать.

Земля песчаная, сухая и легкая. Эта долина избежала наводнения. Я вспомнила, что не повстречала ни реки, ни озера, ни ручья на пути к перекрестку. Как же удалось призракам сохранить столь четкие очертания и стоять теперь вот так у края могилы, взявшись за руки? Ответ я не нашла. Сила воли — таков был бы, несомненно, ответ призраков: это объяснение, возможно, и было самым верным. Думаю, и луна сыграла свою роль… Но здесь мне следовало быть очень осторожной: я где-то читала, что ведьмы слишком склонны приписывать все странности действию луны. На ум мне пришла фраза, впервые услышанная в С***: «Существует необъяснимое».

Быстро работая лопатой, я вскоре стояла уже по колено в неглубокой яме. Рядом лежали кучи каменистой земли. Внезапно я почувствовала, как лопата ударилась о крышку гроба, расколов гнилое дерево. Опустив фонарь в могилу, я убедилась, что это действительно гроб, и подняла глаза.

— Продолжай , — сказала Мадлен. Священник кивнул, соглашаясь с ней.

Я окопала песчаную землю со всех четырех сторон, и гроб целиком открылся нашему взору. Тряпкой, которая вообще-то была блузой, извлеченной из несессера еще раньше, ночью, когда я впервые испачкала руки, наполняя мешки на кладбище, я стерла землю с крышки гроба. Древесина действительно была гнилой, но целой и сравнительно гладкой, в чем я убедилась, потрогав ее рукой. Форма гроба, суженного с одного конца, ясно показывала положение тела в нем, и я застыла, глядя туда, где должна была находиться голова, почти готовая поверить, что вот-вот крышка гроба откроется, поскольку та, другая Мадлен толкнет ее изнутри. Но никаких сюрпризов, никаких чудес не предвидится: я поняла это, подняв глаза на призраков. Они… не знаю даже, как бы лучше это выразить… были испуганы, трепетали, с нетерпением ждали дальнейшего? Все это можно было бы сказать и обо мне, но мои чувства этим не исчерпывались.

Время шло. Мгновения, может быть, минуты, пока я отчищала крышку гроба от песка, въевшейся грязи, мелких камешков… Все мы знали, но никто не говорил, что нет никакой нужды делать это, однако нас охватила нерешительность…

— Ты не откроешь его, ведьма? — спросил священник с подчеркнутой учтивостью: мы каким-то странным образом поменялись ролями, и теперь уже призраки полагались на меня, рассчитывая, что я сделаю то, о чем не имела никакого понятия. Ни малейшего представления…

Сидя на краю могилы, я голыми руками продолжала счищать с гроба мягкую песчаную землю. И тут, еще не осознав , что делаю, я просунула пальцы под крышку и приподняла ее. Ожидая какой-то помехи — гвоздей, колышков, даже проржавевших петель, — я потянула, по-видимому, слишком сильно и, не встретив никакого сопротивления, чуть было не упала назад, когда услышала голос священника: «Нет!»

— Нет, — прошипел он возбужденно. — Еще не время! Мешки…

И я поспешно закрыла крышку. Скорее, я дала ей упасть, и она встала на свое место, словно ее никто и не тревожил. Я ничего не успела увидеть внутри гроба, но оттуда повеяло сырым зловонием, заставившим меня отвернуться.

Священник показывал на джутовые мешки, лежащие возле могилы.

— Прежде открой и приготовь мешки! — приказал он.

Я открыла их один за другим, отгибая жесткие края. Хорошо помню, как сильно отличалась темная, словно кофейная гуща, и жирная кладбищенская земля от легкой, цвета жженого сахара земли с перекрестка.

То, что произошло дальше, хотя было это всего лишь несколько дней назад, смешалось в моей голове. Я стала одновременно наблюдателем и участником.

Отец Луи извлек откуда-то книгу, похожую на Библию, но она не была Библией, а только напоминала ее своей тяжестью. Не знаю, что это была за книга, не могу сказать. Он подал мне ее туда, где я сидела, на край могилы, и она раскрылась, упав на мои подставленные ладони. Вижу ли я отмеченное место? Да, вижу. Я должна прочитать этот отрывок задом наперед, снизу вверх, справа налево, громко, слово за словом, а прочитав один раз, тут же начать снова. Читая, я должна была высоко поднять правую руку в сторону новой луны, держа ладонь вывернутой наружу. (На это он обратил особое внимание.) Мне надлежало читать, пока он не остановит меня, нанизывая эти латинские слова одно на другое, так что получалась какая-то нелепая цепочка. Сама не знаю, что я читала той ночью, не могу извлечь ни малейшего смысла из этой декламации. Слова, всего лишь слова, не более. Единственное, что могу сказать наверняка: если бы они читались так, как были написаны, слева направо, то составили бы описание некоего ритуала римской католической церкви. А так, как я их читала, задом наперед, они были, как я уже сказала, не более чем словами, но складывались каким-то образом в заклинание. И чему же мне предстояло стать свидетельницей, когда это заклинание…

…Отец Луи открыл гроб сам, на этот раз медленно. Деревянная крышка отделилась со звуком ломающегося льда. Все это время я продолжала читать. Стоит ли говорить, что читать вот так — по-латыни, задом наперед, держа вывернутую правую ладонь раскрытой в сторону луны, было не так-то просто, требовало нешуточной сосредоточенности? Занятая своим делом, я не сразу увидела содержимое раскрывшегося гроба. Не заметила я и того, что, как я думаю, случилось в тот же миг, — исчезновения призрака, моментально водворившегося в предназначенную смертным могилу.

Когда же взглянула вниз, на раскрытый гроб, то увидела высохший труп в знакомых лохмотьях. Черты лица были неразличимы. Его положение в этом узком сосновом ящике больше всего напоминало позу зародыша: он лежал, свернувшись, на левом боку, подтянув колени и склонив голову… Я ожидала увидеть совсем другое: или Мадлен, такой, какой я ее знала, или неузнаваемую кучу костей — обычный скелет. То, что предстало моему взору, было ни тем ни другим, а вернее… и тем и другим. Когда я сидела на краю могилы, произнося слова заклинания, пытаясь одновременно заглянуть в гроб… я увидела , что труп перестал быть трупом! То, что было мертво, ожило.

Мадлен, та Мадлен, которую я знала, каким-то образом сошла в гроб, чтобы заявить право на свой бренный прах. Заглянув в гроб сразу же, как только отец Луи раскрыл его, я бы, вероятно, увидела просто останки смертного существа. Тлен. Кости. Может быть, сохранившиеся лучше, чем обычно. Но к моменту, когда я увидела это там, в могиле, Мадлен уж словно начала воссоздаваться. Отрываясь время от времени от страницы, которую читала, и бросая взгляд вниз, я стала свидетельницей полного ее воссоздания из останков. Эта мертвая, потемневшая от времени кожа, туго натянутая на кости, вновь стала девушкою по имени Мадлен. Живой Мадлен де ла Меттри — так, по крайней мере, казалось. Такой она оставалась недолго. Очень недолго.

Я видела, как высохшая кожа становится мягкой и заполняется плотью, как кости соединяются в суставах. Кожа вновь обрела цвет, присущий живому человеку. Волосы и ногти начали… расти с быстротой, немыслимой для смертного. А потом… потом я увидела шею, которая мгновением раньше была всего лишь выемкой на кости, неким изгибом. Там, где был профиль Мадлен, медленно проступало ее лицо, обращенное к небу; она лежала, глядя вверх, на священника. Я это видела , могу поклясться! Помню последнее слово заклинания, произнесенное мною, — Dominus[150], после чего веки Мадлен приподнялись и — какой ужас! — ее красивые карие глаза словно застыли, превратившись в вязкое желе, и она долго еще улыбалась этими глазами отцу Луи.

Я взглянула на священника и увидела, что из его глаз катились слезы и застывали на щеках, пока он совершал свой, как видно нелегко дававшийся ему, обряд. Смочив большой палец каким-то маслом из серебряного флакона, он начал короткими взмахами руки крестить воздух над могилой, не переставая при этом читать Misereatur[151] и Indulgentiam[152]. Это был обряд соборования, исполняемый для спасения души: «…милостью Святого Духа помоги ей, Господи, прости ей грехи ее, спаси и прими душу ее».

Воссоздание Мадлен завершилось: на моих глазах исчезли безобразно длинные ногти трупа, скрученные, как когти животного, а ее волосы, спутанные в черный узел, распрямились и стали такими, какими, вероятно, были, когда она умерла… Но еще до этого отец Луи взял прядь ее волос и несколько ногтей, которые легко отделились от пальцев. А она лежала на спине и выглядела так, как в день своей смерти, — если бы не вырванное горло, она была бы красивой.

Теперь отец Луи приступил к обряду другого рода. Я видела, как он вытащил из складок своего одеяния продолговатый чугунный котелок, чуть длиннее кисти его руки, бросил туда спутанные волосы, обломки ногтей и вылил остаток масла из серебряного флакона. Все это время он что-то бормотал; единственные слова, которые я сумела разобрать, — lavande et miel , лаванда и мед, — их он и добавил в котелок и, крепко сжимая его, заставил… заставил нагреться (как — не знаю), и пар начал с шипением вырываться из отверстия в крышке.

А я продолжала читать все тот же отрывок в десятый или, может быть, в двадцатый раз.

…Недолго пребывала Мадлен в том состоянии, обрести которое стремилась веками: красота ее стала исчезать, плоть разрушаться.

— Быстрее! — крикнул священник. — Теперь быстрее! — Не зная, чего он хотел от меня, я могла лишь повторять его действия. Он подтащил один из мешков поближе к голове Мадлен, я подтянула второй к противоположному концу гроба. Я возобновила было чтение, но священник остановил меня взмахом руки. — Дело сделано, — сказал он. Значит, заклинание подействовало. А может быть, церковное проклятие утратило свою силу… Но отец Луи молчал. Его глаза были устремлены на Мадлен, чье недолгое оживление сменилось смертным тленом. И вновь я могла лишь повторять то, что делал священник: брала горсти земли и бросала их в могилу, где как живая лежала Мадлен; на ее лице, в ее широко открытых глазах все еще можно было различить улыбку. — Только правой рукой! — сказал мне отец Луи. — Пользуйся только правой рукой, той, которую благословила луна. Погружай ее в землю сжатой в кулак, раскрывай ладонь, а потом сжимай снова. Набирай землю и разбрасывай, разбрасывай над ней… И старайся делать это одинаково, совершенно одинаково каждый раз. — Сам-то он, как я заметила, вовсе не придерживался этого правила: работал торопливо, обеими руками, покрывая верхнюю часть тела Мадлен землей так быстро, как мог. Но я все делала так, как он велел.

Хотя движения священника немного замедлились, я работала все так же. Двадцать, тридцать, сорок раз я опускала кулак, вытаскивала его и разбрасывала землю над телом… девушки, суккуба, призрака, доброго духа… над телом Мадлен. Рука болела. И я, и инкуб молчали. Я гадала, могла ли Мадлен говорить. Полагаю, что да, могла. Наверно, она молчала, потому что у нее не было слов, кроме «прощай», а этого она говорить не хотела.

По-видимому, я сделала все, чего от меня ожидали, если речь идет о луне и ритуале чтения задом наперед. Теперь я знала наверняка, что исполнила свою миссию. От меня больше ничего не требовалось: я стала простой свидетельницей происходящего.

Отец Луи опорожнил свой мешок первым, я — вскоре после него, работая одной рукой, той, которую «благословила луна». Мадлен, еще полностью сохранявшая свою телесность, покрыта слоем освященной земли. Во время этого колдовского погребения все мое внимание было сосредоточено на нижней части тела Мадлен, на ее ногах. В этом мне повезло: я никогда не смогла бы проделать то же, что отец Луи, — закрыть освященной землей широко открытые глаза Мадлен, ее блаженную улыбку. Она не моргала, когда земля падала на ее лицо. Я с трудом сдержалась, чтобы не отвести взгляд, так потрясла меня ее готовность принять эту землю. И тогда отец Луи произнес последние слова прощания: «Sit tibi terra levis , моя Мадлен». Он повторял их снова и снова, каждый раз, когда осыпал ее лицо горстью освященной церковью земли.

— Да будет земля тебе пухом, — говорил он вновь и вновь. — Да будет земля тебе пухом.

И вот Мадлен уже вся покрыта землей. Тогда я подумала: все кончено — сейчас мы вернем на место крышку гроба, возможно, свершим еще один обряд, каким-то непостижимым образом попрощаемся с ней. Но нет.

Как описать то, что произошло дальше? Поймите, у меня не так много времени: я слышу, как наверху таскают взад-вперед дорожные сундуки, капитан выкрикивает команды, все готовятся к заходу корабля в порт не позднее чем через час. (Ричмонд — наш порт назначения, Ричмонд, в штате Виргиния…) Что ж, я опишу необычный конец этой истории обычными словами.

Я увидела, что Мадлен задвигалась под своим земляным одеялом. Пока мы засыпали ее освященной землей, она не мигая смотрела на нас, вернее, на священника. Уже не в позе зародыша в утробе матери, а на спине; она лежала совершенно неподвижно все то время, что мы работали. Но теперь она, казалось… вновь свертывалась в утробный завиток. Медленно и очень изящно… подобно тому как течет вода, неторопливо разгорается огонь, дует ветер… И вот она уже лежит, свернувшись, словно в чреве матери. В этот миг я поняла, что мы достигли своей цели. А так как положение, которое она приняла, красноречиво свидетельствует о бессмертии, я не перестаю размышлять: а что если Мадлен вновь обретет жизнь в каком-нибудь ином обличье? Я и сейчас думаю об этом. И если она действительно… живет , надеюсь, что живет мирно и безмятежно.

Если бы мы тогда сразу же вернули крышку гроба на место… Но нет. Мы по-прежнему молча сидели по краям могилы. Наконец священник дотронулся правой рукой до Мадлен: она лежала лицом к нему, свернувшись на левом боку. Я удивилась, увидев, что он внезапно отшатнулся, но удивление сменилось отвращением, когда поняла, что он вовсе не убрал свою руку. Нет, это предплечье Мадлен отпало от плеча, а кисть — от запястья. Отец Луи так и сидел, держа ее руку, быстро распадающуюся на множество маленьких косточек, в своей, сложенной пригоршней.

И тогда я увидела, что волосы Мадлен становятся все длиннее, превращаясь в темную спутанную массу, как тогда, когда мы выкопали гроб. Пряди волос, подобно червям, извивались в земле, почти закрыв лицо Мадлен, и лучше бы уж они совсем скрыли ее некогда красивое лицо, черты которого теперь быстро стирались, ведь то, что я увидела… Скажу сразу и напрямик: я увидела, как отливающее жемчугом желе ее глаз потекло струйками вниз по щекам, коричневые радужные оболочки напоминали растекшиеся яичные желтки. Струйка из правого глаза захватила на своем пути плоть ее носа, оставив на его месте лишь впадину с зазубренными краями. Щеки и губы отпали. Ногти на ногах росли так же быстро, как волосы, они походили на серебристо-голубые черепки разбившейся луны, которые врастали в мягкую плоть ног, пока и та не отвалилась.

Плоть. Кость. Плоть и кость.

Да, я видела под этим тонким слоем кладбищенской земли, как разлагается тело Мадлен, как плоть отпадает от кости, подобно тушеному мясу. Отвалились груди, потом плоть бедер, и она осела на левую сторону: казалось, что свернувшийся в клубок труп никак не может поудобнее устроиться, ерзая по обрывкам алого атласа, оставшегося от обивки гроба. Распался бочкообразный изгиб ребер. А что же внутренности? Они обратились в прах, едва отличимый от темной земли, принесенной с кладбища. Кровь? Ее не было.

И Мадлен больше не было. Отец Луи рассыпал то, что оставалось в его сложенных горстями ладонях: кости рук Мадлен белыми звездами упали в темную землю, а священник закрыл черными от праха пальцами свое залитое слезами лицо. Я дотронулась до его холодного вздрагивающего плеча, пытаясь найти слова утешения, но ничего не могла придумать. Вскоре он поднял голову и посмотрел на меня. Слизнул землю с губ, изогнувшихся в улыбке, которая показалась мне неестественной. Но вдруг улыбка его преобразилась, став теплой и искренней. И тогда он взял щепоть тяжелого от слез праха, задержал между большим и указательным пальцами, а потом позволил ей упасть в стоящий сбоку маленький котелок, прошептав что-то о Лете — реке в подземном царстве, воды которой уносят души умерших в забвение.

«А что же я сделала?» — спрашивала я себя, сидя у края могилы, скорчившись, баюкая лицо в грязных руках. Слезы текли по щекам, превращаясь в грязь. Что же я все-таки сделала? Наверно, я задала этот вопрос вслух, потому что отец Луи тут же на него ответил:

— Ты привлекла силу луны. Ты использовала свое колдовское искусство так, как это и подобает новой ведьме. И я благодарю тебя за это. Мы оба тебя благодарим. — Потом священник сказал, что все еще нуждается в моей помощи.

Он высоко поднял котелок: железо тускло блестело, озаряемое звездами и скудным лунным светом.

— Возьми это, — сказал он, и я повиновалась. Котелок был теплым, а руки, передавшие его, — как всегда, холодными. Хотя я знала, какое отвратительное варево было в нем, от котелка шел сладчайший аромат, поэтому я не сомневалась… вернее, не слишком долго колебалась, когда он велел мне выпить его содержимое, сказав при этом: — Я беру ее у моей Церкви и передаю ее Церкви внутри тебя… — И пока инкуб содрогался в рыданиях, я выпила эту смесь, которая, как ни странно, оказалась приятной и успокаивающей. — Сохрани ее навсегда, — произнес священник, задыхаясь от слез, — сохрани, потому что я не сумел ее сберечь.

Мне трудно было уследить за стремительными движениями отца Луи. На мгновение он исчез, а когда я снова увидела его, он опять стоял у края могилы. Рядом со мной он поставил круглую плетеную корзину. Верх корзины закрывал колпак из темного атласа, который стягивался при помощи черной ленточки. Священник молча уселся рядом со мной. Подался вперед, разровнял прах и землю в гробу, просеял ее, перемешал. А потом, косточка за косточкой, извлек Мадлен оттуда, где она лежала. Сначала положил в корзину большие кости — и тут я присоединилась к нему, хотя это и показалось мне какой-то печальной пародией на детскую игру — то ли в камешки, то ли в кегли. Затем те, что поменьше. Вскоре в могиле не осталось ничего, кроме земли и праха.

ГЛАВА 42На юг, к морю

Мы, я и отец Луи, брели прочь от могилы, которую не слишком-то даже и постарались замаскировать, хотя, конечно, сгребли туда землю с краев. Я не пожалела рук, чтобы наломать жесткий и колючий кустарник для букета. Было раннее утро, после полуночи минуло три или четыре часа, столько же оставалось до восхода солнца. Могила, освещаемая слабым светом звезд, тусклым светом робкой новой луны, была призрачно голубой и казалась всего лишь трещиной в земле. Я шла не оглядываясь, стараясь смотреть только вперед, на заляпанный грязью берлин, блестевший тем не менее в этом полумраке как жемчужина на колесах или что-то еще столь же немыслимое. Карета светилась, подобно инкубу, собственным светом.

Я влезла в экипаж. Отец Луи проворно, как кот, взобрался на козлы. Не знаю даже, сохранял ли он обличье человека там, наверху, или только правил лошадьми, следя, чтобы берлин катился вперед, и, значит, ни один смертный, который мог повстречаться на дороге, не видел кучера. Ничего не могу сказать об этом, потому что сидела внутри экипажа. Впрочем, в час, когда мы выехали из этой безлюдной долины, подобные мысли не слишком меня заботили.

Как я уже упоминала, в Авиньон мы возвращаться не стали, а поехали дальше и к рассвету уже были в Арле.

Сидя в это раннее утро в экипаже, я бодрствовала. Тишину нарушал лишь стук копыт, скрип колес берлина и неприятное бряканье костей в корзине рядом со мной. В такой корзине из темных ивовых прутьев, выложенной черным атласом, могла перевозить свою драгоценную шляпку какая-нибудь модница. Избыток атласа можно было вытащить за ленточку (что я, конечно, и сделала), и получался колпак, закрывающий корзину. Я даже завязала ленточку узлом и все время отодвигала корзину как можно дальше от себя, пока наконец ей не нашлось место на противоположной скамье. Но при каждом повороте дороги, на каждом ухабе, в который попадали колеса, корзина двигалась, а малейшая тряска заставляла череп (уверена , что это был череп) перекатываться внутри нее, так что все это плетеное вместилище праха двигалось и тряслось, как живое существо.

Однако, посидев некоторое время напротив, я поняла: это не живое существо, не Мадлен, ничего общего с ней. Всего лишь корзина с костями. Скелет, и ничего больше. Но так ли это? И все же должна признаться: я говорила с ней, обращалась к ней, словно к самой Мадлен. Я делала это, чтобы отогнать свои страхи, а может быть, чтобы обуздать свои надежды. Но Мадлен больше не существовало. Не знаю, куда она ушла, но в этой корзине ее точно не было. Подобно облаку, этому чистому порождению стихий, она слилась с голубизной, Бесконечной Голубизной, чтобы рассеяться, раствориться в забвении на этом голубом фоне.

Вскоре кости перестали меня беспокоить: я поставила корзину рядом и крепко прижала к себе, утихомирив тем самым ее содержимое.

Мы въехали в Арль — пыльный, но необыкновенно красочный городок, — сейчас я не располагаю временем, чтобы описать всю эту цветовую гамму, хоть мне и сообщили, что мы войдем в порт через несколько часов (а не через час , как говорили раньше). Да, мы быстро приближаемся к американскому континенту, к его восточному побережью: я только что услышала, как кто-то крикнул, что берет уже виден, но я пока не осмеливаюсь взглянуть сама… В Арль мы въехали, когда солнце уже вставало, и, видимо, не привлекли ничьего внимания. По заведенной привычке мы упрятали берлин в самую безлюдную, темную и тихую улочку, какую только смогли отыскать. Я уже приняла решение избавиться к ночи от этой диковины.

Едва карета перестала трястись и остановилась, я вышла и тут же обнаружила, что отца Луи нет. Забеспокоилась, не исчез ли он окончательно: ведь наша «работа» была сделана. Я предполагала, что он остановится в Арле, зная, что мне нужно уладить здесь кое-какие нехитрые дела, прежде чем ехать в Марсель и садиться там на корабль. Может быть, и у призрака были здесь какие-то свои призрачные дела, не знаю. Конечно, он будет пребывать в скорби, и, хоть я и жалела ничего не подозревающих женщин Арля, меня, в сущности, мало интересовало, как могут скорбеть инкубы.

Пока я бродила по городским улицам, солнце поднялось еще выше. Я спросила у пятерых встречных, какая гостиница считается здесь самой лучшей (о, этот тягучий южный выговор, произносимые нараспев, с паузами, слова!), и отправилась в ту, которую назвали трое из пяти. За лучшую комнату на верхнем этаже с побеленными стенами и узкими каменными пилястрами я заплатила хозяйке вдвое против обычного. Именно поэтому она выселила предыдущего постояльца, которому я лишь слегка посочувствовала. Настроение у меня было превосходное. Разве я не достигла в своем ремесле успеха, который оказался не по плечу моей soror mystica? Разве я не привлекла силу луны, что бы ни подразумевалось под этим? Разве я… Осознавая себя как бы заново, я была в своих поступках не вполне собой. Но кем я была? Размышлять над этим я не хотела. По крайней мере, тогда.

Я не пожалела денег, чтобы мой номер (он состоял даже не из одной, а из двух комнат с каменным полом из грубого песчаника, давно не мытыми окнами и видом на развалины римского театра) побыстрее привели в порядок. Такая щедрость обеспечила мне обильный завтрак из трех вареных яиц, черного хлеба, густо намазанного абрикосовым повидлом, и чашки кофе, который доставила мне в номер сама хозяйка гостиницы. Доесть завтрак я не смогла, но меня позабавило, что эта видавшая виды женщина (я пришла к такому выводу, наблюдая, как гордо она несет свою пышную грудь) приняла меня за голодного как волк путешественника.

Арлезианцы начали уже пробуждаться, когда я, распорядившись разбудить меня в два часа, погрузилась наконец, довольная собой, в глубокий продолжительный сон.

Днем я немного побродила по Арлю, но мысли мои были настолько заняты событиями предыдущей ночи и фантазиями о том, что ждет меня в будущем… словом, я мало что запомнила. Если говорить начистоту, я искала лишь свою Арлезианку, поэтому взор мой был прикован к лицам прохожих. Я всматривалась в каждый отдаленный силуэт и, конечно же, толком не увидела города. Первое, что приходит в голову, когда я вспоминаю Арль, — острые, как гвозди, мелкие камешки, от которых плохо защищали подошвы моих башмаков. С каждым болезненным уколом я проникалась все большей решимостью поскорей избавиться от гардероба, собранного для меня Себастьяной. Башмаки, конечно, не имели никакого отношения к содержимому несессера — просто их тонкие, не приспособленные к таким дорогам подошвы напомнили мне о еще большей непрактичности этой одежды.

В Арле и позднее в Марселе я пополнила свой гардероб, посетив несколько магазинчиков и лавок, торгующих поношенной одеждой. (Место в несессере я освободила, выложив оттуда всякую мишуру.) Я тщательно выбирала одежду не потому, что придавала такое уж большое значение ее цвету или покрою, скорее мне казалось, что я должна соблюсти меру, как бы пройти по узкой тропке. Если на мне будет слишком много одежды, я буду выглядеть нелепо в порту и на корабле, на борт которого поднимусь. Если буду одета слишком легко, меня могут вообще не взять на судно. При излишке одежды могут обмануть, даже ограбить. Если одежды будет мало, могут подумать, что я… Enfin , я выбрала то, что полностью меня устраивало.

От того, что мне не удалось продать («Месье, — спросил меня лавочник, — кто станет носить такое?»), я избавилась в марсельском порту, просто выложив на набережной ворох одежды и пригласив прохожих выбирать то, что им понравится. Признаться, мне было неприятно, когда житель Александрии, возвращающийся домой через Мессину, выбрав вышитую блузу из белого шелка, лишь слегка пожелтевшую от времени, оторвал от нее рукава. Он пояснил на едва понятном французском (я поняла сказанное по его жестикуляции), что такие длинные рукава, без сомнения, зацепятся за какую-нибудь часть оснастки корабля, а это может стать причиной несчастного случая, а то и гибели.

Сидя в уличном кафе и все еще надеясь увидеть Арлезианку, я познакомилась с мужчиной. Вернее, он познакомился со мной.

Подсчитав стоимость двух чашек кофе, я собиралась уже выложить деньги на мраморный столик и удалиться, однако какой-то тучный человек стоял так близко, что мешал мне встать.

— Месье, — сказала я, протискиваясь мимо него, — pardonnez-moi[153].

Но этот человек… мало того, что пуговицы на сером жилете из тонкого шелка, туго обтянувшем его живот, вот-вот, казалось, оторвутся и, как пули, поразят меня, пробьют насквозь , мало того, что и сам живот был достаточно серьезным препятствием, он, этот человек, еще и протягивал мне руку.

— Теофиль Либоде, — представился незнакомец, и, чувствуя себя обязанной соблюсти некие светские условности, суть которых я даже не смогла бы определить, я вскоре обнаружила, что продолжаю сидеть за своим столиком рядом с незнакомцем.

В памяти моей остались безобразно жирные руки с похожими на усики волосками и ямочками на костяшках пальцев. (Помня о предостережении Арлезианки, я приобрела пару мужских дорожных перчаток, которые, как домашняя кошечка, лежали у меня на коленях, — сидеть за столом в перчатках было бы неловко.) От него так воняло табаком, что я бы не удивилась, увидев, что вместо языка из его рта высовывается скрученный табачный лист, но нет… он просто вытащил из жилетного кармана сигару.

— Кубинская, — сказал он, предлагая мне закурить, но я отказалась. Из другого кармана была извлечена серебряная фляга. Вытряхнув в блюдце кофейный осадок из моих чашек и протерев их шелковым шарфом, он разлил содержимое фляги. — Самый темный ром, какой только может быть, — пояснил он. — Не поверите, с Ямайки. — То потягивая ром, то попыхивая сигарой, толстяк откинулся на спинку стула и, казалось, только теперь успокоился. До этого его очертания словно расплывались от непрерывного движения, в котором он пребывал, шума, который он производил, и ощущения огромности. — А теперь, — сказал месье Либоде, положив широкую руку плашмя на стол и постукивая по его поверхности изуродованным подагрой большим пальцем с явным намерением показать мне два перстня, действительно внушительные, — теперь я нахожусь в некотором замешательстве: вы знаете мое имя, а я…

Я тут же придумала имя, вернее, назвала имя бывшего министра финансов: если мой неожиданный друг знает его, значит… он не так уж поглощен собой и глуп, как кажется. Но он его не знал. С таким же успехом я могла бы отрекомендоваться как Жан Расин и изложить ему историю Федры. Могла бы сказать, что меня зовут Мирабо или Папа Лев XII: казалось, он забыл имя в тот же миг, как я его назвала. Тем не менее мне пришлось еще раз пожать его руку. Ощущение было такое, словно я сжимаю крысу, у которой содрана шкура, поэтому я быстро отдернула руку, неприлично быстро.

Подошел официант. Месье Либоде сказал, что мы ни в чем не нуждаемся, и дал денег, вполне достаточно, чтобы нас оставили в покое. Потом вновь наполнил чашки хоть и крепким, но приятным ромом.

— Вы путешествуете, топ ami[154]? — спросил он. Я вернула ему его вопрос обратно, что, собственно, моему собеседнику и нужно было. — Да, конечно. Весь белый свет объехал… Не устаю повторять, что это долг человека — повидать мир. — Он попыхивал сигарой и потягивал ром. Мимо прошла осыпаемая цветами и конфетами процессия детей в невероятно живописных одеяниях. Они, по-видимому, шли на расположенную неподалеку арену для боя быков, где должно было состояться какое-то торжество. Месье Либоде не обратил на детей никакого внимания. — Только что вернулся, пропутешествовав полгода, знаете ли. Африканский континент — страдания и радости, скажу я вам, страдания и радости. А вы куда направляетесь, молодой человек?

— В Америку, — ответила я, тем самым впервые уяснив собственные намерения. Себастьяна говорила, что мне предстоит переплыть море, но не уточнила какое. Я сама предположила, что это Атлантический океан, хотя, конечно, многое зависело от того, как пойдут дела в Марселе.

— Да, конечно, Америка, — задумчиво произнес мой собеседник. — Довелось там побывать несколько лет назад. После этой неприятной заварухи двенадцатого года. — По-видимому, он имел в виду войну. — Значит, Америка? — повторил он, пристально глядя на меня своими маленькими глазками, а потом с явным намерением пустить пыль в глаза вытащил из жилетного кармана золотые часы на цепочке, сплетенной из рыжеватых волос. — Tempus fugit[155], мой юный друг. Но скажите: вы хотите прославиться или нажить состояние? — И прежде чем я успела обдумать ответ, предложил свой собственный: — Конечно, в такой юной стране эти две цели часто связаны. — Он спросил меня и про город: — Нью-Йорк или, может быть, Бостон? — Я ответила, что пока не знаю. — Дам вам такой совет: делайте себе имя на Севере, а деньги ищите на Юге. — И он откинулся назад, улыбаясь, — оракул, изрекший вещее слово, — и скрестив свои кажущиеся слишком короткими руки на обтянутом шелком бочонке живота. (Мне он не нравился, казался неприятным собеседником, но потом это облегчит заключенную между нами сделку, в которой я славно его надула.)

Цель африканских путешествий моего нового знакомого была следующей: в своем доме близ Лиона он уже много лет имел «cabinet de curiosites»[156], как он его называл, которым очень гордился. В этом салоне «изящных украшений» он демонстрировал «за небольшое вознаграждение» такие, например, objets[157], как «засоленные останки двух взрослых зеленых обезьян, умерших, конечно, естественной смертью». В перечне диковинок упоминались также: мумия ребенка времен Птолемеева царства («Там все имеет свою цену, надо только найти нужного туземца»), покрытый лаком крокодил, «длинный, как бревно», зубы кашалота с вырезанными на них морскими видами, несколько чучел росомах, которые «выглядят как живые». По мере того как он рассказывал, мое отвращение к нему росло, а интерес пропадал, пока месье Либоде не дошел до того, что, очевидно, считалось особенно ценным экспонатом.

— У меня есть, — весьма доверительно сообщил он, — утяжеленная игральная кость герцога Орлеанского.

— Non![158] — восторженно воскликнула я. (Тут меня и посетила идея.)

— Oui! — настаивал он, и я, в свою очередь, по-заговорщицки придвинувшись поближе, спросила:

— Месье, не интересуют ли вас сувениры… de l’ancien regime?

Его глаза широко раскрылись. Когда я поспешно вышла из кофейни вслед за ним, он часто и тяжело дышал, словно выбившаяся из сил собака, но вскоре обрел привычную походку — враскачку, ловко помогая себе тростью с набалдашником из слоновой кости, так что мы достаточно быстро добрались до берлина. Вскоре мы договорились о продаже кареты, и я распрощалась как с месье Либоде, так и с ней. Подумала, не предупредить ли его о наводнении, но не стала: возможно, Рона отступила — ведь Мадлен уже не станет волновать ее воды. За берлин я получила хорошие деньги — вдвое больше, чем первоначально предлагал месье Либоде. Торгуясь, я обнаружила в себе нечто вроде вкуса к коммерции: доставляет удовольствие , когда знаешь, что написано на монетах и банкнотах, а я наконец научилась в этом разбираться. (Я тогда подумала вот что: если уж такой надутый болван действительно стал в этом мире богатым… если он смог, почему бы и мне…)

А теперь надо спешить… (Я только что вновь взялась за перо, а до этого вставала из-за своего маленького столика, чтобы из единственного иллюминатора каюты взглянуть на далекий, но быстро приближающийся берег. Да, это порт Ричмонд в штате Вирджиния. О городе я не знала ничего, о штате — только то, что Джефферсон называл его своим домом.)

…Расставшись с берлином, я вынуждена была подумать, как мне теперь добираться до Марселя. Я без труда решила эту задачу, заказав место в дилижансе, который должен был отправиться из Арля на следующее утро, ровно в девять часов. Маршрут не предполагался прямым, но это не имело значения. Новая луна пришла и ушла, и я уже никуда не спешила.

Я вернулась в свой двухкомнатный номер, когда начало смеркаться, чрезвычайно довольная удачной сделкой с толстяком и в то же время раздосадованная тем, что не встретила Арлезианку. Со мной был увесистый груз — трофеи, собранные в книжных лавках города. Этим вечером сын весьма сговорчивого портного, которого я отыскала на близлежащей улочке, должен был доставить мне два новых костюма: портной за двойную плату подрядился сшить их вдвое быстрее обычного. Я изрядно устала, но была в приподнятом настроении. Кровь так и играла в жилах, и я сомневалась, сумею ли сегодня уснуть. Утром предстояло ехать в Марсель, и вновь мысли о матросах и морском путешествии несколько меня охлаждали. (Забавно: теперь, когда я уже почти пересекла океан, понимаю, что это совсем не страшно, — ритмичная качка, тишина моря доставляют мне даже удовольствие… Но я сочувствую и прежнему своему «я», полному боязни перед морем.)

Я послала сына хозяйки за бренди и была весьма признательна ей, когда она сама принесла мне в номер бутылку и почти чистый хрустальный бокал. Куда меньше обрадовал меня предложенный ею кусок соленой свинины с ломтем черного хлеба, который приходилось размачивать в чашке с бульоном, иначе я рисковала оставить в хлебной корке зуб или даже два. Я открыла окна, чтобы слышать успокаивающие звуки города. Лунный полумесяц стал больше, но светил не слишком ярко. Холодало, слышался стук закрываемых на ночь оконных ставней.

Я поела. Несколько раз глубоко вздохнула, зная, что это может меня успокоить. Несмотря на усталость в тот вечер в Арле, я не смогла устоять перед желанием перелистать некоторые из купленных книг — исторических, а также выбранных наугад трактатов, в большинстве своем так или иначе касающихся нашего «черного искусства». Хорошо, что у меня сейчас нет времени, поскольку мне трудно объяснить то удовольствие, которое получала я от этих книг… разрезая непрочитанные страницы серебряным ножичком, специально купленным для этой цели, ощущая исходящий от толстой, жесткой бумаги аромат знаний, соперничавший с ароматом бренди…

В конце концов (даже не знаю, который был час) глаза мои до того устали, что начали слезиться, хоть я и пыталась продолжить чтение. Веки налились тяжестью, и сон вступил в свои права, как ни велик был мой интерес к лежащим передо мной книгам, как ни волновалась я и ни мучилась от неразрешенных вопросов.

Оставив книги сваленными кучей на маленьком столике, придвинутом к открытому окну, я поместила на него и остатки ужина (картина очень напоминавшая ту, что мне приходилось видеть в малой библиотеке С***). Я встала из-за стола и начала готовить постель ко сну: взбила плоскую подушку и застелила тонкий матрац грубой льняной простыней.

И тут я обнаружила под подушкой пару грязных коротких панталон цвета индиго и сразу поняла, кому они принадлежат: в тот же миг я почувствовала столь знакомый мне холод.

Я обернулась: да, он стоял там, перед открытым окном, его красоту еще более подчеркивало мерцание фонарей, только что зажженных на улице, свет звезд и луны… Ромео. Это был Ромео.

Прошло всего мгновение (если бы только можно было задержать этот миг, столь быстротечный, столь прекрасный), и я поняла, что это всего лишь иллюзия.

— Зачем? — спросила я отца Луи — ведь именно инкуб предстал передо мной в обличье Ромео. Глаза мои наполнились слезами, но слезы не желали литься, точно так же, как иллюзия не желает мириться с правдой. — Зачем? Я же говорила тебе, Луи, меня не интересует…

— Чтобы отблагодарить тебя, — сказал священник голосом юноши, голосом Ромео. Он подошел ко мне, обнаженный, обнял руками Ромео и поцеловал украденными у него же губами и… И я не смогла не ответить поцелуем на поцелуй.

— Мне следовало знать, что ты не оставишь меня в покое, — вздохнула я. Его крепкая шея была холодна, но мне показалось, что эта прохлада зажгла огнем мои губы, когда я целовала его, игриво кусала за ухо, стыдливо шептала: — Говори его голосом…

— Да, — отвечал Ромео, — тебе следовало это знать.

К нему я не могла не проявить благосклонность.

И мы любили друг друга. Или, как неделикатно выразился Луи, «мы трахнулись».

Однако сама природа призраков, как суккубов, так и инкубов, такова, что… очевидно, когда занимаешься любовью со смертным, это происходит куда более нежно. Если Мадлен шалила, направляя нас с Ромео друг к другу в ванне, то отец Луи в обличье Ромео был сущий дьявол: ведь соитие — это не более чем средство достичь цели, а цель — подчинить себе другого. К тому же (разве не сам священник говорил мне об этом?) нельзя винить того, кто делает что-то, повинуясь своей природе. Поэтому… каждое его прикосновение, ледяное или пламенное, заставляло меня продвигаться нетвердой походкой по темной, неизвестной мне доселе дороге наслаждения, подобно тому как пьяный, спотыкаясь, выходит из таверны, не зная, какой путь перед ним откроется. Я получала удовольствие от холодных прикосновений (куда привычней была я к холодному, чем к горячему), наслаждалась прохладой, когда он касался моих грудей, пыталась отпрянуть (что было едва ли возможно: держал он меня крепко), когда его грубые прикосновения (он словно растирал меня) становились жаркими, а губы, как клещи (раскаленные докрасна клещи, которые вызывают у каждой ведьмы унаследованный от предков ужас), впивались в мои налитые кровью соски. Я громко кричала. Он смеялся, зажимая мне рот рукой, будто ледяными тисками, и входил в меня все глубже… Но я не могла на него сердиться, он был по-своему искренен, я знала это, к тому же боль вскоре должна была смениться наслаждением. Хуже того: я доверилась ему, поверила, что, когда этот спектакль наслаждения и боли будет сыгран, я благополучно доберусь до дому — обрету свое «я». И да, конечно, я все еще цеплялась за иллюзию, что это Ромео: передо мной, на мне, внутри меня. Но я старалась не слишком явно обнаруживать испытываемые мной наслаждение и боль — ведь тогда инкуб повел бы себя иначе: я говорила уже, что подобные ему стремятся, прежде всего, подчинить себе, своей власти. Но все мои уловки не могли сравниться с теми, к которым прибегал он, и вскоре я полностью подчинилась ему, как марионетка своему хозяину. Наконец он закончил, а я выбилась из сил настолько, что чувствовала себя выжатой как лимон, результатом же были лишь красные полосы на коже, набухающие синяки и следы укусов, похожих на паучьи. И все же я старалась, поскольку теперь, после знакомства с призраками, Ромео, Арлезианкой я… хотя бы отчасти, обрела способность любить, относиться к акту любви с известной долей доверия. Но любовь, как и прежде, ускользает от меня. Я хочу сказать: то, что у меня было в Арле с отцом Луи, — вовсе не любовь.

Это было одновременно всем и ничем, действом великолепным и печальным. То был не мой Ромео, а лишь иллюзия. Инкуб не мог обрести власть над самой сущностью этого мальчика, обладать тем, что, подобно философскому камню алхимиков, превратило бы в золото всю тщету нашей… нашей акробатики. И если задать вопрос: получила ли я в ту ночь вознаграждение за свою любовь к Ромео, ответ будет, разумеется, «нет», как это ни прискорбно. Но я, по крайней мере, благодарна судьбе, что не мечтала о любви этого мальчика долгие-долгие годы, потому что эти желания и ожидания со временем крепли бы, как вино, и те ощущения, что я испытала с инкубом, разочаровали бы меня еще больше.

Однако повторюсь: Луи искренне пытался отблагодарить меня, да, он был искренен и поэтому пылок в своих… ухаживаниях — я не сожалею, что не отвергла их. И я верю, что познала в ту ночь не демона, во всяком случае, не в полном смысле этого слова: то был, конечно, не мой Ромео, а, как я полагаю, тот изначальный, давно умерший отец Луи, тот обаятельный священник, которого Мадлен знала при жизни и кто служил тогда Богу. Действо, что мы свершили в ту ночь, казалось мне… каким-то обрядом, исполненным благородства.

Позже, когда мы лежали на матраце, даже не натянув на себя одеяло, и я ощущала в своих объятиях холодную тяжесть инкуба, он вдруг заговорил своим собственным голосом, хотя все еще сохранял обличье Ромео. С моих губ, как оказалось, нечаянно сорвался вопрос: «Что ты станешь делать?» — и теперь он отвечал на него.

Инкуб шептал, приблизив губы вплотную к моему уху, но я не ощущала движения воздуха. Я не могла не заметить, что в его голосе полностью отсутствует теплота, когда он произнес:

— Ее уста мою исторгли душу, смотри, она летит [159].

Я знала эту строчку из «Доктора Фауста» Марло, она была здесь вполне уместна. Стоило ему сказать это, как я сразу поняла, что отец Луи прощается со мной. Я знала, что такой миг придет, и мне всегда казалось, что именно этого я и хотела. (Ни разу не представляла, как он плывет на корабле вместе со мной, не видела его рядом в своем воображаемом Новом Свете.) Но когда эти слова, подразумевающие прощание, были сказаны, мое сознание словно раскололось на части: одна из них была полна грусти, ужасной грусти, вторая — объята страхом: я поняла, что осталась одна — окончательно и неоспоримо.

Инкуб встал. Только теперь, голая (если не принимать во внимание голубых панталон, которыми я с притворной застенчивостью, глупо и совершенно безуспешно пыталась прикрыться), только теперь я почувствовала пронизывающий до костей холод. Я ворочалась на матраце, пытаясь закутаться в единственное шерстяное одеяло… Когда инкуб шел к открытому окну, я видела его в последний раз, облик Ромео таял в воздухе… У окна отец Луи согнулся вдвое в учтивом поклоне, а затем исчез, а я лежала, улыбаясь. Моя рука была поднята, как будто я собиралась помахать ею, но, осознав, что не в состоянии сделать этот простой жест, поспешно опустила руку.

…На следующее утро в назначенный час я садилась в дилижанс. Мой несессер был заполнен лишь наполовину, и два кучера (братья или кузены, если судить по их чрезмерной фамильярности в общении) подняли его наверх. К моей радости, путешествие предстояло совершить в компании трех других пассажиров из Арля.

Вновь, как и у перекрестка дорог, меня неприятно поразили своим запустением маленькие прибрежные городки, названия которых улетучились из моей памяти. (Карту я убрала в дорожный сундук, и она не могла мне помочь.) Мы сделали остановку в одном из таких безымянных местечек; его рынок был заполнен лионскими шелками, изделиями из кожи, пенькой в тюках, пшеницей из Тулузы, винами Лангедока, морской солью из Камарга, мылом из Марселя и бочонками с оливковым маслом.

…После Арля усталая Рона замедляет течение, а затем разделяется на les deux Rhones morts , две «мертвые реки», несущие свои сонные воды через дельту Камарга. Пока мы столь же медленно продвигались к Марселю, я узнала от своих попутчиков все, что они могли поведать о крае, через который мы ехали. Они смеялись, когда я вскрикивала при виде стаек фламинго, взлетающих с розоватой воды. Конечно, я никому не сказала, чем был вызван их внезапный взлет: Малуэнда в обличье ворона летала, черная среди красных и розовых птиц, не спуская с меня глаз. Окрестности изобиловали также дикими гусями. При ярком свете дня орлы, канюки и пеликаны разгуливали по пескам цвета слоновой кости. Неожиданные слезы вызвал у меня табун быстрых белых лошадей, бледными тенями пронесшихся на фоне еще более бледных дюн (эти лошади сарацинской породы, как мне объяснили, участвуют в бое быков). Покрытые пшеницей и виноградниками равнины, спускающиеся к морю, низины, где пасся полудикий скот… красота этой земли взволновала меня до глубины души. Никогда не представляла, что природа на такое способна.

Мы прибыли в Марсель в разгар дня. Спокойствие Камарга только усилило мою инстинктивную неприязнь и недоверие к городам. Вскоре я уже оплатила проезд на «Ceremaju» , маленьком клипере, принадлежавшем ливерпульской фирме «Ллойд и Реденбург». Отплытие его было намечено на следующий день, а прибытие в Америку — через четыре-пять недель, что зависело, конечно, от погоды, которая, впрочем, хвала Всевышнему, была хорошей: спокойное море и устойчивый ветер.

На «Ceremaju» был наложен карантин, и судно спокойно стояло у побережья «мертвого Марселя». (В прошлом веке чума унесла за каких-то два года пятьдесят тысяч обитателей города, половину его населения. А в те дни всех обуял страх перед желтой лихорадкой, по слухам, опустошавшей Испанию… Enfin , всем судам надлежало бросать якорь в карантинной бухте Дьёдонне близ острова Помегю.) «Ceremaju» должен был отплыть из Марселя, как только его трюм освободится от чая, табака и пшеницы и будет вновь загружен, как я с радостью услышала, пустыми бочонками из-под оливкового масла: по словам капитана, благодаря этому плавучему грузу «Ceremaju» станет, по существу, непотопляемым.

Сначала я не собиралась добавлять в эту «Книгу», мою «Книгу», следующую подробность, но все-таки приведу ее: возможно, она позабавит тебя, Читатель, хотя мне тогда было не до смеха. Дело в том, что «Ceremaju» был тем, что называют «бриг-гермафродит», то есть двухмачтовым судном с прямыми парусами на передней мачте и с оснасткой, как у шхуны, на корме. Представьте себе мое состояние, когда я изо всех сил пыталась изобразить из себя мужчину, чтобы получить каюту на этом корабле. Подробно рассказывая о корабле, капитан явно насмехался надо мной и испытывал от этого удовольствие. Но потом он, уже вполне серьезно, заговорил о деньгах, о стоимости проезда. И вот тогда, среди этой шумной толпы моряков самой разнообразной внешности, говорящих на всех языках мира и занятых своей опасной работой, я испытала такое облегчение и нетерпение, что совершила ошибку, вытащив из кармана деньги, хотя переговоры еще только начинались. Корабль набит битком, заявил капитан, и возможность моего проезда на нем исключена. («Наше судно не приспособлено для путешествующих дам», — так сказал первый же увиденный мною американец. При этом он не сводил глаз со скомканных банкнот в моей руке.)

— И все же… — сказал он, — может быть…

В конце концов он согласился взять меня на борт, хотя, по его уверениям, придется обходить и нарушать все мыслимые законы и обычаи, что, разумеется, потребует денег. Не стану приводить здесь цену, которую я заплатила. На этот раз способность заключать сделки, которую я вроде бы отточила на владельце засоленных зеленых обезьянок, оставила меня полностью. В итоге капитан взял с меня, скажем так, «лишку», весьма незначительная часть которого, как я уверена, зазвенит в денежных сундуках фирмы «Ллойд и Реденбург».

Взамен мне было предоставлено самое удобное помещение на бриге — каюта, длина которой вдвое превосходила ширину (этого как раз хватало, чтобы разместить одну койку), с иллюминатором по правому борту, столиком и стулом, которыми я с радостью воспользуюсь, несколькими застекленными книжными полками (я прочитала там все, что меня заинтересовало, о путешествиях в южных морях, мифических морских животных и островах, где женщины ходят с голой грудью в юбках из травы) и с чем-то вроде кладовки, весьма щедро, как я обнаружила, заполненной: там были кувшины с пресной водой, бочонок галет, несколько болонских колбас, ветчина, жареная баранина, ваза с фруктами, всевозможные наливки и ликеры, которые я все перепробовала. Мне оставалось только приобрести запас свечей, фосфорные спички, чернила и перья. Для этого у меня было достаточно времени в Марселе, прежде чем я сняла комнату в гостинице на пристани. В общий зал заходить я боялась: там, похоже, поселился какой-то ужасный матрос с еще более устрашающего вида женщиной… Очевидно, напрасно я думала, что в заведении такого рода можно спать. Раздобыв карту Америки, я возвратилась с ней в свою комнату и подперла дверь единственным стулом. Потом прилегла на кровать и, заткнув уши клочками ткани, чтобы не слышать несмолкаемое пение, доносившееся снизу, стала изучать карту. Уснула голодная. Когда в окне забрезжил утренний свет, я проснулась еще более голодной. Я так хотела есть, что первой взошла на борт «Ceremaju» … В кладовку же свою ворвалась так стремительно, что забыла даже сказать adieu постепенно исчезающему берегу Франции.

У меня есть, к счастью, все основания написать, что океан мы пересекли без всяких происшествий, а мы — это капитан, его помощник, кок, четыре матроса, я и некий мистер Хант, возвращающийся в Ричмонд в компании молоденькой негритянки, владельцем которой (звучит нелепо) он себя объявил и которую назвал Мелоди за то, что она красиво поет. Почти все, что вы сейчас читаете, было записано под аккомпанемент ее пения. Enfin , в Ричмонд мы все прибываем в добром здравии. Должна, впрочем, сказать, что у меня болит левое плечо, после того как качка несколько ночей назад дважды сбрасывала меня с койки, и, конечно же, я не избежала le mal de mer[160], но мне сказали, что этого и следовало ожидать. Несомненно, мне придется испытать и свою долю le mal du pays[161]: кто же может покинуть родные места, не испытав грусти?

Итак, вот он, берег; охваченная трепетом, я вижу его, ощущаю его запах : ведь пахнет не столько само море, сколько его берег, — здесь и заканчивается эта история. Пока заканчивается. Конечно, дальше многое еще случится — для меня это пока тайна. Возможно, я снова отправлюсь в морское путешествие (мне понравилось плавание): приглашение от капитана получено, он даже ознакомил меня с предполагаемым маршрутом бригантины — в Ричмонде на борт будет загружен табак, затем судно отправится к дальней оконечности Флориды, откуда доставит груз соли на Кубу, в Гавану. Там корабль ждет партия кофе и пеньки, которая отправится в La Nouvelle Orleans[162], где, по крайней мере, язык будет мне знаком… Alors, qui sait?[163]

На палубе скрежет и топот — можно подумать, что туда выпустили порезвиться диких животных. Помощник капитана что-то кричит — я не понимаю ни слова: разговорный английский, на котором говорят в Америке, для меня внове. Даже Мелоди перестала петь. Я все писала, но теперь надо отложить перо и упаковать его в несессер. Этот дорожный сундук, с которым я покинула Равендаль и который теперь почти освободила от musee de modes Себастьяны, очистила от всего, кроме мешка из черного бархата, который я задвигала то в один, то в другой угол, когда укладывала в сундук новые книги и одежду, да так и не собралась ни разу изучить его содержимое…

И знаете, в этом черном бархатном мешке меня ждало открытие.

Это было две ночи назад, когда мне впервые пришло в голову, что пора начать складывать вещи и готовиться к высадке на берег. Лишь тогда я вспомнила про этот мешок, который вручила — по существу, навязала — мне Себастьяна в Равендале. Я бездумно бросила его в сундук, и только сейчас, когда прошло так много времени, наконец раскрыла. Того, что я там обнаружила, было достаточно, чтобы…

Нет, не могу продолжать. Просто нет времени. Помощник капитана уже трижды стучал в мою дверь. А там, на палубе, — сумятица, радостное оживление, к которому я хочу поскорее присоединиться.

…Поэтому я вложу сюда те несколько слов, те странички, которые я набросала той ночью, сидя на палубе и сознавая, что миссия выполнена, с чернильницей в левой руке и заостренным гусиным пером — в правой. Море было удивительно спокойно. Понятно, что писала я при ярком свете высокой луны.

Читайте дальше.