5

Художнику удалось добыть плотницкий карандаш. И он носил его так же, как носят настоящие плотники, – за ухом, чтобы в любой миг можно было приняться за рисование. Прежде карандаш принадлежал Антонио Видалю, тому самому плотник)', что организовал восьмичасовую забастовку и писал этим карандашом заметки для «Корсара». Видаль подарил карандаш Пене Вильяверде, плотнику, жившему на побережье, у которого были две дочери – Марикинья и Фратернидад. Вильяверде, по его собственным словам, был анархистом и гуманистом и любое свое выступление на рабочих митингах начинал с рассуждений о любви: «Ты живешь как коммунист, только если ты любишь, и в той мере, в какой ты способен на любовь». Когда его взяли служить на железную дорогу, Вильяверде подарил карандаш своему другу-синдикалисту столяру Марсиалю Вильямору. И тот, незадолго до того как его прикончили парни из расстрельной команды, подарил карандаш художнику, увидев, как тот пытается рисовать обломком черепицы портик «Глория» [7].

По мере того как тянулись дни, отмеченные огненным шлейфом дурных предзнаменований, художник все больше сил отдавал своей тетради. Пока другие беседовали, он без устали делал их портреты.

Теперь художник объяснял, кто есть кто в портике.

Собор стоял всего в нескольких метрах от тюрьмы, однако Эрбалю довелось побывать там только пару раз. Впервые – в детстве, когда родители в день святого Иакова пришли из своей деревни в город, чтобы продать семена капусты и лука. Он запомнил, как его подвели к святому с багром, велев сунуть пальцы в согнутую ковшиком деревянную руку, и как он стукнулся лбом о каменную голову. Тогда Эрбаля заворожили слепые глаза святого, и отец, смеясь беззубым ртом, дал ему подзатыльник – да такой, что искры из глаз посыпались. Добром его ничему не научишь, сказала мать. Ни добром, ни колотушками – будь уверена, отозвался отец. Во второй раз он попал в собор, когда уже носил форму. Их всех привели на благодарственный молебен. Людей набилось как сельдей в бочке, и они потели, слушая нескончаемую латынь. Зато кадило привело его в полный восторг. Это он отлично запомнил. Большое кадило – алтарь словно туманом заволокло, да и вообще все вокруг будто в сказке было.

А художник рассказывал им о своем портике «Глория», нарисованном толстым красным карандашом, который он, как заправский плотник, постоянно носил за ухом. Каждый персонаж в его тетради был портретом кого-нибудь из товарищей по «Фальконе». И работой своей художник, казалось, был доволен. Ты, Касаль, сказал он тому, кто еще недавно занимал пост алькальда в Компостеле, ты – Моисей со скрижалями законов. А ты, Пасин, сказал он тому, кто был активистом профсоюза железнодорожников, ты – святой Иоанн Евангелист, видишь, у ног твоих орел. Ты, мой капитан, ты – святой Павел, сказал он лейтенанту Мартинесу, который сперва был карабинером, а потом, уже у республиканцев, стал членом муниципального совета. Среди узников находилось двое стариков – Феррейро де Сас и Гонсалес де Сесурес, их он, по его словам, изобразил на самом верху, в центре, в оркестре Апокалипсиса. А Домбодану, самому молодому и чуть придурковатому, он сказал, что тот – ангел, дующий в трубу. И так каждому, и все получились очень похожими – позднее в этом можно было убедиться воочию. Художник объяснил, что нижняя часть портика «Глория» населена чудищами с хищными когтями и клювами, и, услышав это, все примолкли, и молчание их выдало. Эрбаль заметил, как тотчас все глаза метнулись в его сторону, хотя он играл роль всего лишь немого свидетеля. Под конец художник заговорил о пророке Данииле. Некоторые утверждают, что в портике «Глория» только один он дерзко улыбается – чудо искусства, загадка для искусствоведов. Это ты, Да Барка.

6

Когда-то давным-давно художник отправился рисовать пациентов сумасшедшего дома в Конхо. Ему хотелось запечатлеть те пейзажи, которые психический недуг вырезает на их лицах, хотя дело тут не в болезни, а в некоей фатальной зачарованности бездной, сокровенной тайной. Душевный недуг, думал художник, будит в нас, людях здоровых, реакцию отторжения. Страх перед сумасшедшим рождается прежде, чем сострадание, которое к нам порой так и не приходит. Возможно, размышлял он, причина в том, что мы подозреваем: эта болезнь – часть некоего целого, которое можно назвать всеобщей душой, болезнь бродит себе свободно среди нас и выбирает по собственной прихоти то или иное тело. Отсюда стремление спрятать больного подальше от посторонних глаз. Художник с детских лет запомнил всегда запертую комнату в соседском доме. Однажды он услышал вой и спросил: Кто это там? Хозяйка ответила: Никто.

Художник хотел нарисовать незримые язвы бытия.

Сумасшедший дом потряс его. Нет, особой агрессивности по отношению к себе он у больных не заметил, только у немногих, и это скорее напоминало ритуал – будто они таким образом пытались сбить пафосность исподволь заданной аллегории. Больше всего поразил художника взгляд тех, кто никуда не смотрел. Отказ от пространства вокруг, совершенное вне-место их бытия, абсолютная нематериальность почвы, на которую они ступали.

Он постарался совладать с нервами и прогнал страх. Но рука продолжала вычерчивать линию тоски, оцепенения, бреда. Выводила какие-то лихорадочные спирали. Внезапно художник опомнился и глянул на часы. Он пропустил условленный час, когда должен был покинуть заведение. Близилась ночь. Он взял тетрадь и двинулся к привратницкой. На двери висел огромный замок. И рядом никого не было. Художник стал звать сторожа, сначала тихо, потом во всю глотку. До него донесся бой церковных часов. Девять. Он опоздал всего на полчаса, не так уж это и много. А если о нем забыли? В саду, обняв ствол самшитового дерева, стоял больной. Художник подумал: дереву не меньше двухсот лет, и этот человек нуждается как раз в такой вот надежной опоре.

Прошло еще несколько минут, и художник вдруг осознал, что вопит от тоски, а мужчина, обнявший дерево, глядит на него с состраданием.

Но тут появился улыбающийся человек, молодой, правда одетый в строгий костюм, и спросил, что, собственно, происходит. Художник ответил: он – художник, ему позволили рисовать больных, и он пропустил условленный час, когда следовало покинуть заведение. Тогда молодой человек в костюме очень серьезно сказал:

То же самое случилось и со мной.

Потом добавил:

И вот уже два года я сижу взаперти.

Художник каким-то чудом смог увидеть собственные глаза. Снежная белизна и одинокий волк на горизонте.

Но я же не сумасшедший!

То же самое сказал и я.

Тут молодой человек понял, что художник находится на грани нервного срыва, улыбнулся и признался:

Это шутка. Я врач. Успокойтесь, сейчас я вас выведу.

Так художник познакомился с доктором Да Баркой. И это стало началом большой дружбы.

Гвардеец Эрбаль из полутьмы глянул на доктора, как смотрел много раз прежде.

Я ведь тоже очень хорошо знал доктора Да Барку, сообщил Эрбаль Марии да Виситасау. Очень хорошо. Он и представить себе не мог, сколько всего я о нем знал. Долгое время я был его тенью. Шел по следу, как охотничья собака. Он был моим человеком.

А началось все после февральских выборов 1936 года, на которых победил Народный фронт. Сержант Ландеса тайком собрал группу верных людей и сразу предупредил: этой нашей встречи никогда не было. Хорошенько вбейте себе в голову. Того, о чем вы здесь услышите, никто и никогда вам не говорил. Нет никаких приказов, нет инструкций, нет командиров или начальников. Ничего нет. Только я один, я – Дух Святой. И чтобы без вони. С сегодняшнего дня вы – тени, а тени не воняют, и дерьмо у них если и бывает, то белое, как у чаек. Я хочу, чтобы каждый из вас написал мне по настоящему роману об одном из тех типов, которых я сейчас перечислю. Я хочу знать о них все.

Когда он показал им список объектов, которые предстояло пасти, не выпуская из виду, – а там значились имена людей, более и менее известных, – гвардеец Эрбаль почувствовал, как у него защипало кончик языка. В списке стоял и доктор Да Барка.

Сержант, вот этим человеком мог бы заняться я. У меня есть зацепка.

А он вас знает?

Нет, даже не подозревает о моем существовании.

Только запомните, никаких личных счетов, нам нужна информация, прежде всего информация.

Никаких личных счетов нет, соврал Эрбаль. Я сделаюсь невидимкой. Я не силен в грамоте, но про этого типа запросто напишу вам целый роман.

Насколько мне известно, он хороший оратор.

Да, язык у него бойкий.

Что ж, за дело.

Об этой сходке, которой никогда не было, Эрбаль вспомнит какое-то время спустя, и снова в его памяти всплывет звон льющейся воды у источника, где обычно мыли требуху, и тот миг, когда кто-то заговорил о художнике. Это не простой мазила, сказал сержант Ландеса агенту, которому было поручено наблюдать за художником. Он рисует идеи. Живет в доме Тумбоны. И все засмеялись. Все, кроме Эрбаля, который не понял, чего тут смешного, но доискиваться не стал. Только через несколько лет он узнает, почему все тогда гоготали. Ему объяснит сам художник. Тумбоной называли старую шлюху, которая обучала ремеслу молоденьких девушек. Обучала, например, как побыстрее избавиться от тяжелого мужского тела сверху, внушала золотое правило – сперва бери деньги, а потом обслуживай. Время от времени кое-кто к ней еще наведывался. Отцы и матери приводили девушек и спрашивали Тумбону. Моя жена, расскажет ему художник, отвечала, кусая губы, что нет здесь никакой Тумбоны. А потом плакала. Оплакивала каждую из этих девушек. И у нее были на то все основания. Потому что совсем неподалеку, на улице Помбаль, они легко находили другую сводню.

Через четыре месяца после сходки, в конце июня, Эрбаль передал сержанту донесение, касающееся Да Барки. Сержант взвесил его на руке. Да это и впрямь роман. Папка с ворохом листков, заполненных неуклюжим почерком. Обильные кляксы, зарубцованные с помощью промокательной бумаги, напоминали следы изнурительной битвы. Не будь кляксы синими, их вполне можно было бы принять за капли крови, которые падали со лба писавшего. В одном и том же абзаце палочки букв имели разный наклон – то вправо, то влево, словно идеограммы флота, потрепанного штормом.

Сержант Ландеса наугад вытащил какой-то листок и принялся читать. Это еще что? «Урок автономии с трупом!» – повторил он вслух, причем сделал это самым издевательским тоном. Анатомии, Эрбаль, анатомии!

Я вас предупреждал, сержант, что не сильно грамотен, обиженно перебил его гвардеец.

А это что: «Урок агонии. Аплодисменты»?

Это о профессоре. Начальнике Да Барки. Он улегся на стол и изобразил, как дышат больные перед смертью, то есть в два приема. Он говорил о том, что у некоторых умирающих случается что-то вроде озарения, и оно помогает им уйти из этой жизни умиротворенными. Сказал, что тело – оно очень мудрое. А потом помер, словно в театре. Вот ему и аплодировали, да еще как!

Надо непременно пойти посмотреть, язвительно отозвался сержант. Затем в изумлении поднял брови: а вот здесь что написано? И с трудом разобрал: «Доктор Да Барка. Красота, красота… Физическая красота?»

Дайте-ка посмотрю, сказал Эрбаль, заглядывая через плечо сержанта. Голос у него дрогнул, когда он узнал написанную им самим фразу. Чахоточная красота. Чахоточная красота, сеньор.

Он, то есть доктор Да Барка, осматривал вместе со студентами девушку из больницы для бедных. Сперва задавал ей всякие вопросы. Как зовут да откуда родом. Лусинда из Вальдемара. А он: Ах, какое красивое имя, да ах, какое красивое место! Потом взял ее за запястье и заглянул в глаза. И сказал студентам, что глаза – это, мол, зеркало мозга. После чего он вот что сделал – выстукал ей грудь и спину пальцами.

Эрбаль на миг замолк, взгляд его затуманился. Он воссоздавал в памяти сцену, которая одновременно и смутила, и зачаровала его. Девушка в очень тонкой рубашке… Гвардейца охватило такое чувство, будто он видел ее прежде, видел, как она расчесывает волосы, сидя у окна. А доктор осторожненько прикладывал к ее груди два пальца левой руки и средним пальцем правой постукивал. Локоть должен оставаться неподвижным. Проверяйте чистоту звука. Вот так. Глухо. Глухо. Уммм. Не глухо и не звонко. А потом взял аппарат, которым слушают, и проделал тот же путь. Обследовал ей легкие. Уммм. Спасибо, Лусинда, можешь одеваться. Здесь ведь холодновато. Все будет хорошо, не унывай. А как только она ушла, он и говорит студентам: Звук как из старого горшка. Но на самом-то деле все это лишнее. Довольно взглянуть на худое и бледное лицо, на легкий румянец на щеках… Потный лоб – даже в этой холодной аудитории. Печаль во взгляде. Такая вот чахоточная красота.

Туберкулез, доктор! – выкрикнул студент из первого ряда.

Совершенно верно.

И добавил с оттенком горечи:

Палочка Коха сеет туберкулез в розовом саду.

Эрбаль почувствовал, как к груди его прикоснулось холодное щупальце фонендоскопа. Чей-то голос повторял: Звук как из старого горшка!

Чахоточная красота. Эта фраза запомнилась мне, сержант. Вот я и записал.

А вы не выдали себя, явившись на факультет?

Я смешался с группой португальских студентов, которые пришли на занятие. Я хотел узнать, не ведет ли он часом пропаганду и на уроках.

После этого сержант больше ни разу не поднял глаз от полученных бумаг, пока не закончил читать. Казалось, его загипнотизировало то, что там описывалось, и время от времени по ходу чтения он что-то бормотал себе под нос. Так он кубинец? Да, сеньор, сын вернувшихся с Кубы эмигрантов. И одевается он элегантно, а? Еще как! Хотя на самом деле у него, по моей прикидке, всего один костюм и две бабочки. И он никогда не надевает ни пальто, ни шляпу. Что, ему всего двадцать четыре года? Выглядит он старше, сеньор. Иногда он отпускает бороду. Здесь написано, что даже безрукие тянут вверх свои культи вместо сжатых кулаков… Этот тип, видать, умеет говорить. Лучше священника, сеньор. А эта сеньорита Мариса Мальо, надо полагать, вполне ничего. Эрбаль промолчал.

Она красотка?

Да, она очень красивая, но к его делам никакого отношения не имеет.

К каким делам?

К его делам, сеньор.

Сержант просмотрел вырезки из газет, приложенные к отчету. «Субстрат души и умная реальность», «Детские гробы во времена Чарльза Диккенса», «Живопись Милле, руки прачек и невидимость женщины», «Дантов ад, картина «Безумная Кэт и сумасшедший дом в Конхо», «Проблема государства, основополагающее доверие и поэма «Справедливость» Росалии де Кастро» [8], «Энграма пейзажа и чувство тоски», «Грядущий ужас: генетическая биология, желание быть здоровым и концепция жизни-балласта». Сержант с изумлением увидел, что под всеми статьями стояла одна и та же подпись – Д. Барковски.

Значит, Барковски? А? Как видно, твой объект покоя не знает. Врач в муниципальной больнице для бедных. Ассистент на медицинском факультете. И к тому же – памфлетист, лектор, оратор на митингах. Из больницы бежит в Республиканский центр, и у него еще хватает времени на то, чтобы сводить девушку в кино. Он закадычный друг художника, этого гальегиста, который рисует плакаты. Водится с республиканцами, анархистами, социалистами, коммунистами… Так кто же он такой, в конце-то концов?

Наверное, всего понемногу, мой сержант.

Анархисты с коммунистами ненавидят друг друга. Вчера, например, на табачной фабрике дело чуть не дошло до рукопашной. Да, странный тип этот Да Барка!

Думаю, он держится сам по себе. А для всех прочих – связующее звено.

Ладно, не спускай с него глаз. Та еще птичка!

Отчеты, лежавшие в папке, были написаны с простодушной неуклюжестью, отчего выглядели еще достоверней и убедительней, и там содержалось все, что надо знать о человеке. Его дружеские связи и каждодневные маршруты. Какие газеты он читает и какой марки сигареты курит.

Гвардеец Эрбаль очень хорошо знал доктора Да Барку, о чем тот даже не догадывался. Он уже давно не спускал с него глаз – и не потому, что ему так велели, а потому, что чувствовал к этому внутреннюю потребность. Он шел за ним, если угодно, как собака, взявшая след. Он ненавидел доктора Да Барку. Тот совсем недавно получил диплом лиценциата, а уже заслужил репутацию очень толкового врача. И слыл революционером. На митингах в деревнях он говорил поталисийски с кубинским акцентом, потому что родился на Кубе в семье эмигрантов. Он обладал особым даром красноречия – мог заставить безногих встать на ноги, а безруких – поднять вверх кулак. Крестьян он призывал бороться против скверны и злой напасти.

Многие люди не понимали, чего хотят политики, а вот это – про злую напасть – было им очень даже близко. Вон к Эрбалю тоже в детстве какая-то напасть прицепилась, а может, и сглазил кто. С лица он сделался зеленым, противно-зеленым, все равно как щавель, и стал расти только вширь. В конце концов уже и ходить начал вперевалку, по-утиному. Его таскали по знахарям, пока один не велел отцу окунуть сына в настой табачной воды. Отец так и сделал. Эрбаль уверен – и доказательством тому некоторые случаи, которые нет нужды здесь поминать, – что отец был способен утопить его и взаправду. Эрбаль вывернулся и укусил отца за руку. Тот рассвирепел, осыпал его проклятьями и окунул с головой в бак с лекарственным настоем. И держал под водой, пока мальчишка не перестал дрыгаться.

Так вот, едва я оттуда выбрался, враз стал табачного цвета, потом начал расти вверх и стал тощим, вот как сейчас.

Да, он отлично понимал, о чем идет речь на митингах Народного фронта. Кстати, сам он впервые надолго покинул деревню, только когда его призвали на военную службу. И это было все равно что глоток свежего воздуха. Если не считать кратких отпусков, то в родные места он приезжал еще два раза – чтобы похоронить родителей. В армии он попал в одну из частей, которыми командовал генерал Франко. Как раз тогда, в 1934 году, Франко задушил – именно это слово все в то время употребляли – восстание шахтеров в Астурии. Женщина, упавшая на колени перед мертвым мужем, крикнула Эрбалю: Солдат, ты ведь тоже народ! Да, подумал он, тут она права. И будь он проклят, этот народ, будь проклята нищета! Впоследствии он старался за любые свои услуги непременно получать вознаграждение. Затем перевелся в гражданскую гвардию.

Доктор Да Барка знал, что говорит. Вскорости и к нему самому пришла напасть. А Эрбаль оказался среди тех, кто явился, чтобы доктора арестовать, вернее, именно он, Эрбаль, ударил доктора прикладом по голове и свалил с ног. Даниэль Да Барка был высоким и смелым, в лице его все как-то по-особому выпячивалось вперед. Выпуклый лоб, еврейский нос, рот с толстыми губами. Когда он хотел что-то объяснить, то крыльями раскидывал руки в стороны, и пальцы его приходили в движение, будто он пользовался азбукой глухонемых.

В первые дни франкистского мятежа доктор скрывался. А они выжидали, пока он потеряет бдительность, поверив, что облавы пошли на убыль. Когда он приблизился наконец к материнскому дому, на него накинулись сразу пятеро, весь патрульный отряд, но он отбивался как дикий зверь. Мать истошно вопила из окна. Правда, больше всего их взбесило то, что из расположенной напротив мастерской выскочили на улицу швеи. Они плевались и на чем свет стоит костерили солдат, а одна так даже хватала их за мундиры и царапалась. У доктора Да Барки кровь шла изо рта, носа, ушей, но он не сдавался. Тут гвардеец Эрбаль и ударил его прикладом по голове – доктор сразу как подкошенный рухнул на землю.

И тогда я повернулся к швеям и прицелился. Не удержи меня сержант Ландеса, уж не знаю, чего бы я натворил, потому что меня до белого каления довели эти девчонки, голосившие почище вдовьего хора. Ладно, понятно мать, но они-то, они-то?… И тут я выкрикнул то, что грызло меня изнутри: Чего только вы все нашли в этом мерзавце? Чем он вас приворожил? Шлюхи, шлюхи! Все как одна! Сержант Ландеса дернул меня за рукав и сказал: Хватит, Эрбаль, у нас еще полно работы.

7

У доктора Да Барки была невеста. И эта невеста была самой красивой девушкой на свете. На том, понятно, свете, который Эрбаль успел повидать, да наверняка и на том, которого повидать ему не довелось. Звали ее Мари-са Мальо. Эрбаль был сыном бедных крестьян. В их деревенском доме почти не было красивых вещей. Надо думать, поэтому он никогда и не тосковал по своему дому, всегда полному дыма и мух. Память Эрбаля, как трубопровод, протянутый через годы, воняла навозом и карбидным газом. В том доме всё, начиная со стен, было покрыто патиной прогорклого сала, грязно-желтым слоем, который настырно лип к глазам. И по утрам, выгоняя коров, Эрбаль все вокруг видел словно сквозь грязно-желтые очки. Даже зеленые луга. Но в доме были две вещи, которые представлялись ему настоящими сокровищами. Первая – его маленькая сестренка Беатрис, белокурая, с голубыми глазами, вечно простуженная, отчего из носа у нее вечно торчали зеленые сопли. Вторая – старая жестяная банка из-под айвового мармелада, где мать хранила свои драгоценности. Агатовые серьги, четки, медальку из венецианского золота – мягкую, как шоколад, серебряный дуро времен короля Альфонсо XII, унаследованный от отца, и несколько посеребренных зажимов для волос. А еще там лежали флакон с двумя таблетками аспирина и первый зуб Эрбаля.

Он клал зуб на ладонь, и тот казался ему пшеничным зернышком, обгрызенным мышью. Но по-настоящему красивой была сама жестяная банка с проржавевшими швами и картинкой на крышке: девушка с неведомым фруктом в руке – гребень в волосах, красное платье в белые цветы с оборками на рукавах. Когда он впервые увидел Марису Мальо, ему показалось, что это та самая девушка с жестяной банки из-под мармелада вышла прогуляться по ярмарке во Фронтейре. Семейство Эрбаля отправилось туда, чтобы продать кабана и молодой картофель. От их деревни до Фронтейры ходу было три километра по грязной тропинке. Первым шагал отец в фетровой шляпе с маленькой дочкой на руках, последней – мать с тяжелой корзиной на голове, а он, Эрбаль, – посередке, волоча за собой кабана на веревке, обвязанной у того вокруг ноги. И как ни бился с ним Эрбаль, кабан все норовил поваляться в грязи, так что, когда они добрались до Фронтейры, стал похож на огромного крота. Отец дал Эрбалю затрещину: Ну кто теперь купит этакого урода? Эрбалю пришлось сидеть и пучком соломы чистить кабанью щетину. И тут он поднял голову и увидел ее. Она проходила мимо – королева в букете подруг. Можно было подумать, что они и сопровождают ее лишь ради того, чтобы все показывали пальцем со словами: вот королева. Девушки, как стайка бабочек, носились туда-сюда, а Эрбаль провожал их взглядом, пока отец костерил его на чем свет стоит: Ну кто теперь купит такого замызганного кабана? А Эрбаль мечтал: был бы кабан барашком, она подошла бы к ним и окунула пальцы в мягкую шерстку. Самого тебя надо бы продать вместо кабана, ворчал отец. Да кто на дурака позарится!

Отец был таким. Если начинал утро с ругани, назад ходу не было, он словно копал и копал весь день без продыху дерьмовую яму у себя под ногами. А я думал: а здорово было бы, если бы кто-нибудь и на самом деле купил меня и увел с собой, привязав веревкой за ногу.

Наконец они все ж таки продали и кабана, и молодой картофель. Мать купила банку масла, на которой была нарисована женщина, тоже похожая на Марису Мальо. И они еще много раз всей семьей бывали на большой ярмарке во Фронтейре. Но Эрбаль уже не обращал внимания на отцовскую ругань. Для него это были праздничные дни – самые главные в году. Он пас коров и мечтал о том, чтобы поскорее наступило первое число месяца. Он видел, как растет и становится женщиной Мариса Мальо. Она была из семьи местных богачей: крестница алькальда, дочь нотариуса, младшая сестра приходского священника Фронтейры. А главное – внучка дона Бенито Мальо. К тому же у Эрбаля никогда не было барашка, чтобы она могла подойти и погладить его мягкие кудри.

8

Когда, покончив с художником, они ехали на машине обратно и пока остальные члены расстрельной команды прямо из горлышка пили коньяк, он впервые заметил, что с головой у него что-то не то. Как будто туда забрались какие-то люди. Фалангисты уже перестали злиться и даже с хохотом хлопали его по плечу. Пей, черт тебя подери, пей! Но он ответил им, что не пьет. Они опять покатились со смеху. С каких это пор, Эрбаль? И он очень серьезно сказал, что и раньше никогда не пил, никогда. Я не переношу спиртного. Брось, ты ведь вечно ходишь опухший с перепою! Оставь его, бросил через плечо тот, что сидел за рулем, у него сегодня какая-то особенная ночь. Вон даже голос вроде как переменился.

Эрбаль больше не проронил ни слова. Еще тогда, услышав выстрел, он ощутил острую тоску. Теперь они ехали по очень прямой дороге, и он карандашом плотника рисовал портик «Глория». И делал это с совершенно необъяснимым умением. К тому же он вдруг почувствовал, что отныне может все что угодно растолковать с помощью слов, которых никогда прежде в речи не употреблял. Красота ангелов, держащих в руках орудия казни Христовой, объясняла ему теперь его же собственная голова, это красота скорбная, в ней явлена печаль по несправедливо умерщвленному Сыну Божьему. А когда Эрбаль нарисовал пророка Даниила, у него получилась веселая каменная улыбка, и, проследив направление собственного взгляда, он нашел объяснение сей загадки. По площади Обрадойро шла Мариса Мальо, вся залитая солнечным светом, и в руках она несла корзинку, накрытую белой салфеткой.