Рытов Андрей Герасимович
      Рыцари пятого океана
      Аннотация издательства: Книга охватывает широкий круг событий. Ее первые главы рассказывают о героизме советских летчиков-добровольцев, помогавших китайскому народу отразить нашествие японских милитаристов в 1937-1938 гг. Основное содержание воспоминаний составляет Великая Отечественная война. А. Г. Рытов прошел ее от начала до конца, занимая должности военного комиссара, заместителя командира по политчасти ряда авиационных соединений. Опытный политработник, он хорошо знал людей, с которыми свела его фронтовая судьба. Среди них видные военачальники, командиры, политработники, прославленные герои и скромные труженики аэродромов.
      Hoaxer: Рытов весьма известен в авиационном мире, и он много с кем встречался на своём жизненном пути - чуть ли не со всеми знаменитыми довоенными лётчиками. Был Рытов и в Китае. В частности, судьба и командование ВВС двигали по жизни параллельно Рытова с Полыниным. Я к тому, что мемуары надо почитать.
      Содержание
      Слово о боевом друге
      В КИТАЕ
      В далёкий край
      Там, где течёт Хуанхэ
      Курс на Кантон
      "Подарок" императору
      Возвращение
      СРЕДИ СНЕГОВ БЕЛЫХ
      Над Карельским перешейком
      Герои и подвиги
      ВОЙНА НАРОДНАЯ
      Гроза идёт с Запада
      Горькие дни
      Крылатые "Цицероны"
      Противоборство
      По отступающему врагу
      В ударной группе
      Испытание на прочность
      Друзья и враги Афанасия Храмченкова
      По ту сторону подвига
      Перед решающей битвой
      Небо становится нашим
      За рекой Березиной
      Южная жемчужина
      И грянул бой...
      Наступление продолжается
      На львовском направлении
      Карпаты зовут
      Последние маршруты
      Примечания
      Слово о боевом друге
      В тяжкую военную пору ему не раз приходилось видеть, как дрались и умирали наши крылатые богатыри. Подобно горьковскому Соколу, они до последнего дыхания бились за торжество Правды и уходили в бессмертие с мыслью о том, что жизнь отдана "За землю русскую, за победу над заклятым врагом!"
      Он и сам - непримиримый и отважный борец за светлые идеалы ленинской партии - умер, образно говоря, в полете, в стремительном полете сквозь огневые годы. Когда сердце его отсчитывало последние минуты жизни, он нашел в себе силы взять перо и написать: "Лежу. Думаю. И пришла мне мысль сделать такую надпись: "Посвящаю внуку моему Андрею и его сверстникам. Берите пример мужества и верности Родине с героев этой книги".
      Андрея Герасимовича Рытова хорошо помнят и ветераны, закладывавшие основы Советских Военно-Воздушных Сил, и наследники их боевой славы, принявшие в молодые, крепкие руки эстафету мужества рыцарей пятого океана.
      Он участвовал добровольцем в освободительной борьбе Китая против японских милитаристов, в боях за безопасность северо-западных границ страны, в грандиозной четырехлетней битве нашей армии и народа с немецко-фашистскими захватчиками.
      Фронтовые дороги сводили его и с рядовыми воинами, и с видными военачальниками и политработниками, с людьми, составляющими цвет и гордость советской авиации: П. Рычаговым, Г. Кравченко, Т. Хрюкиным, И. Полбиным, А. Покрышкиным, Амет-ханом Султаном, Л. Бедой, В. Лавриненковым, А. Трудом, Д. Глинкой, Г. Речкаловым и многими другими прославленными асами.
      Каждый из этих героев, говорил А. Г. Рытов, достоин, чтобы о нем одном написали книгу. Воспоминания Андрея Герасимовича и есть .та книга, которая является памятником живым, и павшим в боях за Родину. Мемуары талантливого политработника проникнуты горячей любовью к людям, отличаются правдивостью, страстной взволнованностью и высокой партийностью. Я знал Андрея Герасимовича на протяжении многих лет, работал вместе с ним, делил радость побед и горечь неудач. Когда перелистываю страницы его книги "Рыцари пятого океана", предо мной снова встает живой образ обаятельного человека, целиком посвятившего свою жизнь защите великих завоеваний Октября. Мемуары А. Г. Рытова с неподдельным интересом и чувством глубокой признательности прочтут и юноша, "обдумывающий житье", и убеленный сединами ветеран минувших сражений. Они от начала до конца написаны кровью большого и честного сердца.
      Главный маршал авиации К. А. Вершинин
       
      В КИТАЕ
      В далекий край
      Поезд на Алма-Ату отправлялся в полдень. Мы прибыли на вокзал за полчаса до отъезда. После военного обмундирования, к которому каждый из нас привык за долгие годы армейской службы, было как-то неудобно чувствовать себя в гражданской одежде. Казалось, и теплое пальто с меховым воротником сидит мешковато, и велюровая шляпа еле держится на голове.
      Было холодно, под ногами скрипел снег. На перроне, как всегда, царило оживление. Пассажиры с мешками, чемоданами спешили занять свои места.
      Мы стояли рядом со спальным вагоном прямого сообщения, зябко поеживаясь. Алексей Благовещенский по авиационной привычке посмотрел в небо и по каким-то только ему известным признакам определил:
      - Завтра будет мороз с ветром. Благовещенский был не просто летчиком, а летчиком-испытателем. В метеорологии он разбирался превосходно.
      - А вот и Мария моя приехала! - воскликнул Павел Васильевич Рычагов и, сорвавшись с места, поспешил к невысокого роста женщине.
      Мария Нестеренко - жена Рычагова - тоже была военной летчицей. Она приехала проводить мужа. Мы поздоровались с ней. Вскоре к нам подошел пожилой незнакомец в черном пальто и шапке-ушанке с кожаным верхом. Обращаясь к Рычагову, спросил:
      - Вы старший группы?
      - Так точно! - отозвался Рычагов.
      - Здравствуйте! - Окинув нас приветливым взглядом, незнакомец крепко пожал каждому руку.- Мне поручено передать вам билеты и проводить. Поедете в международном вагоне.
      Через минуту мы увидели над толпой папаху командующего Военно-Воздушными Силами Якова Владимировича Смушкевича. Ему вежливо уступали дорогу. Шел он неторопливо, вразвалочку, приветливо кивая головой знакомым. Накануне командующий беседовал с нами, и теперь мы были рады, что он приехал нас проводить.
      До отхода поезда оставалось несколько минут.
      - Ну что ж, друзья,- широко улыбаясь, сказал Смушкевич. - Все, что следовало сказать, сказано. Счастливого пути. Возвращайтесь с победой.
      Командующий крепко, по-мужски обнял каждого из нас и расцеловал. Я заметил, как тяжело ему расставаться с нами, особенно с Рычаговым. Глаза его повлажнели. Видно, сердце боевого авиационного командира рвалось туда же, где через некоторое время предстояло быть нам. Поборов минутную слабость, Смушкевич снова дружески улыбнулся и помахал рукой.
      Из тамбура мы долго еще смотрели на командующего. Его могучая фигура в черном кожаном реглане даже на большом расстоянии выделялась среди других провожающих.
      Ритмично застучали на стыках рельсов вагоны, за окном поплыли милые сердцу подмосковные пейзажи. Поезд, сигналя на полустанках, набирал скорость. Зимний день короток. Не заметили, как наступили сумерки.
      За прошедший в хлопотах день каждый из нас порядком устал, но спать не хотелось. Возбуждение от недавнего расставания с друзьями долго не проходило. Волновала и неизвестность: что ждет нас в далекой стране, куда мы держали путь? Ведь не в санаторий ехали, а на войну.
      - Ну-с, джентльмены, - шутливо сказал Рычагов, выходя из купе, - приглашаю вас в ресторан. Русский человек на голодный желудок спать не ложится.
      Боевой летчик, он привык быстро осваиваться в любой обстановке, всюду чувствовал себя как дома. Всего два месяца назад Рычагов вернулся из Испании, где дрался в небе с фашистами. Заслужил два ордена Ленина и звание Героя Советского Союза. Несмотря на молодость, он уже с избытком понюхал пороху, и мы смотрели на него с благоговением.
      Теперь судьба кадрового военного снова бросала его в пекло войны, только на другой конец света. Но Павла Васильевича это, видимо, ничуть не тревожило. Он был бодр, даже шумлив, неистощим на всякие выдумки.
      За стол рядом с Рычаговым сел его товарищ по авиационной школе и службе в строевой части Коля Смирнов. Этот тихий с виду парень вел себя в воздухе настоящим орлом. Не случайно Павел Васильевич настоял, чтобы Колю отпустили вместе с ним. Он любил Смирнова, верил в него.
      Рядом со мной за столом сидел Благовещенский, уже известный в стране летчик-испытатель. Самолеты, особенно истребители, он знал в совершенстве, поражал всех удивительным хладнокровием в воздухе, виртуозной техникой пилотирования. Не один раз при испытании новых машин он попадал в такие ситуации, когда гибель казалась неминуемой. Однако быстрая реакция, выдержка, точный расчет, безупречное мастерство всегда помогали ему выходить победителем в схватках со стихией. Правда, боевого опыта у него пока не было, но ведь не сразу же становятся воздушными бойцами.
      Наполнив рюмки коньяком, Рычагов встал и с торжественностью в голосе сказал:
      - Друзья! Предлагаю выпить за боевую дружбу!
      Его густые брови сошлись над переносьем. Большие серые глаза стали задумчивыми. Глубоко вздохнув, словно не хватало воздуха, летчик тихо добавил:
      - Нет ничего сильнее этого чувства.
      В купе мы вернулись поздно ночью. Но спать легли не сразу. Рычагов долго рассказывал нам о боях в Испании, о людях, с которыми свела его нелегкая фронтовая судьба.
      Потом он тихо, чтобы не разбудить пассажиров, продекламировал слова ставшей популярной песни из кинофильма "Истребители":
      В далекий край товарищ улетает,
      За ним родные ветры вслед летят;
      Любимый город в синей дымке тает,
      Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд...
      Эта песня очень точно выражала наши чувства. Мы мчались в далекий край, а следом за нами неслись ветры Родины. И любимый город Москва совсем недавно растаял в синей дымке. Там остались наши родные. Когда-то мы с ними свидимся и встретимся ли вообще?
      Пожелав товарищам спокойной ночи, мы с Алексеем Благовещенским вернулись в свое купе. Я разделся, укрылся одеялом, но сон не шел. Мерно постукивали колеса, за окном свистел зимний ветер.
      Нахлынули воспоминания. Ожили в памяти шумная, припорошенная снегом Москва, деловая суета перед отъездом, расставание на Казанском вокзале. Потом вспомнилась беседа с начальником Политического управления РККА армейским комиссаром 2 ранга Петром Александровичем Смирновым. Я знал, что это кадровый военный, участник гражданской войны, крупный политработник, сын рабочего и сам в прошлом столяр. Но встречаться мне с ним еще не приходилось.
      Вызов к Смирнову явился для меня неожиданным. В то время я был батальонным комиссаром, учился на курсах. Почему мной вдруг заинтересовался сам начальник Политуправления Красной Армии?
      П. А. Смирнов встретил меня приветливо. Пожал руку, усадил напротив себя в кресло и, испытующе посмотрев, спросил:
      - Как у вас идет учеба?
      - Нормально, товарищ армейский комиссар.
      - Когда заканчиваете?
      - Через несколько дней.
      Смирнов раскрыл папку с моим личным делом, неторопливо перевернул несколько страниц и задал вопрос, которого я совершенно не ожидал:
      - Не хотели бы поехать на фронт повоевать?
      "О какой войне он говорит? - удивленно подумал я. - Ведь на наших границах как будто спокойно".
      Бои шли лишь в Испании. О них я знал по замечательным очеркам Михаила Кольцова и Ильи Эренбурга. Потом вдруг вспомнил, что и в Китае идет война. На какой же из этих театров предлагает поехать армейский комиссар?
      Мысленно я не раз представлял себя на огненных полях Гвадалахары или на многострадальной земле Китая, всем сердцем был со своими далекими братьями на Западе и Востоке. Но теперь уточнять вопрос комиссара счел излишним, даже бестактным. Ответил просто:
      - Я готов.
      Отложив мое личное дело в сторону, Смирнов многозначительно продолжал:
      - Ехать надо далеко за пределы нашей Родины. Связи с нами, а значит, и указаний сверху не будет. Все придется решать самому, на месте. Так что подумайте, прежде чем дать окончательный ответ. С женой посоветуйтесь. Как она отнесется к этому? Правда, семья будет обеспечена.
      Смирнов встал и, заложив руки за спину, грузно прошелся по кабинету. Потом остановился рядом, взял меня за плечо и еще раз повторил:
      - Подумайте хорошенько. Мы не неволим. О месте, характере и условиях работы поговорим в следующий раз.
      От начальника Политуправления армии я ушел расстроенным. Почему он не сказал - где, что и как? Ведь я же сразу ответил: готов.
      На следующий день я снова пришел на прием к Смирнову. Он открыл стол, достал какую-то бумажку и, пробежав ее взглядом, сказал:
      - Раскрою вам карты. Речь идет о Китае. Мы намерены послать вас комиссаром авиационной группы. Своих летчиков у китайцев почти нет, самолетов тоже. Советское правительство из чувства интернациональной солидарности решило оказать Китаю военную помощь в борьбе с японцами. В первую очередь авиацией. Одна наша эскадрилья уже там. Скоро их будет больше. Как комиссару, вам предстоит сложная работа.
      Смирнов встал, в задумчивости прошелся по кабинету и продолжал:
      - Скажу по секрету: Чан Кай-ши просил у нас летчиков, а не комиссаров. Понятно? Будете представляться там главным штурманом. Надеюсь, это тоже вам ясно.
      Пригласив меня к карте, Смирнов указал примерное начертание фронтов, высказал свое предположение о намерениях японского командования. Потом мы снова сели за стол, и он долго рассказывал о политических аспектах японо-китайской войны.
      - Обстановка там сложная,- сказал он в конце беседы.- Нашим летчикам приходится нелегко. И от того, как вы вместе с товарищами Рычаговым и Благовещенским сумеете сплотить коллектив, наладить контакты с местными властями, населением и китайскими военными, будет зависеть многое. Никогда не забывайте, что вы представители великого Советского Союза, держитесь с достоинством.
      В тот же день мы с Рычаговым побывали на приеме и у командующего ВВС Якова Владимировича Смушкевича.
      - Японская армия превосходит китайскую в технике. Особенно досаждает ее авиация. Советские летчики, прибывшие на помощь Китаю, находятся сейчас в Нанкине, сражаются храбро. Но их пока мало. Есть потери. Будем усиливать помощь Китаю в его национально-освободительной борьбе. На вас возлагается руководство боевой деятельностью нашей авиации. Это задание партии, приказ Родины.
      Смушкевич говорил лаконично, сопровождая речь выразительными жестами. Он познакомил нас с тактикой японской авиации, дал немало ценных советов.
      - Японцы действуют по шаблону,- заметил командующий.- И это потому, что они еще не встречали сколько-нибудь серьезного сопротивления в воздухе. Вы должны противопоставить им свою более гибкую тактику. Товарищ Рычагов, думаю, прекрасно понимает, о чем я говорю, он воевал в Испании и знает цену хитрости, дерзости, умению навязать свою волю противнику.
      Вечером, возвратившись в гостиницу, я долго думал о важности тех задач, которые перед нами поставлены. Как-то сложатся наши взаимоотношения с китайскими властями, с их военными начальниками? Какова будет моя роль как политического работника в этой сложной обстановке? Как мы будем обеспечивать боевую деятельность летчиков? Ведь создавать партийные и комсомольские организации там нельзя.
      Словом, какой бы вопрос я ни брал, возникало много неясностей. Трудности усугублялись еще и тем, что никто из нас не знал китайского языка, тамошних обычаев и нравов. Все надо было изучать на месте.
      А что нам вообще было известно о Китае? Я знал, что это великая страна, с населением более четырехсот миллионов человек, что там есть огромные пустыни и горы, многоводные и капризные реки Хуанхэ и Янцзыцзян, что недостаток земли вынуждает многих китайцев плавать и жить на джонках, ловить рыбу и даже выращивать в этих лодках овощи. Наши представления о Китае, по существу, не выходили за рамки учебника средней школы. Позже я кое-что слышал о Сунь Ятсене, У Пей-фу, Чжан Цзо-лине, Чан Кай-ши.
      Мне было известно также о перелете советских самолетов по маршруту Москва-Пекин в 1925 году, о Кантонской коммуне, о 8-й армии Чжу Дэ. Знания оказались разрозненными, бессистемными и не давали истинного представления об этой большой и загадочной стране.
      Мало помогла мне и книга "Записки английского волонтера", написанная комкором Примаковым под псевдонимом Генри Аллен.
      Утешало одно: там я буду с боевыми друзьями. На месте во всем разберемся. В конце концов, мы не школьники, а взрослые люди. За плечами у каждого немалый опыт партийной и командирской работы. Мы заранее готовились действовать в незнакомой обстановке.
      Дальняя дорога быстро сближает людей, располагает их к откровенности. То, что человек порой не решается сказать в обычной обстановке, в вагоне говорит без стеснения. Особенно если соседи по купе ему уже в какой-то мере знакомы.
      Так было и с Павлом Васильевичем Рычаговым. О его храбрости ходили легенды. В небе Испании он уничтожил почти два десятка фашистских самолетов. Но о том, что и его однажды сбили, мы не знали. Об этом рассказал нам сам Павел Васильевич, и именно в дороге.
      - Случилось это над Мадридом,- вспоминал Рычагов.- Крепко зажали меня фашисты. Как ни крутился, но одному против семерки устоять не удалось. Мой самолет загорелся. Чувствую, до аэродрома не дотянуть. А куда прыгать? Подо мной каменные громады домов, шпили церквей. Мадрид - город большой, а бой как раз проходил над его центром. Но не сгорать же заживо. Э, думаю, была не была. Авось попаду на крышу. Перевалился через борт, пролетел несколько метров и рванул кольцо. Встряхнуло меня так, что чуть сапоги с ног не соскочили. А фашисты, сволочи, вьются вокруг и строчат из пулеметов. Им-то хорошо. А мне каково под белым зонтиком болтаться?
      Своему рассказу Рычагов придавал не трагическую, а юмористическую окраску.
      - Спускаюсь я совершенно беззащитный. Каюк, думаю. А посмотреть вниз, чтобы выбрать подходящую площадку, некогда. Вдруг ногу обожгло: попал-таки какой-то подлец. Хорошо, если только ранением отделаюсь. Обидно все-таки погибать не на тверди земной.
      Вражеские самолеты сопровождали меня чуть ли не до самых крыш. Потом ушли. Глянул вниз - подо мной широкая улица. Людей на ней, как на базаре. Кричат, руками машут. Испанцы - народ экспансивный, до зрелищ падкий. А тут картина куда интереснее, чем бой быков на арене цирка.
      Поджал я ноги, готовясь к приземлению, да так прямо на толпу и свалился. Люди, понятно, разбежались. Раненая нога не выдержала удара об асфальт, и я упал на бок. Меня тотчас же окружили люди. Галдят, думают, что разбился. Бережно подняли, усадили, но лямки парашюта расстегнуть не догадались. А мне дышать трудно, воздуха не хватает. Когда увидели, что нога у меня в крови, шум подняли еще больше. Что кричат - не пойму. Спасибо одна сеньорина, молоденькая такая, сорвала с головы цветастый платок, склонилась надо мной и начала перевязывать ногу. "Подождите! - кричу ей.- Комбинезон надо разрезать".
      Догадалась, видно, попросила одного из мужчин стянуть с моей ноги сапог и разорвать штанину. Потом сама осторожно перевязала рану. До того красивая была эта испаночка, что я даже забыл о боли.
      Рычагов раскрыл коробку "Казбека", постучал о нее мундштуком папироски, прикурил и жадно затянулся.
      Мы, конечно, молчали, ждали, чем же закончится его рассказ.
      - Когда замешательство в толпе прошло, несколько дюжих мужчин подняли меня и на руках отнесли в госпиталь. Душевные люди эти испанцы. К нам они относились, как к родным братьям.
      - Ну а куда же та испаночка делась? - полюбопытствовал Благовещенский.
      - Несколько раз приходила ко мне в палату,- ответил Рычагов.- Сядет, бывало, возле кровати и смотрит, смотрит на меня печальными глазами. И непременно в подарок каждый раз приносила бутылку вина и фрукты. Говорю ей: "Не надо, сеньорина". А она, ничего не понимая, согласно кивает головой и мило улыбается. Сколько радости доставляло мне ее присутствие!
      ...Будь это не в вагоне, а в какой-то другой обстановке, Рычагов вряд ли стал бы рассказывать об интимных сторонах своей жизни в Испании. А тут взял да и выложил все.
      - А однажды,- продолжал Павел Васильевич,- ко мне в палату зашел важный и, видать, богатый испанец с переводчиком.
      "Сеньор видел, - сказал переводчик, - как вы дрались над городом, как сбили два франкистских самолета. Он восторгается вашей отвагой".
      Я кивком головы поблагодарил гостя, который не сводил с меня больших оливковых глаз. Время от времени он прикладывал руку к груди. Потом начал пылко о чем-то говорить. Когда кончил свою длинную речь, переводчик пояснил:
      "Сеньор восхищен подвигами ваших соотечественников. Он говорит, что за свою историю русские не раз помогали другим народам в борьбе с врагами. Теперь вот они пришли на помощь трудящимся Испании".
      "Вива русиа!" - воскликнул сеньор.
      Затем он передал через переводчика, что в знак уважения дарит мне пароход апельсинов и лимонов.
      "Целый пароход?" - удивился я.
      "Да, пароход",- подтвердил переводчик.
      "Передайте сеньору мое большое спасибо, - сказал я.- Но что я буду делать с такой уймой фруктов?"
      "Как что? - удивился переводчик.- Это же целое состояние. Вы станете богатым человеком".
      Я от души рассмеялся, но не стал разубеждать ни сеньора, ни переводчика.
      ...Об этом эпизоде мне было уже известно из рассказов товарищей, воевавших вместе с Рычаговым в Испании. Только я считал это шуткой. Теперь же, послушав самого Павла Васильевича, понял, что так оно и было на самом деле.
      - И что вы с этими фруктами сделали? - спросил я.
      - Не стал обижать сеньора. Ведь он сделал подарок от души. Я обратился к нашим товарищам из посольства и попросил их обеспечить доставку фруктов испанским детям, эвакуированным в Советский Союз.
      "В Алма-Ате вас встретят", - предупредили нас еще в Москве. И действительно: едва поезд остановился, к вагону подошли двое солидных мужчин. Они представились и любезно пригласили к стоявшей за изгородью автомашине.
      - Поручено узнать, - спросил один из них, - где вы желаете остановиться на ночь: в здешней гостинице или на даче?
      - Останемся в гостинице,- ответил Рычагов.- Завтра рано вставать. Как, товарищи? Мы не возражали.
      - Хорошо бы в баньку сходить,- сказал Благовещенский.
      - Верно, попариться бы! - подхватил Смирнов.
      - Что ж, желание гостей - закон. Банька будет"- заверили сопровождающие.
      Прощаясь с нами, они спросили:
      - В какое время прикажете завтра подать автомашину?
      - К пяти ноль-ноль, - ответил Рычагов. Вечером к нам в гостиницу пришел начальник базы и авиационной трассы, связывающей Советский Союз с Китаем, Адам Залевский. Каждый из нас хорошо знал этого великана с добрейшей душой. Он щедро отдавал людям и теплоту своего сердца, и опыт, и знания, накопленные за долгие годы службы в авиации.
      У Залевского была яркая биография. Родился он в 1895 году. В 1918 году вступил в Коммунистическую партию. Участвовал в боях с басмачеством, за что награжден орденом Красного Знамени.
      У всякого человека свое призвание. Залевского позвало небо. Без полетов он не мыслил своей жизни и вскоре стал одним из лучших летчиков нашей страны. Куда только судьба н(C) забрасывала Адама Залевского! Он летал над просторами Сибири, над горами Памира и Гиндукуша, повидал с высоты многие города Европы, командовал авиационными частями.
      Потом Залевскому сказали: хватит бороздить небо, лучше готовьте кадры и самолеты для Военно-Воздушного Флота. Его назначили командиром авиабригады при научно-испытательном институте ВВС.
      Но бывалого летчика трудно было удержать на земле. Он по-прежнему рвался в небо. 3 декабря 1931 года Залевский первый поднял в воздух тяжелый самолет конструкции А. Н. Туполева - ТБ-1. Под крыльями гиганта крепились два самолета И-4 П. О. Сухого. В их кабинах сидели летчики-испытатели Валерий Чкалов и Александр Анисимов. Это был уникальный опыт использования истребителей с самолета-матки.
      Под руководством Залевского воспитывались и расправляли свои могучие крылья такие летчики-самородки, как Чкалов, Коккинаки, Супрун, Степанченок, Евсеев. Эти крылатые богатыри потом возвеличили славу нашего Военно-Воздушного Флота.
      ...Адам Залевский, когда его назначили начальником базы и трассы, был уже в годах и не мог выполнять своих обязанностей в научно-исследовательском институте. "Изъездился конь", - горько шутил он о себе.
      Залевскому предлагали уйти на пенсию, но он не представлял, как это можно жить и не слышать гула авиационных моторов, не видеть крылатых машин.
      - Любую работу дайте, только не отлучайте от авиации, - взмолился Залевский.
      Ему пошли навстречу. Так он оказался в Средней Азии. Годы посеребрили ему виски, прорезали морщины на его лице, но душой он по-прежнему оставался молодым.
      Вот и теперь, явившись к нам в гостиницу, Залевский словно наполнил ее светом и бодрящим шумом. Человек с острым взглядом и богатой памятью, он знал множество интересных и поучительных историй, умел мастерски их рассказывать.
      Позже, на фронтах Великой Отечественной войны, судьба не раз сводила меня с людьми типа Адама Залевского. Веселые, жадные до жизни, они и сами никогда не унывают и заражают других окрыляющим оптимизмом. Особенно ценны такие люди в боевой обстановке. В тяжелую минуту они помогут преодолеть усталость, побороть страх, укрепить уверенность в победе над врагом.
      ...Утром мы прибыли на аэродром. Там уже стоял готовый к вылету самолет ТБ-3. На нем нам предстояло добраться до Китая. Вездесущий и заботливый Адам Залевский прибыл на стоянку еще до рассвета и приготовил для нас все необходимое.
      Но вылет задерживался. Дежурный сообщил, что горы на маршруте Кульджа Хами закрыты облаками. Самолеты в то время не имели оборудования, которое позволяло бы летать в любых условиях, и нам пришлось смириться со своей участью.
      С вышки командного пункта мы заметили группу людей, которые, судя по всему, не имели никакого отношения к обслуживанию полетов.
      - Кто такие? - поинтересовались у Залевского.
      - Волонтеры, - ответил он. - Их должны разбросать по трассе Кульджа Ланьчжоу, чтобы они встречали и обслуживали экипажи. А они вот здесь сидят. И уже давно. Приходят сюда каждое утро и упрашивают, чтобы я их отправил с какой-нибудь оказией.
      Мы решили поговорить с комиссаром трассы Василием Ивановичем Алексеевым.
      - А вы не пытались добиться, чтобы самолеты вам все-таки дали? - спросил Рычагов.
      - Самолетов пока нет, но скоро будут, - ответил Алексеев. - Разве не ясно, что от нормального функционирования трассы Алма-Ата - Ланьчжоу во многом зависит переброска подкреплений, ваша боевая работа в Китае.
      Через несколько часов облачность начала подниматься. Взорам открылась величественная панорама горных хребтов. Их гранитные вершины, казалось, подпирали небо. Надев парашюты, мы заняли места в самолете. Тяжелый ТБ-3, сделав разбег, оторвался от полосы. Он долго кружил над аэродромом, набирая высоту для преодоления гор, затем взял курс на юго-восток.
      И вот государственная граница осталась уже позади, а горным вершинам, казалось, не будет конца. Угрюмые скалы, освещенные тусклым декабрьским солнцем, безмолвно охраняли первозданную тишину этого безлюдного края. В глубоких ущельях таился мрак. Случись что с самолетом - и гибель неминуема.
      Вершины хребтов постепенно становились все ниже. И тогда под крылом появлялись плоскогорья. Но и на них - сколько ни всматривались - мы не могли обнаружить селений. Однообразной и унылой выглядела провинция Синьцзян.
      Самолет начал снижаться. Земля становилась ближе, но нисколько не привлекательнее: те же скалы, ущелья, ни единого кустика.
      Приземлились мы на аэродроме близ маленького, неуютного городка Хами. Нас отвели в гостиницу, сказали, что здесь придется подождать до утра. В холодном помещении царил полумрак: в окнах вместо стекол оказалась промасленная бумага. Когда глаза привыкли к сумраку - мы разглядели, что кровати застланы настолько грязными простынями, что у мало-мальски заботливой хозяйки половшей бывают чище.
      Алексей Сергеевич подозвал мальчика, прислуживающего в гостинице, и, указав на кровати, попросил заменить постельное белье. Мальчик (бой) кивнул головой и куда-то убежал.
      ...Полет был утомительным. Наскоро приготовив ужин из продуктов, предусмотрительно захваченных с собой, мы поели и, не раздеваясь, легли спать. Проснулся я от крикливых возгласов за окном. Мне показалось, там кто-то ссорится. Отогнув угол промасленной бумаги, я увидел трех мужчин. Никто из них драчливых побуждений не выказывал. Позже мы убедились, что громкий, крикливый разговор - обычен для китайцев, и не стали обращать на это внимания.
       
      Там, где течет Хуанхэ
      В Ланьчжоу (провинция Ганьсу) у нас высвободилось время для осмотра города. Как раз здесь проходила Великая Китайская стена. В том, что она действительно великая, мы убедились собственными глазами. Ширина ее такова, что по ней могла бы свободно промчаться трои-ка лошадей. Какой же титанический труд пришлось затратить китайскому народу, чтобы возвести такое мощное сооружение и обезопасить себя от нападений врагов! Теперь эта стена, конечно, потеряла свое военное значение и представляет интерес лишь как исторический памятник.
      В Ланьчжоу стена проходит по крутому обрывистому берегу Хуанхэ. В сочетании с этой естественной преградой она выглядела в давние времена неприступной крепостью. С высоты ее мы долго любовались открывшейся перед нами панорамой. На противоположном берегу раскинулись рисовые поля. По реке плыли плоты, оригинально сделанные из бараньих шкур, надутых воздухом. Вода под ними отливала желтизной. Хуанхэ - река мощная и своенравная. Она часто прорывает оградительные дамбы и приносит людям большие бедствия.
      На аэродроме в Ланьчжоу мне довелось познакомиться с начальником базы полковником Владимиром Михайловичем Акимовым. Эта база служила своего рода транзитным пунктом, через который из Советского Союза .в Китай перебрасывались летчики-добровольцы, военная техника, снаряжение и другие грузы. Существовали два маршрута. Один через Сиань и Ханькоу вел в центральные районы страны, другой-через горы в 8-ю Национально-революционную армию Чжу Дэ.
      Дел у Акимова было немало, и все-таки он хорошо справлялся со своими обязанностями. В Китае он находился с 1925 года, участвовал в гражданской войне. За героизм, проявленный в боях, Советское правительство наградило его в 1927 году орденом Красного Знамени. Акимов свободно владел китайским языком и хорошо знал местные обычаи.
      Начальник базы обеспечил нас всем необходимым на дальнейший путь, но меня, человека, впервые попавшего в Китай, интересовало многое другое. Ведь здесь нам предстояло жить и работать. А Акимов хорошо знал эту страну, побывал во многих городах, встречался с некоторыми руководящими деятелями.
      Много интересного начальник базы рассказал, в частности, о Чан Кай-ши и его жене, о продажности правящей клики. Он одобрительно отозвался о действиях 8-й Национально-революционной армии, которой командовал Чжу Дэ, разъяснил, какие взаимоотношения сложились в данный момент между коммунистической партией я гоминданом.
      Пора уже было уходить. Но Акимов продолжал говорить.. Чувствовалось, что его очень обрадовала встреча с соотечественником.
      - Да, я же не сказал вам самого главного, - вдруг вспомнил при расставании Владимир Михайлович. - Вы о Курдюмове слышали?
      - Слышал. Вы имеете в виду командира эскадрильи?
      - Совершенно точно. Так он погиб.
      - Как погиб? - вырвалось у меня. - В бою?
      - В том-то и дело, что нет. При посадке сгорел вместе с самолетом.
      Это сообщение сильно встревожило меня. Курдюмов был опытным командиром. Не случайно ему доверили возглавить первую группу советских летчиков-добровольцев, направлявшихся в Китай.
      - Как же это случилось? - спросил я у Акимова.
      - На китайской трассе, - ответил Акимов, - аэродромы находятся на значительном расстоянии друг от друга. Поэтому сбор группы после взлета нужно производить очень быстро, а садиться обычно с ходу. Иначе может не хватить горючего. Как опытный летчик, Курдюмов предусмотрел это. Но другого он не учел - меньшей плотности воздуха на тех аэродромах, которые расположены высоко в горах. Привычная посадочная скорость здесь оказывается высокой. Курдюмов забыл об этом. Его самолет выкатился за пределы полосы, перевернулся и сгорел.
      "Какая нелепость, - подумал я. - Долететь от Брянска до Китая, преодолеть столько трудностей и вдруг погибнуть, не вступая в бой?!"
      Да и остальных летчиков эта трагедия, видимо, травмировала морально. Надо было поскорее с ними увидеться.
      На следующее утро наша группа вылетела на двух самолетах СБ: на одном - мы с Рычаговым, на другом - Благовещенский и Смирнов, Приземлились на аэродроме в Наньчане, где базировалась эскадрилья наших истребителей.
      Обстановка там оказалась невеселой. Летчики ходили мрачные, злые. Как раз в тот день их серьезно потрепали японцы. Два человека погибли. Сказывалось отсутствие командира. Воздушные бои без него проходили вяло, неорганизованно. Летчики, не имея боевого опыта, действовали как кому вздумается...
      Заместителем командира эскадрильи являлся Сизов. Но в той тяжелой обстановке он не захотел брать на себя всю полноту ответственности, категорически отказывался от командования.
      Люди в этом подразделении подобрались хорошие. Селезнев, Панюшкин, Демидов, Пунтус, Ремизов, Жукоцкий, Казаченко, Конев, Панин, Вешкин - вот первые советские бойцы, пришедшие на помощь китайскому народу. Они прибыли сюда добровольно, все, как один, горели желанием драться с японскими захватчиками. Но после нелепой смерти командира эскадрильи многие из них приуныли. Тяготило летчиков и то, что им все время приходилось воевать с численно превосходящим противником. Одному советскому истребителю противостояло, как правило, пять - семь японских.
      Вражеская авиация производила налеты на Нанкин по нескольку раз в день. В них участвовало иногда по сто и более самолетов. Постоянное боевое напряжение выматывало летчиков.
      Душевный надлом - явление опасное. Нужно было как можно быстрее изменить настроение людей, укрепить у них веру в свои силы.
      Вечером мы собрали всех летчиков в столовой. Сели они за столы и понуро опустили головы. Ни шуток, ни смеха. Видимо, ожидали, что прибывшее начальство учинит сейчас разнос. Но этого не случилось.
      Коротко сказав о себе, Рычагов представил Благовещенского и меня. Смотрю: летчики один за другим начали поднимать головы, в глазах появились огоньки. Большинство авиаторов по газетным статьям хорошо знали героя испанской войны Павла Васильевича Рычагова, и, конечно же, каждому лестно было видеть его рядом с собой. Это ободрило людей.
      - Говорят, у вас тут на первых порах не все гладко получалось, - намекнул Рычагов на недавнее поражение в воздушном бою с японцами. - Вешать нос не стоит. На войне всякое бывает. Меня над Мадридом однажды так рубанули, что до сих пор помню...
      Вижу, начало положено, душевный контакт с людьми устанавливается. Можно вступать в разговор и мне.
      - Герой Советского Союза майор Рычагов, - пред ставил я Павла Васильевича, - назначен командующим советской авиацией в Китае. Товарищу Благовещенскому приказано командовать группой истребителей, а мне- вступить в должность военного комиссара. Теперь давайте откровенно побеседуем. Что у вас тут делается, чем вы занимаетесь, как деретесь с японцами?
      Выступать начали как бы нехотя. Потом разоткровенничались. Вспоминали удачные и неудачные вылеты, вскрывали причины недостатков в боевой работе, вносили дельные предложения, выстраданные в первых неравных боях с врагом.
      - Пулеметы у нас неплохие, - сказал летчик Паша Панин. - Надо бы только централизовать управление огнем.
      - Может быть, оружейникам дать задание, - предложил Рычагов. - Но работать они должны под руководством опытного летчика.
      Из-за переднего стола поднялся кряжистый с окладистой бородой пилот. Размаха его плеч, пожалуй, хватило бы на двоих - до того здоров! Разгладив бороду, он кратко изрек:
      - Подмогу бы нам...
      - Как ваша фамилия? - поинтересовался Рычагов.
      - Пунтус, - ответил летчик и добавил: - Иван Пунтус.
      - Да вам ли, товарищ Пунтус, просить подмогу? Одна борода небось ужас на японцев наводит. Ребята засмеялись. Рычагов продолжал:
      - Мы понимаем, что обстановка серьезная. У японцев численное превосходство в авиации. С этим фактом нельзя не считаться. Забегая вперед, скажу: подмога, как выразился товарищ Пунтус, скоро будет. Вам довелось, друзья, вынести на своих плечах основную тяжесть первых воздушных боев. За это вам большое спасибо. Но давайте подумаем, как лучше бить врага при нынешнем соотношении сил.
      Рассказ Павла Васильевича о воздушных боях в Испании, факты, когда советские летчики подкрепляли мужество искусной тактикой и выходили победителями в неравных поединках с франкистской авиацией, окончательно утвердили собравшихся в мысли: не так страшен черт, как его малюют.
      - Наши самолеты не только не уступают японским, но по маневру даже превосходят их, - подчеркнул Рычагов. - Значит, дело в нас самих, в нашей отваге, в нашей смекалке. А главное, товарищи, - боевая выручка. Держитесь старого суворовского правила: "Сам погибай, а товарища выручай". И тогда нам никакой враг не страшен.
      Авиационный атташе в Китае П. Ф. Жигарев перед этим собранием рассказал мне об одном примечательном эпизоде, который как раз подтверждал мысль, высказанную Павлом Васильевичем Рычаговым. Японцы только что вступили в Нанкин. Нашим авиаторам пришлось срочно перелететь в Наньчан. Враг был совсем рядом, а на машине летчика Жукоцкого оказался неисправным мотор. Не оставлять же самолет противнику! Летчик нервничает: вот-вот нагрянут японцы.
      Механик Никольский успокаивает:
      - Ничего, отремонтируем, успеем.
      - Ну хорошо, я-то улечу. А ты?
      - Обо мне не беспокойтесь. Переплыву реку- и к своим.
      - Э нет. Так не пойдет. Полетим вместе.
      - Но самолет-то одноместный...
      - Ничего, что-нибудь придумаем, - заверил летчик. Когда мотор был отремонтирован, Жукоцкий приказал механику снять аккумулятор, вместо него втиснул своего боевого товарища и на глазах у приближавшихся к аэродрому японских солдат поднялся в воздух. Вскоре они были в Аньцине - ближайшем аэродроме от Нань-чана.
      - Вот вам пример воинской смекалки, истинной боевой дружбы и взаимной выручки, - сказал я на собрании летчикам.
      Зал одобрительно загудел. После некоторой паузы я продолжал:
      - Вы приехали помогать китайскому народу по своей доброй воле. В Союзе с вами беседовали. Но я еще раз хочу напомнить: кто чувствует за собой слабину, боится драться с японцами - пусть заявит об этом открыто. Это будет только на пользу делу.
      Установилось тягостное молчание. Улыбки, озарявшие липа летчиков, как ветром сдуло.
      - Есть такие? - громко спросил Рычагов. Никто не проронил ни слова.
      - Ну, так мы и думали. Вопросы будут?
      - Все ясно, - ответили с передних рядов. После перерыва Алексей Сергеевич Благовещенский составил боевой расчет на завтрашний вылет. В три часа утра он был уже на аэродроме, чтобы лично проследить за подготовкой экипажей и самолетов к бою. Через час эскадрилья под его командованием поднялась в воздух.
      Во время разбора одного из боевых вылетов Благовещенский сказал:
      - Противник сам дает нам козырь в руки. Глупо было бы не воспользоваться этим.
      Дело в том, что японцы действовали всегда по шаблону. Их бомбардировщики придерживались обычно крупных линейных ориентиров, в частности больших рек. Этому правилу они не изменили даже после того, как мы их однажды здорово пощипали. Они потеряли тогда свыше десятка своих машин.
      На второй же день, получив с постов наблюдения сведения о появлении самолетов противника, группа наших истребителей во главе с Благовещенским вылетела им навстречу. Накануне, основываясь на опыте боев в Испании, Рычагов подчеркнул, что ничто так не ошеломляет противника, как внезапность.
      Все было разработано детально: маршрут полета, тактика боя, способы взаимной поддержки и выручки. Чтобы не обнаружить себя до времени, самолеты должны были идти над малонаселенной местностью. В районе предполагаемой встречи следовало быстро развернуться и Ударить со стороны солнца в хвост японской колонны. Причем истребителям рекомендовалось идти не общим строем, как практиковалось до этого, а небольшими группами в несколько ярусов.
      Этот замысел блестяще оправдал себя. Атака получилась внезапной. Специально выделенная группа летчиков связала боем истребителей сопровождения противника, остальные ринулись на бомбардировщиков. Бой с самого начала принял стремительный, маневренный характер.
      Не выдержав удара, японские бомбовозы побросали груз куда попало и повернули обратно.
      Наши истребители начали преследование. Один из летчиков настолько увлекся погоней, что на обратный путь ему не хватило горючего. Пришлось садиться на залитое водой рисовое поле. Помогли китайские крестьяне. Они привели несколько быков, зацепили самолет веревками и вытащили его на твердый грунт.
      Японцы потеряли в этот день пятнадцать бомбардировщиков и четыреистребителя. Два наших самолета тоже были подбиты, но летчики выпрыгнули с парашютами и к вечеру прибыли в свою часть.
      Алексею Сергеевичу Благовещенскому довелось драться в этом бою с лидером японских истребителей. Вдоль фюзеляжа самолета самурайского аса тянулись красные полосы. Благовещенский сразу же обратил на них внимание и, не раздумывая, атаковал размалеванного хищника. Однако тот сумел сманеврировать, уклониться от прицельной очереди из пулемета. Сделав разворот, он сам пошел в атаку. Ему, видимо, хотелось ударить по Благовещенскому сзади. Но наш летчик был начеку. Выполнив крутой вираж, он описал в небе кривую и точно вышел в хвост флагману. Позиция оказалась благоприятной. Короткая очередь вспорола обшивку неприятельского истребителя, но он продолжал держаться в воздухе.
      Японские летчики, заметив, что их ведущий в беде, кинулись на помощь. Теперь пришлось защищаться Благовещенскому и на время отступить от полосатой машины. Двое наших товарищей отсекли огнем японцев, теснивших Алексея Сергеевича.
      - Такая меня досада взяла, - рассказывал потом Благовещенский, - что я готов был винтом рубануть полосатого дьявола. Дважды по нему стрелял, а он живой. Улучив момент, когда мы снова оказались один на один, я бросился на лидера сверху, сбоку и выпустил весь оставшийся боезапас. Очередь пришлась по кабине.
      Благовещенский проследил, как тот, круто планируя, снизился над квадратами залитого водой рисового поля и при посадке перевернулся вверх колесами.
      Под вечер мы с врачом приехали к месту падения японского самолета. Сквозь остекление кабины увидели мертвого японского летчика. Он висел на привязных ремнях вниз головой.
      На следующий день в японских газетах в траурной рамке был опубликован портрет сбитого аса и подробной описание его былых заслуг.
      Благовещенский тоже пострадал в этом бою. Пуля чиркнула его в левый бок. Разбитой оказалась и приборная доска. Спасла Алексея Сергеевича бронеспинка, установленная им накануне вылета.
      Летчики прониклись к Благовещенскому уважением. В их глазах он выглядел королем воздуха. Они увидели в нем не только распорядительного командира, но и отважного бойца, сразившего славу и гордость японской авиации.
      Вечером к нам прибыл представитель китайского командования.
      - Ай ка-ла-со, ай ка-ла-со, - прикладывая руку к сердцу, повторял он, имея в виду сбитого флагмана.
      Китаец вручил Благовещенскому какой-то подарок и шелковый цветастый халат. Надев его и подпоясавшись кушаком, Алексей Сергеевич прохаживался по комнате и шутливо говорил:
      - Ну, чем я теперь не мандарин, а?
      Бой явился внушительной демонстрацией возросшей мощи советской авиации. Мы собрали летчиков, обстоятельно поговорили по существу выполненного задания, отметили наиболее отличившихся. Будь это в другой обстановке, мы наверняка выпустили бы листовки, боевые листки. Но здесь такие вещи не рекомендовались.
      Ссылаясь на недомогание, Машкин снова уклонился от вылета. Машкин - не настоящая его фамилия, но будем называть его так, потому что в дальнейшем этот человек неузнаваемо изменился, стал хорошим бойцом...
      Благовещенский собрал летчиков и поставил вопрос прямо:
      - Что будем делать с Машкиным? Вы знаете, он и раньше не проявлял боевой активности. А однажды бросил товарища в бою, и тот погиб... Судите сами. Как скажете - так тому и быть.
      Руководить собранием Алексей Сергеевич поручил мне.
      Мы могли решить этот вопрос без всяких дебатов. Порядки, установленные воинскими уставами в Красной Армии, поддерживались и здесь. Командир мог своей властью вынести Машкину приговор, которого тот заслуживал. Но мы решили поступить по-другому. Важно было в дальнейшем начисто исключить подобные факты и." жизни нашего коллектива.
      Машкии сидел, низко опустив голову, не смея поднять глаз на своих товарищей и командиров. Лицо его побледнело. Время от времени он доставал из кармана платок и зачем-то вытирал сухой лоб. Тонкие губы были плотно сжаты. Кое-кто смотрел на него с состраданием, другие с брезгливостью. В последнее время многие не подавали ему руки.
      - Кто, товарищи, хочет выступить? - обратился я к летчикам.
      Желающие нашлись не сразу. Нелегко было говорить о человеке, с которым еще совсем недавно люди дружили, вместе учились, делили горе и радости волонтерской жизни в чужой стране.
      Наконец в задних рядах поднялась рука, и человек вышел вперед. Это был Иван Селезнев, один из лучших воздушных бойцов.
      - Машкина я знаю давно. Парень он вроде бы неплохой, компанейский. А вот, поди ты, на испытании кишка не выдержала. Трусоватость я замечал за ним с самого начала. Все почему-то старался спрятаться за спины других. Правда, в первые дни я и сам робел. Помню, однажды вернулся из боя-машина как решето. Здорово ее располосовали японцы. Посмотрелся в зеркало и не узнал себя. Губы искусаны, глаза ошалелые.
      Летчики заулыбались.
      - Ас вами, скажите, не было такого? - спросил Селезнев. - Тоже было. Ведь японцев-то каждый раз оказывалось в три, а то и в пять раз больше. Но потом мы взяли себя в руки и, видит бог, воюем не плохо.
      - Бог-то бог,- заметил кто-то,- да сам не будь плох.
      - Это я к слову, - махнул рукой Селезнев и сурово посмотрел на Машкина. На его совести смерть товарища. Мы летаем, деремся с японцами, рискуем жизнью, а Машкина, видите ли, "тошнит в воздухе". Между прочим, врач, Петр Миронович Журавлев, обследовал его драгоценное здоровье. Никаких признаков недомогания. Надо вещи называть своими именами: Машкин - трус.
      Я посмотрел на виновника нашего собрания. Последнее слово Селезнева передернуло его, будто удар по щеке.
      Затем выступил бородатый летчик, который на первом собрании просил подмогу. С легкой руки остряков словечко это прикипело к нему. С тех пор товарищи называли его Подмогой.
      - С Машкиным, - произнес он, растягивая слова, - я не только в бой не пойду, но и на земле рядом не сяду...
      И он с шумом отодвинул стул. Поднялся задорный, с веснушчатым лицом Кудымов:
      - Мы прибыли помогать китайскому народу в его борьбе с японскими захватчиками. Это важное дело нам доверила Родина. Некоторые товарищи сложили голову на этой многострадальной земле. И вот в нашей семье урод. Можно ли терпеть его? Нет. Вон его из наших боевых рядов! Пусть не позорит доброе имя советского человека.
      Гневно, с болью в душе говорили ребята. Чувствовалось, что они тяжело переживают проступок летчика, бросившего тень на всю группу.
      Наконец слово предоставили Машкину. На бледных щеках его появились багровые пятна. Не поднимая головы, он нервно теребил дрожащими пальцами металлическую застежку-"молнию". Потом глубоко вздохнул, будто грудь его до этого была стиснута железными обручами, и еле слышно вымолвил:
      - Виноват я перед вами... Сам не пойму, что приключилось со мной? Тошнит в воздухе, и все тут... Но я не предатель! - возвысил он голос. - Возьму себя в руки... Пусть лучше погибну, чем носить такой позор.
      - Жертвы твоей нам не надо. Без тебя справимся, - выкрикнул кто-то из зала. Машкин сел.
      - Кто имеет предложение? - обратился я к присутствующим.
      - Предложение одно: отправить его обратно, - поднялся летчик, сидевший рядом с бородатым Пунтусом. - Да бумагу такую послать, чтоб знали, что он за летун.
      Мнение было единодушным. Разговор на собрании еще больше сплотил летчиков, заставил каждого глубже осознать святой смысл боевого братства.
      На другой день мы отправили Машкина. Только не на родину, а в тыл, переучивать китайских летчиков. Шел он к самолету сгорбившись, ни на кого не глядя. А в это время его товарищи по тревоге бежали к своим истребителям: в небе Китая снова появился враг.
      С первых же дней пребывания в Китае я, как политработник, прежде всего решил подробно познакомиться с людьми, узнать, как они живут, в чем нуждаются, что их волнует. Рычагову и Благовещенскому некогда было заниматься этими вопросами: большую часть времени они уделяли боевой подготовке. К тому же сами летали на задания.
      Работа осложнялась тем, что не было никаких документов, даже списков людей, не то что их личных дел или характеристик. Поэтому приходилось целыми днями торчать на аэродроме, беседовать с летчиками и техниками, наблюдать за их работой. Так постепенно складывалось мнение о каждом человеке в отдельности.
      Жили мы, руководители, вместе с подчиненными. Питались тоже из одного котла.
      Прежде всего мы столкнулись с хлебной проблемой. Местные жители питались преимущественно рисом, о хлебе понятия не имели и, естественно, не знали, как его выпекать. А русский человек, как известно, не привык жить без хлеба, тем более воевать.
      И вот вечером собрался маленький "военный совет". Вопрос один: как наладить выпечку хлеба? Никто из нас раньше даже не задумывался над этим. Теперь же это было очень важным делом. Прикидывали, советовались. Наконец выяснили, что спасти положение может только Петр Миронович Журавлев.
      - Давай, дорогой Петр Миронович, шей себе белый колпак, вооружайся мешалкой и колдуй. За совместительство награждать будем особо, - пошутил Рычагов.
      Тут же сочинили полуофициальный приказ. Он гласил: "Врачу группы Петру Мироновичу Журавлеву вменяется в обязанность в трехдневный срок овладеть искусством хлебопечения. Всему личному составу предлагается оказывать хлебопеку П. М. Журавлеву всяческое содействие в этом сложнейшем и труднейшем деле.
      Приказ вступает в силу в 24.00 по местному времени (далее следовала дата).
      Командующий П. Рычагов, Военный комиссар А. Рытов".
      Все это было, конечно, шуткой. Однако выпечку хлеба вскоре наладили, и надо было видеть, как заулыбались авиаторы, впервые увидев на столах душистые, только что вынутые из печи, румяные караваи пшеничного хлеба.
      Летчики жили в клубном помещении, а технический состав - в домиках на аэродроме. Клуб представлял собой довольно благоустроенное здание. Там был зрительный зал, небольшая столовая, несколько комнат, по-видимому, для любителей уединения. Рядом с клубом бассейн для купания. От пыли наше жилье защищали большой забор и сад. Метрах в пятидесяти протекала река. Рыбы в ней видимо-невидимо. Если бы не война - лучшие условия для отдыха и придумать трудно. Но мы этими благами почти не пользовались: с рассвета дотемна находились на аэродроме.
      Нас тщательно охраняли вежливые и предупредительные полицейские. Одеты они были в черные мундиры, у каждого на боку висел здоровенный маузер в деревянной кобуре. Мы не раз видели, как наши охранники задерживали людей, переступивших запретную черту. С нарушителем поступали просто: брали за шиворот и дубасили по спине. После такой "разъяснительной" работы наступало умиротворение. Нарушитель усердно кланялся полицейским за науку, прижимал руки к сердцу, а потом опрометью кидался прочь, сверкая голыми пятками.
      Для связи с командованием китайской армии и обеспечения боевой работы к нам был прикомандирован полковник Чжан, в свое время окончивший Борисоглебскую авиационную школу и там же изучивший русский язык. Это был высокий, худощавый человек с черными выразительными глазами. Относился он к нам очень вежливо, старался выполнить все наши просьбы.
      На аэродроме, где базировались наши истребители, стояли и американские самолеты. Янки жили замкнуто, мы с ними, по существу, не общались.
      Однажды Благовещенский высказал предложение, что было бы неплохо организовать совместный бой. Сил для мощного удара по японской авиации у нас не хватало, и мы попросили полковника Чжана сходить к американцам и переговорить с ними по этому вопросу.
      Полковник ушел, возвратился часа через два. По его виду мы сразу же догадались, что миссия закончилась неудачей.
      - Американцы спросили, - сказал Чжан, - сколько им заплатят? Я ответил: столько же, сколько русским...
      "За здорово живешь мы воевать не будем. Пусть воюют русские", - закончили переговоры янки.
      Дня через два американцы отбыли через Кантон домой, и мы остались на аэродроме одни. Наконец-то получили возможность рассредоточить свои самолеты и вообще навести должный порядок. Главная роль тут принадлежала Благовещенскому. Он был неистощим на выдумку и боевую сметку. Энергия в нем била через край. В короткий срок он сумел взять группу в свои руки, укрепить дисциплину. От былого хныканья летчиков не осталось и следа. Все выглядели подтянутыми, деловитыми.
      Авторитет Алексея Сергеевича был непререкаем. Благовещенский прекрасно знал самолет, виртуозно владел им, показывал личный пример храбрости и отваги в бою. Носил он вязаный свитер, серую замшевую куртку, которую в одном из боев японцы основательно продырявили. Механик Паша Резцов хотел починить ее, но Алексей Сергеевич отказался:
      - Что ты, милый! С заплатой я буду ходить как оборванец, а тут боевая отметина. Чувствуешь разницу? - и весело рассмеялся.
      У Благовещенского были широкие, как у запорожца, штаны. Когда мы однажды спросили, почему он отдает предпочтение такой моде, Алексей Сергеевич на полном серьезе ответил:
      - Чтобы подчиненные не видели, как у меня дрожат колени, когда бывает страшно.
      Он всегда искал что-то новое, рациональное и, когда находил, твердо проводил его в жизнь. Так, по его приказу с самолетов сняли аккумуляторы, а моторы стали запускать наземными средствами.
      - К чему возить лишний груз? В бою аккумулятор - обуза.
      По его же указанию в кабину каждого самолета поставили бронеспинку. Это намного усилило живучесть машин и надежно предохраняло летчиков от пуль. На ручке управления своего самолета Алексей Сергеевич сделал, кроме того, кнопочный спуск пулеметов.
      Чтобы предотвратить внезапное воздушное нападение противника, летчики с утра до вечера находились с парашютами у своих самолетов. Здесь же хлопотали техники и механики. Самолет Благовещенского стоял рядом с с командным пунктом. Достаточно было поступить сигналу о появлении противника, как на вышке взвивался синий флаг, означающий тревогу. Алексей Сергеевич взлетал обычно первым, за ним поднимались остальные.
      Наньчанский аэродром был очень просторным. Самолеты не выруливали на стартовую линию, а начинали разбег с любого места, где стояли. Это экономило драгоценное время.
      Никаких радиосредств на самолетах и на земле в то время не было. Поэтому управление группой в бою осуществлялось такими сигналами, как покачивание крыльями. Предварительно они четко определялись на земле. Инициативе, смекалке летчика отводилась главная роль. Но при всех условиях командир строжайше требовал одного: не отставать от товарищей, защищать друг друга. Это правило было возведено в закон, и кто его нарушал - подвергался суровому осуждению.
      Из-за дальних горных хребтов поднялось багровое солнце. На небе ни облачка.
      - Денек будет жарким, - произнес Сергей Смирнов, направляясь вместе с Борисом Хлястичем на самолетную стоянку.
      Летчики всего лишь два дня назад прибыли из Союза, поэтому не успели еще по-настоящему ознакомиться с обстановкой. В боевых вылетах они пока не участвовали. Накануне Благовещенский лично вводил их в курс дела, рассказывал о тактике действий японской авиации, дал немало советов.
      Сергея Смирнова он знал по совместной учебе и работе и был уверен, что тот в бою не подведет. Хлястича, в свою очередь, как смелого и инициативного летчика рекомендовал Рычагов, с которым он служил в Киевском военном округе.
      - Давай, Сережа, крепко держаться друг друга, - попросил Хлястич.
      - На меня можешь положиться, - заверил его Смирнов.
      ...Синий флаг на вышке взвился около одиннадцати часов. Тотчас же из помещения КП выбежали два механика и разложили на земле большое полотнище стрелу, указывающую направление, откуда ожидается противник. Экипажам не надо теряться в догадке. Курс полета противника известен.
      По сообщению постов противовоздушной обороны, на высоте 3500-4000 метров шла большая группа бомбардировщиков, сопровождаемых истребителями. Их путь лежал к нашему аэродрому. В предыдущих боях наши истребители порядком потрепали японцев, и теперь они, видимо, были намерены расквитаться с нами.
      Но внезапного удара не получилось. Сигнал об опасности был получен заранее, и все наши истребители быстро поднялись в воздух. Ушли в бой и Смирнов с Хлястичем. Самолеты разделились на две группы и, набрав высоту, барражировали каждая в своем районе.
      Техники и механики укрылись на старом китайском кладбище, расположенном на небольшом удалении от аэродрома. Оттуда хорошо были видны наши самолеты.
      Прошло минут пятнадцать. С востока показалась первая колонна японских бомбардировщиков в составе девяти самолетов. Летели они довольно плотным строем, как на параде. Боевой порядок - клин звеньев. Впереди, с боков и сзади шли истребители сопровождения.
      Я уже говорил, что японцы не особенно утруждали себя разнообразием тактических приемов. Действовали они, как правило, по шаблону. Иногда приходили двумя группами и наносили удар с двух направлений, преимущественно со стороны солнца. Истребители сопровождения занимали некоторое превышение над бомбардировщиками. Изредка на высоте тысяча метров над основной колонной барражировала резервная группа истребителей. Вот и вся "премудрость" японских авиаторов.
      Наши летчики быстро разгадали эту нехитрую комбинацию и разработали такие способы противодействия, которые сводили на нет усилия японского командования.
      Так было и в этот раз. Пропустив колонну вражеских бомбардировщиков несколько вперед, специально выделенные истребители зашли им в хвост со стороны солнца и, используя преимущество в высоте, нанесли довольно ощутимый удар. Два бомбовоза загорелись и, оставляя за собой смрадный дым, потянули вниз. Упали они где-то за сопками.
      Вторая группа наших "ястребков" с двух сторон атаковала японские истребители. Правда, у противника было двойное численное превосходство, но это не помешало нашим сразу же поджечь один самурайский самолет. Парадный строй распался, и в небе закружилась такая карусель, что разобрать, где свои, где чужие, стало невозможно.
      Нескольким вражеским самолетам удалось прорваться к аэродрому. Но там стояли только два неисправных истребителя.
      У наших авиаторов было и еще одно преимущество. Они дрались над своей территорией. Если самолет подобьют, летчик мог выброситься с парашютом. Кроме того, они меньше расходовали горючего. Японцы же должны были экономить бензин на обратный путь. Вот почему они, покрутившись в воздухе минут пятнадцать, начали выходить из боя. Тут-то наши и начали их бить. Японцы потеряли в этом бою шесть бомбардировщиков и три истребителя. А у нас не вернулся с задания Коля Смирнов. Сергею Смирнову слегка поцарапало руку.
      Мы осмотрели боевые машины. Многие из них были просто изрешечены. Как только они держались в воздухе! Техники немедленно приступили к ремонту самолетов.
      Этот вылет показал, что японцев можно бить меньшими силами. Да еще как! Летчики убедились также в том, что наши истребители на виражах гораздо маневреннее японских.
      В честь одержанной нами победы китайские руководители решили устроить праздничный ужин. Из авиакомитета прибыл генерал Чжо. Наш повар блеснул своим кулинарным мастерством - испек аппетитные пышки. На столе появились закуски, фрукты, вино.
      Летчики, техники и механики чувствовали себя именинниками. Каждый из них потрудился на славу и мог с гордостью сказать: сегодня и я внес маленькую частицу в общую победу.
      На встрече делились воспоминаниями, пели песни.
      Кто-то принес гармошку, и началась такая пляска, что пол заходил ходуном.
      Китайцы цокали языками и время от времени подбадривали плясунов:
      - Ка-ла-со! Ка-ла-со!
      Дружба с китайцами установилась крепкая. Мы были довольны друг другом. Только полковник Чжан в последнее время ходил печальным. Вести с фронтов шли неутешительные, японцы продвигались в глубь страны.
      - Плохо дело, плохо дело, - говорил Чжан, и на глаза его нередко навертывались слезы. Мы утешали полковника как могли, но бесполезно. Он лучше нас знал истинное положение на фронтах.
      К нам были прикомандированы два переводчика. Один из них - молодой парень - прекрасно говорил по-русски. Одет он был в командирский костюм, но без знаков различия. Другой - полный пожилой мужчина - ходил в гражданской одежде. У него была елейная улыбка, вкрадчивый тихий голос. Прямого взгляда он обычно не выдерживал, отводил плутоватые глаза в сторону. Зная, что он работает в разведке, мы не говорили в его присутствии о служебных делах.
      Как-то нам с полковником Чжаном предстояло разработать боевую операцию, согласовать время налета на японцев. Грузный переводчик все время крутился около нас, жадно прислушиваясь к каждому слову. Чтобы избавиться от Назойливого соглядатая, Рычагов послал его на самолетную стоянку узнать, прибыл ли бензин.
      Надо заметить, что китайцы тогда не имели никакого понятия о цистернах. Своим горючим они не располагали, покупали его у американцев и носили на коромыслах из Индокитая. Идет вереница людей - глазом не окинешь. Каждый тащит по две посудины емкостью восемнадцать - двадцать литров. Сколько же требовалось таких канистр, чтобы вволю напоить наши прожорливые истребители! Мы удивлялись выносливости простых тружеников, которые готовы были сделать все, чтобы отстоять свое отечество от нашествия интервентов...
      Самолетная стоянка находилась далеко, и, пока тучный переводчик ходил туда и обратно, мы успели решить все интересующие нас вопросы.
      Для быстроты обслуживания самолетов китайское командование выделило в помощь нашим авиаспециалистам по механику и технику на каждую машину. Они ходили в коротких брюках и тужурках цвета хаки. У начальствующего состава на рукавах были пришиты звезды с двенадцатью расходящимися лучами. Начальники от рядовых отличались и головным убором. Они носили пробковый шлем, а не широкополую шляпу, сплетенную из рисовой соломы или камыша.
      В гоминдановской армии поддерживались палочная дисциплина и подобострастное чинопочитание. Подчиненные приветствовали своего начальника наклоном головы, а если чин был высоким, поклоном в пояс. На каждый взвод по штату была положена палка, которой наказывали провинившихся.
      Однажды мы сами были свидетелями, как полковник Чжан отхлестал своего авиамеханика по лицу за какую-то маленькую провинность. Механик терпеливо переносил удары, не смея ни на шаг стронуться с места. Нам, советским людям, показалось это диким и бесчеловечным. Но, как говорят, в чужой монастырь со своим уставом не ходят.
      Китайцы очень впечатлительны и своих эмоций не скрывают. Помню, как-то Благовещенский спас в бою от верной гибели китайского летчика Ло. Тот, растроганный, подошел к нему и, отвесив поклон, заплакал. Потом снял с пояса пистолет и подал его своему спасителю.
      - Что ты, что ты?-замахал на него руками удивленный Благовещенский.
      Но китаец продолжал плакать и прикладывать к сердцу руки. Оказалось, что это обыкновенное проявление благодарности, а ничуть не слабоволие и малодушие. Слез в таких случаях не стесняются даже самые закаленные в боях воины.
      Благовещенский в ответ крепко, по-братски обнял китайского летчика и отдал ему свой пистолет.
      До начала войны с японцами в Китае было около трехсот или четырехсот летчиков. Большинство - сыновья богатеев. От боевых действий они уклонялись. Вместе с нами против японцев сражалось всего семь китайских летчиков. Это были храбрые бойцы, относившиеся к советским товарищам с большим уважением.
      Китайцы любознательные и упорные люди. Они тянулись к технике и, если по указанию наших специалистов им удавалось сделать что-то самостоятельно, радовались, как дети, и даже хлопали в ладоши.
      Особенно хотелось им овладеть русским языком. У каждого, кто работал у нас на аэродроме, были маленькие словарики военно-авиационных терминов. Они ходили и вслух твердили: фейцзи - самолет, фейцзичан - аэродром... Прошло совсем немного времени - и они уже могли объясняться с нами без переводчика. Ребята, конечно, старались, как могли, втолковывать им русскую грамоту и были очень довольны, когда те после нескольких уроков называли тот или иной предмет на нашем языке.
      Среди китайских авиамехаников был один паренек, поразительно напоминавший известного персонажа из кинофильма "Путевка в жизнь". Такое же широкое скуластое лицо, такой же приплющенный нос, даже похожий платок с концами, завязанными под подбородком. У паренька, видимо, болели уши.
      - Вылитый Мустафа, - сказал один из наших мотористов.
      - Я - Му-ста-фа? - с улыбкой отозвался китаец, ткнув себя пальцем в грудь.
      - Да, Мустафа.
      - О, ка-ла-со: Му-ста-фа!
      Звучание этого слова так понравилось ему, что при встречах с нашими ребятами он, протягивая руку, с гордостью произносил:
      - Му-ста-фа.
      Наши техники учили китайцев заправлять самолет, объясняли правила ухода за ним, устройство различных агрегатов. Те могли часами сидеть не шелохнувшись и внимательно слушать.
      Китайцы относились к нам по-братски. Они понимали, что наша помощь им бескорыстна. Когда кто-либо из советских летчиков погибал, они не находили себе места, всячески старались выказать свою глубокую печаль и искреннее соболезнование нам.
      Однажды китайские друзья притащили на самолетную стоянку несколько корзин румяных яблок. Они подходили к летчикам и механикам, брали их за руку и просили:
      - Кушай, кушай...
      Наши друзья щедро делились с нами всем, чем могли.
      Был жаркий воздушный бой. Григорий Пантелеймонович Кравченко, ставший впоследствии дважды Героем Советского Союза, генерал-лейтенантом авиации, сбил три самолета. Он настолько увлекся преследованием противника, что не заметил, как оторвался от своей группы. На него напали четыре японских истребителя и подожгли.
      Кравченко выбросился с парашютом, но его отнесло ветром на озеро. Григорий предусмотрительно отстегнул лямки и в летном обмундировании плюхнулся в мутную воду. К нему подплыл на лодке китайский старик рыбак и, приняв поначалу за японца, оттолкнул веслом. Но потом внимательно всмотрелся в лицо и спросил:
      - Рус?
      - Русский, русский, - ответил Кравченко.
      Старик тотчас же подплыл к нему, помог взобраться в лодку и отвез на берег. Там рыбаки накормили Кравченко, а когда высохла одежда, посадили его в паланкин и понесли в свой поселок. Им пришлось идти около двадцати километров.
      Я разыскал Григория в рыбацкой хижине. Он сидел на циновке и, прихлебывая из маленького сосуда подогретую китайскую водку, что-то объяснял жестами собравшимся вокруг людям. Крепкий, широкоплечий, с могучей шеей и шапкой каштановых кудрей, он выглядел богатырем среди китайцев. Хотя ростом был невелик.
      Когда мы собрались уходить, провожать Григория вышли все жители поселка. Низко кланяясь, они наперебой жали ему руку, приговаривая:
      - Шанго, шибко шанго.
      Благосклонное отношение местного населения к Григорию Кравченко во многом объяснялось тем, что у него оказался с собой документ. Это был квадратный кусок шелковой материи, на котором синей краской было начертано несколько иероглифов и стояла большая четырехугольная красная печать. В безымянном "паспорте" китайским властям и всем гражданам предписывалось оказывать предъявителю этого документа всяческое содействие.
      Почти такой же случай вскоре произошел с Валентином Дадановым, который ночью выбросился с парашютом в районе Наньчана. Жители привели его в деревню, накормили, напоили и помогли добраться к своим.
      Жилось китайцам во время войны очень трудно. Семьи были большие, а продовольствия не хватало. Многие голодали. Выйдешь, бывало, на улицу города, и тебя сразу же окружит толпа голодных, оборванных ребятишек. Протягивают грязные ручонки и просят есть. Любопытная деталь: шоколад, которого у нас было много, детям почему-то не нравился.
      Особенно много возился с детишками Благовещенский. Затащит их в столовую, накормит, потом каждому даст по мандарину. И они ходили за ним толпами.
      Большинство малышей бегало в распашонках. Китайские женщины, вечно занятые работой, не имели времени. ухаживать за ними.
      Видели мы, как живут люди на плотах и в джонках. Печальное зрелище представляют эти поселения бедняков. Из-под рваных навесов струится легкий дымок. Женщины что-то варят. Мужчины ловят рыбу или занимаются каким-нибудь ремеслом. На каждой джонке, на каждом плоту куча ребятишек. Маленьких, чтобы они не упали в воду, привязывают за ногу веревками, а тем, что побольше, прикрепляют за спину толстую сухую палку - своеобразный спасательный пояс.
      Нищета населения - наследие колониализма. Американцы и японцы, англичане и французы грабили Китай, не заботясь о развитии его хозяйства. Гонимые голодом люди готовы были взяться за любую работу. Так сложился в больших городах, особенно портовых, многочисленный и обездоленный класс люмпен-пролетариев.
      Сказывались тут, конечно, и внутренние неурядицы. Гоминдановское правительство мало что делало для укрепления национальной независимости страны, повышения благосостояния народа. Все свои усилия оно сосредоточило на борьбе с чихуа, то есть "красной опасностью", и меньше всего думало об угрозе государству со стороны Японии. По существу, гоминдан вел капитулянтскую политику, надеялся с помощью интервентов покончить с коммунистами. В правящих кругах и в армии процветало лихоимство, предавалось и продавалось все, что можно было предать и продать.
      Вспомним, как развивалась японо-китайская война после захвата японцами Маньчжурии. На севере Китая японские войска проводили маневры. Один солдат загулял и остался на ночь в каком-то притоне. Японцы подняли тревогу: пропал солдат. Наверняка его захватили китайцы. И вот китайскому пограничному командованию предъявляется ультиматум: или добровольно отдайте солдата, или откройте ворота города и мы найдем его сами. В истории это не первый случай, когда большие войны начинались с пустякового предлога.
      Наглое требование японского командования китайцы удовлетворить отказались. Тогда 7 июля 1937 года японский отряд устраивает нападение на пограничный мост Лугоуцзяо - старинное мраморное сооружение, описанное в свое время знаменитым путешественником Марко Поло. Китайские пограничники оказали сопротивление.
      Японцы, подбросив свежие подкрепления, начали обстреливать китайскую территорию из орудий. Так началась война японских империалистов против китайского народа.
      К нападению на Китай Япония начала готовиться давно. Вначале она оккупировала Маньчжурию, часть Внутренней Монголии, укрепилась в некоторых районах Северного Китая. Таким образом был создан трамплин, оттолкнувшись от которого хищник бросился на свою жертву.
      В гоминдановском правительстве наступило смятение. Никаких приказов, никаких директив. Китайские солдаты и младшие офицеры на свой страх и риск вступили в борьбу с интервентами. Но многие гоминдановские начальники, в особенности высший командный состав армии, пошли на акт прямого предательства. Они без боя сдавались японцам, открыв тем самым ворота внутрь страны. Измена сыграла свою роковую роль. Значительная часть Северного Китая в первые же дни войны оказалась в руках Японии. Лишенные руководства, деморализованные китайские войска в панике отступали на юг.
      28 июля японцы заняли Пекин, 30 июля - Тяньцзинь. Пали Калган и другие города.
      8 июля Коммунистическая партия Китая перед лицом грозной опасности иностранного порабощения обратилась к народу с манифестом. В нем содержался страстный призыв к самоотверженной борьбе против чужеземных захватчиков. 10 июля это обращение было повторено. Компартия требовала создать единый национальный фронт для отпора империалистической Японии.
      Стоящая же у власти партия гоминдан во главе с Чан Кай-ши бездействовала, ничего не предпринимала, чтобы поднять народ на борьбу с врагом. Только под давлением широких народных масс правительство начало кое-что делать для обороны. Одним из первых таких шагов явилось заключение 21 августа 1937 года с Советским Союзом договора о ненападении.
      Договор послужил для Китая огромной поддержкой. СССР был единственным государством, которое в труднейший для Китая час протянуло ему руку помощи. Он послал туда летчиков-добровольцев, которые в составе китайской армии самоотверженно сражались с японскими захватчиками, защищая его города и военные объекты от воздушных налетов.
      Немало наших летчиков сложили голову на китайской земле. Отдавая должное их героизму, китайский народ соорудил им памятник в городе Ханькоу.
      Советский Союз оказал Китаю большую финансовую помощь. В 1938 году ему был предоставлен заем в сумме сто миллионов долларов на покупку вооружения, а в 1939 году было выделено еще сто пятьдесят миллионов рублей. Тогда же СССР заключил с Китаем торговое соглашение.
      Ни одно из правительств империалистических государств не оказывало Китаю помощи. Только Советский Союз помог ему военной авиацией и материальными ресурсами.
      Соединенные Штаты Америки продавали Японии оружие, нефть, хлопок, цветные металлы и другие необходимые для войны материалы, а Китай такой помощи лишили. Аналогичную политику проводили Англия и другие буржуазные государства. Лишь Советский Союз сделал тогда все возможное, чтобы помочь китайскому народу в его справедливой борьбе.
      Компартия Китая, выражавшая подлинные национальные интересы своей страны, выступила единственно реальной силой в организации отпора врагу. 22 сентября 1937 года она обнародовала декларацию, в которой говорилось, что коммунисты сделают все для изгнания японских захватчиков. С этой целью компартия прекращала борьбу против гоминдановской власти. Красная армия переименовывалась в Национально-революционную. Революционная база, расположенная на стыке провинций Шэньси - Ганьсу - Нинся, реорганизовывалась и получала наименование Особого пограничного района.
      В Декларации компартия заявила, что в условиях, когда создается единый антияпонский фронт, она отказывается от конфискации помещичьих земель и переходит к политике снижения арендной платы и ссудного процента. Коммунисты сознательно шли на такие уступки, чтобы не дать развиться гражданской войне в деревне. Надо было сосредоточить усилия китайского народа против общего врага - империалистической Японии.
      В такой обстановке Чан Кай-ши, чтобы спасти себя и свое правительство от полного банкротства, заявил 24 сентября, что он обещает установить в стране демократические порядки, созовет Национальное собрание, освободит из тюрем коммунистов и других борцов против японского империализма, примет необходимые меры для отпора агрессору.
      В то время китайская компартия имела сравнительно небольшие вооруженные силы. Они в основном были сосредоточены в 8-й национально-революционной армии, которая сразу же включилась в борьбу с агрессорами. В конце сентября под стенами старинной крепости Пинь-синьгуань произошло крупное сражение. Части 8-й армии наголову разгромили японскую дивизию, которой командовал генерал Итагаки. (Позже генерал Итагаки был в Японии военным министром. На токийском судебном процессе 1945 года он предстал как один из главных военных преступников.)
      Следующей крупной победой 8-й армии было сражение с японцами в октябре 1937 года под Синькоу.
      В начале войны в Китае сложились, по существу, два фронта. Один по-настоящему боевой, выносивший на себе основную тяжесть борьбы с японскими захватчиками, - фронт 8-й армии, а позже и новой 4-й национально-революционной армии. Другой фронт - гоминдановский, фронт пассивный, капитулянтский. Здесь царил полный хаос. Чан Кай-ши и его клика, представлявшие компрадорскую буржуазию, имели проамериканскую и проанглийскую ориентацию, меньше всего заботились об организации борьбы с врагом. Они готовы были к сговору с захватчиками за счет китайского народа. Документы свидетельствуют, что Чан Кай-ши уже в самом начале войны пытался пойти на капитуляцию и, если он этого не сделал, то только потому, что слишком велико было возмущение народных масс подлой интервенцией Японии.
      8-я армия Чжу Дэ сражалась героически. Но она не смогла изменить обстановки, которая сложилась тогда на других фронтах. В ноябре японцы захватили Шанхай, 11 декабря - Нанкин, а 27 декабря пал Ханьчжоу. Таким образом, вслед за Северным Китаем японцы оккупировали и Восточный Китай.
      О продажности и капитулянтстве гоминдановских правителей свидетельствует и такой факт. Когда развернулись бои в провинции Шаньдунь, ее губернатор позорно бежал. Богатейшая территория была захвачена интервентами без боя. Японские войска, действовавшие в Северном и Восточном Китае, соединились. Для страны создалась тяжелейшая обстановка. Японский военный флот двинулся на юг. 22 октября 1938 года пал Кантон. Это была большая потеря. Дело в том, что через кантонский порт доставлялось оружие, закупаемое Китаем в других странах.
      К концу 1938 года японские войска заняли основные железные дороги Китая, его порты и крупнейшие промышленные центры.
      В Китае нам много рассказывали о Чан Кай-ши, давая при этом ему весьма нелестную характеристику. Говорили, что это авантюрист, продажный, неискренний человек.
      Нам его удалось впервые увидеть на аэродроме в Ханькоу. Случилось это после того, как два воздушных корабля совершили полет в Японию и сбросили там листовки. Прибыл он на открытой машине, чтобы лично поздравить советских летчиков. Чан Кай-ши милостиво помахивал рукой китайцам, выстроившимся вдоль дороги, скалил в улыбке большие желтые зубы. Худой, сутулый, с узкой впалой грудью, он производил впечатление наркомана, человека с нечистой совестью.
      Военная карьера Чан Кай-ши началась так. В 1911 году он набрал себе бригаду из разных проходимцев. А в Китае в те времена было узаконено: кто имел даже такое "войско", как Чан Кай-ши, уже считался генералом. После этого Чан Кай-ши занимался спекуляцией, затем объявил себя левым гоминдановцем. Демагогические лозунги, широковещательные обещания, редкостное властолюбие создали Чан Кай-ши миф "сильной личности". Его назначают начальником военной академии Хуанпу и командиром корпуса. Многие знали, что он ленив, быстро теряется в трудной обстановке, легко подвержен панике, тем не менее Чан Кай-ши стал у руля государственного управления.
      Что ж, такие парадоксы в истории бывали не раз, и этому удивляться не приходится. Все в конечном итоге зависит от исторических условий, которые порождают такие личности.
      Чан Кай-ши женился второй раз на Сун Мэй-лин, молодой, довольно интересной и культурной женщине из рода Сунов. Старую свою жену с сыном он оставил в Наньчане.
      Сун Мэй-лин фактически командовала китайской авиацией. Через нее и ее брата Сунь Узы-вэня, одного из богатейших людей Китая, закупались за границей самолеты. Сун Мэй-лин представляла к наградам китайских офицеров и вообще чувствовала себя правой рукой генералиссимуса. Не кому-либо, а именно ей мы представлялись вскоре после своего прибытия в Китай.
      Сун Мэй-лин нас любезно приняла, справилась о здоровье, спросила, приятен ли был наш путь из Союза в Китай. Ее не интересовало, что мы намерены делать, как думаем вести борьбу с японской авиацией. Зато дотошно расспрашивала о достоинствах и недостатках китайских генералов, с которыми нам доводилось встречаться: кому из них можно доверять, кому нельзя. Чувствовалось, что в верхушке, командования китайской армии плелись какие-то интриги, и это больше всего занимало жену Чан Кай-ши.
      Разумеется, от ответов на подобные вопросы мы уклонились. Мне подумалось: "Несчастная страна, которая имеет такое бездарное руководство".
       
      Курс на Кантон
      Китайское командование получило сведения, будто японцы собираются высадить десант на южном побережье, в районе Кантона.
      - Большой десант, - подтвердил во время беседы с нами полковник Чжан. Он был немало расстроен, потому что хорошо понимал далеко идущие последствия вражеской операции. - Мне поручили выяснить, можете ли вы оказать нам содействие?
      - Разумеется. Поможем вам, чем располагаем, - радушно откликнулся Рычагов. - Для того мы здесь и находимся.
      Тут же развернули карту Китая. Алексей Сергеевич прикинул расстояние до Кантона. Было ясно, что без посадки не долететь.
      - А есть ли по маршруту промежуточные аэродромы? - справились мы у полковника.
      - Только один. Вот здесь, - показал он на карте. По рассказам Чжана, это был маленький, заболоченный с одной стороны пятачок.
      - Его кто-нибудь обслуживает?
      - Что вы? - безнадежно махнул рукой Чжан. - Никого там нет.
      Тут же, не теряя времени, мы составили необходимые расчеты, справились о погоде по маршруту, попросили полковника, чтобы он позаботился о доставке на аэродром бензина.
      - Это будет сделано, - заверил Чжан.
      На этот раз полковник оказался на редкость пунктуальным. Угроза Кантону, видимо, не на шутку встревожила его. Ведь Кантон - крупнейший город страны. Стоит он на одном из рукавов дельты реки Жемчужной, и к нему могут подходить большие морские суда. Значение его трудно переоценить: Кантон - ключ к сердцу Китая...
      Лететь решили мелкими группами. Этим обеспечивалась скрытность передислокации, создавалось больше удобств в обслуживании машин. Кроме того, промежуточный аэродром попросту не мог вместить большую группу самолетов.
      Полковник Чжан и я вылетели на четырехместном американском самолете первыми. Надо было подготовить посадочную площадку, организовать встречу и заправку боевых машин, затем отправить их на Кантон.
      - А бензин будет? - еще раз спросил я своего спутника перед самой посадкой в самолет.
      - Будет, будет, - заверил он. Подлетая к аэродрому, мы увидели вереницу людей, растянувшуюся извилистой лентой километра на три.
      - Подносчики бензина! - удовлетворенно произнес полковник.
      Вслед за нами приземлились на И-16 Благовещенский и Григорий Кравченко.
      Перед отлетом я спросил Кравченко, все ли его летчики сумеют произвести посадку на столь ограниченной площадке? Дело в том, что они только недавно прибыли во главе с Николаенко из Подмосковья, и мы не успели как следует познакомиться с ними. Гриша, как всегда, сощурил глаза и ответил:
      "- Кто жить хочет - обязательно сядет!
      Минут через тридцать в раскаленном добела небе появилась первая группа истребителей. Все приземлились нормально. Не повезло только Андрееву. Парень малость не рассчитал. Его "ястребок" коснулся грунта колесами далеко от посадочного знака, на повышенной скорости врезался в болото на краю аэродрома, перевернулся и снова стал на шасси. Встревоженные происшествием, подбегаем к самолету. Андреев сидит как ни в чем не бывало, только губу немного разбил о приборную доску.
      - Ну, парень, видать, ты в рубашке родился, - с облегчением произнес Благовещенский.
      Вскоре прилетели и остальные группы. Посадку произвели без происшествий. После заправки истребители снова поднялись в небо и взяли курс на Кантон, соблюдая установленные интервалы. Предпоследним шел Благовещенский. Замыкающими летели мы с Чжаном на своей четырехместной "стрекозе".
      Вечерело. Сначала земля виднелась в лиловой дымке, затем - в синей, а под конец, как это бывает на юге, сразу окуталась темнотой. Различить что-либо внизу стало трудно.
      Вижу, мой полковник заерзал, бросается то к одному окошечку, то к другому. Волнуется. Лицо побледнело.
      - Что, мистер Чжан? - спрашиваю.
      - Плохо, очень плохо, - настороженно показывает он пальцем в спину летчика. - Летать ночью не умеет, а садиться сейчас негде.
      Признаться, и меня взяла оторопь. Я-то отлично понимаю, чем все это грозит: надежных средств связи и обеспечения посадки в ночных условиях у нас нет...
      - Кантон далеко? - сквозь рокот мотора кричу полковнику прямо в лицо.
      - Не очень.
      - Найдем?
      - Должны. Огни большие.
      - Летчик там бывал?
      - Он сам из Кантона.
      На душе немного отлегло: раз летчик местный, значит, аэродромы знает.
      Чжан приподнимается, видимо, хочет что-то сказать летчику. Я дергаю его за рукав:
      - Не мешайте ему!
      Вскоре вдали, прямо по курсу, показалось зарево огней.
      - Кантон? - спрашиваю у Чжана.
      Тот утвердительно кивает головой.
      Огни становятся все отчетливее, ярче. Уже можно различить направления улиц, световые рекламы. Над городом проходим на небольшой высоте. Видим темный квадрат. "Наверное, аэродром", - подумал я. В то время китайцы не выкладывали ночных стартов. Они попросту не имели о них представления, потому что летали только днем.
      Сделав круг, самолет пошел на снижение. Под нами зиял темный провал, похожий на чернильный сгусток. С каждой секундой нарастало напряжение: скоро ли земля? И вдруг машина неуклюже ударилась правым колесом, потом левым... Неужели перевернемся? Нет, кажется, выровнялась. Но что это? Прямо на нас стремительно надвигается домик с двумя освещенными окнами. "Не хватало только врезаться в него", - обожгла мысль.
      Однако летчик вовремя заметил препятствие, резко развернулся вправо и... угодил в канаву. Послышался треск. Вылезаю из машины. Смотрю: одна плоскость обломилась, другая торчком нацелилась в небо.
      - Жив? - кричу полковнику Чжану.
      - Жив! - отвечает он, цепляясь за меня. Оказывается, при посадке мистер обо что-то ударился, но страшного ничего не случилось.
      Позже я спросил летчика:
      - Как же вы садились без ночного старта?
      - Я хорошо знаю Кантон. Вижу: кругом огни, а посредине темно, - ответил он. - Думаю: тут и аэродром. Планировал на центр темного пятна. Где ему еще быть? Вот и сели. Все живы. Что же еще?
      Поистине надо обладать олимпийским спокойствием, чтобы так вот, в кромешной тьме, сажать самолет.
      Привезли меня в гостиницу. Смотрю, по лестнице спускается Благовещенский. Голова повязана, губы распухли.
      - Что с тобой, Алексей Сергеевич? - спрашиваю его.
      - А, пустяки, - махнул он рукой. - Пойдемте ужинать.
      Благовещенский садился на другой стороне города, и я не знал, что с ним случилось. За столом, выпив рюмку коньяку, он рассказал наконец о своих злоключениях.
      - Подхожу к аэродрому, - начал он, - никаких огней и в помине нет. Кое-как увидел посадочную полосу и успокоился. Ну, думаю, все в порядке: ночью мне не привыкать садиться. Чувствую, колеса чиркнули о бетон и мой "ишачок" побежал. Где-то уже на второй половине пробега - бац! Сильный удар. Самолет скапотировал, а я повис на ремнях вниз головой. Сгоряча не заметил, что лоб рассечен и кровь каплет на стекла очков. И вот через эти окровавленные очки мне показалось, будто над самолетом взметнулось пламя... Вот, думаю, незадача - заживо сгорю. А освободиться от ремней не могу. Позвал на помощь. Подоспевшие китайцы перевернули самолет, вытащили меня из кабины. Они же и перевязали меня.
      - А пожар?
      - Какой там пожар, - улыбнулся Алексей Сергеевич. - Это был отблеск взошедшей луны на моих окровавленных очках. В общем, отделался легким испугом.
      - Почему же твой самолет перевернулся? - спрашиваю у Благовещенского.
      - Порядочки здесь еще те... - недовольно ответил он. - Оказывается, в конце полосы лежали канализационные трубы. В них-то я и врезался.
      На второй день, пока полковник Чжан вел переговоры со своим начальством, мы вошли осматривать город. Прежде всею нас поразили его масштабы. Тянется он вдоль реки на десятки километров. Южная часть довольно чистая. Наряду со старинными китайскими зданиями здесь встречаются вполне современные постройки. Эта часть так и называется новым городом. Северная же, где живет основная масса населения, - старым. Здесь узкие грязные улочки, застроенные преимущественно двухэтажными домиками. Нижние этажи заняты лавками, ремесленными мастерскими, закусочными.
      Затем мы вышли на набережную и ужаснулись, увидев открывшуюся перед нами картину. Тысячи плотов и джонок стояли у берега на приколе. Это был шумный, дурно пахнущий человеческий муравейник. Над джонками вился сизый дым, вместе с ним ветер доносил запах пищи, отбросов и какой-то гнили.
      Позже мы узнали, что в "плавающих кварталах" живет более 200 тысяч человек. Ужасная теснота. Отсутствие элементарных условий санитарии. А рядом, за асфальтом набережной, зелень, благоустроенные дома богачей, многоэтажные здания банков, контор. Какой поразительный контраст!
      Кантон был центром тайной торговли опиумом, который завозили сюда контрабандой из Англии и Америки.
      - Боремся с ними, - жаловался полковник Чжан. - Даже война была с англичанами из-за опиума. Да разве эту заразу быстро искоренишь? Вы знаете, какие деньги на этом выручают торговцы! О-го! - И он сделал руками знак, обозначающий огромную сумму.
      В этом городе мы, по существу, остались без языка. Оказалось, что даже полковник, уроженец севера, не всегда понимал, о чем говорят южане на своем гуандуньском наречии. Мы же знали только одно слово - хао (хорошо) и вставляли его в разговоре, где надо и где не надо. Над нами снисходительно подсмеивались, но в укор не ставили. Что требовать от иностранцев?
      Жили мы в довольно благоустроенной гостинице. Окна круглые сутки были открыты: в комнатах стояла неимоверная духота; она усиливалась чадом от свечей, горевших на полу. Этот смрад отгонял москитов и в какой-то мере облегчал наши страдания.
      Спать, вернее, проводить несколько часов в тяжелой полудремоте приходилось под балдахином из марли. Простыни смачивались водой.
      Китайцы поднимаются рано. Не успеет наступить рассвет, как по плитам тротуара уже начинают стучать деревянные туфли прохожих: тук-тук, тук-тук. Будто бьют ложкой о ложку. Какой уж после этого сон? Усталые, разбитые встаем с пышущих жаром, мокрых кроватей, наскоро умываемся и спешим на аэродром.
      Кантон имеет славные революционные традиции. Рабочий класс не раз устраивал здесь забастовки, боролся против произвола империалистов. Один местный коммунист рассказывал нам: до захвата власти Чан Кай-ши в городе ежегодно справляли "неделю трех "Л": Ленина, Люксембург, Либкнехта. Роза Люксембург и Карл Либкнехт были убиты 15 января, а Владимир Ильич Ленин умер 21 января. В память о выдающихся пролетарских вождях и проводилась эта неделя.
      ...Пробыли мы в Кантоне дней семь. Сведения о высадке японского десанта оказались ложными. Оставаться здесь дальше не имело никакого смысла, и мы вернулись на прежние аэродромы. К тому времени в составе Военно-Воздушных Сил, посланных Советским Союзом на помощь Китаю, уже имелись не только истребители, но и бомбардировщики. Их экипажи успели неплохо освоиться с обстановкой и приобрели некоторый боевой опыт. Теперь мы могли не только защищать города от воздушных налетов, но и бомбить объекты противника.
      Однажды вечером к нам пришли генерал Чжоу и полковник Чжан. Предусмотрительно закрыв дверь, они сообщили:
      - В Ханьчжоу японцы создали большую авиационную базу. Там много самолетов. Хорошо бы по ним ударить, а?
      Дело было заманчивое. Крупных бомбардировочных налетов мы пока еще не предпринимали: не хватало сил. Сейчас они имелись. Мы разложили на столе карту, измерили расстояние до Ханьчжоу, попросили генерала и Чжа-на подробнее рассказать о путях подхода к городу, местных аэродромах, возможном противодействии. Утром послали воздушного разведчика. Возвратившись, он доложил:
      - На стоянках ханьчжоуского аэродрома обнаружил до полусотни японских бомбардировщиков и истребителей. Там ведутся какие-то работы. Вероятно, дооборудуется полоса. Меня обстреляли. Огонь был не очень интенсивным. Возможно, не все еще зенитки установлены. На обратном пути я прошел над железнодорожной станцией. По моим подсчетам, там скопилось до десятка эшелонов. Тоже хорошая цель.
      - Вот это будет работенка! - потирая руки, воскликнул Павел Васильевич Рычагов.
      Он тут же распорядился вызвать командиров групп и поставил перед ними задачу:
      - Девять бомбардировщиков пойдут на вражеский аэродром. Надо уничтожить все, что там находится. Другой отряд в составе восьми самолетов наносит удар по эшелонам на станции. Истребителей сопровождения не будет: не позволяет радиус действия.
      Решение смелое и вполне обоснованное. Дело в том, что скорость советских бомбардировщиков была больше, чем у японских истребителей. К тому же мощное оружие, установленное на наших самолетах, позволяло экипажам успешно отражать вражеские атаки. Наконец, расчет на внезапность тоже имел немаловажное значение.
      Инженеру было дано указание: всеми наличными силами немедленно приступить к подготовке машин. Техники и мотористы еще до рассвета проверили все до винтика, оружейники подвесили бомбы, зарядили пулеметы. Обслуживающий состав знал, что самолеты пойдут в глубокий тыл врага, поэтому работал на совесть.
      Рычагов и я пришли на стоянку, когда экипажи получили последние указания командиров. Павел Васильевич выступил перед летчиками с напутственным словом:
      - Главное, товарищи, - внезапность. Застанете противника врасплох - успех обеспечен. Обнаружите себя раньше времени - дело может быть проиграно. Ведущим групп указания даны. Желаю успеха. По самолетам!
      Готовя эту операцию, как, впрочем, и все последующие, мы старались соблюдать максимум секретности. К тому были свои причины. Раньше случалось, что наши замыслы становились известны противнику. Трудно сказать, кто его информировал. Кстати, китайцы, с которыми мы работали в тесном контакте, со шпионами расправлялись жестоко.
      Мы не раз наблюдали такую картину. Привлекая внимание людей, громыхает тачка. На ней со связанными сзади руками стоит на коленях человек. На спине у него прикреплен большой лист бумаги в форме аптекарского рецепта. Иероглифы гласят о преступлениях этого человека. Рядом лежит топор. На какой-либо центральной площади тачка останавливается. И шпиона обезглавливают. Без судьи и прокурора. Формальности считаются излишними: раз кого-то уличили в шпионаже и поймали - вопрос решен... Не знаю, то ли шпионов было много в Китае, то ли свирепствовала шпиономания, но головы отрубали в ту пору многим.
      Так вот, подготавливая вылет на Ханьчжоу, Рычагов отослал куда-то тучного переводчика, которому мы не доверяли. Разговор о предстоящей операции велся в узком кругу. С китайской стороны присутствовал только полковник Чжан.
      ...Задолго до восхода солнца наши бомбардировщики поднялись в воздух и взяли курс на восток. Погода стояла неважная: густая дымка затянула горизонт. Перелетев линию фронта на большой высоте, самолеты уклонились вправо от намеченного курса, чтобы ввести в заблуждение японскую службу наблюдения за воздухом. Ханьчжоу остался где-то слева, сзади. Потом боевые корабли резко развернулись и зашли на цель с тыла.
      Начали стрелять зенитки. Маневрируя, экипажи снизились. Им было хорошо видно летное поле и стоящие на нем самолеты. Один из них, по-видимому истребитель, устремился было на взлет, но первая же стокилограммовая бомба, упавшая на взлетную полосу, образовала глубокую воронку, и японец, не успев отвернуть, свалился в нее.
      Бомбы - 54 стокилограммовые, 64 осколочные и зажигательные - падали одна за другой, рвались на стоянках и в районе ангаров. Начались пожары. А наши экипажи продолжали сбрасывать на врага смертоносный груз.
      Когда аэродром затянуло дымом и кончились боеприпасы, бомбардировщики направились домой. Наперехват с какого-то запасного аэродрома ринулись девять японских истребителей. Но наши экипажи были готовы к отражению атак. Открыв огонь из кормовых установок, они подожгли две машины. Остальные японцы прекратили преследование и взяли курс на железнодорожную станцию.
      Между тем там, на станции, вторая группа бомбардировщиков тоже успешно закончила боевую работу. Первой девятке, спешившей на помощь друзьям, здесь уже нечего было делать: пылал вокзал, горели два эшелона, застилая дымом город.
      Флагман увидел вдали от станции воздушный бой. Это, вероятно, незадачливая японская семерка решила взять реванш - атаковать вторую группу наших бомбардировщиков. Однако из этого у нее тоже ничего не получилось: огонь с бортов бомбовозов был настолько интенсивным, что самураи не осмелились подходить на близкую дистанцию. Погоня же никаких результатов не дала:
      имея превышение в скорости, советские корабли быстро оторвались от противника и без потерь возвратились на свой аэродром.
      Удар по авиабазе и железнодорожному узлу Ханьчжоу вызвал такой переполох у японцев, что некоторое время они вообще не появлялись в небе Китая. Только спустя несколько дней осмелились послать девятку бомбардировщиков под прикрытием восемнадцати истребителей, чтобы уничтожить наш аэродром. Однако посты воздушного наблюдения заблаговременно предупредили нас о появлении противника. Внезапный удар был сорван. Мы приняли срочные меры, чтобы вывести из-под угрозы тяжелые машины, - рассредоточили их по запасным аэродромам, а истребителей подняли в воздух.
      На подходе к Наньчану показались японцы. Они шли компактно, в боевом порядке "клин". Мы условились, что одна группа наших самолетов свяжет боем истребителей, другая атакует бомбардировщиков.
      До сих пор не могу понять, почему японцы, встречаясь с нашим заслоном, обычно не пытались прорваться, а сразу же поворачивали назад? То ли страх гнал их вспять, то ли стремление во что бы то ни стало избежать потерь. То же самое произошло на этот раз. Сбросив груз куда попало, самураи пустились наутек. Наши не стали преследовать их. Обе группы истребителей завязали жаркую схватку с восемнадцатью самолетами прикрытия.
      Сейчас уже не помню всех перипетий этого боя. В моей записной книжке сохранилась пометка: "В бою над Наньчаном сбито шесть японских истребителей". Их обломки чадили неподалеку от нашего аэродрома. А на другой день нам сообщили, что в пятидесяти километрах от Наньчана, в озерах, нашли еще две сбитые вражеские машины. Вероятно, летчики не сумели дотянуть до своей базы.
      Очевидцы этого воздушного сражения - а ими были все жители Наньчана ликовали. В клуб, где размещались наши летчики, пришла группа школьников во главе с учительницей. Детишки выразили свою признательность за то, что советские соколы отбили нападение врага на их родной город. Гости и хозяева обменялись подарками. Однако радость нашей победы была омрачена гибелью Сергея Смирнова, замечательного товарища, смелого бойца...
      Несколько позже мы совершили удачный налет на японские корабли, стоявшие на реке Янцзы. Правда, не обошлось без маленького происшествия. Группу бомбардировщиков возглавлял Федор Иванович Добыш. На маршруте на флагманской машине неожиданно начал обрезать мотор, по-видимому, в бензин попала вода. В интересах дела Федор Иванович решил передать командование своему заместителю. Но как это сделать? Радиосвязи, как известно, тогда еще не было на самолетах, поэтому Добыш попытался уступить место новому лидеру. Однако его попытки ни к чему не привели: отвернет в сторону - колонна за ним, снизится на одну-две сотни метров - все экипажи в точности повторяют его маневр. Пока флагман маневрировал - самолеты приблизились к цели. Федор Иванович первым сбросил свой бомбовый груз, за ним вздыбили взрывами мутные воды Янцзы другие экипажи. Шесть японских кораблей пошли на дно.
      Возвратившись на аэродром, Добыш подошел к своему заместителю:
      - Обо всем мы с тобой, дорогой товарищ, условились, только сигнал "Бери командование на себя" не отработали...
      - Так в нем же, Федор Иванович, и нужды не было, - резонно заметил тот. Раньше с вами в воздухе никаких происшествий не случалось.
      - Верно, не было. А тут, видишь, какой кордебалет приключился... Так что будь всегда наготове.
       
      "Подарок" императору
      Полковник Чжан обычно знакомил нас с положением на фронтах, и мы всегда знали обстановку на сухопутном театре военных действий.
      После падения Нанкина наступление противника замедлилось. Японцы уже несколько раз пытались соединить Северный и Центральный фронты ударом в направлении железнодорожного узла Сюйчжоу. Но китайские войска успешно отбивали их атаки.
      23 марта 1938 года японцы снова перешли в наступление на Сюйчжоу тремя армейскими колоннами.
      - Удержатся ли наши? - тревожно сказал полковник Чжан.
      А на следующий день прибегает сияющий:
      - Поздравьте, победа! У Тайэрчжуана самураи получили сокрушительный отпор.
      Враг оказался отрезанным от основных баз, остался без продуктов питания и боеприпасов. Его били с фронта и с тыла. Партизаны преградили пути отхода. Пытаясь выручить попавшую в беду группировку, японское командование бросило туда подкрепление. И тут-то сыграла свою роль наша авиация. Самолеты перехватили неприятельские колонны на дорогах, громили их бомбами, жгли пулеметным огнем.
      Битва на этом участке фронта продолжалась в общей сложности шестнадцать дней. Чжан сообщил нам ее итоги: из 62 тысяч человек, брошенных в наступление, 40 тысяч убито и ранено. Помню, как ликовал Ханькоу. На улицы вышли сотни тысяч демонстрантов с факелами. Бойцов и командиров несли на руках. Праздничные гулянья продолжались всю ночь. Это была действительно крупная победа китайского народа над японскими захватчиками, и мы от всей души поздравили полковника Чжана и всех его товарищей, работавших с нами.
      Вскоре после этого мы получили сведения, что командование противной стороны, раздосадованное предыдущей неудачей, готовит мощный бомбардировочный удар по Ханькоу. Налет приурочивался к празднованию дня рождения японского императора, чтобы поднять престиж армии, а заодно и преподнести достойный подарок божественному Микадо.
      К тому времени наши боевые отряды пополнились. Георгий Захаров, воевавший вместе с Рычаговым в Испании, прилетел в Китай и привел с собой свыше тридцати истребителей. Это было очень кстати: пополнение не только увеличило силы, но и поднимало моральный дух летчиков.
      - Нашего полку прибыло! - радовались товарищи.
      Георгий Нефедович и прилетевшая с ним группа достойно выполнили свой интернациональный долг. Они сразу же включились в боевую деятельность и сбили немало японских самолетов. Позже, в Отечественную войну, Захаров командовал 303-й авиационной дивизией, в которую входил полк "Нормандия - Неман".
      Мы располагали достаточным временем, чтобы основательно подготовиться к отражению массированного налета вражеской авиации. Все - и летчики, и техники, и штабные командиры - отлично понимали значение Ханькоу как важнейшего центра, поэтому тщательно проверяли авиационную технику, разрабатывали различные варианты предстоящей операции.
      Рычагова отозвали в Москву, и его обязанности возложили на военно-воздушного атташе в Китае П. Ф. Жи-гарева. Жигарев и Благовещенский сошлись в мнении, что переброску истребителей на аэродромы, прилегающие к Ханькоу, надо осуществить как можно скрытнее.
      Кроме группы Захарова, к нам прибыли также летчики под командованием Большакова и Зингаева. Таким образом, мы располагали внушительными силами. Договорились, что большая часть истребительной авиации перебазируется 30 мая, а остальные перелетят на рассвете следующего дня: пусть японцы считают, будто мы в полном неведении, и до последнего дня тешат себя надеждой на внезапность своего удара...
      Вместе с инженером и группой техников я должен был заблаговременно выехать в Ханькоу, чтобы подготовить аэродромы к приему самолетов, позаботиться о горючем, продовольствии, размещении личного состава. До Цзюцзяна нам предстояло добираться поездом; далее - пароходом. Для сопровождения нам выделили двух китайских офицеров.
      В вагоне было настолько душно и пыльно, что мы то и дело утирались мокрыми полотенцами. А тут еще сюрприз с обедом. Предложили ароматный рис, перемешанный с мелко нарезанными кусочками яиц, а ложек не дали. Вместо них тонкие палочки. Какая уж тут еда - палочками...
      В Цзюцзян прибыли к вечеру. Там сообщили, что пароход английской компании пойдет на Ханькоу только завтра утром. Устроившись в гостинице, мы со своими проводниками отправились осматривать город. В магазинах поразило обилие фарфора. Причудливые расписные чашки, блюда, вазы, кофейники, статуэтки красовались в витринах и на прилавках.
      - Недалеко отсюда находятся заводы по производству фарфоровых изделий, пояснили китайские товарищи.
      Мимо нас прошла рота солдат. Офицер сидел в коляске, которую тащил рикша, и время от времени подавал отрывистые команды. "Какое же чувство единения, духовной близости, общности целей может быть у холеного офицера со стеком в руках и этой серой, забитой солдатской массы?" - подумал я.
      Для китайской армии того времени подобные явления считались обычными, и сами китайцы на них просто не обращали внимания. Нас же это буквально коробило. Человек-тягло... Мы не могли представить себе большего унижения.
      В любом китайском городе много рикш. Оборванные, полураздетые, они готовы за гроши подвезти вас куда угодно. Да и что рикше остается делать? Другой работы нет, а жить надо: дома голодная семья. Вот и приходится с утра до ночи караулить клиентов.
      Мало кто из рикш имел свою коляску. Дорого стоит. Так дорого, что за всю бедняцкую жизнь не нажить столько денег. А за арендованную коляску надо отдавать богачу половину заработка.
      Все рикши очень тощие люди. Глаза у них впалые, вены на руках и ногах вздуты. Остановится на минутку запаленный бегом человек, немного отдышится и снова бежит, обливаясь потом. А под паланкином, укрывающим от жгучего солнца, сидит господин и сердито ворчит, а то и понукает беднягу тростью.
      Было много случаев, когда рикши предлагали нам: "Давайте подвезу!" Идет за тобой квартал, другой и просит сесть в коляску. Просит потому, что ему надо заработать для скудного существования. Он хочет есть, этот задыхающийся человек.
      Однажды Рычагову стало до того жалко рикшу, который преследовал его по пятам, что он согласился воспользоваться услугами. Не сел в коляску, конечно, а просто положил в нее свою шляпу, а сам впрягся вместе с рикшей. Как же обрадовался бедняк, когда русский дал ему десять долларов!
      В другой раз не устояли перед просьбой рикши и мы: Благовещенский, Захаров, Смирнов и я. Рикша, наверно, впервые в жизни смеялся от души. Чудаки же русские: деньги заплатили, а сами впряглись в коляску и по очереди везут друг друга...
      В гостиницу возвратились поздно. Встретили нас учтиво. В порядке сервиса предложили фотографии полуобнаженных женщин: выбирайте, мол... И здесь, таким образом, человек был попросту товаром. Разумеется, никому из нас и в голову не пришло воспользоваться этим сервисом...
      Кстати, не могу не упомянуть и о таком случае. Месяца через два после того, как мы прибыли в Наньчан, предприимчивый брат генерала Мао предложил осмотреть "заведение специально для советских летчиков".
      Мы еще не были хорошо знакомы с китайскими порядками и довольно бесцеремонно выдворили этого господина. Узнав об этом, полковник Чжан рассмеялся и вызвался проводить нас на экскурсию в это "заведение". Ради любопытства согласились пойти. Встретила нас пожилая, не в меру располневшая хозяйка. Отвислые щеки ее лоснились жиром. Раскланиваясь, она провела нас в зал, где за стойкой подобострастно улыбался молодой с виду буфетчик.
      - На втором этаже, - щебетала бандерша, - роскошные комнаты, а внизу ресторан, зал для танцев.
      Стены зала были увешаны гравюрами, картинами, национальными вышивками, сверху свисала богатая люстра, окна зашторены тяжелыми цветными драпри. Пока мы рассматривали убранство зала, в дверях показались, кокетливо обмахиваясь веерами, молодые женщины. Мы сразу все поняли и, вежливо попрощавшись, направились к выходу. Удивленная "хозяйка" посмотрела на нас, как на чудаков, пожала своими полными плечами и, рассыпаясь в любезностях, проводила до крыльца.
      Через две недели "за отсутствием клиентуры" заведение было закрыто, и мы организовали там общежитие для технического состава.
      ...Итак, утром следующего дня мы отправились пароходом в Ханькоу. Янцзы поражала своей величавостью и стремительным течением. По ней сновали тысячи джонок. Река была не просто транспортной артерией, она кормила и поила бедняков.
      Судно шло медленно, время от времени пугая гудками утлые джонки. Вскоре нас пригласили на обед. Английская фирма, в ведении которой находился пароход, предусмотрела все, чтобы пассажиры не испытывали никаких неудобств. Просторный зал ресторана имел широкие окна, и отсюда можно было любоваться проплывающими мимо берегами.
      На обед все клиенты должны были приходить одновременно - таков порядок. Блюда подавали быстро, их было много, но порции мизерные. И еще быстрее эти блюда убирали, независимо от того, съедена порция или нет. Такая форма обслуживания вызывала у нас улыбку.
      Устроившись в Ханькоу в японском квартале, где в связи с войной не осталось ни одного японского жителя, мы чувствовали себя несколько отрешенно. Множество домов - и ни души. Впрочем, днем мы там почти не бывали. Едва поднимется солнце - мы уже спешим на аэродром. Надо проверить, достаточны ли запасы бензина, боеприпасов, подготовлены ли помещения для жилья, столовые. На это ушли не одни сутки.
      И вот вечером 30 мая небольшими группами на малой высоте стали прибывать наши истребители. А на рассвете, как и планировалось, прилетели остальные. Всего на аэродромах Ханькоу собралось более ста "ястребков". С летчиками мы провели беседы, заблаговременно определили порядок действий, составили боевой расчет, - в то время это было очень важно: без радиосвязи командирам групп трудно руководить подчиненными в бою.
      Наконец все готово. Экипажи у самолетов. Время тянется томительно медленно. Возникают сомнения: а вдруг японцы не прилетят? Не ошибочны ли сведения, которые мы получили? Тогда вся эта затея окажется никчемной.
      Однако волнения были напрасны. Наша разведка сработала превосходно. Около 10 часов посты наблюдения донесли, что курсом на Ханькоу под прикрытием истребителей идут несколько крупных групп вражеских бомбардировщиков.
      Над вышкой командного пункта взмыл синий флаг, предупреждая о боевой готовности, затем взвилась зеленая ракета - сигнал на вылет. Благовещенский, как всегда, взлетел первым.
      Мы с инженером и полковником Чжаном поехали по самолетным стоянкам. Надо было предупредить техников и механиков о возможном налете на аэродром, о необходимости быть готовыми к повторному обслуживанию машин.
      Между тем истребители по заранее разработанному плану воздушного боя заняли исходное положение. Внизу И-15, на высоте четыре тысячи метров и выше И-16. Японские бомбардировщики не показывались долго, зато на одну из наших групп неожиданно из-за облаков начали пикировать искусно камуфлированные И-96. Оказывается, они подкрались на высоте около шести тысяч метров.
      И все же внезапности не получилось. Наши истребители сумели выйти из-под удара невредимыми. Замысел японского командования был понятен: связать боем советский заслон и дать возможность тяжелым бомбовозам прорваться к городу.
      В бой с И-96 вступило несколько "ястребков", остальные силы приберегались для встречи главной ударной группы противника.
      Когда наконец появилась первая девятка тупорылых двухмоторных машин, на нее стремительно набросились истребители Зингаева. Вскоре два бомбардировщика, объятые пламенем, рухнули на землю. Одного из них, как выяснилось впоследствии, поджег сам Зингаев. Мы видели, как сбитый флагманский самолет прочертил в небе широкую черную полосу и упал на окраине города.
      Чтобы легче вести оборону, оставшаяся семерка сомкнулась, но в результате непрерывных атак наших истребителей тут же рассыпалась и, беспорядочно сбросив бомбы, повернула обратно. "Ястребки" только того и ждали. Разрозненные, лишенные единого руководства, тихоходные бомбардировщики легко становились их добычей.
      А на высоте завязалась такая карусель, что разобраться, где свои, где чужие, было невозможно. С той и другой стороны в бою участвовало не менее чем по сотне самолетов. Строй, конечно, распался, каждый действовал самостоятельно. Сверху доносился беспрерывный треск пулеметных очередей. Японцы теперь уже не рвались к Ханькоу, а, наоборот, оттягивались домой. Но это бегство обходилось им дорого.
      Наблюдая за боем, я стоял на бруствере окопа и думал: "А где же еще две колонны бомбардировщиков, о которых нас предупреждали?" Позже я узнал от Алексея Сергеевича, что японцы, увидев советских истребителей, не решились идти на цель. В погоню за ними бросилась группа наших летчиков: упустить такую добычу было бы непростительно.
      Вояж авиагруппы противника на город Ханькоу закончился бесславно. На земле пылало тридцать шесть костров. Вскоре мы узнали от полковника Чжана, что император Японии сместил нескольких высших чинов военно-воздушных сил за "подарок" в день его рождения.
      В небе Ханькоу мы потеряли два самолета, а несколько машин противник основательно потрепал. Судьба же летчика Антона Губенко была неизвестна. До боли в глазах всматривались мы в белый от жаркого солнца горизонт. Что случилось? Сбит? Но тогда товарищи видели бы горящую машину. Увлекся боем, ушел далеко от аэродрома и на обратный путь не хватило горючего? С Губенко я успел подружиться и крепко переживал за него.
      Долго стояли мы с врачом Журавлевым, охваченные тревожными раздумьями. Вдруг показалась черная точка. Она росла на глазах и наконец обрела очертания самолета.
      - Антон! Жив! - не сдержал я радости. Да, это была машина Антона Губенко. Шла она неуклюже, покачиваясь с крыла на крыло. Заход на посадку. Пробег. Остановка на рулежной полосе. В чем дело? Подбегаем к самолету и не верим глазам: винт погнут, фюзеляж изрешечен. Как же Антон сумел довести и посадить такую калеку?
      Губенко спокойно вылез из кабины, снял парашют, неторопливо обошел самолет.
      - Хорошо изукрасили, - растягивая слова, вымолвил он и горько улыбнулся.
      - Что случилось, Антон?
      - Да вот, рубанул.
      - Как рубанул? - не сразу сообразил я.
      - Так вот и рубанул, - и снова усмехнулся. Я знал, что еще со времен Нестерова такой прием в воздушном бою называется тараном. Кончался он обычно гибелью летчика. А Антон жив, да еще и свой самолет сохранил. Как же все это произошло?
      Истерзанную машину окружили техники, летчики. Перед вылетом, когда была объявлена боевая тревога, на самолете Губенко менялся мотор. Летчик не мог оставаться на земле и сел в другую машину. Но и у этой, как на грех, работал только один пулемет. Поднявшись в воздух, Антон сразу же ввязался в бой. Ему удалось сбить один японский истребитель.
      - Вижу, самурай выбросился, - рассказывал Губенко. - Ну, думаю, все равно далеко не уйдет, на земле китайцы возьмут.
      В это время другой японец подвернулся под руку. Нажимаю на гашетку пулемет молчит. Выругался: незадача! А противник, видать, не из храбрых попался, начал удирать. Я за ним. Догнал и еще раз нажал на гашетку. А чего жать, когда ленты пусты? Вот так история: стрелять нечем, а упускать врага не хочется. "Попробую-ка посадить его на аэродром", - мелькнуло в голове. Подлетаю ближе, грожу кулаком, потом указываю на землю: дуй, мол, туда. Смотрю, японец закивал и начал разворачиваться. Ну, прямо как в сказке.
      Заинтересованные рассказом летчики плотнее окружили Губенко. В их глазах горело любопытство: что же дальше?
      - А дальше, - продолжал Антон, взяв протянутую кем-то папиросу, - дальше все обернулось нескладно. Чиркнув зажигалкой, он жадно затянулся.
      - Я думал: сядем вместе и я представлю его как миленького пред очи своего начальства, - Губенко озорно посмотрел в мою сторону. - А он вдруг резко развернулся на сто восемьдесят градусов и - шмыг под меня! Перехитрил, сволочь...
      Летчики рассмеялись. И верилось и не верилось, что могло случиться такое.
      - Я опять за ним. Трудно японцу удрать от меня: моя машина быстроходнее. Ну, думаю, раз ты добром не хочешь, так я с тобой по-другому поговорю. О таране я слышал, но как это делается, не представлял. И решил попробовать.
      Подошел к японцу вплотную и только было собрался полоснуть винтом по рулю глубины, как вспомнил, что не отстегнулся от сиденья. Отстал немного, чтобы рассчитать удар, потом снова сблизился и рубанул винтом по крылу. У вражеского самолета что-то отлетело от плоскости. Завалился он набок, перевернулся и начал падать.
      Туда тебе, думаю, и дорога. Не хотел садиться добром - пропадай пропадом!
      А мой мотор сразу застучал, и я уже приготовился к прыжку. Но потом вижу: тянет. Значит, кое-какая силенка осталась. Тяни, милый, тяни. Выпрыгнуть я всегда успею...
      Говорил Губенко без всякой рисовки, как будто речь шла о самом обыденном деле.
      - Где это произошло? - спрашиваю Антона.
      Губенко открыл планшет, развернул карту и указал примерное место падения вражеского самолета. Мы попросили полковника Чжана уточнить факт гибели японца. На следующий день поступило подтверждение: все верно. Разбитая машина валялась недалеко от озера, указанного Губенко, а труп летчика, выброшенного сильным ударом, нашли поодаль.
      Так наш советский авиатор совершил первый таран в небе Китая. Позже Антон Алексеевич Губенко еще немало воевал, стал Героем Советского Союза, заместителем командующего авиацией Белорусского военного округа.
      Разгром большой группы японских самолетов над Ханькоу воодушевил наших авиаторов и воинов Китая, вселил уверенность, что при умелой организации можно успешно бить хваленую авиацию самураев.
      Настроение было праздничным. Китайские власти устроили банкет в здании генерал-губернатора провинции. Произносились тосты за дружбу между китайским и русским народами, за боевую доблесть советских соколов, за окончательную победу над оккупантами.
      Однако торжество торжеством, а боевые будни требовали максимальной отдачи сил.
      Мы прикинули, что несколько подбитых японских самолетов И-96 можно восстановить. Так и сделали. Перегнать их в Советский Союз поручив Георгию Захарову. В пути во время вынужденной посадки в горах он сломал руку. Выяснилось, что авария произошла потому, что в баки было залито негодное горючее. Это насторожило нас: вражеская рука продолжала действовать; значит, необходимо усилить бдительность.
      Полковник Чжан по-прежнему информировал нас об обстановке на фронте, о действиях партизан в тылу захватчиков.
      - Хотя японцы и далеко продвинулись, но мы их победим. Все равно победим! - высказывал он твердое убеждение.
      Мы всецело разделяли его оптимизм. Если на борьбу поднялся весь народ агрессору несдобровать.
      За многие месяцы совместной работы между нами и командованием китайской армии сложились хорошие, деловые отношения. Чжан, в частности, видел наше искреннее стремление помочь его соотечественникам и по достоинству ценил храбрость и мужество советских летчиков. Нередко он советовался с нами, ставил в известность о том, какие сведения добыла о противнике разведка.
      В канун Дня Советской Армии и Военно-Морского Флота он сообщил, что на одном из островных аэродромов японцы формируют крупное авиационное соединение.
      - Туда, по нашим данным, ежедневно прибывают самолетные контейнеры. Их сразу же распаковывают, и начинается сборка. Многие машины стоят уже в боевой готовности, - закончил он.
      Это чрезвычайно заинтересовало нас. А не попытаться ли уничтожить вражескую технику на земле, не ожидая, когда она поднимется в воздух?
      Но это легко сказать. А расстояние? А полет бомбардировщиков над морем? Японцы наверняка создали вокруг базы истребительный заслон, мы же не можем сопровождать своих бомбардировщиков: слишком велик радиус полета. Словом, в этой соблазнительной идее было много неизвестного, таился немалый риск.
      Жигарев достал крупномасштабную карту острова и долго рассматривал ее. Тайвань в ста двадцати километрах от материка. Аэродром, где формировалось японское соединение, прикрыт горами. По этому маршруту наши самолеты не летали. Условия погоды плохо известны.
      Все это минусы. А если взять плюсы? На технику можно положиться? Можно. Самолеты надежные, запас дальности у них большой. А то, что придется лететь без прикрытия, - так это же не впервые. Оборонительное вооружение бомбардировщиков мощное. А экипажи? Они сомнений не вызывали. В предыдущих боях люди приобрели хороший боевой опыт, обстреляны, штурманы сумеют провести машины точно по намеченному маршруту.
      И последнее. Риск? Да. Но на то она и война, чтобы не бояться рисковать.
      На следующий день собрали командиров групп. Жигарев изложил свой замысел, не скрывая трудностей, с которыми придется столкнуться. В заключение он выразил твердое убеждение, что операция пройдет успешно. Штурманам было предложено детально разработать план полета, инженеру - произвести тщательную проверку техники.
      Подготовка к задуманной операции проводилась тайно.
      - Выкиньте слово "Тайвань" из своего лексикона, - предупредили мы командиров и штурманов.
      Чтобы ввести противника в заблуждение, пустили слух, будто готовится операция по бомбежке японских кораблей на Янцзы, близ города Аньцин.
      Дня за два до начала операции мы попросили полковника Чжана уточнить, что делается на тайваньском аэродроме, где конкретно формируется японское авиасоединение. Нам вовсе не хотелось, чтобы после многочасового рискованного полета бомбы упали на пустое место.
      Вылет назначили на 7 часов утра 23 февраля. В нем принимало участие девятнадцать экипажей во главе с Ф. П. Полыниным, ныне генерал-полковником авиации, Героем Советского Союза. Перед этим летный состав хорошо выспался. Мы заблаговременно прибыли на аэродром, чтобы еще раз побеседовать с экипажами и проводить их в дальний путь.
      Погода благоприятствовала полету. Правда, по горизонту тянулась синяя дымка, но она не мешала вести детальную ориентировку. Корабли шли за облаками, на высоте пять тысяч метров. Маршрут проходил над густонаселенными районами Китая. Освещенные солнцем, внизу блестели маленькие квадраты полей, залитых водой, часто встречались города и селения. Затем начались горы, и, наконец, показалась изумрудная гладь Южно-Китайского моря.
      Еще двадцать минут полета, и вдали, как на фотобумаге, опущенной в проявитель, стали обозначаться очертания Тайваня. И вот надо же такому случиться - в конечном пункте маршрута, над горами, где запрятался вражеский аэродром, заклубились густые облака.
      Штурман ведущего экипажа забеспокоился: что делать? Пробивать облачность или бомбить вслепую? Аэродром, по расчету времени, вот-вот должен быть под крылом. Снижаться, не зная, на какой высоте стелются над горами облака, рискованно, бомбить на авось - не позволяет совесть.
      О своих сомнениях ведущий штурман доложил командиру группы. Тот ответил не сразу. И вдруг - "окно". Всякие колебания отпали.
      По сигналу флагмана ведомые приглушили моторы и начали снижаться. Вот он, аэродром, как на ладони! На серой бетонной полосе длинной вереницей выстроились самолеты, а позади - огромные зеленые контейнеры, здания ангаров. Кругом тропическая зелень, величественные пальмы. "Красота необыкновенная", как потом рассказывали летчики и докладывал Ф. П. Полынин.
      В глубоком тылу японцы чувствовали себя в полной безопасности и, судя по всему, не принимали никаких мер предосторожности. Во всяком случае, по нашим самолетам не было сделано ни единого выстрела, в небе не появился ни один истребитель.
      В строгой последовательности, один за другим наши экипажи сбросили бомбовый груз на стоянку и ангары. Вздыбились фонтаны взрывов, засверкало пламя, аэродром окутался дымом.
      Воспользовавшись "окнами" в густых облаках, бомбардировщики покинули цель и взяли курс на запад. Спохватились японские зенитчики. Но было уже поздно. Спустя несколько часов на аэродроме Ханькоу мы обнимали наших мужественных летчиков и штурманов, поздравляя их с блестящей победой.
      Беспечность обошлась японцам дорого. Мы же лишний раз убедились, как важно в боевой обстановке хранить тайну, делать все скрытно, незаметно для постороннего глаза.
      В этот день мы потеряли экипаж, где штурманом был батальонный комиссар Тарыгин. Но погиб он не от огня зенитной артиллерии и не от вражеских истребителей. Он ждал, пока садились другие самолеты, и, когда очередь дошла до него, горючее кончилось. В сумерках, приняв озеро за рисовое поле, летчик произвел посадку на воду. Было до боли обидно, что мы ничем не могли помочь погибающим друзьям...
      И еще была одна потеря. И тоже в связи с этим полетом на Тайвань. Только эта потеря совсем иного рода...
      Как-то вечером, дня за два до операции, в штабную комнату приходит один из командиров групп бомбардировщиков и просит дать ему машину.
      - Хочу завтра с утра пораньше поехать на аэродром, проверить, как идет подготовка к вылету, - объяснил он.
      Машину ему, конечно, разрешили взять, только попросили не задерживать, потому что нам предстояла поездка в другое, более дальнее место.
      - Хорошо, - не совсем уверенно пообещал К. Я обратил внимание на его лицо. Оно было бледным. Говорил летчик так, словно его лихорадило. Глаза почему-то отводил от собеседников.
      - Не больны ли вы? - спрашиваю.
      - Немного нездоровится. Но это ничего... И опять неопределенность, какая-то отрешенность в голосе. Как это не вязалось с могучей фигурой К. и его былой бравадой. В свое время он успешно окончил школу слепой подготовки, считался превосходным мастером пилотажа и немало этим гордился. А тут вдруг скис.
      Признаться, я не придал этому особого значения и вскоре лег спать. Рано утром слышу тревожный стук в дверь и голос дежурного:
      - Разрешите? Входит и докладывает:
      - На командира группы К. совершено покушение. Он ранен.
      - Когда? - встревожился я.
      - Минут двадцать назад.
      "Что за чертовщина? - в сердцах подумал я. - Перед самым вылетом на боевое задание - и такой случай".
      Захватив с собой врача, срочно выехал на аэродром. Раненого уже увезли в госпиталь. Приезжаем с Журавлевым туда.
      - Что случилось?
      - Да вот, - морщась от боли, стал рассказывать К.,- приехал я на стоянку рано, никого нет. Только подошел к крайнему самолету, как услыхал выстрел из-за угла домика. Пуля обожгла левое плечо. Я упал. Вижу: кто-то метнулся за бугор. Выхватил пистолет - и по беглецу...
      - Интересно, кто бы это мог быть? - раздумчиво спросил Журавлев.
      Раненый скривил губы, не ответил. Врач снял повязку, осмотрел плечо, смазал входное и выходное отверстия пули йодом.
      - Ничего страшного. Кости не затронуты. Посоветовавшись с Журавлевым, мы решили поехать на место покушения. Шевелилась смутная, подсознательная мысль: тут что-то не так. Правда, никаких доказательств не было, но вечерний разговор К., его поведение настораживали.
      Мы прошли за угол служебного здания, откуда якобы стрелял злоумышленник. Зеленая, посвежевшая за ночь трава нигде не была помята. Не нашли мы и стреляной гильзы.
      - Странно, очень странно! - качая головой, сказал врач. Взяв меня за руку повыше локтя, он добавил: - Сомневаюсь, чтобы кто-то в него стрелял.
      Я внимательно посмотрел на Журавлева:
      - Вы понимаете, что говорите?
      Тот развел руками и подкрепил свое предположение выводами из практики.
      - Выходное отверстие слишком большое. Так бывает, когда в человека стреляют в упор. К тому же подпалины на комбинезоне...
      "Неужели самострел?" Теперь уже и я начал сомневаться в объяснении К.
      - Дайте-ка ваш пистолет, - попросил Журавлев и продемонстрировал, как это могло произойти.
      Дело принимало серьезный оборот. Среди наших летчиков объявился второй трус. Значит, опять мы что-то недосмотрели.
      Подошли к дежурному на КП, спрашиваем:
      - Сколько слышали выстрелов?
      - Один.
      - Может быть, ошиблись? Припомните, - допытывался я. Если бы он сказал, что было два выстрела, все выглядело бы по-другому.
      - Я не мог ошибиться, - стоял на своем дежурный.
      - Что же вы предприняли, услышав выстрел?
      - Как что? - удивился он. - Бросился туда. Смотрю, командир группы стоит на коленях, ухватился правой рукой за плечо и корчится. "Из-за бугра..." сказал летчик, отвечая на мой вопрос. Я, понятно, сразу к бугру, но там никого не было. Потом попросил подъехавших механиков отвести раненого в госпиталь. Вот и все, - закончил дежурный.
      "Вот именно - все, - подумал я. - Врач прав. Командир группы сам прострелил себе плечо. Но почему?"
      На обратном пути я много думал над этим "почему", и тут мне на память пришли отдельные моменты из поведения К. в прошлом. Командир группы не раз высказывал упаднические взгляды, хныкал о семье, сожалел о том, что согласился поехать в Китай.
      Я и другие товарищи пытались разубедить его. Тогда он замыкался в себе и целыми днями ни с кем не разговаривал. И вот страх перед боевым вылетом на далекий Тайвань обнажил его нутро, вывернул наизнанку. Он не верил, что из такого полета можно вернуться живым. Чтобы не испытывать судьбы, трус предпочел самострел.
      Слух о том, что наши бомбардировщики разгромили японскую базу и невредимыми вернулись домой, дошел, конечно, и до раненого К. Но никому уже не было интересно, как этот слабохарактерный человек реагировал на блестящий успех сослуживцев. Вскоре его отправили на родину.
      Нигде так быстро и всесторонне не проверяются люди, как на войне. Скромный, вроде бы ничем не приметный человек порой становится героем. И наоборот, бравирующий за столом, во время дружеской пирушки, молодец при малейшей опасности превращается в мокрую курицу.
      Так случилось с Машкиным, командиром группы К., о котором я уже говорил, и еще с одним авиатором. Называть его не буду. Свой позор он искупил кровью в Отечественную войну, стал генералом, уважаемым человеком и погиб на боевом посту.
      Но был у нас летчик Н., о котором хочется рассказать несколько подробнее. Это типичный пример, когда человек побеждает самого себя и становится мужественным бойцом.
      Вскоре после налета японских бомбардировщиков на один из наших аэродромов, который почему-то называли итальянским, ко мне подошел техник Никольский и, пригласив к самолету, спросил:
      - Скажите, товарищ комиссар, может ли при таком положении летчик остаться живым?
      Я пожал плечами, не зная, на что он намекает.
      - Вы смотрите, - показывал техник на пробоину в плоскости, - пуля попала сюда, прошла через кабину и вышла снаружи. Летчика должно было или убить, или ранить. А он жив. Чудо, не правда ли?
      Я посмотрел на входное и выходное отверстия, мысленно начертил прямую линию полета пули и согласился с Никольским.
      - Пробоины залатайте. Об этом случае пока никому ни слова. Так надо. Ясно?
      - Ясно! - подтвердил техник.
      Вечером я пригласил летчика к себе, закрыл дверь на крючок и, подойдя к нему вплотную, сказал прямо в глаза:
      - Трусы нам не нужны. Можете собираться и отправляться домой.
      Летчик побледнел. Его охватило такое смятение, что он даже и не пытался возражать.
      Ушел. Часа через два слышу осторожный стук в дверь, нерешительное покашливание в кулак. Открываю и вижу на пороге того самого летчика. Пришел он выпивши. Я впустил его в комнату, усадил на стул, хотя, честно говоря, никакой охоты беседовать с ним не испытывал.
      - Знаю, вы меня презираете, - не глядя в глаза, тихо сказал он. - Я подлец. Сам прострелил свой самолет. В бою не участвовал. - Потом поднялся, на глаза его навернулись слезы. - Что хотите со мной делайте, только не отправляйте домой с таким позором, - чуть слышно добавил он и опустил голову. - Да я лучше... Нет, я возьму себя в руки. Даю слово...
      Сказано это было искренне, от всего сердца, и я поверил ему. Поверил, но согласился не сразу. Пусть, думаю, перебродит в нем эта самая горечь, и тогда, если он настоящий человек, подобного с ним никогда не случится. Погибнет, но вторично опозорить свое имя не позволит.
      - Ладно, - наконец произнес я. - Если хорошо покажете себя в боях, считайте, что разговора между нами не было.
      К тому времени первую партию добровольцев, закончивших свой срок, отправляли домой. Настала пора уезжать и летчику Н. Но как уезжать, когда на нем позорное пятно?
      - Разрешите остаться, - попросил он меня.
      Командование оставило его на второй срок. И надо было видеть, как самоотверженно дрался этот человек. Приезжает однажды с соседнего аэродрома командир одной из авиационных групп Баранов и спрашивает:
      - Кто из ваших летал на "пятьдесят пятом"?
      В то время каждый самолет имел на фюзеляже хорошо заметную белую цифру. Это нововведение принадлежало Благовещенскому. Сделано оно было для того, чтобы ведущий всегда знал, кто рядом с ним дерется. Баранову ответили:
      - Летчик Н.
      - Можно его видеть?
      - А почему бы и нет? Вон он идет.
      К Баранову подходит высокого роста парень, лицо загорелое, нос с горбинкой, в глазах недоумение.
      - Вы сегодня летали на "пятьдесят пятом"?-спрашивает его Баранов.
      - Я. А что?
      - Голуба моя! - и Баранов, широко распахнув объятия, облапил летчика, расцеловал. - Да вы же мне жизнь спасли!
      - Что вы, что вы, - смутился летчик. - Просто так получилось...
      Что же произошло? В воздушном бою Баранова основательно потрепали. На .малой скорости он шел домой. И вдруг откуда ни возьмись пара вражеских истребителей. Одна атака, другая. Японцы любили нападать на подбитые самолеты. Тут уж победа наверняка обеспечена.
      Как раз в это время возвращался на свой аэродром и летчик Н. Увидев товарища в беде, он пристроился одному из нападающих в хвост и короткой очередью подсек его. Японец загорелся и потянул к земле. Другой сразу смекнул, что пахнет жареным, развернулся и, резко спикировав, ушел. Наш истребитель не стал его преследовать: кончились патроны, да и горючее было на исходе.
      На всякий случай Н. проводил Баранова до дому, приветственно покачал крыльями и только после этого вернулся на свой аэродром. Он честно выполнил закон боевого братства.
      Так летчик Н. решительно и смело наступил на горло страху. Позже он был награжден многими боевыми орденами, а за участие в финской кампании удостоен звания Героя Советского Союза.
      А вот второй случай.
      Захожу как-то к Павлу Федоровичу Жигареву. Вижу, злой он, широкими шагами меряет комнату и что-то говорит. У стола, склонив голову, понуро стоит командир группы бомбардировщиков Тимофей Хрюкин и теребит в руках карандаш. На нем желтая безрукавка, на лбу выступили капельки пота. Стояла невыносимая жара, и даже открытое окно не помогало от нее избавиться.
      - Нет, ты только полюбуйся на него, - с укоризной в голосе говорит мне Жигарев, кивая на Хрюкина. - Растерял всех своих летчиков и сам только случайно остался живым.
      Заложив руки за спину, Павел Федорович еще раз пробежал от стола до двери и обратно, остановился перед Тимофеем и, чуть ли не тыча в лицо рукой, гневно спросил:
      - Где теперь искать ваших летчиков, где? Потом отошел от Хрюкина и, обращаясь ко мне, распорядился:
      - Все. К чертовой матери! Отправить его в Москву.
      Я толком еще не знал, что произошло, и пока старался сохранять нейтралитет. Хрюкин был мне известен как очень опытный летчик и хороший командир. Слыл он за храбреца и пользовался у подчиненных большим уважением. Поэтому я спокойно спросил Жигарева:
      - А что же все-таки произошло, Павел Федорович?
      - Этот молодец, - поостыв, сказал Жигарев, - завел двенадцать самолетов за облака и там растерял их, как беспечная наседка теряет цыплят в крапиве.
      - А куда он их собирался вести? - прикинулся я неосведомленным.
      - Разве не знаешь? Тоже мне комиссар, - переводя разговор на шутливый лад, продолжал Жигарев. - У Нанкина скучились японские военные корабли. Вот и задумали ударить по ним. А вышел конфуз...
      Оказалось, Хрюкин не учел, что в этот район его летчики ни разу не ходили. Попав в облака, они растеряли друг друга. Домой нашли дорогу только три экипажа. Остальные приземлились где попало. Поэтому было от чего вскипеть Жигареву и потерять дар речи даже такому храброму человеку, как Тимофей Хрюкин.
      - Тимофей Тимофеевич, - осторожно старался я заступиться за Хрюкина, дал, конечно, маху. Не зная броду, не суйся в воду - гласит народная пословица. Наказать его, может быть, и следует. Но ведь сделал он это не по злому умыслу. Хотелось как лучше, а получилось...
      - Хотел, хотел... Из добрых побуждений кафтана не сошьешь, - стоял на своем Жигарев.
      - Да ведь и мы с вами, Павел Федорович, немножко виноваты. Погоду знали, подготовку летчиков тоже. Однако вылет не запретили, наоборот, подбадривали: давай, давай...
      - А у него на плечах своей головы нет? - кивнул Жигарев в сторону Хрюкина.
      - Как нет? - Заметив перемену к лучшему, я уже решительнее встал на защиту Тимофея Тимофеевича. - Есть, да еще какая - забубенная!
      - Во-во, забубенная, - подхватил это слово Жигарев и едва заметно улыбнулся.
      О Хрюкине мне еще в Москве, перед отъездом в Китай, рассказывал Павел Васильевич Рычагов. Они вместе воевали в Испании.
      Родился Тимофей Тимофеевич в 1910 году в Ейске. Дед его был ломовым извозчиком, отец каменщиком, мать, из семьи рыбаков, работала прачкой. Прокормить большую семью в городе оказалось не под силу, и семья Хрю-киных переехала в станицу. С восьми лет Тимофей гнул спину на богатых казаков, потом сбежал из дому и два года беспризорничал.
      Молотобоец в железнодорожном депо, чернорабочий, грузчик-таковы его первые трудовые университеты. До пятнадцати лет он был неграмотным. Поокрепнув, закончил школу взрослых и потом поступил во вторую военную школу пилотов в Ворошиловграде. Это и предопределило дальнейшую судьбу Хрюкина - он навсегда связывает свою жизнь с авиацией.
      Когда развернулись бои республиканцев с франкистами, Тимофей Хрюкин одним из первых подал рапорт, чтобы его направили в Испанию. Воевал он крепко, заслужил боевые награды.
      И вот теперь Хрюкин в Китае. Сражался он с японцами храбро, и нельзя было остаться безучастным к его судьбе, если даже он допустил оплошность в трудных обстоятельствах. Словом, мне удалось настоять, чтобы его не откомандировывали в Москву. Позже за участие в уничтожении японского авианосца ему было присвоено звание Героя Советского Союза, а китайское правительство наградило его орденом.
      Мне довелось потом немало поработать вместе с Тимофеем Тимофеевичем Хрюкиным, ставшим командующим воздушной армией, дважды Героем Советского Союза. Я все больше убеждался, какой это талантливый военачальник и по-настоящему партийный человек.
       
      Возвращение
      Однажды на аэродроме в одной из летных групп я проводил собрание землячества. Сейчас этот термин звучит несколько странно. Но там, на чужой земле, мы не имели возможности собирать коммунистов и комсомольцев - такова была обстановка. Поэтому практиковались так называемые собрания землячества.
      Сидели мы в зале столовой, не спеша пили крепкий чай и вели разговор о своих житейских делах. Но вот приехал Жигарев, отозвал меня в сторону и сказал:
      - Слушай, Андрей, закругляйся и поезжай домой. Полетишь в Москву.
      - Как в Москву? - не понял я. Для меня это была такая неожиданность, что я не сразу нашелся: радоваться или грустить?
      - А вот так. На замену тебе прибыл товарищ. Вечером, надеюсь, пригласишь на прощальный банкет?
      Вначале показалось, что Павел Федорович шутит: житье наше вдали от родины было не слишком веселым, и мы нередко подтрунивали друг над другом. Но когда я познакомился с приехавшим Федором Ивановичем Богатыревым, комиссаром авиабригады, все стало ясно.
      Вечером собрались. Вспомнили в дружеском кругу общие радости и печали, пережитые за время пребывания в Китае. Жаль было расставаться, но приказ есть приказ: люди мы военные и должны ему подчиняться.
      Утром следующего дня из Ханькоу отправлялись на ремонт два самолета СБ. Мне предложили воспользоваться этой оказией.
      - Другая возможность представится не скоро, -предупредил Жигарев.
      Я не возражал. На СБ так на СБ. Это будет даже быстрее.
      О том, что один самолет не совсем надежен, не думалось. Как-нибудь долетим...
      Поднялись, сделали над аэродромом прощальный круг и взяли курс на северо-запад. Вместе со мной на борту был молодой летчик Пушкин, ныне генерал-лейтенант авиации. Не успели мы пройти и сотни километров, как путь преградила сплошная грозовая облачность. Горизонт был густо-черным, по нему полосовали молнии. Красивое и жуткое зрелище. Соваться в этот кромешный ад было бы, конечно, безумием, и мы повернули обратно.
      Подходим к Ханькоу, а там новая неприятность: на аэродроме рвутся бомбы. Посмотрели вверх - висит колонна вражеских бомбардировщиков. А еще выше идет воздушный бой. На наших глазах японцы подожгли самолет, ходивший по кругу и пытавшийся произвести посадку.
      Поднялись мы на пять с половиной тысяч метров, отошли в сторону и стали ждать, когда закончится схватка. Мы были совершенно беззащитны. Оружие с борта сняли и тоже отправили в ремонтные мастерские.
      Но вот закончился бой. Японцы ушли на восток, наши приземлились. Выяснилось, что во время вражеского налета погиб экипаж Долгова.
      Нашу машину быстро заправили и поставили в сторону, чтобы в случае неожиданного воздушного нападения не мешать взлету истребителей. И мы стали ждать, когда грозовой фронт рассеется. Никаких метеорологических постов тогда не существовало, все определялось на глазок. Видим: сектор неба, куда нам предстояло лететь, постепенно стал светлеть.
      - Ну как, полетим? - спрашивает Пушкин.
      - А чего ждать?
      Все просто решилось. Никаких тебе метеобюллетеней и карт-кольцовок, никаких разрешений. Свой глаз-ватерпас, и погода определена... Однако, хотя нам и казалось, что грозу пронесло, какие-то внутренние, бурные процессы в атмосфере еще происходили. Где-то на середине маршрута самолет начало кидать то вверх, то вниз. Казалось, наш старый СБ вот-вот рассыплется, и мы вывалимся на островерхие пики горного хребта.
      Но машина, как ее ни корежило, все же выдержала напор стихии, только перед заходом на посадку почему-то не выпустились шасси. Сделали мы над аэродромом Сиань (провинция Шэньси) один круг, другой - не выходят колеса. Пришлось прибегнуть к аварийному способу.
      Чтобы не испытывать судьбу еще раз, мы в дальнейшем не стали убирать шасси. Правда, скорость заметно снизилась, да и расход бензина увеличился, но мы рассчитали, что до места назначения все-таки доберемся.
      В Ланьчжоу нас встретили свои люди. Этот аэродром на трассе Советский Союз - Китай был обеспечен всем необходимым, и здесь мы чувствовали себя как дома. От воздушных налетов его охраняло подразделение летчиков во главе с Жеребченко.
      Летчики и техники базы окружили нас плотным кольцом и ходили за нами до самого вечера. Их интересовало буквально все: и что за самолеты у японцев, и какой тактики они придерживаются в бою, хорошо ли дерутся наши ребята, как относится к советским людям местное население? Объяснить это любопытство было нетрудно: японо-китайская война находилась в фокусе мировой политики, и судьбы Китая волновали каждого человека. А у летчиков к тому же пробуждался еще и чисто профессиональный интерес.
      Мы .рассказали обо всем, что знали, видели и лично пережили. Хозяева в свою очередь посвятили нас в такие вопросы, о которых мы и понятия не имели. В частности, только здесь в полной мере нам стала видна помощь, которую оказывает Советский Союз Китаю. На окраинах аэродрома громоздились один на другом ящики с боеприпасами, вооружением, различные механизмы, которые еще не успели отправить по назначению в 8-ю Народно-революционную армию.
      Вечером начальник базы Акимов, с которым я успел довольно близко познакомиться, когда летел в Китай, пригласил нас к себе на ужин. Засиделись допоздна. Переговорив обо всем, я наконец спросил Акимова:
      - А как улететь отсюда домой?
      - Надо ждать оказию.
      Под оказией он подразумевал самолет, который привезет из Союза очередную партию груза. Это меня не устраивало. Ожидание могло затянуться на неделю.
      На следующий день, проходя по аэродрому, я обратил внимание на притулившийся в стороне самолет ТБ-1. Спрашиваю у Акимова:
      - Чей?
      - Казахского управления ГВФ. Копаются уже дней семь. Старая телега, а не самолет, - небрежно обронил Акимов.
      - А когда они собираются вылететь?
      - Кажется, завтра.
      Я воспрянул духом. Может быть, и меня захватят? Черт с ним, что самолет на ладан дышит. Авось дотянет как-нибудь.
      Подходим к экипажу, здороваемся. Из кабины на землю спускается летчик. Смешливые глаза. На лацкане пиджака значок депутата Верховного Совета Казахской ССР.
      - Коршунов, - рекомендуется он и крепко жмет руку.
      Рядом с самолетом, на промасленном чехле, лежат гармошка, балалайка и мандолина.
      - На такой базе, как ваша, можно создать музыкальный оркестр, - в шутку говорю Коршунову.
      - Он уже есть. Все члены экипажа - музыканты. Веселимся как можем. Не ждать же, когда к нам артисты Большого театра приедут, - смеется Коршунов.
      Своим задором он заставил нас забыть, что перед нами стоит не самолет, а старая скорлупка, и потому мы, не раздумывая, попросили:
      - Не подбросите ли до Алма-Аты?
      - Сколько вас? - справился Коршунов.
      - Трое. Я, Пушкин и Маглич.
      - За милую душу, - живо согласился пилот. - Самолет большой, места хватит. Да и нам веселее будет.
      Когда все формальности были утрясены и мы с Акимовым отошли в сторону, он, косясь на старый ТБ-1, посчитал нужным предупредить:
      - А я бы на вашем месте все же подождал.
      - Ничего не случится, - воодушевленный оптимизмом Коршунова, ответил я. Долетим.
      - Ну, ну, смотрите.
      Вылетели через день. Во время разбега ТБ-1 так скрипел, что казалось, развалится до подъема в воздух. Грешным делом, я вспомнил Акимова и подумал: надо бы послушаться его, подождать. Но было уже поздно. Самолет, еще раз жалобно скрипнув, успокоился, и под нами поплыли горы. Потом открылась панорама унылого и скучного пустынного Синьцзяна. Под монотонный шум моторов я задремал, но вдруг почувствовал рывок, затем другой. Смотрю и глазам не верю: один мотор заглох, и винт под напором воздушного потока еле-еле вращается. Минуты через три или четыре сдал и второй двигатель.
      Стало необыкновенно тихо. Мы с Пушкиным тревожно переглянулись. Справа и слева, разделенные песчаной долиной, тянулись горы. Самолет начал резко терять высоту. Где сядем? Справа показалась малонаезженная дорога. Лучшего места в аварийной ситуации трудно и придумать.
      Коршунов сразу же довернул машину и пошел на посадку. Пробежав по песку с десяток метров, самолет остановился как вкопанный. Коршунов вылез из своей кабины и, скаля в задорной улыбке белые зубы, как ни в чем не бывало сказал:
      - Сидим, товарищи начальники.
      За бортом мы чуть не задохнулись от жары. Казалось, будто рядом стоит гигантский горн и нагнетает раскаленный воздух, сжигающий на своем пути все живое. Осмотрелись. Ни кустика, ни деревца, ни живой былинки. Один песок да серые, нагретые солнцем камни.
      Коршунов открыл планшет и развернул желто-коричневую, под цвет местности, карту.
      - Вот где мы, товарищи начальники, находимся, - ткнул он пальцем в песчаную долину. - Воды, как видите, нет.
      Мы перешли на другую сторону самолета, думая, что там есть хоть какая-нибудь тень. Но увы. Солнце стояло в зените, и тень лежала под самым брюхом ТБ-1.
      - Ну-ка, котик, - обратился Коршунов к своему флегматичному, плотному механику. Котиком он назвал его потому, что у механика фамилия Котов, хитренькая улыбка и мягкая, как у кошки, походка. - Будь добр, поднимись в кабину и принеси градусник.
      Котик принес термометр. Коршунов положил его в тень, и все увидели, как по тоненькому каналу стеклянной трубки ртуть быстро стала подниматься вверх.
      - Ого! - комментировал Коршунов. - Пятьдесят, пятьдесят пять, шестьдесят, шестьдесят пять... На цифре "70" ртуть остановилась.
      - А теперь, товарищи начальники, облачайтесь в меховую амуницию. Будем думать и держать совет.
      Даже в этой труднейшей обстановке Коршунов не терял присутствия духа и старался шутить. По-настоящему-то ему следовало отругать Котова за плохую подготовку самолета, но он только с укоризной посмотрел на него: кота, мол, как ни бросай, все равно он станет на ноги - критика не действовала на флегматичного парня.
      По совету Коршунова мы надели комбинезоны и, к своему удивлению, убедились, что действительно стало намного легче. Прямые солнечные лучи не обжигали тело, шлем надежно защищал голову.
      - Для начала скажу, товарищи робинзоны, - не удержался Коршунов от шутливой параллели, - что у нас есть полтора ящика шоколада и два термоса воды. Выпьем эту - сольем из радиаторов. Словом, живем - не тужим.
      - Трасса проходит здесь? - осведомился Пушкин.
      - Здесь, здесь, - подтвердил Коршунов. - Самолеты летают почти ежедневно. Если мы разожжем костры - нас непременно увидят и помогут.
      В первый день стороной прошел один Р-5, по нас не заметил. Мы изнывали от жары, а когда солнце скрылось, стало совсем прохладно. Ночевали в самолете. В горах всю ночь противно выли шакалы, но близко к машина подходить боялись.
      На другой день, обжигая руки о раскаленный металл, попытались помочь экипажу найти неисправность в моторах. Ведь не случайно же они отказали? Есть какая-то причина. Копались часа два, но ничего не нашли. Механик Котов бросил ключ на песок, выругался:
      - Подождем до вечера. Сейчас работать невозможно.
      И действительно, жара стояла невыносимая. Хотелось пить. А воды остался один термос. Надо беречь. Кто знает, сколько еще мы просидим в этих раскаленных песках? Установили строгую норму: три глотка в день на человека. Воду в радиаторах самолета пока не трогали. Это неприкосновенный запас. Вода жизнь. Не станет ее - "совсем-совсем плох будит", сказал бы сейчас наш китайский друг Мустафа.
      Кругом тишина. Кажется, все живое вымерло. Хоть бы какой-нибудь звук услышать, и то легче бы стало на душе.
      - Где же ваша трасса? - спрашивает у Коршунова Пушкин.
      - Здесь, здесь, товарищ начальник, - пытается шутить летчик и тычет пальцем в раскаленное небо. - Только, видать, ее солнышком растопило.
      Котов лег на спину и стал внимательно прислушиваться: вдруг раздастся шум мотора? Тогда надо поджигать смоченный в бензине и соляровом масле чехол, чтобы дымом привлечь к себе внимание пролетающего летчика.
      Но вот солнце уже скрылось за зубцами гор, а ни один самолет так и не появился. И снова доносится надрывный вой шакалов, а над головой горят безучастные к людям крупные звезды.
      На третий день в знойном мареве мы увидели три, величиной со спичечную коробку, автомашины. Были они от нас на расстоянии десяти - двенадцати километров. А может быть, это просто показалось?
      - Машины, машины! - захлопал в ладоши Маглич и бросился в их сторону. За последние два дня он стал неузнаваемым: смотрит на всех рассеянным, отсутствующим взглядом, говорит что-то бессвязное.
      - Да замолчи ты наконец! - злился Пушкин и для большей острастки грозил кулаком.
      И вот сейчас Маглич, сбросив ботинки, босиком побежал к машинам:
      - Эге, подождите!
      Мы кинулись остановить его, но куда там! Обжигая ступни, Маглич прыгал, словно кенгуру, и вскоре скрылся за песчаным холмом. Эх, пропал, думаем, человек. Но нет. С машин - нам не показалось, это были действительно они - его заметили, а может быть, внимание людей привлек дым нашего костра. Вскоре вездеходы подъехали к самолету. В кузове одного из них лежал Маглич. Ноги его покрылись от ожогов волдырями, но он этого не замечал и как ребенок смеялся. Парень не выдержал психического напряжения. В Москве пришлось уложить его в больницу.
      Мы были несказанно рады появлению автомашин.
      - Как вы здесь оказались? - спрашиваем у водителей.
      - Хотели спасти таких же, как вы, бедолаг. Только напрасно. Самолет ДБ-3 упал в горах...
      Позже я узнал, что в этой катастрофе погиб инженер ВВС Павлов.
      Бросить свой самолет без надзора мы, конечно, но могли. Коршунов решил оставить около него механика Котова. Дал ему оружие, продовольствие, весь оставшийся запас воды и сказал:
      - Завтра будет помощь.
      К вечеру вездеходы доставили нас на аэродром Хами. Там уже знали, что из Ланьчжоу два дня назад вылетел ТБ-1, но не имели представления, куда он мог запропаститься.
      - Искать вас собирались завтра, - доложил начальник базы, обслуживающей аэродром. - Вон и самолет уже стоит наготове.
      - Хороша же у вас оперативность, - упрекнули мы. руководителя. - Искать через три дня. А если бы мы потерпели катастрофу, тогда как?
      - Поверьте, у нас не было самолета, - оправдывался тот. - И этот отремонтировали кое-как, на скорую руку.
      В Хами мне вручили телефонограмму от "хозяина", как мы тогда называли наркома обороны К. Е. Ворошилова. В ней мне предписывалось не задерживаться в Алма-Ате, немедленно вылетать самолетом СИ-47, который привел шеф-пилот С. М. Буденного Василий Сергеевич Лебедев.
      Расстояние от Алма-Аты до Москвы немалое. Запас горючего и скорость самолетов были тогда не так велики, как у современных лайнеров, поэтому по пути пришлось несколько раз приземляться. На промежуточных аэродромах мы прежде всего скупали в киосках Союзпечати буквально все свежие газеты и журналы, имевшиеся в продаже. Мы так соскучились по родному слову, что любая заметка, в которой рассказывалось о жизни страны, радовала нас. Ведь в Китай советские газеты приходили через месяц со дня выхода, а то и позднее, и, конечно же, сообщения утрачивали свою актуальность...
      И вот она, Москва, с широкими улицами, нарядными площадями, золотыми шпилями церквей и громадами зданий. Я дышу полной грудью, улыбаюсь весеннему солнцу, ошалело осматриваюсь вокруг. На Центральном аэродроме мне довелось бывать не раз, но сейчас он показался мне каким-то особенно нарядным и прихорошенным.
      Лебедев понимал мое состояние и не приставал ни с какими расспросами. Поинтересовался только одним:
      - На машине поедете?
      - Пешком, только пешком, Василий Сергеевич. А вещи пусть отвезут.
      Взяв с собой маленький чемоданчик с документами, я торопливо направился к воротам аэродрома. Хотелось скорее выйти, смешаться с толпой, услышать московский, родной говор. Нет другого более светлого и радостного чувства, которое рождается, когда человек после долгой разлуки снова оказывается на своей земле.
      Звоню в Политическое управление Красной Армии. Докладываю:
      - Рытов из командировки прибыл.
      - Рытов? - переспросил незнакомый голос. - Хорошо. Пропуск будет заказан.
      Направляюсь прямо в приемную начальника ПУРа. Думаю, что примет непременно: командировка была необычная, и наверняка товарищей интересует, как воюют наши летчики в китайском небе.
      В приемной встречает меня не по годам располневший порученец начальника ПУРа и, даже не поинтересовавшись, кто я и откуда, указывает на дверь:
      - Не к нам. В Управление кадров, к Попову. В другой комнате обращаюсь к бригадному комиссару. Он усердно перекладывал папки с личными делами со стола в сейф и, видимо, куда-то спешил:
      - Вам надо к Константинову.
      Константинов, выслушав меня, дал бумагу и сказал:
      - Там есть комната, - указал он жестом руки на коридор. - Садитесь и напишите список людей, с которыми вы вместе работали и которые вас знают. Список передадите в авиационный отдел.
      Такая "вводная" оказалась для меня совершенно неожиданной. Я пожал плечами. Зачем это потребовалось? Но раз надо - сажусь и начинаю вспоминать всех хорошо известных мне по совместной работе людей. Список получился большой. Но вот дошла очередь до графы "адреса". Разве упомнишь около сорока адресов? Кое-какие, однако, вспомнил и записал. Потом отдал список Иванову.
      Тот взял мою бумагу, долго ее рассматривал, наконец поставил карандашом против многих фамилий галочки.
      - Э, батенька, - тихо сказал он, приложив палец к губам. - С такими связями не только на политработу, вообще ни на какую работу не попадешь...
      Я не понял, что значит "такие связи". 1937-1938 годы я провел в Китае и многого не знал.
      - Вот что, уважаемый, - сказал мне Иванов доверительно. - Всех, кого я пометил галочками, из списка исключи. Понял? Иначе Попов заставит тебя писать объяснения о связях с ними...
      Я взял свой список, вышел в соседнюю комнату и начал его переписывать.
      Мне было сказано, чтобы я был готов к беседе с товарищем Мехлисом. Прошел день, другой, третий, а дверь начальника ПУРа оставалась для меня закрытой. Я приходил к девяти часам утра и уходил в два - три часа ночи. Наизусть выучил все вывески на дверях кабинетов, десятки раз измерил шагами длину коридоров, подсчитал все пятна на потолках, но Мехлис меня не принимал. На мой вопрос в Управлении кадров только пожимали плечами и говорили:
      - Ждите.
      Наконец через неделю, ночью, когда я по привычке мерил шагами коридор, слышу голос:
      - Рытов, к армейскому комиссару Мехлису! Поправив ремень на гимнастерке и проверив, все ли пуговицы застегнуты, вошел в кабинет. Мехлис пристально посмотрел на меня из-под лохматых бровей и спросил:
      - Кто вас посылал в Китай?
      - Как кто? - удивился я. - Политуправление.
      - А конкретно - кто в ПУРе?
      - Товарищ Смирнов.
      Смирнов был хорошо мне знаком. Вышел он из народных низов, отстаивал Советскую власть, при отправке в Китай наставлял меня твердо проводить политику нашей партии - и вдруг его не оказалось в Политуправлении.
      Мехлис встал и прошелся по кабинету.
      - Вас наградили?
      - Да, - с гордостью ответил ему. - Орденами Красного Знамени и Красной Звезды.
      - Ну, хорошо, можете идти, - вымолвил он.
      Беседа с начальником ПУРа оставила в душе неприятный осадок. Какие-то неопределенные намеки, и ни слова о деле: какова обстановка в Китае, как воюют наши летчики-добровольцы? Неужели до этого никому нет дела?
      Выхожу в коридор. Встречают меня Николай Александрович Начинкин и Василий Яковлевич Клоков, с которыми я успел познакомиться. Спрашивают:
      - Ну как? Что за разговор был?
      Я досадливо махнул рукой. Отошли в конец длинного коридора, где в проходной комнате, впритык один к другому, притулились канцелярские столы с чернильницами-непроливашками и ученическими ручками. Весь этот реквизит был поставлен для того, чтобы вызываемые в ПУР люди могли здесь заполнить анкеты и другие документы. Разговор не клеился. Клоков и Начинкин тоже несколько дней ожидали приема и тоже не знали, чем кончится беседа с Мехлисом.
      Мимо нас торопливо, ни на кого не глядя, с личными делами и другими бумагами проходили работники Управления кадров. Создавалось впечатление, что приглашенные на беседу мало интересовали их.
      Впрочем, ради справедливости должен заметить, что такое не совсем чуткое отношение к вызванным людям было, пожалуй, только в Управлении кадров. Там действительно наблюдались какая-то нервозность и не всегда объективное отношение к человеку. И можно понять кадровиков: большое начальство в первую очередь спрашивало с них за политработников...
      Что же касается других управлений и отделов, то там была, как мне показалось, деловая, рабочая обстановка. В ПУР подбирались опытные, знающие свое дело товарищи, и руководство политической работой в армии, несмотря ни на что, не прерывалось ни на один день.
      В конечном итоге в одном из управлений меня попросили составить подробный отчет о боевой деятельности наших летчиков-добровольцев в Китае. Там же я узнал, что все возвращающиеся из правительственной командировки досрочно повышались в воинском звании. Жигарев и Рычагов, например, стали комдивами, Благовещенский и Полынин - полковниками. Военный комиссар, однако, не был удостоен такой чести.
      - Тут какое-то недоразумение, - утешали меня товарищи. - Уверены, что и вам присвоят звание. На всякий случай выписываем отпускное удостоверение как бригадному комиссару. Вот вам с женой путевки в санаторий Фабрициуса, поезжайте отдыхать.
      Но оптимизм товарищей не оправдался. Очередное звание я получил только при назначении комиссаром авиационной бригады в Ленинградском военном округе.
      После отпуска я снова прибыл в Москву. Попов повел меня к заместителю начальника ПУРа Ф. Ф. Кузнецову. Видимо, за время моего отсутствия были досконально проверены мои связи. Разговор на этот раз носил совсем иной характер. Ф. Ф. Кузнецов подробно расспросил о китайских делах, о наших летчиках и вообще оказал весьма любезный прием.
      - Что касается вашей будущей работы, - сказал он, - то мы решили предложить вам должность комиссара 14-й истребительной авиабригады.
      За всю свою военную жизнь я ни у кого не просил ни должностей, ни званий и ни от какой работы не отказывался. Поэтому ответил просто:
      - Я готов, - и поднялся, чтобы уходить.
      - Постой, - жестом остановил меня Кузнецов, переходя в разговоре на дружеское "ты". - Хоть бы спросил, где эта бригада находится и что собой представляет.
      Снова усадил меня в кресло и начал рассказывать. Бригады фактически пока еще нет. Создается она из разных полков на границе с Прибалтикой.
      - О бдительности не забывай, - посоветовал напоследок Ф. Ф. Кузнецов. Помни, под боком граница.
      По этой части, как говорится, я был в курсе дела. На мировой арене шла острейшая классовая борьба двух миров, борьба диаметрально противоположных идеологий.
      За год заграничной командировки я несколько отстал от событий, которые происходили в армии. Поэтому в орготделе меня ознакомили со всеми последними приказами и директивами, рассказали, чем сейчас живут войска. В отделе пропаганды дали программу политических занятий и марксистско-ленинской учебы.
      - А вот это специально подобрал для тебя, - сказал Веселов, вручая мне перевязанную бечевкой стопку книг и брошюр. - Тут найдешь все необходимое по воинскому воспитанию.
       
      СРЕДИ СНЕГОВ БЕЛЫХ
      Над Карельским перешейком
      Штаб 14-й авиационной бригады размещался в Пскове, а аэродромы были разбросаны в разных местах.
      Один из них находился неподалеку от станции Дно и носил ласковое поэтическое название Гривочки. Самый ближайший был недалеко от Пскова.
      Обстановка в то время, как известно, была напряженной. Международный империализм не отказывался от своего намерения спровоцировать войну с Советским Союзом, науськивал на нас Прибалтийские государства и Финляндию.
      Наше правительство, обеспокоенное создавшимся положением, вынуждено было принимать соответствующие меры. В частности, оно не раз обращалось к Финляндии с просьбой отодвинуть границу в районе Карельского перешейка. Взамен предлагалась территория в два раза больше.
      Но финны, подогреваемые Германией, США и Англией, оставались глухи к нашей просьбе и продолжали вести дело к войне. В этих условиях Советскому правительству ничего другого не оставалось, как привести войска Ленинградского военного округа в состояние боевой готовности.
      ...Из штаба бригады я вылетел на аэродром Гривочки, чтобы проверить, все ли там делается на случай объявления тревоги. В частях провели партийные собрания, призвали коммунистов показывать пример бдительности и безупречного выполнения воинского долга.
      Отдельный разговор состоялся с командирами и комиссарами. Тема его формулировалась кратко: быть начеку, держать самолеты и вооружение наготове, пополнить комплект боеприпасов, горючего и продовольствия. Соответствующие указания получили хозяйственники, медицинский персонал.
      На другой день вечером меня попросили к телефону.
      - Вызывает Ленинград, - передавая трубку, сообщил дежурный по штабу.
      - Завтра утром вам надо быть у командующего ВВС округа, - получил я распоряжение. Справляться о подробностях не стал, тут же позвонил комиссару полка Николаю Кулигину и попросил подготовить самолет У-2.
      Военно-воздушными силами Ленинградского военного округа командовал в то время Птухин Евгений Саввич.
      - В предвидении известных вам событий, связанных с международной обстановкой, - несколько витиевато сказал он мне, - формируется 8-я армия. Возглавит ее, видимо, командарм второго ранга Штерн. Командующим ВВС этой армии назначается мой заместитель Иван Иванович Копец. Вы будете комиссаром. Приказ уже подписан.
      - Слушаюсь, - по-солдатски ответил я.
      - Что надлежит сделать поначалу? - Птухин развернул перед собой карту. Он был человеком дела, не любил пускаться в пространные рассуждения. Под стать ему и начальник штаба ВВС округа А. А. Новиков, с которым я перед этим уже успел познакомиться. - Место базирования ВВС армии должно быть между Ладожским и Онежским озерами, на линии Петрозаводск - Лодейное поле. Завтра с моим заместителем вы полетите в этот район, осмотрите аэродромы, а потом доложите, где и какие самолеты можно базировать. Кстати, прошу иметь в виду: там сейчас глубокие снега, трескучие морозы. Так что оденьтесь потеплее, - посоветовал Евгений Саввич в конце беседы.
      Мы вылетели с Иваном Ивановичем на полевой аэродром. Накануне прошел обильный снегопад, взлетно-посадочную полосу укатать еще не успели. Разыскав начальника комендатуры, приказали ему срочно подготовить аэродром для посадки других самолетов.
      - У меня ничего нет, как я буду расчищать полосу? - жаловался начальник комендатуры. - И самолеты нечем заправить.
      И действительно, ни волокуши, ни катки, ни гладилки не были исправны. Не оказалось на аэродроме и нужного количества тракторов. По всему было видно, что начальник комендатуры нерасторопный человек и в боевой обстановке может крепко подвести летчиков.
      - Есть у меня на примете в Пскове, - говорю Ивану Ивановичу, - толковый хозяйственник, Арам Ефремович Арутюнян. Самое место ему здесь быть.
      - Ну что ж, - согласился Копец, - давайте телеграмму, чтобы немедленно вылетал сюда.
      Перед тем как подняться в воздух для осмотра других аэродромов, Копец предупредил начальника комендатуры:
      - Если вы не расчистите дороги и стоянки самолетов, не подготовите посадочную полосу - пеняйте на себя.
      С полевого аэродрома мы перелетели под Петрозаводск, где базировались И-15 и СБ 72-го смешанного авиаполка, которым командовал полковник Шанин. Базу возглавлял полковник Ларионов. Мы остались довольны состоянием аэродрома.
      - Чувствуется, люди любят порядок, - одобрительно отозвался Копец о командире полка и начальнике базы.
      Число армейских аэродромов оказалось до крайности мало. К тому же находились они далеко от границы. Это, разумеется, снижало боевые возможности авиации.
      - Надо посмотреть, что представляют собой приграничные озера, нельзя ли их приспособить под аэродромы, - подал идею Копец.
      Его горячо поддержали инженеры. Зима стояла на редкость морозная, и толщина льда вполне обеспечивала взлет и посадку самолетов. Чтобы не рисковать понапрасну, сначала на облюбованные озера направили специалистов. Они проверили состояние льда, сделали необходимые расчеты. Их заключение было обнадеживающим: лед выдержит.
      Свои соображения об использовании озер Копец изложил командующему ВВС округа. Тому понравилась смелая идея, и он без всяких проволочек утвердил наш план.
      Оставалось направить туда аэродромную технику, укатать снег, завести все необходимое для боевой работы. К этому времени прилетел Арам Арутюнян и буквально за несколько дней создал новый аэродром неподалеку от финляндской территории. Он всегда поражал меня своей кипучей деятельностью, а на этот раз превзошел мои ожидания.
      Вскоре на прежнем аэродроме приземлились самолеты И-153 14-й авиационной бригады. Командовал ею Холзаков, а начальником политотдела был Федор Филиппович Морозов, ставший впоследствии начальником политотдела воздушной армии. Этот аэродром и избрал для своей базы Арам Арутюнян. Отсюда ему было легче командовать тыловыми подразделениями.
      Когда развернулись боевые действия, в наше распоряжение передали авиационную бригаду ДБ-3 (командир - Борис Токарев, комиссар - Королев), отдельный полк ТБ-3 и несколько отрядов, вооруженных самолетами Р-5.
      На аэродроме становилось тесно, поэтому истребительные полки 14-й бригады, которыми командовали Китаев и Неделин, пришлось перевести на новую площадку.
      - Но там ведь ни жилья и вообще ничегошеньки нет, - пробовал было упрямиться Китаев.
      - Нет, так будет. Не забывайте, что дело имеете с Арутюняном. Он все, что надо, из-под земли достанет, - успокоил командира полка Копец.
      ...Война с финнами с самого начала стала для нас суровым испытанием. В иные дни морозы доходили до 50 и более градусов. Выпал глубокий снег. Дороги замело. На них создавались пробки, ликвидировать которые не удавалось в течение многих часов. Поэтому с подвозом случались большие перебои. Хлеб превращался в камень. Солдаты в шутку говорили:
      - А ну-ка, старшина, отпили нам полбуханочки. Собственно, это была даже не шутка. Мороженый хлеб действительно пилили пилой.
      Управляться с самолетами было не легче. Нередко моторы на ТБ-3 не удавалось запустить в течение суток. Техники и мотористы ходили с обмороженными лицами, распухшими руками. Не меньше их страдали и шоферы, особенно водители специальных машин. Масло на морозе загустевало настолько, что заправить им самолет не представлялось никакой возможности. Оно делалось как вар. Не раз случалось, что на самолетах СБ от сильного холода лопались масляные бачки.
      Однажды перед наступлением надо было нанести по переднему краю обороны противника бомбовый удар. Самолеты 72-го полка вовремя поднять не удалось. Вызывает меня командующий армией Штерн. Рядом с ним стоял Копец и нервно похрустывал суставами пальцев. С ним разговор уже состоялся. Очередь дошла до меня.
      - Авиация не выполняет своих задач, а вы в это время проводите беседы с комсомольцами. Сейчас же отправляйтесь в Петрозаводск и наведите на аэродроме порядок.
      Штерн был спокойным и на редкость деликатным человеком. Но тут и он не сдержался, потому что речь шла о судьбе людей, наступающих на сильно укрепленную оборону войск противника.
      Я поспешно вышел из кабинета командующего, сел в машину - и на аэродром. Там в готовности номер один стоял связной самолет.
      - Под Петрозаводск! - приказал я выбежавшему из тепляка летчику.
      К самолету с трудом пробился автостартер, крутнул винт раз, другой - мотор не заводится. Ну, думаю, час от часу не легче. Сижу в открытой кабине, продрог до костей, а мотор безмолвствует.
      - Прошло всего двадцать минут, как прогревал, - говорит испуганно летчик, - а уже морозом схватило...
      Натужно воя, автостартер долго крутит винт. Наконец мотор заработал.
      Прилетев на аэродром, я спросил, почему полк бездействует. Шанин, инженер и начальник базы растерянно разводят руками:
      - Мороз. Все сковало. С самого рассвета бьемся. Вижу, люди трудятся на совесть, даже рукавицы побросали, голые руки примерзают к металлу. Что делать? Руганью положения не исправишь. И вдруг один из техников предлагает:
      - Давайте закатим бочку с маслом в баню, разогреем как следует, а потом зальем в самолетный бак.
      Смекалистый парень. Молодец. Идея понравилась всем. Начали даже удивляться, почему не могли додуматься до такой простой вещи раньше? Вскоре дело пошло на лад. Затопили баню, подогрели масло и заправили им самолеты. На стоянке весело заработали моторы. Люди заулыбались и стали подбрасывать на руках инициативного техника.
      Прошло немного времени, и вся группа машин, выделенных для поддержки наступающей пехоты, вырулила на старт, поднимая тучи снежной пыли. Взмах флажком - и самолеты один за другим поднялись в звенящий от мороза воздух.
      По телефону сообщаю Ивану Ивановичу и докладываю Штерну, что самолеты ушли на задание.
      - Вот это другой разговор, - с удовлетворением сказал командарм. - Так работайте и впредь. А то беседа... Ее можно провести когда угодно. Поняли? Сорвете еще раз боевой вылет - и вам, и Ивану Ивановичу не поздоровится.
      В минуты недовольства Штерн был крутым, и тогда лучше не попадаться ему на глаза. Но гнев быстро проходил, уступая место обычной для командарма деликатности.
      Способ подогрева масла, предложенный опытным техником, натолкнул на мысль сделать что-то подобное и в других частях. Я рассказал об этом инженеру М. М. Шишкину, и он срочно распорядился использовать для подогрева масла и воды все мало-мальски подходящие на аэродромах помещения. А позже где-то раздобыл водомаслогрейки.
      Нашлись умельцы, которые соорудили брезентовые рукава наподобие пожарных шлангов. Горячий воздух от печек подавался по ним к моторам самолетов и под капоты автомобилей. Нельзя было оставлять машины на ночь, и мы организовали дежурство техников и шоферов.
      Все это сейчас кажется мелочью. Но тогда мы высоко ценили такую рационализацию. Шутка сказать: раньше с машинами маялись сутками, теперь же, чтобы привести их в действие, уходило всего несколько минут.
      Во время очередной встречи со Штерном я доложил ему о смекалистом технике. Командующий распорядился вызвать его в штаб армии, чтобы он поделился своим опытом с инженерами-автомобилистами. В наземных частях водители тоже мучались на морозе не меньше, чем наши. Нехитрая выдумка, а как она упростила дело.
      Техника Штерн наградил и с почестями отправил в свою часть. А командира полка, не сумевшего вовремя обеспечить вылет самолетов на боевое задание, освободил от занимаемой должности. Вместо него был назначен опытный командир Ю. Таюрский, а начальником штаба - П. И. Брайко.
      Финской авиации в полосе нашей армии было мало. Несколько раз мы видели, как небольшими группами и поодиночке пролетали "фоккеры" и "бристоль-бленхеймы". Дважды сбросили они по нескольку бомб неподалеку от штаба армии, не причинив нам никакого ущерба, если не считать разбитой кухни.
      - Бисовы дитыны, - ругался седоусый повар, собирая разбросанные на снегу половники и жестяные миски. - Такой гарный борщ сготовил, а они его разлили. Ну чем теперь я буду кормить хлопцив?
      Под руку ему подвернулся низенький сержант, командир зенитной установки:
      - А ты куда смотрел? Почему плохо стрелял?
      - Высоко летели, Петрович. Пушка моя не достала.
      - "Не достала",- передразнил его Петрович. - А вот у меня черпак хоть и на короткой ручке, а тебя, свистуна, все равно достанет. - И повар в шутку замахнулся увесистой посудиной.
      Послышался хохот. Сержанта схватили за рукава полушубка, подтолкнули к разгневанному кулинару.
      - Помогай собирать черепки, - смилостивился наконец повар. - Может, это у тебя получится, если стрелять по самолетам не умеешь.
      Наши бомбардировщики ходили за линию фронта бомбить железнодорожные узлы, скопления войск в лесах, автоколонны и обозы на заснеженных дорогах. Но и там редко когда встречались с вражескими самолетами. Истребителям же вовсе не было работы. Некоторые летчики в глаза не видели вражеских машин.
      Однажды возвращался из разведки самолет морской авиации "МБР-2". Летчик, барражировавший в районе штаба армии, принял его за финский и, пристроившись в хвост, несколькими короткими очередями подбил.
      Самолет сел на озеро, недалеко от берега. По глубокому снегу экипаж почти полдня добирался до своей части.
      Моряки позвонили в наш штаб:
      - Кто из ваших утром барражировал в энском районе?
      Навели справки. Оказывается, "отличился" Головин.
      Он сбил свой самолет. Машина выведена из строя, штурман ранен...
      Для нас это было большим позором. Прокурор настаивал судить летчика, моряки тоже. Да и кое-кто из наших были готовы сурово наказать парня.
      Я хорошо знал Головина еще в довоенное время. Это был красивый, черноглазый летчик, весельчак и балагур. На нем держалась чуть ли не вся художественная самодеятельность части. Самолет он подбил по незнанию, в горячке. Думал, что это неприятельская машина. Моторы у нее были выше плоскостей, и вся она казалась диковинной.
      Я решил заступиться за летчика, пошел к командующему армией.
      - Хороший парень Головин. Храбрый летчик. Прошу не отдавать под суд, попросил я командарма.
      - Своего сбить - большой храбрости не надо, - сухо ответил он.
      - Это по незнанию. Морской самолет он ни разу не видел.
      - Значит, тут и ваша вина. Не объяснили людям. Как можно? Идти на войну и не знать даже своих самолетов?
      Отчитал он меня, конечно, правильно. Однако с просьбой моей согласился. Меру же наказания для Головина избрал оригинальную.
      - Пусть он разыщет пострадавший экипаж, извинится. Что они сделают с ним я не знаю. Моряки - народ горячий, могут и бока намять, - рассмеялся Штерн. А потом лично доложите об этой встрече.
      Мы передали приказание Штерна Головину, отправили его к морским летчикам, а от себя я добавил:
      - Скажи честно все, как было.
      - А как же? - удивился моему совету Головин. - Скажу все, как на духу. Провинился - значит, отвечу.
      Вернулся Головин к вечеру сияющий, чуть-чуть навеселе.
      - По какому поводу радость? - спрашиваю.
      - Извините, товарищ комиссар. Так получилось. Не я выставлял условия, мне их продиктовали.
      - Что же все-таки произошло?
      - Ну, пришел я к командиру, - немного помолчав, начал рассказывать Головин, - представился, рассказал, зачем прибыл. Как узнал он, что я сбил самолет, - вскочил из-за стола, подошел ко мне вплотную. Глаза суровые, кулаки сжаты. Ну, думаю, сейчас даст по всем правилам морской выучки.
      Нет, пронесло. Только окинул меня уничтожающим взглядом, вернулся на место и сказал одно-единственное слово: "Сопляк!"
      Потом вызвал дежурного и приказал отвести меня в домик, где жили сбитые мной летчики. Мне он бросил: "Поговоришь с ними сам. Простят - твое счастье, не простят - не жалуйся..."
      Поднялись мы на крылечко, открываю дверь, вижу: лежат на топчанах двое здоровенных ребят и на нас ноль внимания.
      "Вот ваш "крестный", - объявил сопровождавший меня моряк. Потом добавил будто по секрету: - Тот самый, что рубанул вас". Хихикнул в кулак и удалился.
      Летчики поднялись, сели за стол, смерили меня недобрыми взглядами.
      "Что ж, хорошо, что пришел. Сейчас мы с тобой поговорим. Будешь знать, как сбивать морских волков".
      "Эх и зададут же мне сейчас трепку",-думаю. Стою перед ними, с ноги на ногу переминаюсь. Вижу, один нагнулся, пошарил под нарами и достает... Что бы вы думали? Бутылку спирта. Улыбнулся мне и озорно так говорит: "Садись. Потолкуем".
      Второй развернул хлеб, сало, достал банку клюквы, нарезал хлеба. Мне и радостно стало и до боли стыдно. Я их чуть не угробил, а они меня хлебом-солью встречают...
      "Не знаешь ты, браток, морских летчиков, - хлопнул меня по спине своей здоровенной ручищей тот, что доставал спирт. - Они зла не помнят. Конечно, ты не нарочно, иначе расстрелять тебя мало. Да к тому же и сам пришел. Люблю откровенных людей". - Облапил меня, как медведь. От такой человечности я чуть реву не дал. Вот ведь какие люди!
      "А штурмана нашего ты малость покалечил, - незлобиво сказал другой. Съезди к нему в госпиталь и извинись. Парень вроде пошел на поправку".
      Направляясь к морякам, я, конечно, тоже взял с собой бутылку. На всякий случай. Когда ее выставил - разговор совсем теплым стал.
      Проводили они меня подобру-поздорову. Еду обратно и думаю: "Да за таких ребят я жизнь готов отдать". А то, что выпил малость, виноват. Извините. Не мог иначе.
      На другой день представили Головина командующему армией. Там же, в кабинете, сидел член Военного совета корпусной комиссар Зимин. Сначала оба настороженно слушали, а потом, когда Головин в своем рассказе дошел до финала, заразительно расхохотались.
      - Значит, скрепили дружбу? - с трудом сдерживая смех. спросил Штерн.
      - Скрепил, товарищ командующий, - вполне серьезно подтвердил Головин.
      Судить его, конечно, не стали, но взыскание наложили. Позже группа наших летчиков нанесла визит морякам-авиаторам. Все они восприняли случай с Головиным как досадное недоразумение.
      Штерн был высокообразованным, умным военачальником, хорошо разбирался в психологии людей. Другой бы на его месте, возможно, разжаловал Головина, навсегда отлучил от самолета, а мог и предать суду. Командарм избрал такую форму наказания, которая в конечном итоге способствовала еще большей спайке морских и сухопутных летчиков.
      Штерн покорял всех своим обаянием и незаурядной эрудицией. Я не слышал, чтобы он кого-то грубо распекал, а тем более унижал достоинство человека. Он всегда соблюдал такт, выдержку, а если и повышал голос, то только в самых исключительных случаях. Но за это никто не обижался на него, потому что укор командарма был справедлив и обоснован.
      Мне ежедневно доводилось разговаривать с членами Военного совета армии Зиминым и Шабаловым, начальником политотдела Русских, и я чувствовал, что все они с большим уважением относились к Григорию Михайловичу Штерну. Многие знали его по боям в Испании, на Халхин-Голе и отзывались о нем, как о талантливом военачальнике.
      Запомнилась и такая его черта: он никогда не обедал один, обязательно приглашал своих ближайших помощников. Это сближало его с людьми, делало отношения более теплыми, искренними, помогало детально узнавать положение дел в армии, правильно руководить частями. И я не помню случая, чтобы его теплотой, доброжелательностью кто-нибудь дурно воспользовался. Наоборот. Каждое указание и даже совет командующего воспринимались как приказ.
      В начале войны 8-ю армию возглавлял комдив Хабаров. Ему нельзя было отказать в смелости, но опирался он на опыт времен гражданской войны, придерживался прямолинейной тактики, действовал на ура.
      Войска несли большие потери, а наступление развивалось чрезвычайно медленно. Больше того, 18-я стрелковая дивизия в результате непродуманного приказа о продвижении вперед была окружена противником и оказалась в чрезвычайно тяжелом положении.
      Обстановка резко изменилась, когда командование армией принял Штерн. Он решил занять оборонительные позиции и привести войска в порядок. Перед Ставкой было возбуждено ходатайство об обеспечении войск усиленным продовольственным пайком, теплым обмундированием, палатками, лыжами. Штерн знал, что на суровом севере можно успешно воевать только при условии, если боец хорошо накормлен, одет, а в перерыве между боями имеет возможность отдохнуть. Эту мысль, кстати говоря, он все время внушал и нам, политработникам: "Грош цена всем вашим беседам, если вы не будете проявлять заботу о людях".
      Когда готовилось январское наступление 1940 года, командарм потребовал обеспечить каждого бойца, действующего в отрыве от тыла, двухдневным сухим пайком: водкой, салом, консервами, галетами или сухарями, отварным мясом и сахаром.
      "Перед атакой, - наставлял он командиров, - надо хорошо накормить бойцов, а в волокушах и на санках, что пойдут вслед за наступающими, иметь необходимый запас продуктов".
      Штерн горячо ратовал за овладение лыжной подготовкой и обратился по этому поводу к войскам со специальным воззванием. Оно было отпечатано в типографии и разослано во все части и подразделения армии. Командарм собрал нас, политработников, и поставил задачу: настойчиво внедрять лыжную подготовку, показать личный пример подчиненным.
      Противник по этой части преподал нам предметный урок. Лыжные отряды финнов легко маневрировали в лесах по глубокому снегу, наносили неожиданные удары и так же быстро скрывались. Та же окруженная 18-я дивизия большой урон понесла прежде всего от финских лыжников.
      В разгар боевых действий к нам прибыл товарищ Кулик. Не посчитав нужным разобраться в обстановке, оп с ходу принялся отчитывать командиров и политработников. "Сниму! Отдам под суд!"-кричал он, выходя из себя.
      Возражать было бесполезно. Любое оправдание еще больше разжигало его гнев.
      Между тем люди совершенно не заслуживали таких угроз. Командиры и солдаты проявляли героические усилия, чтобы наша авиация успешно выполняла боевые задачи в условиях сурового севера. А вместо того чтобы поддержать командиров, политработников, вникнуть в их нужды, в чем-то помочь, Кулик вносил нервозность в работу, сеял неуверенность и даже уныние. Внеся сумятицу и неразбериху во всем, он уехал...
      Условия для действий авиации на фронте оказались чрезвычайно тяжелыми. В составе 14-й смешанной авиабригады, которая поддерживала наступление 8-й армии, насчитывалось всего лишь 155 самолетов. От станции снабжения наши части находились в двухстах километрах. Если учесть бездорожье, отсутствие необходимого количества машин, станут понятными трудности снабжения авиации горючим и смазочными материалами, боеприпасами и продовольствием, запасными частями и многим другим.
      Вопросы тыла и снабжения стояли на первом плане. Военному комиссару ВВС армии приходилось заниматься ими денно и нощно. Чтобы четче организовать работу в этой области, мы назначили внештатного комиссара по снабжению и тылу ВВС армии, а на авиабазах ввели должности политруков хозяйственных и технических отделов.
      Боевые задачи нередко ставились без учета средств и возможностей авиации. Это вело к распылению сил. Образно говоря, порой мы наносили удары не кулаком, а растопыренными пальцами. Начальник политотдела 1-го стрелкового корпуса так и писал: "Отсутствие авиации затрудняет выполнение боевой задачи".
      Нелегко было вести наступление и наземным войскам. Леса, глубокий снег, бездорожье сдерживали продвижение вперед, сковывали маневр. У противника были преимущества. Финны умело использовали природные условия, владели довольно гибкой тактикой. Они устраивались на деревьях или между ними, в подвешенных на сучьях корзинах, хорошо маскировались и вели прицельный огонь из пистолетов-пулеметов "Суоми".
      Мы не располагали автоматическим оружием, а винтовка никак не могла заменить его. Поэтому у отдельных красноармейцев и даже командиров появилась лесобоязнь. Им казалось, что на каждом дереве непременно сидит финская "кукушка". Вообще говоря, вражеские снайперы иной раз целыми подразделениями маскировались на деревьях. Приходилось прочесывать лес, прежде чем наступать.
      Особую трудность представляли снега для действий механизированных подразделений. Приведу пример. Одна из наших танковых бригад и часть стрелковой дивизии вырвались вперед. Но дальнейшее продвижение машин застопорилось, горючее кончилось. Соседи отстали. Финны же, используя подвижные отряды лыжников-автоматчиков, быстро блокировали их, расставив мины на вероятных путях отхода.
      В ожидании помощи танкисты и пехотинцы организовали круговую оборону. У окруженных кончались боеприпасы и продовольствие. Надежда была только на авиацию.
      Штерн вызвал Копца и меня и поставил задачу: немедленно, пока не подойдут на помощь наземные части, организовать доставку по воздуху всего необходимого для зажатой в кольцо группировки войск.
      Финны старались всячески воспрепятствовать задуманной операции, вели по низко летящим самолетам яростный огонь. Но экипажи прорывались сквозь зенитный заслон, сбрасывали осажденным бочки с горючим, мешки с продуктами питания, патронами и снарядами, медикаментами и теплой одеждой.
      Вскоре танкистам и пехотинцам удалось прорвать кольцо окружения, и первое слово благодарности они передали летчикам.
      Особенно интенсивно в интересах наземных войск работали наши воздушные разведчики. Это было тонкое, ювелирное дело. Противник искусно маскировался в лесах, и обнаружить его с воздуха было весьма трудно. Для ведения разведки мы создали специальный отряд, недобрав туда наиболее опытных и смелых летчиков. Командиром назначили самого искусного крылатого следопыта - Ткаченко, а комиссаром - не уступавшего командиру в пилотажном мастерстве летчика Евтеева. Позже, в Отечественную войну, он совершил немало подвигов, стал Героем Советского Союза.
      Самолеты отряда базировались на озере, недалеко от штаба. Важно было не только собрать свежие и достоверные сведения о противнике, но и вовремя доставить их командованию. Поэтому близость разведывательного отряда к штабу играла незаменимую роль. Сведения тотчас же передавались из рук в руки.
      Разведчики по нескольку раз в день на малой высоте облетывали весь район в полосе наступления 8-й армии. Они научились так хорошо определять по известным им признакам изменения обстановки, что иной раз мы диву давались их зоркости.
      Бывало, вернутся разведчики с задания и рассказывают: в таком-то квадрате появился финский, отряд, там-то он ночевал, оставив потухшие костры; от нового места расположения отряда следы ведут к озеру,- очевидно, брали воду. Наметанный глаз воздушных разведчиков замечал появление и едва обозначенной лыжни, и свежесрезанного дерева, и вновь установленного шалаша или палатки.
      Однажды прилетает Ткаченко и докладывает:
      - Вчера проходил над энским участком леса. Деревья стояли в снегу. А сегодня смотрю, кое-где свежие вырубки появились. Э, думаю, неспроста. Внимательно просматриваю лесную чащу. Долго кружил, но все же нашел отряд финских лыжников. И белые халаты не помогли...
      В тяжелую пору войны особенно отчетливо проявляются лучшие качества людей - преданность Родине, мужество, отвага, готовность сделать все, чтобы постоять за интересы своего народа. Личное отступает на задний план, человек отдает всего себя без остатка ради общего дела.
      В этой связи хочется вспомнить знаменитого полярного летчика Илью Павловича Мазурука, имя которого в те годы гремело на весь мир. О его полетах в Арктику ходили легенды. Он знал этот необжитый край, как свой дом. Ему принадлежит честь первооткрывателя многих полярных трасс, по которым сейчас регулярно совершаются полеты.
      К началу войны с финнами Мазурук жил в Москве. Его никто не собирался призывать в действующую армию. Ценили опыт и знания Ильи Павловича, берегли его для других, более важных дел, с которыми мог справиться только он.
      Но сам Мазурук рассудил по-иному. Он сел в свою красную машину с размашистой надписью на борту: "Арктика" - и прилетел к нам на фронт. Копцу и мне объяснил свое решение просто:
      - Я могу летать в любую погоду, при самой плохой видимости. А ваш участок фронта - тот же север. Молодым летчикам наверняка нужна помощь. Вот мне и хочется передать им все, что я знаю.
      Намерение Ильи Павловича было самое благородное, и мы, конечно, с удовольствием приняли его в свою семью. Он летал но аэродромам, охотно делился с летчиками и штурманами своим опытом пилотирования, навигации и эксплуатации техники в своеобразных условиях северного края. Летный состав наших частей он покорил простотой и душевностью. Каждое слово полярного летчика воспринималось ими как откровение.
      Прошло, наверное, дней десять, и Илья Павлович предъявил нам "ультиматум":
      - Спасибо, что допустили меня до работы. Но я и сам хочу летать на бомбежку.
      Просьба его поставила нас в тупик. На войне всякое может случиться. Погибнет такой человек - потеря невосполнимая. Да и кому нужна эта жертва?
      Связались по телефону с начальством, спросили, как быть. Нам ответили:
      - На ваше усмотрение.
      - Раз просит - давайте разрешим,- согласился Копец.- Только не на ТБ-3. Поручим ему сформировать и подготовить для ночных полетов эскадрилью скоростных бомбардировщиков.
      Илья Павлович охотно согласился, отобрал наиболее опытных летчиков и штурманов и занялся их обучением.
      Эскадрилья Мазурука сыграла на фронте заметную роль. Ее ночные налеты на вражеские объекты всегда оказывались неожиданными. Противник нес немалые потери. Летая с ним, экипажи надежно овладели практикой ночных полетов, многие из летчиков и штурманов стали опытными инструкторами.
      Улетел от нас Мазурук с орденом Красного Знамени. Все мы долго вспоминали его добрым словом.
       
      Герои и подвиги
      Однажды я приехал в полк, располагавшийся на озерном аэродроме. На берегу стояло несколько домиков, в которых жили летчики. Захожу в один из них. На полу ни соринки, на окнах марлевые занавески, стол накрыт скатертью, и даже еловая веточка с шишками в банке красуется.
      - Вот это порядок! - похвалил я летчиков.- Молодцы. Кто же у вас такой уют создает?
      Летчики стоят, многозначительно улыбаются. Потом один из них с гордостью говорит:
      - Беспорядка не терпит наша хозяйка...
      - Какая такая хозяйка?
      - А самая настоящая. Вот за этой занавеской.- И летчик показал рукой на ситцевый полог, висевший на телефонном проводе.
      И верно: приподнимается край занавески, и оттуда выходит девушка. На ней унты, ладно пригнанная гимнастерка, подпоясанная офицерским ремнем. На голубых петлицах алеет по три кубика.
      - Старший лейтенант Екатерина Зеленко! - браво рапортует она и смущенно добавляет: - Екатериной представляюсь потому, чтобы не путали с мужчиной.
      С виду Зеленко в какой-то мере напоминала парня. Женщину в ней выдавали карие, жгучие глаза и маленькие пунцово-красные губы.
      - Вот не знал, что у нас в армии есть летчица.
      - Она не только летчица, но и сущий милиционер в этом доме,- шутливо заметил стоявший у окна капитан.- Житья от нее нет.
      Екатерина улыбнулась.
      - Что верно, то верно. Могу доложить, товарищ комиссар, что ни пьянства, ни табачного дыма, ни мата в этом доме вы не увидите и не услышите.
      - И они терпят? - указываю глазами на летчиков.
      - Ворчат, но терпят,- сквозь смех отвечает Зеленко.
      - И все же среди мужчин вам, наверное, неудобно?
      - Поначалу было неудобно. А сейчас и они со мной смирились, да и я к ним привыкла. Ребята они хорошие. В обиду меня не дают.
      Капитан, стоявший у окна, рассмеялся:
      - Наша Катя сама может кого угодно обидеть. Попадись только ей. Язычок что бритва.
      ...Екатерина Зеленко была единственной девушкой-летчицей, принимавшей участие в борьбе с финнами. О ней немало хорошего слышал я и в начале Отечественной войны. Но потом следы ее затерялись. И только мною лет спустя в разговоре с одним из авиационных командиров снова всплыло имя храброй комсомолки.
      - Зеленко Екатерина? - переспросил я собеседника.
      - Так точно, она,- подтвердил он и вспомнил обстоятельства ее героической гибели.
      Осенью 1941 года Зеленко на своем бомбардировщике возвращалась с разведывательного задания. Над селом Глинское, Сумской области, ее одинокую машину атаковали семь "мессеров". Екатерина отбивалась от них как могла. Один истребитель сбила, но остальные зажали ее в крепкие тиски, из которых вырваться было невозможно. Бомбардировщик загорелся.
      С земли наблюдали за этим неравным боем, видели, как летчица направила свой пылающий самолет на ближайший вражеский истребитель и таранила его. Два огненных клубка, оставляя в небе сизый дым, упали на землю.
      Я не знаю другого случая, когда бы женщина-летчица таранила вражеский самолет. Это, пожалуй, единственный в истории авиации подвиг такого рода.
      Погибла Катя в пору своей молодости. Было ей тогда всего лишь двадцать пять лет. Правительство наградило ее посмертно орденом Ленина. Имя этой храброй сердцем и чистой душой девушки никогда не изгладится из памяти. В Великую Отечественную войну в рядах авиации сражалось немало женщин. Но Кате Зеленко принадлежит в этом пальма первенства.
      Из части, в которой служила старший лейтенант Екатерина Зеленко, я вылетел самолетом в Петрозаводск. Случился небольшой перебой с доставкой горючего, и надо было договориться с железнодорожниками, чтобы они сразу же поставили нас в известность, как только прибудут цистерны с бензином.
      Начальник железнодорожного узла объяснил, что задержка произошла из-за сильных снежных заносов. Тут же были приняты меры, чтобы воинские эшелоны шли только по "зеленой улице".
      Я обратил внимание на состав, стоящий на запасных путях. На платформах было пятнадцать новеньких истребителей И-153.
      - Кому предназначены эти самолеты? - спрашиваю начальника станции.
      - Не знаю. Документов на них нет. В чей адрес пришли - неизвестно.
      - И давно стоят?
      - Дней пять, если не больше.
      "Раз самолеты оказались в Петрозаводске,- подумал я,- значит, наверняка для нашей армии".
      - Эти истребители присланы нам,- твердо заявил я начальнику станции.
      - Берите,- согласился он.- Не финнам же отдаю, своим.
      Позвонив на свою авиационную базу, я приказал выделить для разгрузки платформ людей, вызвал инженера и техников. Дружными усилиями самолеты быстро сгрузили, перевезли на озеро и стали собирать. А спустя несколько дней выясняется, что они были предназначены для 9-й армии, на ухтинское направление.
      Позвонил Рычагов, командовавший в то время ВВС 9-й армии:
      - Мехлис мечет гром и молнии. Сегодня собирается докладывать в Москву.
      "Ну,-прикидываю, - устроят мне головомойку". После моего возвращения из Китая я больше не видел Мехлиса. Теперь его назначили членом Военного совета 9-й армии. Доложит, сгустит краски, неприятностей не оберешься.
      Вечером Филипп Александрович Агальцов, комиссар Военно-Воздушных Сил РККА, предупредил меня, что эксцесса, видимо, не избежать. Ничего хорошего я, разумеется, не ждал. Так оно и вышло. На второй день утром меня снова пригласили к аппарату. Говорил начальник Генерального штаба РККА командарм первого ранга Борис Михайлович Шапошников.
      Я объяснил ему свой поступок, извинился. Позже выяснилось: Мехлис, будучи в Москве, договорился о поставке в свою армию партии самолетов. Они пришли, но почему-то задержались в Петрозаводске. Ничего не зная об этом, я решил пополнить авиационный парк своей армии "беспризорными" машинами. И вон какая из всего этого вышла история...
      Иван Иванович Колец как мог успокаивал меня:
      - Не в личное же пользование ты брал их. Верно? Ну и не расстраивайся. Для общего дела старался.
      Объяснение не ахти какое утешительное. Однако оно придало душевное равновесие. Должен сказать, что в трудную минуту я всегда находил у Ивана Ивановича сочувствие и поддержку. Человек он по складу характера был молчаливый, но отзывчивый, сердечный. В его дружбе можно было не сомневаться.
      О храбром человеке иногда говорят: он не знает страха в борьбе. Эту поговорку можно было отнести без всяких колебаний и к Ивану Ивановичу. Мне не раз приходилось его упрашивать, когда он без особой надобности вылетал на боевые задания:
      - Ну зачем ты рискуешь? Разве без тебя не найдется кому слетать на разведку? Ты же командующий, а не комэск.
      А он посмотрит этак осуждающе, махнет рукой и пойдет на взлет. В этом человеке жила какая-то неистребимая страсть быть все время в боевом напряжении, идти навстречу опасности. И если ему по каким-то причинам приходилось оставаться на земле - он просто не находил себе места. Это не было рисовкой или стремлением показать свою отвагу. Такой уж характер у человека.
      Герой Советского Союза Иван Иванович Копец воевал в Испании, быстро продвинулся по служебной лестнице. Но в душе он оставался рядовым храбрым бойцом, для которого схватка с врагом в небе была лучшей отрадой.
      В канун Отечественной войны Копец командовал военно-воздушными силами Белорусского военного округа. Мне рассказывали: когда фашисты в первый день наступления нанесли массированный удар по аэродромам, Копец сел в самолет и решил посмотреть, что с ними сталось. Потери оказались огромные. И старый честный солдат не выдержал. Он вернулся в штаб, закрылся в кабинете и застрелился...
      Сейчас можно о нем говорить всякое: и малодушие проявил, и веру, мол, потерял. Не знаю. В одном я твердо убежден: сделал он это не из трусости.
      Дружба, взаимная выручка всегда сопутствовали советским воинам в бою. Я много слышал хорошего о ратном товариществе пехотинцев, танкистов и моряков. Но вдвойне, втройне, как мне кажется, это благородное качество развито у летчиков. Может быть, потому, что они в каждом полете подвергаются известному риску. А может быть, что сама профессия, освященная ореолом романтики, обязывает авиаторов к беззаветной дружбе. Каждый из них готов за товарища пойти в огонь и воду - это доказано бесчисленными примерами.
      У летчиков наших такая порука,
      Такое заветное правило есть:
      Врага уничтожить - большая заслуга,
      Но друга спасти - это высшая честь, - проникновенно говорит поэт.
      Благодаря взаимовыручке десятки, сотни экипажей, которым грозила смерть или пленение, остались в наших рядах. Боевая дружба цементировала ряды крылатых защитников Родины, поднимала их боевой дух, способствовала проявлению массового героизма.
      Я давно знаком с полковником запаса Героем Советского Союза Стольниковым Николаем Максимовичем. В прошлом он был замечательным боевым летчиком-бомбардировщиком, затем летчиком-испытателем. О его мужестве впервые рассказал мне командир полка Добыш еще в начале войны с финнами.
      Однажды полк пятью девятками во главе с Добышем вылетел на бомбежку крупного железнодорожного узла противника, где, по данным воздушных разведчиков, скопилось до 70 эшелонов.
      При подходе к цели неприятельские зенитчики подбили на самолете Стольникова левый мотор. Машина начала отставать. Командир полка знаками дал понять экипажу, чтобы он сбросил бомбы и возвращался домой. Но Стольников то ли не понял Добыта, то ли намеренно решил до конца быть со своими. Во всяком случае, строя он не покинул. На обратном пути израненную машину атаковали финские истребители.
      - Держись, Жора! - крикнул Стольников стрелку Гуслеву.
      Георгий, раненный в руку, упорно отбивался от наседавших врагов. Вскоре два истребителя, задымив, отстали и скрылись за лесом. Остальные продолжали разбойничьи наскоки. Очередная атака - и на самолете Стольникова пробит топливный бак. Бензин хлещет в кабину, обливает фюзеляж. Того и гляди, начнется пожар. Машина теряет скорость, ее неудержимо тянет к земле.
      Наконец финны бросили свою жертву. Вероятно, у них кончалось горючее. Но тут откуда ни возьмись появилась новая четверка истребителей и зажала самолет Стольникова в клещи. Гуслева ранило вторично. На этот раз тяжело. Его пулемет умолк. Теперь осталось оружие лишь у штурмана Ивана Худякова.
      Однако с ним тоже стряслась какая-то беда. Умолк последний пулемет. Один из финских летчиков вплотную пристроился к машине Стольникова, чтобы поиздеваться над экипажем. Противник был уверен, что советский самолет далеко не уйдет, защищаться ему нечем. Он погрозил Стольникову кулаком и указал рукой направление, куда следует лететь. Финну хотелось, видимо, привести русский самолет на свой аэродром и пленить экипаж.
      - Зло вскипело во мне, - рассказывал позже Стольников. - Не думая о последствиях, я резко накренил машину в сторону противника, намереваясь ударить его крылом. Но финн успел отойти на почтительное расстояние. По-видимому, он тоже расстрелял все боеприпасы, потому что новой попытки напасть на экипаж не предпринимал...
      Под крылом самолета Стольникова вражеская территория. Летчики были немало наслышаны о зверствах финнов. Над теми, кто попадал в их руки, они жестоко издевались: отрезали уши, носы, на теле вырезали пятиконечные звезды... Плен верная смерть. Да и не в характере советских авиаторов сдаваться на милость неприятеля.
      Второй мотор тоже начал давать перебои, высота катастрофически падала. Дотянуть до своих не представлялось возможным.
      - Садимся! - решительно сказал экипажу Стольников.
      Он выбрал в лесу занесенное снегом озеро и посадил машину на фюзеляж. В первую очередь командир кинулся к стрелку. Гуслев лежал без сознания, с запрокинутой головой. Лицо его было белое, как снег.
      Стольников попробовал вытащить стрелка, да не хватило сил. Надеясь на помощь товарища, он разбил фонарь кабины и помог штурману выйти. Но Худяков тут же со стоном упал. У него были прострелены ноги. Положение создалось критическое.
      - Полежи минуточку, я сейчас, - сказал он Худякову и снова бросился к кабине воздушного стрелка. С большим трудом удалось ему вытащить обмякшее тело Гуслева и уложить на разостланный парашют.
      - Спасайтесь, - еле слышно простонал тот, с усилием открыв глаза. - Со мной все кончено...
      - Что ты, Жора, что ты! - старался утешить его командир. - Мы не бросим тебя. Ни за что не бросим.
      Обернувшись в сторону штурмана, Стольников заметил, как тот слабеющей рукой достает из кобуры пистолет. Резким прыжком летчик упредил Худякова и вырвал у него оружие.
      - Дурак, - обругал его командир. - Ишь что надумал...
      - Мне все равно не выйти, - оправдывался Худяков.
      - Не говори ерунды! - оборвал его командир. Отрезав от парашюта несколько строп, он перетянул ноги штурмана выше колен, чтобы тот не истек кровью.
      С опушки леса послышался дробный перестук. Летчик прыгнул в штурманскую кабину, снял пулемет и положил его на снег перед Худяковым.
      - В случае чего - открывай огонь, - сказал он, а сам бросился за пулеметом, установленным в кабине стрелка.
      Вдали показалась группа лыжников. Свои или финны? Но вот засвистели пули, поднимая вокруг самолета фонтанчики снега. Сомнений не оставалось: враги! Стольников начал стрелять короткими очередями.
      - Слева! - чуть слышно вымолвил Худяков и открыл огонь по новой группе лыжников.
      Летчик и штурман не давали врагам поднять головы. Но финны, разгребая снег, подползали все ближе и ближе. У Стольникова кончились боеприпасы.
      - Дай твой, - быстро выхватил он оружие у ослабевшего Худякова.
      Теперь надо было стрелять расчетливо, только наверняка: патронов осталось очень мало. Казалось, надежды на спасение не было. Вдруг послышался шум моторов и в воздухе показались два И-16. Шли они низко, едва не задевая за верхушки деревьев.
      - Наши!-радостно крикнул Стольников и, бросив мимолетный взгляд на Худякова, увидел в его глазах мелькнувшую искру надежды.
      Стольников выпустил вверх ракету, но истребители и без того заметили экипаж, попавший в беду. Один из них стал вести огонь по вражеским лыжникам, другой ушел в сторону Ленинграда.
      Спустя некоторое время пришла целая группа Р-5. Они встали в круг и открыли по залегшим в снегу шуцкоровцам прицельную стрельбу. Финны отступили в лес.
      Стольников отбежал в сторону, лег на снег и широко расставил руки, чтобы показать направление захода на посадку. Вскоре три Р-5 пошли на снижение, а остальные продолжали прикрывать товарищей.
      Когда Гуслев и Худяков были посажены в кабины приземлившихся самолетов, Стольников подбежал к своему подбитому бомбардировщику, схватил пропитанный бензином чехол и чиркнул спичку. Над машиной взвилось яркое пламя.
      - Скорей! - крикнул летчик третьего Р-5. Он помог Стольникову забраться в кабину и дал газ. После короткого разбега самолет взмыл в небо.
      Тяжело раненного воздушного стрелка доставили в ленинградский госпиталь. Через месяц он был поставлен на ноги. Поправился и штурман. А некоторое время спустя вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР: командиру экипажа бомбардировщика Стольникову, штурману Худякову и стрелку-радисту Гуслеву присваивалось звание Героя Советского Союза.
      Позже, когда паши войска продвинулись вперед, бойцы увидели наполовину сгоревший советский самолет, а неподалеку от него двадцать вражеских трупов.
      Память сохранила и другой не менее героический эпизод начала 1940 года.
      Над землей несколько суток висел сырой туман. Как ни рвались летчики в бой - летать было нельзя. Но вот небо прояснилось. Аэродром огласил шум моторов. Командир проводил четверку машин бомбить железнодорожный узел противника.
      Первым поднялся в воздух экипаж капитана Топаллера. Накануне мы только что чествовали этого опытного летчика в связи с награждением его орденом Красного Знамени. Под стать ведущему были и ведомые - Бритов, Хлыщиборщ, Летучий, награжденные орденами Красной Звезды. В штурманских кабинах заняли места Близнюк, Коротеев, Бровцев и Присяжнюк, также отмеченные правительственными наградами. Ребята воевали отважно, получили за время боев хорошую закалку.
      Туман еще не совсем рассеялся, и лететь пришлось почти над самым лесом. Малая высота позволяла противнику вести огонь из всех видов оружия. Тем не менее самолеты преодолели огневой заслон, отбомбились и повернули обратно.
      Рядом с машиной Топаллера разорвался снаряд. Его осколки в нескольких местах продырявили плоскость, перебили трубку бензопровода. Кабина стала наполняться сизым паром. Дальше лететь опасно: возможен пожар и взрыв.
      Топаллер пристально всматривался в туманный горизонт, стараясь найти хоть какую-нибудь площадку. Но кругом, насколько хватает глаз, стояли могучие сосны, раскидистые ели, высокие белые березы. Сажать самолет на лес катастрофа неминуема. Прыгать с парашютом не позволяет высота.
      Летчик перекрыл верхний кран бензобака, переключился на нижний и подал команду экипажу:
      - Приготовиться к вынужденной посадке.
      Спасительную площадку, блеснувшую за лесом, первым заметил штурман. Это было замерзшее озеро. Топаллер чуть довернул самолет и с ходу посадил его на фюзеляж.
      Еще во время планирования летчик обратил внимание на палатки, разбитые у опушки леса. Поэтому сразу после приземления он вытащил из кабины пулемет. Предупредительность оказалась не лишней. От палатки к самолету бежали, утопая в снегу, финские солдаты.
      Друзья не оставили экипаж в беде. Бритов и Хлыщиборщ открыли по врагу огонь, вынудили его залечь, а Летучий тем временем посадил свой самолет метрах в ста от машины, потерпевшей аварию.
      Топаллер и Близнюк подбежали к истребителю, ухватились за расчалки, чтобы не сорваться в воздухе, и Летучий дал газ. Мотор взвыл, но самолет не двигался с места. Выступившая из-под снега вода успела накрепко приморозить лыжи.
      Топаллер и Близнюк начали раскачивать машину с крыла на крыло. Наконец она стронулась с места.
      - Давай-давай, не останавливайся, - махнул рукой летчику Топаллер. - На ходу сядем.
      Первым прыгнул на плоскость Близнюк. Топаллер же сорвался и упал в снег. Догоняя самолет, он обронил меховые перчатки и ухватился за расчалку голыми руками.
      Дополнительный груз давал о себе знать, но Летучий, приложив все свое пилотажное искусство, поднял машину в воздух буквально над самыми верхушками деревьев.
      У Топаллера окоченели голые руки. Чтобы не сорваться с крыла, он зажал расчалки локтевыми сгибами и в таком положении находился все сорок минут полета.
      Летучий и Топаллер встретились через час после посадки в медицинском пункте. Обмороженные руки летчика распухли, но он, не обращая внимания на боль, обнял своего спасителя, расцеловал.
      - Да ладно, ладно, - освобождаясь от объятий своего командира, сказал Летучий. - Окажись на вашем месте я, вы бы тоже меня не бросили.
      Топаллер молча кивнул головой.
      Я беседовал с этими ребятами. О себе они рассказывали коротко, нехотя, боясь, чтобы о них не подумали как о хвастунишках. Это, видимо, свойственно всем истинно храбрым людям.
      И тогда я почему-то вспомнил одного весьма посредственного летчика, не отличавшегося боевой отвагой. Стоило с ним заговорить, как он начинал так подробно расписывать свои вылеты, такого нагнетать страху, что у неискушенного человека создавалось мнение: вот молодчина, вот умница! И врага-то он провел вокруг пальца, и уж такую смелость проявил, что хоть сейчас цепляй ему орден на грудь.
      О таких в народе справедливо говорят: краснобай. На словах, как на гуслях, а на деле - как на балалайке. Настоящая же смелость всегда уживается со скромностью, и афишировать ее мужественный человек считает для себя недостойным.
      Январская наступательная операция 8-й армии была возложена на 1-й стрелковый корпус и оперативную группу Денисова. Главный удар наносился в юго-западном направлении для содействия соединению командарма Ковалева, которое вело бои с целью деблокировать наши 18-ю и 168-ю стрелковые дивизии.
      Окруженные гарнизоны продолжали обороняться, но силы с каждым днем таяли. Мы делали все возможное, чтобы обеспечить попавшие в беду войска продовольствием, боеприпасами и горючим. Но помощь была недостаточной. Дело в том, что стояла несносная погода. К тому же зенитно-пулеметный огонь финнов не позволял самолетам снижаться. Была и еще одна трудность: враг нередко копировал сигналы наших войск и тем самым вводил отдельные экипажи в заблуждение - часть грузов падала не по назначению.
      Боевые действия, связанные с освобождением окруженных гарнизонов, задержали начало решительного наступления. Сосредоточить войска в исходных районах мешали также морозы и бездорожье. Ставка разрешила отсрочить наступательную операцию Ковалева до наиболее удобного дня, ибо без содействия авиации усилия пехоты не будут эффективными.
      12 февраля 1940 года из нашей армии развернули две - 8-ю и 15-ю. Вместо громоздких лыжных батальонов были созданы эскадроны, насчитывающие по 150 человек.
      Эти подразделения оказались более подвижными и часто наносили неожиданные удары по врагу.
      Стремясь повысить проходимость войск по глубокому снегу, командующий 8-й армией отдал приказ собрать в окрестных городах фанеру для изготовления снегоступов. Производство этих нехитрых, но весьма нужных в условиях снежной зимы изделий было организовано на заводах Петрозаводска. Для обеспечения безопасности бойцов при наступлении были сделаны бронещитки. Бойцы толкали их по снегу впереди себя, защищаясь от ружейного и пулеметного огня.
      Словом, была проведена тщательная подготовка к решительному наступлению.
      2 марта в 8 часов 15 минут заговорили пушки. В артиллерийской подготовке участвовало 34 дивизиона. Продолжалась она до 10.00. Незадолго до ее окончания мощный десятиминутный удар по вражеской обороне нанесла авиация. В воздух были подняты все самолеты армии. А ровно в десять часов ударная группировка ринулась в атаку. Бойцы двигались по пояс в снегу, волоча за собой пулеметы, артиллерийское вооружение.
      "В результате первых двух дней операции,-доносил в Ставку командующий 8-й армией, - противник понес очень крупные потери в живой силе. Захвачено и уничтожено значительное количество дзотов. Противник подтянул свежие части. Драться приходится за каждый метр".
      Наступление советских войск активно поддерживала авиация. Она долбила с воздуха укрепленные узлы врага, бомбардировала скопления его живой силы, препятствовала подвозу подкреплений.
      Конец войны наступил неожиданно. Помню, я находился на каком-то аэродроме. Подбегает дежурный по части и передает:
      - Только что звонил командующий. Вас просят срочно прибыть в штаб армии.
      Через час я был уже на месте. Иван Иванович Колец подал мне телефонограмму:
      - На, читай.
      Я впился глазами в неровные строчки и, признаться, не сразу поверил написанному: "В соответствии с договором между СССР и Финляндией о прекращении военных действий и о мире между обеими странами, на основании приказа Ставки Главного Военного совета боевые действия на всем фронте армии с 12.00 по ленинградскому времени 13 марта прекратить".
      Основной козырь, каким империалистическая реакция считала Финляндию на севере, был выбит из рук. Наша граница отодвинулась далеко от Ленинграда.
       
      ВОЙНА НАРОДНАЯ
      Гроза идет с запада
      Накануне Великой Отечественной войны я был военным комиссаром 6-й смешанной авиационной дивизии Прибалтийского военного округа. В ее состав входили шесть полков: 21-й и 148-й истребительные, 241-й штурмовой, 31-й и 40-й бомбардировочные и 312-й разведывательный.
      Кроме того, в стадии формирования находились 31, 238 и 239-й истребительные и 61-й штурмовой полки.
      Такая насыщенность Прибалтики авиацией объяснялась тем, что обороне северо-западного рубежа, прикрывавшего жизненно важные центры нашей страны, уделялось серьезное внимание. Каждый из нас, воинов приграничного округа, отчетливо сознавал, что он находится на боевом форпосте, почти в непосредственном соприкосновении с вероятным противником.
      К тому времени в нашей дивизии, как и в других соединениях, началось обновление самолетного парка, а также реконструкция старых и строительство новых аэродромов. Но процесс перевооружения проходил довольно медленно. И это легко понять: авиационная промышленность только еще начинала перестраиваться на производство более совершенной техники и, естественно, в короткий срок не могла обеспечить ею боевые части.
      Все это наложило своеобразный отпечаток на боевую подготовку и характер партийно-политической работы в полках. Личный состав знакомился с новыми образцами самолетов, настойчиво изучал опыт участников хасанских и финских событий, готовился к достойному отпору врага на случай нападения его на Советскую Родину.
      А в том, что рано или поздно нам придется драться с фашистской Германией, пожалуй, мало кто сомневался:
      в результате мюнхенского сговора уже состоялся империалистический раздел Чехословакии, немецкие полчища оккупировали Польшу.
      Командиры и политработники 6-й дивизии всеми формами и средствами разоблачали звериный облик германского фашизма, призывали авиаторов быть бдительными, внимательно следить за происками агрессора, несмотря на то что 23 августа 1940 года между Советским Союзом и Германией был заключен договор о ненападении, а 28 сентября-договор о дружбе и границе между СССР и Германией.
      Как-то вечером я задержался в кабинете комдива Ивана Логиновича Федорова. Предстоял партийный актив, на котором он должен был выступить с докладом. Мы посоветовались, кое-что уточнили. Затем начался доверительный, чисто товарищеский разговор, какие нередко возникали между нами. Федоров был прямым человеком и говорил со мной всегда откровенно.
      - Слышь, комиссар, - "слышь" было его любимым присловием, - что будем делать дальше? Ну, выступлю я перед коммунистами, расскажу им о последних установках и директивах: не поддаваться, мол, на провокации, нам нужно выиграть время, а оно, как известно, работает на нас, и так далее. А потом? Немецкие самолеты все чаще нарушают государственную границу, ведут воздушную разведку, а катера, как тебе известно, заходят в наши территориальные воды. Открывать огонь по нарушителям запрещено. Единственное, что нам разрешается подавать крылышками сигналы: пожалуйста, приземлитесь, господа фашистские летчики. Но ведь ни один экипаж еще не подчинился этим вежливым командам...
      Иван Логинович говорил горькую правду, и на его вопрос ответить было очень трудно. Собственно, такой вопрос - а что же дальше? - возникал у многих. Как-то я был на одном из аэродромов. Летчик, только что ходивший на перехват немецкого самолета, страшно негодовал:
      - Фашисту надо не условные сигналы подавать, товарищ комиссар. Плевал он на эти сигналы. Огнем бы его, сволоту, приучить!
      В душе я был согласен с летчиком. А что ему сказать, чем утешить? Вот и теперь вместо ответа командиру дивизии сочувственно говорю:
      - Да, что-то неладное творится, Иван Логинович. Над Либавским и Виндавским аэродромами снова кружились немецкие разведчики.
      - Верно, неладное. Что же дальше будем делать? - отозвался он. - Слышь, Андрей Герасимович, я сегодня кое-кому намекнул: на договор с немцем надейся, а сам в случае чего - не плошай. Как думаешь, правильно?
      - Да, оружие надо держать наготове. Я тоже как следует потолкую об этом с комиссарами полков.
      О том, что фашистская Германия готовится к нападению на СССР, не скрывала и зарубежная пресса. Сообщения на этот счет появлялись в заграничных газетах одно за другим.
      ...Вскоре в округе состоялись большие учения. Мы играли в войну: шуршали в штабах картами, наносили на них условные знаки, писали легенды и политические донесения. А немецкие самолеты тем временем все нахальнее залетали на нашу территорию и, зная, что они все равно останутся безнаказанными, фотографировали аэродромы, железнодорожные узлы и порты, будто свои учебные полигоны.
      Все ожидали: вот-вот поступит распоряжение о том, какие необходимо принять меры в сложившейся ситуации. Но вышестоящие штабы молчали. И только накануне 22 июня получаем наконец указание рассредоточить самолеты по полевым аэродромам и тщательно замаскировать их. Но было уже слишком поздно...
      На рассвете я зашел к Федорову. Весь штаб не спал в эту ночь. Иван Логинович разговаривал по телефону с командиром 148-го истребительного полка майором Зайцевым. Я понял, что там произошло что-то серьезное. Положив трубку, Федоров тревожно посмотрел на меня и сказал:
      - Аэродром и порт в Либаве подверглись бомбежке. Сожжено несколько самолетов.
      - Когда это произошло?
      - В 3 часа 57 минут. И еще, слышь, Зайцев доложил, что немцы выбросили десант.
      На какое-то время в штабе установилась мертвая тишина. Каждый, вероятно, думал: "Что же делать?" Потом Федоров снова схватился за ручку телефонного аппарата и начал безжалостно крутить ее. Не скрывая тревоги, он попросил телефонистку срочно соединить ею с Виндавой. Минуты две спустя в трубке послышался голос начальника штаба 40-го полка скоростных бомбардировщиков. Слушая его, комдив кивал головой и барабанил по столу пальцами.
      - Понятно, товарищ Чолок, - заключил Федоров, - Теперь слушайте меня. Во-первых, не допускайте паники, немедленно уточните нанесенный ущерб и доложите мне. Во-вторых, передайте командиру полка, чтобы он послал экипаж на разведку. Да предупредите, пусть далеко не заходит.
      - Есть! - донеслось со второго конца провода. О результатах разведки доложил майор Могилевский:
      - В районах Кенигсберга, Тоурагена и по дорогам, ведущим к нашей границе, обнаружено скопление танков и пехоты.
      - У Зайцева дела, видать, плохи. Полечу туда, - сказал я комдиву. - Надо на месте посмотреть, что делать.
      - Что делать? - вскинулся Федоров. - Бить фашистскую сволочь - вот что надо делать!
      Вошел офицер оперативного отдела с только что полученной радиограммой. Мы буквально впились в нее глазами, однако нового в ней ничего не было: на провокации пс поддаваться, одиночные немецкие самолеты не сбивать.
      - Нас лупцуют, а мы помалкивай. Ничего не понимаю, - раздраженно произнес командир и бросил шифровку на стол.
      - Все же полечу в 148-й полк, - еще раз напомнил я Ивану Логиновичу.
      - Хорошо. Он у нас на отшибе, надо людей поддержать. Лети.
      Когда я уже взялся за скобку двери, чтобы выйти, Федоров жестом остановил меня:
      - Слышь, если Зайцеву будет очень туго, пусть всем полком перелетает сюда.
      В Либаве я застал невеселую картину. Аэродром рябил воронками, некоторые самолеты еще продолжали тлеть. Над ангарами стлался дым, а языки пламени дожирали остатки склада горюче-смазочных материалов.
      - Плохо дело, товарищ комиссар, - доложил майор Зайцев. - Подняли мы самолеты по тревоге, но стоял туман, и вскоре пришлось садиться. Тут-то нас и накрыли...
      - Головачев где?
      - Где же комиссару быть? С народом конечно. Моральный дух поднимает, горько усмехнулся командир. - Летчики у машин. В случае чего - по газам и в воздух.
      Сигнал воздушной тревоги прервал наш разговор. Истребители пошли на взлет.
      - Идемте в щель. Сейчас будет второй налет, - сказал майор.
      - А что с немецкими парашютистами? - спросил я Зайцева, провожая взглядом самолеты, улетавшие не на перехват бомбардировщиков, а в сторону от них: приказ есть приказ - не сбивать.
      - Как сквозь землю провалились, - ответил майор. - К месту выброски десанта мы сразу же послали на машине команду. Она прочесала окрестности никого. Видимо, пригрел кто-то из местных жителей...
      - Сколько же будем играть в кошки-мышки? - спросил Зайцев, когда мы вылезли из щели. - Смотрите, что они, гады, наделали, - обвел он рукой дымящееся поле аэродрома. - Пас бомбят, мы кровью умываемся, а их не тронь.
      - Потерпи, Зайцев, приказа нет, - уговаривал я командира полка, хотя у самого все кипело внутри от негодования.
      "Юнкерсы" начали сбрасывать фугасные и зажигательные бомбы. Нет, это не провокация, а самая настоящая война! Прав Федоров: бить фашистов надо, беспощадно бить!
      К нам подошел комиссар Головачев. Глаза его были воспалены.
      - До каких пор нам руки связанными будут держать? - Он зло пнул подвернувшийся под ногу камень. - В общем, докладываю: летчики решили драться, не ожидая разрешения сверху. За последствия буду отвечать вместе с ними.
      Я связался по телефону с членом Военного совета округа и доложил обстановку в Либаве, надеясь получить совет или приказ. Но он ничего вразумительного не сказал. Напомнил только об одном:
      - Что будет нового - докладывайте.
      Стало ясно, что в этой труднейшей и запутанной ситуации приходится рассчитывать только на свой боевой опыт и поступать так, как подсказывает партийная совесть.
      Из Либавы я возвратился на Рижский аэродром. У КП меня встретил командир 21-го истребительного полка майор Мирошниченко.
      - Как обстановка? - спрашиваю. - Бомбежка была. Правда, не сильная. Самолеты рассредоточили, летчики в кабинах. Ждут команды.
      Заметив меня, подошел батальонный комиссар Юров:
      - Настроение у людей боевое. Я сам летчик и отлично понимаю негодование ребят: когда разрешат бить фашистскую сволочь? Летчики ждут честного ответа.
      Я взял Юрова за руку и благодарно стиснул ее:
      - Идемте на стоянку, поговорим с народом. Нас окружили летчики и техники. В глазах нетерпеливое ожидание: что скажет полковой комиссар, представитель партии в дивизии?
      - Кто наблюдает за воздухом?
      - Наблюдающий на посту.
      - Все ли готовы к вылету?
      - Все!
      - Расскажите порядок взлета по тревоге и действий в бою, - обратился я к одному из командиров эскадрилий.
      Тот ответил. Чувствовалось, что люди в любую минуту готовы к схватке в небе. Выжидать было нечего. И я сказал:
      - Фашистская Германия напала на нашу Родину. Наступил суровый час испытаний...
      - Воздух! - неожиданно полетел по стоянке тревожный сигнал, и летчики тотчас же бросились к своим самолетам, чтобы отразить нападение гитлеровских стервятников.
      Распорядившись, чтобы о результатах боя донесли командиру дивизии, я направился в штаб.
      Федорова я нашел повеселевшим, будто вопроса "а что дальше делать?" вовсе не было и теперь все стало ясным и определенным.
      Доложив об обстановке в полках, я услышал в ответ:
      - Вот директива Наркома обороны. Приказано приступить к активным боевым действиям. - Федоров поднялся из-за стола. - Читай, комиссар.
      Я ознакомился с документом и тоже порадовался: наконец-то снят запрет, связывавший инициативу командиров, охлаждавший боевой порыв наших летчиков.
      Вошел офицер штаба с новым распоряжением: нанести бомбардировочный удар по Кенигсбергу, Мемелю и Тоурагену.
      - Вот это уже деловой разговор! - Глаза Федорова загорелись боевым азартом. - Давай звонить Могилевскому.
      Телефонистка соединила его с Виндавой:
      - Могилевский? Как дела? Нормально? Возьми пакет, что лежит у тебя в сейфе, вскрой его и действуй, как там написано.
      Командир полка подтвердил, что приказание понял и приступает к его выполнению. В пакете том как раз и было сказано, что в случае развязывания войны 40-й полк скоростных бомбардировщиков наносит удар по военным объектам.
      В десять часов две минуты наши краснозвездные бомбовозы взяли курс на запад.
      Уже после войны мы как-то встретились с Иваном Логиновичем и вспомнили первый день лихолетья.
      - Как жаль, что мы не знали тогда о расположении в Восточной Пруссии, в районе Ростенбурга, ставки Гитлера "Волчье логово", - сказал я Федорову. Можно было разбить его в пух и прах.
      - Конечно досадно. Но кто же предполагал, что логово хищника было у нас под боком?..
      В ожидании сообщения от майора Могилевского я позвонил в 21-й истребительный полк, стоявший на окраине Риги. Временно нарушенная связь была восстановлена. Я знал, что наши самолеты вышли на перехват фашистских бомбардировщиков, но о результатах Юров пока не докладывал.
      - Результаты? - переспросил батальонный комиссар. - Неважные. Из десяти пушечных самолетов эскадрильи капитана Нестоянова половина не вернулась.
      - Сбиты?
      - Нет, - поспешил успокоить меня Юров. - Сели на вынужденную. Не хватило горючего. Две машины разбиты.
      - Ну а летчики, летчики как? - стараясь перекричать шум и треск в телефонной трубке, беспокойно выпытывал я у Юрова.
      - Все живы. Посылаем за ними машину. Несмотря ни на что, настроение у людей бодрое, товарищ полковой комиссар. Рвутся в бой.
      Несколько позже Юров прислал политдонесение. Написано оно было карандашом, на мятом, оборванном с краев клочке бумаги. В такой напряженной боевой обстановке не до канцелярских формальностей. Главное, что донесение дышало огневой страстью. Я не уловил в нем даже и намека на растерянность. Юров кратко докладывал: сбито девять вражеских самолетов. Старший лейтенант Гаркуша и лейтенант Комиссаров в первых же воздушных схватках уничтожили по две фашистские машины. Самоотверженно, не жалея сил, трудятся техники и механики.
      21-й истребительный полк был укомплектован хорошо подготовленными летчиками, и потери он нес в основном не в воздухе, а на земле. Аэродромы, на которых ему доводилось базироваться в первые дни войны, подвергались неоднократно массированным налетам вражеской авиации. "На сегодня, - писал Юров в одном из своих донесений, - у нас осталось шесть исправных самолетов. За последнюю неделю от бомбежек мы потеряли пятнадцать машин".
      Забегая вперед, скажу, что, несмотря на потери, полк майора Мирошниченко дрался геройски. Только за июль и август на старорусском и новгородском направлениях его летчики совершили 2366 боевых вылетов, сбили в воздушных боях 87 самолетов, уничтожили 42 танка, 46 автомашин, 5 бензоцистерн, 14 орудий и много другой боевой техники противника.
      Личный состав этого полка имел настолько богатый боевой опыт, что, когда потребовалось, ему не нужно было уезжать в тыл на переучивание. За двадцать три дня люди непосредственно на фронте овладели новым самолетом ЛаГГ-З и продолжали успешно сражаться с врагом.
      В Либаве, где мне довелось побывать рано утром, я не смог долго задерживаться, и сейчас, когда мы дали знать, что все запреты на активные боевые действия сняты, меня чрезвычайно интересовало, как там дела, как дерется полк.
      Ни Зайцева, ни Головачева в штабе не оказалось. По телефону со мной разговаривал дежурный по части.
      - После вашего отлета нас еще раз бомбили, - сообщил он.
      - Потери есть?
      - Четверо убито, шесть человек ранено.
      - А как дела в воздухе?
      - Дерутся наши здорово!
      В конце дня я узнал от батальонного комиссара Головачева, что с началом активных боевых действий 148-й полк сражался мужественно и организованно. Некоторые летчики провели по шесть и более воздушных боев. Счет сбитых вражеских самолетов открыл капитан Титаев. Фашистский бомбардировщик, подожженный им, упал неподалеку о г Либавского аэродрома и взорвался.
      - А видели бы вы, как работали техники и механики! - не удержался от похвалы Головачев. - Хоть пиши приказ о поощрении каждого из них.
      - И надо написать, - поддержал я комиссара полка. - Сейчас это особенно важно - поднимать боевой дух людей, отмечать их усердие.
      - Мы рассказали всему полку о тех, кто особенно отличился, - сказал Головачев.- В частности, о воентехнике первого ранга Загородском. Под бомбежкой свою машину выпустил в полет и помог товарищу подготовить самолет. Отлично работал водитель автостартера красноармеец Фадеев.
      Батальонный комиссар Головачев был опытным, энергичным и инициативным политработником. Оп быстро оценивал сложившуюся обстановку и тут же принимал необходимые меры. Подчиненные уважали его как летчика, ценили как чуткого, душевного человека. Порадовал майор Могилевский.
      - Налет на Кенигсберг, Тоураген и Мемель закончился успешно, - сообщил он но телефону. - Был мощный зенитный огонь, но бомбы сброшены точно на объекты. Потерь не имеем.
      Это был первый удар наших бомбардировщиков но военным объектам в тылу противника. И на этом примере мы поняли, что измышления гитлеровской пропаганды, будто советская авиация полностью парализована и не способна к сопротивлению, не стоят выеденного яйца.
      В суматохе минувшей ночи и необычно горячего дня я не смог позвонить домой и теперь, вспомнив об этом, поднял телефонную трубку: надо успокоить семью. Надо. А как это сделать?
      - Началась война. Уезжаю в Митаву, - сказал жене и тут же подумал: "Вот так успокоил. Ну, да ничего. Она все поймет, подруга старого солдата..."
      Проезжая по Красноармейской улице, я услышал выстрелы. Били сверху, вероятно, с чердака какого-то здания. Пули в нескольких местах продырявили крышу "эмки". Шофер побледнел, до хруста в суставах стиснул баранку и на бешеной скорости выскочил на Московскую улицу.
      - Тише, - предупредил я его. - Перевернемся или в столб врежемся.
      У подъезда к мосту через Западную Двину снова раздались сухие щелчки винтовочных выстрелов. Значит, диверсанты и их местные приспешники активизируются. Они давали о себе знать и перед началом войны: нередко нарушали телефонную связь, производили взрывы и поджоги, из-за угла убивали военных, в первую очередь командиров и политработников...
      Митава от Риги недалеко, и мы доехали по шоссейной дороге довольно быстро. Километрах в пяти от аэродрома заметили в воздухе немецкие бомбардировщики. Шли они в клину девяток, как на параде, без сопровождения истребителей. Вскоре послышались глухие разрывы. "Как там, у Добыша? - подумалось в эту минуту. Ведь у него нет истребителей, а зенитная оборона слабенькая..."
      Спустя несколько минут я убедился, что воронок на рабочей площади аэродрома фашисты наделали немало, однако ущерб от налета оказался незначительным. Самолеты здесь стали заблаговременно, с двадцать первою июня, рассредоточивать далеко за пределами взлетно-посадочной полосы, и горели сейчас только три машины из полка Филиппа Александровича Агальцова, который только что перелетел в Митаву с какого-то эстонского аэродрома.
      Из-за дамбы вышел командир 31-го бомбардировочного полка Федор Иванович Добыш. Он доложил, что его часть дважды поднималась в воздух, чтобы избежать удара, но, не имея указаний бомбить вражеские объекты, возвращалась обратно. В третий же раз бомбила колонну фашистских машин и танков.
      - Противодействие было сильным? - спрашиваю Добыша.
      - Истребителей не встретили, а зенитки лупили изрядно. Но все обошлось благополучно.
      Подошеи инженер. Сказав, что налетчики разрушили каптерку, он попросил у командира дальнейших указаний.
      - Каптерка - ерунда. Надо дозаправить самолеты и быть в готовности, - сухо распорядился Добыш. - Разве не знаете, что в таких случаях делают?
      - Как не знаю? - слабо оправдывался инженер. - Да вот беда: начальника базы нигде не найдем.
      - Где он может быть? - закипятился Добыш. Еще по войне в Китае я помнил Добыша как распорядительного командира, который не выносил бестолковщины. Поэтому легко было понять его негодование, когда в самое горячее время начальник базы куда-то исчез.
      Знал я и начальника авиационной базы капитана Рапопорта. Шустрый такой, услужливый, он считался у нас неплохим хозяйственником.
      - Где Рапопорт? - спрашиваю у водителя топливо-заправщика, только что прибывшего на стоянку.
      - Перед налетом был здесь, а когда немцы стали бросать бомбы, побежал вон туда. - И солдат показал рукой на видневшийся неподалеку хутор.
      Примерно через час Рапопорта нашли. Ему, конечно, было крайне неудобно за проявленную слабость, и он не знал, куда девать глаза. Я сказал ему, чтобы он срочно организовал заправку самолетов, а об остальном разговор будет позже. Капитан ожидал, видимо, суровых слов осуждения, но, отделавшись, как говорят, легким испугом, ошалело выпалил:
      - Будет сделано!
      По его команде один за другим подкатывали бензозаправщики, наполняли свои объемные чрева горючим и, надрывно урча моторами, уходили на стоянку, к самолетам. Наведя порядок у цистерн, Рапопорт собрал всех солдат, что находились на аэродроме, вооружил их лопатами и повел заравнивать воронки.
      - Вот так, - усмехнулся Добыш. - Хороший человек остается хорошим, если даже он провинился. Совесть у этого капитана есть. Думаю, что не следует его наказывать. Война только началась, привыкнет ко всем испытаниям.
      Нечто подобное произошло в те дни и с заместителем командира авиационной базы по политической части батальонным комиссаром Розовым. Влетает он ко мне, растерянный, с дрожащими губами, и сбивчиво докладывает:
      - На нас напали немцы и отрезали. Мне удалось вырваться, а что с остальными - не знаю.
      - Вы бросили людей? - Я подошел к нему вплотную. - Не хочу больше слушать. Возвращайтесь обратно, выводите людей, иначе за трусость будете преданы суду.
      Розов как-то сразу сник и беззвучно зашевелил губами. Разобрать, что он говорит, я не мог и не хотел: его поступок возмутил меня до крайности. Однако по опыту войны в Китае я знал, что потеря самообладания в критическую минуту иногда поражает людей даже не робкого десятка. Потом они привыкают к обстановке, берут себя в руки и прекрасно воюют. Важно с самого начала дать понять, что война - дело суровое, беспощадное и никому не прощает слабостей.
      Так я поступил и с Розовым. И должен сказать, что не ошибся. Чувство воинского долга побороло в нем страх. Он вернулся на свою базу и помог личному составу выйти из полуокружения. Больше мне не доводилось упрекать его в малодушии. Я знал, что он тяжело пережил минутную слабость, и никогда не напоминал ему о случившемся.
      Это был единственный случай с политработником нашей дивизии. Все остальные с первых же дней войны показывали изумительные примеры мужества и отваги, личной храбростью вдохновляли людей на подвиги.
      Вернувшись в Ригу, я снова позвонил домой. Жена была расстроена. Немец, хозяин дома, в котором мы жили, пригрозил: уходите, мол, отсюда, хорошего вам ждать нечего...
      Я не застал Федорова: сказали, что он выехал на аэродром. Поэтому зашел к начальнику штаба полковнику Дмитриеву и попросил его срочно подготовить список семей наших военнослужащих, проживающих в Риге, их адреса. Мы не могли подвергать опасности семьи. Кроме того, они серьезно связывали авиаторов, мешали им сосредоточиться на выполнении чрезвычайно ответственных обязанностей, вызванных войной. И чем быстрее мы их отправим в глубь страны, тем будет лучше.
      Наш разговор прервал дежурный. Он подал мне помятый конверт. Это было торопливое донесение временно исполнявшего обязанности заместителя командира 116-й авиационной базы по политической части Полищука. Оно и обрадовало и огорчило меня.
      Политрук сообщал, что личный состав базы стойко выдержал первые удары вражеских бомбардировщиков:
      "Старший сержант Копытов, младшие командиры Моисеев, Конивец и красноармеец Хмель, работавшие на старте, отлично выполняли свои обязанности. Шоферы Станько, Сазонов и Могилевский бесперебойно обеспечивали самолеты горючим. Бойцы роты связи Пруданов, Руденко, старший сержант Бобылев, презирая опасность, делали все от них зависящее, чтобы связь работала беспрерывно. В обеспечении самолетов бомбами и горючим отличились Порхунов, Кривокопытов, Фисенко, Новиков и другие специалисты. Исключительно хорошо работали на зенитной установке сержант Сметанников и красноармеец Шер-дяев".
      Но дальнейшие строчки политдонесения меня насторожили. Полищук сообщал, что личный состав покинул базу и направился в Елгаву. Где сейчас находятся люди - сведений пет. На старом месте остались Литовченко, Калюжный, Зиновьев, Зверьков и политрук Иконников. Они получили от командира части задание взорвать склады боеприпасов и горюче-смазочных материалов, если город окажется под угрозой захвата противником.
      "Какие ценности вынуждены уничтожать! - с горечью подумал я. - Части испытывают нехватку горючего и боеприпасов, а мы своими руками предаем их огню". Об этом же я сказал и полковнику Дмитриеву.
      - А как же иначе? - ответил тот. - Не оставлять же это богатство врагу. А что касается личного состава базы, то мы сейчас наведем справки.
      Однако попытки начальника штаба оказались безуспешными. Связь все время прерывалась. Я ушел в свой кабинет, связался с военным комендантом станции Рига и попросил его побыстрее сформировать эшелон для эвакуации жен и детей военнослужащих.
      - Завтра к вечеру, не раньше, - пообещал комендант.
      Секретарю парткомиссии нашей дивизии Чуваеву поручил срочно оповестить семьи о подготовке к эвакуации.
      - За погрузку и сопровождение эшелона отвечаете вы лично, - предупредил я Чуваева. - Машины выделены, эшелон заказан, действуйте.
      - Слушаюсь, - отозвался он.
      Эвакуация семей оказалась хлопотливым делом. Жили они в разных частях города. Некоторые женщины, перед тем как сесть в машину, хватали то одно, то другое, вещи валились из рук. А Чуваев тоже растерялся: вместо энергичных действий развел канитель. В общем, с грехом пополам собрал он семьи на вокзале, но вечером немцы совершили налет на железнодорожный узел Риги. Женщины с детьми бросились кто куда.
      Выехать семьям удалось только 25 июня. Эшелон с эвакуированными надежно прикрывали истребители 21-го полка.
      ...И вторую военную ночь работники штаба и политотдела дивизии провели без сна. Командир ни на шаг не отходил от телефона, слушал донесения из частей и отдавал необходимые распоряжения. Штабисты и политотдельцы готовили к эвакуации документы, уничтожали ненужные бумаги. Большая часть управленцев находилась непосредственно в полках и на базах, оказывая помощь в организации боевой работы.
      Утром мы получили газету "Правда". В ней была опубликована передовая статья "Фашизм будет уничтожен", которая раскрывала сущность навязанной нам войны, истоки нашего могущества, выражала несокрушимую уверенность в победе. Работникам политорганов армии и флота вменялось в обязанность разъяснить воинам смысл этой статьи, провести в частях собрания.
      Едва я успел сообщить об этом комиссарам частей, как снова раздался сигнал боевой тревоги. Посты воздушного наблюдения сообщили, что курсом на Ригу идет большая группа фашистских бомбардировщиков. Истребители 21-ю авиационного полка поднялись им навстречу. В боевых документах этой части записано: "В 13.55 двадцать "юнкерсов" бомбили рижский аэродром, а другая группа самолетов нанесла удар по мосту через реку Западная Двина".
      Запись лаконичная, но за ней кроются очень напряженные события. Истребителям было приказано не только прикрывать свой аэродром, но и сопровождать эшелоны по маршруту Рига - Двинск - Псков. В первые же минуты боя наши летчики на подходе к городу сбили три "лаптежника" - так авиаторы окрестили "юнкерсов" за неубирающиеся шасси. Небольшой группе бомбардировщиков все же удалось прорваться к аэродрому, но существенного ущерба они не нанесли. Целым остался и мост через Западную Двину.
      24 июня немцы снова предприняли налет на рижский аэродром. Им удалось поджечь две цистерны с горючим. В единоборстве с пожаром погибли два красноармейца. Они получили настолько сильные ожоги, что врачи уже не могли их спасти.
      Огненная колесница войны набирала разбег.
      * * *
      В двери моего кабинета кто-то торопливо постучал.
      - Пожалуйста, входите, - пригласил я нежданного визитера.
      Вошел запыхавшийся радист с сияющим лицом:
      - Товарищ полковой комиссар, пойдемте скорее в радиорубку! - выпалил он скороговоркой.
      - Что случилось?
      - Там узнаете, - торопил он меня. - Пойдемте. Иногда я слушал там важные сообщения, чтобы тотчас же, не ожидая, когда придут газеты, рассказать о них сотрудникам политотдела и штаба дивизии, а если нужно, то и полковым политработникам. "Наверно, Совинформбюро передает сводку с фронтов", - подумал я, направляясь вслед за радистом.
      Радиоаппаратуру, смонтированную в специальной автомашине, облепили человек десять. Нет, это были не последние известия. Люди слушали песню, суровую и торжественную:
      Пусть ярость благородная
      Вскипает, как волна,
      Идет война народная,
      Священная война.
      Песня гудела призывно, звала на борьбу с врагом, дышала силой и уверенностью в победе. Казалось, тысячи, миллионы сердец жили сейчас единым дыханием, отбивали могучий такт, который способен рушить скалы. Новая песня произвела на всех огромное впечатление. Когда затих последний аккорд, мы долго еще стояли как завороженные. Затем кто-то восхищенно сказал:
      - Здорово! Душу зажигает огнем.
      Песня и в самом деле брала за сердце. Ни один человек, стоявший у аппаратуры, не остался безучастным к священному гневу, к призывному голосу боевого гимна, который только что услышал.
      Я позвонил Юрову, замполиту истребительного полка:
      - Слышал песню, что сейчас передавали по радио?
      - Нет, - удивился тот неожиданному вопросу. - А что?
      - Настрой приемник и жди. Может, еще будут сегодня передавать. Сделай так, чтобы записать ее и размножить.
      Потом позвонил в другие полки и попросил политработников, чтобы они непременно разучили песню с красноармейцами и командирами. Оказалось, что кое-где смекалистые радисты уже записали текст песни и ее слова были крупно выведены в боевых листках. "Священная война" облетела всю дивизию за несколько часов.
      А когда по радио начали снова передавать эту песню, неожиданно прозвучала команда: "Воздух!" В небо взвилась сигнальная ракета, и дежурное подразделение, взвихрив пыль на аэродроме, поднялось в воздух. Наводчики зенитных установок прильнули к прицелам, готовясь встретить врага огнем. Техники и механики бросились в щели. Из динамиков, словно вечевой колокол, гремел призывный клич:
      Вставай, страна огромная...
      Вставай на смертный бой...
      Этот клич удесятерял силы бойцов, наливал их сердца отвагой, заставлял крепче сжимать в руках оружие, рождал испепеляющую ненависть к врагу. Немецким бомбардировщикам не удалось дойти до аэродрома. Истребители встретили их на дальних подступах. Два самолета были сбиты, остальные повернули обратно.
      Песню сразу же приняли на вооружение во всех частях и подразделениях, и она долго сопровождала нас по трудным дорогам войны. Ее пели в тесных землянках, мотив ее раздавался с импровизированных сцен на лесных полянах.
      Даже Иван Логинович Федоров, не любивший на людях показывать свои чувства, не удержался однажды и после какого-то разбора полетов поднял руку, призывая к тишине:
      - А ну, давайте "Священную войну", - и сам громким голосом вывел первый куплет.
      Было и после "Священной войны" создано поэтами и композиторами немало хороших песен: шутливых и лирических, боевых и с грустинкой. Их горячо приняли, они стали спутниками бойцов. Но такой, как "Священная война", что родилась в самый трудный для Родины час, по-моему, не было,
      На одном из совещаний политработников я особо остановился на роли песни в патриотическом воспитании воинов. Кто-то из присутствующих иронически улыбнулся: тут, мол, война идет, а он о песнях говорит. Этим ли сейчас заниматься?
      Товарищ, очевидно, не понимал, что добрая песня в бою не помеха. Когда человеку особенно тяжело, без нее обойтись трудно.
       
      Горькие дни
      27 июня из Румболо через Ригу шла колонна грузовых автомашин. Возглавлял ее капитан Сазонов. Прибыв к нам в штаб, он доложил, что на Московской улице и при выезде из города их обстреляли из винтовок.
      - Удалось привести только четырнадцать машин, - сетовал капитан. Остальные где-то растерялись под огнем.
      - Нельзя оставлять их в городе, - предупредил я Сазонова. - Каждая машина сейчас на вес золота. Придется разыскать отставший транспорт и только потом двигаться дальше.
      Капитан оказался расторопным человеком. Он нашел все до единой машины и в целости привел их в пункт назначения.
      Вскоре я снова уехал на аэродром Митава, к Федору Ивановичу Добышу. Он по-прежнему держал свой полк в кулаке. Каждый день организовывал вылеты на боевые задания. Несмотря на вражеские бомбардировки, ему удалось сохранить самолеты почти полностью. Сказывался опыт, полученный им в Китае и в боях с финнами. Сейчас Добыта беспокоила судьба семей однополчан, оставленных на прежнем месте дислокации части.
      - Надо принимать меры, Андрей Герасимович, - тревожился командир.
      - За чем же дело, Федор Иванович? Организуйте из солдат команду, выделите машины и сегодня отправьте туда, - распорядился я. - Старшим назначаю замполита 116-й авиабазы Полищука.
      - Вот это деловой разговор, - удовлетворенно произнес подполковник.
      Связавшись с управлением военных перевозок Рижского узла, я договорился, когда и в каком пункте будет посадка семей военнослужащих в эшелон. Потом объявил об этом летчикам и техникам. Надо было видеть, какой радостью озарились их лица. Теперь они знали, что их семьи не будут брошены на произвол судьбы, и могли с полной отдачей заниматься своими служебными делами.
      С Добышем у меня давнее знакомство. Небольшого роста, подвижной, он как шарик катался по аэродрому и успевал делать все, что необходимо. В полку его уважали за твердость характера. Уж если что пообещал - слово сдержит. За усердие вознаградит, а за провинность никому спуску не даст.
      После китайских событий я на время потерял его из виду. Встретились мы снова незадолго до Отечественной войны, кажется, на партийной конференции. Меня тогда избрали членом окружной партийной комиссии, и Федор Иванович подошел поздравить. С того времени Добыт мало изменился, только на лбу его залегла глубокая морщинка.
      - Долбят нас немецкие истребители, а мы им сдачи дать не можем, - сказал он мне, когда люди разошлись по самолетам.
      - Но ведь вчера у вас, кажется, был удачный вылет?
      - Да. Но здесь не Китай. Разве можно летать без сопровождения? Посмотрите, - показал он рукой на стоянку, - редко какая машина пришла без пробоин.
      Я хорошо понимал Федора Ивановича, но помочь ему ничем не мог. Истребителей в дивизии осталось мало. Они едва успевали отражать вражеские налеты на аэродромы и другие важные объекты.
      В полку Добыта было немало опытных экипажей. К примеру, старший лейтенант Стольников, о котором я уже рассказывал. Отечественная война застала его на западных рубежах страны. В одном из вылетов самолет Стольникова был подбит зенитным огнем в районе Двинска. Довести машину на свой аэродром не было возможности. Пришлось подыскивать подходящую площадку и садиться на фюзеляж. Когда фашисты начали окружать экипаж, командир поджег самолет и через топкие болота и лесную чащобу провел своих людей к линии фронта.
      - А ведь мы собирались уже писать на родину, что вы пропали без вести, сказал Стольникову комэск.
      - Рано отпевать, война только начинается, и мы еще не одному фашисту покажем дорогу на тот свет.
      Кстати говоря, Стольников прошел с боями всю войну, потом испытывал новую авиационную технику, был советником в авиации Китайской Народной Республики. Сейчас он полковник запаса, живет в Подмосковье.
      Да, летчики дрались отважно, но у нас не хватало машин. И не только истребителей. Из 241-го штурмового авиационного полка политрук Новиков сообщал: "В строю остался один боевой самолет. Второй требует капитального ремонта. Остальные двадцать пять уничтожены в воздухе, потеряны на земле, во время бомбежек и при вынужденных посадках. 25 июня при выполнении боевого задания погибли три человека: капитан Бордюков, член ВКП (б); старший политрук Стаценко, заместитель командира полка по политчасти; лейтенант Ероскин, кандидат в члены ВКП(б)".
      В том же донесении Новиков посчитал нужным поставить руководство дивизии в известность, что летчики выражают недовольство старыми машинами, не отвечающими требованиям войны. Что ж, они были правы, однако новых самолетов у нас пока не было. И мы - Федоров, Дмитриев и я - звонили и писали в вышестоящие инстанции: дайте технику!
      Потеря материальной части в воздушных боях и от бомбовых ударов противника по аэродромам порождала среди некоторой части летного состава уныние и ослабление дисциплины. Поговорив об этом с командиром дивизии, я решил навестить "безлошадников" - ребят, потерявших свои самолеты.
      В землянке было так накурено, что в синем дыму с трудом просматривался тусклый огонек лампы-коптилки. Мой визит, видимо, оказался неожиданным. Смутившись, хозяева поспешно встали, предварительно убрав бутылку со стола.
      - Зря прячете, видел, - спокойно сказал я и сел на краешек скамьи, освобожденный одним из летчиков. - По какому поводу банкет?
      Все молчат, опустив головы.
      - Может быть, и меня угостите? - в шутку спросил я.
      - Да ведь не будете пить, - осмелел кто-то. - Самогон.
      - Самогон, конечно, не буду. А вы с какой радости пьете его?
      - Обидно, товарищ полковой комиссар, - загудело вдруг несколько голосов. Другие воюют, а мы только в небо глазеем. Хоть бы винтовки, что ли, дали, в пехоту бы пошли.
      - Надо будет - и в пехоту пойдем, - говорю им. - Но пока она и без нас обходится.
      - Какое там обходится. Бежит - аж пятки сверкают...
      - Но-но, не тронь, - заступился кто-то за пехоту. - Она кровью обливается, всюду, где можно, бьет фашистов, а ты сидишь и самогон распиваешь.
      - А что же, я виноват, если самолет не дают? Где я его возьму?
      Я понимал душевное состояние "безлошадников" и потому не стал их особенно упрекать за выпивку. Только заметил:
      - Впредь увижу - пеняйте на себя.
      - Да мы только по стопарику, с горя, - сказал за всех сидевший рядом летчик.
      - У кого неисправные самолеты? - спрашиваю ребят.
      - У меня. И у меня, - послышались ответы.
      - А вы помогаете техникам ремонтировать их?
      Молчание.
      - Выходит, с самогонкой управляться можете, а на работу вас нет?!-пристыдил я "безлошадников".
      - Извините, - примирительно сказал капитан. - Завтра утром все, как один, пойдем на аэродром.
      Я долго разговаривал с летчиками, объяснял им нелегкую обстановку в тылу и на фронте:
      - Заводы эвакуируются в глубь страны. В снабжении самолетами неизбежны временные перебои. Поэтому надо быстрее восстанавливать те машины, которыми располагаем.
      - Это все понятно, - соглашались летчики. - Но ведь обидно. Душа горит от злости, драться хочется, а мы...
      - Наберитесь терпения, - успокаивал я их. - Настанет и ваш черед. Война только что началась.
      Прихожу на следующее утро на самолетную стоянку и вижу: вчерашние собеседники уже трудятся.
      - Как дела? - спрашиваю их. - Пока осваиваем смежные профессии, а завтра можно будет лететь.
      - Ну вот. А вы загрустили: воевать не на чем... После этого случая мы решили провести в полках партийные и комсомольские собрания с повесткой дня "Быстрее вводить самолеты в строй". Эта задача имела немаловажное значение, нужно было срочно мобилизовать все усилия людей.
      Помню, на одном из таких собраний выступил молодой летчик Утюжкин, недавно прибывший из учебного полка.
      - Самолет, - сказал он, - как живой организм. Когда мотор даст перебои, кажется и у тебя в сердце какой-то клапан отказывает. Продырявили плоскость будто тот же осколок через твое тело прошел. Но если все хорошо - душа радуется. Летишь и петь хочется. Так что, товарищи летчики, давайте засучим рукава и поможем нашим друзьям техникам восстановить машины. Глядишь, и "безлошадники" повеселеют, когда снова сядут в кабины боевых кораблей.
      Прямо с собрания коммунисты и комсомольцы уходили на стоянки и ночью, при свете переносных ламп, начинали восстанавливать и ремонтировать самолеты.
      Трудные испытания выпали и на долю батальонов аэродромного обслуживания. На них было возложено боевое обеспечение полков: питание и обмундирование личного состава, подготовка взлетно-посадочных полос, содержание аэродромов в надлежащем состоянии. На их попечении находились также различные склады, техника. Поднять все это хозяйство в короткий срок, перебазироваться на новое место - часто по бездорожью, под бомбежкой или обстрелом вражеской авиации задача не из легких.
      Я уже рассказывал о батальонном комиссаре Розове. В первый день войны он проявил растерянность, но потом взял себя в руки, и нам не приходилось упрекать его в бездеятельности и малодушии. Но и Розов при всей своей энергии не мог сделать всего, что хотелось: были обстоятельства, которые влияли на ход событий помимо его воли.
      Немало хлопот доставляли нам и гитлеровские агенты, наводившие бомбардировщиков на наши аэродромы. Нередко перед вражеским налетом на земле вдруг вспыхивали костры или взвивались в небо сигнальные ракеты.
      Однажды солдаты батальона аэродромного обслуживания задержали такого сигнальщика. Случилось это на полевом аэродроме, где формировался 238-й истребительный авиационный полк. Политработник Герасимов, исполнявший обязанности командира, был человеком принципиальным, к врагам и их прихвостням относился беспощадно. Когда к нему привели лазутчика, он строго спросил:
      - Костры - твоя работа? Лазутчик молчал.
      - Я спрашиваю, - повысил голос Герасимов, - костры - твоя работа?
      Задержанный снова не ответил.
      - А может, он по-русски не понимает? - подал кто-то голос.
      - Вызовите красноармейца Маскаучависа, - распорядился политработник.
      Маскаучавис был комсоргом в роте охраны. Родился он неподалеку от Паневежиса, хорошо знал и местный язык и местные обычаи.
      - Спросите его, - указал Герасимов на задержанного, - зачем он разводил костры перед налетом немецких бомбардировщиков?
      Маскаучавис задал вопрос. Незнакомец что-то невнятно ответил.
      - Говорит, что ночь была холодная, захотел погреться, - перевел солдат.
      - Погреться? Но ведь горело два костра. Неужели одного мало?
      На этот вопрос литовец не ответил. Он тупо глядел на носки своих болотных сапог.
      - Спроси еще: почему он оказался ночью рядом с аэродромом?
      Лазутчик долго молчал, придумывая правдоподобную версию, затем сказал:
      - Искал корову.
      - Но ведь поблизости и деревень-то нет. Как здесь могла оказаться корова?
      - Врет он, - вступил в разговор один из красноармейцев. - Возле костра я нашел бутылку с остатками бензина. Костры - дело его подлых рук.
      Люди негодовали.
      - Это он навел "юнкерсы" на наш аэродром.
      - По его вине сгорели два самолета.
      - Из-за этой сволочи погиб мой товарищ, механик...
      - А три человека ранено...
      - Убить его, гада!
      Герасимов не допустил самосуда, отправил задержанного в особый отдел.
      - Там с ним разберутся. Может, он не один действует.
      Доложив об этом командиру дивизии, я сказал, что надо принимать решительные меры по усилению бдительности.
      - А что конкретно предлагаешь? - спросил Федоров.
      - Беседы и прочая разъяснительная работа - это хорошо, но не мешало бы на ночь выставлять секреты около аэродромов.
      Комдив тут же позвонил начальнику штаба и попросил написать соответствующий приказ. И надо сказать, секреты, выставлявшиеся в районе аэродромов, сыграли свою роль. Фашистские агенты, как правило, обезвреживались, не успев привести свой замысел в исполнение.
      Как ни горько было думать об отступлении, но общая обстановка складывалась не в нашу пользу. Фронт продвигался все ближе на восток, и штаб дивизии получил санкцию о передислокации.
      Готовясь к отъезду, начальник штаба полковник Дмитриев прикинул: чтобы враз поднять все хозяйство управления, своих машин не хватит. Что делать? Первым нашелся начальник разведки:
      - Надо мобилизовать городской автотранспорт. Все равно часть машин попадет в руки противника.
      Не откладывая, направили группу командиров с курсантами школы авиамехаников на улицы Тербатас и Бривибас с поручением останавливать свободные автомобили. Задание было выполнено быстро, и 27 июня мы, погрузив штабное имущество, отправились в путь. Однако в первую же ночь два шофера-рижанина скрылись.
      "Как плохо, - подумал я, - что у нас мало людей, знакомых с автомобильной техникой. Довоенные упущения оборачиваются против нас же самих". Нехватка автоспециалистов определялась низким уровнем механизации армии. Грузы и пушки транспортировались преимущественно конной тягой, и острой необходимости учить людей автоделу не возникало.
      Всякое следствие имеет свою причину, но от этого нам было не легче. Война - суровый экзаменатор, многое пришлось пересматривать и менять на ходу, приспосабливаясь к новым условиям. Взять хотя бы обыкновенные сейфы, в которых хранились политотдельские и штабные документы. Были они такими тяжелыми и громоздкими, хоть вози с собой подъемный кран. Пришлось на первом же привале бросить их и заменить более легкими и компактными.
      Путь был трудным, колонна часто подвергалась бомбежкам, и мы только на седьмой день достигли аэродрома Кружки, где дислоцировался 21-й истребительный полк. Неподалеку синела живая лента Западной Двины. За ней могуче поднимался лес, еще не оглашенный какофонией войны. Щедрое июльское солнце любовно грело землю и все живое на ней.
      - Слышь, комиссар, - встретив меня, сказал Федоров, - если б не война, лучшего места для отдыха искать не надо. А?
      Да, теперь, когда за нами катится огненный вал всесокрушающей войны, все воспринимается острее: и тишина, и краски, и звуки. Я вышел на берег реки. В ее зеркальной глади отражались небо, белесые облака, прибрежные кусты. В зарослях ивняка безмятежно цвенькала синица. Над водой звенела мошкара и стремительно проносились ласточки. Иногда вскидывались играющие рыбины, и от них шли широкие круги.
      "Нет, - думалось, - нельзя отдавать на поругание врагу родную землю. Западная Двина станет непреодолимой преградой для фашистов. Подорвем мосты и будем. держать под прицелом орудий переправы. Попробуй-ка форсируй ее..."
      Размышления мои прервал шум моторов. Поднимая клубы пыли, показались крытые брезентом машины. Головной грузовик остановился, из кабины выпрыгнул смуглый от загара генерал. Держался он бодро, хотя по глазам было видно, что давно не спал.
      - Где я могу видеть местное командование?
      - Командир у себя, а я - комиссар.
      - Сабенников, командующий восьмой армией, - отрекомендовался он, протягивая сухую, жилистую руку. - Хотел бы спросить: что вам известно о противнике и не проходили ли здесь части моей армии?
      - Я видел небольшие группы людей и одиночные машины, но куда они направлялись - не спрашивал. Может быть, знает комдив?
      Мы пригласили Федорова, и генерал обратился к нему с таким же вопросом.
      - Полоса нашего отхода,-добавил он, развернув карту, - проходит вот здесь. Впрочем, допускаю, что все могло измениться. Надо осмотреть с воздуха близлежащие дороги,
      - Когда бы вы хотели получить такие сведения?- спросил Иван Логинович.
      - Чем раньше, тем лучше.
      Федоров распорядился послать на разведку звено самолетов. Вернулись они примерно через час.
      - Какие-то войска пылят по дороге за рекой Западная Двина. А вот здесь идет неравный бой с противником, - докладывал командир звена, держа перед собой планшет с картой.
      Генерал что-то долго прикидывал в уме, потом сказал:
      - Спасибо за сведения. Но в общем, дело скверное.
      - Где же вы намерены закрепиться? - спросил я командующего армией.
      - Э, батенька, а вы думаете, я знаю? - тихо ответил он.
      Наскоро пообедав, генерал Сабенников двинулся со своей группой на северо-восток.
      - Иван Логинович, - сказал я командиру дивизии.- Раз пехота пошла впереди нас, надеяться не на кого. Надо иметь и свою разведку, и свою охрану, да и полк Мирошниченко не мешает все время держать под боком.
      - Все это правильно, - ответил Федоров. - Но слышь, комиссар, а не остановятся ли наши войска на старой границе, на линии Псков - Остров? Там прежние укрепленные районы. Можно прочно закрепиться и держать оборону, покуда не поднакопим силенок.
      Ни подтвердить, ни тем более опровергнуть доводы командира я не мог. "Пути господни и замыслы высшего командования", как любил говорить начальник дивизионной разведки, мне были неведомы. Никакой информации мы давно уже не получали, связаться с вышестоящими штабами не могли и даже не знали, где они находятся. Все живое отступало на восток, все было в движении, и установить что-либо достоверно просто не представлялось возможным.
      С воздуха мы следили за продвижением противника, и эти единственные сведения в какой-то мере помогали нам ориентироваться в обстановке. Но и нас, как перекати-поле, ветер войны гнал все дальше от западных границ. 4 июля со штабом и тремя истребительными полками мы были еще на аэродроме Кружки, 6 июля - на аэродроме Гривочки, а 12 - на площадке, где до этого стоял полк тяжелых бомбардировщиков.
      - Слышь, комиссар, может, хватит драпать? - обозленный непрерывными передислокациями, сказал однажды Федоров. - У меня на ногах уже мозоли образовались.
      О мозолях Иван Логинович, конечно, пошутил, но шутка эта была грустной. Действительно, когда же перестанем отступать?
      На прежнем месте штаб дивизии задержался. Сюда же перебазировались 31-й и 38-й истребительные полки. Военный городок, примыкавший к аэродрому, был безлюден. Судя по всему, его оставили поспешно. Ветер хлопал открытыми настежь дверьми и створками окон, по улицам, сверкая зрачками, бегали ошалелые кошки, катилась бумажная метель. Заметив папку в красном дерматиновом переплете, я поднял ее. Это оказалось личное дело одного из командиров. Пришлось приказать красноармейцам тщательно собрать разбросанные документы и сжечь.
      Невдалеке виднелись склады. Их тоже оставили на произвол судьбы. В одном из складских помещений обнаружили большие запасы сала, мяса, в другом - целые штабеля нового летного обмундирования. Все это мы оприходовали: пригодится.
      Здесь, в городе, я случайно встретил своего старого знакомого - писателя Николая Богданова.
      - Какими судьбами?
      - Наверное, теми же, что и вы, - невесело улыбнулся Богданов. - Вот задержался, чтобы собрать кое-какой материал. А завтра снова на восток.
      Богданов был военным корреспондентом одной из газет, но толком не знал, где сейчас находится его редакция.
      - На компас, на компас посматривай, - в шутку посоветовал я Богданову. Не ошибешься.
      Выйдя на дорогу, по которой двигались беженцы и войска, я увидел остановившуюся легковую машину. Кто-то открыл дверцу и окликнул меня.
      - Алексей Александрович? - узнал я секретаря Ленинградского областного комитета партии Кузнецова.
      Поздоровались, разговорились. Я пригласил его на аэродром. Время было обеденное, и Кузнецов охотно согласился. Проезжая по улицам военного городка, Кузнецов досадливо обронил:
      - Как тут все благоустроено, а придется, наверное, оставлять.
      По его распоряжению оприходованные нами продукты питания погрузили в машины и тотчас же отправили в Ленинград. Провожая их по шоссейному тракту, мы увидели растянувшуюся цепочку красноармейцев, двигавшихся в направлении Новгорода.
      - Откуда? - спросил Кузнецов, намереваясь с моей помощью остановить этих отступающих красноармейцев. Кто-то недовольно ответил:
      - Из Шимска. Уговаривают тут, елки-моталки, а посмотрели бы, сколько немецких танков движется...
      Большинство же красноармейцев шли молча, угрюмо опустив головы. Некоторые не имели ни оружия, ни шинельных скаток, ни пилоток. Кое-как нам удалось задержать отступавших и организовать из них оборону аэродрома. Но, увы, ненадолго. Вскоре в штаб дивизии приехал генерал из Москвы и объявил:
      - Склады и аэродромные постройки приказано взорвать.
      - Как взорвать? - взвился Федоров. - Да вы в уме?
      - Понимаю, жаль. И все же надо взорвать. Таков приказ.
      Отступая, мы и не представляли в полной мере, какое бедствие обрушилось на нашу страну. Ходили разные слухи. Мы, как могли, опровергали их, убеждали людей, что прорыв немцев носит частный характер, что на других участках фронта наземные войска сдерживают натиск фашистов. И наши люди не теряли надежду, что в самое ближайшее время враг будет остановлен.
      Никто в дивизии не знал, что против Северо-Западного фронта действуют немецкая группа "Север", насчитывающая в своем составе около сорока дивизий, и первый воздушный флот, имеющий более тысячи самолетов.
       
      Крылатые "цицероны"
      - Сейчас будет взрыв, - сказал командир дивизии, вылезая из машины "ЗИС-101", которая остановилась километрах в двух от аэродрома, в овраге с пологим спуском.
      Вместе с Федоровым ехали Богданов и я. Все работники штаба и политотдела дивизии отправились в путь раньше. Наша машина была последней.
      Действительно, взрыв раздался тотчас же. Сначала взметнулось пламя, потом послышался раскатистый гул, и по ветвям деревьев зашуршали куски щебня.
      Сколько средств, труда было вложено в строительство складов, ангаров, мастерских, и вот все пошло прахом. Люди недосыпали ночей, берегли каждую копейку, многое отрывали от себя, чтобы армия ни в чем не нуждалась, а теперь приходится уничтожать огромные материальные ценности. Конечно же, никто нас не упрекнет за это, потому что люди знают: врагу нельзя оставлять ничего, что могло бы пригодиться ему в борьбе против нас. Но все же было обидно разрушать свое, родное, кровное.
      Мы посмотрели на оседающую шапку взрыва и молча сели в машину. Пыльный, избитый тракт, на который мы выехали, петлял среди благоухающих полей, врезался в зелень еловых зарослей, проносился мимо медноствольных сосен, чтобы через какое-то время снова вырваться на широкий простор.
      Вечерело. Выехав на проселок, запутавшийся в пшеничном поле, мы увидели незнакомые грузовики, в которых чинно сидели солдаты в касках. За машинами подпрыгивали на ухабах длинноствольные пушки.
      - Немцы! - испуганно воскликнул шофер. Он так энергично нажал на тормоза, что колеса взвизгнули и нас по инерции бросило вперед.
      -- Тихо! - стиснул его локоть Федоров. - Бери влево!
      Свернули. Заросшая травой полевая дорога вскоре уперлась в пахоту. Куда же дальше? Мы остановились, прикинули по карте примерное направление движения, обогнули пахотное поле и снова оказались на проселочной дороге, которая вела на восток. Получился солидный крюк, но другого выхода не оставалось.
      - Бензину хватит? - спрашиваю у шофера.
      - Должно хватить, - посмотрев на панель приборов, ответил водитель.
      В первые дни войны немцы вели себя беспечно. При движении колонн боевого охранения не выставляли, да и вперед редко высылали разводку. Видимо, враг настолько уверовал в свою силу, что меры предосторожности считал излишними.
      Спустя некоторое время нас догнала машина с командой, которой поручалось взорвать на аэродроме склады и другие сооружения.
      - Приказание выполнено, - глухо доложил командиру дивизии старший команды.
      Сказал так, будто сердце из груди вынул. Эти люди привыкли строить, радовались своему труду, а тут самим довелось рушить то, что возводилось годами.
      Красноармейцы в машине сидели угрюмые. Все понимали их настроение: ведь настанет же день, когда мы снова вернемся сюда, и тогда придется все строить заново. Чтобы развеять мрачные мысли солдат, я сказал:
      - Так надо, товарищи. Взорванные объекты на какое-то время заставят гитлеровцев остановиться. А время - очень важный фактор на войне.
      Глухими проселочными дорогами, а часто и прямиком по полю пробирались мы на северо-восток. А справа двигались колонны неприятельских войск. Но вскоре они отстали.
      26 июля добрались до места назначения. Не успели стряхнуть с себя дорожную пыль, как над аэродромом и 1-явились фашистские бомбардировщики Ю-88 и Ме-110. Отразить их нападение было нечем. Несколько бомб упало недалеко от штаба дивизии, одна угодила в здание.
      Пять дней спустя налет повторился. В дополнение к разрушениям, которые причинили фашисты, они разбросали по всему аэродрому маленькие бомбы, так называемые "лягушки". Стоило наступить на такую бомбу - раздавался взрыв. Пришлось выделять специальную команду, которая собрала, а затем обезвредила сотни "лягушек".
      Перелеты с аэродрома на аэродром, вражеские бомбардировки и нерадостные сообщения газет и радио порождали у некоторых уныние, апатию, подрывали веру в свои силы.
      Поэтому было очень важно ободрить людей,, разъяснить, что успехи противника - явление временное, что скоро Красная Армия остановит врага и начнет контрнаступление.
      Тяжесть этой нелегкой работы ложилась на плечи заместителей командиров полкой по политчасти, секретарей партийных и комсомольских организаций и их актив. Вечером политработники рассказывали личному составу о результатах боевых действий части за день, об особо отличившихся авиаторах, информировали о событиях на фронтах, в тылу страны и за рубежом.
      В свободное от боевых вылетов время мы обычно отвозили летчиков в безопасное место на отдых. С ними непременно выезжал и политработник. В задушевной беседе легче было узнать настроение людей, повлиять на них. Техники, механики и другие специалисты жили, как правило, на аэродроме. С ними тоже всегда находился опытный, авторитетный пропагандист. Чаще всего это были инженеры или техники звеньев.
      Уже в конце июня - начале июля фронтовая обстановка породила новые формы политической работы. Многолюдные лекции уступили место групповым и индивидуальным беседам, парадные многочасовые собрания - коротким н деловым. Если люди были заняты, активисты ходили по рабочим местам и рассказывали новости дня. Иногда такие обходы делались но нескольку раз.
      Много хорошего можно сказать о политработниках-летчиках. Горячим большевистским словом и личным примером они воодушевляли однополчан на подвиги во имя Родины. Особенно трудно было тем, кто летал на бомбардировщиках. Нередко ценой собственной жизни будили они в своих боевых друзьях жгучую ненависть к немецко-фашистским захватчикам.
      Летая без сопровождения истребителей, в первые же дни войны погибли все заместители командиров эскадрилий по политчасти 31-го полка. 25 июня не вернулся с боевого задания замечательный политработник старший политрук Павел Александрович Петров. Через день не стало храбрейших летчиков, пламенных партийных вожаков старших политруков Андрея Николаевича Чижикова и Саркиса Михайловича Айрапетова.
      Над Кенигсбергом истребители противника сбили старшего политрука Василия Петровича Дорофеева. В схватке с фашистами смертью храбрых пал заместитель командира эскадрильи по политчасти капитан Василий Иванович Быков. Не вернулся с боевого задания заместитель командира 241-го штурмового полка старший политрук Иван Григорьевич Стаценко. Я хорошо помню летчиков - политработников 238-го истребительного полка Синяева, Ненько, Баландина, Дмитриенко, сложивших голову в жестоких боях с врагом.
      Все эти люди кровью своей закладывали первые камни в величественный монумент нашей победы. Их имена навсегда останутся в светлой памяти тех, кто вместе с ними сражался с немецко-фашистскими захватчиками.
      Восполнить потери летчиков-политработников было не так-то просто. Вместо них приходилось назначать строевых командиров-коммунистов. Недостаток в политической подготовке и умении организовывать массы они восполняли своей храбростью, личным примером - теми качествами, которые и являлись основой всей воспитательной работы.
      И все же нехватка кадровых политработников серьезно сказывалась на состоянии боевых дел. Взять хотя бы такую категорию, как заместители командиров эскадрилий по политчасти, на должность которых выдвигались наиболее грамотные, подготовленные техники. Они чувствовали себя неловко, поскольку некоторые летчики проявляли к ним отчужденность. Неспроста начальник политотдела ВВС Северо-Западного фронта Яков Иванович Драйчук доносил начальнику политуправления фронта: "Большинство политработников не принимает участия в постановке задач и разборе боевых действий. У них сложилось чувство своей неполноценности в силу того, что они не летчики".
      В самом деле, можно иметь прекрасно организованный тыл, высокой квалификации инженеров, техников и других авиационных специалистов. Но, если не будет как следует подготовлен человек, который непосредственно ведет бой с врагом, все самые благие намерения, самые нечеловеческие усилия наземных служб могут оказаться напрасными. Летчик, штурман, воздушный стрелок - центральные фигуры в авиации.
      Говоря об этом, я вовсе не хочу подчеркнуть какую-то исключительность летчиков. Но я всегда был сторонником того, чтобы политработой занимались не просто честные, принципиальные, политически зрелые, по и хорошо подготовленные в профессиональном отношении люди. Иначе эта работа будет строиться вообще, без учета боевой специальности.
      Между прочим, и сейчас еще нередко раздаются голоса: зачем политработнику летать? Его дело воспитывать людей. Такое мнение - результат недопонимания специфики летного труда, психологии летчика, его души. Курс, взятый на то, чтобы политработником в авиации был человек летной профессии и чтобы сам он непременно летал - правильный курс. Только при этом условии можно говорить о действенности политической работы в армии.
      Погрузившись в раздумья о повышении действенности партийно-политической работы, я вспомнил один знаменательный день. Мы с Федоровым сидели у стартового командного пункта, рядом с летчиками, ожидавшими команды на боевой вылет. И вдруг из динамика, что был укреплен на крыше СКП, послышались знакомые позывные. Кто-то подошел к аппарату и усилил громкость звука. Мы уже привыкли к мелодии, передаваемой по радио, знали, что за пей последует важное правительственное сообщение. Со стоянки подошли техники и механики, не занятые срочной работой... и вот позывные Москвы стихли, на минуту установилась тишина, и диктор объявил, что будет говорить Председатель Комитета Государственной Обороны.
      Каждый из нас давно ожидал его выступления в печати пли по радио, тем более что Сталин и в довоенное время выступал очень редко. Что скажет сейчас, в тяжкую пору, человек, пользующийся громадным авторитетом и обладающий всей полнотой власти? Люди ждали его слова с обостренным вниманием.
      Мне довелось дважды присутствовать на совещаниях, где выступал И. В. Сталин. На одном шла речь о мерах по ликвидации и предупреждению аварийности в авиации, на другом подводились итоги войны с Финляндией. Он выступал и на первом, и на втором н произвел на меня очень сильное впечатление.
      ...И вот на далеком от Москвы полевом аэродроме я снова услышал его голос:
      - Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои.
      Как известно, это была речь, основу которой составляла директива СПК СССР н ЦК ВКП(б) от 29 июня партийным и советским организациям прифронтовых областей.
      Слушая Сталина, мы впервые узнали правду о войне, почувствовали, что дело куда более серьезно, чем представлялось до этого. Враг силен и коварен, он рвется в глубь нашей страны, уничтожая вес на своем пути. Особенно запомнилась мысль о том, чтобы советские люди поняли всю глубину опасности, которая угрожает пашей стране, н отрешились от благодушия и беспечности: "Дело идет о жизни и смерти Советского государства, о жизни и смерти народов СССР".
      Сталин четко и ясно сказал, что нужно делать, чтобы разгромить врага и спасти Родину: драться до последней капли крови, отстаивать каждую пядь родной земли, проявлять храбрость, отвагу, незнание страха в борьбе...
      "Ну вот и ответ на мои размышления о партийно-политической работе",-подумал я, вспомнив 3 июля. В тот день во всех частях нашей дивизии состоялись митинги. Говорили летчики, техники, говорили те, кого я никогда раньше не слышал. Люди твердо верили, что фашисты будут остановлены и разбиты. Они клялись отдать свою жизнь за Отечество.
      "...Не ослаб ли сейчас в частях боевой подъем, вызванный памятными митингами?" - беспокоила тревожная мысль.
      И я решил съездить на один из аэродромов, где базировались истребители и бомбардировщики. Побывать там нужно было и еще по одной причине: батальонный комиссар Зубарев звонил, что недавно фашистские самолеты совершили на них налет.
      Когда я приехал туда, на травянистом поле еще дымились незасыпапные воронки и чернели выжженные плешины.
      - Как дела? - спросил у командира бомбардировочного полка. - Потери есть?
      - Два самолета вышли из строя. Вон они догорают, - указал он взглядом в сторону чадивших машин. - Двух техников ранило, одного бойца убило.
      - Оборона аэродрома организована?
      - Оцепление выставлено. Зенитные расчеты в боевой готовности, товарищ полковой комиссар.
      - По налетчикам стреляли?
      - Огонь вели, но ни одного не сбили: опыта маловато. Сейчас тренируются.
      Я поинтересовался настроением людей.
      - Бодрое! - бодро ответил командир полка и чуть улыбнулся сухими, потрескавшимися губами.
      - Где ваш заместитель по политчасти? - спросил я.
      - С техниками и механиками толкует. Вон там, на опушке леса. Хотите послушать?
      Мы прошли, минуя воронки, на окраину потною поля и остановились у кустарника, чтобы по нарушить беседу. Отсюда было все хорошо видно и слышно. Люди выглядели собранными, подтянутыми, готовыми в любой момент вступить в бой с неприятелем.
      Батальонный комиссар Зубарев взволнованно говорил о гневе и ненависти к врагу, которыми охвачен весь советский народ, о лучших людях полка, священно выполняющих свой воинский долг.
      Я знал Зубарева как неплохою оратора, но теперь он превосходил самого себя. Глаза его горели боевым вдохновением, энергичными жестами руки он рубил воздух и говорил с такой страстью, что не оставлял безучастным ни одного человека. Люди жадно внимали каждому его слову.
      - Молодец, - одобрительно отозвался о нем командир полка. - Умеет зажигать людей.
      Мне вспомнился семинар, на котором шла речь об ораторском искусстве. Он проходил в политотделе дивизии. Один из его участников заявил: "Цицероны теперь не нужны. Народ стал грамотный, сознательный, все понимает с полуслова. Думаю, что постигать ораторское искусство нет особой нужды".
      Я тогда не согласился с ним. А теперь лишний раз убедился: да, Цицероны были и будут нужны. Умение говорить с людьми, убеждать их - великое искусство, талант, данный природой далеко не каждому. Дело вовсе но в том, чтобы сообщить людям какую-то прописную истину. Надо зажечь их, вызвать в душе сильные чувства, мобилизовать их внутренние силы на выполнение сложнейших задач. Недаром же говорят: слово - полководец человеческих душ.
      Партийно-политическая работа в армии сложна и ответственна. Поэтому и кадры для ее проведения надо подбирать умело и тщательно. Далеко не каждый может хорошо справляться с ней. Администраторов и чиновников она не терпит.
      Когда Зубарев закончил беседу и сказал: "А сейчас за дело!", мы подошли к нему и поблагодарили за умение направлять внимание и энергию люден на решение главных вопросов, отвечать на внезапно возникавшие вопросы, вселять уверенность, что враг непременно будет разбит. Батальонный комиссар немного смутился:
      - Проводил обычную беседу. Обстановка требует, товарищ полковой комиссар. Разговаривать с народом без живинки - все равно что стрелять холостыми патронами. А каждый политработник должен быть активным бойцом партии.
      - Верно, - подтвердил командир полка, - иначе мы с тобой не сработались бы, как говорят. А, Зубарев? Пошли на стоянку, посмотрим, как идет подготовка самолетов к завтрашнему вылету.
      Люди трудились дотемна. Работали молча, сосредоточенно, зная, что крылатые корабли скоро пойдут бомбить вражеские войска.
      На рассвете немцы попытались совершить на аэродром новый налет. Предупрежденные постами воздушного наблюдения, дежурные истребители поднялись наперехват. Бой был коротким, но стремительным. "Ястребки" расчленили строп бомбардировщиков и подожгли два "хейнкеля". Ни один вражеский самолет не прорвался к аэродрому.
      Вчера во второй половине дня наши воздушные разведчики обнаружили на дороге между двумя небольшими городами колонну танков и мотопехоты противника. За ночь она могла уйти далеко, поэтому с рассветом в небо поднялась эскадрилья скоростных бомбардировщиков. Повели ее капитан Березин и штурман Пшеничный, участвовавший накануне в разведке. В составе этой группы были Герой Советского Союза старший лейтенант Стольников и заместитель командира эскадрильи по политчасти старший политрук Макаров.
      Экипажи заблаговременно обсудили план действий, условились в случае нападения противника держаться тесной группой, чтобы противопоставить ему массированный огонь. Истребителей для сопровождения мы не могли выделить, их едва хватало на отражение налетов вражеской авиации.
      Танковую колонну экипажи СБ заметили на подходе к большому лесному массиву.
      - Опоздай мы на пять - десять минут, и удар нанести было бы трудно, рассказывал после вылета Березин. - Танки наверняка рассредоточились бы между деревьями, и попробуй тогда, обнаружь их в густом лесу. А туг мы их накрыли неожиданно. Снизились и первыми же бомбами подожгли головной танк. II пошла работа! Внизу огонь, дым, пыль, а мы делаем заход за заходом и бьем по тапкам и пехоте из всех видов оружия. В общем, изрядно потрепали фашистов.
      В этот день на аэродром прибыл какой-то молоденький паренёк-корреспондент. Он дотошно начал расспрашивать командира о всех подробностях только что закончившегося боя, просил назвать особи отличившихся.
      - Все бомбили и стреляли хорошо,-ответил Березин. - Да вы сами поговорите с людьми. Вон они, все на месте. - И корреспондент ушёл беседовать с летчиками.
      Через час эскадрилья слова была в воздухе. В помощь ей дали группу самолётов во главе со старшим лейтенантом Проценко и штурманом Гладких. Место, где находились танковая и механизированная колонны фашистов, оказалось чрезвычайно удачным для действий авиации. По обе стороны дороги простирались топкие болота, и какой-либо маневр машин исключался. Поэтому второй налет наших бомбардировщиков оказался тоже удачным.
      Правда, на этот раз экипажи встретили сильное противодействие. Сначала фашисты открыли зенитный огонь, а вскоре появились их истребители. Один наш самолет был подбит и совершил вынужденную посадку.
      Удачная бомбежка неприятельских танков и мотопехоты вызвала в полку большой подъем. Я попросил одного из работников политотдела дивизии, чтобы он вместе с заместителем командира по политчасти провел в подразделениях беседы и порекомендовал самим участникам боев выступить пород однополчанами. Это необходимо было сделать потому, что предстоял вылет на задание повой группе бомбардировщиков.
      Мы часто практиковали такие беседы. Человек, побывавший в бою, мог многое подсказать своим товарищам, воодушевить их, вселить уверенность в успешном выполнении поставленной задачи.
      Почти в каждом вылете обязательно принимал участие летчик-политработник. Помнится, эскадрилье старшего лейтенанта Проценко приказали лететь на бомбёжку десантных судов противника, обнаруженных на Балтийском море. Часть экипажей впервые шла на боевое задание. Они нуждались в примере более опытных товарищей. Ко мне подошел заместитель командира эскадрильи по политчасти старший политрук Чижиков и попросил:
      - Разрешите слетать с ребятами?
      - Но ведь группа укомплектована, к тому же вы, кажется, не готовились, возразил я Чижикову. Он настаивал:
      - Я раньше отрабатывал подобное задание. Над морем летать приходилось. Такой полет не в новинку. Разрешите?
      Я хорошо знал этого энергичного политработника и замечательного летчика, и у меня не было оснований отказывать ему. На всякий случай спросил у командира, не возражает ли он против полета старшего политрука.
      - Чижиков старый морской волк, - одобрил командир. - Он усилит группу.
      В этом нелегком полете бомбардировщики действовали чрезвычайно смело. Вдали от родных берегов они отыскали караван десантных судов противника. Штурман Гладких точно вывел самолеты на цель. Корабли ощетинились шквалом зенитного огня. Презирая опасность, экипажи стали на боевой курс и прямыми попаданиями крупнокалиберных бомб подожгли два судна. На палубах вспыхнул пожар.
      Развернувшись, экипажи повторили атаку, сбросив остатки бомб. Накренилось еще одно судно, но проследить, затонуло ли оно, не было времени: появились вражеские истребители. Старший лейтенант Проценко подал условный знак, чтобы экипажи сомкнулись и приготовились к отражению атак. Четыре раза бросались истребители на наших смельчаков, но ни одна их атака не увенчалась успехом. Стрелки-радисты и штурманы дружным огнем отгоняли фашистских стервятников.
      Вся группа без потерь вернулась на свой аэродром. Некоторые машины оказались основательно потрепанными, в баках почти не осталось горючего.
      - Машины мы быстро приведем в порядок, - заявили техники и механики.-А сейчас-качать наших героев!
      И в воздух взлетели Проценко, крылатый "Цицерон"- Чижиков, Гладких. Послышались смех и шутки. Любой боевой успех экипажей авиаспециалисты воспринимали как свои и радовались вместе со всеми.
      - Ну ладно, ладно, - отбиваясь от не в меру разошедшихся ребят, взмолился старший политрук Чижиков. Он широко улыбался, довольный хорошим настроением сослуживцев. - Случайно уроните, кто будет проводить с вами политинформации?..
      Такой же подъем царил в полку и сейчас, когда летчики Березина и Проценко основательно потрепали фашистов на лесной дороге.
      Последний боевой вылет в этот день совершила эскадрилья майора Шафранского. Ей была поставлена задача нанести еще один, третий по счету, удар по танковой колонне. Солнце клонилось к закату, когда боевые машины взяли курс на запад. На этот раз остатки вражеских танков были обнаружены в тот момент, когда они вышли из леса. По-видимому, весь день у немцев ушел на то, чтобы привести себя в порядок, растащить сожженные машины и освободить путь для движения.
      Вернулись самолеты часа через два. Шафранский доложил:
      - Снова мы устроили гитлеровцам пробку. Сейчас они и сами, наверно, не рады, что пошли по этой дороге. Ловушка отменная.
      Командир эскадрильи особо отметил мужество воздушного стрелка-радиста младшего лейтенанта Клещина и командира экипажа старшего лейтенанта Ланге. Больше всех в этом полете досталось бомбардировщику, которым командовал Головко. В его фюзеляже и крыльях мы насчитали около двух десятков пробоин.
      - Задание выполнили хорошо, - подводя итоги дня, сказал командир части. Разбор полетов, если позволит обстановка, проведем завтра утром. Ну а вам, обратился он к техникам, - придется ночью потрудиться. Подремонтируйте машины, заправьте их горючим, подвесьте бомбы. С рассветом - вылет.
      Батальонный комиссар Зубарев собрал редакторов боевых листков и проинструктировал их. Вооружившись карандашами, они тут же приступили к работе: начали рисовать, писать заметки, стихотворные строчки, делать дружеские шаржи. Вскоре боевые листки уже красовались на стоянках самолетов.
      Позже мне доводилось встречаться не только с командирами, но и с политработниками, которые недооценивали это сродство пропаганды. "Была нужда возиться с какими-то листочками, - пренебрежительно говорили они. - Назвал фамилии наиболее отличившихся на разборе полетов - и довольно".
      Товарищи не понимали того простого факта, что низовая печать, в том числе и боевые листки, - очень оперативная и конкретная форма политической работы. Какое чувство гордости у людей вызывало сознание того, что их фамилии, крупно выведенные цветным карандашом в боевом листке, красуются на виду у всех друзей! Значит, героев дня заметили, оценили.
      Вечером мы с Зубаревым собрали политработников, агитаторов и других активистов, чтобы поговорить с ними о дальнейшем повышении действенности их работы, об инициативе.
      Впервые за последние дни июля я возвращался в политотдел дивизии удовлетворенный: крылатые Цицероны работают на совесть.
      Штабу дивизии потребовались разведданные об одном из крупных железнодорожных узлов, но которому в самое ближайшее время предполагалось нанести бомбардировочный удар. Решили послать на разведку два экипажа. Ведущим назначили Николая Иваницкого - грамотного в тактическом отношении и храброго летчика, не однажды проявлявшего инициативу и хладнокровие при выполнении боевых заданий.
      Ранним утром Иваницкий со своим напарником взял курс на запад, в тыл противника. Над целью разведчики были встречены мощным заградительным огнем зенитных орудий. Однако они прорвались сквозь заслон, сфотографировали железнодорожную станцию и развернулись для следования на свой аэродром. Вскоре самолет Иваницкого начал отставать и снижаться. Ведущий показывал какие-то сигналы крыльями, по его напарник не сумел разобраться в них. Он видел, как машина командира снизилась над лесной поляной и плюхнулась на фюзеляж. Иваницкий выбрался из кабины и подал знак руками своему ведомому. Но тот был еще неопытным летчиком. Не поняв командира, он возвратился в полк и доложил:
      - Иваницкого подбили, сел на вынужденную.
      - Покажите, в каком районе.
      Летчик раскрыл планшет, достал карту и ткнул пальцем в прогалину между лесными массивами.
      - Ну а ты, что ты сделал!? - возмутился командир. Ему было обидно за то, что парень ничего не предпринял для спасения Николая Иваницкого-отличною воздушного бойца.
      - Я? - недоумевал ведомый. - А что я мог сделать?
      - Ох, аника-воин, - в сердцах махнул на него рукой командир и позвал Петрова, шустрого, с выгоревшими от солнца бровями и облупившимся носом старшего лейтенанта. - Полетишь сейчас вот с ним. Если можно сесть, садись и забери Иваницкого. Понял?
      - Так точно! - подтвердил старший лейтенант и побежал к своему самолету.
      Поляну, где сел Иваницкий, он обнаружил без труда. На месте самолета оказался догорающий костер. Сам же летчик, опасаясь фашистов, по-видимому, скрылся в лесу, потому что обнаружить его не удалось.
      А дней через пять Николай Иваницкий пришел в полк. Оборванный, заросший. Глаза впали, губы потрескались. Сплошной линии фронта тогда не существовало, и ему удались пройти по болотистой, малонаселенной местности. Однополчане встретили его радостно, по-братски: вынести такое испытание - дело нелегкое. Однако радость их была короткой. Сначала Иваницкого пригласили на беседу в особый отдел полка, потом под конвоем отправили в штаб армии.
      Обо всем этом мне в тот же день сообщил в политдонесении заместитель командира полка по политчасти. Он хорошо знал Иваницкого и, по всему было видно, сочувствовал ему, однако никаких далеко идущих выводов не делал.
      Прибыв в этот полк на следующий день, я пригласил оперуполномоченного и попросил его подробно рассказать о разговоре с Иваницким.
      - Трудно о нем судить, - неопределенно начал тот.- Хотелось бы верить ему, но где гарантия, что он говорит правду? Самолет будто бы сжег. Сгорела и пленка с фотоаппаратом. Потом он пошел якобы на восток. Деревни, что встречались, обходил. Слышал слева канонаду, по немцев не встречал.
      Уполномоченный прикурил и глубоко затянулся.
      - И верится и не верится, - повторил он, видимо, полюбившуюся ему фразу. Прикиньте но карте. Расстояние не так уж велико, а в полку не был пять суток. Где пропадал?
      - У вас есть доказательства, что он вступал в контакт с немцами? - спросил я уполномоченного.
      - Какие там доказательства?..
      - Какое же вы имеете основание подозревать Иваницкого?
      - Основание? - переспросил уполномоченный.- Пять суток пребывания на территории, занятой противником.
      - Разве это о чем-либо говорит?
      - Товарищ полковой комиссар, не сбивайте. У меня есть указание...
      - Летать Иваницкий будет?
      - Вряд ли, - высказал сомнение уполномоченный.- Скорее всего его отправят в тыл, на проверку.
      Я понимал оперуполномоченного: как коммунист, он разделял мое мнение, но должен был выполнить указание своего начальника.
      На самолетной стоянке я встретил командира полка, отвел в сторону и спросил:
      - Вы знаете Иваницкого?
      - Хорошо знаю.
      - Как он воевал?
      - Никаких претензий предъявить к нему нельзя.
      - Он коммунист?
      - Был. Исключен в училище. Знаете этот случай?
      - Знаю, могли бы вы за него поручиться?
      - Вполне. Я даже сказал об этом уполномоченному. но тот не рекомендовал: дело, говорит, щекотливое... А жаль человека. Хороший летчик.
      В авиационном училище Иваницкий был отличным инструктором, командиром звена. Когда началась война. он написал рапорт: "Прошу отправить на фронт". Но ему сказали, что надо готовить летные кадры для фронта.
      Скрепя сердце летчик смирился с отказом. Нередко сутками не уходил он с аэродрома, по нескольку раз в день поднимался с будущими воздушными бойцами на учебном самолете, чтобы ребята обрели навыки пилотирования, усвоили хотя бы азы тактики, научились стрелять. И все шло хорошо.
      Но вот однажды приключилась беда. Курсант, управлявший машиной, поздно заметил проходившую по окраине аэродрома женщину, и она погибла. Иваницкий сидел в задней кабине и увидел женщину, когда несчастье предотвратить было уже нельзя. Их арестовали - инструктора и учлета.
      Сначала Иваницкого отправили в пехоту, потом какими-то судьбами он вырвался в авиацию. И вот теперь снова предстоит военный трибунал.
      Поговорив с оперуполномоченным, я долго думал о Николае Иваницком, внимательно изучил его личное дело, беседовал с однополчанами, которые вместе с ним летали на выполнение боевых заданий. Не было у нею изъянов ни в биографии, ни в летной работе на фронте. И я сказал командиру дивизии:
      - Буду настаивать, чтобы Иваницкого вернули в полк. Поддержите мою просьбу?
      - Непременно, Андрей Герасимович, - твердо решил Федоров.
      Разговор с начальником контрразведки был, признаться, нелегким.
      - Будьте же человеком, - старались мы с Федоровым воздействовать на него.-Летчик пришел с оккупированной территории с оружием. Ручаемся за его честность и преданность Родине.
      Начальник контрразведки, не имея явных улик против Иваницкого, начал уступать нашим настойчивым просьбам и поручительствам:
      - Да я и сам не твердо уверен, что он мог поступить подло. Но знаете, всякое случается...
      - Людям надо верить, не все же по указаниям делать. Случись такая беда с вами - что же, и вам не доверять, свидетелей, мол, нет - и все?
      Наступила неловкая пауза.
      - Начальства моего нет на месте, а надо бы посоветоваться...
      - А вы со своей совестью партийной посоветуйтесь,- и я рассказал ему о том, как в первые часы войны мы с командиром дивизии взяли на себя ответственность, разрешив нашим летчикам уничтожать воздушных разбойников.
      - Ну что ж, - сдался он наконец, - в случае чего отвечать будем вместе. Скажу - уговорили.
      - Вот за это молодец! - дружески хлопнул его но плечу Федоров.
      Спустя несколько дней Иваницкий снова был в боевом строю. Он бесконечно радовался тому, что его доброе имя осталось незапятнанным.
      - Доброе имя - знамя человека,-поблагодарив нас, сказал Николай. - Да, знамя, и я не уроню его ни при каких обстоятельствах.
      Действительно, дрался он с немцами с каким-то ожесточенным упоением, будто хотел отомстить врагу за все страдания, выпавшие на его долю.
      Погиб Николай Иваницкий в одном из неравных боев с фашистскими истребителями. В этой схватке он сбил два вражеских самолета.
      Случай с Иваницким лишний раз напомнил нам: честным людям надо верить, а подозрительность и явную клевету решительно пресекать. В связи с этим хочется вспомнить еще одну историю, о которой, вероятно, в июльские дни сорок первого года знали почти все авиаторы-фронтовики.
      В части нашей дивизии просочилась чудовищная небылица, пущенная в ход вражеской агентурой: будто бы экипаж одного из известных советских летчиков принимает участие в бомбардировочных налетах на Москву{1}.
      Я знал этого летчика. Он участвовал в спасении одной из наших экспедиций, попавших в беду. В числе первых ему было присвоено звание Героя Советского Союза.
      Его самолет потерпел катастрофу. Что произошло - оставалось тайной. Несколько месяцев экипаж усиленно разыскивали. В поисковых экспедициях участвовали 24 советских и 7 иностранных самолетов. Они обследовали 58 тысяч квадратных километров, однако никаких следов катастрофы обнаружить не удалось...
      И вот враг распустил слух, будто экипаж этого летчика воюет против нас.
      Надо было срочно пресечь фашистскую провокацию. А в том, что это подлая ложь, я не сомневался ни минуты. Во всех частях дивизии мы провели обстоятельные беседы, развенчали клевету, И люди правильно поняли нас: такой человек не мог изменить Родине. Вместе с тем на других примерах мы показали, к каким коварным приемам прибегает враг, чтобы посеять сомнение в наших рядах, бросить грязную тень на добрые имена советских людей.
      Борьба с провокационными слухами, пораженческими высказываниями приобретала в первые дни воины не меньшую значимость, чем вооруженная борьба с самим врагом. И мы принимали все меры к тому, чтобы наладить работу так, как этого требовала директива СИК СССР и ЦК ВКП(б) от 29 июня.
       
      Противоборство
      Приказ о моем назначении военным комиссаром военно-воздушных сил 11-й общевойсковой армии поступил неожиданно. Расставаться с дивизией было жаль. Вместе с ее людьми я пережил самые трудные дни. Пора грозовой страды и лишений сдружила меня с Иваном Логиновичем Федоровым, Кузьмой Дмитриевичем Дмитриевым, с командирами и политработниками полков.
      - Слышь, комиссар, - обнимая меня и с трудом сдерживая волнение, приглушенно прогудел комдив, - не забывай... Как ни тяжело было, а все-таки дивизию сохранили и тумаков немцам надавали изрядных. Нелегко будет и впредь, а все же не так, как приходилось. Наука-то, она в бою познается... Ну, не поминай лихом, Герасимыч.
      - Прощай, Иван Логннович, и ты, Кузьма Дмитрич. Думаю, встретимся еще не раз: воевать бок о бок придется.
      Машина двинулась в Старую Руссу.
      В штаб 11-й армии прибыл я к вечеру и представился командующему генерал-лейтенанту В. И. Морозову. Вид у пего был крайне усталый, под глазами набрякли отечные мешки. Чувствовалось: человек до предела измотан.
      Я знал, что положение в 11-й армии тяжелое, что она под ударами превосходящих сил противника отступает и несет большие потери в людях н технике. Это подтвердил и сам Морозов, на минуту оторвавшийся от непрерывно звонивших телефонов.
      Он вышел из-за стола, дружески положил руку на мое плечо и, глядя усталыми глазами, сказал:
      - Извините, дорогой. Потерпите до завтра. Сейчас некогда. Правый фланг в беде...
      На следующий день я приехал в деревню Муры и познакомился с командующим ВВС 11-и армии Чумаковым. Когда-то он командовал кавалерийским соединением, потом переквалифицировался, стал авиатором.
      - Машин мало, да и летчиков не густо, - сказал он. - Имея превосходство в боевой технике, гитлеровцы наглеют - гоняются чуть ли не за каждой полуторкой. А недавно налетели на армейский штаб ВВС... Эх, побольше бы силенок, взмахнул рукой Чумаков и, резко опустив ее, добавил:-Развернулись бы в небе наши орлики.
      Мы договорились: Чумаков берет на себя связь с командующим армией и его штабом, поддерживает контакт с наземными войсками, организует взаимодействие авиации с пехотой. Я организую всю боевую и политико-воспитательную работу на аэродромах, держу его в курсе всей жизни частей.
      В состав ВВС армии входили: управление 7-й авиационной дивизии (командир полковник Петров, начальник политотдела полковник Ивлев); 57-я авиадивизия в Крестцах (командир Катичев, начальник политотдела Маржерин); 62-й штурмовой полк (командир Сарагадзе, комиссар Варфоломеев); 243-й штурмовой полк (командир Воробьев, комиссар Дьяченко); 41-й истребительный авиационный полк (командир Лысенко, комиссар Пономарев).
      В большинстве своем это были обескровленные в предыдущих боях части, в которых, как сказал Чумаков, "машин мало, да и летчиков не густо". Чтобы сконцентрировать, слить силы воедино, мы решили приблизить полки к штабу армии.
      - Хоть и маленький кулак, - заметил Чумаков, - но всегда наготове. Бензин, масло и боеприпасы пока есть: благо, что на базовых аэродромах перед войной создали солидный запас.
      Спустя несколько дней гитлеровцы снова совершили налет на наш штаб. Оставаться на старом месте было нельзя: "юнкерсы" и "мессершмитты" не отвяжутся до тех пор, пока не сровняют штаб с землей. Да и местные жители вместе с нами в какой-то мере опасности подвергались.
      Посоветовались мы с Чумаковым и решили перебраться подальше от населенных пунктов. Начальник связи майор Соиин выбрал место в овраге, между станциями Лычково и Белый Бор, где были уже подготовлены землянки. Машины рассредоточили рядом, в лесочке. Лучшее место для штаба трудно найти: с воздуха землянок почти и не видно, характерных ориентиров, за которые обычно цеплялась вражеская авиация, поблизости не было.
      По долю задерживаться здесь не пришлось. Однажды сидим мы с командующим, обедаем. Сквозь узенькое оконце землянки пробивается нежный луч заходящую солнца. Кругом тишина. Вражеская авиация не тревожила. Давно я не испытывал такого спокойствия. В последние дни мне приходилось мною ездить по аэродромам: в одном месте не подвезли продукты питания, в другом - не оказалось боеприпасов к очередному вылету, в третьем - бытовые неполадки. А комиссару, как известно, до всего есть дело. Все эти хлопоты основательно вымотали, и хотелось часа два-три отдохнуть.
      - Ты поспи, Андрей Герасимович,-закончив обед, сказал Чумаков, - а я пойду к оперативникам.
      Только прислонил я голову к свернутой валиком кожанке, раздался звонок. Снимаю трубку и узнаю по голосу Василия Ивановича Морозова:
      - Где вы сейчас находитесь? Я объяснил.
      - А вы знаете, что в Белом Бору танки противника?
      Сон как рукой сняло: Белый Бор совсем рядом.
      - Быстро сворачивайтесь и переезжайте на новое место, - распорядился командующий армией. - Мы тоже отходим.
      Посыльный позвал Чумакова.
      - Что случилось, Андрей Герасимович?
      - Немецкие танки в Белом Бору.
      - Не может быть, - не поверил он.
      - Морозов звонил.
      - А черт! Опять переезжать, - выругался Чумаков и тотчас же выбежал на улицу.
      Объявили тревогу. Все пришло в движение. Заурчали машины, началась погрузка штабного имущества. Когда все закончили, Чумаков иронически бросил:
      - Научились быстро собираться для драпа... Когда это кончится? Раньше думал: ну отступим до Западной Двины - и все. Дальше немцу ходу не дадим. Но вот оставили и этот рубеж. Значит, надеялся, решено задержаться на старой границе, где-то у Пскова, Острова. Уж тут-то враг наверняка сломает себе шею. Но нет, снова идем на восток. Сколько можно? На запад-то когда пойдем, а, комиссар?
      - Дай срок, пойдем. И так пойдем, что фашисты не успеют унести ноги...
      В восьми километрах от Белого Бора, на аэродроме Гостевщина, стояла эскадрилья 41-го истребительного полка. С комэском Борисом Бородой я был близко знаком, знал его как спокойного, рассудительного человека и храброго бойца, награжденного двумя орденами Ленина. Летчики под стать командиру, такие же отважные, но к ночным действиям не готовы. А на землю уже спустились сумерки. Надо было что-то предпринимать.
      Посоветовавшись с командующим, мы решили штаб отправить, а сами остались. Чумаков выехал на аэродром, я задержался перед Белым Бором. К селению, где остановились немецкие танки, послал на автомашине группу солдат во главе с капитаном Алексеевым.
      - Займите где-либо у Белого Бора позицию в кустарнике и наблюдайте. Если немцы ночью будут выдвигаться по этой дороге, дайте знать. Сигнал - две зеленые ракеты.
      С командующим мы условились так: летчики в готовности номер один будут сидеть в самолетах, и как только от Алексеева последует сигнал, мы немедленно дублируем его, и эскадрилья поднимается в воздух.
      Рядом со мной начальник связи майор Сонин. Он глаз не спускает с участка, где находится Алексеев с бойцами.
      - Молчат фашисты, - негромко говорит спокойный, как всегда, Сонин. - Ночью не привыкли воевать. Боятся.
      Короткая летняя ночь пролетела быстро. Забрезжил рассвет. Вскоре загудел аэродром. Из засады возвратился Алексеев.
      - Все правильно, товарищ полковой комиссар, - доложил он. - Я сам был на окраине деревни и видел несколько десятков немецких танков. Ударить бы по ним хорошенько.
      Мы поспешили на аэродром. Командир поставил летчикам задачу:
      - Посадка в пункте X. Чтобы перелет не был холостым, по пути проштурмуйте в Белом Бору немецкие танки. Алексеев говорит, стоят как на параде. Бот и устройте им фейерверк.
      Налет был неожиданным. Все случилось так, как мы предполагали. Фашисты выскакивали из домов полуодетыми, многие тут же падали, сраженные свинцовыми очередями истребителей. Бомбы разорвались в гуще машин со свастикой на бортах.
      В Семеновщину, где остановился наш штаб, приехал командующий ВВС генерал-лейтенант авиации П. Ф. Жигарев. Лицо серое, глаза покраснели от недосыпания. Павла Федоровича я знал еще в 1936 году по совместной работе в Орше. Потом мы вместе были в Китае. И вот снова неожиданная встреча.
      Командующий был доволен боевой работой летчиков и объявил им благодарность.
      - Вот как надо бить фашистов, комиссар! - потирал он руки и, погрозив на запад, повторил мои слова: - Дай срок...
      После краткого служебного разговора он попросил:
      - Будь добр, Андрей Герасимович, распорядись насчет обеда. Со вчерашнего дня ничего в рот не брал. Езжу с аэродрома на аэродром, из штаба в штаб.
      После обеда я предложил Павлу Федоровичу отдохнуть.
      - Что ты, - замахал он руками. - Какой там отдых... В это время в воздухе появилась группа наших дальних бомбардировщиков. Шли они с запада в плотном строю, без сопровождения истребителей.
      - А если нападут "мессершмитты"?-спросил я Жигарева. - Неужели нет резерва?
      - Наивный ты человек, - резко оборвал он. - Где взять истребителей? Не оголять же подступы к Москве.
      - Но ведь экипажи дальних бомбардировщиков - ночники. Почему же они летают в светлое время?
      Житарев доверительно рассказал мне о трудностях с техническим обеспечением авиационных частей. В первые месяцы войны мы понесли большие потери в самолетах. В заключение он заметил:
      - Но Государственный Комитет Обороны уже принял необходимые меры. Самолетов будет достаточно. И самых совершенных. Скоро убедитесь в этом сами.
      За первый месяц войны мы получили довольно ясное представление о действиях фашистской авиации. Увидели также свои слабые и сильные стороны.
      Когда на нашем участке фронта наступило кратковременное затишье, мы собрались в штабе ВВС 11-й армии, чтобы поговорить о своих насущных делах, проанализировать тактику фашистской авиации, обсудить, как лучше с ней вести борьбу. К этому времени у нас был уже опыт, добытый, правда, ценой больших потерь в людях и технике.
      На совещание пригласили командиров частей и соединений, военных комиссаров, офицеров штабов. Были здесь летчики и штурманы, отличившиеся в боях с фашистской авиацией.
      Состоялся полезный разговор, который позволил нам выработать практические рекомендации для ведения более успешной борьбы с врагом. Выступления товарищей касались главным образом тактических приемов, используемых гитлеровской авиацией. И это закономерно: но зная сильных и слабых сторон противника, нельзя найти надежных средств защиты против него. А нам пока приходилось обороняться, прикрывать с воздуха свои наземные войска.
      В наших полках осталось по три-пять боевых машин. Жизнь заставила нас учиться воевать не числом, а умением.
      Что же показал опыт первого месяца войны? Как действовала авиация противника? Какой она придерживалась тактики?
      По данным разведотдела Прибалтийского Особого военного округа, гитлеровцы в первый день войны произвели на нашем участке фронта около пятисот самолето-вылетов. Прежде всего они подвергли ожесточенной бомбардировке аэродромы. В частности, на один из них было совершено семь налетов, каждый из которых продолжался не менее сорока минут. В ряде районов фашисты выбросили воздушные десанты, стремясь нарушить связь и дезорганизовать работу таких крупных железнодорожных узлов, как Псков, Остров, Опочка.
      На нашем Северо-Западном направлении действовал 1-й воздушный флот противника. Он насчитывал более тысячи самолетов различных типов. Многие вражеские бомбардировщики и истребители превосходили наших по летно-техническим характеристикам.
      Но дело тут не только в технике и ее количестве. К моменту нападения фашистской Германии на Советский Союз се летчики приобрели немалый опыт в войне с западноевропейскими государствами, освоили целый арсенал тактических приемов, научились взаимодействовать как между собой, так и с наземными войсками. Умалять выучку и подготовленность противника - значило бы погрешить против истины. На первых порах мы изучали его тактику, чтобы потом, основываясь на опыте, выработать свою, более гибкую и совершенную.
      Для фашистской авиации прежде всего характерно было стремление к внезапным ударам. Особенно заметно это проявлялось в действиях истребителей.
      Гитлеровцы редко вступали в бой с нашими летчиками, если у них не было численного превосходства. Они предпочитали воровской прием - атаковывать одиночные самолеты, особенно те, которые заходят на посадку. Риска для себя тут почти нет, а успеха добиться можно. Ведь атакуемый не только лишен свободы маневра, но и обезоружен, поскольку расстрелял все боеприпасы.
      Осторожность и хитрость очень необходимы на войне. Но в этом тактическом приеме фашистов, пожалуй, больше трусости. Ведь и огонь они открывали, как правило, с пятисот - семисот метров. Этим и объясняется слабая эффективность их стрельбы. Лишь в исключительных случаях "мессеры" сближались с целью на сто - пятьдесят метров.
      Если наши летчики в первый же день боев совершили несколько таранов, что является высшим проявлением мужества и отваги, то гитлеровцы, кажется, за всю войну не совершили ни одного такого подвига. Боялись они и лобовых атак, отворачивали при встрече, становясь удобной мишенью для наших истребителей.
      Когда завязывались групповые бои, пара или тройка вражеских истребителей сразу же отделялась, уходила вверх и выжидала там. Как только от нашей группы отрывался одиночный самолет или выходил из боя подбитый, они бросались на него.
      Наши бомбардировщики ходили на боевые задания чаще всею без прикрытия. Если же они шли в сопровождении, то противник стремился большей частью сил сковать истребителей, а меньшими атаковать ударную группу.
      Были случаи, когда неприятель пропускал наших бомбардировщиков, прикрытых истребителями, к объекту и атаковывал их лишь на обратном пути. Видимо, здесь тоже делалась ставка на внезапный удар и на то, что паши летчики полностью израсходовали боеприпасы.
      Излюбленным приемом гитлеровцев было нанесение бомбовых ударов с разных направлений. Их "мессеры", появляясь над объектом, первыми старались сковать боем наших истребителей, оттянуть в сторону и дать возможность своим бомбардировщикам беспрепятственно нанести прицельный удар.
      Фашисты часто прибегали к хитрости: уходили в сторону солнца, чтобы затруднить преследование, имитировали падение с пуском дыма, умело использовали для маскировки лесные массивы при полетах на малых высотах и облака в воздушном бою.
      К началу войны большинство наших аэродромов были или совсем не защищены, или очень слабо прикрыты средствами противовоздушной обороны. Пользуясь этим, вражеские бомбардировщики налетали на них почти безнаказанно. Такое положение длилось, правда, недолго. Для защиты аэродромов мы мобилизовали все имеющиеся у нас огневые средства, в том числе пулеметы, снятые с неисправных самолетов.
      Базовые аэродромы, расположенные в Прибалтике, были защищены несколько лучше. Поэтому гитлеровцы старались наносить по ним комбинированные удары с воздуха. Они налетали, как правило, тремя группами: первая подавляла огонь средств ПВО, вторая бомбила основные объекты, третья уничтожала оставшиеся цели и фотографировала результаты бомбометания.
      Радиолокационных станций тогда не было. Самолеты обнаруживались визуально. Поэтому фашисты старались нападать на наши объекты со стороны солнца или из-за облаков.
      Выступая на совещании, некоторые товарищи указывали и на такую хитрость вражеских летчиков, как стремление наносить удары с тыла, подход к объекту на большой высоте и планирование на цель с приглушенными моторами. Правда, эти тактические приемы нельзя считать чисто немецкими. С самого начала войны они широко использовались и советскими авиаторами.
      Гитлеровцы часто прибегали и к так называемым изнуряющим полетам. В течение суток они через определенные промежутки времени посылали к нашим аэродромам одиночные самолеты, и мы вынуждены были нести постоянное дежурство в воздухе: ведь вслед за одиночками нередко появлялись большие группы вражеских бомбардировщиков.
      На совещании были вскрыты и слабые стороны боевой деятельности вражеской авиации. Гитлеровские летчики мало заботились о разнообразии способов борьбы, в каждом полете использовали одни и те же тактические приемы.
      Взять, к примеру, воздушную разведку. Немцы вели ее непрерывно, с рассвета до наступления темноты, но действовали по шаблону. Летали по одним и тем же маршрутам, над целью появлялись в одно и то же время.
      Разгадав приемы, используемые противником, паши летчики стали искать и находить наиболее эффективные методы противодействия. Немецкой пунктуальности, граничащей с шаблоном, они противопоставили творчество, поиски новых способов боевого использования авиации. Совещание позволило обобщить все эти новинки, явилось новым шагом в разработке пашей авиационной тактики. Обогатив летчиков и штурманов свежими знаниями и опытом, оно заметно повысило их творческую активность.
      За три месяца непрерывных боев авиация 11-й армии понесла потери. Горько было сознавать, что от полнокровных боевых полков остались по существу номера да наименования. Утешало одно: фашисты потеряли самолетов значительно больше, чем мы. Кроме того, наши летчики уничтожили немало живой силы и техники противника.
      Рассчитывать на скорое получение новых самолетов мы не могли. Довольствовались уцелевшими машинами. Но их, как уже говорилось, было очень мало. "Безлошадные" летчики не давали проходу ни командиру, ни мне: "Когда наконец нам дадут крылья? Когда будем воевать?"
      Приехал я как-то в 38-й истребительный полк. Его командир Борис Сиднев за обедом спросил недовольным голосом:
      - Что это вы у нас свалку устроили? Если старый самолет, обязательно его нам спихивают!
      - Значит, доверяем вам и вашим летчикам, - успокаивающе ответил я. Уверен, что и на таких машинах вы сможете неплохо воевать.
      - Не надо шутить, товарищ комиссар, - слегка заикаясь, возразил Сиднев. Я говорю серьезно. Моторы на машинах, как худые самовары, тянут плохо, часто отказывают. Вы бы послушали, как матерят их летчики...
      - Другие и таким были бы рады, да им не дают. Сами видите, какая обстановка. Нет пока новых самолетов.
      Сиднев был прекрасным летчиком и опытным командиром. Я понимал его состояние. Дай ему сейчас новые машины - он и черту рога сломит. Но где их взять?
      Следивший за нашим разговором комиссар полка согласился со мной:
      - Потолкуем об этом с летчиками, разъясним обстановку. Надеюсь, поймут.
      Я не шутил, с похвалой отозвавшись о летчиках 38-го полка. Они на старых самолетах отважно громили врага. Не зря этой части одной из первых присвоили гвардейское звание. Не случайно Сиднев вскоре получил повышение в должности стал командиром 6-й смешанной авиадивизии. Комиссаром к нему назначили Героя Советского Союза Таряника.
      Мне рассказали тогда потрясающий факт. Жаль, что за давностью лет я запамятовал фамилию летчика, проявившего исключительное мужество и самообладание.
      Вернулся этот летчик с боевого задания, кое-как зарулил самолет на стоянку, а вылезти из кабины не может. Подбежали к нему товарищи, вытащили его, а у него кровь но ноге течет. Медицинская сестра осторожно стащила сапог, разрезала штанину, забинтовала ногу и распорядилась:
      - В санчасть!
      - В какую санчасть?! - запротестовал летчик. - Чуть царапнет, и сразу в санчасть!
      - Хороша царапина! - укоризненно бросила сестра.- Полсапога кровищи натекло.
      - Преувеличиваешь, сестренка, - не унимался летчик. - Лучше найди побыстрее жгут, чтобы ногу перетянуть. А то мне снова лететь надо.
      Раненого, конечно, отправили в санчасть. Но его поведение не было манерничаньем или рисовкой.
      Он действительно рвался в бой, считая свою рану пустячной.
      Поскольку самолетный парк пополнялся очень слабо, приходилось беречь как зеницу ока каждую машину. И крепко доставалось тем, кто допускал поломки.
      А такие случаи были. Некоторые летчики по халатности допускали ошибки в расчетах и сажали самолет вне аэродрома, на "живот", и машина надолго выходила из строя. После тщательного разбора происшествия с виновника строго взыскивали, вплоть до разжалования ею в рядовые и отправки в штрафной батальон.
      Но одно дело небрежность, недисциплинированность, и совсем другое недостаточная подготовка. Поэтому, повышая требовательность к летному и техническому составу, командование дивизии проявляло большую заботу и об организации планомерной боевой учебы в частях. Проводились летные и технические конференции, на которых обсуждались самые разнообразные вопросы: тактика воздушного боя, наиболее эффективные методы нанесения штурмовых и бомбардировочных ударов, приемы меткой воздушной стрельбы, культура обслуживания самолетов и оружия в боевых условиях. Накопленный и боях опыт мы стремились сделать достоянием всего личного состава. С докладами выступали наиболее отличившиеся летчики, штурманы, воздушные стрелки, инженеры, техники и другие авиационные специалисты.
      Конференции давали очень многое. Они расширяли кругозор людей, вооружали их опытом, которого нам не хватало в самом начале войны.
      Первое время успешному выполнению боевых заданий серьезно мешала несогласованность в действиях истребителей и бомбардировщиков. Чтобы устранить этот недостаток, мы проводили беседы с летчиками, разборы полетов. Но особенно полезными оказались взаимные визиты летчиков - истребителей и бомбардировщиков. Они позволили друзьям по оружию глубже изучить авиационную технику, четче отработать сигналы взаимодействия в воздухе.
      Чтобы показать, какая крепкая дружба установилась между ними, приведу одно из писем летчиков-бомбардировщиков, датированное сентябрем 1941 года:
      "Летчикам-истребителям 744 ИАП от летного состава 38 СБП - братский привет!
      Товарищи летчики! Защищая Родину, мы на своих бомбардировщиках сбросили не одну сотню бомб на головы озверевшей фашистской банды...
      Враг бросает все новые и новые силы, но все они находят могилу на нашей земле. В своем письме передаем вам большое спасибо за ваше отличное взаимодействии с нашими бомбардировщиками. Мы не имеем потерь от фашистских истребителей. Эта заслуга принадлежит вам.
      Мы видели, как 7 сентября вы, пикируя, подавляли зенитные орудия и пулеметы противника. Такое взаимодействие дает нам возможность громить врага с малыми потерями. Летчики просили передать вашему командованию, что вы свою задачу выполняете отлично.
      По поручению летного состава:
      Командир 38 СБП капитан Матюшин,
      Военком старший политрук Руденко,
      Секретарь партбюро политрук Иванов".
      В действиях нашей авиации появилось много нового. Внимательно изучая противника, мы старались противопоставить его тактике свою, более гибкую и совершенную. А некоторые новшества мы просто вынуждены были вводить: по-прежнему не хватало самолетов.
      Вскоре поступило несколько приказов Народного комиссара обороны об использовании авиации в бою. Смысл их сводился к тому, чтобы расширить диапазон боевого применения самолетов, повысить их эффективность в борьбе с танками и мотопехотой противника.
      Каждому истребителю, вылетающему на боевое задание, вменялось в обязанность брать с собой 100 килограммов бомб. На "лавочкиных" стали устанавливать бомбодержатели. Бомбовую нагрузку для штурмовиков определили 600 килограммов. Все это заметно повысило эффективность наших ударов с воздуха.
      Менялась и тактика борьбы. Штурмовикам, например, установили малую высоту бомбометания, обеспечивающую наиболее вероятное поражение вражеских объектов.
      Вначале все эти новшества вызывали у летчиков недовольство. Истребители говорили: мы призваны бороться с воздушным противником, а нас заставляют бомбить его войска. Штурмовики сетовали: зачем такая малая высота? Нас могут сбивать из обычного стрелкового оружия.
      В какой-то мере они были, конечно, правы. Но условия войны вынуждали нас отказаться от многих прежних приемов использования авиации, заставляли изыскивать новые, ранее неизвестные формы борьбы с врагом.
      Однако одними приказами настроение людей не изменишь. Нужно доказать им необходимость тех или иных мер. На партийных и комсомольских собраниях, в беседах мы разъясняли летчикам и штурманам значение нововведений, призывали их усердно учиться вести воздушный бой и атаковывать наземные войска противника.
      В августе 1941 года был издан приказ Народного комиссара обороны СССР о порядке награждения летного состава ВВС за хорошую боевую работу. В нем говорилось, что летчикам-истребителям за каждый сбитый в воздушном бою самолет противника выплачивается денежная награда в размере тысячи рублей. За три и шесть сбитых машин отличившийся награждался орденом, а за девять ему присваивалось звание Героя Советского Союза.
      Особенно поощрялась штурмовка истребителями вражеских войск. За двадцать пять таких боевых вылетов летчик получал три тысячи рублей и представлялся к правительственной награде, за сорок штурмовок - пять тысяч рублей и удостаивался звания Героя Советского Союза.
      В первые месяцы войны советская авиация редко наносила удары по вражеским аэродромам. Не хватало самолетов. Но такой способ борьбы был весьма эффективен, и следовало заинтересовать летчиков в его использовании. Приказ наркома определял различные степени вознаграждения за уничтожение самолетов противника на его аэродромах. Так, за тридцать пять дневных или двадцать ночных боевых вылетов истребитель награждался пятью тысячами рублей и представлялся к званию Героя Советского Союза.
      Соответствующие награды предусматривались также для экипажей бомбардировочной и штурмовой авиации.
      Приказ не оставлял без внимания командиров и комиссаров авиационных полков и эскадрилий, подчиненные которых добивались в боях наибольших успехов. Они также представлялись к правительственным наградам.
      Различные поощрения предусматривались за сбережение материальной части и обеспечение безаварийности полетов. Технический состав, например, получал три тысячи рублей за безупречную подготовку каждых ста самолето-вылетов. Руководящему инженерному составу в таких случаях выдавалось 25 процентов денежною вознаграждения.
      Приказ Наркома обороны был широко обсужден во всех частях и подразделениях. Он вызвал повышение боевой активности у летного и технического состава, сыграл в ту тяжелую пору огромную мобилизующую роль.
      Боевую деятельность авиации обеспечивали многие специальные службы, в том числе тыловые подразделения. Они тоже требовали к себе постоянного внимания.
      Особенно много хлопот выпало на долю автомобилистов. От западной границы мы прошли уже сотни километров но бездорожью, но ни разу не получали ни запасных частей, ни резины. Машины серьезно износились, часто ломались. В подвозе продуктов и боеприпасов случались перебои.
      Однажды, например, 58-й полк пикирующих бомбардировщиков не вылетел на боевое задание только потому, что на аэродром вовремя не подвезли взрыватели.
      Стали разбираться.
      - А что я могу сделать, - пожаловался команд и р автороты, - если у нас на ходу только две автомашины? Резина - одни лоскуты, ремонтные фонды давным-давно израсходованы.
      Пришли к ремонтникам. Видим, ребята трудятся в поте лица, чтобы хотя на немного продлить жизнь машинам. А все-таки мы попросили их удвоить усилия, на примере 58-го полка убедили, что надо работать еще энергичнее.
      - А разве мы не стараемся? - заявили ремонтники.- Если надо, ночами будем работать. Только ведь палкой деталь не заменишь.
      Мы посоветовали командиру автороты направить группу шоферов в ближайшие селения. Возможно, где-либо окажутся брошенные машины или мастерские.
      Пока занимались делами автороты, наступил вечер. Возвращаться на аэродром было поздно, решили остаться ночевать. После ужина собрали шоферов и ремонтников, чтобы потолковать с ними. Честно говоря, мы, политработники, все внимание уделяли летному и техническому составу, дни и ночи проводили на аэродромах, а в тыловых подразделениях бывали редко. А ведь от работавших там людей зависело очень многое. Теперь меня обрадовал случай поговорить с ними по душам.
      Шоферы и ремонтники собрались в сарае. Зажгли коптилку. Разрешили курить. Я попросил красноармейцев и младших командиров откровенно говорить обо всем, что наболело на душе.
      Вначале люди молчали, видимо, стеснялись, а может быть, и побаивались начальства, которое не баловало их своими посещениями. Но постепенно осмелели, разговорились, и беседа затянулась допоздна.
      - До войны мы много слышали о силе нашей армии, - сказал сидевший в углу солдат. - У нас, мол, все есть, пусть только сунутся враги - крепко дадим прикурить. А что же сейчас получается? Отходим и отходим... Когда-то наши самолеты через полюс летали, рекорды ставили. А где они теперь? Раз, два и обчелся.
      - То же и с танками! - поддержал его сидевшим рядом солдат. - У немца их вон сколько, а у нас... Да и бороться с ними нечем. Бутылкой и винтовкой их не возьмешь...
      Я не перебивал бойцов, пусть выскажутся. Ведь самое главное - знать настроение людей. Потом легче будет вести с ними политработу.
      - Раньше в газетах писали, - донесся из темноты все тот же голос, - что тыл у нас крепкий. А почему же в деревнях уже сейчас голодают?
      - Кто тебе сказал, что голодают? - раздался чей-то недовольный басок. Чего провокацию разводишь?
      - А я не развожу, - невозмутимо ответил первый. - На вот, почитай, что мне пишут из колхоза.
      - Значит, ваш колхоз никудышный. Видать, и сам ты от работы отлынивал.
      Послышался смешок.
      Замполит базы ерзал на скамейке, словно под ним были рассыпаны горячие угли. Не ожидал он от своих солдат таких речей.
      Я старался как мог подробнее отвечать на вопросы и не замалчивать наших трудностей. Люди любят правду, какой бы горькой она ни была. Они не переносят фальши, тем более на войне. Рассказал о вероломстве фашистской Германии, нарушившей договор, о причинах временных успехов противника и наших неудач, о потерях, понесенных советской авиацией, о трудностях, переживаемых страной. Но еще подробнее говорил о героизме и стойкости советских людей, не жалеющих в борьбе с врагом ни крови своей, ни жизни.
      - Речь, товарищи, идет о жизни и смерти Советского государства, о нашей с вами судьбе. И мы победим врага, чего бы это нам ни стоило! - твердо заявил в заключение.
      Из разговора с бойцами выяснилось, что многие вообще не читали газет с тех пор, как началась война, а радио слушали урывками. О событиях на фронте и в тылу они знали по слухам, в которых тогда не было недостатка.
      Красноармейцы и сержанты остались довольны беседой. Все путаное и противоречивое теперь выяснили. А главное, они прониклись уверенностью в том, что отступление Красной Армии - явление временное, что наши удары по врагу с каждым днем усиливаются, что в тылу у противника разгорается пламя партизанской борьбы и в войне должен наступить перелом.
      - А как скоро он наступит, будет зависеть от нас с вами, товарищи, сказал я, - от нашей выдержки и самоотверженности. Враг коварен и силен, но мы все равно его одолеем. Русские прусских не только бивали, по и в Берлине бывали, а пруссакам Москвы не видать как своих ушей.
      После беседы мы с комиссаром зашли в его землянку, и там наедине я спросил его:
      - Когда вы последний раз беседовали с бойцами по вопросам текущей политики?
      Он молча пожал плечами.
      - Чем же вы занимаетесь?
      - Как чем? - удивился комиссар. - Продовольствие подвозить надо? Надо. Бензин и боеприпасы доставлять надо? Надо. Почти все автомашины на приколе. Кто этим будет заниматься?
      - Вы прежде всего комиссар, партийный работник, а не хозяйственник, заметил я. - То, что о хлебе насущном заботитесь - хорошо. Но нельзя забывать о духовной пище, о настроениях людей.
      Поездка к автомобилистам и ремонтникам расстроила меня. Если уж здесь запущена политическая работа с людьми, то какова она в отдаленных тыловых подразделениях?
      Своими мыслями я поделился с членом Военного совета армии и начальником политуправления фронта. Честно признался, что и я, подобно комиссару базы, отдавал предпочтение боевой работе.
      - Видимо, это наша общая беда, - заметил Богаткин. - Мы следим только за передним краем, а о тылах мало заботимся. Надо выправлять положение.
      Я решил собрать политработников и откровенно поговорить с ними. А перед совещанием побывал в ряде других тыловых подразделений. Предположение мое подтвердилось: политическая работа там действительно оказалась в запущенном состоянии.
      С комиссарами у нас состоялся большой и полезный разговор. Смысл его сводился к тому, что надо лучше изучать настроения людей, живо откликаться на их запросы, повседневно вести активную наступательную пропаганду. Особое внимание необходимо уделить воспитанию у бойцов ненависти к фашистским захватчикам.
      После совещания политико-воспитательная работа в частях заметно активизировалась. Ежедневно по утрам стали проводиться политинформации, наладился выпуск стенных газет и боевых листков, во взводах и отделениях были выделены агитаторы.
      Все это, естественно, способствовало усилению боевого духа воинов. От красноармейцев и сержантов стали поступать заявления с просьбой отправить их в наземные войска. Им хотелось лично бить врага, отомстить фашистам за погибших друзей и родных.
      Нам приходилось сдерживать людей, разъяснять им, что и они своим самоотверженным трудом вносят большой вклад в дело победы над немецко-фашистскими захватчиками. А иным просто приказывали впредь не ставить такого вопроса перед командирами: опытных специалистов нельзя было отпускать.
      Призыв уничтожать врага всеми доступными средствами звучал тогда с набатной силой.
      Но вскоре эти заблуждения рассеялись. Из рассказов советских людей, вырвавшихся из фашистского ада, из публикуемых в газетах фотодокументов, запечатлевших зверства фашистов, воины поняли: в гитлеровской армии собраны озверевшие насильники, убийцы и мародеры. Их надо беспощадно уничтожать.
      Вот почему так настойчиво просились бойцы на фронт. Каждому хотелось собственными руками бить захватчиков.
      Война потребовала от людей психологической перестройки, в корне изменила некоторые их понятия и представления.
      Она явилась для нас суровой школой, в которой приходилось не только доучиваться, но и многое постигать заново. Вместе с наукой ненависти наши командиры, летчики, штурманы, стрелки-радисты постепенно осваивали и науку побеждать.
      Хороший сюрприз гитлеровцам преподнес однажды командир 288-го штурмового авиационного полка майор П. В. Дельцов. Когда воздушные разведчики донесли, что но одной из дорог движется колонна вражеской мотопехоты, он решил немедленно нанести по ней удар. Первую шестерку "илов" повел старший лейтенант Александров. Через пятнадцать минут в воздух поднялись еще пять штурмовиков во главе со старшим политруком Гудковым.
      Группа Александрова, сбросив бомбы на голову колонны, остановила ее, а затем начала с бреющего полета обстреливать. Несколько автомашин загорелось. Образовалась пробка. Вражеские солдаты в панике начали разбегаться по придорожным кустам. Но свинцовый ливень прижал их к земли. "Илы" атаковывали врага непрерывно, не давая ому опомниться.
      Вскоре в воздухе появилась вторая группа штурмовиков, а первая возвратилась на аэродром. Заправившись горючим и пополнив боеприпасы, она вылетела снова, чтобы завершить разгром вражеской колонны. Позже воздушные разведчики доложили о результатах штурмовки. Противник потерял более пятидесяти автомашин. Подсчитать количество убитых гитлеровцев было невозможно: над дорогой висели облака дыма и пыли.
      День ото дня повышалась тактическая культура наших авиационных командиров, росло боевое мастерство экипажей. В напряженной фронтовой обстановке полнее раскрывались и лучшие стороны характеров, крепла дружба между летчиками различных видов авиации, а также внутри экипажей. Суровая, полная опасностей жизнь сближала людей, полк становился для них родным домом, товарищи дорогими братьями. Раненые по выздоровлении возвращались только в свою семью, перевод в другую часть воспринимался как наказание.
      С улыбкой вспоминаю двух совершенно не похожих друг на друга молодых парней, волею случая оказавшихся в одном экипаже. Летчик был высокий, стройный красавец со смоляным чубом. Штурман, наоборот, низкорослый, с веснушчатым мальчишеским лицом, светлыми, всегда удивленными глазами. Первого товарищи в шутку звали Геркулесом, а второго - Малышкой.
      Летчик частенько подсмеивался над штурманом.
      - На него, - говорил он, - не хватило строительного материала. Или:
      - Давай подсажу в кабину. Сам-то не дотянешься. Штурман отвечал ему тоже колкостями. Иногда, правда ненадолго, они обиженно расходились в стороны.
      - И что вы не поделили между собой? - спросил я как-то у летчика.
      - У нас разная группа крови, товарищ комиссар. Несовместимость, так сказать, - с серьезным видом ответил летчик.
      Он, конечно, шутил, но эти шутки иногда злили его товарища.
      - Может, разлучить петухов?-предложил я командиру.
      - Зачем? - рассмеялся тот. - Ведь они подначивают друг друга, чтобы душу отвести. Веселого-то в нашей жизни мало, вот и скрашивают ее, как могут. Это замечательные ребята. Воюют отменно и дорожат друг другом.
      В одном из полетов штурмана ранило. Пуля пробила ему плечо, и он потерял много крови. Летчик осторожно вытащил его из кабины, уложил на траву и, склонившись над ним, все успокаивал:
      - Вася, больно тебе? Потерпи, дорогой, сейчас санитарная машина придет.
      Он каждый вечер ходил к другу в госпиталь со свертками в руках. Эта забота, может быть, больше, чем лекарства, помогла штурману встать на ноги.
       
      По отступающему врагу
      Осенью 1941 года меня назначили на должность военного комиссара военно-воздушных сил 57-й отдельной армии. Что она из себя представляет, какие задачи будет решать, я пока не знал. Известно было лишь одно: армия находится в Сталинграде, пополняется людьми и оружием, усиленно готовится к наступлению.
      Провожая меня, командующий ВВС Северо-Западного фронта Куцевалов мечтательно говорил:
      - Пора бы как следует ударить по немцам, заставить их драпануть. Здесь нам пока не удалось этого сделать. Может быть, там, на юге, у вас что-нибудь получится.
      В лесах и болотах Северо-Западного фронта война в то время носила позиционный характер. Активной обороной, частыми контратаками советские войска обескровили гитлеровцев, заставили их отказаться от намерения вбить клин между Москвой и Ленинградом. Враг окопался, готовясь к длительной обороне. Среди пленных начали уже попадаться солдаты в женских платках и соломенных эрзац-валенках. Опьянение от первых успехов начало у них проходить. Страшила их русская зима с ее морозами и метелями.
      Дней за десять до отъезда к новому мосту службы я получил наконец известие от семьи. Жена и дочь оказались почему-то в Сызрани. Мне представилась возможность хоть на денек заскочить к ним по пути в Сталинград.
      Из Валдая, где находился штаб Северо-Западного фронта, я вылетел на самолете. В Арзамасе сделал первую посадку. Там уже выпал снег. Самолет пришлось "переобуть" - колеса заменить лыжами.
      В Сызрани без труда отыскал своих близких. Жили они на частной квартире. Жена работала на заводе, дочь училась в первом классе.
      - Как вы здесь оказались? - удивился я.
      - Клавдия Яковлевна уговорила, - ответила жена. - Что, мол, вам делать в Горьковской области? Ни родных, ни знакомых. А здесь сестра, есть где на первый случай притулиться. Ну я и согласилась.
      На следующий день я вылетел в Сталинград. К вечеру был уже на месте. Штабы армии и ВВС размещались на окраине города, за вокзалом, и я разыскал их довольно быстро.
      Переночевал, а утром представился командующему армией, в прошлом лихому кавалеристу, генералу Рябышеву и члену Военного совета Воронину.
      Во время беседы Воронин заметил:
      - Готовимся к большой наступательной операции. Предстоит выдвинуться к Северному Донцу и нанести по немцам удар.
      Он подошел к карте, висевшей на стене, и показал примерное направление этого удара.
      - А что есть из авиации? - поинтересовался я.
      - Пока ничего, - ответил Воронин. - Но ведь у вас все делается очень быстро. Сегодня нет самолетов, а завтра они уже есть.
      - А где тылы, аэродромы? Вы несколько упрощенно смотрите на авиацию, -возразил я.
      - Не обижайтесь, - улыбнулся член Военного совета. - Уж и пошутить нельзя.
      - А кто будет командовать авиацией?
      - Дмитрий Павлович Галунов. Ждем его со дня на день.
      - И штаба еще нет?
      - Начинает формироваться. Весь штаб представляет пока полковник Мельников.
      По существу ничего еще не было.
      На следующий день я побывал в домах, где должны были разместиться различные службы, познакомился с прибывающими офицерами, поинтересовался, какие полки к нам прибудут. Мне сказали, что, скорее всего, мы получим на время операции несколько авиачастей с Южного фронта.
      Здешние места показались мне неуютными и унылыми. Куда ни поглядишь голая равнина, все как на ладони. Как же тут маскироваться от воздушного противника, тем более зимой? Ни травинки, ни кустика.
      Но мои опасения оказались напрасными. Когда к нам прибыла первая группа самолетов, мы перекрасили их в белый цвет, и они стали сливаться с местностью. Для автотранспорта сделали из снега обваловку. С высоты, на которой летали воздушные разведчики, было не просто определить, где что у нас находится.
      Иногда в целях маскировки мы подтаскивали самолеты вплотную к населенным пунктам, даже прятали их под навесами, чтобы ввести противника в заблуждение.
      В одной из стрелковых дивизий, располагавшейся в районе завода "Баррикады", я случайно встретил Ивана Ивановича Колеуха. Этому военному комиссару я многим обязан, как армейский политработник.
      Меня призвали в армию в 1930 году. Сначала был комсомольским организатором полка. Потом стал политруком пулеметной роты 86-го Краснознаменного стрелкового полка 29-й стрелковой дивизии. Комиссаром, а затем помощником командира по политчасти здесь работал Иван Иванович Колеух, сердечный, отзывчивый, но вместе с тем требовательный человек. Он почти все время находился среди красноармейцев - и на занятиях в поле, и в часы досуга.
      Колеух был на редкость внимателен к нам, начинающим политработникам, тактично поправлял нас, когда мы по молодости ошибались, терпеливо учил искусству политического воспитания людей.
      Каждый из нас регулярно приходил к нему и рассказывал о своей работе, о трудностях, которые встретились. Он терпеливо, не перебивая, слушал, задавал вопросы, корректно указывал на замеченные промахи.
      Колеух не любил длинных речей, особенно не терпел фразеров. Сам говорил всегда просто, доходчиво, подкрепляя те или иные положения яркими жизненными примерами. Для меня он был первым политическим наставником.
      Потом Колеух уехал от нас. Сначала его послали начальником политотдела МТС в станицу Невинномысскую, а затем избрали секретарем Сочинского городского комитета ВКП(б). Вскоре, однако, Ивана Ивановича постигло большое несчастье, в котором сам он не был виновен.
      И вдруг эта неожиданная встреча. Я обрадовался так, словно после долгой разлуки увидел родного отца. Иван Иванович заметно постарел, осунулся, лоб его прорезали глубокие морщины.
      Колеух пригласил меня к себе в маленькую комнатушку, которую он снимал в частном доме. Вскипятил чай, и мы сели за стол. Он обрадовался встрече не меньше, чем я.
      Начали вспоминать прошлое, общих знакомых. Многих Иван Иванович уже забыл, но о тех, кого помнил, говорил только хорошее.
      Слушал я его и думал: нет, не сломила старого политработника житейская трагедия. Он остался все таким же убежденным коммунистом и настоящим патриотом.
      Проговорили с ним до поздней ночи. И ни разу не обмолвился он о людях, принесших ему горе, о проявленной к нему несправедливости. Все его мысли были о том, как остановить и разгромить врага.
      - Народ у нас гордый и сильный, - убежденно сказал Колеух. - Его не поставишь на колени.
      Больше мне не довелось видеть Колеуха. Дивизия, где он служил, получив пополнение, ушла на фронт.
      Дмитрий Павлович Галунов, вместе с которым мне предстояло жить, работать и воевать, оказался толковым командиром и хорошим товарищем. Мы быстро и крепко подружились. И я еще раз убедился, что значит тесный контакт между командиром и комиссаром. Ведь их дружба передается всему коллективу, становится поистине неодолимой силой.
      К 16 января 1942 года 57-я армия сосредоточилась на левом, восточном берегу реки Северный Донец. Правый фланг ее упирался в Красный Оскол, а левый захватывал Маяки, Райгородок. Оперативные группы ВВС и армии располагались вместе, в Малой Александровке.
      18 января наша армия перешла в наступление в полосе исключительно Изюм Славянск. Главный удар наносился в направлении Барвенково.
      Противник сильно укрепил свою оборону, использовал для этого многочисленные балки, крутые берега рек, населенные пункты. На переднем крае он установил орудия для стрельбы прямой наводкой и закопал в землю десятки танков, превратив их в неподвижные огневые точки.
      Условия для наступления осложнялись и погодой. Морозы доходили до тридцати пяти градусов, лютовали снежные бураны. Лошади, тащившие пушки, выбивались из сил. Расчеты вынуждены были катить орудия на руках. Обозы отстали. Армейские базы снабжения находились в Святогорске и Рубцове. Войска ушли от них на сто сто двадцать километров. По заснеженным дорогам автомобильный транспорт пробиться не мог, а гужевого едва хватало на доставку минимального количества продовольствия.
      Выполняя поручение Воронина, я в это время оказался в одной из стрелковых частей. Бросилось в глаза неважное настроение многих бойцов. Объяснялось это перебоями в снабжении частей.
      Нелегко приходилось и труженикам аэродромов. Почти круглосуточно работали они, очищая от снега взлетно-посадочные полосы. Нередко ветры сводили на нет результаты их труда, но люди не сдавались.
      В критические моменты авиаторам помогало местное население. Жители окрестных сел приходили с лопатами на аэродромы и целыми днями трудились вместе с красноармейцами на расчистке взлетно-посадочных полос. Это были в основном женщины и подростки. Мы старались накормить их, по-братски делясь скудными продовольственными запасами.
      Несмотря на очень сложную обстановку, в которой началось наступление, оборона противника была взломана. В одном из сообщений ТАСС говорилось: "Войска Юго-Западного и Южного фронтов заняли города Барвенково и Лозовая. С 18 по 27 января они продвинулись более чем на сто километров и освободили свыше четырехсот населенных пунктов".
      Во время боев за Барвенково наша авиация наносила удары по коммуникациям противника, громила его резервы, вела борьбу с контратакующими танками. Истребители прикрывали конницу. Им редко приходилось вести бои в воздухе. Они больше штурмовали наземные вражеские войска. Тем не менее с 22 по 24 января ими было сбито девять фашистских самолетов.
      В Барвенково противник оставил большие запасы продовольствия. А на элеваторе был обнаружен винный склад. Мы поставили возле него охрану, по, видимо, запоздали с этой мерой. Многие бойцы успели прихватить с собой по нескольку бутылок вина.
      Зашли мы с Ворониным в один дом и видим: сидят бойцы за столом и разливают французское шампанское. При нашем появлении они встали и смущенно переглянулись.
      - Неважный трофей, - осмелел наконец один из них.-Льешь - шипит, пьешь-шипит, и кажется, в животе продолжает шипеть.
      Мы предложили красноармейцам закончить трапезу, а остатки вина отнести на склад.
      Время от времени фашисты производили воздушные налеты на наш штаб. Зенитная батарея, прикрывавшая его, пела огонь, как правило, вдогонку улетающим самолетам, и поэтому неточно. Я решил поговорить с артиллеристами. Спрашиваю:
      - Что же вы, братцы, по хвостам бьете?
      - Когда самолеты идут навстречу, скорость у них большая, - ответил один из наводчиков.
      - А разве когда они уходят, скорость меньше?
      Артиллерист смутился, продолжали молчать и его товарищи. Видно было, что они просто боялись себя обнаружить. А вдруг немцы ударят по их батарее? Другое дело, когда самолет развернулся на обратный курс и стал уходить. Тут пали по ному сколько влезет.
      - Нот, товарищи, так дальше воевать нельзя, - упрекнул я командира батареи. - После драки кулаками не машут. Врага надо не провожать, а встречать огнем.
      Попробовали. И что же? Один самолет сбили. Дымя моторами, он упал на северо-восточной окраине Барвенково.
      После этого случая зенитчики обрели уверенность в своих силах. Отражая налеты фашистов, они уничтожили еще несколько самолетов. Но чаще всего гитлеровцы, встретив мощный огневой заслон, отворачивали в сторону от домиков, где размещался штаб.
      Однажды к нам заглянул офицер штаба армии, возвратившийся с передовой.
      - Плохо вы инструктируете летчиков,-сказал он.- Бросают бомбы куда попало. Сегодня по своим ударили.
      - Вы сами это видели? - усомнился я.
      - Сам не видел, но очевидцы рассказывали.
      На другой день я с рассветом отправился в дивизию, которую якобы бомбили свои. Штаб ее располагался в подвале сгоревшего дома. Командира и комиссара я застал за завтраком. Поздоровались.
      - Садитесь, товарищ бригадный комиссар, выпейте с нами чайку. Продрогли небось?
      - Да, - ответил я. - Морозец сегодня знатный.
      - Не обстреляли вас в пути?
      - Нет, проскочил удачно. Дымка помогла.
      - А вчера, - сказал комиссар, - немцы произвели по дороге мощный огневой налет, несколько машин накрыли.
      - Наша маленькая, незаметная. Попробуй попади в нее, - отшутился я.
      Потом рассказал о цели своего визита. Выслушав меня, командир рассмеялся:
      - Над офицером штаба, видимо, кто-то подшутил. Никто нас не бомбил - ни свои, ни чужие. В одном полку не смогли выполнить боевую задачу, вот и свалили на авиацию.
      Это признание меня успокоило. Случаи бомбометания по своим редко, но были. Мы их тщательно расследовали, виновников строго наказывали. Чтобы такие каверзы не повторялись впредь, договорились с пехотинцами о сигналах обозначения своих войск.
      В моей записной книжке, сохранившейся с тех суровых лет, значится немало фамилий летчиков, которые отличились во время Барвенковской операции. Алексей Закалюк, например, сорок пять раз летал на штурмовку наземных войск противника. На счету лейтенанта Зотова пятьдесят штурмовок. Храбро дрались с врагом товарищи Павличенко, Гуржи, Климанов, Кабаев, Морозов, Раубе, Карабут, а также многие другие летчики и штурманы.
      Исключительное мужество и мастерство в борьбе с врагом проявил командир истребительной авиационной эскадрильи Александр Чайка. К тому времени он уже имел двести сорок боевых вылетов, шесть сбитых самолетов противника, был награжден орденами Ленина и Красного Знамени.
      В одном из воздушных боев Чайке удалось уничтожить седьмого гитлеровца. Но одна из пулеметных очередей другого фашиста угодила в кабину его машины. Советский летчик был ранен в обе ноги. Однако он продолжал сражаться.
      Чайка привел группу домой, благополучно посадил машину, но вылезти из кабины не смог. Силы оставили его. Летчики бережно вытащили командира из самолета и немедленно отправили в госпиталь.
      Особенно отличился в боях за Барвенково полк, которым командовал майор Давидков (ныне генерал-полковник авиации). Забегая вперед, скажу, что этот замечательный летчик сделал за время войны четыреста тридцать четыре боевых вылета, сбил двадцать фашистских самолетов лично и два в групповых боях.
      Во главе авиационного истребительного полка Давидков был поставлен еще перед Великой Отечественной войной. По количеству самолетов это было скорее соединение, чем часть. Оно насчитывало шестьдесят боевых машин И-16. Нелегко было управлять такой махиной! Но Давидкову такая задача оказалась по плечу. Оп сумел в первые дни войны уберечь свой полк от ударов фашистской авиации.
      Майор Давидков постоянно держал свою часть в состоянии боевой готовности. Когда стало известно о возможном нападении на нас гитлеровской Германии, он на всякий случай рассредоточил эскадрильи по полевым аэродромам и приказал тщательно замаскировать самолеты. Сделать это не составляло трудности. Маленький "ишачок", как любовно называли летчики истребитель И-16, можно было втиснуть под навес, спрятать около стога сена или соломы, укрыть зелеными ветками. Вот почему первый бомбовый удар гитлеровцев по базовому аэродрому, где обычно стоял полк, оказался холостым.
      Так подчиненные Давидкова поступали и в дальнейшем. Слетав на боевое задание, они прятали свои машины под навесы и стога. Фашисты только удивлялись: откуда вдруг в воздухе появляется столько русских истребителей, где они базируются? Как ни старались они найти и уничтожить этот полк, у них ничего не получалось. А Давидков, заботясь о скрытности сосредоточения своей части, дал летчикам новое указание:
      - При возвращении с задания быть предельно осмотрительными, чтобы не привести за "хвостом" противника.
      В состав ВВС 57-й армии полк Давидкова влился в начале 1942 года. Он насчитывал тогда тридцать самолетов. Почему в два раза меньше прежнего? Растерял машины в боях? Нет. Просто иной стала структура истребительных частей.
      Полк сразу же включился в боевую работу. Вел воздушную разведку, сопровождал штурмовиков и бомбардировщиков, прикрывал наземные войска. Бои шли жаркие, и истребителям Давидкова приходилось подниматься в воздух по шесть-семь раз в день. Командир полка летал не меньше других.
      Давидков был прекрасным летчиком, опытным тактиком и принципиальным командиром. Чувствуя свою правоту, он никогда не поступался убеждениями, мог возразить даже старшему начальнику.
      Однажды Галунов, видимо, не подумав как следует, распорядился, чтобы Давидков послал на штурмовку пару самолетов.
      - Пару? - удивился майор. - А что она может сделать? Это же будет комариный укус. К тому же ее в два счета могут уничтожить.
      Галуцов хотел одернуть строптивого командира полка, по, поразмыслив, согласился с его доводом.
      - Вы мне поставьте задачу, а как ее выполнить, позвольте решить самому, попросил Давидков.
      В дальнейшем Галунов так и поступал. И не только в отношении Давидкова. Он стал больше предоставлять тактической самостоятельности всем командирам авиационных частей.
      Мне доводилось не раз бывать в полку Давидкова. Знал я и его заместителя по политической части Пермякова. Тот был влюблен в своего командира, мирился с некоторыми его своевольными поступками, знал, что продиктованы они стремлением как можно лучше выполнить боевую задачу, нанести как можно больший урон врагу.
      Люди в полку Давидкова были под стать командиру. Такие же смелые и решительные, дерзкие и непреклонные в бою. Пермяков рассказал мне такой эпизод.
      Группу штурмовиков сопровождала шестерка истребителей во главе с Яловым. В районе цели на них из-за облаков свалилось восемнадцать "мессершмиттов". Завязался упорный бой. Тройное превосходство противника не испугало советских летчиков. Они дрались геройски и уничтожили больше половины гитлеровцев. Но и наших истребителей становилось все меньше. Вот уже остался один из них-летчик Яловой. Уцелевшие фашисты бросились на "илы", которые, выполнив свою задачу, легли на обратный курс. И все-таки им не удалось пробиться к нашим штурмовикам. Беспредельная храбрость советского воздушного бойца в конце концов заставила их отказаться от преследования.
      Яловой возвратился вместе со штурмовиками и сел на их аэродром. Когда осмотрели его истребитель, на нем, как говорится, не осталось живого места.
      Летчики-штурмовики воздали должное своему спасителю. Они вытащили Ялового из кабины и на руках пронесли через все летное поле до стартового командного пункта.
      Исключительное мужество в боях проявили комиссары-летчики. Одним из таких отважных воздушных бойцов был старший политрук Н. В. Исаев. Он совершил сто восемьдесят девять боевых вылетов, сбил четыре самолета противника. Этот замечательный политработник хорошо понимал силу личного примера, умел не только произнести умную речь, но и на деле показать, как нужно громить врага.
      Самолетов у нас стало больше, чем в начале войны. Но их все еще не хватало для успешного решения тех задач, которые ставило перед нами командование армии.
      Будучи как-то в Лисичанске, где находился штаб ВВС Южного фронта, я встретил К. А. Вершинина. Поздоровались, разговорились.
      - Как дела? Как Галунов? - поинтересовался командующий ВВС.
      - Нормально, - ответил я. - Одно плохо, товарищ командующий, вы ставите перед нами непосильные задачи.
      Вершинин удивленно приподнял брови и усмехнулся:
      - Как это понимать?
      - В каждом своем распоряжении вы приказываете "надежно прикрыть", "нанести массированный удар", "выделить столько-то самолетов на штурмовку". Ну как можно выполнить все эти требования, если боевых машин у нас раз, два и обчелся?
      Вершинин стал приводить различные доводы, а потом перевел разговор на другую тему. Мой расчет на то, что нам, возможно, кое-что подбросят, не оправдался.
      5 февраля 1942 года первым заместителем командующего ВВС Красной Армии назначили генерал-лейтенанта авиации Александра Александровича Новикова. Звоню ему как старому знакомому, умоляю: ведем наступление, а самолетов мало, нельзя ли что-нибудь подбросить?
      Новиков с иронией спрашивает:
      - Сколько вам: полк, два или, может быть, дивизию? - И потом уже серьезным тоном говорит: - Дорогие мои! Было бы - ничего не пожалел. Но нет у нас самолетов, нет, и не просите. Обходитесь тем, что имеете.
      Легко сказать "обходитесь". А чем? От "безлошадных" отбоя нет. Ходят по пятам, умоляют, требуют посадить их на самолеты. А где их взять?
       
      В ударной группе
      В масштабе ВВС были созданы три ударные авиационные группы. Подчинялись они Ставке Верховною Главнокомандования, а предназначались для завоевания господства в воздухе и нанесения массированных ударов на определенных участках фронта.
      Их основная отличительная черта - подвижность. Когда требовалось, они быстро перелетали на новые аэродромы и выполняли поставленные перед ними задачи.
      Во главе каждой группы стояли командующий и военный комиссар. В своей работе они опирались на небольшой оперативный штаб, насчитывавший всего двадцать-двадцать пять человек. Не было даже политотдела, не говоря уже о тыловом органе. Обеспечение групп всем необходимым возлагалось на командование и политуправление того фронта, на который они перебазировались по указанию Ставки.
      Особенно высокие требования предъявлялись к летному составу ударных групп. Туда направляли самых опытных, самых смелых и закаленных летчиков и штурманов. Правда, им давали и некоторые привилегии: полуторный оклад денежного содержания, улучшенное снабжение питанием и обмундированием.
      Меня назначили военным комиссаром 3-й ударной группы, штаб которой находился в Лисичанске. Она состояла из трех бомбардировочных полков (командиры Кузнецов, Недосекин, Никифоров) и двух истребительных (командиры Миронов и Васин). При знакомстве с ними особенно хорошее впечатление произвел на меня молодой, энергичный капитан Никифоров.
      Командовал 3-й ударной группой Леонид Антонович Горбацевич - коренастый, широкогрудый, похожий на борца генерал. У него был острый пытливый взгляд, говорил он хрипловатым голосом и слегка шепелявил. В начале войны генерал занимал руководящий пост в Управлении дальней авиации. Но вскоре его освободили от должности, свалив на него всю вину за большие потери в самолетах. Спокойный и покладистый, Горбацевич не стал оправдываться и молча снес несправедливое наказание.
      Чтобы успешно командовать ударной группой, руководитель должен был не только в совершенстве знать летное дело, авиационную тактику, но и обладать твердым характером, крепкой волей, а также качествами педагога-воспитателя.
      Горбацевич оказался именно таким военачальником. К каждому летчику он находил свой подход, не стеснялся вовремя одернуть тех, кто начинал зазнаваться. Такие случаи бывали, правда, очень редко.
      Я давно заметил, что летчики в подавляющем большинстве своем вообще не любят бахвалиться. Они с презрением относятся к тем, кто пытается выпячивать собственные заслуги. Им присуща лишь гордость за свою профессию, а это не имеет ничего общего с бахвальством.
      И если кто из молодых летчиков начинал зазнаваться, я прежде всего напоминал ему о традициях, существующих в советской авиации, о сложившихся у нас взглядах на подвиг. Прямо говорил:
      - Хочешь, чтобы тебя уважали в коллективе, - будь храбр, но всегда скромен.
      Правда, такие нравоучения приходилось делать редко. Чаще всего сам коллектив "обкатывал" человека, помогал ему быстро освободиться от всего наносного.
      ...Для нашей ударной группы выделили неплохие по тому времени самолеты. В частности, истребители получили "аэрокобры", а бомбардировщики - "бостоны".
      В марте 1942 года командование юго-западного направления разработало план наступательной операции. Он в основном сводился к тому, чтобы двумя сходящимися ударами из района Волчанска и Барвенковского выступа прорвать оборону противника, окружить и разгромить его харьковскую группировку. Второй, главный удар должны были наносить 6-я армия, которой командовал генерал-лейтенант А. М. Городянский, и армейская группа генерал-майора Л. В. Бобкина.
      Задача нашей авиационной группы, получившей дополнительно еще три полка, состояла в том, чтобы надежно прикрыть войска 6-й армии с воздуха. Нам, таким образом, предстояло действовать на главном направлении.
      Ставка утвердила этот план. Началась подготовка к операции. Во всех частях прошли партийные собрания. Мы призывали коммунистов показать в боях личный пример мужества и мастерства. Представители авиационных частей побывали на командных пунктах стрелковых дивизий, в танковых и кавалерийских корпусах, обсудили порядок взаимодействия, уточнили сигналы. Бомбардировщики отметили цели, которые им надо было уничтожить на переднем крае и в глубине обороны противника.
      Части и соединения, участвовавшие в наступлении на Харьков, имели незначительный перевес над противником в живой силе, полуторное превосходство в артиллерии и минометах. Танков у нас тоже насчитывалось несколько больше, чем у немцев, но многие оказались легкими, со слабой броней. По авиации обе стороны имели соотношение сил примерно рапное. Правда, у гитлеровцев было больше бомбардировщиков.
      Наши воздушные разведчики начали действовать задолго до начала операции. Нам удалось установить, что противник в районе Харькова тоже готовит наступательную операцию под кодовым названием "Фридерикус". Намечалась она на 18 мая. Из районов Балаклеи и Славянск - Краматорск гитлеровцы намечали двумя сходящимися ударами ликвидировать наш Барвенковский выступ и подготовить плацдарм для дальнейшего продвижения на восток.
      Но мы упредили фашистов. 12 апреля после часовой артиллерийской и авиационной подготовки советские войска перешли в наступление. Ударные группировки Юго-Западного фронта при поддержке авиации прорвали оборону 6-й немецкой армии. За три дня ожесточенных боев они продвинулись на обоих направлениях на двадцать пять - тридцать километров. Для гитлеровской группировки создалась тяжелая обстановка.
      В начальный период боев генерал Горбацевич с оперативной группой находился на КП командующего 6-й армией и оттуда руководил действиями авиации. Кик только вражеская оборона была прорвана и сухопутные войска двинулись вперед, он возвратился в свой штаб.
      - Пошла пехота!-сказал он, поблескивая глазами. - Наши соколы неплохо поработали.
      Боевая обстановка требовала наращивания ударов с воздуха по отступающему противнику и усиления прикрытия своих наземных войск. Генерал тут же связался по телефону с командирами истребительных полков и категорически потребовал:
      - Ни одна бомба не должна упасть на пехоту! Потом он позвонил в штабы бомбардировочных частей. Узнав, что там боевая работа ни на минуту не
      ослабевает, одобрительно заметил:
      - Так и действуйте!
      В воздухе шли жестокие бои. Противник бросил против наших войск крупные силы бомбардировщиков. Советским летчикам пришлось в первый день делать по шесть-семь вылетов.
      Наступление развивалось успешно. Тут бы следовало ввести в прорыв подвижные соединения для завершения окружения фашистских войск в районе Харькова. Но по ряду причин этого не было сделано. Танковые корпуса задержались в мостах сосредоточения. Их прикрывали с воздуха истребители нашей ударной группы. Позже такая медлительность привела к роковым последствиям. Наступавшие части стали выдыхаться и замедлили темп продвижения. Инициатива была утрачена. Противник, подтянув пехотную и две танковые дивизии, изменил соотношение сил в свою пользу.
      Один из наших танковых корпусов вошел в прорыв только утром 17 мая, то есть с большим опозданием. Выгодный момент был упущен. Мощная группировка фашистских войск в составе восьми пехотных, двух танковых и одной моторизованной дивизий в то же утро перешла в наступление из района Славянок, Краматорск против 9-й армии Южного фронта. Нашей 57-й армии, располагавшейся правее нее, пришлось сдерживать напор пяти пехотных дивизий противника. С воздуха наступающих поддерживали крупные соединения 4-го воздушного флота Германии.
      Выдержать такой удар 9-я и 57-я армии не смогли. Фронт обороны оказался широким, сил явно недоставало.
      17 мая в восьмом часу утра наблюдатели доложили:
      - Со стороны Славянска идет большая группа фашистских бомбардировщиков.
      Горбацевич тотчас же связался по телефону с командирами истребительных полков.
      - Всем воздух! - отдал он приказ.
      Вражеские бомбардировщики шли группами на разных высотах, без непосредственного сопровождения.
      С командного пункта было хорошо видно, как наши истребители врезались в строй "юнкерсов". Я впервые стал очевидцем такой грандиозной схватки в воздухе. Где свои, где чужие - разобрать невозможно. С высоты доносился надсадный гул моторов, слышались дробная трескотня пулеметов и гулкое уханье бортовых пушек.
      Смелый удар советских летчиков ошеломил противника. Побросав бомбы куда попало, "юнкерсы" стали поворачивать на запад. Преследуя их, истребители заметили, что в полосе 9-й армии немцы прорвали фронт. Вражеские танки двигались вдоль Северного Донца в направлении города Изюм. Полученные сведения я доложил генералу А. М. Городянскому.
      - Сообщите об этом в штаб ВВС Юго-Западного фронта, - попросил наш командарм.
      Трубку взял начальник штаба генерал Саковнин. Выслушав, помолчал, недоверчиво, как мне показалось, промолвил:
      - Хорошо, проверим.
      И действительно, спустя несколию минут Саковнип позвонил начальнику штаба нашей группы Комарову:
      - Путают что-то ваши летуны. Не может быть, чтобы на Изюм шли танки противника.
      Во второй половине дня генерал прилетел сам.
      - Откуда вы взяли, что фронт прорван? - строго спросил он.
      - Летчики доложили, - отвечаю ему.
      - Глаза у страха велики,- стоял на своем Саковнин. - Маршал сказал: "Паники не поднимать". Это же повторил и товарищ Хрущев.
      Но вскоре генерал убедился, что наши летчики были правы. Гитлеровцы действительно прорвали фронт в полосе 9-й армии, а их танки, как и докладывали экипажи, прикрываясь справа Северным Донцом, устремились к Изюму.
      Оборона оказалась неглубокой, средств для борьбы с авиацией противника не хватало. Все это в конечном итоге предопределило весьма невыгодное для нас развитие событий. К исходу 18 мая противник продвинулся на север на 40-50 километров, достиг Северного Донца и не только поставил в тяжелое положение тылы нашей 6-й армии, но и создал угрозу окружения всей группировке войск, действовавших на барвенковском плацдарме.
      В связи с этим не безопасно было оставлять авиацию на аэродроме, находившемся вблизи Большой Камышевахи. Я приехал туда к вечеру 17 мая. Люди еще не знали, что танки противника прошли в четырех километрах восточное и могут в любой момент повернуть сюда. Было принято решение перебазировать полк на аэродромы Бригадировка и Сватово, находившиеся за рекой Северный Донец, а по пути нанести штурмовой удар по противнику.
      Командовал частью невысокий черноглазый татарин Фаткулин. Он был храбрым и горячим человеком. Недавно летчики, возглавляемые им, отличились во время отражения массированного налета фашистов.
      Узнав, что аэродрому грозит опасность, Фаткулин гневно сверкнул чуть раскосыми глазами и, сплюнув, зло выругался. Потом махнул рукой, крикнул: "По самолетам!" - и помчался к своей машине, на бегу надевая шлемофон.
      Когда летчики поднялись в воздух, меня окружили техники и механики:
      - А как нам быть?
      - Надо вооружиться, друзья, и организованно отходить в Бригадировку, за Северный Донец.
      Назначили командира группы, наметили маршрут следования и дали необходимые указания по боевому обеспечению. Сборы были недолгими. Вскоре колонна двинулась в путь.
      Неподалеку от аэродрома дислоцировалась авиационная база. Она не входила непосредственно в нашу группу, но мы не могли оставить ее людей на произвол судьбы и предупредили руководство об опасности. Позже я узнал, что отступление в спешке все-таки не обошлось без потерь.
      Снимался с позиций и соседний артиллерийский полк. Меня приятно удивили спокойствие и рассудительность командира. Он быстро отдавал исчерпывающие распоряжения и всем видом своим вселял уверенность в благополучном исходе передислокации. Солдаты и их начальники без суеты и паники изготовили орудия в исходное положение и организованно, словно на учениях, двинулись к переправе. Мне подумалось тогда: "Если бы все наши командиры имели вот такое же самообладание, мы избежали бы многих неприятностей..."
      Немцы, по-видимому, стянули авиацию с других участков фронта, потому что число бомбардировочных налетов увеличилось. Особенно часто они бомбили Изюм, где находились наш штаб и железнодорожный узел. Во время одного из таких налетов начальник особого отдела, телефонистка и я вынуждены были остаться в помещении, чтобы держать связь с частями. Время от времени мы делали запросы об обстановке и настроении личного состава.
      Бомба ударила в угол здания. Из окоп со звоном посыпались стекла, с потолков обвалилась штукатурка. И вдруг телефонный звонок.
      - Товарищ бригадный комиссар, вы еще живы? -Это спрашивала Зина, девушка с коммутатора.
      - Все в порядке.
      - И я держусь, хотя и страшно.
      Минут через пять Зина снова позвонила:
      - Товарищ комиссар, вы не ушли?
      - Как можно? В случае чего, мы вас обязательно предупредим, - успокоил я девушку.
      Воинский долг был для нее выше страха. Когда закончился налет, мы пошли в коммутаторную и поблагодарили мужественную связистку. Бомбежка была для ней первым боевым испытанием, и она его выдержала.
      Следует вообще сказать, что многие девушки-фронтовички проявляли большое самообладание. Вот хотя бы такой случай. К нашему штабу примыкал тенистый фруктовый сад, изрытый щелями для укрытия. Под одним из деревьев, в капонире, стояла радиостанция, с помощью которой поддерживалась связь с вылетавшими на боевые задания самолетами. На станции дежурила радистка Аня, белокурая, миловидная девчушка, когда гитлеровцы совершили очередной налет. Одна из бомб разорвалась неподалеку от машины с радиоаппаратурой. Мы поспешили туда и увидели потрясающую картину: придерживая здоровой рукой перебитую кисть, Аня продолжала вести связь с нашими самолетами.
      Девушку немедленно отправили в госпиталь. Я позвонил туда и попросил главного хирурга сделать все возможное, чтобы оставить героиню в солдатском строю.
      - К сожалению, - ответил он, - мы пока не научились делать чудеса. Жаль девушку, но ампутация кисти неизбежна...
      По правому берету Северного Донца немцы подошли к Изюму. Ночью мы переправились на противоположный берег реки и остановились в двух-трех километрах от него, на аэродроме Половинкино, где взлетно-посадочная полоса была выложена кирпичом. Случилось так, что я снова оказался у Северного Донца и видел, как, теснимые противником, наши бойцы переправлялись вплавь. Некоторые были без оружия и не знали, где находится их часть и что с нею. Такую удручающую обстановку я не видел с самого начала войны.
      Все ли зависело от бойцов, что отступали в сторону Половинкино? Нет, упрекать только их было бы крайне несправедливо. Пехота так же, как и летчики, дралась самоотверженно. Но у нас с каждым дном все меньше оставалось боевых самолетов и экипажей, а в наземных войсках - резервов. Силы таяли, а о пополнении не могло быть и речи. Почему? В чем тут просчет? Над этими вопросами задумывались многие командиры и политработники.
      В один из таких безрадостных дней я выехал в Сватово, где находился штаб Юго-Западного фронта, охранявшийся с воздуха истребительным авиаполком. Разыскав члена Военного совета Н. С. Хрущева, я обратился к нему:
      - Никита Сергеевич! Полк Фаткулина у нас измотался до крайности. Прикажите заменить его на время истребительным полком, который прикрывает штаб фронта.
      Хрущев при мне изложил кому-то мою просьбу по телефону и после разговора с ним отклонил мою просьбу:
      - Не надо этого делать. К полку привык начальник штаба фронта. Пусть он здесь и остается.
      Какая странная, почти патриархальная мотивировка: "Начальник штаба привык..."
      Так я и уехал ни с чем. Надежда хоть на время получить подмогу и на денек-другой дать передышку фаткулинцам не оправдалась.
      Обстановка сложилась тяжелая. Все приходилось решать быстро, оперативно: времени на обдумывание необходимых планов и мероприятий, соответствующих быстро меняющимся событиям, не было. Дни и ночи перемешались. Мы с трудом выкраивали минуты, чтобы наскоро перекусить или забыться тревожным сном в какой-нибудь машине или на траве, под кустом.
      Неудача под Харьковом тяжело отразилась на настроении людей. Они знали, что в окружении остались тысячи бойцов и командиров, что фронт оказался открытым ва многие десятки километров. Поэтому мы старались сделать все, чтобы воины не пали духом, не поддались панике, обеспечивали организованный отход.
      Мало кто из непосредственных участников боев знал истинную причину срыва Харьковской операции. В ее разработке и организации были допущены серьезные просчеты. Не на высоте оказалась и разведка. Этот промах стоил нам 5 тысяч убитых, свыше 70 тысяч без вести пропавших, не говоря уже о том, что мы утратили инициативу и позволили фашистскому командованию занять выгодные рубежи для последующего наступления в глубь страны.
      Командующего 9-й армией генерал-лейтенанта Ф. М. Харитонова обвинили в том, что он не мог предотвратить прорыв на своем участке фронта. Его сняли с должности.
      Я видел генерала в палатке на восточном берегу Северного Донца. Общение с ним было запрещено. Когда разобрались и убедились, что в харьковской трагедии повинен не только Харитонов, его вновь назначили командующим, на этот раз 6-й армией. Вновь встретиться нам довелось в районе Каратояк на Воронежском фронте. Позже я узнал, что Харитонов умер.
      В конце июня под Воронеж прилетел из Подмосковья на новых "аэрокобрах" истребительный полк. Из машины, приземлившейся первой, вылез невысокого роста летчик и, поправив шлемофон, представился генералу Горбацевичу:
      - Командир 153-го полка майор Миронов. Прибыл в ваше распоряжение. - Он сделал шаг в сторону и молодецки щелкнул каблуками маленьких сапог.
      Выслушав его, Горбацевич чуть заметно улыбнулся. Меня тоже удивил моложавый вид командира полка. Казалось, закончит доклад этот молоденький майор с ясными, доверчивыми глазами, пухлыми щеками и ямочкой на подбородке, озорно свистнет и бросится вприпрыжку бежать. Его хрупкая, мальчишеская фигура никак не вязалась с такой солидной должностью.
      Но потом, когда мы познакомились поближе, узнали его на деле, убедились, насколько обманчивым оказалось первое впечатление. Сергей Иванович Миронов был храбрый летчик и талантливый командир. Спокойный и мягкий по натуре, он никогда ни на кого не кричал, умел по-хорошему уладить любой инцидент. Летчики любили его, шли за ним, как говорят, в огонь и в воду.
      С. И. Миронов еще в период борьбы с финнами стал Героем Советского Союза, а впоследствии генерал-полковником авиации, командовал крупными соединениями, занимал должность заместителя Главнокомандующего Военно-Воздушными Силами страны по боевой подготовке.
      Полк, с которым прибыл майор Миронов на Воронежский фронт, состоял из опытных, обстрелянных бойцов. Все они участвовали в обороне Ленинграда, их подвиги были отмечены правительственными наградами.
      Мы с Горбацевичем объяснили командиру и комиссару полка старшему батальонному комиссару Сорокину обстановку, попросили их быстрее привести часть в боевую готовность. А обстановка была нелегкой: немцы рвались на восток, к Волге.
      - Мы готовы, товарищ командующий, - спокойно доложил Миронов. - Разрешите завтра всем полком сделать облет района?
      - Пожалуйста, - разрешил генерал.
      А через день полк уже сопровождал большую группу "бостонов", вылетевших на бомбежку вражеской танковой колонны южнее Воронежа.
      Горбацевич улетел в штаб, а я на некоторое время еще остался здесь и оказался свидетелем большого воздушного сражения, разыгравшегося над древним русским городом. Более ста самолетов противника совершили на Воронеж звездный налет. В числе других авиационных частей отважно бились с врагом и летчики полка Миронова.
      Небольшой группе фашистских бомбардировщиков удалось прорваться к аэродрому и разбросать вместе с фугасками множество маленьких фосфорных бомб, которые горели белым ослепительным пламенем. На борьбу с ними бросились солдаты. Они быстро потушили их землей, заровнял и воронки, и к моменту возвращения истребителей полоса была восстановлена.
      Возбужденный боем, легкой походкой подошел к нам Миронов и доложил:
      - Наши вернулись без потерь, а немцы многих недосчитаются.
      Наземные подразделения выловили выбросившихся с парашютами вражеских летчиков, штурманов и стрелков-радистов. Их оказалось более семидесяти. Налет на Воронеж дорого обошелся фашистам. Из наших же пострадал только командир эскадрильи Макаренков. Осколком вражеского снаряда ему раздробило руку.
      Поздравить героев с крупной победой под Воронежем снова прилетел генерал Горбацевич. Он приказал построить весь летный состав, сердечно поблагодарил за храбрость и мужество, каждому летчику пожал руку, а Сергея Ивановича при всех троекратно поцеловал.
      О подвиге летчиков-истребителей Миронова я в тот же день сообщил политработникам частей нашей группы н попросил их донести эту радостную весть до всех авиаторов.
      Слава о мироновском полке гремела по всему фронту. Его летчики дрались под Воронежем три месяца, нанося по врагу один удар сокрушительнее другого.
      Воевал в 153-м полку командир эскадрильи Петр Семенович Кирсанов, ставший впоследствии генералом, работником Главного штаба ВВС. Идет, бывало, по аэродрому, высокий, стройный, и вызывает невольное восхищение. Спокойный, покладистый по характеру, он был храбр в бою- и пользовался большим уважением у летчиков. Под Воронежем он увеличил свой боевой счет на шесть сбитых вражеских машин.
      Боевое крещение Кирсанов принял под Ленинградом в три часа утра 22 июня 1941 года. Там же он сбил первый фашистский самолет, и там же его постигло несчастье, едва не закончившееся судом военного трибунала.
      Во главе шестерки истребителей Кирсанов вылетел на сопровождение бомбардировщиков, получивших задачу нанести удар по станции Сиверская. Отбомбились, проводили боевых друзей до аэродрома и взяли курс домой. Подлетают к Неве, а по ней стелется туман. Повернули обратно. И там погода не лучше. Попробовали пробиться вниз - не удалось: туман опустился до самой земли. Радиосвязи между самолетами тогда еще не было, и шестерка рассыпалась. Горючее на исходе. Что делать?
      Кирсанов оставил самолет, приземлился на каком-то болоте и только на седьмые сутки кружным путем через Ярославль и Рыбинск добрался до своей части. Его тут же к ответу: как, да что, да почему? Совсем недавно всем шестерым летчикам выдали партийные билеты. И вот пожалуйста: погубили боевые машины.
      - Но что же мне оставалось делать? - защищался комэск.
      Все знали: в подобных условиях иного выбора, как покинуть самолет, не оставалось. Тем не менее ведущею решили наказать, ибо одновременная потеря шести машин - большой урон для потрепанного в боях полка. До трибунала дело не дошло, но с должности командира эскадрильи Кирсанова сняли. Так, разжалованным, он и прибыл к нам под Воронеж.
      Майор Миронов сразу же восстановил прибывшего летчика в прежней должности, и не ошибся. Кирсановская эскадрилья была одной из лучших в полку.
      Однажды группа истребителей во главе с Кирсановым встретилась над переправой через Дон с семнадцатью фашистскими самолетами. В числе их было восемь "мессершмиттов". Комэск первым навязал противнику бой. И закрутилась над русской рекой карусель. Итог ей подвели пехотинцы. Они сообщили в полк: сбиты три "юнкерса", два Ме-109.
      В этом бою особенно отличился старший лейтенант Алексей Смирнов. Он уничтожил два вражеских самолета. Но и его не миновал огонь. Пришлось прыгать с парашютом.
      Приземлился он между нашими и немецкими позициями, на ничейной полосе. Возможно, парню пришлось бы туго, не окажись поблизости танковой бригады. Командир распорядился немедленно послать к попавшему в беду летчику три бронированные машины. Гвардейцы вызволили Алексея и три дня держали в гостях. Потом на танке доставили в полк, где его ожидала награда - орден Ленина. Позже Алексей Смирнов стал дважды Героем Советского Союза.
      Был у Кирсанова заместитель - Саша Авдеев. В одном из воздушных боев он сошелся с немецким истребителем на лобовых. Фашист оказался не из робкого десятка, с курса не свернул...
      - Своими глазами видел, - рассказывал Кирсанов, - как два самолета устремились навстречу друг другу. Удар. Взрыв... И объятые огнем куски машин рухнули на землю.
      Отважному летчику Авдееву посмертно присвоили звание Героя Советского Союза.
      И еще об одной схватке эскадрильи Кирсанова над Воронежем. Шестерка его истребителей встретилась с двадцатью восьмью "мессершмиттами". Нашим пришлось нелегко: против одного советского истребителя почти пять вражеских. И все же кирсановцы не отступили. Одного "мессера" свалил на землю командир. Но и его самолет порядком потрепали. Снарядом повредило маслосистему, и мотор заклинился. Пришлось садиться в поле.
      Ожесточенные бои в воздухе шли непрерывно, и мы несли немалые потери. В полках оставалось по десять - пятнадцать самолетов. Командирам и комиссарам, как и в начале войны, приходилось бороться за сохранность каждой машины. За намеренную поломку боевой техники мы беспощадно наказывали злоумышленников, а некоторых предавали суду. А такие случаи хоть и редко, но, к сожалению, бывали.
      Помню, пришлось судить капитана Н. Когда полк начал нести потери, летчика объял страх. Взлетит, бывало, вместе со всеми, а минут через пять - семь производит вынужденную посадку. Приходит и докладывает:
      - Мотор отказал...
      Поверили раз, другой. А когда вновь получилась такая история, я приказал инженеру Белоусову тщательно осмотреть самолет.
      Почему закралось сомнение? Мне и раньше доводилось встречаться с этим человеком. Как только разговор заходил о боевом задании - он тотчас же менялся в лице, губы начинали дрожать.
      "Может, капитан трусит?" - подумал я. Так оно и оказалось. Комиссия выехала на место вынужденной посадки машины, тщательно осмотрела все ее узлы. Потом подняли, запустили мотор. Работал он нормально.
      - Что вы теперь скажете?
      Н. промолчал, виновато опустив голову.
      Трибунал разжаловал капитана в рядовые и направил в штрафной батальон.
      Этот случай послужил предметом большого разговора на совещании с летным составом. Должен сказать, что впоследствии подобное не повторялось. Командиры экипажей служили образцом выполнения воинского долга, показывали пример мужества и отваги.
      В поддержании дисциплины, высокого политико-морального состояния в авиационных частях огромную роль играли военные комиссары. Они были, как правило, первоклассными летчиками, отличными бойцами. Храбрость комиссару, как говорится, по штату положена. Не может он призывать к отваге и героизму, если сам не обладает такими качествами. Комиссары были душой солдат, их честью и совестью, цементировали армейские ряды, вносили в них дух высокой идейности, непоколебимой стойкости, беззаветной верности святому делу защиты Родины. Неспроста же гитлеровское командование стремилось истреблять комиссаров в первую очередь.
      Уже после нашей победы я прочитал в одном из документов, обнаруженных в фашистских военных архивах, о распоряжении Гитлера. Он выступал на совещании высшего командного состава немецкой армии, состоявшемся 30 марта 1941 года. Учитывая роль, которую играют в Красной Армии военные комиссары, фюрер приказал уничтожать их в будущей войне беспощадно. Предлагалось не рассматривать советских политработников как военнопленных, а немедленно передавать СД (службе безопасности) или расстреливать на месте.
      12 мая 1941 года была издана официальная директива верховного командования германских сухопутных сил, в которой говорилось: "Политические руководители в войсках не считаются пленными и должны уничтожаться самое позднее в транзитных лагерях, в тыл не эвакуируются..."
      Однажды мимо нашего аэродрома, находившегося вблизи города Изюм, проходила большая колонна отступающих войск. На привале я встретился со старшим политруком, заместителем командира стрелкового полка но политической части. Разговорились. Он был до крайности изможден и производил такое впечатление, будто ею только что выпустили из заключения.
      - Вы не ошиблись, - ответил он на мой вопрос. - Сидел в фашистском концентрационном лагере.
      - Как вы попали туда? - спросил я его.
      - Не добровольно, конечно, - горько усмехнулся старший политрук. Захватили в бессознательном состоянии на поле боя, а когда очнулся, вижу-колючая проволока. Хорошо, что звездочек не было, приняли за командира. Иначе висеть бы мне на первом же дереве. А пуля во всех случаях была обеспечена.
      - Как же вам удалось вырваться?
      - А что мне оставалось делать? Нашего брата Гитлер не жалует. Чем, думаю, у стенки или рва быть расстрелянным - лучше уж пусть убьют при побеге. Терять мне было нечего. Я совершил побег и, как видите, жив.
      Вскоре колонна поднялась. Ушел вместе со всеми и старший политрук, и я подумал: "Жизнь потрепала человека так, что от пего остались кожа да кости. А дух все-таки не сломила. Комиссарская, партийная закваска живуча".
      В один из июльских дней 1942 года авиация пашей группы должна была нанести несколько бомбардировочных ударов перед фронтом 40-й армии в районе Воронежа. Для координации действий на командный пункт армии, располагавшийся северо-восточнее города, ранним утром выехал со своим адъютантом генерал Горбацевич. Вслед за ними приехал туда и я.
      Около семи часов утра окрестности огласились могучим гулом. На задание пошла первая группа бомбардировщиков. Горбацевич, его адъютант и представитель штаба 2-й воздушной армии вышли на опушку леса. Неожиданно из-за деревьев выскочила пара Ме-109. Послышался резкий свист, на земле четырежды взметнулось пламя, вздыбились фонтаны земли и дыма.
      Я стоял метрах в ста от Горбацевича и видел, как он взмахнул руками и упал на землю. Подбежал к нему. Бледное, перекошенное страданием лицо. Глаза закрыты. Губы что-то невнятно шепчут. Мы повернули его, чтобы осмотреть раду. Гимнастерка на спине густо пропиталась кровью.
      Тотчас же вызвали врача, но помощь не потребовалась: генерал скончался.
      Гибель Горбацевича тяжело переживали все авиаторы нашей группы. Не стало замечательного командира и большого жизнелюба. Гроб с его телом в тот же день, доставили самолетом в Мичуринск и с воинскими почестями предали земле рядом с могилой великого преобразователя природы. Состоялся митинг. Прозвучал прощальный залп. И тут же в воздухе появилась группа самолетов, ведомая командиром 153-го полка С. И. Мироновым. Пройдя над местом похорон генерала на малой высоте, истребители взмыли ввысь, и в небе троекратно прозвучал пушечно-пулеметный салют. Бойцы воздушного фронта отдали последние почести своему любимому командиру.
      Ненависть к фашистским убийцам была настолько велика, что мы сразу после траурного митинга решили подготовить к боевому вылету все бомбардировочные части, находившиеся в нашем распоряжении. Смерть командира звала к святому мщению. Мощный удар по врагу с воздуха был лучшим ответом за тяжелую утрату.
      Вскоре после гибели Горбацевича ударные группы были расформированы. На базе нашей была создана 244-я авиационная дивизия. Работы прибавилось, потому что на первых порах мне пришлось совмещать две должности: командира и его заместителя по политической части.
      Однажды во второй половине дня мне позвонил командующий 2-й воздушной армией генерал С. А. Красовский:
      - В Касторной разгружаются немецкие эшелоны. Я посылаю туда группу пикировщиков. Прошу прикрыть их истребителями.
      - Хорошо, будет сделано, - ответил я командарму.
      У нас в резерве были две готовые к вылету девятки бомбардировщиков. Эшелоны на выгрузке - цель заманчивая, и нельзя было упускать столь удобный случай, чтобы нанести противнику наибольший урон. Словом, на задание ушли истребители и бомбардировщики дивизии.
      Бомбометание было удачным. Один эшелон с боеприпасами взлетел на воздух, два загорелись. Весь железнодорожный узел охватило пламенем. Наши самолеты благополучно вернулись на свои базы. Соседи же недосчитались четырех бомбардировщиков.
      Вечером по буквопечатающему аппарату СТ-35 получаю приказ за подписью Красовского: "...Рытов, желая усилить удар по немцам, дополнительно послал две девятки бомбардировщиков, чем ослабил истребительное прикрытие... Рытову объявить выговор".
      Вот те раз, думаю. Хотел сделать лучше, а заработал взыскание. Спустя некоторое время Красовский звонит по телефону.
      - Ну что, получил?
      - Получил, - отвечаю.
      - Не огорчайся, - успокоил он.- Это для назидания. Понял? - Генерал рассмеялся и добавил: - Кстати, приказ я послал только тебе...
      Внезапный массированный танковый удар врага вызвал растерянность в рядах защитников Ростова. Части и соединения Южного и Юго-Западного фронтов начали отступать.
      Неподалеку от одного из наших аэродромов, в широкой балке, где предполагалось наступление танков противника, сосредоточилась рота фугасных огнеметов. Похожие на чугунные самовары, они были врыты в землю и подготовлены к бою. Надо заметить, что гитлеровцы боялись этого грозного оружия. И не случайно: под струями зажигающей смеси танки горели, как спичечные коробки.
      Вопреки предположениям немцы пошли не по самой балке, а по ее гребню. Бессильные отразить этот натиск стали и огня, огнеметчики покинули траншеи.
      Когда наши войска оставили Ростов, мы получили приказ Верховного Главнокомандующего, в котором говорилось, что дальнейшее отступление смерти подобно, что Красная Армия в состоянии не только остановить врага, но и разгромить его, вышвырнуть за пределы Родины. Приказ повелевал железной рукой навести порядок и дисциплину в армейских рядах, беспощадно расправляться с трусами и паникерами, стать непреодолимой стеной на пути фашистов, проявлять в бою храбрость, мужество, не жалеть сил и самой жизни в борьбе с захватчиками.
      Когда командир и я прочитали этот приказ, нам было неловко смотреть друг другу в глаза. Мы делали немало для того, чтобы летчики, штурманы, инженеры, техники и другие специалисты достойно выполняли свой патриотический долг. Многие авиаторы отдали свою жизнь во имя Отчизны, живые были удостоены почестей и боевых наград за беспримерное мужество и самоотверженность. Но тем не менее партийная совесть - высший судья коммунистов - не давала покоя. Наше соединение - не изолированная единица, и если вся армейская громада не смогла сдержать напор врага, значит, в этом есть доля и нашей вины.
      Не теряя времени, весь руководящий состав штаба и политотдела выехал в части. Надо было довести приказ Верховного Главнокомандующего До каждого офицера и солдата, добиться, чтобы они поняли всю глубину опасности, нависшей над Родиной, прониклись чувством личной ответственности за ее судьбу, сознанием необходимости еще упорнее драться с врагом. Я приехал на аэродром, где стояли два полка - истребительный и бомбардировочный. Экипажи только что вернулись с боевого задания. День был жаркий, безветренный, н пыль, поднятая самолетами, еще висела в воздухе.
      Личный состав выстроился поэскадрильно. Я читал приказ, отчетливо выделяя каждое слово. Лица людей становились строгими, сосредоточенными. Беспощадная горькая правда о положении на фронтах, страстный призыв остановить врага, заставить его повернуть вспять вызвали в людях бурю чувств.
      Один из летчиков решительно поднял руку и вышел вперед. Повернувшись лицом к строю, он резко сорвал с головы шлемофон и горестно сказал:
      - Заслужили... От народа позор... Когда это было видано?
      Голос его крепчал, временами переходя на высокие тона. Казалось, не человек говорит, а стонет его истерзанная болью душа.
      Этого летчика, недавно представленного к ордену Красного Знамени, трудно было упрекнуть в отсутствии мужества.
      - Если мы не остановим неприятеля, - продолжал он, - проклятье народа падет на нас, и мы не смоем его даже собственной кровью. Пусть каждый наш выстрел, каждая сброшенная бомба несут фашистам смерть. Только смерть! Лучше погибнуть в открытом бою, чем заслужить презрение народа.
      Люди один за другим выходили из строя и говорили о том, что наболело на душе за год тяжелых боев и вынужденного отступления. Мне и раньше доводилось проводить митинги, но таких речей, как в этот день, я никогда не слыхал. Никто не старался свалить вину на других за большие и малые просчеты в руководстве. Скорее это была жестокая самокритика.
      - Не будем обвинять пехотинцев за отступление, - заявил инженер истребительного полка. - Выходит, мы плохо помогаем им, коль они сдают рубеж за рубежом.
      Приказ Верховного Главнокомандующего, словно могучая пружина, поставил на взвод всю силу людей, их энергию, жгучее желание во что бы то ни стало остановить и уничтожить врага.
      Митинг прервал тревожный сигнал с командного пункта.
      - По самолетам! - крикнул командир истребительного полка и первым поспешил к боевой машине.
      Взвыли моторы, и самолеты устремились в воздух. По данным постов воздушного наблюдения, большая группа фашистских бомбардировщиков шла южнее нашего аэродрома. Вероятно, они намеревались уничтожить переправу, которую саперы начали возводить еще вчера. Истребители дрались отчаянно. Не обращая внимания на огонь кормовых установок, они решительно атаковали вражеский строй и сбили шесть "юнкерсов".
      Потеряли и мы один "ястребок". Израсходовав боезапас, летчик подошел вплотную к бомбардировщику и винтом ударил по плоскости. Тот накренился и начал беспорядочно падать. Отважному соколу не удалось воспользоваться парашютом. Он погиб, но врага не пропустил к переправе.
      Для авиаторов приказ "Ни шагу назад!" означал, что надо навязывать свою волю противнику, ошеломлять его дерзостью и отвагой, не обороняться, а нападать. Летчики и раньше дрались дерзко, напористо, а теперь у них появилось столько ненависти к врагу, что некоторым приходилось напоминать об осмотрительности и расчетливости.
      Суровые меры применялись к тем, кто без приказа оставлял боевые позиции. В войсках повысилась дисциплина, возросла их боеспособность.
      В повышении политико-морального состояния личного состава большую роль сыграли политработники, партийные и комсомольские организации. Они разъясняли политику партии, приказы командования, вдохновляли людей на подвиги. Коммунисты и комсомольцы личным примером увлекали бойцов на смертный бой с фашизмом.
      Партийно-политическая работа, ее формы и методы претерпели большие изменения. Стало меньше пустопорожней болтовни, больше конкретности, деловитости.
      Новый размах получила пропаганда подвигов бойцов и командиров. Каждый случай самоотверженности и героизма становился достоянием всех частей н подразделений, получал свое отражение в листовках, боевых листках и газетах, беседах агитаторов. Об отличившихся летчиках, штурманах, стрелках-радистах и техниках мы сообщали родителям, на предприятия, в колхозы. Все это поднимало боевой дух авиаторов, развивало в них высокие морально-боевые качества.
      В октябре 1942 года я приехал в город, где формировался 3-й бомбардировочный авиационный корпус Резерва Главного Командования, куда меня назначили военным комиссаром.
      Окна многих домов и учреждений были крест-накрест заклеены бумажными полосами. Немцы не один раз пытались бомбить город и мост через Волгу. Однако зенитная артиллерия и истребители Московской зоны ПВО не давали противнику действовать безнаказанно. На пути воздушных разбойников каждый раз вставал мощный огневой заслон.
      Улицы большого волжского города были пустынны. Стар и млад работали на военных заводах, давая фронту резину, патроны, снаряды. Редкие прохожие, одетые в телогрейки и рабочие спецовки, спешили по своим делам.
      Направляясь к набережной, я прошел мимо Кремля с величественными куполами церквей. Вековые липы уже успели сбросить свой наряд. Широкие желтые листья мягко шуршали под ногами. Никто их не убирал. Казалось, земля была покрыта пестрым ковром. С высокого берега хорошо просматривалась заречная сторона. На горизонте сипел сосновый бор.
      Я присел на скамейку. Великая русская река спокойно несла свои свинцово-холодные воды. Белыми лебедями плыли по ней отражения облаков. Давно уже не ощущал я такого спокойствия, как в этот час. Вспомнилась радостная, полная жизни песня:
      Красавица народная,
      Как море полноводная,
      Как Родина свободная,
      Широка, глубока, сильна!
      Идиллию спокойствия неожиданно нарушили резкие сухие выстрелы. Я поднял голову и увидел в небе серые шапки разрывов. Но вражеский разведчик шел на большой высоте и был недосягаем для огня зенитчиков. Мысль, что и сюда подбирается враг, отогнала минутное успокоение. Я встал и отправился в штаб корпуса, размешавшийся в помещении одной из школ.
      Дежурный провел меня в кабинет комкора и сказал:
      - Придется подождать. Генерал выехал на аэродром.
      Не прошло и часа, как командир корпуса вернулся. Я представился ему.
      - Знаю, знаю. Сообщили о вас. - Он стиснул мою руку в своей огромной ладони и назвал себя: -Каравацкий Афанасий Зиновьевич. Прошу садиться.
      Командир сел за стол и, пригладив черные с проседью волосы, заговорил о текущих делах:
      - Самолеты прилетели, а горючего не хватило для заправки. Пришлось принимать срочные меры. Кровати вот тоже установили в общежитии, матрацы набили соломой, а простыней нет. Опять любезно разговаривал с тыловиками. Везде самому приходится успевать. Хорошо, что вы приехали. Корпус формируется из готовых полков. Они разбросаны на большом удалении, сильно потрепаны на фронтах, многого не хватает. Мотаюсь целыми днями... Надеюсь, с вами теперь дела пойдут веселее. - Каравацкий вышел из-за стола и подвел меня к карте. Вот здесь дивизии, - показал он, - а здесь - полки. Они уже почти полностью укомплектованы. Соединения Куриленко и Ничепуренко получили пикирующие бомбардировщики Пе-2. Сейчас идет боевая учеба, слаживание подразделений. Штабы дивизий пока подготовлены слабо. Как видите, работы предстоит много, закончил комкор.
      На другой день я выехал на ближайший аэродром. Части, стоявшие там, производили хорошее впечатление. Летчики уже имели боевой опыт, моральное состояние личного состава не вызывало тревоги. Впрочем, это было лишь первое впечатление. Чтобы по-настоящему изучить людей, требовалось время.
      И я начал подробнее знакомиться с авиаторами корпуса: присутствовал на партийных собраниях, на совещаниях командного состава, бывал на полетах, не обходил вниманием и обслуживающие подразделения. Местный район авиационного базирования возглавлял расторопный командир Рошаль. Он умел быстро устанавливать деловые связи с предприятиями, и, когда случалась заминка В обеспечении частей, хозяйственник всегда находил выход. В интересах дела Рошаль нередко пренебрегал разного рода формальностями и решал вопросы без проволочек... Город с его многочисленными промышленными предприятиями, крупным железнодорожным узлом и мостом через Волгу притягивал словно магнитом алчные взоры фашистов. Они намеревались разрушить важнейшую артерию, которая питала фронт с востока, вывести из строя заводы и фабрики, работавшие на оборону. Но артиллеристы-зенитчики и летчики-истребители были начеку.
      Потеряв всякую надежду прорваться открыто, коварный враг стал прибегать к хитрости. Ночью 26 октября на один из аэродромов, расположенных к востоку от города, возвращался с задания Ил-4. За ним пристроился другой такой же самолет. И вдруг на городской окраине начали рваться бомбы. Оказалось, что вражеский летчик воспользовался трофейной машиной и беспечностью службы ВНОС.
      Уловка, видимо, понравилась гитлеровцам, и они решили повторить разбойничий прием. 30 октября ночью позади группы Ил-4, возвращавшихся с задания, пристроились три Ю-88. Однако на этот раз бдительность службы воздушного наблюдения, оповещения и связи оказалась на высоте. Фашистов быстро опознали и сосредоточенным огнем отсекли от наших самолетов. "Юнкерсы" повернули обратно, чтобы спустя некоторое время попытаться снова прорваться к городу. Но перед ними вновь встала сплошная завеса огня. Попытка не удалась.
      Из этих фактов мы сделали для себя соответствующие выводы. Командир корпуса издал приказ, обязывающий экипажи бдительнее следить за воздухом, немедленно доносить на командный пункт об обнаруженном противнике, ни в коем случае не вести его на объект или свой аэродром, как говорят, на хвосте. Этим же приказом устанавливались входные и выходные "ворота" для полетов своей авиации, сигнал "Я - свой самолет".
      В частях состоялись партийные и комсомольские собрания с повесткой дня "Бдительность - наше оружие". Пропагандисты и агитаторы провели в подразделениях беседы о вражеских происках и мерах борьбы с ними.
      Наши люди неоднократно убеждались в зверской жестокости гитлеровцев и делали все необходимое для того, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох. Вот один из примеров.
      Почти год спустя после описываемых событий экипаж капитана Ряплова не вернулся с боевого задания. Долго мы ничего не знали о его судьбе. А когда наши войска продвинулись далеко на запад, Ряплов неожиданно вернулся в часть и рассказал о трагической гибели своих друзей.
      Истребители противника подожгли самолет над целью. Оба мотора вышли из строя. Командир экипажа принял решение покинуть машину. Штурман и стрелок-радист первыми выпрыгнули с парашютами. На них тотчас же бросились два "мессершмитта". Ряплов видел, как они расстреляли беззащитных товарищей. Чтобы избежать такой же участи, он произвел затяжной прыжок.
      Капитан похоронил штурмана и радиста в лесу и направился на восток, к своим. Но пробраться оказалось нелегко. Отступавшие вражеские войска заполонили дороги, жгли деревни. Ряплов углубился в лес, устроился в землянке. Потом его приютил лесничий. Там он и дождался прихода наших войск.
      Гнев и жажду мести вызвал рассказ Ряплова о гибели боевых друзей. Так сама война учила людей науке ненависти к фашистским оккупантам.
      В январе 1943 года корпус перелетел на Брянский фронт в район Лебедяни. Летный состав разместился в примыкающих к аэродромам населенных пунктах, а техники, механики, оружейники и личный состав обслуживающих подразделений - в землянках. Люди быстро приспособились к новым условиям и наладили немудреный фронтовой быт. В землянках и домиках появились нары, печки, самодельные светильники из гильз. На неудобства никто не сетовал.
      В этот период особую активность проявляли фашистские воздушные разведчики. Хотя наши наземные войска передвигались, как правило, ночью, полностью скрыть передислокацию частей было трудно. Мы предполагали, что готовится большое наступление, но до поры, до времени никаких конкретных планов командования не знали.
      Наряду с вылетами на разведку и бомбардировку вражеских тылов наши авиаторы знакомились с районом предстоящего театра военных действий, изучали накопленный боевой опыт, а тыловые подразделения пополняли запасы горючего, вооружения и продовольствия.
      Вскоре генерала Каравацкого и меня вызвали в штаб Брянского фронта и приказали подготовить корпус к активным боевым действиям. О сроках и масштабах наступательной операции нам по-прежнему ничего не было известно. Замысел Ставки Верховного Главнокомандования узнали гораздо позже.
      12 февраля 13-я и 48-я армии Брянского фронта перешли в наступление против 2-й немецкой танковой армии и, ломая упорное сопротивление, устремились в обход Орла с юго-востока и юга. Боясь окружения, фашистское командование начало усиливать орловскую группировку частями и соединениями, снятыми с ржевско-вяземского плацдарма.
      22 февраля 16-я армия Западного фронта прорвала первую оборонительную полосу противника и продвинулась на тринадцать километров. В это же время между Брянским и Воронежским фронтами начали развертываться войска Центрального фронта.
      Условия для ведения боевых действий были тяжелыми. Февраль выдался снежный. Заметало пути, машины буксовали, образовывались пробки. Единственная железная дорога Касторная - Курск не справлялась с переброской войск. Нередко солдаты по пояс в снегу тащили на себе пулеметы, минометы и даже противотанковые пушки. Однако, несмотря на это, 25 февраля Центральный фронт перешел в наступление, и немецкое командование отдало своим войскам приказ оставить плацдарм.
      Затем перешли в наступление войска Калининского, Западного и Северо-Западного фронтов. 3 марта советские части заняли Ржев, а 12 освободили Вязьму. Ржевско-вяземский плацдарм, на который фашистское руководство возлагало большие надежды, был ликвидирован.
      Отступление гитлеровских войск было поспешным. Отрезая пути отхода врагу, наша бомбардировочная авиация в нескольких местах разрушила железнодорожные пути. Благодаря этому на станциях Ржев и Вязьма остались не вывезенными на запад сотни эшелонов с военными грузами и имуществом.
      Таким образом, советские войска, взяв в ноябре 1942 года стратегическую инициативу, прочно удерживали ее за собой и начали наносить по врагу один удар за другим.
      Перед началом операции мы получили боевой приказ.
      Частям корпуса ставилась задача поддерживать 13-ю армию, прорывавшую фронт противника на участке Вышне-Альшаное, Алешки.
      С 26 по 30 января наша авиация уничтожала живую силу и технику противника в районах Голово, Ожога. Особенно интенсивной бомбардировке подвергся железнодорожный узел Касторное, где скопилось большое количество вражеских эшелонов. Экипажи не раз вылетали для уничтожения резервов противника на участке Курск, Орел.
      С 1 по 13 марта усилия корпуса были сосредоточены на районах Восход, Красное Поле, Суры, которые противник прикрывал большими силами истребителей. Каждый вылет бомбардировщиков сопровождался жаркими схватками летчиков 15-й воздушной армии, поддерживавшей нас, с "мессершмиттами". Помню, командующий этой армией прислал в штаб корпуса телеграмму. В ней говорилось: "Летчикам и техникам Каравацкого, принимавшим участие в боях 8 марта 1943 года, за хорошее выполнение задания объявляю благодарность. Пятых ин". В другой телеграмме сообщалось: "По наблюдениям и отзывам наземного командования, авиация работала на поле боя отлично. Противник понес большие потери в живой силе и технике".
      За мужество и отвагу, проявленные в воздушных схватках, свыше ста летчиков, штурманов и стрелков-радистов были награждены орденами. В числе их ведущие групп капитаны Клейменов, Лобин, Анпилов, Андрюшин, Солопов, майор Хохолин и многие другие.
      - Ну давно ли, Андрей Герасимович, получив приказ "Ни шагу назад", мы не могли без укора совести смотреть друг другу в глаза, - сказал однажды генерал Каравацкий. - А теперь об этом и не думаем. Бьем фашистских вояк наотмашь, как и положено русским воинам.
      - Да, кризис миновал, - подтвердил я. - Неоценимую роль сыграла в этом Сталинградская битва. Народ, армия воочию убедились, что врага можно остановить и уничтожить.
      В состав одной из дивизий нашего корпуса влился полк, которым командовал Александр Юрьевич Якобсон. Впервые я познакомился с ним на аэродроме Чернава под Ельцом, когда пикирующие бомбардировщики только что перелетели из-под Сталинграда. Летчики, штурманы, стрелки-радисты гордились тем, что им довелось вместе с наземными войсками отстаивать твердыню на Волге, громить окруженные войска, уничтожать танки и мотопехоту, которые противник бросил с юга на выручку группировке, оказавшейся в прочном огневом кольце. На груди каждого авиатора сияли ордена и медали. Несколько человек получили высокое звание Героя Советского Союза.
      Самого командира я встретил на стартовом командном пункте. Был теплый солнечный день. По небу плыли редкие пушистые облака. Легкий ветерок играл полотнищем авиационного флага, укрепленного на будке СКП. Война войной, а порядки, установленные в авиации, соблюдались. Прежде чем подняться в воздух, экипажи запрашивали у руководителя полетов разрешение, а затем докладывали о выполнении бомбометания по учебным целям на полигоне. Чувствовалось, что командир твердо держит часть в руках.
      Отложив микрофон, полковник поднялся во весь свой высокий рост. Кряжистый, с густой шевелюрой, похожей на спелую рожь, он походил на былинного богатыря.
      - Время зря не теряем. Учимся, - коротко сказал он.
       
      Испытание на прочность
      Полковник Якобсон рассказывал о людях своего полка, об их боевых подвигах. Чувствовалось, что он до тонкости знает каждого человека.
      - Да, кстати, - заметил он, - недавно к нам вернулся Воскресенский. О, этот человек многое пережил, но духом по-прежнему тверд. Вот послушайте, как он выдержал испытание на прочность.
      Я стал внимательно слушать рассказ командира полка.
      - 19 сентября 1941 года, когда группа наших самолетов бомбила штаб Гудериана, машина Воскресенского была подбита прямым попаданием зенитного снаряда. Летчику удалось выпрыгнуть с парашютом. Обгоревшего, раненого, его схватили фашисты и после долгих, но безуспешных допросов бросили в сарай. Санитарке путивльского госпиталя для военнопленных удалось уговорить главного врача оказать Воскресенскому помощь.
      Прошло несколько дней. Ожоги стали меньше беспокоить летчика, но простреленная рука нуждалась в длительном лечении. Однако не физические, а душевные страдания лишили Воскресенского покоя. Однажды ночью девушка-санитарка участливо спросила:
      - Больно?
      Летчик испытующе посмотрел на нее и указал рукой на сердце:
      - Вот тут больно.
      Девушка склонилась над ним и шепотом сказала:
      - Вам надо бежать. Будьте готовы завтра к ночи.
      Михаил с первого дня плена думал о побеге, и теперь его беспокоила только одна мысль: не провокация ли это?
      Санитарка оказалась истинной патриоткой. Слово свое она сдержала. В следующую ночь, когда все уснули, летчик тихо подошел к предусмотрительно оставленному открытым окну и вылез в темный двор. В условленном месте его встретила подпольщица и глухими переулками провела на окраину города. Там ждали Воскресенского двое. Познакомились. Один из них тоже назвался летчиком, другой - партизанским связным.
      Около года пробыл авиатор в партизанском отряде Ковпака. Рана его зажила окончательно, и вместе с ковпаковцами он ходил на задания. Но душа его тосковала по небу, где однополчане дрались с ненавистным врагом.
      Вместе с летчиком Калининым, также волей случая оказавшимся в отряде партизан, его перебросили самолетом на Большую землю. Пути друзей разошлись. Михаила Воскресенского определили в пехоту.
      - Но я же летчик, понимаете, летчик! - доказывал он. - Мое дело летать.
      - А документы?
      Документов у Воскресенского не было, но он продолжал настаивать, чтобы его отправили в Москву. В конце концов командир дивизии согласился. В Москве навели нужные справки и сказали:
      - Ваш полк, товарищ Воскресенский, получает новые самолеты. - И ему назвали город.
      - И вот смотрю и глазам не верю, - продолжал Якобсон. - Передо мной Мишка Воскресенский. Мы считали его погибшим, а он живой-здоровый. Обнялись, расцеловались. Рассказал он мне о своих злоключениях и попросил:
      - Товарищ командир, вызволите меня из пехоты.
      - Как из пехоты? - не понял я.
      - Из самой что ни на есть настоящей. Нахожусь здесь, в запасной стрелковой бригаде.
      На другой же день я поехал к командиру бригады полковнику Петрову и сказал, что знаю Воскресенского как лучшего летчика, что надо отпустить его в родной полк. Петров оказался человеком сговорчивым:
      - Хорошо, забирайте своего пленника, - сказал он.- В небе от него пользы будет больше, чем у нас, на земле.
      О судьбе Михаила Воскресенского я рассказал командиру дивизии, он тут же распорядился:
      - Введите его в боевой строй.
      Дали Воскресенскому несколько провозных полетов. Навыки пилотирования он восстановил быстро: сказалась прежняя подготовка. И вот настал день, когда Михаил снова повел самолет на боевое задание. Ни шквальный зенитный огонь, ни яростные атаки истребителей не остановили Воскресенского на пути к цели. Я понимал его. Человеку очень хотелось реабилитировать себя, показать, что он ни в чем не изменился, что по-прежнему всей душой предан нашему общему делу. Летчик рвался на самые опасные задания. Недавно, например, летал на разведку. Штурмана убило осколком, самого Воскресенского ранило. Но он довел самолет, посадил его. Из госпиталя, куда его определили на лечение, сбежал через три дня. С перевязанной головой, он снова полетел на боевое задание. И мы не препятствовали, знали: в нем кипит жгучая ненависть к фашистам.
      - Вот какие люди бывают, Андрей Герасимович, - закончил рассказ полковник Якобсон.
      Выслушав командира полка, я пригласил Воскресенского. Он вошел в землянку и, увидев незнакомого бригадного комиссара, почему-то побледнел. Думал, наверное, что опять начнутся расспросы, что могут даже отстранить от летного дела. Но я рассеял его сомнения:
      - Мне говорил о вас командир, как о человеке с чистой совестью. Воюете вы здорово. Так и бейте фашистов до победного конца.
      Лицо летчика заметно преобразилось, в глазах сверкнула радость.
      - Спасибо! - тихо сказал он. - Доверие оправдаю, товарищ бригадный комиссар.
      Михаил Григорьевич Воскресенский прошел всю войну. Потом окончил академию, стал полковником и до сих пер продолжает служить в рядах славного воинства пятого океана.
      В одном из бомбардировочных полков нашего корпуса воевал лейтенант Василий Челпанов. С виду тихий, застенчивый паренек, в бою он буквально преображался. Пожалуй, в части не было человека, которому бы Челпанов уступал в храбрости.
      Войну он начал на маленьком тихоходном По-2, возил почту, небольшие грузы. Имя лейтенанта не упоминалось ни в оперативных сводках, ни в политических донесениях. Но вот разнеслась весть: Василий Челпанов совершил подвиг.
      ...Лейтенант возвращался на свой аэродром. Монотонно стрекотал маломощный мотор фанерного "кукурузника", с крыла на крыло перебрасывали самолет воздушные потоки. Ничто, казалось, не предвещало беды. На горизонте уже показались строения маленького городка, а за ним рукой подать до места посадки.
      И вдруг хищным коршуном налетел "мессершмитт". Огненная трасса сверкнула перед самым носом челпановской машины. Что мог противопоставить беззащитный По-2 быстроходному истребителю, вооруженному пушкой и пулеметами? Вступить с ним в бой было равносильно тому, что с кулаками броситься на бронированное чудовище. И Василий принимает спасительное решение: снизиться до самой земли и маневрировать в складках местности.
      Фашист, уверенный в своем превосходстве, не торопился расправиться с заранее обреченной жертвой: то пугнет пулеметной очередью, то ударит пушечными снарядами. А По-2 нырял и нырял по балкам и овражкам. Наконец гитлеровцу надоела игра в кошки-мышки, и он решил покончить с "кукурузником". Но слишком поздно принял это решение: в баках кончилось горючее, пришлось садиться на нашей территории.
      - Ну и поводил же ты фашиста за нос, - похвалил Челпанова командир полка.
      Лейтенант только плечами пожал: что ж, мол, оставалось мне делать?
      - Сейчас звонили пехотинцы, - продолжал командир, - сообщили, что приземлившийся гитлеровец взят в плен.
      Василий давно мечтал о боевом самолете и тут, пользуясь случаем, попросил:
      - Переведите меня на Пе-2.
      - Хорошо, - согласился командир. - Смелые, инициативные люди нам нужны.
      Выделили Челпанову опытного инструктора. Тот "повозил" его в зоне, и вскоре доверили Челпанову боевую машину. Смышленый летчик быстро освоился и вместе с однополчанами стал летать на боевые задания. Ходил он и на разведку.
      У лейтенанта были зоркие глаза, умение отлично ориентироваться на местности и маневрировать между разрывами зенитных снарядов. Командир и сослуживцы высоко ценили эти качества Челпанова. Василий стал одним из лучших разведчиков полка.
      Однажды лейтенант вылетел в тыл противника. Несмотря на сильный зенитный огонь, он прорвался к объекту, выполнил боевое задание и развернулся на свой аэродром. На обратном пути его перехватили и атаковали два "мессершмитта". Самолет загорелся. Челпанов попытался сбить пламя и не смог. Тогда он передал по радио разведданные и приказал экипажу покинуть машину. Сам выпрыгнул последним. На землю опустились только два парашюта. Штурман был убит еще в кабине.
      Пехотинцы, наблюдавшие картину неравного боя, бросились в атаку и, оттеснив фашистов, выручили Челпанова и стрелка-радиста Виктора Кувшинова.
      Гибель боевого друга вызвала у Василия новый прилив ненависти к гитлеровцам. Он стал воевать еще отважнее.
      Полк бомбил скопление войск противника в районе города Ливны. Уничтожив в первом вылете несколько вражеских автомашин, Челпанов попросил командира послать его еще раз на боевое задание. Отказать лейтенанту было нельзя: накануне ему сообщили, что его брат, штурман самолета-бомбардировщика, пал смертью храбрых. Василия одолевала одна страсть: беспощадно мстить захватчикам за боевого друга и брата.
      Через два часа Челпанов во главе группы бомбардировщиков снова вылетел за линию фронта. Вражеские зенитки били нещадно. Небо почернело от густых шапок разрывов. Но бомбардировщики упорно рвались к цели. Вот один из них задымил и, сбросив бомбы, развернулся на обратный курс. В машину Челпанова тоже попали дна снаряда, но он, поразив бомбами цель, снизился, чтобы проштурмовать вражескую колонну.
      Заход. Еще заход. Внизу метались охваченные паникой фашисты. Челпанов и члены его экипажа знали, что на горящем самолете далеко не уйдешь, а выбрасываться с парашютами на территории, занятой врагом, было равносильно смерти. И они приняли решение повторить легендарный подвиг экипажа Гастелло.
      В последний раз взмыл пикирующий бомбардировщик в огненное небо Орловщины и факелом ринулся в скопище гитлеровских машин...
      В ряду отважных соколов, посмертно удостоенных звания Героя Советского Союза, появилось и имя Василия Челпанова.
      Полком, в составе которого до последнего вздоха сражался за Родину крылатый богатырь, командовал Герой Советского Союза Юрий Николаевич Горбко. Он воспитал немало отважных бойцов.
      В марте 1942 года комиссар части И. М. Бецис сообщил в политотдел корпуса о блистательном подвиге старшего лейтенанта Василия Поколодного. Командир экипажа не вернулся с боевого задания, и его считали без вести пропавшим. А несколько дней спустя, когда снег стаял, стали известны подробности его героической гибели. Рядом с Поколодным валялись шесть трупов фашистов и пустая обойма. Пистолет был крепко зажат в руке. Последнюю пулю он оставил для себя.
      Василий Поколодный жил и воевал как герой. После смерти он, как и Василий Челпанов стал в строй великого Бессмертия...
      О самом Юрии Николаевиче Горбко - воспитателе многих героев - тоже ходили легенды. Его стихией были воздух, борьба, опасность. При любом удобном случае он вылетал во главе полковой колонны, прокладывая путь ведомым.
      Так было и 22 мая, когда наши наземные войска вели жаркие бои под Изюмом и Барвенково. Большая группа самолетов под командованием Горбко вылетела на бомбардировку танков противника. На подходе к цели их встретили сильным огнем вражеские зенитчики. Все экипажи прорвались к заданному району и прицельно сбросили бомбы. Выло уничтожено немало неприятельских танков и автомашин.
      При отходе от цели в самолет Горбко угодил зенитный снаряд. Машина стала почти неуправляемой, высота катастрофически падала. Юрий Николаевич вынужден был передать командование группой своему заместителю.
      Гороко делал все, чтобы перетянуть через линию фронта. Но, как ни искусен был в технике пилотирования флагман бомбардировщиков, его подбитая машина окончательно вышла из "послушания".
      Словно предчувствуя поживу, на Горбко внезапно налетели два "мессершмитта" и подожгли его израненный бомбардировщик. Прыгать с парашютом было поздно. Тогда Юрий Николаевич направил самолет на торфяное болото.
      Может быть, посадка прошла бы благополучно, если бы на пути самолета не оказался высокий пень. Раздался сильный треск. Искореженный металл намертво зажал командиру ноги. Выскочив из кабин, штурман и стрелок бросились спасать Горбко, но их попытки закончились неудачей. Пламя уже подобралось к кабине.
      - Отрубите ноги! - в отчаянии крикнул Горбко.
      Но чем отрубить? Штурман и стрелок, по пояс вымазанные вонючей болотной жижей, бессильно метались возле своего командира. Неотвратимая гибель грозила всем троим: машина вот-вот могла взорваться. Тогда Горбко судорожно распахнул тужурку, вытащил из кармана партийный билет, удостоверение личности, снял с гимнастерки Золотую Звезду и сказал штурману:
      - Сохраните, если останетесь живы.
      Потом попросил друзей наклониться, обнял их на прощание и приказал:
      - А теперь уходите.
      Но разве могли они оставить командира...
      - Если помирать, так вместе. Горбко зло сверкнул глазами:
      - Уходите! Вам еще надо бить фашистов. Слышите? Мне все равно не жить, не летать... Уходите!
      Он приставил ствол пистолета к виску и нажал на спуск. Раздался глухой выстрел. Ошеломленные неожиданной решимостью командира, штурман и стрелок не замечали языков огня, трепыхавшихся, словно фантастические птицы, слева и справа. Взорвались топливные баки. Штурмана и стрелка обдало горящим бензином. Они бросились в торфяное месиво.
      Обгорелых и едва живых их подобрали наши разведчики и доставили на медицинский пункт.
      О том, что Горбко сел на горящем самолете за линией фронта, мне в тот же день сообщил по телефону комиссар полка И. М. Бецис. Но о трагедии, случившейся на болоте, мы узнали гораздо позже.
      - Летчики и штурманы тяжело переживают потерю командира, - доложил комиссар. - Они любили его как отца...
      Об этом я хорошо знал. Авторитет Горбко в полку был непререкаем. Кем заменить его? Посоветовавшись, мы решили назначить командиром полка Исаака Моисеевича Бециса. Тут же написали представление, а через несколько дней пришел приказ: вместо погибшего Горбко утвердить кандидатуру военкома.
      Юрия Николаевича хоронили в Ельце. Батальонный комиссар Бецис произнес над гробом прощальную речь. Полк проводил командира-героя в последний путь, и на караул у могилы предводителя отважных соколов встал обелиск, увенчанный красной звездой...
      Я уже говорил о том, какое значение для политработника имеет его вторая профессия. Не будь Бецис летчиком, трудно сказать, признал бы полк его своим командиром. Конечно, приказ есть приказ, но душевное расположение к человеку совсем другой вопрос.
      В наземных войсках эта проблема решается проще. Если комиссар храбр, он в критическую минуту сам бросается вперед, увлекает за собой остальных. Дерзкий порыв, личная отвага порой решают успех дела. А как ты явишь пример авиаторам, если сам лишен крыльев, прикован к земле?
      И. М. Бецис был летчиком и сразу стал признанным вожаком полка. На другой же день он повел авиаторов в бой.
      Много славных подвигов совершили бомбардировщики под командованием Исаака Моисеевича. Они мстили за своего прежнего командира, в каждый удар по врагу вкладывали всю свою ненависть.
      Бецис погиб месяц спустя. В одном из налетов на вражеские войска его подбили. От прямого попадания снаряда в правую плоскость машина загорелась. И все же командир продолжал держать курс на цель. Но вот взорвался новый зенитный снаряд, и Бецис направил искалеченную машину в гущу фашистских войск. Страшный взрыв полыхнул в июньское небо и глубокой болью отозвался в сердцах однополчан, видевших эту трагедию...
      Так за короткое время мы потеряли двух храбрейших командиров. Они умели сплачивать людей, личным примером вдохновлять их на подвиги.
      Из штаба фронта поступило распоряжение нанести массированный бомбардировочный удар по брянскому аэродрому. По агентурным сведениям, немцы перебросили туда большое количество самолетов.
      Сначала надо было произвести разведку: установить систему зенитной обороны. С этой целью на боевое задание один за другим ушли два экипажа. Обратно они не вернулись, и судьба их осталась неизвестной. На повторный вылет вызвались командир эскадрильи Павел Дельцов и его штурман Петр Козленке.
      Капитан Кривцов, принявший полк после гибели Бециса, сначала не соглашался посылать лучший экипаж в разведку, но Дельцов и Козленко все же упросили его.
      - Ну ладно, - переменил свое решение командир. - Только будьте осторожны.
      Разведчики применили тактическую хитрость - подошли к вражескому аэродрому на большой высоте со стороны солнца. Зенитки открыли огонь по ним, когда они были уже над целью.
      - Более ста пятидесяти машин, - успел подсчитать штурман.
      - Виталий, - сказал Дельцов по самолетно-переговорному устройству стрелку-радисту Подпруге, - немедленно передай разведданные на командный пункт.
      - Слушаюсь, товарищ командир, - ответил тот.
      Теперь надо было сфотографировать расположение самолетов и огневых точек. Разведчик встал на боевой курс, и фотоаппараты сделали свое дело. Можно возвращаться домой.
      Дельцов развернулся на обратный курс и доложил по радио об окончании работы. Неожиданно появились четыре "мессершмитта". Однако экипаж не растерялся, смело вступил с ними в бой. Но вот кончились боеприпасы, и самолет Дельцова оказался беззащитным.
      Надеяться было не на что. Какой маневр применить, чтобы обмануть противника? Командир экипажа решил имитировать беспорядочное падение. Хитрость удалась. Подумав, что с разведчиком покончено, истребители описали круг и удалились. Убедившись в том, что опасность миновала, Дельцов потянул штурвал на себя, но он не поддавался. На помощь подоспел штурман. Вдвоем им удалось вырвать машину из смертельного пике.
      Посадка закончилась для экипажа в общем благополучно. Самолет же после "акробатического этюда" представлял жалкое зрелище: верхнее остекление кабины разбито, радиостанция, указатель скорости и высоты повреждены, плоскости деформированы. Восстанавливать машину было немыслимо, и ее списали. Но фотоаппарат остался цел. Пленку быстро обработали, и уже через час несколько групп наших самолетов с разных направлений устремились к вражескому аэродрому.
      Опережая события, хочется сказать, что старший лейтенант Дельцов за время войны совершил немало подвигов. Особенно отличился он в боях над Березиной. В то время я был членом Военного совета 8-й воздушной армии, и о выдающейся боевой работе командира эскадрильи мне рассказал полковник Алексей Григорьевич Федоров, в соединении которого сражался Дельцов.
      В районе Бобруйска войска 1-го Белорусского фронта окружили пять фашистских дивизий. Передовые части Советской Армии стремительно продвигались вперед, и попавшим в котел гитлеровцам грозила катастрофа. Путь на запад лежал через единственный мост, связывавший берега Березины. Естественно, что на его защиту гитлеровцы бросили все имевшиеся в их распоряжении средства. Над переправой ни на минуту не прекращалось патрулирование вражеских истребителей. Сюда же были стянуты разнообразные зенитные средства.
      Всякий раз, когда наши самолеты пытались прорваться к переправе, на Березине их встречала мощным огнем вражеская зенитная артиллерия. 28 июня экипажи дивизии Федорова совершили в этот район более двухсот боевых вылетов, но цель поразить не смогли. Неудачей окончились и налеты 29 июня. Пикировать немцы не позволяли, а бомбометание с горизонтального полета эффекта не давало. Вода кипела от взрывов, а мост оставался невредим.
      Тогда Павел Дельцов предложил способ бомбометания, испытанный им еще на Курской дуге. Сбрасывать бомбы с малой высоты очень опасно: осколки неминуемо поражают самолет. Но другого ничего не оставалось, и летчик пошел на риск.
      Девять бомбардировщиков под прикрытием истребителей встали на боевой курс. Высота, как говорится, рукой подать. Вокруг бушует огненный смерч. Однако самолеты упорно идут на цель. Их ведет Павел Дельцов. Вот и мост.
      Хорошо видны ажурные арки пролетов.
      - Штурман, сброс! - приказал комэск. Бомбы пошли вниз. Через минуту Дельцов слышит радостный возглас штурмана Анатолия Тимофеева:
      - Есть! Попали!
      Ферма второго пролета моста рухнула в воду. А через мгновение самолет тряхнуло так, что вырвало штурвал из рук летчика. Машину потянуло к земле. Дельцов пытался выровнять ее - ничего не вышло. А земля - вот она, совсем рядом. Еще минута - и смерть.
      - Прыгать! - властно скомандовал Дельцов.
      - Командир, мы не оставим тебя, - заявили Тимофеев и стрелок-радист Подпруга.
      - Приказываю прыгать! Я за вами...
      Штурман и стрелок-радист попали в расположение гитлеровцев. Отстреливались до последней возможности, но силы были неравные, и герои мужественно приняли смерть.
      Павла Дельцова фашисты хотели взять живым. Он застрелил шесть автоматчиков. Последнюю пулю оставил для себя. Но вдруг враги бросились врассыпную. В чем дело? И Дельцов увидел, как из-за леса, прижимаясь к земле, стремительно летят на выручку наши штурмовики. Павел "не замедлил воспользоваться помощью авиаторов. С окраины села он бросился в лес и вскоре попал к артиллеристам, собравшимся менять огневую позицию.
      Свой последний, двести восемьдесят девятый боевой вылет командир эскадрильи Дельцов совершил 30 апреля 1945 года. В этот день он бомбил здание гестапо в Берлине.
      После войны летчик 1-го класса, Герой Советского Союза Павел Дельцов был. летчиком-инспектором, осваивал новые самолеты, заочно учился в военно-воздушной академии. Сейчас он в отставке, живет в деревне Нерли, Ивановской области, депутат райсовета и член исполкома.
      - А как же с мостом через Березину? - спросил я полковника Федорова, выслушав рассказ об отважном летчике.
      - На снимках разрушенного моста оказалось два попадания, - ответил комдив. - Кто нанес второй удар, установить удалось не сразу. Лишь двадцать с лишним лет спустя, когда я разговаривал с Павлом Дельцовым в Москве, он сказал:
      - Второй удар нанес Рефиджан Сулиманов. Мост был окончательно выведен из строя.
      28 июня, в первый день налета на мост, летала и эскадрилья Рефиджана Сулиманова. Однако результатов не добилась. На второй день комэск вел своих соколов следом за Дельцовым. Две сулимановские фугаски весом по двести пятьдесят килограммов каждая попали в проезжую часть моста и разнесли еще две фермы.
      После войны Рефиджан Сулиманов четыре года был заместителем командира полка по летной части в Группе советских войск в Германии. В 1949 году уволился в запас. Сейчас живет в Белоруссии, в тех местах, за освобождение которых он героически сражался.
      Примеров боевой смекалки и находчивости авиаторов сотни и тысячи. В самых тяжелых, непредвиденных обстоятельствах экипажи не теряли присутствия духа в отлично выдерживали испытание на прочность физических и духовных сил.
       
      Друзья и враги Афанасия Храмченкова
      241-й бомбардировочной авиационной дивизией, в состав которой входили 24, 128, 779-й бомбардировочные полки, командовал полковник Иван Григорьевич Куриленко. Это был спокойный, немногословный, хорошо знавший свое дело человек. Он часто водил на выполнение боевых заданий большие группы самолетов, показывая подчиненным пример отваги и мужества. Пикирующие бомбардировщики в руках опытных, обстрелянных авиаторов были грозой для врага.
      Под стать комдиву были и командиры полков: А. И. Соколов, М. М. Воронков, А. В. Храмченков. Между ними существовало негласное соревнование, кто больше уничтожит живой силы и техники противника. Мы всячески поддерживали этот боевой порыв и все новое, что появлялось в боевой практике дивизии, делали достоянием остальных частей и соединений корпуса.
      Самолет Пе-2 был рассчитан на бомбовую нагрузку в семьсот пятьдесят килограммов. И вот в 779-м полку зародилась идея: не попробовать ли увеличить количество бомб? Мысль эту подал заместитель командира эскадрильи Николай Иванович Скосырев. Заманчивое предложение обсудили с инженером полка П. А. Климовым и другими специалистами. Осуществление его сулило большой выигрыш. Одним и тем же составом самолетов можно было наносить противнику гораздо больший урон, чем раньше.
      - Съездите к Храмченкову и поинтересуйтесь, что из этого выйдет, посоветовал мне генерал Каравацкий. - Только смотрите, чтобы эксперимент прошел без ЧП. С бомбами шутки плохи.
      По пути на аэродром я вспомнил неприятную историю, случившуюся с предшественником Храмченкова. Прежний командир полка Борисов был с партизанскими замашками. Сам порой не признавал дисциплины и от других ее не требовал.
      Приезжает как-то инструктор политотдела, проверявший работу этой части, и докладывает:
      - Надо принимать строгие меры к Борисову, иначе он развалит полк.
      - Что случилось? Говорите толком, - потребовал от него командир корпуса.
      - Вчера перед вылетом на боевое задание Борисов вызвал старшину и приказал:
      - Вася, водки.
      Вася, понятно, не посмел ослушаться командира, принес бутылку. Борисов выпил стакан и хлопнул старшину по плечу:
      - Ну вот, теперь порядок.
      Когда Борисов улетел, я спросил старшину:
      - И часто он вот так "заряжается"?
      - А почти каждый раз перед вылетом да и потом, когда вернется, откровенно признался старшина.
      - А другие? - спросил я.
      - Про других не знаю, - уклончиво ответил старшина. - Вообще-то у нас не строго со спиртным. У Каравацкого желваки заходили на скулах.
      - Этого еще не хватало. Разлагать полк не позволю! Снять Борисова.
      - Снять-то можно, - вступил в разговор начальник штаба полковник Власов. Только кем заменить?
      - Найдем. Есть у меня на примете человек. Начальник штаба у Кривцова.
      - Майор Храмчеиков? Но он же не летчик.
      - Неправда. "Пешку" он хорошо знает, летал на ней на боевые задания. К тому же академию окончил, да и умом природа не обделила. Я хотел назначить его начальником оперативного отдела корпуса, только он наотрез отказался. Готов, говорит, хоть командиром звена, только летать.
      - А Борисова куда?
      - Отправим в Москву. Управление кадров найдет ему место.
      Каравацкий был крут в решениях. На следующий же день он вызвал Храмченкова к себе, вместе с ним полетел в 779-й полк и представил нового командира личному составу части. А еще через день Храмченков уже вел своих бомбардировщиков на подавление артиллерийских позиций противника.
      Спокойный, уравновешенный по характеру и смелый в решениях, Храмченков пришелся по душе летчикам и штурманам и провоевал в этом полку до Дня Победы. Командира отличала любовь к людям, чуткость к их нуждам и запросам. Он никогда ни на кого не кричал, но каждое его слово воспринималось как приказ и выполнялось безоговорочно. Подвести своего командира в полку считалось преступлением. Провинившийся получал осуждение всего коллектива.
      На аэродроме меня встретили А. В. Храмченков и комиссар полка М. И. Милещенко.
      - Измерили взлетную полосу. Составили инженерный расчет. По всем данным, взлет с дополнительной нагрузкой должен получиться, - доложил командир.
      И вот самолет, управляемый Скосыревым, поднимает для начала восемьсот килограммов бомб. Все обошлось благополучно. Потом начали прибавлять по пятьдесят килограммов. Остановились на тысяче. Длина разбега Пе-2 несколько увеличилась, но аэродром позволял это делать.
      Эксперимент произвели и другие экипажи. Никаких ЧП не случилось. Четверть тонны дополнительного бомбового груза на голову врага с каждого самолета здорово! Если цифру 250 умножить на число боевых машин всей дивизии, получится такой выигрыш, который равен мощности дополнительно введенной в строй эскадрильи.
      Новаторы пошли еще дальше. Однажды заместитель командира эскадрильи капитан Сергей Пинаев поднял в воздух тысячу двести килограммов бомб. Почин полка Храмченкова мы распространили в других бомбардировочных частях. Корпус стал гораздо сильнее, чем прежде, хотя количество самолетов в нем не увеличилось.
      Вскоре после этого воздушные разведчики доложили, что на большаке, ведущем к деревне Молодовое, Шаблыкинского района, Орловской области, растянулась колонна вражеских войск.
      - Число машин подсчитали? - спросили разведчиков.
      - Примерно до сотни танков и автомашин. Они подняли такую пылищу, что точно определить невозможно.
      - Что ж, объект для удара подходящий. - Полковник Куриленко снял трубку и вызвал к телефону майора Храмченкова: - Подготовить самолеты к вылету!
      - Всем полком? - переспросил Храмченков, еще не зная, по какому объекту предстоит нанести удар.
      - Да, всем,-подтвердил командир дивизии и назвал место, где, по докладу разведчиков, находилась вражеская колонна.
      - Места знакомые. - почему-то вздохнул майор. Пока готовились к вылету, вражеская колонна успела втянуться в Молодовое и расположиться на отдых. Так было спокойнее: советские летчики вряд ли станут бомбить свое же селение.
      Полк поднялся в воздух и взял курс на цель. Храмченков приказал бомбить танки с пикирования.
      - Да поточнее прицеливайтесь, - наставлял он по радио экипажи.
      Вот и деревня, где остановилась колонна неприятеля. Командир полка первым сбросил бомбы на зеленый квадрат сада, где отчетливо выделялись темно-зеленые коробки танков. Вспыхнули, запылали машины с крестами, а летчики все бросали и бросали смертоносный груз.
      Когда самолеты отошли от цели, Храмченков приказал заместителю вести полк домой, а сам снопа развернулся на селение, которое только что бомбили, сделал круг над ним, что-то высматривая, и вернулся на аэродром, когда все другие уже успели зарулить на стоянку. Мрачный, неразговорчивый, он побрел в землянку, с трудом переставляя ноги. Вечером он не стал делать разбора полетов и вообще до утра не выходил из землянки.
      - Что с командиром? - встревоженно допытывались у вестового летчики. - Не заболел ли?
      - Заболеешь, - ответил сержант. - Он сегодня водил вас бомбить свою родную деревню. Там у него мать с отцом остались да две сестры...
      Бомбардировка Молодовое не прошла для Храмченкова бесследно. Дня два ходил он как потерянный, на лбу появилась еще одна горестная морщинка. Он не знал, что сталось с отцом, матерью, сестренками: может, немцы угнали их на чужбину, может, расстреляли. И не дай бог, если погибли от бомб, которые сам он сбросил на родной очаг...
      На следующий день погода выдалась ясная, и разведчики без труда определили: большинство домов в Молодовое не пострадало, танки же почернели от огня, а некоторые продолжали дымиться.
      Это известие несколько успокоило Храмченкова. Он сразу же просветлел и тут только сказал, как тяжело ему было первым сбрасывать бомбы на родную деревню. Правда, он пока еще не знал, пострадали или нет его родители. Но то, что дома уцелели, вселяло какую-то надежду.
      Вскоре наземные войска, тесня противника, продвинулись на запад и освободили деревню Молодовое. Только тогда Храмченков признался командиру дивизии, каких душевных мук стоила ему минувшая бомбардировочная операция.
      - Что же ты сразу не сказал? Можно было направить туда другой полк, сочувственно отозвался Куриленко.
      - Что поделаешь, война, - обронил Храмченков. - Люди не то потеряли...
      - Но отец-то с матерью живы?
      - Не знаю.
      - Вот что, Афанасий Викторович, бери По-2 и лети в свое Молодовое, предложил командир дивизии.
      Храмченков просиял. Он давно мечтал встретиться с родителями и сестрами, о которых ничего не слышал с начала войны.
      - Спасибо, - признательно проговорил майор. Позже я встретился с Храмченковым и спросил, живы ли его родные.
      - Живы, - вздохнул он. - Полдеревни немцы угнали в Германию. Отец чудом избежал расстрела. Ведь у него три сына, и все воюют. Спасибо, односельчане заступились.
      - Ну, а дом цел?
      - Какое там, - махнул рукой Храмченков. - Землянки и то путевой нет. Приземлился я на окраине села, оставил самолет под присмотром ребятишек и пошел разыскивать свой дом. На его месте землянка. Спустился по шатким ступенькам, на полу мальчик сидит. Спрашиваю:
      - Ты чей?
      - Мамин.
      - А отец где?
      - На войне.
      - А как отца звать?
      - Папа.
      Так я ничего и не выведал. Потом увидел на печке самовар. Пузатый такой, с вмятиной на боку. Узнал. Наш фамильный самовар. Еще от бабки остался.
      Вышел на улицу, вижу: старушка идет с речки, белье на коромысле несет. Узнал: мать. Так и обомлела, старая... Успокоил ее, помог донести ношу. А вскоре и отец с поля вернулся, сестры пришли.
      Пробыл я с ними часа два, распрощался - и к самолету. Провожали всей деревней. По пути отец рассказывал, как недавно наши бомбили немецкие танки в саду, какая паника там была. Я не сказал, что сам принимал участие в этом налете, не стал расстраивать односельчан.
      Слушал я Храмченкова и думал: "Ведь мог же он попросить комдива, чтобы тот освободил его от вылета. А не сделал этого. Значит, чувство воинского долга оказалось выше собственных переживаний".
      - А малыш-то чей был в отцовской землянке? - спросил я майора.
      - Соседский. Теперь малышня смелая пошла, - сказал Храмченков. - Вот и у нас в полку прижился один паренек. Знаете?
      - Знаю.
      Я увидел его около самолета в окружении техников. То ведро с маслом им поднесет, то какой-нибудь инструмент подаст. На вид ему лет одиннадцать-двенадцать. Худенький, с тоненькой шейкой, похожей на былинку.
      - Откуда у вас такой герой? - спросил я инженера.
      - На днях прилетел транспортный самолет от партизан. Женщин, детей и больных на Большую землю вывозил. Вышел из самолета и этот мальчик. Жалко мне стало его: родителей, оказывается, нет, круглый сирота. "Хочешь у нас остаться?" - спрашиваю. Он смутился, покраснел и задает вопрос: "А можно?" "Конечно, можно". "Тогда останусь", - сказал Миша.
      Мальчишка смышленый оказался. Перешили на его рост гимнастерку и брюки, сапоги подобрали. Теперь вот помогает самолеты готовить, - улыбнулся инженер.
      - Что вы думаете делать с пареньком? - спросил я Храмченкова.
      - В Москву бы надо отправить, в спецшколу, - задумчиво проговорил майор. Рано ему к фронтовой жизни привыкать. Да и небезопасно. Довольно того, что в партизанском отряде побыл.
      Спустя несколько недель мы отправили Мишу в Москву. Где-то он теперь, сын авиационного полка?
      Из этой же беседы с майором Храмченковым я узнал о драматическом случае с экипажем Хохолина.
      При подходе к деревне Молодовое крупный осколок зенитного снаряда оторвал Хохолину ступню по щиколотку. Кровью залило пол кабины. Превозмогая страшную боль, он все же не свернул с курса. Управляя одной педалью, с трудом вывел самолет на скопление танков, а штурман сбросил бомбы.
      На обратном пути ничего не подозревавший штурман упрекнул летчика по переговорному устройству:
      - Ты ведешь самолет как пьяный. Что случилось?
      - Ничего, - коротко ответил Хохолин.
      Только на аэродроме, после посадки, штурман узнал, какую нечеловеческую выдержку проявил командир экипажа, и нещадно бранил себя за то, что упрекнул его. От большой потери крови Хохолин был белый, как полотно. Летчика увезли в госпиталь...
      У майора Храмченкова было много друзей, и все они, не жалея крови и самой жизни, самоотверженно сражались с врагом. Майора знали летчики всего корпуса, и каждого из них он считал своим другом. Илья Маликов не составлял исключения.
      ...Четыре раза экипаж Маликова поднимался в воздух. Четырежды за один день подвергал он себя смертельной опасности. Но когда обстановка потребовала лететь и в пятый раз, он без раздумья ответил:
      - Готов идти на задание.
      В пятом полете боевое счастье изменило Маликову. От прямого попадания зенитного снаряда в левый мотор машину резко качнуло, и она стала терять высоту.
      - Командир, - передал по переговорному устройству штурман Николай Баранов, - левый...
      - Вижу, - спокойно ответил Маликов. - Бомбы есть, сделаем еще заход на одном моторе. Не бросать же их попусту.
      И вот самолет снова разворачивается на цель, и снова фугаски рвут железнодорожные составы. Но один снаряд разорвался под самым днищем кабины. Маликову перебило ногу ниже колена. И все же летчик нашел в себе силы довести машину на одном моторе до аэродрома. После посадки он потерял сознание.
      Много отважных, находчивых людей было и среди младших командиров полка, возглавляемого майором Храмченковым.
      Однажды самолет, на борту которого стрелком-радистом летал сержант Павленко, пострадал от зенитного огня противника. Поврежденными оказались мотор и плоскость. Летчик кое-как перетянул через линию фронта и посадил машину в поле. Рация была тоже повреждена, и летчик со штурманом отправились пешком в свою часть, чтобы доложить о случившемся.
      У самолета остался Павленко. "А ведь на открытом месте немцы легко обнаружат бомбардировщик и постараются его уничтожить", - подумал он. Но что делать? Самолет - не коляска, его за хвост, к тому же без колес, не поволочешь.
      Походил стрелок-радист вокруг машины, подумал. Решение пришло очень простое: подкопать землю под колесами и выпустить шасси аварийно.
      Не теряя времени, Павленко побежал к видневшемуся невдалеке поселку, попросил в крайней хате лопату и, возвратившись, стал усердно рыть землю. К обеду траншея была готова. Радист поднялся в кабину летчика и выпустил шасси с помощью аварийного крана. Радость переполнила его сердце: машина стояла на колесах!
      Теперь оставалось вытащить самолет. Но одному сделать это было невозможно, и сержант направился в ближайшее воинское подразделение. Доложив командиру о случившемся, он попросил у него подмогу. Командир выделил два десятка бойцов. С их помощью Павленко выкатил самолет на ровное место и отбуксировал на лесную поляну, прикрытую густыми кронами могучих дубов.
      Теперь он был спокоен: немцам не удастся обнаружить бомбардировщик. Оставалось терпеливо ждать, когда из части прибудет эвакуационная команда, чтобы переправить машину на свой аэродром.
      Об этом случае находчивости бойца, верности воинскому долгу я рассказывал в каждом полку нашего корпуса, и он послужил добрым примером не одному экипажу.
      Разные люди были у нас среди солдат и сержантов. За некоторыми даже значились в прошлом немалые грехи, но в годину испытаний для Родины они не шли на сделку с совестью, воевали с врагом по-настоящему.
      Храмченков рассказал мне об одном любопытном эпизоде. В эскадрилье, где служил стрелок-радист Дуда, летчики и техники справляли чей-то день рождения. Казенных ста граммов водки, что выдавались на каждого военнослужащего, оказалось маловато. Собрали деньги, отдали их Дуде, и тот направился в ближайший поселок.
      Через час возвращается. Ставит на стол две бутылки водки, вынимает из кармана пачку денег и говорит:
      - А это в фонд обороны.
      Все переглянулись.
      - Откуда у тебя деньги? Дуда рассмеялся.
      - Зашел в магазин, а там толпа баб. Прошу их: пропустите, бабоньки, вне очереди, у меня неотложное дело.
      - Какое такое неотложное? - набросились они на меня.
      Показываю им руками, что мне надо. А они - ни в какую. Стать в очередь - к утру к прилавку не проберешься. Я одну тихонько плечом, другую, шучу с ними, а сам пробираюсь вперед. И тут какая-то настырная бабенка как хватит меня за воротник и поволокла назад.
      - Подожди, - говорю, - гражданка, не рви казенное обмундирование. А она не отступается, норовит еще в бок ткнуть.
      Отбился я кое-как от нее, смех поднялся. Закупил свою продукцию, вышел за дверь. И тут во мне старое, воровское, взыграло. Ах, думаю, негодница, на кого руку подняла? Бутылки в карман - и обратно в магазин. Тетка эта еще с кем-то сцепилась. Я приблизился к ней, очаровательно улыбнулся и поблагодарил ее за вежливость. Пока она держала открытым свой хохотальник, я обработал ее карманы...
      Кто-то засмеялся, но другие осудили Дуду.
      - Пойди сейчас же обратно и верни деньги.
      - Но я же не себе, - пробовал отшутиться Дуда.
      - Не разговаривай, - оборвали его. - Иди сейчас же в поселок. У нас воров не водится. У кого украл? Может, у той тетки и весь капитал-то при себе был.
      А для того чтобы все было исполнено как надо, отправили с Дудой напарника. Больше такого рода "фокусов" за Дудой не замечалось. А воевал этот бывший вор отважно и фашистов ненавидел люто.
      Вот что произошло однажды.
      Стояла отвратительная погода. Низкая облачность закрыла аэродромы, беспрерывно сыпал мелкий дождь. Ни наши, ни немецкие самолеты в воздух не поднимались. Но вот поступил приказ командующего фронтом:
      - Разрушить переправу!
      Переправа - не площадная цель. С воздуха она кажется тонкой ниточкой, и с большой высоты в нее не попадешь. Нужно идти на бреющем. А это очень рискованно: противник подвергает самолеты обстрелу из всех видов оружия.
      Командир полка выстроил летный состав и сказал:
      - Задание чрезвычайно трудное, опасное. Я могу, конечно, приказать. Но возможно, кто-нибудь изъявит желание лететь добровольно?
      Дождь моросил, не переставая, затянув серой кисеей самолетную стоянку, скрыв от наблюдения горизонт. Летчики стояли, поеживаясь, натянув шлемофоны на самые глаза. Первым вышел из строя Скосырев, потом рядом с ним стали все остальные семнадцать экипажей полка. Только три экипажа остались на прежнем месте. Остались потому, что их машины были неисправны.
      Переправа была разрушена, но полк не обошелся без потерь. В один из самолетов попал зенитный снаряд. Летчика контузило, и он потерял сознание. Молодой штурман экипажа Селезнев снял его с пилотского сиденья и взял штурвал в свои руки. Стрелку-радисту Дуде он крикнул:
      - Прыгай!
      - А кто под нами: свои или немцы? - переспросил тот.
      - Немцы.
      - С немцами мне делать нечего. Не моя компания, - категорично заявил Дуда и остался в своем крохотном отсеке. - Лучше умереть в небе, чем на земле попасть в плен.
      Позже мне довелось беседовать с Селезневым.
      - Страшно было? - спросил я его.
      - Страшно, - чистосердечно признался штурман.
      Я думал, что он поведет разговор об убийственном зенитном огне, который фашисты сосредоточили по низко летящим самолетам. Его же, оказывается, волновало другое.
      - Раньше я никогда не держал в руках штурвал, - продолжал Селезнев. Представляете ситуацию? Будь я один, возможно, вмазал бы самолет прямо в переправу: такое ожесточение овладело мной, какого никогда не испытывал. Но рядом лежал летчик без памяти, да и стрелок отказался прыгать с парашютом. Славный боец, между прочим. Бил по зенитчикам до тех пор, пока я не остановил его: надо было беречь боеприпасы на случай встречи с истребителями противника.
      - Но как все-таки вам удалось довести машину и посадить ее на аэродром?
      - Жить захочешь - долетишь и сядешь, - повторил штурман популярное в то время изречение.- Я видел прежде, как действует в кабине летчик. Это мне и пригодилось. Попробовал одну педаль, потом другую, штурвалом покрутил, смотрю, что-то получается. Воспрянул духом. Да и стрельба к тому времени поутихла отошли от переправы. Лечу, командир экипажа лежит у ног, в чувство не приходит. Я его и так и сяк тормошу - ни в какую. Здорово, видать, контузило. Ну, думаю, в воздухе кое-как совладаю с машиной. А что буду делать при посадке? Наверняка разобьюсь сам и экипаж погублю. Подлетаю к аэродрому, слышу по радио: "Заходи на прямую". Я зашел. Советуют: "Отожми штурвал чуть-чуть от себя". Отжал. Да так вот и сел. Но самолет дал такого козла, что даже контуженный командир экипажа пришел в себя.
      Слушал я этот рассказ, которому штурман пытался придать юмористическую окраску, и думал: какой замечательной силой воли и выдержкой наделила этого человека природа. Не растерялся, спас весь экипаж и машину. А может, "виновата" не одна природа? Может, наше, советское, воспитание сказалось?
      Как бы то ни было, а люди проявили настоящее геройство, и мы позаботились, чтобы о Селезневе и Дуде знал не только корпус, но и весь фронт.
       
      По ту сторону подвига
      Было бы наивным думать, будто на войне люди только и делают, что рвутся в атаки, бьют врага, поздравляют друг друга с наградами и отдают почести павшим смертью храбрых. Нет. После бомбежки или воздушного боя вернется летчик на свой аэродром, присядет на лесной опушке, прочтет письмо, присланное из дому, а если нет его - взгрустнет под неторопливый перебор баяна, сыграет с друзьями партию-другую в шахматы или домино, побалагурит в кругу весельчаков. Словом, жизнь течет во всех ее проявлениях. А еще наивнее полагать, что за словом "фронтовик" стоят только мужественные, честные воины с кристально чистыми сердцами и высокими помыслами. К сожалению, были и такие, которые оправдывали свои неблаговидные поступки хлесткой фразой: "Война все спишет", или приспособленной для собственного оправдания строчкой из песни: "...а до смерти четыре шага".
      Нет, война не все списывала, и на войне шла борьба за человека, за то, чтобы он не поступался моральными принципами, не изменял правилам и нормам, выработанным советским обществом. И в этом огромную роль играли партийные и комсомольские организации, мнение солдатского и офицерского коллектива.
      Майор А. (не называю его фамилии, потому что этот офицер впоследствии вел себя достойно) зачастил с выпивками, втянув в свою компанию начальника полевой почты, командира роты связи, его заместителя и военфельдшера. Сначала выпивки устраивались по вечерам в комнате, которую майор занимал в частном доме, потом их стали замечать под хмельком и в служебное время.
      Начальник политотдела корпуса старший батальонный комиссар Шибанов пришел по каким-то делам на полевую почту. Постучался в комнату начальника - закрыта.
      - Где ваш начальник? - спросил он девушек, сортировавших письма.
      Те многозначительно переглянулись, хихикнули, и одна из них молча указала на дверь: там, мол, он, постучите еще раз.
      Шибанов постучал. За загородкой послышались шаги, на пол что-то упало и покатилось. Потом дверь открылась, и начальник полевой почты, без ремня, с расстегнутым воротом, изумленно посмотрел на Шибанова и смутился, не зная, что предпринять. Сидевшие за столом поспешно встали.
      - Что вы здесь делаете? - спросил начальник политотдела, обводя взглядом маленькую комнатушку.
      - Да так, обсуждаем разные вопросы, - растерянно ответил майор. Лицо его залилось краской. Уж слишком очевидна была обстановка, в которой обсуждались "разные вопросы". На разостланной газете стояла банка консервов, горкой лежали нарезанные ломтики хлеба, лук.
      - А где водка?
      - Какая водка? - наивно переспросил майор. - Никакой водки у нас не было.
      - А это что? - Шибанов наклонился и извлек из-за шкафа недопитую бутылку, которую второпях кто-то постарался спрятать.
      - Ну, это самая малость, - пытался свести все к шутке начальник почты. Она давно тут стоит. В это время в дверь постучали.
      - Входите, - распорядился Шибанов.
      На пороге показался красноармеец. От неожиданности он растерялся, хотел было повернуть обратно, но Шибанов задержал его.
      - А ну-ка, молодец, показывай, что у тебя в кармане?
      Тот поспешно поправил ремень, пытаясь прикрыть выпиравшую из-под подола гимнастерки бутылку.
      - Не прячь, не прячь, выставляй. Видишь, гости пришли, - миролюбиво сказал старший батальонный комиссар.
      Красноармеец обвел недоуменным взглядом собравшихся в комнате и, видя, что его начальники уныло потупили голову, все понял и поставил бутылку на стол.
      - Теперь можете идти, - приказал Шибанов. - Хороший пример подаете, товарищи начальники, - укоризненно заметил Шибанов. - Пей, гуляй среди бела дня. а на все дела наплевать... Над вами даже девушки смеются. Как вы могли докатиться до такого положения?
      Компания стояла потупившись. Оправдываться было бесполезно.
      Об этом ЧП Шибанов доложил мне. Из ряда вон выходящий случай решили разобрать в партийном порядке. Война войной, а чернить высокое звание коммуниста, разлагать дисциплину никому не позволено.
      - Поскольку вы были очевидцем, - сказал я Шибанову, - разберитесь до конца и доложите на собрании.
      Выявилась довольно неприглядная картина. Водка стоила дорого. Месячное денежное содержание у любителей выпить расходилось быстро. Где достать дополнительные средства? Тогда пошли с молотка личные и казенные вещи. Майор А. продал деревенской шинкарке меховой комбинезон и шинель. А начальник почты оказался изобретательней. Ему удалось подделать вещевой аттестат, получить по нему комплект нового обмундирования и продать.
      На партийном собрании майор вел себя неискренне, пытался отрицать предъявленные обвинения, грубить начальнику политотдела, который занимался партийным расследованием. Поведение майора получило суровое осуждение. На собрании выступил командир корпуса. Говорил он обычно образно, насыщал свою речь афоризмами, поговорками. Вот и на этот раз начал свое выступление несколько необычно:
      - Народная мудрость гласит: без гвоздя потеряешь подкову, без подковы испортишь лошадь, а на хромой лошади проиграешь сражение. Находятся в нашей среде добрячки, которые говорят: "Подумаешь, выпил. Подумаешь, продал гимнастерку. Война. Все это мелочи, о которых и говорить-то не стоит". Нет стоит! - возвысил голос генерал Каравацкий. - Потому что именно с мелочей все и начинается. Сегодня вступил в пререкание с командиром, а завтра не выполнил боевое задание.
      Потом слово взял начальник штаба полковник Власов, за ним Суханов, Смирнов, Барсуков. Коммунистов возмутил не столько сам факт выпивки, как притворство майора А., его стремление все отрицать, черное представить белым.
      В конце концов майор осознал свой поступок, понял, что подает подчиненным недостойный пример.
      - Подобного впредь не допущу, - заверил он коммунистов.
      И верно. Добросовестной работой, примерным поведением он вновь себе вернул доброе имя, доверие и уважение командиров и товарищей. Выговор с занесением в учетную карточку, вынесенный ему на собрании, сыграл свою воспитательную роль.
      На этом же собрании мы обсуждали и проступок начальника почты. Подделка аттестата - дело уголовное, и его следовало отдать под суд. Однако к нему проявили снисхождение, учли прежнюю безупречную службу.
      Но разговор на собрании получился крутой. Начальник почты краснел и бледнел, не смея поднять глаз на товарищей. В отличие от майора он честно признал: да, аттестат подделал, вещи получил, деньги пропил.
      - Как же вы могли допустить такое? - спросил я офицера. - Вы же имеете высшее образование, работали учителем, а скатываетесь на путь мелкого уголовника.
      - Заверяю коммунистов, - глухо сказал он в своем заключительном слове, искуплю вину. Если, конечно, поверите...
      И коммунисты поверил и ему. Но взыскание вынесли серьезное - строгий выговор с предупреждением с занесением в учетную карточку.
      На войне редко бывало, чтобы часть продолжительное время воевала в одном и том же составе. Одних переводят с повышением, другие убывают по ранению в госпитали, а третьи... Третьи уже никогда не возвращаются. На смену выбывшим приходят новые люди. Этот процесс совершался беспрерывно: жестокие схватки с врагом не обходились без потерь. Бывало, присылают в часть бойца. А что о нем знает командир? По существу, ничего, кроме фамилии, имени и отчества. И тем не менее люди распознавались довольно быстро. Лучшего экзамена на стойкость, преданность общему делу, каким была боевая обстановка, не придумаешь.
      В тыловых подразделениях, непосредственно не соприкасавшихся с врагом, люди удерживались дольше. Командирам и политработникам представлялась возможность изучить их гораздо глубже. Но в душу каждого, как говорится, не заглянешь. Среди честных тружеников войны вдруг выявлялись морально нечистоплотные типы, стяжатели, моты. Их были единицы, и тем строже относилась к ним общественность. Законы войны суровы, и никакой жалости к отступникам от нашей морали не допускалось. Некоторых приходилось отдавать под суд военного трибунала. В условиях кровопролитной схватки с недругом мы не могли допустить, чтобы какой-то подленький человек подрывал устои железной воинской дисциплины, разлагал здоровый боевой коллектив.
      Вот один из примеров. Известно, что резина для автомашин была на фронте на вес золота. Новые камеры и покрышки мы получали от случая к случаю и нередко обходились латаными-перелатанными комплектами. Каждая машина была на строгом учете, и если она по каким-либо причинам выходила из строя, это расценивалось как ЧП. Боевые полки каждый день требовали огромного количества боеприпасов, горючего, смазочных материалов, продовольствия и другого имущества, без которого часть не могла жить и воевать. И весь этот подвоз осуществлялся автотранспортом. Да и внутренние потребности частей требовали, чтобы автомашины всегда были на ходу.
      И вот нашелся в 267-й отдельной роте связи красноармеец Колупаев, водитель автомобиля, уже немолодой по возрасту, который решил погреть руки на нашей нужде. Он похитил из гаража три новые автомобильные камеры и продал их. На вырученные деньги решил погулять, самовольно выехал в деревню и трое суток не являлся в часть. И в мирное время за такие проделки не гладят по головке, а тут война. Разыскали шофера и отдали под суд.
      Приговор был суровый: десять лет лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях после окончания войны. Но, учитывая, что в составе преступления Колупаева не усматривалось попытки к дезертирству, ограничились тем, что направили на передовую в штрафной батальон. Колупаеву разъяснили: если он в боях с немецко-фашистскими захватчиками проявит стойкость, то по ходатайству командования может быть освобожден от назначенной ему меры наказания, либо эта мера будет заменена более мягкой.
      Суд проходил непосредственно в роте. Присутствовали все водители и ремонтники. Конечно же, из этого факта каждый сделал для себя соответствующие выводы, понял, как сурово карает советский закон тех, кто надеется, что война все спишет.
      Однажды нам пришлось отдать под трибунал летчика капитана Н. Приписнова за то, что в боевом вылете он как ведущий самовольно поставил под удар своих подчиненных.
      Приписнов был не из трусливых. Наоборот, его решение на первый взгляд отличалось исключительной смелостью. Но смелость и ухарство далеко не одно и то же.
      Дело было так. Капитан вылетел во главе девятки. Их должна была сопровождать группа истребителей. Но по ряду причин "ястребки" не могли подняться. Ведущему следовало доложить на КП и вернуться: приказом командира корпуса запрещалось ходить на бомбежку без прикрытия истребителей.
      Однако капитан Приписнов не посчитался с приказом. Он довел свою девятку до цели, но сбросить бомбы никому не удалось. Бомбардировщики, не имея прикрытия, подверглись нападению фашистских истребителей. Экипажи отбивались как могли, но силы оказались неравными. На стороне противника был маневр, мощный огонь.
      Четыре наших самолета упали на территорию, занятую противником.
      Самолет Приписнова "мессершмитты" тоже основательно потрепали. Но ему удалось перелететь через линию фронта и совершить вынужденную посадку в поле. Машина оказалась разбитой.
      Мы всегда воспитывали летный состав в духе смелости и дерзания, но не могли поощрять безрассудство, неоправданный риск, тем более когда это не вызывалось необходимостью. Не было оправдания и капитану Приписнову, погубившему ради бравады четыре экипажа. Его разжаловали в рядовые и отправили в штрафную роту.
      Было жаль Приписнова как человека, храброго летчика и в общем-то неплохого командира. Но я не мог поддаться личным чувствам. Слишком велика была потеря, вызванная его безрассудством. Он поступился приказом. А требования дисциплины, воля старшего одинаково обязательны как для рядовых, так и для командиров. Тем более в боевой обстановке.
      Помню, некоторые товарищи пытались вызвать сочувствие к Приписнову. Не личные, мол, интересы преследовал человек, а общие, одинаково с другими подвергался опасности. В бою же все возможно. Бой - задача со многими неизвестными. А потери - явление естественное: на то и война...
      Пришлось убеждать этих товарищей, что они глубоко заблуждаются. Да, бой действительно задача со многими неизвестными, и ее решение без жертв редко обходится. Но на то и командир, чтобы добиться победы малой кровью, свести жертвы к минимуму. У Приписнова же на это разума не хватило. Он бросился в пекло очертя голову, чем нанес невосполнимый урон всей части.
      Когда боевое напряжение несколько спало, я решил проверить состояние санитарной службы. Я знал, как трудно приходилось врачам, как внимательно относились они к каждому раненому и заболевшему, следили за качеством приготовления пищи, гигиеной быта. Однако контроль быта нужен всегда и во всем, тем более что в политотдел поступило донесение: в 34-м бомбардировочном полку техник Антонов болен сыпным тифом.
      Вызываю корпусного врача Платонова.
      - Константин Константинович, вам известно о болезни Антонова?
      - Известно, Андрей Герасимович. Меры приняты.
      - А сами вы там были?
      - Завтра поеду.
      - И я туда же собираюсь.
      Наутро мы выехали. Антонова и еще одного человека, тоже подозреваемого в заболевании тифом, успели отправить в госпиталь. Жилые помещения продезинфицировали.
      - А где спят люди? - спрашиваем командира полка.
      - Временно перевели вон в тот сарай, - показал подполковник Парфенюк на окраину аэродрома, где стояло деревянное строение.
      Поговорив с командиром, его заместителем Цибульским п врачом части о бытовых нуждах, мы спросили:
      - Так что же тут у вас произошло?
      - Техник Антонов летал получать запасные части,- начал рассказывать командир. - Вернулся. Его полагалось бы определить вначале в карантин, как положено по приказу командира корпуса, а он пришел в общую землянку, потому что помещения для карантина у нас нет.
      - Стало быть, это ваша вина, - заметил Платонов. - Чего же тут искать причину?
      - Я ни на кого не пытаюсь переложить ответственность за свою вину, сказал командир.
      - Об ответственности потом, - сказал я Парфенюку. - Продолжайте об Антонове.
      - Ночью Антонова бросило в жар. Начал метаться, бредить. Пришел врач и определил: сыпняк. Звонит мне: "Как поступить? Надо всех, кто вместе с Антоновым ночевал, перевести в отдельную землянку, а самого Антонова отправить в госпиталь". Я согласился с его решением. А через десять минут он снова позвонил: "Техники не хотят идти в карантинную землянку". Ну, раз начался бунт против медицины, - усмехнулся Парфенюк, - пришлось лично вмешаться. В общем, техники сидят в карантине, а работа стоит, некому самолеты ремонтировать.
      - Но вы же понимаете, что это дело серьезное. С тифом не шутят, - вмешался Платонов.
      - Понимаю, - согласился Парфенюк. - Только Пут-кип не будет за техников ремонтировать машины. Пришлось вмешаться мне:
      - Шутки плохи, товарищ Парфенюк. Вы, видимо, до сих пор не поняли последствий случившегося. В гражданскую войну тиф сильнее пулемета косил людей. Но тогда другое дело. Скученность, грязь, нехватка врачей и медикаментов. Теперь же допускать такую вещь - позор. Нужны крутые меры. А виновников мы накажем. И в первую очередь вас, товарищ Парфепюк.
      На другой день пригласили в корпус на совещание начальников политических отделов дивизий и всех врачей. Район, где дислоцировались полки, был небезопасен в санитарном отношении. Немцы в период оккупации занимали лучшие помещения, а местных жителей выгоняли на улицу. Что людям оставалось? Ютиться в землянках, в грязи, тесноте. Отсюда - тиф.
      Договорились: разъяснить людям всю опасность антисанитарии, предупредить, чтобы остерегались контактов с гражданским населением, соблюдали все меры предосторожности.
      - Нельзя же отгородиться китайской стеной от местного населения, - вставил кто-то из участников совещания. - Люди так ждали нашего прихода, и вдруг мы им говорим: не подходите.
      - Надо помочь и в селах провести противотифозную профилактику, - сказал Платонов.
      - Правильно. Мы не можем остаться безучастными к местным жителям, одобрил начальник политотдела 241-й бомбардировочной дивизии Шибанов. - Это тоже наши, советские люди, и мы должны оказать им помощь.
      Совещание вылилось в большой разговор о насущных нуждах, которые ставила перед нами сама жизнь.
      Вскоре после этого я снова поехал в один из полков, чтобы убедиться, какие приняты меры по улучшению быта и медицинского обслуживания личного состава.
      Зашел в первую попавшуюся на глаза землянку. На нарах лежала измятая, ничем не прикрытая солома.
      - Чья землянка? - спрашиваю одного из техников.
      - Первой эскадрильи. - Так и спите?
      - А чем ее прикроешь, солому? Обращались в БАО - там говорят: на войне никто гостиниц для вас не приготовил. Солдаты в пехоте хуже живут и то не жалуются.
      - И в других землянках так же?
      - Есть и похуже.
      Я терпеливо обошел все землянки, потом вызвал заместителя командира по политической части и полкового врача.
      - Вы были на совещании?
      - Были.
      - Знаете, как живут ваши техники?
      - А как же? Они у нас каждый час на глазах. Если вы о простынях, то ведь для всех простынь не припасено. Батальон не дает.
      - Своему начальнику политотдела докладывали?
      - Нет.
      Из полка сразу же направился в штаб дивизии. Командира на месте не оказалось, и я рассказал начальнику политотдела Горбунову обо всем, что видел и слышал в полку.
      Горбунов был старым солдатом и опытным политработником и потому как должное воспринял в свой адрес справедливое нарекание. Он лично пошел в БАО и договорился обо всем, что было необходимо для наведения должной санитарии в полку и предотвращения тифозной эпидемии.
      Я подробно говорю об этом потому, что забота о здоровом быте военнослужащих была важнейшей обязанностью политработников, она способствовала повышению морально-политического состояния и боеспособности личного состава подразделений и частей.
      Рассуждения о неизбежности тягот войны и связанных с нею лишений вызывали порой апатию, безразличие, порождали безответственность. Вот один из примеров бездушного отношения к людям.
      Однажды штурман Терехов выбросился с парашютом из подбитого самолета. Экипажи видели, что приземлился он на своей территории, доложили об этом в полку. Однако никто не позаботился о том, чтобы немедленно организовать поиск.
      - Ваш же человек, - сказал я тогда начальнику санитарной службы 301-й бомбардировочной дивизии Фрейдесу. - Неужели у вас сердце не болит? Может, он ранен, не в силах передвигаться. Немедленно примите меры к поискам штурмана.
      Этот случай заставил нас издать специальный приказ по корпусу. Командирам частей, их заместителям по политической части, врачебному персоналу вменялось в обязанность производить поиски подбитых в бою экипажей, принимать все меры к тому, чтобы люди быстро возвращались в свои части.
      В каждом батальоне аэродромного обслуживания создали поисковые команды, обеспечили их необходимыми средствами передвижения. Летный состав предупредили:
      в случае попадания в госпиталь сразу же ставить командиров в известность и после выздоровления непременно возвращаться в свой полк.
      Политработники навещали больных и раненых в лазаретах, рассказывали им полковые новости, приносили газеты, письма, подарки от товарищей.
      Конец зимы 1942/43 года и начало весны прошли в сколачивании частей и подразделений, в напряженной боевой учебе. Среди летчиков и штурманов было немало молодых, необстрелянных людей, которые еще не успели познать искусство борьбы с противником и на первых порах допускали немало тактических ошибок. Учеба чередовалась с боевыми вылетами на разведку и бомбометание.
      Помню, командир корпуса поставил 241-й бомбардировочной авиационной дивизии задачу нанести удар по скоплению войск противника, а также по колонне машин и танков, двигавшихся по одной из дорог. На задание ушли девять самолетов. Опасаясь огня зенитной артиллерии, ведущий поднял экипажи на высоту три тысячи пятьсот метров. Никаких тактических приемов, обеспечивавших внезапность удара, не применялось. Сделав один заход, экипажи сбросили бомбы с горизонтального полета и вернулись домой. Эффект получился никудышный: большинство бомб взорвалось в стороне от цели.
      В боевых вылетах других групп также допускалась элементарная тактическая неграмотность. Экипажи ходили на задания по одним и тем же маршрутам, и противнику не составляло особого труда перехватывать наши бомбардировщики. Редко кто из летчиков отваживался производить бомбометание с пикирования, а обстрел целей пулеметным огнем поначалу вообще не практиковался.
      Приезжает как-то из этой дивизии главный инженер корпуса Иван Степанович Гудков и возмущается:
      - Безобразие. Так все моторы можно вывести из строя.
      - Что случилось? - спрашиваю его.
      - Судите сами, - продолжает Гудков, - где это видано, чтобы за час полета бомбардировщик сжигал пятьсот семьдесят килограммов горючего? А у Токарева это отнюдь не исключение. Экипажи летают на максимальном режиме. Никто не думает о том, что надо беречь горючее и моторесурс.
      Выслушав Гудкова, генерал Каравацкий снял телефонную трубку и вызвал командира дивизии Токарева.
      Комдив не заставил себя ждать. Это был молодой, невысокого роста, стройный и симпатичный авиатор.
      - Вы что это цирк там устраиваете, вперегонки друг за другом гоняетесь? меряя шагами свой маленький кабинет, спросил Каравацкий.
      - Какой цирк, товарищ генерал? Не понимаю, - пожал плечами Токарев.
      - А такой, что ваши летчики включают форсаж, чтобы быстрее проскочить цель и на максимальном режиме вернуться домой. Трусят, что ли?
      - В трусости вы зря их обвиняете, - обиделся Токарев.
      - А как же прикажете понимать, что они на цель приходят чуть ли не на стратосферной высоте и предельной скорости и бросают бомбы куда попало? Может, вы так распорядились?
      Токарев замялся:
      - Это в интересах безопасности.
      - Ах вот оно что! - вспылил Каравацкий. - О безопасности думаете, а чтобы точнее поразить цель - вам до этого дела нет?
      - Ну почему же, - оправдывался Токарев. - Стараемся.
      - Что-то не видно в вашем старании проку. С одного захода бомбите, лишь бы побыстрее сбросить груз... Что это за работа? - Каравацкий остановился перед командиром дивизии. - Самолеты готовятся в полет безобразно. Из двенадцати вылетевших на задание четыре сели на вынужденную. У одного мотор отказал, у второго приборы, у третьего еще что-то.
      Токарев молчал. Слишком уж очевидны были промахи, чтобы пытаться искать какие-то оправдания.
      - За слабую тактическую подготовку частей и промахи в боевой работе объявляю вам выговор, - Каравацкий рубанул рукой воздух и отошел к окну.
      Немного успокоившись, он снова обернулся к Токареву и сказал примирительно:
      - Вы же боевой командир, сами знаете, почем фунт лиха. Неужели не видите, что такими послаблениями делаете экипажам плохую услугу?
      После этой беседы мы решили основательно проверить боевую и воспитательную работу в частях дивизии, помочь командирам и политработникам устранить недочеты.
      Прежде всего выяснилось, что многие недостатки в боевой работе являются следствием слабого воспитания личного состава. Политотдельцы дивизии целыми днями корпели над составлением всякого рода сводок и донесений, в частях же бывали редко и положение дел на местах знали плохо.
      В комиссию мы включили летчика-инспектора штаба корпуса. Он побеседовал с некоторыми политработниками по вопросам боевого применения самолетов, потом приходит ко мне и со смехом рассказывает:
      - Хорошие они ребята, но технику не знают. Попросил одного из них рассказать, как устроена авиационная пушка, объяснить, отчего бывают задержки в стрельбе и как они устраняются, тот замялся, смутился, а потом и говорит: "Давайте лучше о текущем моменте потолкуем".
      Было ясно, что надо по-настоящему обучать политработников военному делу. Договорились с начальником штаба дивизии, что он составит план учебы и в самое ближайшее время организует занятия.
      Проверили состояние агитационно-пропагандистской работы. На бумаге все выглядело как и должно быть, а спросили одного из агитаторов, когда он последний раз беседовал с механиками, и тот ответил:
      - Почему именно я должен беседовать?
      - Но вы же числитесь агитатором звена.
      - Я? - удивился сержант. - Первый раз слышу.
      Оказалось, что секретарь комсомольской организации эскадрильи включил этого парня в список агитаторов, даже не посчитав нужным предупредить его об этом. Политработники давно уже не собирали агитаторов, не ставили перед ними задач. Многие из них очень часто не видели газет и вообще не имели представления, как вести агитационную работу.
      Поинтересовались стенной печатью. Висят кое-где старые, успевшие выцвести боевые листки.
      - А стенные газеты выпускаются? - спросили мы заместителя командира эскадрильи по политчасти.
      - Нет. Руки до них не доходят. Народ занят боевой работой.
      Странно было слышать такое объяснение.
      - Боевая работа не исключает, а, наоборот, предполагает усиление политического воспитания личного состава, - говорим ему.
      - Правильно. Но ведь люди с утра до ночи заняты на стоянках, обслуживают старт.
      Особенно серьезно пришлось заняться проверкой 24-го бомбардировочного Краснознаменного полка. Эта часть участвовала в боях с финнами, в освобождении Западной Украины и Западной Белоруссии. Половина личного состава имела хороший боевой опыт. Отечественная война застала полк на западных рубежах. Он, как и многие другие части, пережил горечь отступления, понес немалые потери, но сохранил боевой дух, потому что в строю остались старые, опытные кадры. Многие летчики, штурманы и техники с гордостью носили награды.
      Но вот за последнее время, когда не стало интенсивной боевой работы, кое-кто начал увлекаться выпивками, проводить свободное время в ближайших деревнях. Иногда люди приходили в часть навеселе, а однажды не успели подготовить самолет, и полк был отстранен от вылета. Все это мотивировалось тем, что никто не занимался организацией досуга личного состава, самодеятельности не было, кинокартины демонстрировались от случая к случаю.
      В довершение всего в полку произошло из ряда вон выходящее событие. С разрешения командира дивизии после торжественного митинга, посвященного вручению боевого Знамени части, был устроен товарищеский ужин.
      Наутро объявили тревогу. Командир полка подполковник Соколов метался по стоянке, торопил летчиков к вылету, и все-таки бомбардировщики поднялись в небо с опозданием, и задание было выполнено без должной инициативы и боевого эффекта.
      Пришлось наказать и командира полка и его заместителя по политчасти майора П. И. Алимова.
      Работали мы в дивизии около недели. В заключение собрали совещание политотдельцев, заместителей командиров по политической части, секретарей партийных организаций. Потом провели семинар агитаторов, рассказали людям об обстановке на фронтах, дали ряд практических советов и рекомендаций. Для летчиков, штурманов и техников прочитали лекции и доклады, обстоятельно поговорили с ними о боевых делах, о причинах, мешающих более эффективно использовать самолеты и их вооружение в бою.
      Особый разговор состоялся с начальником политотдела дивизии. Он немало ездил по частям, но его визиты носили сугубо хозяйственный характер: там вовремя не подвезли горючее - помог наладить дело, в другом месте выявились неполадки с питанием - принял неотложные меры.
      - Поймите, что вы прежде всего политический работник, - сказал я ему. - Не гоняйтесь за каждой мелочью сами, мобилизуйте на устранение недостатков свой аппарат, коммунистов.
      В дальнейшем мы не выпускали из поля зрения это соединение, часто навещали его, оказывали практическую помощь, и положение стало выправляться.
       
      Перед решающей битвой
      В штаб корпуса по телеграфу сообщили: Указом Президиума Верховного Совета СССР летчикам 128-го бомбардировочного полка старшему лейтенанту Пивнюку Николаю Владимировичу и лейтенанту Мизинову Михаилу Петровичу присвоено звание Героя Советского Союза.
      На их счету был не один десяток успешных боевых вылетов, большое количество уничтоженной живой силы и техники противника. Бесстрашных бойцов все хорошо знали. Они сочетали в себе скромность с большой храбростью, товарищескую верность к друзьям по оружию со жгучей ненавистью к врагам.
      Мы решили провести митинги во всех частях корпуса и товарищеский вечер в дивизии. Собрались летчики, командиры, начальники штабов, политработники. За центральным столом - Пивнюк и Мизинов.
      - В вашем лице, - обращаясь к Героям, сказал генерал Каравацкий, - мы прежде всего чествуем летную гвардию, людей, которые не жалеют ни сил, ни самой жизни в борьбе с врагом.
      Вечер прошел тепло, задушевно. Были тосты за партию, за Родину, за Героев, за нашу победу. Эта встреча еще больше укрепила боевую дружбу авиаторов.
      Вскоре Пивнюку и Мизинову присвоили очередные воинские звания, назначили командирами звеньев. Своим примером они увлекали молодежь на подвиги.
      В моем фронтовом блокноте сохранилась краткая запись об одном из этих летчиков: "М. П. Мизинов совершил 230 боевых вылетов, сбил 3 самолета, сбросил 132 660 кг бомб, уничтожил более 100 вражеских солдат и офицеров. В групповых налетах поджег 60 самолетов, 15 подвод, 6 складов с боеприпасами, 25 железнодорожных вагонов".
      Наряду с воспитанием личного состава на примерах героизма мы прививали бойцам ненависть к фашистским захватчикам, используя для этого статьи в газетах и журналах, рассказы очевидцев, местных жителей, свидетелей зверств гитлеровской армии. В частности, один из митингов был проведен в связи с возвращением в свою часть техник-лейтенанта Пошестюка, побывавшего в родных краях - Ростове и Миллерово, недавно освобожденных от гитлеровских захватчиков.
      Его рассказы о бесчинствах фашистов производили неизгладимое впечатление.
      - На всем пути от Воронежа до Ростова, - говорил он, - я видел множество виселиц. В огромных ямах, вырытых на окраине Ростова самими обреченными, лежали тысячи трупов. Дети, женщины, старики...
      Рассказ Пошестюка дополнили другие авиаторы.
      - А я видел, как фашистские летчики расстреливали поезд с ранеными советскими бойцами, - сказал механик самолета сержант Самойлов. - На вагонах были отчетливо видны знаки с изображением Красного Креста, но это не остановило врагов. Гитлеровцы - звери, а не люди, для них может быть только один приговор - смерть.
      Из строя вышел техник звена Трубочистов.
      - Моя семья только один месяц была в фашистском плену, но вынесла столько страданий, что трудно передать... Меньшому братишке фашисты размозжили голову - схватили за ноги и ударили об угол дома. Сестренку изнасиловали и закололи штыками.
      Горе моей матери, - закончил свое выступление Трубочистов, - это мое горе, наше с вами общее горе. Месть, и только месть фашистским душегубам. Я заверяю: летчики первого звена, где я работаю, могут быть уверены, что самолеты, подготовленные моими руками, в бою не подведут.
      Командир эскадрильи 779-го бомбардировочного полка капитан Анпилов, ставший впоследствии генералом, заявил на митинге:
      - Моя родина - Старый Оскол - семь месяцев находилась во власти гитлеровцев. Родные сообщили, что город разрушен, многие жители расстреляны, повешены, угнаны на каторгу в Германию. Я буду люто мстить фашистским извергам.
      На второй день он подал секретарю партийной организации заявление. В нем говорилось: "Хочу идти в бой коммунистом".
      На митингах не принималось резолюций, не устраивалось голосований. Клятва авиаторов драться с немецкими захватчиками до последнего дыхания была лучшей резолюцией.
      Стремление воинов в трудную пору вступить в ряды Коммунистической партии, навсегда связать свою судьбу с ее героической судьбой было очень большим. С именем партии советские люди связывали свои лучшие помыслы и надежды, беззаветно верили ей.
      Помнится, 34-й бомбардировочный полк в полном составе совершил боевой вылет. Результаты оказались высокими. Успех окрылил воинов, создал общий подъем. Вечером только и говорили о том, как экипажи прорвались через зенитный заслон и метко сбросили бомбы. Командир полка поздравил авиаторов с боевым крещением, пожелал им дальнейших ратных успехов. Молодые летчики младший лейтенант Григорьев и сержант Никифоров подошли к нему и заявили:
      - После сегодняшнею вылета мы твердо верим в свои силы. Просим дать нам возможность летать как можно больше.
      А комсомольцы Романов и Никифоров обратились к парторгу эскадрильи:
      - Мы сделали по три боевых вылета. В четвертый хотим идти коммунистами.
      В интересах улучшения политической работы в армии и на флоте Центральный Комитет партии принял 24 мая 1943 года постановление об изменении структуры армейских партийных организаций. В полку учреждалось бюро во главе с парторгом, в эскадрилье - первичная, а в звене - низовая парторганизации. Парторги, члены партийных бюро не избирались, как ранее, а назначались. К середине 1943 года такие же изменения произошли и в структуре комсомольских организаций.
      Вызывалось это условиями войны, когда часто не представлялось возможным проводить выборные партийные и комсомольские собрания, а ослаблять работу среди коммунистов и членов ВЛКСМ ни на один день было нельзя.
      Май 1943 года явился для нашего корпуса как бы прелюдией к грандиозному сражению, которое вскоре развернулось на полях Орловщины, Курска, Белгорода. По заданию командования наземных войск экипажи летали на разведку, бомбили штабы противника, железнодорожные узлы, склады. Но это были частные операции. А вскоре корпус передали в оперативное подчинение 16-й воздушной армии, и ее командующий генерал-лейтенант авиации С. И. Руденко отдал приказание: нанести массированный удар по вражеским штабам и войскам, расквартированным в городе Локоть, и железнодорожной станции Брасово.
      Генерал Каравацкий и я собрали руководящий состав 301-й бомбардировочной дивизии во главе с полковником Федоренко и начальником политотдела Горбуновым и разъяснили боевую задачу. Вслед за тем состоялись партийные и комсомольские собрания, на которых активисты призвали летчиков и техников отлично подготовить материальную часть к предстоящему вылету, показывать пример храбрости и отваги.
      Воздушные разведчики подтвердили, что на станции Брасово противник сосредоточил немалые силы. По схемам и фотопланшетам экипажи изучили наиболее важные объекты, подходы к ним, оценили противодействие, которое может оказать противник.
      И вот в воздух поднялись сорок два бомбардировщика. Над аэродромом 283-й истребительной авиационной дивизии к ним присоединилась группа сопровождения.
      Удар был настолько неожиданным, что враг не сумел оказать серьезного противодействия ни с земли, ни в воздухе. С высоты тысяча шестьсот - тысяча восемьсот метров по сигналу ведущих девяток дивизия сбросила весь бомбовый груз.
      На другой день из штаба 16-й воздушной армии нам сообщили о результатах бомбометания. В городе Локоть взрывы и пожары продолжались в течение нескольких часов. Разрушен бывший дворец князя Михаила, в котором размещался один из немецких штабов. Разбушевавшийся огонь проник в подвал, где хранились боеприпасы. Все это взлетело на воздух. Прямым попаданием бомбы разбило здание немецкой комендатуры, уничтожило помещения, в которых размещались гитлеровская воинская часть, подразделения власовцев из бригады Каминского и группа мадьяр, готовившихся к отправке на фронт.
      Не меньший урон противник понес и на станции Брасово. Уничтожен был воинский эшелон, подбито и сожжено несколько бронемашин и танков, убито более пятисот солдат и офицеров. Железнодорожный узел на несколько дней вышел из строя.
      С боевого задания не вернулись два наших экипажа. Ко мне зашел расстроенный командир 96-го бомбардировочного полка Александр Юрьевич Якобсон:
      - Майора Елагина потеряли - нашего парторга и начальника воздушно-стрелковой службы...
      Елагин был честным, принципиальным коммунистом и авторитетным партийным вожаком. Люди доверяли ему, как своей совести, шли к нему и с радостью и с печалью. Он был несколько старше других, опытнее в житейских делах и всегда мог дать добрый совет.
      - Как это произошло? - с горечью переспросил я Якобсона.
      - Шел он у меня правым ведомым. На подходе к городу Локоть немцы открыли заградительный огонь. Нам ничего не оставалось, как пробиваться. Один из снарядов попал в самолет Елагина, и он но отлогой кривой потянул к земле. Кто-то выпрыгнул из самолета, но проследить до конца я не смог: группа подходила к цели.
      - А кто еще был в экипаже?
      - Командир звена Репин и стрелок-радист Говоров.
      - Возможно, вернутся, - пытался я успокоить Якобсона.
      - Вряд ли, - сказал он. - Самолет упал в районе, где немцев как в муравейнике.
      Никто из экипажа Елагина не вернулся, и мы считали его погибшим. А двадцать три года спустя я получил письмо от Якобсона.
      "Помните Елагина, парторга нашего полка? - писал он. - Оказывается, жив. Работает в городе Каменске-Шахтинском. Пересылаю вам его записки, адресованные мне".
      Я тут же развернул густо исписанные тетрадочные листки и прочитал исповедь человека, до конца испившего чашу страданий, которые выпали на его долю.
      "Памятный майский день 1943 года, - писал Елагин, - был моим последним днем в родном полку. Прямым попаданием вражеского снаряда разбило хвостовое оперение самолета и левый мотор. Машина стала неуправляемой и начала беспорядочно падать. Саша Репин выбросился с парашютом на высоте примерно 1200 метров, а я почти у самой земли. Радист старшина Говоров, вероятно, был убит в воздухе. Сколько я ни запрашивал его - ответа не получил.
      Территория была занята врагом, и нас в конце концов выследили и схватили. Меня посадили в легковую машину и повезли в Локоть, где показали результаты боевой работы нашего полка. Лежали убитые фашисты, догорали склады с горючим и автомашины, дымилось разрушенное здание бывшего горсовета, в котором располагался вражеский штаб.
      "Смотри на дело своих рук, - зло сказал мрачный майор в гестаповской форме. - За это не щадят..."
      На той же машине меня отвезли на станцию Комаричи, откуда переправили в орловскую тюрьму. Потом - Смоленск, Лодзь, Мосбург, местечко Оттобрун километрах в шестидесяти от Мюнхена. В так называемом "рабочем лагере" были невыносимо тяжелые условия: голод, каторжный труд, издевательства надсмотрщиков. Но больше всего угнетала тоска по Родине.
      Меня и моих товарищей ни на минуту не покидала мысль о побеге из фашистского плена. 29 августа 1943 года я, летчик Карабанов, с которым встретился в Лодзи, и еще два советских парня совершили побег. Добрались до Вены. Там на наш след напала полиция. Пришлось разъединиться. Я остался один и ушел километров на тридцать за Вену. Гестаповцы настигли меня и посадили в венскую тюрьму, в которой я пробыл полтора месяца.
      И вот я снова в том же лагере. За побег меня зверски избили и бросили на семь суток в одиночный карцер. Потом перевели в барак политически неблагонадежных. Мы убили нескольких предателей. Меня и двенадцать других узников концлагеря снова посадили в одиночные карцеры и перед праздником Октября обещали казнить через повешение.
      Что помешало фашистам привести приговор в исполнение - не знаю, но 11 ноября нас вывели из лагеря, посадили в вагон и отправили в штрафную команду в Южную Баварию. Там, в местечке Барных, мы очищали русло реки Фильс. Полураздетые, разутые, голодные и мокрые, военнопленные были на положении каторжников до 1 мая 1945 года. Описывать все - значит заново пережить ужасы фашистского рабства...
      1 мая в лагерь пришли американцы, а два дня спустя мы услышали выступление по радио из Люксембурга советского генерал-майора. Он призывал всех пленных и проживающих в Германии русских организоваться в отряды и оказывать всяческое сопротивление фашистам. Мы воспрянули духом. Наша штрафная команда в количестве восьмидесяти шести человек стала центром и штабом организации отряда сопротивления.
      22 мая нас отправили в советскую зону оккупации в Берлин, откуда я попал на Родину...
      Потом снова служба в армии. Сначала адъютантом эскадрильи в гвардейском авиационном полку, затем начальником воздушно-стрелковой службы этой же части.
      В конце 1948 года демобилизовался. Живу в Каменске-Шахтинском".
      Прочитав это письмо, полное трагизма и мужества, я мысленно вернулся к давним событиям войны.
      На следующий день после гибели самолета Елагина один из полков 241-й авиадивизии нанес по гитлеровцам новый удар. Две девятки бомбили аэродромы в окрестностях Орла, третья совершила налет на аэродром Хмелевая. Фотоснимки подтвердили: уничтожено до пятнадцати самолетов, взорвано пять штабелей боеприпасов, разрушены бетонированные дорожки, выведены из строя взлетно-посадочные полосы.
      - Мы отомстили фашистам за Елагина, Репина и Говорова, - заявили экипажи, вернувшиеся с боевого задания.
      В мае части корпуса около ста раз летали на предельный радиус действия, нанося бомбардировочные удары по городам Локоть, Красная Слобода, Путивль, по хутору Михайловский и другим тыловым объектам противника. 5, 6 и 17 мая одиночные экипажи бомбили участок железной дороги между Орлом и Брянском, по которому шла переброска вражеских войск.
      Эти активные боевые действия явились хорошим экзаменом для наших частей. Мы реально ощутили собственные силы и выявили многие недостатки, которые нельзя было допускать в будущем. Срочно провели партийное собрание управления корпуса. Доклад сделал генерал Каравацкий.
      - Сегодня наши бомбардировщики, - начал он без всяких предисловий, держа в руках оперативную сводку, - одиночными экипажами с утра до вечера бомбили железнодорожную станцию Сомарково, перегон Шахово - Хотынец, эшелоны противника западнее Нарышкино, колонну войск на дороге Гнездилово - Львово, скопление живой силы и техники противника в пункте Дмитрий-Орловский.
      По всему видно, враг готовится к наступлению. Своими ударами мы дезорганизуем переброску его резервов, наносим ему немалый ущерб. Мы сделали многое, но могли сделать еще больше.
      Командир корпуса отметил, что слабая эффективность отдельных бомбометаний объясняется неподготовленностью экипажей. Некоторые ведущие групп, намечая маршрут к цели, не учитывают расположение зенитных средств противника. Это неизбежно приводит к потерям. Так, дня за два до собрания группа самолетов ходила на боевое задание. Ведущий не выдержал намеченного курса, уклонился и вместе с другими экипажами оказался вблизи населенного пункта Комаричи, сильно защищенного зенитным огнем. Один самолет не вернулся с задания, другие получили повреждения.
      - А возьмите вчерашний случай, - продолжал командир. - Группа во главе с капитаном Анпиловым вылетела на бомбежку войск противника в район Коровково. За линией фронта ведущий уклонился и вышел к станции Змиевка. Самолеты встретили сильное зенитное противодействие, командир вынужден был отдать приказ повернуть домой. Задача осталась невыполненной.
      О пренебрежении тактикой свидетельствовал и случай с командиром 128-го полка подполковником Воронковым. Дело в том, что было дано распоряжение действовать одиночными экипажами в течение всего светлого времени суток. Воронков же решил форсировать вылеты и за полтора часа выпустил в воздух семнадцать экипажей. Маршруты между тем не были продуманы. Все самолеты летали одним и тем же курсом. В результате полк не досчитался трех машин.
      Выступил главный инженер корпуса Гудков. Он был человек с высоким чувством ответственности за состояние авиационной техники, дни и ночи проводил на полковых аэродромах. На собрание тоже приехал из какой-то части, не успев даже стряхнуть пыль с комбинезона.
      - Вот свежий пример, - начал он свое выступление. - Сегодня скомплектовали в полет группу самолетов, на которых установлены моторы с разными ресурсами выработки. Одни тянут хорошо, другие хуже. И что же? Получился большой перерасход горючего.
      Коммунисты говорили о дисциплине и исполнительности, об ответственности за выполнение приказов командования.
      - Боевая обстановка требует от каждого из нас быстроты и оперативности в работе, - заявил Романычев. - А что порой наблюдается в штабе? Медлительность или бестолковая суета. Командиру срочно нужны данные для принятия решения, а тут начинаются всякие согласования, перепроверки, звонки. Нельзя мириться с этими неполадками.
      Выявили недостатки в работе штурманской службы, тыла и связистов, в распространении среди личного состава боевого опыта передовых авиаторов и другие недочеты командиров и политработников.
      Разговор на собрании оказался весьма полезным. Командир корпуса подкрепил его своим приказом, в котором всесторонне анализировались недостатки в организации и тактике действий частей за последнее время.
      В самом начале июня многие авиаторы корпуса получили очередные воинские звания, были награждены орденами и медалями за успешную боевую работу п отличную подготовку техники. Майору Якобсону было присвоено звание полковника.
      - Александр Юрьевич, с вас причитается, - поздравляли его сослуживцы. Придется раскошеливаться на банкет. Не каждого производят с майора сразу в полковники.
      - Братцы, наверно, произошла ошибка, - отбивался Якобсон. Он не надевал новой формы до тех пор, пока в полк не приехал командарм Руденко и не сказал, что никакой ошибки в приказе нет.
      Перед вечером часть построили для торжественного вручения Знамени. Посередине квадрата, образованного строем летчиков, штурманов, стрелков-радистов, техников и механиков, стоял стол, накрытый красной материей. Рядом замерли по команде "Смирно" знаменосец и его ассистенты.
      Генерал Руденко зачитал приказ. В нем были такие слова: "Боевое Красное знамя есть символ воинской чести, доблести и славы в борьбе за Родину. Оно является напоминанием каждому из бойцов и командиров об их священном долге преданно служить Советской Родине, защищать ее мужественно и умело, отстаивать от врага каждую пядь родной земли, не щадя крови и своей жизни".
      Взоры авиаторов прикованы к священной реликвии - развевающемуся на ветру алому полотнищу. Немало славных боевых дел совершил полк, многие воины отдали свою жизнь в борьбе за свободу родной земли. Боевым крещением для воинов части явились грозовые дни и ночи легендарного Сталинграда. Наименование Сталинградский знаменовало всенародное признание боевых заслуг корпуса. И люди с гордостью принимали Красное знамя как награду за отвагу и самоотверженность.
      Полковник Якобсон опустился на колено и поцеловал алое полотнище. Потом поднялся и сказал:
      - Сегодня нам вручили боевое Красное знамя. Мы пронесем эту святыню сквозь огонь всех сражений и завоюем светлую победу. Смерть немецким захватчикам!
      А вечером, после торжеств, на имя генерал-лейтенанта авиации С. И. Руденко пришла телеграмма. Он внимательно прочитал ее, потом показал командиру корпуса и мне. Командующий Центральным фронтом генерал Рокоссовский предупреждал, что в период с 5 по 7 июля немцы под Курском готовятся перейти в наступление. Надо быть готовыми к упреждению удара.
      Утром все части корпуса были в полной боевой готовности.
       
      Небо становится нашим
      На курском направлении немецко-фашистское командование сосредоточило огромные силы: общее количество его войск здесь достигало 50 дивизий. Оно намеревалось этой наступательной операцией взять реванш за поражение под Сталинградом, снова овладеть стратегической инициативой и изменить ход войны в свою пользу.
      Для прикрытия своих наземных войск гитлеровцы перебросили с других фронтов и из резерва много новых авиационных частей. Они были объединены в 4-й и 6-й воздушные флоты, насчитывавшие около двух тысяч самолетов. Фашисты рассчитывали вновь стать безраздельными хозяевами в воздухе, как в начальный период войны.
      Но и на этот раз гитлеровским захватчикам не удалось осуществить свои планы. Не помогли им ни отборные эскадры самолетов, ни новейшие танки и самоходки, такие, как "тигр", "пантера" и "фердинанд". Заранее подготовив глубоко эшелонированную оборону, советские войска оборонялись исключительно стойко. Они не только сдержали бешеный натиск противника, но, обескровив его, сами перешли в наступление.
      В 1943 году возросшая мощь нашей армии проявлялась во всем. Ощущали ее и мы, авиаторы. Войска, оборонявшиеся под Курском, прикрывались тремя воздушными армиями (2, 6 и 17-й), насчитывавшими около трех тысяч самолетов. Причем и машины были уже далеко не такими, как в первый период войны.
      Но самое главное - к началу боев под Курском наши летчики уже имели солидный боевой опыт. Ошибки прошлого многому научили и командный состав. Все это, вместе взятое, и позволило нам удержать господство в воздухе, завоеванное в тяжелейших боях.
      В период боевых действий мне чаще всего приходилось бывать в полку, которым командовал Якобсон. Тянуло меня к этому замечательному командиру, умному и душевному человеку. Поговорить с ним в часы затишья доставляло большое удовольствие. Мы не только обсуждали военные и политические вопросы, но иногда просто вспоминали о родных местах, о прежней мирной жизни. Он рассказывал мне о Латвии, я ему - о своей Рязанщине.
      Авиационный коллектив, возглавляемый Якобсоном, отличался большой сплоченностью. Люди жили дружно, дорожили честью полка, всячески стремились приумножить его добрые традиции.
      Здесь выросло немало Героев Советского Союза. Среди них летчики Алексей Пантелеевич Смирнов, Алексей Митрофанович Туриков, Александр Ильич Фадеев, штурманы Петр Андреевич Драпчук, Анатолий Николаевич Кочанов, стрелки-радисты Натан Борисович Стратиевский и Яков Игнатьевич Гончаров.
      О мужестве экипажа Героя Советского Союза старшего лейтенанта Б. С. Быстрых хочется рассказать подробнее.
      3 июня девятке бомбардировщиков была поставлена задача нанести удар по гитлеровскому карательному отряду, окруженному нашими партизанами в Брянских лесах. Разыскать эту цель, даже зная по карте, где она находится, было нелегко. Летчикам пришлось снизиться и уменьшить скорость полета: иначе ничего не разглядишь.
      Но вот справа впереди показалась небольшая поляна оригинальной конфигурации. По этому характерному ориентиру ведущий группы и определил нужный квадрат. Бомбардировщики встали в круг и начали бросать бомбы. И тотчас же на земле замелькали вспышки - открыли огонь вражеские крупнокалиберные пулеметы. Одна из очередей хлестнула по машине Быстрых. Видимо, летчик был сразу же убит. Неуправляемый самолет клюнул носом и упал в лес.
      Из экипажа чудом остался невредимым лишь стрелок-радист Шевелев. Выбравшись из-под обломков, он бросился к командирской кабине. Бездыханный Борис Быстрых полусидел, придавив грудью штурвал. Штурман лейтенант Фунаев лежал на боку и стонал. У него оказались перебиты обе ноги и рука. Шевелев осторожно вытащил его из кабины и положил на землю.
      - Отнеси меня в лес, подальше от самолета, - еле слышно попросил Фупаев. Он знал, что каратели непременно бросятся разыскивать упавшую машину.
      - Хорошо, хорошо, товарищ лейтенант, - успокаивал штурмана стрелок-радист. Он взвалил Фунаева на спину, отнес в густые заросли кустарника и решил вернуться за телом командира.
      Когда он приблизился к месту падения самолета, оттуда послышались голоса. К немецкой речи примешивалась русская. Значит, с карателями пришли несколько полицаев.
      Шевелев вернулся назад.
      - Плохо дело, - вполголоса сказал он Фунаеву. - Нас разыскивают.
      Фунаев открыл глаза и потянулся здоровой рукой к планшету.
      - Возьми, тут карта...
      Шевелев перетащил штурмана в более укромное место и замаскировал его еловыми ветками.
      - Вы лежите, а я пойду искать своих, - сказал он. - Здесь где-то недалеко должны быть партизаны.
      Сориентировавшись по карте, стрелок-радист направился на восток. Когда он прошел километра два, его окликнули. Из-за кустов выскочили двое мужчин в штатском с автоматами наперевес.
      - Я с самолета, - ответил Шевелев, не усомнившись в том, что перед ним партизаны.
      - Идем с нами.
      Разговор с командиром партизанского отряда был коротким. Выслушав Шевелева, тот распорядился:
      - Возьмите в помощь пятерых наших товарищей и доставьте штурмана сюда.
      Фунаева они застали без сознания. Он тяжело дышал, на лбу выступила испарина.
      Партизаны быстро сделали из ветвей и палок носилки. Спросив, где находится самолет, старший группы приказал Шевелеву и двум партизанам нести штурмана в отряд, а с остальными направился к машине.
      Немцы и полицаи не тронули тело летчика, но документы забрали. Партизаны вытащили его из кабины, вырыли могилу, похоронили. И тут же спохватились: как же его фамилия? Не догадались спросить у радиста.
      Кто-то из партизан полез в штурманскую кабину и нашел там случайно уцелевший бортовой журнал.
      - Его фамилия Фунаев, - сказал он. - вот смотрите!
      - Что ж, так и запишем, - решил старший группы.
      Партизаны вбили в могильный холм обтесанный с одной стороны колышек и написали на нем: "Фунаев".
      Лишь много позже они выяснили, что ошиблись, что похоронили не штурмана, а летчика Героя Советского Союза Бориса Быстрых.
      А что стало с Шевелевым и Фунаевым? Штурмана спасти не удалось. Он потерял много крови, к тому же у партизан не оказалось нужных медикаментов. Промучившись несколько дней, Фунаев умер.
      Шевелева партизанам удалось перебросить на Большую землю. Месяца через два он вернулся в полк. Из беседы с ним я и узнал все, что произошло с экипажем,
      А через три месяца не стало и Шевелева. Он погиб от руки предателя.
      В первых числах июля 1943 года я побывал в 96-м полку. Инженеры, техники, механики готовили к полетам самолеты. Летчики, усевшись в тени под деревом, слушали наставления командира. День был жаркий, солнце пекло немилосердно.
      - Может случиться, что завтра поступит боевой приказ, - предупредил командир. - Поэтому сразу после ужина всем спать. Набирайтесь сил. Работа предстоит напряженная.
      Но какой там сон, если густой, пряный запах трав дурманит голову. Молодые, здоровые парни не чувствовали никакой усталости. То в одной, то в другой землянке слышался смех: видимо, ребята рассказывали друг другу смешные истории и анекдоты. Завтра эти молодцы пойдут в бой, смерть будет витать над их головой. Но сейчас никто и думать не хотел о предстоящей опасности.
      Чуть забрезжил рассвет - вдалеке послышалась канонада. То нарастая, то затихая, она напоминала раскаты грома. Началось великое сражение на Курской дуге.
      Аэродром сразу ожил. Забегали люди, полетели команды, на стоянку, урча моторами, начали выезжать автомобили. Все пришло в движение. Экипажи уже находились возле своих машин. Техники в последний раз проверяли свои самолеты. Из землянки выбежал начальник штаба и, подняв руку, крикнул: "По машинам!"
      Члены экипажей быстро занимают свои места в кабинах самолетов. Воздух оглашается оглушительным ревом моторов. Бомбардировщики один за другим величественно идут на взлет. Потом они собираются в девятки и в строю "клин" берут курс на запад. Полк на задание ведет сам командир. Он знает, как важен его личный пример в начале такого большого сражения.
      Канонада на западе гремит не утихая. Там разгорается жестокий поединок.
      Мы ждали, что с началом наступления гитлеровцы обязательно произведут налет на наши аэродромы. Но, как ни странно, кроме одиночных разведчиков, их самолетов в небе не появлялось. Видимо, они решили использовать всю бомбардировочную авиацию для поддержки своей пехоты и танков.
      Прошло не менее двух часов с тех пор, как полк улетел на задание. Пора бы ему уже вернуться. И вот на горизонте показались черные точки.
      - Наши идут! Наши! - послышались радостные возгласы.
      С задания возвратились все самолеты. Но каждый из них получил по нескольку десятков пробоин. На одной машине их оказалось более сотни.
      - Ну, доложу я вам, - сказал командир полка, вытирая вспотевшее лицо, такой горячей встречи, как сегодня, не помню.
      На участке прорыва гитлеровцы сосредоточили большое количество зенитных средств. И все-таки наши бомбардировщики прорвались через мощную огневую завесу. Выполнили боевую задачу без потерь. Серьезно пострадали лишь два самолета, но экипажи их остались невредимыми.
      На следующий день полк не летал. Ему дали возможность привести в порядок авиационную технику, изучить объекты, по которым предстояло нанести очередной удар.
      - Поеду к пехотинцам,-сказал мне после обеда командир полка. - Надо узнать, как поработали паши экипажи.
      Здесь, под Курском, авиационные командиры частенько бывали в наземных частях, соприкасавшихся с противником, лично изучали с наблюдательных пунктов наиболее важные цели. Ровная степная местность позволяла просматривать вражескую оборону на большую глубину.
      5 июля наш корпус как бы пробовал свои силы, многие части на задания не летали. Зато уж 7 июля он по-настоящему включился в боевую работу. Рано утром в воздух поднялись пять бомбардировочных групп по девять самолетов в каждой. Под прикрытием истребителей 6-го авиационного корпуса они нанесли мощные удары по скоплениям танков и живой силы противника в районах Подоляни, Саворовки, Ржавца и на северо-восточной окраине Понырей. Враг понес большие потери. На дорогах повсюду пылали танки и автомашины. Экипажам удалось сбить два фашистских истребителя.
      Но и мы не досчитались четырех бомбардировщиков. От прямого попадания зенитного снаряда самолет старшего лейтенанта Уса загорелся и упал в районе Лиманного. Летчик и штурман Гостев погибли. Оставшегося в живых стрелка-радиста сержанта Личака с тяжелыми ожогами отправили в госпиталь. Из экипажа младшего лейтенанта Николаева тоже уцелел только стрелок-радист Новиков. Он был подобран пехотинцами в бессознательном состоянии. Штурман Блинов и летчик погибли.
      Особенно много зенитных средств гитлеровцы сосредоточили на направлении главного удара - в районах Понырей, Битюга, Комары, Саворовки, Подсаворовки. На одном из участков шириной в пятнадцать - двадцать километров наши воздушные разведчики выявили около пятидесяти батарей артиллерии крупного и среднего калибра.
      9 июля в уничтожении вражеских объектов, расположенных в районах Саворовки и Подсаворовки, участвовали сто шесть наших бомбардировщиков. Четыре из них были сбиты. 10 июля на задание летало уже сто восемь самолетов. Они бомбили танковые колонны и пехоту противника. Домой не вернулись семь экипажей.
      Этот перечень цифр говорит об исключительной напряженности боев.
      11 июля из штаба 16-й воздушной армии сообщили по телефону:
      - Ваш экипаж в составе младшего лейтенанта Сайданова, штурмана Владимирова и радиста Одшюкова находится у пехотинцев. Самолет сгорел. Другой бомбардировщик сел на вынужденную возле деревни Новоселки. Летчик Саржин и штурман Колчанов невредимы, стрелок-радист Кулемич ранен. Младший лейтенант Очаков посадил подбитую машину около Фатежа. Вместе со штурманом Ореховым и стрелком-радистом Рекуновым он заканчивает ремонт самолета. К вечеру рассчитывает перелететь на свой аэродром.
      Речь шла об экипажах, не вернувшихся с задания в предшествующие дни. Эта информация была немедленно передана в полки.
      12 июля мне позвонил политработник одной из частей:
      - Младший лейтенант Гусаров пришел.
      - Какой Гусаров? - спрашиваю.
      - Да я же позавчера вам докладывал. Видимо, вы забыли. Самолет Гусарова подбили зенитки. Мы считали, что экипаж погиб или попал в плен. И вдруг радость: Гусаров жив.
      - Расскажите об этом подробнее, - попросил я.
      И вот что узнал. Когда самолет Гусарова загорелся, все члены экипажа выпрыгнули с парашютом. Гусарова отнесло к лесу, а штурман Шелек и стрелок-радист Никонов приземлились на ржаном поле. Фашисты сразу же устремились к ним. Летчик видел это, но помочь товарищам ничем не мог.
      Что с ними сталось, он не знал. Перебравшись ночью через линию фронта, Гусаров явился в свою часть.
      Вечером снова раздался звонок:
      - Явились младшие лейтенанты Ровинский и Буджерок и стрелок-радист Петров.
      - А с ними что произошло?
      - 7 июля их подбили над целью зенитки, на самолете отказали оба мотора. Ровинский посадил "пешку" на живот около деревни Бутырки. Машина разбита. Все члены экипажа ранены, сейчас находятся в санчасти.
      Я дал указание проявить особую заботу о возвратившихся людях. Выяснилось, что, вылетая на задания, экипажи почему-то не берут с собой не только бортпайки, по даже индивидуальные санитарные пакеты. Вот и получилось, что Ровинский, Буджерок и Петров почти четыре дня голодали.
      Виноваты в этом были в первую очередь медики. Их прямая обязанность следить за экипировкой экипажей. Не снималась ответственность также с командиров и политработников. Куда они смотрят? В тот же день мы передали в части распоряжение не выпускать экипажи в воздух без бортпайков и индивидуальных пакетов. Переговорив с начальниками политотделов дивизии, я попросил их взять это дело под свой контроль, а с экипажами провести беседы.
      Боевое напряжение нарастало с каждым днем. К середине июля наши войска остановили гитлеровцев и сами перешли в наступление.
      14 июля штаб корпуса получил обращение Военного совета Центрального фронта. Мы тотчас размножили этот документ и разослали в части. А вечером в полках были проведены митинги. На них личный состав 241-й бомбардировочной дивизии обсудил и принял ответное письмо Военному совету фронта. В нем говорилось:
      "Мы, летчики, штурманы, стрелки-радисты, инженерно-технический состав, накануне решающих боев даем клятву Родине, партии, Верховному Главнокомандованию драться с врагом до последней капли крови. Мы уверены в своей технике... Обрушим всю смертоносную силу бомбовых ударов на голову проклятых фашистов, будем бомбить только в цель, на "отлично".
      Клянемся, что не посрамим нашу землю русскую и боевые Красные знамена. Очистим священную советскую землю от гитлеровских бандитов!.."
      Клятву свою авиаторы сдержали. 241-я бомбардировочная дивизия, как и другие соединения корпуса, воевала с беззаветной храбростью. И в том, что наземные войска так стремительно гнали врага с родной земли, немалая заслуга принадлежит авиации.
      Вот выдержка из оперативной сводки за 16 июля 1943 года: "Части 3 бак в течение дня, действуя группами по 18-26 самолетов Пе-2, под прикрытием истребителей 6 иак одновременными массированными ударами уничтожали скопления танков, автомашин и живую силу противника в районах Александровка, Глазунове, Хитрово, Согласный, Широкое Болото, 1-е Поныри (северный), на поле между пунктами и в самих пунктах Сеньково, Озерки, Верх. Тагино, Архангельское, Новый Хутор.
      Всего летало 115 самолетов Пе-2. Произведено 328 самолето-вылетов. Общий боевой налет 449 часов 05 минут".
      Далее указывались расход боеприпасов и результаты бомбардировок, подтвержденные аэрофотосъемкой. Было уничтожено и повреждено: 55 танков, 229 автомашин, 11 зенитных орудий и 3 полевых, 12 пулеметных и минометных точек. Взорвано семь складов с горючим и боеприпасами.
      Всего за июль 3-й бомбардировочный авиационный корпус произвел 1896 самолето-вылетов. Его боевой налет составил 3050 часов 40 минут, расход горючего - 1140571 килограмм. За это время было уничтожено 96 танков, 492 автомашины, 14 полевых и 8 зенитных орудий, 17 пулеметных точек, 5 складов с горючим и 6 с боеприпасами, 3 дзота и немало живой силы противника. Бомбардировщики сбили 4 вражеских истребителя.
      Наши потери составили 86 человек летного состава. Поистине дорогой ценой досталась нам победа.
      Особенно напряженно нашему летному и техническому составу пришлось поработать 15, 16 и 19 июля, то есть в первые дни наступления советских войск. В воздух поднимались все самолеты авиакорпуса для нанесения массированных ударов. Это была чрезвычайно трудная задача, требовавшая высокой организованности и идеальных расчетов. Но наши товарищи во главе с начальником штаба полковником Власовым справились с нею блестяще.
      Истребительная авиация противника оказывала нам относительно слабое противодействие. Хозяевами неба стали наши "ястребки". Они не только надежно обеспечивали сопровождение бомбардировщиков, но и непрерывно барражировали над районом боевых действий, очищая небо от вражеских самолетов.
      В первый период войны, когда наш корпус находился на Брянском фронте, между бомбардировщиками и истребителями порой не было согласованности в действиях: ввязавшись в бой, "ястребки" оставляли своих подопечных, и те оказывались в довольно тяжелом положении.
      Мы с начальником оперативно-разведывательного отделения корпуса подполковником В. В. Голутвиным специально ездили в истребительную авиадивизию договариваться о более тесном взаимодействии. Затем оттуда группа командиров и летчиков приезжала к нам. В деловой обстановке мы выслушали претензии друг к другу, выработали несколько вариантов совместных действий.
      После этого недоразумений уже не случалось. Сразу после взлета бомбардировщики сообщали истребителям свой курс, и те встречали их в заданном районе. В воздухе они также действовали согласованно. Только один раз это взаимопонимание было нарушено. 17 июля девятка наших пикировщиков, возглавляемая капитаном Лабиным, встретилась в районе цели с восьмеркой "фокке-вульфов". Четыре наших истребителя, прикрывавшие группу, вступили с ними в бой.
      Когда "пешки", сбросив бомбы, развернулись на обратный курс, на них напала другая восьмерка "фоккеров". Бомбардировщики дружно отбивались. Штурману младшему лейтенанту Тимофееву и стрелку-радисту Чуркину удалось сбить одного фашиста. Самолет загорелся ч упал около деревни Озерки.
      Но противник не унимался. А боеприпасы у наших "петляковых" подходили к концу. Их огонь становился все слабее, а потом прекратился совсем. Создалось критическое положение.
      Преследуемые противником, бомбардировщики пролетели над несколькими аэродромами, где базировалась наша истребительная авиация, но ни один самолет не поднялся им на выручку. Фашистам удалось поджечь машины лейтенанта Бучавого и младшего лейтенанта Фадеева.
      Старший лейтенант Дельцов, "пешка" которого тоже была основательно покалечена, после посадки начал ругать истребителей:
      - Видели же, как клюет нас немчура, а даже не попытались нам помочь.
      Меня тоже возмутил этот случай, и я сразу же позвонил начальнику политотдела 16-й воздушной армии Вихрову. Тот обещал немедленно доложить обо всем командующему.
      Вечером Вихров сообщил мне по телефону:
      - Руденко предупредил командира истребительного авиакорпуса, чтобы таких вещей больше не повторялось. И верно: промах, допущенный истребителями, оказался последним. Чувствуя свою вину, они с особым усердием стали оберегать наши экипажи.
      Самолет Пе-2, на котором летали наши авиаторы, обладал замечательными летно-тактическими данными, был на редкость выносливым. Иван Семенович Полбин маневрировал на нем, как на истребителе. Летчики авиачасти, которой командовал подполковник Афанасий Викторович Храмченков, увеличили бомбовую нагрузку "пешки" почти на полтонны. И все равно она сохраняла прекрасную маневренность.
      Бомбардировщик отличался и удивительной живучестью. При выполнении боевого задания экипаж младшего лейтенанта Гусарина попал под ураганный огонь вражеских зениток. Машина получила серьезные повреждения: был пробит лонжерон, сорвана обшивка стабилизатора. отрублена половина руля глубины. И все-таки летчик сумел дотянуть до своего аэродрома. Правда, Гусарин был виртуозом в технике пилотирования.
      Таких примеров можно привести сотни. Детище талантливого конструктора Петлякова прекрасно выдерживало суровые испытания войны. Не зря летчики любили эту машину.
      В июле 1943 года наш авиакорпус всеми своими силами нанес шесть массированных ударов по врагу. Такие крупные налеты были сделаны впервые. Успех их свидетельствовал о возросшем организаторском мастерстве и тактической зрелости командиров, о высокой выучке летного и технического состава. Нельзя сбрасывать со счета и политическую работу, которая проводилась в частях непрерывно. Политработники и партийные активисты много сделали для того, чтобы поднять активность людей, мобилизовать их волю и мастерство, вдохновить на подвиги.
      Особенно запомнился мне мощный бомбовый удар, нанесенный 10 июля по танкам противника, прорвавшимся в районах Саворовки, Подсаворовки, Кашары (в шестнадцати километрах западнее Понырей). В конце дня командующий 16-й воздушной армией передал, что наземные части выражают нам сердечную благодарность за оказанную помощь.
      В связи с этим мы провели митинги во всех полках.
      После нашего массированного удара с воздуха наступление противника захлебнулось. Он потерял двадцать танков, пятьдесят автомашин и немало другой техники, сотни убитых и раненых.
      Однажды мне позвонил по телефону начальник политотдела 241-й дивизии. Спросил:
      - Вы Маликова помните?
      - Илью Антоновича? Как же, хорошо помню. Это тот, что в бою ногу потерял?
      - Он самый, - подтвердил начальник политотдела.
      - Что он, письмо прислал?
      - Нет, сам приехал.
      - Молодец, если решил проведать боевых друзей.
      - Да он совсем, служить приехал.
      - Что же он без ноги будет делать?
      - Летать собирается...
      Вначале мне показалось, что начальник политотдела шутит: как может безногий человек управлять тяжелым бомбардировщиком? Но тот говорил вполне серьезно:
      - Андрюшин и Воронков поддерживают его.
      - А ты с ними разговаривал?
      - Ну как же?! Они хотят Маликова сначала на По-2 потренировать, а потом пересадить на "пешку"...
      Случай был столь необычным, что я тут же решил посоветоваться с командиром корпуса. Выслушав меня, генерал А. 3. Каравацкий хлопнул ладонью по столу и воскликнул:
      - Молодчина! Вернулся-таки... - Он встал, прошелся по кабинету и тем же восторженным тоном продолжал: - Какая сила воли у человека! Какой патриотизм! На протезе на фронт пришел. - И, рубанув ладонью воздух, заключил: - Пусть летает!
      Заглянув через несколько дней в полк Воронкова, я встретился с Ильёй Маликовым. За долгие месяцы пребывания в тыловом госпитале он заметно похудел, даже побледнел. Но глаза его по-прежнему светились боевым азартом.
      - Как же ты нашел нас? - поинтересовался я.
      - В Москве узнал, где вы находитесь, - ответил он.
      - Кто тебя сюда направил?
      - О, - хитро подмигнул Маликов, - сам командующий ВВС. После госпиталя меня послали на комиссию. Разгуливаю перед врачами и доказываю, что протез освоил не хуже, чем "пешку". А они снисходительно улыбаются и ничего определенного не говорят. Только под вечер объявили свой приговор: к строевой службе не годен. Пошел снова к председателю комиссии. Но никакие уговоры на него не действовали. Тогда я махнул в Москву, к самому командующему ВВС. И результат, как говорится, налицо, - заключил он с улыбкой.
      - А может, мы тебе другую должность подберем, - предложил я.
      - Что вы, что вы, - замахал руками Маликов. - Не за тем я сюда ехал, чтобы на земле отсиживаться.
      Но меня все же не покидало сомнение: сумеет ли парень с одной ногой управлять такой строгой машиной?
      Когда я высказал эту мысль командиру полка, тот с усмешкой ответил:
      - А чего в жизни не бывает? Попробуем.
      Вначале Маликову доверили старенький По-2. Он доставлял на нем из дивизии и корпуса почту и различные мелкие грузы. Но эта однообразная работа скоро наскучила бывалому летчику. Он рвался в бой. И наконец Воронков разрешил ему сесть в кабину "пешки". Он сам проверял его в воздухе. Маликов действовал хорошо, уверенно, и командир допустил его до самостоятельных полетов. И он не ошибся в своем питомце. Илья Маликов совершил свыше ста боевых вылетов. Он закончил войну в Берлине, став Героем Советского Союза. На его примере мы воспитывали авиационную молодежь, учили ее так же верно любить Родину, так же мужественно выполнять свой воинский долг.
      В начале Курской битвы с задания не вернулся экипаж младшего лейтенанта Семенова. Шло время, но никаких вестей о нем не поступало. Командование 128-го Калининского бомбардировочного полка решило, что он или погиб, или попал в плен. Родителям воинов были посланы письма со скорбной вестью.
      И вдруг 14 июля Семенов объявился. Щупленький вихрастый паренек похудел до неузнаваемости за время скитаний по вражеским тылам. Только глаза искрились радостью.
      На следующий день я пригласил Семенова к себе. Вначале он держался скованно, видимо, чувствовал себя виноватым. Но, убедившись, что никто не собирается упрекать его за случившееся, осмелел и подробно рассказал, как все было.
      ...Группа наших бомбардировщиков шла на выполнение задания. Когда она появилась над танковой колонной противника, по ней открыли огонь зенитки. Прямым попаданием снаряда самолет ведущего был сильно поврежден. Однако капитан Шишлянников не покинул строя и продолжал руководить группой.
      На обратном пути бомбардировщиков атаковали пятнадцать вражеских истребителей. И опять под удар попал Шишлянников. Его самолет загорелся, пошел к земле.
      Летевший справа Семенов не видел, удалось ли экипажу выброситься с парашютом. В этот момент и его машину подожгли. Крутым скольжением он попытался сбить пламя, но не сумел. Вскоре огонь проник в кабину. Управлять самолетом стало невозможно, и летчик подал команду:
      - Оставить самолет!
      Штурману младшему Лейтенанту Ряхову осколок пробил грудь. Но он, обливаясь кровью, продолжал отстреливаться от наседавших фашистов. Семенов видел, как мучается товарищ, но помочь ему ничем не мог.
      - Прыгай! - повелительно крикнул он Ряхову. Тот молча, как бы прощаясь, посмотрел на командира, собрал остаток сил и прыгнул за борт.
      - Рыбалко! - окликнул Семенов стрелка-радиста по переговорному устройству. Не получив ответа, решил, что тот уже выпрыгнул. Потом посмотрел вниз и увидел в воздухе два раскрывшихся парашюта. Теперь надо было прыгать самому.
      Приземлился Семенов недалеко от упавшего самолета на неубранном ржаном поле. Навстречу ему катилась огненная волна - горела рожь. Нужно было спешить, но летчик при падении подвернул ногу и быстро идти не мог. Шел он в полный рост, уверенный, что находится на своей территории. Вдруг ветер донес немецкую речь. Семенов инстинктивно наклонился и на четвереньках пополз в сторону.
      Выбравшись на поросший кустарником пригорок, летчик видел, как фашисты скрутили стрелку-радисту руки и втолкнули в автомашину. А штурман был уже мертв. Они обшарили его карманы и уехали.
      Солнце клонилось к западу. По тропинке, проложенной через ржаное поле, неторопливо шел старик с косой на плече. Семенов выпрямился. Заметив, что крестьянин от неожиданности растерялся, прошептал потрескавшимися губами:
      - Не бойся, дедушка, я свой.
      - Это не с того ли? - кивнул головой старик в сторону догорающего бомбардировщика.
      - С того самого. Сам-то ты местный?
      - Из Маховцев мы. Вон деревушка наша виднеется, - протянул он руку в направлении нескольких избушек с соломенной крышей.
      - Немцы у вас есть?
      - Нет, бог смилостивился.
      Вечером дед принес Семенову лопату, кринку молока и небольшой узел.
      - Насчет лопаты хорошо догадался, - сказал летчик. - Как только начнет темнеть, похороню своего штурмана. Убили его, хороший был парень...
      - А вот тут, сынок, - протянул узел старик, - хлеб с солью да одежонка. Не обессудь, что маленько рваная. Другой нет. - И, помолчав, добавил: - Ну пойду. Если понадобится, заходи - третья хата справа.
      Первая попытка перейти линию фронта Семенову не удалась. Фашисты обстреляли его. Пуля пробила мякоть ноги ниже колена. Пришлось вернуться и зайти в деревню.
      У старика за иконой сохранился пузырек с йодом. Жена его быстро нагрела воды и достала чистое полотенце.
      Когда летчик обрабатывал и перевязывал рану, на востоке громыхнуло.
      - Никак, гроза собирается, - высказал предположение старик.
      - Нет, дед. Это наши наступают.
      - Помоги им бог германца выгнать, - перекрестился старик.
      Канонада становилась все сильнее. Вал войны с востока катился на запад. А через три дня в деревню вошли наши. Семенов представился командиру стрелкового подразделения.
      - Может, с нами останетесь? - спросил тот,
      - Нет, хочу найти свою часть.
      - Что ж, не неволю. Через час пойдет в Кромы машина. Поезжайте.
      От Кром до авиаполка было рукой подать. Вечером Семенов уже сидел среди друзей и взволнованно рассказывал о своих приключениях.
      Из того полета, в котором участвовал Семенов, не вернулся и экипаж младшего лейтенанта Сунского. Из горящего самолета удалось выпрыгнуть лишь стрелку-радисту Владимиру Стукачу.
      Приземление оказалось неудачным. От сильного удара стрелок-радист потерял сознание. Очнулся он в автомашине. Рядом сидел немецкий офицер, впереди за баранкой - солдат. Вдруг над головой пронесся гул моторов, затем послышался завывающий свист бомбы. Впереди машины взметнулся сноп дыма, по ветровому стеклу хлестнули комья земли. Заметив растерянность конвоиров, Стукач выхватил торчавший за сиденьем шофера тесак и с размаху рубанул опешившего офицера по шее. Обернувшийся на крик шофер тоже получил сильнейший удар по голове и замертво свалился на сиденье. Неуправляемая машина соскользнула в кювет и перевернулась набок.
      К дороге подступало конопляное поле. Стукач выпрыгнул из машины и бросился туда. Немецкий кинжал он на всякий случай прихватил с собой. Другого оружия у него не было.
      За конопляным полем начинался лес. Здесь стрелок-радист почувствовал себя в безопасности. Не разбирая дороги, он шел на восток. Но вот лес начал редеть, а затем перед взором Стукача открылась степь. На горизонте виднелась деревушка. Есть там немцы или нет?
      Справа на дороге показались мужчина и женщина. Стукач подождал, пока они подойдут, положил на землю свое оружие, чтобы не напугать людей, и пошел им па-встречу. Незнакомцы не удивились появлению советского воина. Они знали, что недалеко идут жестокие бои.
      - Мы учителя. Идем из Павловского, - отрекомендовался мужчина. - Зовут меня Николай Степанович. Фамилия Орехов.
      - А я со сбитого самолета, - сказал Стукач. - В живых остался один. Подскажите, как лучше пройти к линии фронта?
      - Дорогой товарищ, - ответил Орехов. - Кругом степь. Где ты схоронишься? Идем с нами. Найдем укромное местечко. Подождешь до прихода Красной Армии.
      Супруги Ореховы скрывали стрелка-радиста с 5 до 13 августа 1943 года. Когда в деревню вошли наши войска, Стукач распрощался с друзьями, сердечно поблагодарив их за помощь и заботу.
      Он вернулся в свою часть. Но летать ему пришлось недолго. Во время налета на сильно защищенный вражеский объект Стукач был убит осколком зенитного снаряда.
      Не знаю случая, чтобы кто-либо из авиаторов, оказавшись по воле судьбы на территории, занятой противником, изменил Родине и стал служить врагу. Люди шли на все, чтобы вернуться в свою часть и продолжать борьбу с гитлеровскими захватчиками.
      Многих товарищей в начале войны мы считали пропавшими без вести: заместителя командира эскадрильи старшего лейтенанта Калугина, командира звена младшего лейтенанта Бардынова, штурмана звена младшего лейтенанта Пиядина, штурмана экипажа младшего лейтенанта Фомина, стрелка-радиста старшего сержанта Фролова. Однако в конце 1943 года все они вернулись в свои части и до победы сражались с врагом.
      Обратный путь у некоторых авиаторов был очень нелегким. Вот какая судьба постигла, например, летчика младшего лейтенанта Агафонова. Вражеский зенитный снаряд угодил в левый мотор его самолета. Винт остановился. С трудом развернув машину, летчик попытался довести ее до своей территории. В этот момент на него набросились два вражеских истребителя. Кормовая установка молчала.
      - Мальцев, что с тобой? - окликнул Агафонов стрелка-радиста.
      Но тот не отвечал. Он был убит. Отражая атаки фашистов, штурман младший лейтенант Обидин сбил одного из них. Но второй истребитель продолжал наседать. Умолк пулемет и сраженного пулей штурмана. А через минуту бомбардировщик загорелся. Пламя подбиралось к центральному бензобаку. Потом отказало управление рулями высоты. Самолет потянуло к земле. Летчик попытался сбросить фонарь, но его заклинило. Что делать? Самолет вот-вот взорвется. Огромным усилием Агафонов выровнял машину у самой земли, и она плюхнулась на "живот". Летчик выбил головой фонарь, перевалился через борт кабины и отбежал в сторону. И тут сознание покинуло его. Он уже не слышал, как взорвался самолет.
      Очнулся Агафонов от боли во всем теле. Он лежал связанный в тряской коляске мотоцикла.
      - В местечке Семеновка, - рассказывал потом летчик, - меня бросили в сарай, где находились другие пленные, а 14 сентября нас перегнали в гомельский лагерь. Однажды ночью я впервые услышал, как рвутся наши бомбы. Бомбили станцию. Кто-то из пленных мечтательно сказал:
      - Эх, ударили бы по немецкой комендатуре. Мы, узники, мечтали о побеге. Удобный случай вскоре представился. Боясь окружения, немцы начали срочно эвакуироваться из города. Запылали дома, многих жителей расстреливали прямо на улицах.
      Погнали и нас куда-то. Возможно, на расстрел. В лагере я подружился с одним из летчиков. Мы перелезли с ним через забор, когда колонна проходила по глухому переулку. Фашисты открыли стрельбу, но в нас не попали. Где-то мы с дружком разминулись. Я оказался во дворе какого-то дома. Постучался в дверь. На мое счастье, там проживали две добрые женщины - Новикова и Харикова. У них я и прятался до прихода наших.
       
      За рекой Березиной
      Наступление советских войск продолжалось, и нашему авиационному корпусу работы хватало. Мы бомбили оборонительные укрепления, возводимые противником на промежуточных рубежах, скопления танков и пехоты, переправы, вели воздушную разведку.
      На станции Новозыбков наши разведчики обнаружили одиннадцать вражеских эшелонов с войсками и техникой. Четыре из них находились под разгрузкой. Мы с командиром корпуса приняли решение немедленно нанести по ним удар. Каравацкий позвонил в дивизию и отдал предварительное распоряжение. Затем он связался со штабом 16-й воздушной армии и попросил выделить истребителей для прикрытия девятки бомбардировщиков.
      - Когда летите? - спросили его.
      - Через час, - ответил командир корпуса.
      - Хорошо. Истребители будут.
      Новый звонок. На этот раз из штаба истребителей.
      - Кто летит ведущим?
      - Командир эскадрильи майор Павел Субботин.
      - А штурманом?
      - Андрей Крупин.
      Девятка пикировщиков подошла к станции со стороны солнца. Этот тактический прием обеспечил внезапность удара. Зенитные батареи противника открыли огонь с запозданием. Два звена с первого же захода сбросили бомбовый груз точно по эшелонам. Штурман же третьего звена допустил небольшую ошибку, и бомбы упали с недолетом, в расположенный рядом со станцией лес. Каково же было удивление членов экипажей, когда под ними взметнулся огромный взрыв. Там у гитлеровцев находился крупный склад боеприпасов, о котором мы ничего не знали.
      Позже партизаны сообщили: взрывы продолжались в течение двух суток, все одиннадцать эшелонов сгорели.
      Вторая группа бомбардировщиков полка Якобсона в тот же день произвела налет на вражеский аэродром. Там стояло около тридцати "фокке-вульфов", только что совершивших посадку. Гитлеровцы не успели их даже рассредоточить. Все самолеты были уничтожены. Нашим бомбардировщикам повезло. Фашистский аэродром на этот раз оказался без зенитного прикрытия. Мы с Каравацким съездили в полк и поздравили летчиков с успешным выполнением боевого задания. Все ведущие групп были представлены к награде. И они вскоре получили ордена Красного Знамени.
      ...Проиграв битву под Курском, немецко-фашистские захватчики продолжали судорожно цепляться за каждый выгодный рубеж. Особенно большие надежды возлагали они на реки Сож, Днепр и Березину. Мощные оборонительные узлы были созданы в районах Гомеля и Речицы.
      Наши наземные войска очень тщательно готовились к новой наступательной операции. Усиленную подготовку вели и авиаторы. Над полигонами, оборудованными с учетом основных особенностей вражеской обороны, экипажи отрабатывали навыки бомбометания с пикирования точечных и линейных целей, изучали по картам и фотопланшетам разветвленную сеть оборонительных сооружений гитлеровцев.
      В августе активность нашей бомбардировочной авиации по ряду причин несколько снизилась. Тем не менее мы продолжали держать противника в постоянном напряжении, уничтожали его живую силу и технику в районах Кромы и Шаблыкино. Почти каждую ночь бомбардировщики появлялись над железнодорожными станциями Михайловское и Брасово, где нередко скапливалось большое число вражеских эшелонов.
      В пункте Игрицкое экипажам удалось с пикирования разбомбить мост через реку Усожа. На дорогах образовались пробки. Командование корпуса не замедлило этим воспользоваться. По колоннам гитлеровцев было нанесено несколько массированных ударов.
      Наступление советских войск продолжало развиваться.
      Войска 1-го Белорусского фронта правым флангом продвигались к Гомелю, а на центральном участке - к Речице. Овладев этими опорными пунктами, они должны были развить успех на бобруйском и жлобинском направлениях.
      В боях за Речицу особенно отличились авиаторы 241-й бомбардировочной авиационной дивизии. Приказом Верховного Главнокомандующего от 17 ноября 1943 года ей было присвоено наименование Речицкой, а всему личному составу объявлена благодарность. 5 декабря 1943 года командир дивизии полковник Куриленко получил от правительства Белорусской ССР приветственное письмо. Во всех частях оно было зачитано перед строем. Сразу же обсудили и одобрили ответное послание. В нем авиаторы поклялись: "...Пока наши руки держат штурвал, а глаза видят землю, будем беспощадно уничтожать гитлеровцев и заверяем, что не пожалеем ни сил, ни самой жизни для освобождения белорусского народа и всей священной советской земли".
      В боях за Гомель хорошо проявила себя 301-я бомбардировочная дивизия. Приказом Верховного Главнокомандующего от 26 ноября 1943 года ей было присвоено имя этого города, а всему личному составу объявлена благодарность. Экипажи летали в любую погоду, произвели 616 самолето-вылетов.
      Снова отличился полк подполковника А. В. Храмченкова. Он уничтожил несколько артиллерийских и минометных батарей противника, три воинских эшелона на станции Костюково.
      6 декабря мы получили обращение правительства БССР и ЦК КПБ "К воинам Красной Армии, вступившим на территорию Белоруссии" и "Обращение Военного совета Белорусского фронта к летчикам".
      В этих документах отмечалась доблесть, проявленная советскими воинами при разгроме отступавших немецко-фашистских войск, выражалась твердая уверенность в том, что Красная Армия скоро вышвырнет гитлеровцев со священной советской земли и доконает фашистского зверя в его собственном логове.
      Обращения обсуждались во всех частях и подразделениях. Командир эскадрильи майор Карабутов сказал на митинге:
      - Центральный Комитет Коммунистической партии и правительство Белоруссии обращаются к нам, воинам, с призывом ускорить разгром врага. Военный совет Белорусского фронта призывает нас лучше помогать наземным войскам в уничтожении противника, сильнее бить по его коммуникациям, не давать ему возможности уходить живым. Задачи эти нам по плечу, и мы их выполним.
      Вскоре личный состав 301-й бомбардировочной авиационной Гомельской дивизии и 779-го бомбардировочного авиационного полка обсудил и направил на имя правительства и ЦК КП Белоруссии ответное письмо. В нем говорилось, что, обсуждая обращение, авиаторы еще больше прониклись сознанием своего долга перед Родиной, что этот документ воодушевляет их на новые боевые подвиги во имя освобождения Белоруссии и всей советской земли.
      Письмо заканчивалось словами: "...Мы слышим голоса родных братьев белорусов, еще томящихся под игом немецких захватчиков. Мы слышим дыхание белорусских городов: Витебска, Минска, Рогачева, Жлобина. Мы идем на помощь, мы спешим сполна отомстить врагу..."
      В начале 1944 года погода несколько улучшилась. Войскам Белорусского фронта предстояло провести наступательную операцию, вошедшую в историю под названием Калинковичско-Мозырской. Пробивать брешь во вражеской обороне должны были части 61-й армии, затем в прорыв вводились два конных корпуса и танковая бригада.
      Накануне наступления командующий 16-й воздушной армией поставил нашему корпусу боевые задачи: разрушать коммуникации противника, и в первую очередь вывести из строя железнодорожный узел Калинковичи, отрезать врагу пути отхода на запад, подавлять его очаги сопротивления. Штаб незамедлительно разработал план боевых действий и отдал боевой приказ частям. Полки получили карты целей, штурманские указания и таблицы сигналов взаимодействия. Летчики и штурманы хорошо изучили район предстоящих боев.
      Наш воздушный противник располагал довольно значительными силами. На его аэродромах было сосредоточено около четырехсот пятидесяти самолетов, в том числе двести двадцать бомбардировщиков.
      Однако превосходство в воздухе оставалось за нами. Только наш корпус к началу боев имел сто четырнадцать хорошо подготовленных экипажей. А ведь в распоряжении Белорусского фронта находились и другие авиационные соединения.
      Труженики авиационного тыла заблаговременно подвезли на аэродромы все необходимое для напряженной боевой работы. Горюче-смазочных материалов они доставили на семнадцать полковых вылетов, а боеприпасов - на сорок три.
      Примерно за месяц до наступления рационализатор инженер-майор Кутенко предложил новый способ подвески небольших осколочных бомб. Они укладывались подобно поленьям дров в вязанку, стягивались тросом и укреплялись на замки.
      Новую "упаковку" первым опробовал на полигоне командир эскадрильи Герой Советского Союза Пивнюк. Полоса сплошного поражения оказалась равной пятидесяти квадратным метрам. Стало ясно, что предложение Кутенко позволит резко повысить эффективность бомбовых ударов по врагу, особенно при штурмовке автоколонн и скоплений пехоты. Решено было широко использовать новинку во всех частях.
      Днем 6 января десять наших эскадрилий нанесли удар по железнодорожному узлу Калинковичи. Они налетали, последовательно сбрасывая связки бомб. Ни одному из семи находившихся на станции эшелонов уйти не удалось. Покореженные и сгоревшие вагоны так и остались на путях. Под развалинами вокзала были заживо погребены семьдесят фашистских солдат и офицеров. Но самое главное прекратилось снабжение вражеских войск в наиболее напряженный для них период боев.
      Особенно сильный налет на железнодорожный узел Калинковичи был осуществлен 12 января. Семнадцать групп, по шесть - девять самолетов в каждой, прикрываемые истребителями, нанесли противнику такой урон, от которого он долго не мог опомниться. Наши пикировщики уничтожили пятьдесят два вагона с военным имуществом, пятнадцать автомашин с войсками и грузами, разрушили около двадцати различных станционных построек, подавили огонь нескольких зенитных батарей.
      Общий итог вражеских потерь от налетов авиации корпуса выглядел так: пять танков, один паровоз, сто восемьдесят четыре вагона, сто сорок девять автоцистерн, пятнадцать автомашин, тридцать четыре повозки, двадцать восемь пулеметов, двенадцать складов с боеприпасами, двести семьдесят строений. Подавлено восемнадцать артиллерийских батарей, разрушено восемь складов. Во время бомбежек возникло сорок восемь очагов пожаров. Урон, нанесенный противнику в живой силе, превысил тысячу человек.
      Наш корпус за время Калинковичско-Мозырской операции потерял девять самолетов, в том числе пять в воздушных боях. Это не идет ни в какое сравнение с потерями противника. Сказалось и количественное превосходство в технике, и то, что весь летный состав имел уже хорошую боевую выучку и высокий моральный дух.
      779-му полку, особенно активно действовавшему в этой операции, было присвоено наименование Калинковичский. Экипажи этой части, выступившие инициаторами увеличения бомбовой нагрузки, оставались верными своему правилу. Они сбросили на голову врага сотни тонн "внеплановых" бомб.
      Радость, вызванная успешным налетом на Калинковичи, была омрачена трагической гибелью командира 54-го бомбардировочного полка подполковника Кривцова и его экипажа. Эту печальную весть нам в тот же день, 12 января, сообщил командир 301-й бомбардировочной дивизии полковник Федоренко. Генерала Каравацкого в штабе не оказалось, и разговаривать с комдивом довелось мне.
      - Нет больше Михаила Антоновича, - печально доложил Федоренко. - Погиб наш Миша.
      - Не должно быть! - вырвалось у меня. Сознание никак не могло примириться с тяжелой утратой. - Может быть, ему удалось выпрыгнуть с парашютом и он еще вернется? - старался успокоить я Федоренко.
      - Если бы было так, - со вздохом отозвался Федоренко. - Мне бы тоже хотелось надеяться на лучшее. Но чудес на свете не бывает.
      К горлу подступил горький комок. Трудно стало дышать. Еще вчера я видел Михаила Антоновича, бодрого, энергичного, разговаривал с ним. И вот его нет.
      - Я отговаривал его лететь сегодня, - продолжал Федоренко. - Он неважно себя чувствовал. Но вы же знаете характер Кривцова - настоял.
      Положив трубку, я долго сидел в горестной задумчивости. Сколько замечательных людей уже сгорело в ненасытном пламени войны! Горбко, Бецис... И вот теперь - командир 54-го полка. И все за очень короткий отрезок времени.
      "От прямого попадания зенитного снаряда в левый мотор, - вспомнились мне только что слышанные слова Федоренко, - самолет Кривцова загорелся и штопором пошел к земле. Ни штурману Сомову, ни стрелку-радисту Павлову, ни самому командиру экипажа выпрыгнуть с парашютом не удалось. Пылающий пикировщик врезался в" скопление вражеских эшелонов".
      Советские войска освободили Калинковичи 14 января. В тот же день мы послали туда команду на розыски останков погибших. Среди искореженных вагонов и тлеющих досок нашли наконец останки их обгоревших тел и привезли на аэродром Песочная Буда, где стоял тогда 54-й бомбардировочный полк.
      Я был на похоронах, видел, как плачут люди, и сам смахивал непрошеную слезу. Состоялся траурный митинг. В братскую могилу, вырытую рядом с бывшей церковью, опустили несколько гробов. Прозвучал троекратный ружейный салют. Послышались удары комьев мерзлой земли о гробовые крышки. И вскоре все стихло.
      На свежей могиле был установлен наскоро сколоченный из досок обелиск с надписью: "Здесь похоронены командир полка подполковник Кривцов, штурман полка майор Сомов, стрелок-радист старшина Павлов и другие воины, геройски погибшие в Великой Отечественной войне".
      Женщины поселка изготовили венок из бумажных цветов и положили его на могильный холмик.
      О подполковнике Кривцове и членах его экипажа хочется рассказать подробнее. Михаил Антонович родился в 1904 году в Николаевской области, в бедной крестьянской семье. В шестнадцать лет он добровольно вступил в Красную Армию, дрался против Деникина, участвовал в ликвидации банд Кваши.
      После гражданской войны Кривцов работал откатчиком на руднике. В 1926 году снова был призван в армию. В том же году вступил в ряды ВКП(б). В 1939 году воевал с маннергеймовцами.
      В автобиографии Михаил Антонович писал: "Всегда ненавидел и вел борьбу с теми паразитами, какие шли против большевизма, против партийности, кривили душой".
      В личном деле М. А. Кривцова сохранилась его характеристика, написанная бывшим командиром 301-й бомбардировочной авиадивизии гвардии полковником И. С. Полбиным. Иван Семенович был скуп на похвалу, но Кривцова он аттестовал как отличного, волевого командира, искусного и храброго летчика.
      О Михаиле Антоновиче мне приходилось слышать много хорошего еще в начале войны. 9-й скоростной бомбардировочный полк, в котором он служил командиром эскадрильи, стоял на аэродроме в Паневежисе. В первый же день войны Кривцов в составе полка летал на бомбежку немецкого города Тильзит.
      Потом, получив назначение в 57-ю армию, я на время потерял Михаила Антоновича из виду. Но товарищи с прежнего места службы писали мне, что Кривцов жив-здоров и воюет отлично.
      Один из полетов чуть не стал для него роковым. Это случилось глубокой осенью 1941 года. Эскадрилья капитана Кривцова бомбила скопление вражеских танков. У фашистов тогда истребителей было много, и они гонялись за каждым нашим бомбардировщиком.
      Самолет Михаила Антоновича атаковала пара "мессеров". Стрелок-радист сбил одного, но второму удалось зайти в хвост нашему бомбардировщику и дать прицельную очередь. Машина Кривцова загорелась. Пришлось посадить ее в поле, на территории, занятой противником. Штурман и стрелок оказались убитыми. Кривцов взял их оружие, документы и пошел к линии фронта. Неделю он добирался до своих. Идти было тяжело: раненая нога опухла. Но все же он дошел. Положили его в госпиталь. В строй летчик вернулся лишь через три месяца.
      Миша Кривцов... Вот и сейчас он словно живой стоит перед моими глазами: крупные черты лица, черные волосы, строгий взгляд из-под густых бровей. Но он только с виду казался суровым. На самом деле у него была большая душа и доброе сердце, не знавшее покоя в борьбе за справедливость.
      Под стать командиру были и члены его экипажа. Много хорошего рассказывали мне о майоре Иване Ивановиче Сомове, замечательном русском парне со Смоленщины. Потомственный хлебороб, он мечтал о преображении бедных сел своего родного края, выучился на агронома. Но война изменила планы юноши. Агроном стал боевым авиационным штурманом. За время войны Сомов совершил двести сорок боевых вылетов, сто пятнадцать из них ночью. Он был награжден орденом Ленина, двумя орденами Красного Знамени и орденом Отечественной войны I степени.
      Не раз этот исключительно смелый и находчивый человек спасал экипаж от верной гибели. Однажды во время бомбометания осколки вражеского снаряда ранили Кривцова в грудь и левую руку. Летчик выпустил штурвал. Самолет потянуло к земле. Катастрофа казалась неизбежной. Тогда штурман взял управление боевой машиной и привел ее на аэродром. О том, как он сажал самолет, очевидцы рассказывали потом с дрожью в голосе. Но отсутствие летных навыков компенсировалось волей. Боевая машина и все члены экипажа остались невредимыми.
      Три боевых ордена сияли и на груди стрелка-радиста Николая Александровича Павлова. Как и Сомов, он был потомственным хлебопашцем. И теперь вот земля, которую он любил, навсегда приняла его прах.
      Пока наши бомбардировщики помогали пехоте громить врага в районе Калинковичи, Мозырь, вышестоящие штабы разработали план новой наступательной операции, получившей название Жлобинско-Рогачевская. Он выглядел так: утром 19 февраля 3-я армия 1-го Белорусского фронта внезапно без артиллерийской подготовки форсирует Днепр на участке Папчицы, Гадиловичи. Затем овладевает городом Рогачевом, перерезает главные транспортные коммуникации противника, связывающие Бобруйск, Рогачев, Жлобин, и выходит на оперативный простор.
      Наступление развивалось так, как и было задумано. К девяти часам утра 22 февраля 3-я армия штурмом овладела Рогачевом и вышла на восточный берег реки Друть.
      Советские наземные войска действовали в тесном контакте с военно-воздушными силами. Наш авиакорпус наносил штурмовые и бомбовые удары по мостам и временным переправам через Днепр южнее Рогачева и восточное Жлобина, подавлял огонь артиллерии противника.
      Снайперами бомбометания показали себя многие экипажи. Девятка Пе-2, ведомая капитаном Паршиным, получила задачу разрушить мост через Днепр юго-восточнее Рогачева. Погода стояла плохая, низкая облачность затрудняла поиск цели.
      Бомбометание с пикированием считается наиболее эффективным при атаке точечных и линейных объектов. Но в данном случае оно исключалось. Экипажам пришлось бросать бомбы с горизонтального полета, с небольшой высоты.
      Для разрушения моста даже опытным экипажам дается не менее шестидесяти самолето-вылетов. Девятка капитана Паршина намного сократила эту норму. Прямым попаданием бомбы ФАБ-250 с горизонтального полета мост был выведен из строя. Прижатые к берегу, гитлеровцы потерпели жестокое поражение. Наша пехота захватила тысячи пленных и богатые трофеи.
      Перед 1-м Белорусским фронтом противник сосредоточил около семисот самолетов. В их число входило и большое количество истребителей. Поэтому в воздухе часто завязывались жаркие схватки. В этих боях хорошо показали себя летчики из 6-го смешанного авиационного корпуса и 234-й истребительной авиационной дивизии. Они надежно прикрывали свои наземные войска, а также сопровождали на задания штурмовиков и бомбардировщиков.
      Шестерка Пе-2, ведомая командиром эскадрильи капитаном Золотухиным, при налете на мост восточное Быхова была атакована двенадцатью "мессерами" и четырьмя "фокке-вульфами". А наших истребителей прикрытия было всего четыре.
      Но даже при таком численном превосходстве гитлеровцам не удалось добиться успеха. Действовали они неуверенно и, потеряв три самолета, вынуждены были отступить. Видимо, это были неопытные юнцы. Старые летные кадры фашистской авиации сильно поредели.
      Картина повторилась, когда над целью появилась другая группа бомбардировщиков, ведомых майором Фадеевым. Их у цели атаковали десять "мессеров". Наши истребители вступили в бой. Одному гитлеровцу все же удалось прорваться к "петлякову", замыкавшему колонну. Однако стрелок-радист гвардии сержант Радишевич быстро поймал его в прицел и открыл огонь. "Мессер" загорелся и врезался в землю. Бомбардировщики без потерь вернулись на аэродром.
      В период, когда воздушный противник стал проявлять особую активность, командующий воздушной армией приказал выслать в район целей истребителей-охотников. Они приходили туда за пять - семь минут до появления бомбардировщиков и очищали небо от фашистов.
      Стало чаще практиковаться и совместное базирование бомбардировщиков и истребителей сопровождения. Это позволяло им четче, детальнее отрабатывать вопросы взаимодействия.
      ...В марте стало сильнее пригревать солнце. Почва на аэродромах начала оттаивать. Это доставило нам немало хлопот. При взлете самолетов грязь попадала на бомбы наружной подвески. На высоте она замерзала, и ветрянки взрывателей часто не отвинчивались. В результате некоторые бомбы при падении не взрывались.
      Что делать? Мы собрали инженеров и техников обсудить этот вопрос. Обмен мнениями позволил найти правильное решение, и трудность была преодолена.
      В бытность мою комиссаром, а затем заместителем командира по политчасти и начальником политотдела 3-го бомбардировочного корпуса мне приходилось встречаться со многими интересными людьми - боевыми командирами, бесстрашными летчиками, талантливыми политработниками. Это были истинные патриоты Родины, настоящие рыцари пятого океана. Многих из них уже нет в живых. Они отдали свою жизнь за народное счастье, за честь, свободу и независимость Советского государства. Пусть эта книга, не претендующая на полное освещение их благородных дел во имя нашей победы, послужит своего рода памятником им.
      Одной из бомбардировочных эскадрилий командовал Герой Советского Союза капитан Николай Степанович Мусинский. Простой и душевный, стойкий и храбрый, он достоин того, чтобы о нем писали книгу.
      Родился Николай в 1921 году в деревне Ведерниково, Устюгского уезда, Архангельской губернии, в семье крестьянина-бедняка. Суровый край, нелегкие условия быта закалили волю паренька, подготовили его к преодолению всяких невзгод.
      Мечта стать летчиком привела Мусинского в сталинградскую авиационную школу. Он окончил ее в 1940 году.
      Когда на Родину напали немецко-фашистские захватчики, Николай в числе первых встал на ее защиту. В 1942 году он вступил в ряды ВКП(б).
      О боевых подвигах Мусинского на фронте ходили легенды. Обычно ему поручали самые трудные задания, требующие исключительной смелости и боевого мастерства. И он выполнял их безупречно, был награжден Золотой Звездой Героя, двумя орденами Ленина, орденами Красного Знамени и Красной Звезды, многими медалями.
      В августе 1942 года командующий 3-й воздушной армией Калининского фронта поставил задачу: нанести удар по аэродрому, расположенному близ Смоленска. Там, по данным разведки, скопилось около семидесяти вражеских самолетов. Аэродром сильно прикрывался зенитными средствами.
      Командир дивизии вызвал Мусинского, указал на карте объект для бомбометания и сказал просто:
      - Надо...
      - Раз надо - будет сделано, - без рисовки ответил капитан. - Когда вылет?
      - Через тридцать минут.
      Пятерку самолетов Мусинский вывел сначала за облака. Потом, чтобы дезориентировать противовоздушную оборону противника, уклонился немного на запад, сделал заход со стороны солнца и с приглушенными моторами как снег на голову обрушился на аэродром. Когда зенитки открыли огонь, было уже поздно. На самолетных стоянках начали рваться бомбы, возникли пожары. Фотоконтроль подтвердил, что наши бомбардировщики уничтожили четырнадцать вражеских самолетов, склад с горючим и авиамастерские.
      6 сентября 1942 года Мусинский во главе шестерки "пешек" вылетел бомбить переправу через Десну у населенного пункта Роговка. К таким объектам пробиться нелегко. Они усиленно охраняются и зенитной артиллерией, и истребительной авиацией. Но пожалуй, еще труднее попасть в подобного рода цель. От летчика и штурмана требуются исключительное мастерство и согласованность в действиях.
      Мусинский снова пошел на хитрость. Чтобы усыпить бдительность вражеских наблюдательных постов, он провел группу в стороне от переправы. Потом бомбардировщики, сделав резкий разворот влево, легли на боевой курс. Зенитки открыли огонь с запозданием. Переправа рухнула в воды Десны.
      До конца войны сражался с немецко-фашистскими захватчиками Николай Мусинский. Последние боевые вылеты он совершил на логово фашистского зверя Берлин.
      Демобилизовавшись из армии, летчик, однако, не расстался с авиацией. Много лет он водил пассажирский лайнер Ту-104 по голубым просторам пятого океана. Но в 1966 году раны, полученные на фронте, дали о себе знать. Мусинский заболел и умер.
      Я уже упоминал имя другого командира эскадрилье - майора Клейменова. Он тоже был человек из орлиного племени, всегда рвался в самое пекло боя. Приведу два особенно запомнившихся мне боевых эпизода.
      6 мая 1943 года эскадрилья Клейменова вылетела на бомбежку вражеского аэродрома близ Орла. На подступах к объекту она натолкнулась на сильный зенитный огонь. И все же "пешки" прорвались сквозь свинцовую завесу и сбросили бомбовый груз. Четыре неприятельских самолета были сожжены на стоянке. Взлетели на воздух пять штабелей авиабомб.
      Когда бомбардировщики развернулись на обратный курс, на них напали десять вражеских истребителей. Пришлось сомкнуть строй, чтобы легче было отбиваться.
      Фашистам удалось подбить самолет ведущего. И все же он перетянул через линию фронта. Сильные повреждения получила также машина младшего лейтенанта Коломенского. Но летчик, даже раненный, довел ее до своей территории.
      Последний свой полет Клейменов выполнил 3 октября 1943 года. Восьмерка "пешек" под его командованием нанесла тогда удар по скоплению живой силы и техники противника в районе деревни Крюки. Подбитый вражеским зенитным снарядом бомбардировщик командира группы загорелся и начал быстро терять высоту.
      - Покинуть самолет! - скомандовал Клейменов.
      Сам он выбросился с парашютом последним. И неудачно. Стропа зацепилась за стабилизатор и соскользнула с него лишь в ста пятидесяти метрах от земли. Вражеские истребители успели расстрелять беззащитного летчика в воздухе.
      Штурман и стрелок-радист похоронили командира, а документы его и два ордена Красного Знамени принесли в часть.
      Майор Я. И. Андрюшин был значительно старше многих командиров эскадрилий и по возрасту и по летному стажу. Родился он в 1906 году в Ставрополе, а службу в авиации начал в 1931 году. Окончил 2-ю Луганскую военную школу пилотов.
      К нам в корпус Яков Иванович пришел, имея богатый боевой опыт. Он отличался исключительной храбростью и в большинстве случаев лично водил эскадрилью на задания.
      За неполных три года пребывания на фронте его подразделение совершило тысячу двести пятьдесят боевых вылетов. Все подчиненные майора Андрюшина награждены орденами и медалями, а сам он удостоен высокого звания Героя Советского Союза.
      Командир эскадрильи старший лейтенант Свиридов отличался веселым и добрым характером. Вместе с тем это был один из храбрейших бойцов. За мужество и отвагу он награжден орденом Ленина, двумя орденами Красного Знамени и орденом Отечественной войны II степени.
      Погиб Алексей Свиридов в начале марта 1943 года во время двести пятого боевого вылета.
      Когда мне сообщили о смерти героя, я бросил все дела и немедленно поспешил в часть, где он служил. Памяти старшего лейтенанта Свиридова и остальных членов его героического экипажа мы посвятили траурный митинг.
      Люди стояли молча, мучительно переживая гибель боевых друзей. Мною они видели смертей за войну, но эта потрясла всех.
      Участники полета рассказали мне следующее. Группа бомбардировщиков во главе с Алексеем Свиридовым нанесла удар по железнодорожному узлу Комаричи. Там вспыхнул пожар. Но самолеты продолжали атаковывать станцию.
      Когда Свиридов выводил машину из пикирования, в нее угодил зенитный снаряд. "Пешка" резко свалилась на крыло, а затем круто пошла вниз.
      - Прощайте, товарищи! - услышали летчики группы тревожный голос своего командира.
      Самолет врезался в землю. Позже установили, что Свиридов был смертельно ранен осколками зенитного снаряда, но штурман Михаил Павлов и стрелок-радист имели полную возможность выброситься с парашютом. Почему они даже не попытались этого сделать - неизвестно. Скорее всего, первый из них все еще надеялся спасти своего командира.
      Мы все время вели разговор о летчиках, штурманах и стрелках-радистах, об их командирах. Но было бы несправедливо оставлять в тени многочисленных тружеников аэродромов. Это они, работая зачастую без сна и отдыха, поддерживали постоянную боевую готовность авиационной техники и вооружения. Их героические усилия отразились во всех подвигах летных экипажей..
      Вот лишь один пример из тысячи.
      5 мая 1943 года зенитным огнем был подбит самолет младшего лейтенанта Чабанова. Летчик с трудом перетянул через линию фронта и посадил самолет в поле на фюзеляж.
      Боевая машина по всем правилам войны подлежала списанию. Но старший техник-лейтенант Михаил Минович Могильный рассудил по-иному:
      - Если мы с такой легкостью будем списывать каждый подбитый самолет, то можем быстро остаться без авиации.
      С разрешения командира он выехал на место вынужденной посадки, чтобы лично осмотреть машину. Осмотрел и ахнул. Самолет действительно находился почти в безнадежном состоянии. И все-таки техник решил попытаться его восстановить. Он попросил доставить к машине исправный мотор и необходимые детали, а также выделить в помощь механика.
      Несколько дней и ночей Могильный и его помощник трудились не зная усталости. И они в конце концов возвратили бомбардировщик в строй.
      Когда мы подписывали документ на представление Могильного к ордену Красной Звезды, командир корпуса Каравацкий сказал:
      - Вполне заслужил награду. Ведь он спас самолет! Я посоветовал командиру полка и его заместителю по политчасти рассказать о подвиге Могильного всему личному составу, посвятить ему специальную листовку. Примеру техника-патриота потом следовали многие его товарищи по профессии.
       
      Южная жемчужина
      Расставание с людьми, которых успел близко узнать и по достоинству оценить, всегда бывает немножко грустным. Так уж устроен человек. А покидать 3-й бомбардировочный корпус мне было тем более нелегко: вместе с его людьми, беззаветно сражавшимися с врагом, пережито немало горьких дней и радостных побед.
      Перед отъездом я зашел к командующему 16-й воздушной армией Сергею Игнатьевичу Руденко.
      - А может, у нас останешься? - пытливо посмотрел он на меня, потом подвел к карте, что висела на стене ею кабинета, и пояснил: - Смотри, наша армия стоит на главном направлении, ее путь - на запад, на широкий простор действий. А там, в Крыму, покончите с вражеской группировкой и останетесь в глубоком тылу. Может, не поедешь в 8-ю армию?
      - Не волен, Сергей Игнатьевич, распоряжаться собой, - ответил я. - Да и поздно уже. Приказ получен. Спасибо за предложение, за все хорошее, что было.
      - Ну что ж. Думаю, что дороги войны все-таки сведут нас вместе. Желаю успеха.
      Сергей Игнатьевич - сдержанный человек, он не любил велеречивых объяснений. Мы запросто, по-военному, пожали друг другу руки, и я уехал.
      Управление 8-й воздушной армии располагалось в Аскании-Нова государственном заповеднике, созданном еще в начале XIX столетия и взятом под охрану государства декретом Совнаркома в 1919 году. Фашистские варвары разорили Асканию-Нова. Наиболее редких и ценных животных вывезли в Германию, других безжалостно уничтожали высокие чины из гитлеровского рейха и армейское командование. Уж если гитлеровское зверье не жалело людей, могло ли оно пожалеть беззащитных косуль и благородных оленей...
      Командующего 8-й воздушной армией генерал-лейтенанта авиации Тимофея Тимофеевича Хрюкина, к которому я был назначен заместителем по политической части, я хорошо знал еще по Китаю. Мы не один год работали вместе, и я всегда относился к нему с уважением. Стройный, подтянутый, с красивым волевым лицом, он обладал большим обаянием. Был не злобив, вежлив и скромен, но это не мешало ему твердо проводить задуманные решения в жизнь. Завидная настойчивость была, пожалуй, одной из сильных черт его характера.
      Военный талант Т. Т. Хрюкина ярко проявился в Сталинградской операции. 8-я воздушная армия, которую он возглавлял, не раз отмечалась за доблесть и мужество в приказах Верховного Главнокомандования, многие ее части и соединения награждены орденами. Не скрою:
      мне было лестно вступить в боевую прославленную армейскую семью, рука об руку работать с таким военачальником, как Хрюкин.
      В тот день, когда я прилетел в Асканию-Нова, Тимофей Тимофеевич находился на своем командном пункте в Отраде, и я решил зайти к начальнику штамба армии. Открываю дверь: батюшки, за столом сидит мой давнишний товарищ, Иван Михайлович Белов, с которым мы делили невзгоды финской войны.
      - Кого я вижу? Какими судьбами? - поднялся он навстречу.
      - Назначен к вам.
      - Рассказывайте, Андрей Герасимович, где были, что делали.
      Пока мы беседовали, в кабинет вошел генерал Самохин и удивленно поднял кустистые брови.
      - Определенно, мир тесен, - пожимая мне руку, улыбнулся он. - Когда бы и где бы ни расставались, а судьба снова сводит вместе.
      С Самохиным мы были знакомы еще по Прибалтийскому военному округу. Он служил в 4-й, а я в 6-й смешанной дивизии. Здесь же, в 8-й армии, он был заместителем командующего.
      - А кто у вас главный инженер? - спросил я.
      - Бондаренко.
      - Иван Иванович?
      - Он самый, Андрей Герасимович.
      - Это же мой бывший сослуживец.
      - Может, и главный штурман Селиванов вам родственником приходится? шутливо сказал Самохип.
      - Не родственник, но хороший старый знакомый.
      - Вот и попробуй бороться с семейственностью, когда в одном штабе собралось столько друзей и приятелей, - улыбается Белов.
      Я был доволен, что работа на новом месте начинается с дружеских встреч. Меня тут же ввели в курс дел, ознакомили с армией, ее задачами, назвали политработников, командиров корпусов, дивизий. Многих из них я тоже знал.
      В тот же день побывал и в политическом отделе армии. Возглавлял его Николай Михайлович Щербина, весьма эрудированный человек, в прошлом учитель. Он прекрасно разбирался во всех тонкостях партийно-политической работы, по-настоящему любил ее. Позже, когда я познакомился с ним поближе, убедился, что его принципиальность и требовательность доходят порой до формализма. Это свойство характера несколько отдаляло от него людей, делало отношения с подчиненными сугубо официальными. Носил он маленькие усики бабочкой, и, когда был чем-либо недоволен, они начинали топорщиться. В политотделе знали: Николай Михайлович зол, и решать какие-либо вопросы сейчас с ним бесполезно...
      После знакомства с работниками оперативного отдела и узла связи я вылетел к Хрюкину в Отраду, на побережье залива Сиваш, где вскоре предстояло развернуться бурным событиям.
      Тимофея Тимофеевича я застал склонившимся над исчерченной стрелами картой, которая лежала перед ним на широком столе. Увидев меня, Хрюкин встал, и мы по-дружески обнялись.
      - А ведь мы тебя, Андрей Герасимович, давно ждем. Он представил меня офицерам командного пункта и посвятил в характер работы, которой день и ночь занимались штаб армии и политический отдел.
      Из Отрады я направился в Захарково к командующему 4-м Украинским фронтом Ф.И. Толбухину. Мне показали деревенский домик с выступающим на улицу палисадником, где зеленели густые заросли цветущей сирени. В чисто убранной горнице на подставках возвышался стол со свисающей до пола картой. Над нею с карандашом в руках стоял широкоплечий полный человек с добродушным лицом. Одет он был по-домашнему.
      - Ну, садитесь, дорогой. - Он указал мне на стул, а сам отошел в угол и тяжело опустился в широкое кожаное кресло.
      Я кратко рассказал, в каких соединениях служил с начала войны, чем занимался. Толбухин слушал меня, поглаживая пухлой рукой подлокотник. Мешки под глазами, бледность лица командующего свидетельствовали о том, что ему приходится очень много работать.
      - Ну что же, - подвел он итог моему докладу. - Прибыли вовремя. Скоро у нас начнутся интересные дола. Авиации предстоит много работы.
      Толбухин страдал одышкой. Глубоко вздохнув, он продолжал:
      - Воздушная армия сильная, под Сталинградом воевала. Командующий Хрюкин энергичный человек. Думаю, вам будет с ним легко. - Опираясь на подлокотники, он поднялся, подвел меня к лежавшей на столе карте и, указав карандашом на Крымский полуостров, пояснил: - Захлопнули мы тут немца с суши надежно. Только и остается ему для связи море да воздух. Тут его надо и прикончить. Командующий положил на карту широкую ладонь и продолжил: - Людей надо готовить к операции, боевой дух поднимать. Не лишне будет напомнить им, как войска Южного фронта под командованием Михаила Васильевича Фрунзе в 1920 году форсировали Сиваш, штурмовали Перекоп, опрокинули Врангеля в Черное море. Как Красная Армия героически обороняла Севастополь в сорок первом и сорок втором годах. Надеюсь, я правильно понимаю смысл партийно-политической работы? улыбнулся он. - В заключение добавил: - Не плохо бы вам поинтересоваться, как обстоят дела в тылах армии. Операция потребует большого количества горючего и боеприпасов. Все ли там делается, что надо? Дороги тяжелые. Распутица. Держите тылы под постоянным надзором.
      Попрощавшись с командующим, я зашел к члену Военного совета фронта генерал-майору Субботину, потом к начальнику политического управления Михаилу Михайловичу Пронину.
      Начальник политуправления хорошо знал 8-ю воздушную армию, дал исчерпывающую характеристику ее политработникам. Чувствовалось, что за плечами у него огромный опыт, годами выработанное к людям партийное чутье. Мне особенно запали в душу его слова: "На войне не любят краснобаев и пустозвонов. Больше того, их презирают. Человек в боевой обстановке проверяется не словами, а делами".
      Михаил Михайлович дал немало дельных советов: как готовить людей к предстоящей операции, как использовать в партийно-политической работе сводки Информбюро, газеты, журналы, новые песни, отличные стихи и очерки К. Симонова, поэзию А. Суркова и А. Твардовского, статьи М. Шолохова, А. Толстого, И. Эренбурга.
      В лице начальника политуправления фронта я нашел хорошего товарища и доброжелательного руководителя и не раз потом обращался к нему за советом в трудную минуту. Он восхищал меня природным умом, житейской мудростью и богатыми наблюдениями.
      Вернувшись на КП Хрюкина, я доложил ему о своих беседах с командованием фронта и передал просьбу Толбухина непременно побывать в тыловых частях.
      - Правильно советует, - согласился Тимофей Тимофеевич. - Я и сам давно собирался побывать там, да все некогда.
      Не откладывая дела, вместе с начальником тыла армии генералом Малышевым и его заместителем по политической части Кузнецовым мы выехали в ближайший район авиационного базирования. По дороге Малышев рассказал, что авиационные части армии обеспечиваются восемнадцатью батальонами аэродромного обслуживания. Люди работают старательно, но мешает весенняя распутица. Дороги разбиты, почти половина машин застряла в грязи, и не знают, как их вызволить.
      - А тракторы? - спрашиваю Малышева.
      - Только на тракторы и надежда, - говорит начальник тыла. - Но их мало. В двадцать четвертом районе авиационного базирования, например, семьдесят процентов тракторов неисправны. Нет запасных частей.
      - Пускай те, что исправны, работают день и ночь, - говорю Малышеву.
      - Так оно и получается, - уточняет генерал.
      Неожиданно наш "газик" подбросило, потом он накренился и по самые ступицы ушел в жидкое месиво. Водитель пробовал вырвать машину, но она все глубже застревала в грязи. Тогда он вылез и, чертыхаясь, начал собирать прошлогоднюю траву под колеса, а мы, упираясь плечами в кузов машины, усердно ее толкали. Потные, выпачканные, с превеликим трудом добрались наконец до штаба тыловой части.
      Допоздна засиделись с командиром батальона и его заместителем по политической части, обсуждая, как лучше организовать перевозку горючего и боеприпасов со станции выгрузки на передовые аэродромы.
      Расчеты показали, что батальон должен справиться со своей задачей. Тем не менее с утра мы собрали водителей спецмашин и разъяснили им всю важность их работы. Шофер тогда был важной фигурой, от него во многом зависело бесперебойное снабжение фронта всем необходимым.
      В ближайших колхозах еще от добрых мирных времен остались в мастерских цепи. Мы попросили отдать их нам. Они пригодятся для колес грузовиков. Водителям посоветовали иметь с собой лопаты, доски, бревна, которые можно было бы подкладывать на случай, если машина безнадежно застрянет в грязи.
      - А сколько потребуется грузов на первые три дня операции? поинтересовался я у начальника тыла.
      Генерал достал свой "кондуит",, в котором только одному ему были понятны какие-то пометки, и доложил:
      - Авиабомб - четыреста пятьдесят семь тонн, снарядов - сто сорок шесть тысяч штук, патронов - четыреста двадцать четыре тысячи, горючего - в пределах трех-восьми заправок на каждый самолет.
      В целом получалась внушительная цифра самых разнообразных грузов, которые надо было любыми путями доставить на аэродром.
      Несколько дней мы ездили по тыловым частям, и я успел познакомиться со многими командирами, политработниками, интендантами, составил истинное представление о реальных возможностях батальонов, запросах и нуждах людей. Все это чрезвычайно пригодилось в разгар боевых действий.
      Подготовительный период к предстоящей операции позволил мне также побывать во многих боевых соединениях и частях, познакомиться с их руководителями. А частей и соединений, входивших в 8-ю воздушную армию, было немало. Это 3-й истребительный Никопольский и 7-й штурмовой авиационные корпуса, включавшие в свой состав по три дивизии. Кроме того, были: 1-я гвардейская штурмовая Сталинградская Краснознаменная, 6-я гвардейская бомбардировочная Таганрогская, 2-я гвардейская бомбардировочная Сталинградская, 6-я гвардейская истребительная Донская авиационные дивизии и ряд других.
      Все они имели богатый боевой опыт и замечательные традиции. Чего стоил, к примеру, истребительный корпус, которым командовал генерал-майор авиации Евгений Яковлевич Савицкий! В его составе было много героев, слава о которых гремела по всему фронту.
      О самом Евгении Яковлевиче я слышал немало лестного. Но не думал, что он так молод. И вот передо мной предстал стройный, порывистый в движениях генерал. Ему было трудно усидеть на месте, его неукротимая натура требовала постоянного движения. Савицкий был прирожденным истребителем, и летчики любили его, подражали ему во всем.
      Говорил он обычно резко, отрывистыми фразами, но никому не читал нравоучений. И я невольно тогда задумался: на чем зиждется сила его авторитета? Позже убедился - на личном примере мужества и героизма.
      Савицкого трудно было застать в штабе. Целыми днями бывал он на аэродромах, но при этом не разменивался на мелочи, а всегда занимался главным, отчего в первую очередь зависел успех боя. В центре его внимания, разумеется, находились летчики. Он был требователен к ним, зато и горой стоял за них, не давал в обиду.
      Сидим однажды в комнате Савицкого, разговариваем о текущих делах. Входит дежурный и докладывает:
      - Звонили из армии: Машенкин вернулся.
      - Алексей Машенкин, командир эскадрильи? - поднял брови Савицкий, и в глазах его мелькнули радостные огоньки. - Как же, как же, знаю, из 812-го.
      - Он просится в свой полк, - продолжал докладывать дежурный, - а его не пускают. Говорят, без ручательства старших летать не разрешат.
      - Кто говорит? - встрепенулся Савицкий. - Пригласите ко мне Онуфриенко.
      Вошел Онуфриенко, и Савицкий сказал ему:
      - Вернулся Машенкин. Знаете его? Тот кивнул головой в знак согласия.
      - Сейчас же оформите от моего имени ходатайство, чтобы Машенкина направили в свой полк и допустили к полетам. Бумагу эту срочно пошлите в отдел кадров армии.
      Когда мы снова остались наедине, генерал рассказал о вернувшемся летчике любопытную историю. Оказывается, Машенкина в свое время хотели судить за то, что он сбежал из запасного полка с маршевой частью майора Еремина на Северо-Кавказский фронт и там сражался.
      - Я спросил прокурора, - продолжал рассказывать Савицкий, - за что летчика собираются судить? Ведь бежал-то он не с фронта, а на фронт. Словом, отстояли парня.
      А в сентябре 1943 года в одном из боев немцы подожгли его самолет. Ждали возвращения Машенкина несколько дней. Не пришел. Решили, что погиб или попал в плен. А сегодня вот объявился.
      На следующий день Машенкина доставили самолетом в штаб корпуса. Был он в ватнике, шапке-ушанке и рваных сапогах. Видать, нелегкая доля выпала этому человеку.
      - Ну рассказывай, Машенкин, что произошло, - попросил его Савицкий.
      - Подбили меня, я сильно обгорел. Очнулся в каком-то подвале. Потом куда-то повезли. Я попытался бежать, но гестаповцы поймали меня и отправили в лагерь. Оттуда сбежал к партизанам, а от них добрался сюда.
      - Молодчина, - похвалил его генерал. - Отправляйся в свой полк, приведи себя в порядок, отдохни и снова летай на страх врагам. Распоряжение я уже дал.
      Надо было видеть, как засветились от радости глаза летчика. Он хотел что-то сказать, но от волнения смутился, махнул рукой и поспешно вышел из комнаты.
      - Другому, быть может, и не поверил бы. - Комкор встал, пружинисто прошелся по комнате. - А ему верю, потому что знаю его.
      Машенкин продолжал храбро сражаться с противником, и всякие подозрения по отношению к нему отпали сами собой. Я понимал кадровиков, которые усомнились в порядочности Машенкина: под влиянием соответствующих указаний они проявляли к людям, побывавшим за линией фронта, особую настороженность. Но потом убедился, что товарищи нередко ошибались, с недоверием относились даже к таким людям, репутация которых не вызывала никаких кривотолков.
      Если бы все мы следовали такому примеру, вряд ли бы нам удалось сохранить многих офицеров и генералов, которые служат в армии и поныне. Расскажу о трех товарищах, которых хорошо знал.
      30 сентября 1943 года на боевое задание в район реки Молочная ушла истребительная эскадрилья Николая Левицкого. На земле в ту пору гремели кровавые сражения. Не менее жестокие схватки завязывались каждый день и в воздухе.
      Эскадрилью встретили почти семь десятков вражеских машин. Соотношение сил было явно не в пользу наших истребителей. Однако они не дрогнули и смело ринулись в атаку. Завязалась гигантская карусель, озаряемая вспышками разрывов и огненными трассами. В составе эскадрильи был старший лейтенант Григорий Дольников, высокий, красивый парень с фигурой гимнаста. Он ужо успел сбить два фашистских самолета, и у него кончились боеприпасы.
      Что делать? Выходить из боя? Нет. У летчика осталась последняя возможность уничтожить хотя бы еще одного фашиста - таран. И он, не раздумывая, направил свой истребитель на подвернувшийся фашистский бомбардировщик. Удар. Истребитель потерял управление. Загорелась кабина. С трудом отстегнув привязные ремни, раненый Григорий выбросился с парашютом. На некоторое время он потерял сознание, и шелковое полотнище накрыло его с головой.
      Когда очнулся - на него навалился десяток фашистских солдат. Григорий пытался вырваться, по получил сильный удар по голове. Скрутили парня - и на допрос в Каховку.
      Он скрыл от эсэсовцев свою подлинную фамилию.
      Его посадили в карцер, допрашивали, били. Раненая нога опухла, и началась гангрена. Тяжелобольных отвезли в Вознесенскую больницу. Попал туда и Дольников. Операцию ему делали без наркоза, привязали к столу ремнями, а чтобы не кричал, воткнули в рот грязное полотенце.
      Потом он немного поправился, стал ходить. Первая попытка совершить побег окончилась провалом. В числе других Григория повели на расстрел. Затем по каким-то причинам расстрел отменили. Беглецов пять суток держали без пищи, а позже под конвоем направили в концлагерь. В деревне Мартыновка пленных остановили на ночевку. И тут Григорию удалось убить часового и бежать. Вместе с ним скрылись в ночной тьме еще несколько летчиков. Местные жители спрятали их, переправили в партизанский отряд "Советская Родина", которым командовал партийный работник Владимир Шевченко.
      А в апреле, в самый разгар Крымской операции, Григорий Дольников вернулся в родной полк - обросший, худой, в замусоленной телогрейке и валенках. О своей нелегкой судьбе он рассказал мне. Меня поразила сила духа этого человека. Пройдя через тяжелейшие испытания, Дольников остался несгибаемым.
      - Что вы дальше намерены делать? - спросил я в конце беседы.
      - Как что? - удивился он. - Воевать.
      И в этом ответе не было никакой бравады. Он рвался в бой потому, что больше жизни любил Родину. Я одобрил его решение, хотя некоторые товарищи советовали воздержаться выпускать его на боевые задания, предлагали ему должность, не связанную с летной работой.
      Дольников категорически воспротивился. Он хотел по-прежнему драться с врагом только в воздухе. И я понимал его, верил ему. Верил потому, что Дольников был плоть от плоти, кровь от крови своего народа. Отец его, кочегар депо Путиловского завода, выступал против царя, позже утверждал Советскую власть, был председателем сельсовета, а на склоне лет стал лесником-объездчиком. Сам Григорий до армии работал бригадиром вагоноремонтного завода и получил, таким образом, хорошую трудовую закалку, вступил в партию. Спрашивается, какие были основания не доверять ему?
      Дрался Дольников с ожесточением. К концу войны счет сбитых им фашистских самолетов достиг пятнадцати.
      А потом Григорий Устинович Дольников стал генералом, заслуженным военным летчиком СССР.
      Трагические дни пережил выдающийся летчик пашей армии - Владимир Лавриненков. Ныне он генерал-лейтенант авиации, дважды Герой Советского Союза.
      24 августа 1943 года во главе четверки истребителей он вылетел на прикрытие наземных войск, готовившихся к наступлению в районе Матвеева кургана. Пришли они в самый раз: туда же, только с противоположной стороны, нацелилась большая группа "юнкерсов".
      - Прикрой! - передал Лавриненков по радио своему ведомому старшему лейтенанту Тарасову и устремился на ФВ-190.
      Первая атака не принесла успеха. Фашист развернулся и стал уходить, но Лавриненков не хотел упускать его. Однако вторая очередь тоже оказалась безрезультатной. Сделав левый разворот, он оказался выше противника и с пикирования снова устремился в атаку. Не успев вывести самолет, Лавриненков врезался в "фокке-вульф", и тот пошел к земле.
      У "ястребка" отвалилось хвостовое оперение. Управлять им было уже нельзя, и Лавриненков выпрыгнул с парашютом на территорию, занятую противником.
      Как ни отбивался, враги скрутили его, на мотоцикл - и в штаб. Обыскали. В кармане оказались продаттестат и личная фотокарточка со Звездой Героя на груди.
      - О, руссиш, герой? Гут-гут!
      Потом допрос и карцер, допрос и карцер. Через шесть дней с группой других советских летчиков Лавриненкова под конвоем отправляют в Германию. Еще на станции перед отправкой он договаривается с подполковником Ковалевым и капитаном Карюкиным бежать...
      Ночь. Медленно постукивают колеса вагонов. Охрана дремлет, наконец засыпает. Когда поезд на подъеме замедлил ход, Лавриненков тихо открывает дверь, прыгает. За ним Карюкин. Ковалева схватили.
      Летчики шли по ночам на восток и через пять дней достигли Днепра. Сражались вместе с партизанами. Карюкин в одной из схваток геройски погиб. Лавриненкова партизаны перебросили на Большую землю. Так он снова оказался в родном полку.
      Когда я беседовал с ним, прежде всего поинтересовался биографией. Типичный русский парень. Родился в деревне Птахино, Починковского района, Смоленской области. Был рабочим. Окончил авиационное училище. С 1 июля 1942 года на фронте. В том же году вступил и партию. Последняя должность - командир эскадрильи 9-го гвардейского Одесского ордена Красного Знамени истребительного авиаполка. Награжден четырьмя орденами Красного Знамени, орденом Ленина, Золотой Звездой Героя.
      Не могло зародиться сомнение относительно порядочности этого заслуженного, проверенного делом человека. Нельзя было отлучать летчика от того, что составляло смысл всей его жизни - борьбы с врагом. И мы, обходя формальные рогатки, снова вручили ему самолет-истребитель и благословили на ратные подвиги. И не ошиблись.
      Однажды мне сообщили, что с боевого задания не вернулся командир дивизии полковник Чубченков. Он вылетел со штурманом майором Абрамовым и специалистом аэродромного отдела капитаном Калугиным на поиски площадок, пригодных для перебазирования полков: наземные войска быстро продвигались вперед, и авиация не могла отставать от них.
      Я тут же сообщил об этом Хрюкину. Он распорядился послать самолет-разведчик по тому же маршруту, но которому летел Чубченков. Часа через три летчик возвратился и доложил:
      - Самолет обнаружен в степи, вот здесь, - и показал на карте. - Машина исправна, а где экипаж - неизвестно.
      Таинственная история исчезновения командира дивизии прояснилась позже. Оказывается, когда самолет приземлился, на экипаж внезапно напала большая группа гитлеровцев. Силы были слишком неравны, и Чубченков со своими товарищами попал в очень тяжелое положение...
      В конце войны, когда из фашистских лагерей смерти были освобождены многие пленники, мы узнали подробности трагической судьбы полковника Чубченкова. В числе других летчиков он был узником Маутхаузена. Их ждала смерть. И вот полковники Исупов, Чубчепков, Герой Советского Союза подполковник Власов и капитан Мордовцев разработали дерзкий план побега. К сожалению, в блоке No 20 нашелся предатель, выдавший охране замысел советских офицеров. На глазах пятисот заключенных их расстреляли.
      Однако расправа над ними не сломила духа остальных военнопленных. Они подняли восстание. Штурмом взяли каменную стену, забросали охранников на сторожевых вышках булыжниками и бросились через колючую проволоку, по которой был пропущен электрический ток...
      Война не исключала трагических эпизодов, и умалчивать о них - значит писать не всю правду. В конечном итоге наши летчики вместе с другими воинами Советской Армии одержали блистательную победу над врагом. И это главное.
      В какую бы беду ни попадали авиаторы, они выполняли свой воинский долг до последней возможности. Вот замечательный пример того.
      Штурмовики, ведомые лейтенантом Демехиным, под прикрытием пары истребителей атаковали вражеский аэродром близ Николаева. Один "ястребок", подбитый зенитным огнем, произвел вынужденную посадку. Получив разрешение от ведущего группы, лейтенант Милованов устремился на выручку попавшего в беду летчика. Но взлететь он не мог: на самолете оказались поврежденными покрышка колеса и подкос шасси. А к месту посадки уже спешили гитлеровцы.
      Тогда Демехин передал по радио своему ведомому Клюеву:
      - Прикрой. Иду на посадку.
      В конце пробега самолет Демехина застрял в не успевшей еще подсохнуть пахоте. Создалась трагическая обстановка. Теперь уже не один летчик, а пять человек могли попасть в лапы врага или погибнуть в неравной борьбе с ним.
      Неподалеку жители местных сел рыли окопы. Они бросились к машине Демехина, выкатили ее на твердый грунт. Подбежали Милованов, воздушный стрелок, летчик-истребитель.
      Пять человек кое-как разместились в двухместной машине, Демехин дал газ и поднялся в воздух. Это ли не пример дружбы, взаимовыручки советских летчиков? Милованов и Демехин рисковали собой, но товарищей не оставили в беде.
      На следующий день из истребительного соединения на имя командира штурмовой дивизии пришла телеграмма. В ней говорилось: "Выражаем искреннюю благодарность летчикам-штурмовикам за спасение младшего лейтенанта Стапа. Только авиаторам нашей страны присущ подобный героизм. Заверяем вас, что истребители никогда не забудут этого. Мы еще больше будем крепить боевое содружество с вами, добиваясь победы над заклятым врагом".
      Телеграмму зачитали во всех полках дивизии. Демехина и Милованова представили к званию Героя Советского Союза, а Клюева и воздушных стрелков - к боевым орденам. Позже за спасение товарища, попавшего в беду, звание Героя Советского Союза было присвоено также комсомольцу младшему лейтенанту Надточиеву.
      По-своему сложилась судьба еще одного замечательного летчика нашей армии, ставшего дважды Героем Советского Союза, - Аметхана Султана. По национальности он татарин. Родился в Алупке. Окончил ФЗУ, затем работал подручным котельного мастера в железнодорожном депо.
      Но парня с детских лет тянуло в авиацию. Черное море, быстрокрылые чайки зародили в душе мечту о полетах и ни на один день не давали покоя. И наконец он добился-таки своего, впервые поднявшись в небо в Качинском военном авиационном училище летчиков, которое закончил с отличной аттестацией.
      А вскоре война. И тут-то во всем неповторимом блеске развернулся его талант летчика-истребителя.
      Рассказывали, что в упорстве и дерзости мало было равных ему. В бою он воспринял повадку орлиную: заберется повыше и, как только заметит противника, бросается на него с огромной скоростью. И не было такого, случая, чтобы враг ушел от его стремительного удара.
      В одном из воздушных боев под Ярославлем он расстрелял весь свой боезапас. А "юнкере" - вот он, рядом. Гневом налились черные глаза Амет-хана. Он развернул свой истребитель и плоскостью срезал хвостовое оперение вражеского самолета. Начал падать на землю и "ястребок" Амет-хана. Парашют спас жизнь летчику.
      А потом дымное, грохочущее, перечеркнутое огненными трассами небо Сталинграда. Амет-хан Султан -командир эскадрильи. На фюзеляжах самолетов нарисованы орлы, винтовые конуса выкрашены в желтый цвет.
      Дрались его орлы с редкой отвагой - дали клятву беспощадно уничтожать в советском небе машины с черно-белыми крестами. Но в одном из боев подожгли и Амет-хана. Приземлился он с парашютом на нейтральную полосу. Бой проходил на глазах у пехотинцев. Они бросились в атаку, оттеснили врага, отбили у них летчика.
      Однажды под Ростовом Амет-хан вылетел во главе шестерки к линии фронта. Повстречалась им большая группа бомбардировщиков, державших курс на Батайск, где находилась разгрузочная станция фронта. Времени не оставалось для маневра, и Амет-хан повел шестерку в лобовую атаку. Не выдержал враг, стал отворачивать. Амет-хан поджигает самолет ведущего, и тот, не дойдя до земли, взрывается.
      Следом загорелись еще две машины. Четвертую таранным ударом снимает ведомый Амет-хана - Корякин.
      Но вражеским истребителям удалось зажать в клещи и командира эскадрильи. Худо бы ему пришлось, не подоспей на помощь Павел Головачев со своим ведомым. Сорок самолетов из ста пятидесяти уничтожили тогда аметхановцы и вылетевшие им на помощь другие советские истребители.
      Войну Амет-хан Султан закончил в небе Берлина, совершив там свой сто тридцатый воздушный бой. На ею счету тридцать сбитых вражеских машин лично и девятнадцать - в группе.
      В родном крымском небе Амет-хан дрался особенно ожесточенно. Истерзанная врагом земля предков звала к мщению.
      Проанализировав все эти случаи, мы посоветовали политорганам широко использовать в пропагандистской работе факты боевой доблести летчиков, поднять на щит славы особо отличившихся героев.
      В одном из штурмовых полков летчик Безуглов совершил изумительный по силе духа подвиг. Он предпочел смерть фашистскому плену. Подбитый штурмовик Безуглова приземлился на территории, занятой противником. К нему со всех сторон устремились враги. Летчик и стрелок отбивались до последней возможности. На подступах к самолету уже валялось до сорока вражеских трупов. Когда иссякли патроны, Безуглов пустил последнюю пулю себе в висок. Его примеру последовал и воздушный стрелок Анохин.
      Политотдел армии выпустил листовку, посвященную героическому экипажу, о нем говорили на собраниях, в беседах, на политических информациях. Доблестное поведение этих воинов ставилось в пример, и священная ненависть к фашистам вдохновляла на подвиги весь личный состав армии.
       
      И грянул бой...
      Подготовка к наступательной операции шла полным ходом. Командующий армией вызвал командира 270-й бомбардировочной дивизии полковника Г. Чучева и поставил перед ним задачу подготовить два полка Пе-2 к бомбометанию с пикирования. Такой способ повышал меткость попадания по малоразмерным, точечным целям в три-четыре раза, а значит, соответственно сокращал число самолето-вылетов. Кроме того, он затруднял ведение прицельного огня противником.
      Чучев горячо взялся за дело. Обучение личного состава велось на полигоне. Много труда при этом вложили опытные командиры-инструкторы Ф. Белый, Д. Валентик, В. Катков, Л. Бобров, Ф. Палий.
      Позже командующий ВВС Красной Армии издал приказ, в котором говорилось: "Обучить боевому применению с пикированием по одному полку Пе-2 в каждой дивизии и по опыту полков обучить пикированию все части, вооруженные самолетами Пе-2".
      Мы имели довольно отчетливое представление о силах, которые нам противостояли, о системе оборонительных сооружений противника. На каранском направлении воздушные разведчики установили: фашисты создали несколько линий окопов, противотанковый ров шириной шесть и глубиной четыре метра. За первой оборонительной линией тянулась вторая, потом противотанковый ров, за ним третья линия. На ашкаданском направлении- сеть окопов, мощные укрепления, противотанковый ров. В районе Тархан наши разведчики насчитали три линии окопов и два противотанковых рва. И наконец, на перекопском направлении, которое немецкое командование считало наиболее вероятным для наступления советских войск, враг создал такие укрепления, которые представлялись ему непреодолимыми. Мощные оборонительные узлы были сделаны в районе Армянска и южнее его - до Ишуньских позиций, где глубина сооружений достигала шести километров.
      Ширина сухопутной части обороны противника от Азовского до Черного моря не превышала тридцати километров, поэтому насыщенность ее огневыми средствами оказалась весьма высокой. По данным разведки, на 1 километр фронта приходилось до 150 - 200 орудий, 300 пулеметов и 1000 автоматов.
      "В настоящее время,-говорилось в одном из фашистских документов, Крымский полуостров превращен в неприступную крепость. Этот прекрасный богатый уголок готов отразить любого врага. Весь Крым окружен сильными укреплениями, которые вместе с природными заградительными средствами представляют очень сильную линию укреплений".
      Перед началом операции гитлеровское командование имело в Крыму до 16 дивизий и 40 отдельных батальонов общей численностью 162 207 человек, 1665 орудий, 949 минометов, 1443 пулемета, 130 танков, 22800 автоматов. Его авиация насчитывала около 300 самолетов, а коммуникации на Черном и Азовском морях обеспечивали до 20 подводных лодок, большое количество торпедных и сторожевых катеров, быстроходных десантных барж и других транспортных судов.
      В Крыму противник создал довольно мощную и разветвленную сеть противовоздушной обороны, представленную разнообразными зенитными средствами, которые сводились в 9-ю зенитную дивизию. Это соединение наши летчики полностью уничтожили еще в боях под Сталинградом. И вдруг оно появилось под прежним номером в Крыму. Немцы несли огромные потери, и им невыгодно было начисто перечеркивать целые соединения: моральное состояние гитлеровских вояк и без того было довольно плачевным.
      В состав 9-й зенитной дивизии входило пять полков артиллерии. Перед началом наступательной операции воздушные разведчики установили, что на защите только одного аэродрома Веселое стоит шесть зенитных батарей и множество "эрликонов" (зенитные пушки малого калибра) для стрельбы по штурмовикам. В Севастополе было девять зенитных артиллерийских батарей среднего калибра, три батареи орудий малого калибра, четырнадцать прожекторов. Вокруг аэродрома Курман-Кемельчи стояли три батареи среднего и три малого калибра.
      Таким образом, силы противовоздушной обороны, не считая истребительной авиации, были немалые. В коде наступления они доставляли нашим частям много неприятностей, потому что авиация чаще всего работала на малых высотах, "выковыривала" немцев из дотов, дзотов и траншей.
      Заблаговременно созданные оборонительные сооружения противника представляли серьезную преграду также для пехоты и танков. Но советское командование твердо верило в успех предстоящей операции. Мы имели превосходство над противником: в людях - в 2,2 раза, в артиллерии - в 2, в авиации - в 6, в танках - в 5, в минометах и автоматах - в 3 раза.
      Я уже не говорю о таком факторе, как наше моральное превосходство. Гитлеровцы были подавлены бесконечными поражениями, хотя и сражались с отчаянием обреченных. Наши войска были преисполнены решимости полностью разгромить врага, вышвырнуть его из Крыма.
      Замысел операции по освобождению Крыма был таков: главный удар наносит 51-я армия под командованием генерал-лейтенанта Я. Г. Крейзера, вспомогательный - 2-я гвардейская армия генерал-лейтенанта Г. Ф. Захарова. Наступление 51-й армии ведется из района Биюк-Кията в направлении Томашевки и Тархан. На сивашском направлении осуществляется демонстративный удар, чтобы обеспечить фланг армии от возможных атак противника. В прорыв вводится 19-й танковый корпус, который стремительно развивает успех и занимает Джанкой. Оттуда небольшой танковый отряд выбрасывается на Сейтлер, чтобы прикрыть основные силы от керченской группировки противника, часть этого отряда движется на Евпаторию. Главные же силы танкового корпуса продолжают продвижение на Симферополь. 2-я гвардейская армия наносит удар по противнику на Перекопском перешейке и развивает наступление в сторону Ишунь.
      Перед 8-й воздушной армией ставилась задача еще до начала наступления наземных войск в целях завоевания господства в воздухе уничтожать самолеты противника на аэродромах Веселое, Курман-Кемельчи, Джанкой, Колай, систематическими ударами с воздуха подавлять артиллерию и танки противника, его живую силу и огневые позиции, препятствовать морским и железнодорожным перевозкам.
      Действия авиации разделялись на два периода: подготовительный и наступательный. Особо было спланировано авиационное сопровождение 19-го танкового корпуса.
      Конкретно по соединениям боевые задачи выглядели следующим образом: 1-я гвардейская штурмовая дивизия уничтожает вражеские самолеты на аэродроме Веселое;
      7-й штурмовой корпус подавляет артиллерию и живую силу; 6-я гвардейская бомбардировочная дивизия наносит удар по штабу гитлеровцев в Монастырке; 3-й истребительный корпус прикрывает главную группировку войск 51-й армии и переправу через Сиваш, уничтожает самолеты противника на аэродроме Курман-Кемельчи и других; 6-я гвардейская истребительная дивизия прикрывает с воздуха боевые действия штурмовиков;
      2-я гвардейская ночная бомбардировочная дивизия уничтожает вражескую авиацию на аэродромах, преимущественно в ночное время.
      Всего за шесть дней операции предполагалось совершить 4077 самолето-вылетов. Действия 8-й воздушной армии по месту и времени были согласованы с 4-й воздушной армией и Скадовской авиационной группой Черноморского флота, которая поддерживала 2-ю гвардейскую армию.
      Наступлению предшествовала тщательная подготовка. Воздушные разведчики систематически обследовали оборону противника, его тылы, следили за передвижениями войск. Каждый день нам точно было известно, какие изменения произошли на переднем крае, в тактической глубине, мы знали, где неприятель сосредоточивает главные усилия.
      Все эти сведения концентрировались и находили свое графическое воплощение в штабе армии. Штабные работники сутками не смыкали глаз, готовя командующему необходимые данные для принятия решения.
      За несколько дней до наступления в Аскании-Нова собрались командиры корпусов, дивизий, начальники районов авиационного базирования, штабов соединений и другие командиры и начальники воздушной армии. Предстояло отработать вопросы взаимодействия между родами авиации и наземными войсками, согласовать усилия боевых и тыловых частей, ознакомить руководящий состав с крымским районом действий и характером целей противника, авиацией, ее тактикой, состоянием наземной обороны гитлеровцев и т. д.
      На второй день занятий состоялась военная игра на тему "Действия частей воздушной армии во фронтовой наступательной операции в период прорыва обороны противника и преследовании его". Затем участники сборов выехали на передовые позиции наземных войск и на месте в течение суток ознакомились с обороной противника, расположением его укрепленных узлов и огневых средств.
      Возвратившись, мы собрались на командном пункте генерала Хрюкина. Начальник тыла армии доложил:
      - Снаряды, бомбы и патроны полностью завезены, а с горючим плохо.
      - Почему? - спросил командующий.
      - Лимит. Больше не дают.
      Начальник тыла развел руками: он сделал все, что мог.
      Генерал Хрюкин задумался.
      - Позвоню самому хозяину, - решил он. - Правда, уже два часа ночи, но ведь не для себя буду просить, для дела.
      Он решительно снял трубку телефона ВЧ, вызвал Москву. Ответил Поскребышев. Хрюкин рассказал ему об обстановке, о нехватке горючего.
      - Хорошо, доложу товарищу Сталину, - ответил Поскребышев.
      Установилось молчание. Все ожидали сталинского решения. Наконец в трубке послышался негромкий, с кавказским акцентом голос:
      - Что случилось, товарищ Хрюкин?
      - Здравствуйте, товарищ Сталин... Извините, что так поздно. - Хрюкин волновался.
      - Ничего, ничего, говорите.
      - Скоро начинается операция, а горючего не хватает...
      - Горючего? - переспросил Сталин и после минутного молчания добавил:-Хорошо. Будет у вас горючее.
      Не прошло и получаса, как в армию позвонил Анастас Иванович Микоян и сообщил: распоряжение о горючем передано. Следом звонит Хрулев и подтверждает: о горючем можете не беспокоиться.
      Хрюкин поднялся, удовлетворенно потер руки:
      - Слышали? Будет горючее!
      Теперь мы не волновались за исход операции. Авиация будет работать с полным напряжением сил.
      - Давайте-ка завтра с утра поедем к Крейзеру, - сказал мне Хрюкин. Уточним кое-что.
      Командующий 51-й армией, которую нам предстояло поддерживать с воздуха, принял нас на своем КП. Я знал его еще по 57-й армии, где он был заместителем командующего. И вот мы снова встретились. Он такой же деятельный, сосредоточенный и, как всегда, молчаливый. По тому, как работники штаба скрупулезно докладывали ему об обстановке, я убедился: Крейзер верен своей пунктуальности.
      Выслушав Хрюкина, он спросил:
      - Значит, готовы поддержать?
      - Вполне, Яков Григорьевич.
      - Ну что ж, держите связь со мной.
      В ночь перед наступлением в штабе армии и политотделе никто не спал. Уточнялись последние разведданные о противнике, согласовывались вопросы взаимодействия, определялись цели, которые авиации предстояло подавить.
      Я зашел в кабинет полковника Щербины. На столе у него лежали пакеты с обращением командования и политотдела ко всему личному составу армии.
      - Все в порядке, - доложил он. - Завтра с рассветом обращение будет доставлено самолетами во все части.
      - О митингах договорились?
      - Все знают.
      - Работники политотдела в частях?
      - Так точно. Ждут приказа.
      - Где вы будете завтра?
      - Собираюсь к Пруткову.
      - Хорошо. А я полечу к Савицкому.
      Рано утром 8 апреля обращение командования и политотдела 8-й воздушной армии было доставлено самолетами на все аэродромы. В условленный час перед выстроившимися частями был зачитан приказ командующего 4-м Украинским фронтом. Затем наше обращение: "...Нам выпала честь освободить Крым - родную, исконно русскую землю, за независимость и свободу которой героически сражались с иноземными захватчиками русские воины. Землю, где родилась бессмертная слава полководцев Нахимова, Корнилова, Фрунзе.
      Пришла пора, когда мы должны сокрушительным ударом с воздуха помочь нашим наземным войскам прорвать оборону немцев в Крыму, разгромить врага и вызволить из неволи советских людей, стонущих под игом поработителей!
      Штурмовики и бомбардировщики! Бесстрашно штурмуйте и бомбите вражеские оборонительные рубежи, громите и уничтожайте технику и живую силу противника!
      Истребители! Ищите вражеских бомбардировщиков. Смело и дерзко атакуйте, расстраивайте их строй, уничтожайте противника, не давайте ему штурмовать и бомбить наши наземные войска.
      Техники, механики, мотористы, оружейники! Быстро и отлично подготавливайте машины и вооружение к боевым вылетам! Помните, что победа летчиков в воздухе куется на земле.
      Труженики авиационного тыла! В дни боев за освобождение Крыма бесперебойно доставляйте на аэродромы горючее, боеприпасы и продовольствие.
      Коммунисты и комсомольцы! Показывайте образцы воинского умения, отваги, доблести и геройства.
      Гвардейцы! Будьте верны славным, боевым традициям гвардии!
      В бой, воздушные воины! Вместе с наземными войсками дружным сокрушительным ударом с земли и воздуха уничтожим немецко-фашистскую нечисть в Крыму.
      Вперед! За Крым! За Советскую Родину!
      Смерть немецким захватчикам!"
      Я присутствовал на митинге в одной из истребительных частей. Обстановка не позволяла произносить длинные речи. Выступавшие давали клятву драться с врагом до последнего дыхания, до последней капли крови.
      И вот раздается команда:
      - По самолетам!
      Вскоре аэродром огласился моторным гулом, и звено за звеном устремилось в небо на сопровождение бомбардировщиков. Затем началась артиллерийская канонада. Заговорили пушки, гаубицы, минометы, взвились огненным смерчем реактивные снаряды "катюш". В знаменитом апрельском наступлении войск 4-го Украинского фронта помимо 51-й, 2-й гвардейской армий и нашей участвовали Отдельная Приморская армия, 4-я воздушная армия, Черноморский флот и Азовская военная флотилия.
      Решительная операция по освобождению Крыма диктовалась целым рядом обстоятельств. Полуостров представлял собой важную стратегическую позицию в бассейне Черного моря. Находясь в Крыму, фашисты держали наши войска, действовавшие на юге, под постоянной угрозой ударов с тыла. Потеря Крыма означала для Германии потерю престижа в странах Юго-Восточной Европы и в "нейтральной" Турции, откуда противник черпал нефть и другие стратегические материалы. Кроме того, Таврия прикрывала важные морские коммуникации врага. Отсюда понятно стремление фашистскою командования любой ценой сохранить за собой Крымский полуостров.
      Гитлеровцы защищались отчаянно. Однако это не спасло их. Могучими ударами артиллерии, танков, авиации, неудержимым напором сухопутных войск оборона противника была прорвана. Основной успех обозначился в полосе 51-й армии, которую поддерживала 8-я воздушная армия. Здесь-то 11 апреля и был введен в прорыв 19-й танковый корпус. В первый же день он с боями прошен шестьдесят пять километров и к вечеру занял Джанкой. Вырвавшись на степные просторы, стальная лавина, надежно прикрытая с воздуха нашей авиацией, крушила на своем пути все преграды. Танковый корпус во многом предрешил успех всей операции.
      12 апреля началось преследование отступавшего противника по всему фронту. На второй день были освобождены Симферополь и Евпатория, затем Бахчисарай и Судак, а 15 апреля подвижные части уже вышли к внешнему оборонительному обводу Севастополя.
      Советские самолеты находились в небе почти беспрерывно. Наше господство над Крымским полуостровом было полным. Действия авиации заранее планировались так, чтобы воспретить удары вражеских бомбардировщиков по советским войскам, держать под постоянным воздействием аэродромы неприятеля, огневые позиции его артиллерии и минометов, выводить из строя танки, сопровождать свою наступавшую пехоту.
      Наступала ночь, и на смену дневным бомбардировщикам, истребителям, штурмовикам поднимались ночные бомбардировщики соединения генерала Кузнецова. По-2 с малых высот бомбили аэродромы, пути сообщения, ни на минуту не давали врагу покоя. Когда выдавалась плохая погода, экипажи ходили почти над самой землей и сбрасывали бомбы с взрывателями замедленного действия.
      Завоеванию безраздельного господства в воздухе во многом способствовало то обстоятельство, что мы накануне операции нанесли по вражеским аэродромам неожиданный удар. Идея эта возникла дней за пять до наступления. Мы с Хрюкиным сидели на его КП и прикидывали, как обезвредить вражескую авиацию. У фашистов было до трехсот боевых самолетов - сила, с которой нельзя не считаться. И мы решили сделать упреждающий валет на вражеские аэродромы.
      На следующий день Хрюкин вылетел к Толбухину и вскоре позвонил мне:
      - Все в порядке. Замысел одобрен.
      Действия авиации в период наступления наших сухопутных войск произвели на представителя Ставки маршала Василевского благоприятное впечатление. Наблюдая с КП командующего фронтом, как под прикрытием истребителей наши штурмовики наносят удары по переднему краю вражеской обороны, он похвалил:
      - Молодцы летчики!
      Оценку представителя Ставки мы сразу же передали в соединения. Это вызвало новый патриотический порыв среди авиаторов. Приходилось даже сдерживать некоторых летчиков, увлеченных азартом боя.
      Когда войска, прорвав оборону противника, продвинулись вперед и шум сражения начал несколько стихать, я подошел к Василевскому и представился. Он выслушал меня и спросил, давно ли мне присвоили звание полковника.
      За меня ответил Тимофей Тимофеевич Хрюкин.
      - Он, товарищ маршал, еще до финской войны был полковым комиссаром. В начале Отечественной ему присвоили звание бригадного комиссара, а когда ввели единые звания - почему-то опять сделали полковникам.
      Василевский рассмеялся и пообещал разобраться.
      Вскоре после этого поступил приказ о присвоении мне звания генерал-майора авиации, а в газете был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении меня орденом Суворова.
      ...За давностью времени трудно вспомнить все перипетии сражений тех дней, но наиболее яркие эпизоды сохранились на всю жизнь.
      В одном из наших соединений был застенчивый, молчаливый летчик-штурмовик Леонид Беда. Глядя на его худенькую, почти мальчишескую фигуру, никто бы не сказал, что этот старший лейтенант - грозный боец, наводивший ужас на гитлеровских захватчиков. Он не знал страха в борьбе, всегда рвался туда, где было наиболее опасно.
      Однажды Леонид Беда повел группу самолетов на штурмовку вражеского аэродрома. Хорошо поработали экипажи: вывели несколько машин из строя, подожгли склад с горючим. А когда собрались уходить домой, прямым попаданием зенитного снаряда повредило машину командира. Он передал по радио:
      - Отказало управление. Иду на посадку. Один из ведомых Беды, младший лейтенант Берестнев, не раздумывая, предупредил товарищей:
      - Иду выручать командира.
      К приземлившемуся в поле самолету кинулись немцы, но летчики-штурмовики лейтенант Брандис и младший лейтенант Амшеев открыли огонь и заставили их залечь. Леонид Беда и его стрелок Романов выстрелами из пистолетов вывели из строя приборное оборудование и бензиновые баки своего самолета и бросились к "илу" Берестнева. Как они втроем поместились в тесной кабине воздушного стрелка - трудно сказать. Только через минуту машина, подпрыгивая на кочках и выбоинах, уже устремилась на взлет.
      Узнав об этом, я тут же позвонил редактору армейской газеты и попросил его подробно описать подвиг Берестнева. Сообщение о благородном поступке летчика в тот же день телеграфом было передано во все соединения.
      В составе 8-й воздушной армии был 9-й истребительный полк, который по справедливости называли созвездием Героев.
      В разгар Сталинградской битвы гитлеровское командование перебросило туда 52-ю эскадру, считавшуюся ударной мощью германской авиации. Ее костяк составляли ветераны воздушного флота. Многие из них участвовали в боях на стороне Франко в Испании. Делалась ставка на то, чтобы навести страх и ужас на защитников советского неба.
      Против отборных фашистских вояк требовалось создать не только надежный щит, но и разящий меч, который бы оказался в состоянии нанести по ним смертельный удар, развеять в прах не в меру раздутую славу фашистских асов. С этой целью и был сформирован 9-й истребительный полк. В его ряды влились многие уже прославившиеся к тому времени советские летчики. При отборе к ним предъявлялись высокие требования: иметь на своем счету не менее пяти сбитых фашистских самолетов, являть собой пример отваги и товарищеской верности. Преобладающее число летчиков полка были коммунистами, готовыми в критическую минуту умереть, нежели изменить воинскому долгу.
      Возглавил отборную гвардию советских асов бесстрашный боец и талантливый авиационный командир Лев Львович Шестаков. Полк Шестакова только за десять дней боев уничтожил пятьдесят вражеских самолетов. Особенно много ему пришлось поработать, когда гитлеровцы по воздуху пытались прорваться к окруженной в Сталинграде армии Паулюса.
      За плечами Шестакова был к тому времени уже немалый боевой опыт. С фашистами он померялся силами еще в небе Испании. О нем в свое время рассказывал мне Павел Васильевич Рычагов. Судя по наградам, которых Советское правительство удостоило молодого летчика-добровольца, воевал Шестаков храбро. Грудь его украсили высшие боевые отличия - ордена Ленина и Красного Знамени.
      В июне 1941 года майор Шестаков - командир полка в Одессе. В первый же день войны он поднял своих соколов навстречу вражеской армаде.
      Времени на предварительное знакомство с людьми война ему не предоставила. Личный состав познавался непосредственно в сражениях.
      Рассказывали о случае, когда ведомый в разгар боя потерял из виду своего ведущего, и тот чуть было не погиб. Узнав об этом, Шестаков приказал построить всех авиаторов.
      - Измена товарищу - преступление, - сказал он перед строем и, отстранив летчика от боевых вылетов, добавил, что будет ходатайствовать об отчислении его из части.
      Сам не свой ходил летчик по аэродрому, когда его друзья дрались с противником. Не было для него горше наказания, чем отстранение от боевой работы. Товарищи попросили командира пересмотреть суровое решение.
      - Хорошо, - согласился Шестаков. - Если коллектив просит - пусть летает.
      В воздушных боях этот летчик уничтожил более двух десятков вражеских самолетов и погиб смертью храбрых. Ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.
      Полк, возглавляемый Шестаковым, сначала вел бои на дальних подступах к Одессе, а когда фашистские войска подошли вплотную к городу, он оказался единственной частью, оборонявшей твердыню Черноморья с воздуха. Моряки и пехотинцы, истекавшие кровью в неравной борьбе, с благодарностью взирали на краснозвездных "ястребков", которые наносили смелые штурмовые удары по танкам и механизированным колоннам противника.
      21 сентября 1941 года Шестаков предпринял небывало дерзкую по замыслу штурмовку вражеского аэродрома в районе Баден и Зельцы, где сосредоточилось множество "хейнкелей", "мессершмиттов" и "юнкерсов". Вылетев еще до восхода солнца, советские истребители с приглушенными моторами подошли к аэродрому неожиданно. Пока одна группа расправлялась с зенитными батареями противника, другая обрушила огненный смерч на палатки, в которых еще спали фашистские летчики, расстреляла самолеты на стоянках, подожгла бензосклад, штабеля с боеприпасами.
      Полк вернулся домой в полном составе, а враг потерял более двадцати машин.
      Семьдесят три дня бок о бок с защитниками блокированного города дрался истребительный авиационный полк Шестакова. Когда враг подошел почти вплотную к аэродрому и начал его обстреливать из артиллерийских орудий, командир принял решение перегнать самолеты на заблаговременно подготовленную площадку в районе 4-й станции Большого фонтана, по существу в черте города. Самолеты укрывали в сараях, между домами, и противник недоумевал, откуда они взлетают.
      За время обороны Одессы полк Шестакова совершил 6600 боевых вылетов, провел 575 воздушных боев, 3500 штурмовок, уничтожил 124 вражеских самолета, не считая огромного урона, который он нанес противнику в живой силе и технике на земле. Двенадцать человек - Л. Шестаков, М. Асташкин, А. Елохин, И. Королев, С. Куница, Ю. Рыкачев, В. Серогодский, В. Топольский, М. Шилов, А. Маланов, П. Полоз, А. Череватенко - были удостоены звания Героя Советского Союза. Полк завоевал звание гвардейского, почетное наименование Одесский, на его Знамени засиял орден Красного Знамени.
      На базе этого героического полка и была сформирована группа отборных асов во главе с Л. Шестаковым, которая потом наводила ужас на гитлеровцев в небе Сталинграда. Осенью 1943 года Л. Шестакову поручается сформировать и подготовить к боевым действиям второй особый полк асов, а в начале следующего года он уже участвует в боях по освобождению Украины. Нелепый случай оборвал жизнь выдающегося командира. 13 марта 1944 года над станцией Давыдковцы, неподалеку от Хмельницкого, гвардии полковник Шестаков со своим ведомым встретились с двумя десятками фашистских бомбардировщиков.
      - Атакуем! - спокойно передал Шестаков ведомому и направил свой истребитель на фашистского лидера.
      Меткая огненная струя пронзила вражеский бомбардировщик, и он, загоревшись, потянул к земле. Новый заход в атаку - и еще одна машина вспыхнула пламенем. Очередь снарядов попала, видимо, в бензобаки, и бомбардировщик, подобно фейерверку, рассыпался в воздухе огненными всплесками. Взрывной волной перевернуло самолет Шестакова, и он, потеряв управление, тоже упал на землю. Так не стало храбрейшего из храбрых.
      В Крыму, затем уже после войны мне доводилось встречаться со многими воспитанниками Льва Львовича Шестакова, ставшими дважды Героями Советского Союза - А. Алелюхиным, В. Лавриненковым, П. Головачевым, Амет-ханом и другими. С особой теплотой и сердечностью вспоминают они Льва Львовича, не дожившего вместе с ними до светлого дня победы, о которой он так страстно мечтал. Они часто навещают его мать Марию Ивановну в городе Авдеевке, Донецкой области, пишут ей письма. Образ выдающегося борца за Родину живет в сердцах молодого поколения авиаторов. Имя Л. Шестакова занесено навечно в списки Н-ской гвардейской истребительной авиационной части. Командир созвездия двадцати шести героев по-прежнему в боевом строю.
      После гибели Льва Шёстакова полк возглавил Морозов. Он также отличался большой храбростью. Вылетев однажды во главе четверки на свободную охоту, Морозов обнаружил на одном из железнодорожных перегонов состав с горючим и атаковал его. Через несколько минут эшелон загорелся.
      Я не раз бывал в этом полку, интересовался деятельностью заместителя командира по политчасти подполковника Верховца. Он отличался большой заботой о людях, широким размахом в работе, не разменивался на мелочи, не увлекался эффектными мероприятиями. Все делал солидно, на прочной основе. Другие политработники говорят, бывало: какая сейчас может быть партийная учеба? Воюем. Не до книжек. А Верховец и отлично воевал (лично совершил более ста пятидесяти боевых вылетов), и о политическом просвещении не забывал - на все находил время.
      Политотдел армии проверил состояние внутрипартийной работы в полку. И что же? У Верховца и тут полный порядок. Периодически проводятся семинары парторгов, раз в месяц собрания партийного актива. Замполит лично сам инструктирует докладчиков, агитаторов, во всем помогает им.
      В некоторых частях командиры в то время стояли как-то в стороне от политического воспитания людей. "Наше дело - водить летчиков в бой, драться с врагом, а остальным пусть политработники занимаются", - рассуждали они. Подполковник Верховец не допускал этого. "Раз ты командир, - убеждал он комэсков и командиров звеньев, - воспитание людей с тебя не снимается". И он приобщал их к политической работе, заставлял проводить беседы, политические информации, интересоваться настроением людей, их бытом.
      Рядовые коммунисты тоже не стояли в стороне от общественных дел. Верховец у всех умел зажечь огонек, пробудить интерес к событиям, происходящим на фронтах, в стране и за рубежом.
      Боевые успехи 9-го полка во многом зависели от хорошо поставленной политической работы с людьми. И политотдел армии правильно поступил, обобщив опыт этого вдумчивого инициативного политработника, сделал его достоянием других заместителей командиров полков но политчасти.
      Еще задолго до начала Крымской операции в боевую работу летчиков 8-й воздушной армии прочно вошла тактика свободной охоты. Суть ее состояла в том, что истребители появлялись на наиболее вероятных направлениях полетов вражеских самолетов, подкарауливали их там и уничтожали. Охотники выбирали также и другие цели - железнодорожные эшелоны, мотомехколонны, склады и т. д. Это доверялось лучшим летчикам, способным остаться победителями в любых условиях.
      Первыми в армии прибегли к этому эффективному способу борьбы с противником летчики части майора Еремина. Гаврилин и Куликов, например, выследили на одном из перегонов железнодорожный эшелон и подожгли его. Им же удалось сбить в том полете по два транспортных самолета.
      Успех ободрил людей. Командование армии приняло решение устроить на Кинбургской косе засаду. Туда направили отборную группу асов во главе с дважды Героем Советского Союза А. И. Покрышкиным. Самолеты тщательно замаскировали на полевой площадке, поэтому на трассе полетов вражеских транспортных машин они появились неожиданно. Результат работы группы оказался выше всяких похвал. За двадцать дней было уничтожено тридцать фашистских машин.
      Помимо этой группы над Крымом ежедневно охотились истребители частей Дзусова, Савицкого, Морозова, штурмовики Панычева, Чумаченко. Они дерзко ходили по тылам врага и уничтожали все, что попадалось по пути: автомашины, склады, самолеты, пехотные колонны на марше.
      Днем немецкие самолеты обычно не появлялись над переправой через Сиваш. Ночью же они беспокоили этот участок довольно часто. Однако вскоре истребители майора Еремина отучили их от ночного разбоя. Переправа могла работать спокойно.
      Командующий армией Т. Т. Хрюкин решил расширить диапазон действий охотников. Он приказал командирам 7-го штурмового корпуса и 1-й гвардейской штурмовой дивизии создать группы охотников-добровольцев для уничтожения кораблей и барж противника, уходящих из Севастопольской и Казачьей бухт на запад. Агитировать никого не пришлось. Добровольцев набралось больше чем надо. И это опять-таки принесло успех. Бомбами, реактивными снарядами, пушечным и пулеметным огнем охотники-штурмовики пустили на морское дно немало транспортных средств противника.
      Хорошими воздушными охотниками были многие командиры. И первое место среди них по праву принадлежало командиру 3-го истребительного корпуса генералу Савицкому. Неугомонному комкору не сиделось на месте, он сам все время жаждал личных встреч с противником.
      Однажды ночью во главе группы истребителей, в которую вошли Тарасов, Рубахин, Егорович, Абдрашитов и Пискарев, он вылетел на свободную охоту. На фашистском аэродроме Розендорф шли боевые полеты. Немцы замаскировали старт, обозначив его всего лишь несколькими фонарями. Но для опытных глаз и этого было достаточно. Истребители подкрались с потушенными аэронавигационными огнями. Кто-то из летчиков заметил летевший по кругу фашистский бомбардировщик, и очередь трассирующих снарядов решила участь "юнкерса". Другие истребители в это время уже бомбили стоянку, а потом, снизившись, стали поливать свинцом вражеские самолеты и жилые помещения.
      И вот на командном пункте слышим спокойный голос Савицкого:
      - Я "Дракон", идем домой.
      "Дракон" был позывной Евгения Яковлевича всю войну. Долго не расставался он с ним и в послевоенный период.
      Однажды я попросил наш штаб подготовить справку об итогах охоты истребителей. Результат оказался блестящим: за четыре месяца они сбили в воздухе 91 самолет и сожгли на аэродромах 53. Кроме того, вместе со штурмовиками и ночными бомбардировщиками охотники уничтожили 54 танка, 150 вагонов, 1833 автомобиля, 4 баржи, 3 катера. Не зря немцы прозвали наших охотников - Покрышкина, Алелюхина, Лавриненкова, Балашова, Кочеткова и других - летающими "фердинандами".
       
      Наступление продолжается
      Успешные боевые действия армии, продвижение вперед наземных частей породили среди некоторой части авиаторов самоуспокоенность и беспечность. Они ошибочно считали, что у нас, мол, полное превосходство в силах и нет необходимости тщательно продумывать организацию отдельных боев. Как правило, это не обходилось без дурных последствий.
      26 марта 1944 года летчики 278-й истребительной дивизии, которой командовал полковник Лисин, прикрывали переправу через Сиваш. Понадеявшись на то, что немцы не пошлют сюда крупных сил, командир направил на боевое задание наспех спаренные экипажи из молодых, необстрелянных летчиков, а сам устроил в штабе какой-то семинар. Враг же вопреки ожиданиям направил к Сивашу несколько десятков бомбардировщиков в сопровождении истребителей 52-й эскадры. В рядах защитников переправы появилась растерянность, взаимодействие между истребителями нарушилось. Летчики дрались кто как мог.
      В этот день дивизия потеряла десять истребителей. Погибли, в частности, командир 812-го истребительного полка майор Волков и Герой Советского Союза старший лейтенант Лавренов. Они вылетели на выручку молодежи, но поправить дело уже не смогли.
      Когда об этом доложили Хрюкину, он пришел в состояние крайнего возмущения, стукнул кулаком по столу и наградил Лисина далеко не лестными эпитетами. Немного успокоившись, он вызвал командира дивизии по телефону и, круто поговорив с ним, предупредил:
      - Если подобное повторится, я отдам вас под суд.
      Мы издали приказ, запрещающий в дни боевой работы проводить какие бы то ни было семинары, конференции или заседания. "В дни боев, - говорилось в нем, все внимание сосредоточивать только на руководстве войсками". Приказом еще раз подтверждалась необходимость сколотить пары, ни в коем случае без надобности не разобщать их, дать возможность летчикам отработать между собой полное взаимодействие. Полковника Лисина предупредили о неполном служебном соответствии.
      Несмотря на это, в апреле снова произошла неприятность. Двадцать семь экипажей Пе-2 в сопровождении двадцати истребителей вылетели бомбить огневые позиции артиллерии противника. У цели в момент ввода в пикирование истребители под командованием капитана Кочеткова потеряли звено бомбардировщиков капитана Вишнякова. Как только вишняковцы стали выходить из пикирования, на них напала четверка "мессершмиттов". Первый ведомый лейтенант Бондаренко был сбит и упал в море. Не вернулся на аэродром экипаж самого командира звена лейтенанта Болдырева.
      В том бою погиб и экипаж лейтенанта Гребенникова. Выделенные для его сопровождения истребители во главе с лейтенантом Денчиком также потеряли его из виду и по обеспечили защиты.
      Виновники столь безграмотной в тактическом отношении операции понесли суровое наказание. Командира эскадрильи капитана Кочеткова снизили в должности. Лейтенанта Денчика предали суду военного трибунала. Были наказаны и командиры полков - майор Исаков и подполковник Дороненков.
      По этому поводу в штабе армии состоялось совещание с командирами корпусов и дивизий. Мы дали указание политорганам соединений вплотную заняться вопросами совершенствования тактической подготовки, посвятить этой теме партийные собрания. Офицеры штаба и политотдела армии, инспектора и работники политорганов соединений срочно выехали в части, чтобы на месте помочь людям по-настоящему заняться боевой подготовкой летного состава. Зазнайству, шапкозакидательству была объявлена решительная борьба.
      Крутые меры, принятые командованием армии, политотделом, дали свои результаты. Люди поняли, что успокаиваться рано, что враг еще силен, что победа добывается не только отвагой, но и искусством боя, умелой, продуманной его организацией.
      Особое внимание обратили на ввод в строй молодых летчиков. Их стали обучать вначале в зонах, на полигонах, и только потом вместе с опытными бойцами посылали на задания.
      Быстрое реагирование на допущенные ошибки стало правилом всей нашей боевой работы. Помню, вернулся с переднего края один из инспекторов штаба армии и рассказывает:
      - Наблюдал я сегодня действия наших штурмовиков и остался недоволен. Гудят, стреляют, сбрасывают бомбы, а улетели - и многие огневые точки противника снова ожили.
      Оказалось, штурмовики действуют по шаблону, главным образом с круга. Заняв такой порядок, летчики, естественно, не столько смотрят за землей, сколько за хвостом впереди идущей машины, чтобы не столкнуться. Находясь все время в положении крена, летчик не может правильно определить момент ввода и заданный угол пикирования. Поэтому бомбы падают в стороне от цели.
      Было отмечено и другое явление. Полк первый вылет производит на одну цель, а потом его посылают на другую. Таким образом, экипажи каждый раз вынуждены действовать в новых, незнакомых условиях, и эффект боевой работы снижается.
      Штурмовики, как известно, с успехом использовались в борьбе с вражескими танками. Каждая машина имела в кассетах 280 противотанковых авиационных бомб или 100 штук 37-миллиметровых снарядов. По расчетам специалистов, штурмовик при умелом действии летчика мог уничтожить за один вылет не менее двух танков. Однако были случаи, когда экипажи бросали противотанковые бомбы на повозки, отдельные автомашины, окопы. на эти недостатки своевременно было указано командирам штурмовых частей, и эффективность их работы заметно повысилась.
      Следили мы и за тактикой противника, извлекая для себя полезные уроки. Первое время вражеские бомбардировщики в целях достижения внезапности удара подходили к объектам на больших высотах, затем со стороны солнца или из-за облаков пикировали под углом 70-80 градусов. Повторных заходов они, как правило, не делали. Но от этого приема они вскоре отказались. Дело в том, что самолеты быстро обнаруживались и перехватывались. Да и зенитная артиллерия имела достаточно времени, чтобы изготовиться к открытию огня.
      Тогда противник перешел к малым высотам, вплоть до бреющих, стал применять некоторые другие приемы достижения внезапности. Интересным было взаимодействие его авиации с дальнобойной артиллерией. Чтобы отвлечь внимание наших истребителей от своих бомбардировщиков, противник придумал такой способ. Тяжелая артиллерия открывала огонь по участку в стороне от объекта, по которому намеревались наносить удар "юнкерсы". Наши истребители, приняв разрывы снарядов за разрывы бомб, устремлялись туда, а вражеские самолеты тем временем успевали нанести задуманный удар.
      Однако вскоре мы разгадали и эту тактическую хитрость врага.
      Наступление танковых частей и пехоты продолжалось. Следом за ними двигался первый эшелон наших инженерно-аэродромных батальонов. Специалисты во главе с начальником аэродромного отдела армии Д. С. Филатовым подыскивали подходящие для посадок самолетов площадки, приводили их в порядок, сооружали на скорую руку командные пункты, две-три землянки и уходили дальше, вперед. Все остальное доделывалось потом вторым эшелоном.
      Дмитрий Силантьевич Филатов был опытный инженер. Под его руководством еще в 30-х годах в Подмосковье строился один из крупных аэродромов и городок при нем. Инженер обычно с ходу наметанным глазом оценивал местность, пригодную для оборудования полевого аэродрома, быстро производил необходимые расчеты, прикидывал количество людей и техники, которое потребуется для производства первоочередных работ, давал подчиненным инструктаж, и дело сразу же оживало.
      Филатов был пунктуально точен, деловит, не любил, когда люди предлагали какие-либо нереальные проекты, занимались прожектерством.
      - Война требует от нас прежде всего оперативности, - говорил он подчиненным. - Делать надо то, что необходимо в первую очередь, делать быстро и надежно. А красоту будем наводить, когда врага разобьем.
      Этому славному человеку после войны долг" пожить не пришлось. Он умер. Его похоронили рядом с тем подмосковным аэродромом, в который когда-то он вложил все свое инженерное вдохновение.
      В войну же мы обязаны были Филатову очень многим. Войска стремительно продвигались вперед, потребность в аэродромах резко возросла, и тут Дмитрию Силантьевичу принадлежало первое слово. Авиационные части не испытывали недостатка во взлетно-посадочных полосах.
      Что же касается тыловых подразделений, то они часто не успевали за стремительным движением передовых частей. Многие из них остались за Сивашем. Весенняя распутица, задержка с восстановлением Чонгарского моста, перешивка железнодорожной колеи не позволили вовремя подтянуть их к летным частям. Правда, мы широко использовали транспортную авиацию. Летчики Маркинов, Коваль, Вервейко, Шашкевич, Березанский, Черезов и многие другие иной день находились в воздухе по восемь и более часов. Но они не могли в короткий срок перебросить громоздкое тыловое хозяйство армии. За Сивашем остались, в частности, многие полевые почты.
      Приезжаю как-то в одну из истребительных дивизий, спрашиваю летчиков о настроении.
      - Отличное, - отвечают. - Бьем немца. Вот только почта наша где-то застряла, больше недели ни газет, ни писем не получаем.
      Приглашаю к себе начальника политотдела полковника Кузьмина, спрашиваю:
      - Правду говорят летчики?
      - Правду. Начальник штаба отобрал машину у работников полевой почты, и сейчас доставлять газеты и письма не на чем.
      Я тут же распорядился передать машину ее законным хозяевам, приказал срочно перевезти полевую почту в Крым, а газеты и письма, скопившиеся там, немедленно доставить самолетом. И надо было видеть радость на лицах людей, когда они читали долгожданные весточки от родных и знакомых, как поднялось у них настроение.
      Одно из писем пришло на имя командующего армией. Его написала мать летчика Сошникова, не раз отличавшегося в боях. По просьбе Тимофея Тимофеевича Хрюкина политотдел послал ей благодарственное письмо за воспитание отважного сына, замечательного патриота нашей Родины. Вскоре мы получили ответ. Мать Сошникова писала:
      "Дорогие сыночки!
      Получила от вас письмо, которое тронуло меня. Много у вас забот, но вы не забываете и матерей. Прочитала я о мужестве своего сына, и сердце мое наполнилось гордостью за него и за всех вас, бьющих проклятых фашистов.
      Вас, героев, такими воспитали не только мы, матери, но и родная партия. Хотя вы и дороги нам, матерям, но если потребуется для Родины - не жалейте своей жизни. Вот вам наказ.
      Мы, матери, не щадя своих сил, помогаем и будем помогать победить фашистов, которые хотели отнять наше счастье.
      Желаю вам быстрее победить врага!
      С приветом к вам Александра Ивановна Сошникова".
      Политотдел армии размножил это письмо и разослал по частям. Оно сослужило добрую службу в воспитании ненависти к фашистским захватчикам.
      В 6-й бомбардировочной дивизии техники и механики высказали другую обиду: воюем, мол, воюем, а наградами нас обходят. Жалобу проверили. Все подтвердилось. Техник Щербина, например, прошел со своим подразделением по многим фронтовым дорогам, работал безупречно, самолеты эскадрильи ни разу не имели отказов, а его тем не менее не удосужились поощрить. Механики Бондарчук, Шаловаленко, Коломиец обслужили более чем по сотне вылетов, но их усердия тоже никто не заметил.
      Я вызвал исполняющего обязанности начальника политотдела майора Платонова и спросил, знает ли он о таких фактах.
      - Никак нет, - ответил майор. - Проверю.
      - Проверить и доложить вы еще успеете, - поправил я политработника. - Надо выявить всех таких людей и немедленно подготовить на них представления к наградам.
      Командира дивизии полковника Чучева я попросил дать необходимое указание командирам частей.
      - Все сделаем как надо, - заверил он. - Промах допустили, сами его и поправим.
      Во время проверки выяснилось, что даже некоторые летчики, проявившие себя в боях, не получают вовремя заслуженных наград и званий. Так, командир звена Антонов два года ходил в звании младший лейтенант.
      - Да что я, - сказал он. - Шикунов, командир эскадрильи, двадцать пять самолетов сбил, а выше лейтенанта тоже не поднялся. А Царев? Замкомэска, на счету семь самолетов, а тоже, как я, младший лейтенант.
      В штабе корпуса я попросил дать справку. Все, о чем доложил Антонов, подтвердилось.
      - Воюем, руки до бумаг не доходят, - повторил начальник штаба не раз слышанную фразу.
      - А Шикунова к званию Героя представили?
      - Шикунова? - оседлав очками переносицу, он взялся перебирать карточки. Минуточку... Это мы сейчас проверим. Да, правильно, сбил двадцать пять. К Герою не представлялся.
      "С таким начальником штаба, - прикинул я, - каши, пожалуй, не сваришь. Он, кроме своих бумаг, ничего другого не видит". Поэтому я тут же связался по телефону с начальником политотдела корпуса и дал ему необходимые указания.
      - Подвели кадровики, - сетовал политработник.
      - Ну а вы? Как вы могли не знать о таком безобразии?
      В политотделе армии мы собрали всех кадровиков, указали некоторым из них на безответственность в оформлении наградных документов, представлений на присвоение очередных воинских званий и предупредили: за невнимание к людям, волокиту с документами будем наказывать вплоть до отстранения от занимаемой должности.
      С начальником отдела кадров армии Сидовым состоялся особый разговор. На второй же день все офицеры отдела, в том числе и его начальник, выехали по частям и не появлялись в штабе армии около недели. С наградами и званиями был наведен порядок.
      9-я истребительная дивизия дралась с врагом превосходно, и мы не раз ставили ее в пример другим соединениям. Там подобрались храбрые воздушные бойцы. Собственно, никто специально людей туда не подбирал, просто сказывалось влияние замечательных боевых традиций, которые успели утвердиться в соединении довольно прочно.
      Я уже не говорю о таких ветеранах, как Глинка, Речкалов, Клубов, Покрышкин, Труд. Слава об этих отважных асах давно перешагнула фронтовые рубежи. Но и молодежь, попадая в 9-ю дивизию, сразу подтягивалась, мужала, проникалась духом геройства и отваги. Смелость, боевая дерзость воспринимались здесь за обычную норму поведения летчика в бою.
      Люди гордились своей принадлежностью к прославленному соединению и стремились драться с врагом еще решительнее. Но кое-кому слава начинала кружить голову. Появились лихачи и зазнайки. Возвращаясь с боевого задания, некоторые летчики непременно стремились блеснуть техникой пилотирования, проходили в районе аэродрома на предельно малой высоте.
      Появилось пренебрежение и к штурманской службе. В случае потери ориентировки летчики не стремились связаться с пеленгатором, а рыскали из стороны в сторону, пока не находили другой аэродром или подходящую для посадки площадку. Во время патрулирования они предпочитали держаться как можно выше, а "фокке-вульфы" порой безнаказанно хозяйничали на малых высотах.
      В ходе боевых действий замечалось и такое увлечение. Летчики непременно ввязывались в бой с вражескими истребителями. Тут-де есть с кем померяться силами. А у бомбардировщика и скорость не та, и маневренность. Невелика честь драться с ним.
      Во время войны пара самолетов считалась основной тактической единицей. Она позволяла осуществлять надежное взаимодействие, давала хороший боевой эффект. Но кое-кто этим стал пренебрегать, нередко в напарники опытным истребителям назначали первого подвернувшегося под руку летчика. Так при случайном напарнике, плохо понимавшем замысел и намерения ведущего, в одном из воздушных боев был сбит Дмитрий Глинка.
      Надо было пресечь все это в самом зародыше. Необходимость поправить дело диктовалась еще и тем, что командиром этой дивизии только что назначили Покрышкина. Боец он был отличный, но опыта руководства соединением пока не имел. Следовало помочь ему.
      Однажды заходит ко мне Самохин и смеется:
      - Только что мне рассказали любопытную историю. Приехал наш инспектор в дивизию, видит - неподалеку от стоянки собрались летчики, техники. Хохочут, руками размахивают. Что такое? Подошел он к толпе и сам невольно рассмеялся. Покрышкин, без ремня, без фуражки, борется с одним из летчиков. Александр Иванович - мужик здоровый, приподнял этого летчика да как бросит на землю...
      - Ну и что же? - не удержался я, чтобы не рассмеяться.
      - Как что? - не понял меня Самохин. - Вроде командиру дивизии негоже такими делами заниматься. Оно, конечно, физкультура, я понимаю. Но несолидно...
      - Пустяки, - постарался я разубедить Самохина. - Пусть борется на здоровье, лишь бы о деле не забывал. Авторитет от этого не пострадает.
      Несколько позже мы проверили эту дивизию основательно.
      Результаты проверки обсудили с руководящим составом соединения во главе с Покрышкиным.
      Кроме того, генерал Самохин написал командиру корпуса Утину письмо, в котором просил его почаще бывать у Покрышкина, чтобы помочь ему быстрее обрести навыки командования дивизией.
      Времени для этого много не потребовалось. Покрышкин пользовался среди летного состава большим авторитетом, а это уже наполовину предрешало успех дела. Комдив стал более требовательно относиться прежде всего к себе, укрепил дисциплину, ввел за правило после каждого воздушного боя устраивать обстоятельные разборы.
      Должен сказать, что доля вины за недостатки в работе дивизии ложилась на политорганы. Политработники, секретари партийных организаций тоже до некоторой степени поддались настроению благодушия и перестали замечать упущения. Таких асов, как Глинка, Речкалов, Труд, они считали непогрешимыми, прощали им многие слабости. "Воюют люди замечательно, - рассуждали политработники. - Чего же еще от них требовать?" Политическое воспитание летного состава было запущено, все чаще и чаще стали замечаться случаи пьянок, пререканий.
      Вместе с полковником Щербиной мы составили план мероприятий, выехали на место, провели в политотделе дивизии совещание партийного актива, на котором говорилось о том, что война еще не закончилась, она потребует нового напряжения сил, поэтому надо отрешиться от настроений благодушия, покончить с воздушным хулиганством, усилить политическую работу с личным составом, наладить регулярную боевую учебу.
      В полках тоже состоялись собрания коммунистов. Там, невзирая на заслуги, смело покритиковали отдельных зазнаек, дали им понять, что впредь с подобными выходками никто мириться не будет.
      Пример с этой истребительной дивизией лишний раз напомнил и нам, руководителям армии, непреложную истину: там, где затухает политическая работа с людьми, неизбежно появляются нежелательные явления: чванство, зазнайство, притупление бдительности, расхлябанность, а в целом спад боевой деятельности.
      Повседневным политическим воспитанием личного состава мы обязали заниматься не только заместителей командиров по политической части, которым, как говорится, это по штату положено, но и самих командиров. Правда, вначале они ссылались на занятость, но потом поняли необходимость такой работы и сами убедились, какой большой выигрыш она приносит.
      Немцы считали позиции на Сиваше и у Перекопа неприступными. Однако они не выдержали напора советских войск. Гитлеровцы отступили к Севастополю. Для многих тысяч из них Крымские степи превратились в кладбище.
      Гитлер не замедлил снять командующего 17-й армией генерал-полковника Генке и вместо него назначил генерала от инфантерии Альмендингера. Защищать Севастополь до последнего солдата, до последнего патрона!- таков был наказ новому командующему. И Альмендингер безжалостно расправлялся с теми, кто проявлял растерянность, оставлял позиции...
      По мере продвижения наших войск к Севастополю сопротивление врага усиливалось. Морем и по воздуху гитлеровское командование перебросило осажденному гарнизону около шести тысяч человек подкрепления. Подступы к городу были превращены в мощные узлы обороны. Особенно выделялась в этом отношении Сапун-гора. Ее опоясывали шесть ярусов сплошных траншей, прикрытых противотанковыми и противопехотными минными полями и проволочными заграждениями. Очень сильно были укреплены Микензиевы горы, Сахарная Головка, Инкерман.
      Гитлеровцы отклонили предложение советского командования о сдаче в плен. Хрюкина и меня вызвал командующий фронтом.
      - Сапун-гору будем брать штурмом, - сказал он. - Но чтобы избавить пехоту от лишних потерь, придется с воздуха подавить огневые точки. Каковы ваши соображения об использовании авиации?
      Генерал Хрюкин развернул карту и объяснил:
      - 1-я гвардейская штурмовая и 6-я гвардейская бомбардировочная дивизии уничтожают противника на Сапун-горе, наносят удары по плавсредствам в Северной Бухте; 7-й авиакорпус также нацелен на Сапун-гору, Микензиевы горы и плавсредства противника; истребительные авиачасти активно поддерживают штурмовиков и бомбардировщиков в воздухе.
      - Надо хорошо разведать цели, - заметил командующий 51-й армией Крейзер. Противник зарылся в землю, и его придется выбивать буквально из каждой траншеи, из каждого окопа. И еще одно учтите, - сказал на прощание командующий. - У гитлеровцев на Сапун-горе мощное огневое прикрытие. Напомните летчикам о противозенитном маневре. Иначе могут быть неоправданные потери.
      За шесть суток до начала штурма Сапун-горы авиация 8-й воздушной армии и бомбардировщики авиации дальнего действия провели предварительную авиационную подготовку наступления. По узлам обороны был нанесен мощный сосредоточенный удар. Всего было сброшено более двух тысяч тонн бомб. Штурмовики и истребители обработали передний край гитлеровской обороны из пушек и реактивными снарядами.
      5 мая после артиллерийской и авиационной подготовки в наступление перешла 2-я гвардейская армия. Противник, вероятно, полагал, что здесь наносится главный удар, и с правого фланга перебросил на это направление немало сил и средств. Этого как раз и добивалось командование нашего фронта. Утром 7 мая вслед за ударами артиллерии и самолетов в борьбу вступила 51-я армия. Войска пошли на штурм, который позже получил свое бессмертное художественное воплощение в знаменитой диораме "Штурм Сапун-горы", экспонирующейся в Севастополе.
      Немцы защищались отчаянно. Отступая под напором наших войск с одного яруса, они переходили на другой и поливали пехоту свинцом из всех видов оружия. Создалось критическое положение. Но вот над Сапун-горой появилась шестерка штурмовиков капитана Анисимова, за ней шестерки капитана Степанищева и лейтенанта Козенкова. Бомбами, реактивными снарядами, пушечным и пулеметным огнем они прижали немцев к земле, не давая им поднять головы. Ослаблением огня противника воспользовались наступающие и снова бросились на штурм Сапун-горы.
      Мы с генералом Самохиным находились в стыке между 51-й и Приморской армиями и руководили наведением самолетов на наземные цели.
      Должен сказать, что связь в те дни работала безотказно. Через выносной пункт управления, где мы обычно находились, пролетали все направлявшиеся на боевое задание самолеты. Уже на подходе к цели экипажам давались точные указания, где какой объект уничтожать. И если по каким-либо причинам цель оставалась неуничтоженной, туда тотчас же направлялись другие самолеты.
      Командующий воздушной армией имел связь с наземными войсками и со всеми авиационными соединениями. Это исключало путаницу в командах, позволяло оперативно управлять всеми имевшимися в нашем распоряжении средствами, быстро перенацеливать экипажи в новые районы, по вновь выявленным объектам.
      Многое мне за войну довелось повидать, но такого мощного огня, как при штурме Сапун-горы, я не видел. Казалось, не снаряды и бомбы рвутся, а сама земля изрыгает пламень, сжигая все на своем пути. А самолеты все шли и шли, волна за волной. Дым застилал склоны горы такой плотной пеленой, что трудно было что-нибудь различить. Все, что могло гореть, горело. Горело на земле, горело на море, горело в воздухе.
      Прорваться через многочисленные заграждения, минные поля, преодолеть шесть ярусов мощных укреплений, которыми опоясали немцы этот естественный рубеж, было не так-то просто. И тем не менее с помощью артиллерии, минометов, самолетов-штурмовиков солдаты карабкались вверх, падали сраженные, отступали и снова бросались на приступ.
      Вот уже преодолена первая линия траншей, затем вторая, третья, где-то на середине склона горы ярким пламенем взметнулось красное полотнище, а потом еще одно я еще. Знамена плывут все выше и выше. Некоторые из них на время исчезают, но тут же снова взвиваются. Сраженных знаменосцев заменяют живые, и знамена зовут воинов вперед.
      Из уцелевших очагов немецкой обороны наступавших встречают градом мин и снарядов, в упор расстреливают из пулеметов и автоматов. Генерал Самохин наводит штурмовиков на эти очаги сопротивления, и из-под крыльев самолетов огненными стрелами устремляются реактивные снаряды, бомбы.
      К исходу дня огонь немецкой обороны начал ослабевать, солдаты уже поднялись на вершину Сапун-горы, и там, на фоне вечереющего неба, затрепетали красные флаги. Бастион немецкой обороны пал.
      - Ну вот и кончено, - смахивая пот со лба, с удовлетворением сказал Самохин и отложил микрофон в сторону.
      Где-то справа еще слышалась пулеметная стрельба, ухали взрывы, небо прочерчивали огненные всплески ракет. Там продолжался бой.
      Все, кто уцелели из немцев, бросились в город, к морю. Животный страх перед неотвратимой расплатой гнал врага к последнему рубежу. Гитлеровцы пытались на плотах или бревнах отплыть подальше от пылающего берега. Но любое суденышко, дерзнувшее прорваться из бухты в открытое море, тут же подвергалось атакам штурмовиков или бомбардировщиков и шло ко дну.
      Многие гитлеровцы плен предпочли смерти. Мы видели, как, побросав оружие, грязные, оборванные, обезумевшие немцы толпами шли по обочинам дорог навстречу нашим войскам и боязливо озирались.
      На другой день после взятия Сапун-горы в штаб 8-й воздушной армии на имя Хрюкина от наших друзей пехотинцев поступило несколько пакетов. Раскрываем один из них, читаем:
      "Прошу передать мою искреннюю благодарность летчикам вашей армии за отличную поддержку с воздуха в боях от Сиваша - Каранки до Севастополя. Особо приношу благодарность капитану Б. Ф. Анисимову, капитану М. Д. Степанищеву и лейтенанту Б. Г. Кузнецову за исключительно четкую и своевременную поддержку с воздуха бомбами, пушками и пулеметами.
      Во время штурма Сапун-горы авиация поддерживала пехоту и артиллерию корпуса волей летчиков и силой мотора.
      Командир 63 ск генерал-майор П. К. Кошевой".
      Во втором письме говорилось:
      "Действия авиации в интересах наземных войск Военный совет армии оценивает весьма хорошо.
      Командующий 51-й армией Герой Советского Союза генерал-лейтенант Крейзер, член Военного совета генерал-майор Уранов, начальник штаба генерал-майор Дашевский".
      А командир 55-го стрелкового корпуса гвардии генерал-майор Ловягин свою оценку выразил еще лаконичнее: "Работу штурмовой авиации, взаимодействовавшей с 55 ск, оцениваю отлично. Объявляю благодарность всему личному составу".
      8 мая советские войска, форсировав Северную бухту, ворвались в Севастополь. Противник продолжал отчаянно сопротивляться. Особенно неистовствовала его зенитная артиллерия.
      Я был свидетелем такой картины. С южной стороны города на небольшой высоте шла подбитая зенитным снарядом "пешка". За ней стлался черный дым, на плоскостях сверкали языки пламени, вот-вот взорвутся бензобаки.
      Когда машина скрылась за дальними холмами, я попросил дежурного по КП навести о ней справки. Выяснилось, что пылающий самолет приземлился на ближайшем аэродроме. За несколько секунд до взрыва стрелок-радист Одинокий выскочил из кормовой кабины и, пренебрегая опасностью, спас командира экипажа Каткова и штурмана Роганова.
      9 мая город был полностью освобожден от фашистов. Остатки вражеских войск устремились на мыс Херсонес. Во время боев за Севастополь на наблюдательном пункте генерала Хрюкина при Отдельной Приморской армии работала группа радиоперехвата. Поэтому мы имели ясное представление о том, что делается в авиационных частях противника, каковы намерения его командования. Так нам стало известно, что над мысом Херсонес в определенное время появятся двадцать шесть истребителей, которые должны сопровождать группу бомбардировщиков из Румынии.
      Хрюкин тут же распорядился поднять истребителей наперехват. Внезапности, на которую рассчитывал противник, не получилось. Удар был сорван. Несколько бомбардировщиков нашли свой конец в водах Черного моря.
      Чтобы овладеть Севастополем, гитлеровцам потребовалось двести пятьдесят дней, а советские войска разгромили противника в Крыму за тридцать пять дней. В этом немалая заслуга авиаторов. Давая оценку действиям ВВС в Севастопольской операции, командующий 51-й армией генерал-лейтенант Крейзер отмечал: "Неоценимую помощь пехоте оказала штурмовая, ночная и дневная бомбардировочная авиация. Ее удары точно согласовывались по месту и времени с действиями пехоты".
      10 мая в воинских частях состоялись митинги. Был зачитан приказ Верховного Главнокомандующего об объявлении благодарности войскам 4-го Украинского фронта за взятие Севастополя. Наименование Севастопольских получили 7-й штурмовой авиационный корпус, 807, 686, 947-й штурмовые полки, 77-й гвардейский бомбардировочный полк, 85, 402, 812, 43-й истребительные полки и 100-й отдельный корректировочно-разведывательный полк.
      На другой день мы полностью блокировали аэродром Херсонес и перехватили немецкую радиограмму из Констанцы: "На Херсонес самолеты вылетать больше не будут". Стало также известно, что немецкое командование отдало войскам приказ 12 мая в 4 часа утра незаметно оторваться от советских войск, погрузиться на суда и отплыть в Румынию.
      Советское командование сорвало этот замысел. Суда были перехвачены штурмовиками и бомбардировщиками и многие из них потоплены. За полчаса до начала предполагаемой эвакуации начались мощный обстрел и бомбардировка вражеских позиций, затем наша пехота и танки штурмом овладели ими. К 10 часам утра с противником было покончено. Наши войска на всем фронте вышли к Черному морю.
      Мы составили сводку, характеризующую боевую работу нашей армии за период с 7 апреля по 12 мая 1944 года. Вот как она выглядела.
      Уничтожено вражеских танков-113, железнодорожных эшелонов - 6, вагонов 560, самолетов - 299, плавсредств - 30 единиц, складов с боеприпасами - 108, складов горючего - 26, батарей полевой артиллерии - 281, батарей зенитной артиллерии - 177.
      Кроме того, уничтожено множество автомашин, дотов, дзотов, тысячи солдат и офицеров противника. О напряженности в боевой работе авиачастей свидетельствуют и такие цифры. В период Севастопольской операции 8-я воздушная армия сбросила на врага 2250 тонн авиационных бомб, 29 000 противотанковых авиабомб, выпустили по врагу 5282 реактивных снаряда, 263 тысячи пушечных снарядов, 818 тысяч патронов.
      Наши потери были тоже немалыми.
      Еще перед началом штурма Сапун-горы у нас возникла идея увековечить боевую доблесть советских летчиков, участвовавших в освобождении Крыма от гитлеровских захватчиков. Теперь же, когда бои закончились, мы собрались в политотделе армии и высказали свои соображения по проекту памятника на Малаховом кургане.
      - Надо непременно вкомпоновать в него модель самолета-штурмовика, да так, будто он собирается взлетать, - предложил полковник Щербина.
      В армии нашелся свой скульптор - инженер-капитан В. П. Королев. Он представил на утверждение эскиз памятника, и началась работа. Более двух месяцев солдаты под руководством Королева долбили гранитную глыбу высотой пять метров, пока наконец памятник не предстал перед взором в том виде, каким его видят сейчас экскурсанты, поднимающиеся на Малахов курган.
      Мы долго думали над текстом надписи. В конце концов утвердили такой вариант: "Пройдут века, но никогда не померкнет слава героев-летчиков, павших в боях за освобождение Крыма".
      ...Боевые операции закончились, и наступила необычная тишина. Мы привыкли к грохоту снарядов и бомб, дробному речитативу пулеметов и автоматов, реву танковых двигателей и гулу самолетов. И вот теперь ничего этого нет.
      Закончив совещание в штабе армии, мы вышли на улицу. День клонился к закату, от разрушенных зданий по земле тянулись длинные зубчатые тени. С моря веяло прохладой.
      - Давай пройдемся по набережной, - предложил Тимофей Тимофеевич Хрюкин. Хочется подышать воздухом, послушать тишину.
      Мы спустились по ступенькам каменной исклеванной снарядами лестницы к морю, присели на чудом уцелевшую, вероятно, еще с довоенных времен скамейку. Краска на ней облезла, чугунные ножки покрылись коричневым налетом ржавчины, рядом на плитах валялись какие-то ящики, клочья бумаги, битый кирпич. За спиной стояло одинокое дерево, иссеченное осколками. Но оно жило и уже успело пустить клейкие зеленые листочки. Над бухтой кричали чайки, будто радуясь наступившей тишине. В прибрежной гальке тихо шепталось море.
      - Благодать-то какая! - закинув руки за голову, произнес Хрюкин. - Вот кончится война, уйду в отставку, куплю ружьишко и махну в какую-нибудь глухомань на полгода.
      - А здесь чем плохо? Построишь домишко и будешь жить у самого моря, как в сказке, - сказал я в тон Тимофею Тимофеевичу.
      - Нет, - решительно отверг он. - Я люблю, чтоб дико было. Тайгу, например. А на юге пусть детвора ог-дыхает.
      - Да, кстати, - воспользовался я случаем. - На днях в политуправлении фронта разговор состоялся. Высказывалось предложение, чтобы восстановить "Артек".
      - А ведь это замечательная идея, - живо обернулся ко мне Хрюкин, и в его глазах вспыхнули задорные огоньки. - Время есть, материал раздобудем, мастера, надеюсь, тоже найдутся.
      - Мастеров только кликни - отбоя не будет, - говорю Хрюкину. - Люди соскучились по труду.
      - А "Артек"-то разбит здорово? - поинтересовался Хрюкин.
      - Говорят, одна щебенка да руины.
      - Завтра же съездим туда, сами прикинем, что и как. И Малышева с собой возьмем, - решил командующий.
      То, что мы увидели в "Артеке", произвело тягостное впечатление. До войны я видел на фотоснимках эту здравницу, гордился, как и все советские люди, тем, что государство не жалеет средств на отдых и закалку здоровья детворы.
      Мы обошли разрушенные корпуса пионерского лагеря, определили, что в наших силах можно было сделать. А через несколько дней на берегу Черного моря закипела работа. В нее включились и другие части фронта. Солдаты трудились весело, с упоением. Многие из них до войны были каменщиками, токарями, слесарями. Нашлись столяры, жестянщики, арматурщики, стекольщики.
      Когда один из корпусов был готов и весело заблестел на солнце широкими окнами, мы решили пригласить поначалу детишек из Ленинграда. Город-герой за время фашистской блокады пережил неимоверные лишения, и нам хотелось, чтобы дети, вместе со взрослыми пережившие нечеловеческие страдания, снова почувствовали радость жизни, хорошо отдохнули.
      И вот уже пришли первые автобусы с детишками. Сколько же было радости и звонкого смеха, когда после долгой и утомительной дороги они высыпали на залитую солнцем территорию прибранного, прихорошенного пионерского лагеря!
      Пожилые солдаты стояли поодаль и счастливо улыбались. Они отвоевали у врага солнечную землю для этих вихрастых худеньких мальчишек и девчонок. И недалеко то время, когда вся советская земля будет освобождена от фашистских захватчиков.
      Спустя несколько дней мы простились с Тимофеем Тимофеевичем Хрюкиным, назначенным командующим 1-й воздушной армией.
       
      На львовском направлении
      Отдых после боев за Крым оказался непродолжительным. Началось массовое изгнание врага с родной земли. 8-й воздушной армии, вошедшей в состав 1-го Украинского фронта, было приказано принять участие в Львовско-Сандомирской операции.
      К новому месту дислокации, в село Иващуки и населенный пункт Столбец, вылетели командование и оперативная группа, а вскоре перелетели некоторые полки и приступили к боевой работе.
      В состав армии вошли: 2-й гвардейский бомбардировочный авиакорпус, включавший 1, 8, 244-ю дивизии;
      1-й смешанный авиакорпус (11-я гвардейская истребительная, 5-я и 6-я гвардейские штурмовые дивизии);
      5-й штурмовой авиакорпус (264-я, 4-я гвардейская штурмовые и 331-я истребительная дивизии); 7-й истребительный авиакорпус (205, 304, 9-я гвардейская истребительные авиадивизии). Армейский парк боевых самолетов насчитывал 1188 машин.
      13 июля 1944 года 3-я гвардейская и 13-я армии 1-го Украинского фронта перешли в наступление на Лъвовском направлении. Уже к 17 июля они прорвали оборону противника в районах Горохова, Бродов, Злочева, расширили прорыв до двухсот километров и развернули наступление по всему фронту.
      В успешном продвижении наземных войск видную роль сыграла авиация 8-й воздушной армии. Штурмовыми и бомбовыми ударами она способствовала наступлению пехоты и танков, выводила из строя вражеские коммуникации, уничтожала живую силу и технику, устраивала пробки на дорогах.
      Отступая, противник вел яростные бои. 15 июля он подтянул к участку прорыва свежие силы и бросил их в контратаку. Однако ударами штурмовиков и бомбардировщиков противодействие гитлеровцев было сломлено, и ойи снова покатились на запад.
      18 июля конно-механизированная группа генерала Баранова восточное Львова окружила шесть немецких пехотных дивизий. Надо было принудить их к капитуляции. Командующий 1-м Украинским фронтом поставил перед 8-й воздушной армией задачу: нанести по окруженным бомбовый удар. Выбор пал на 2-й гвардейский корпус. Исполнявший обязанности командующего 8-й воздушной армией генерал Самохин передал этот приказ генералу И. С. Полбину.
      - Задача будет выполнена, - пророкотал в трубке спокойный голос Ивана Семеновича. - Разрешите лететь самому?
      Самохин, разговаривавший по телефону, посмотрел на меня: что, мол, ему ответить? Момент был таков, что колебаний нельзя допускать, и я согласно кивнул: пусть летит. В последнее время мы старались придерживать неугомонного генерала на земле. Но в данном случае личное участие Полбина в боевом вылете могло еще больше воодушевить летный состав и принести очевидную пользу.
      Фашисты отказались капитулировать. Они отчаянно сражались в окружении, поэтому ничего другого не оставалось, как покончить с ними силой оружия. В ликвидации группировки приняла участие и авиация. Штурмовики с бреющего полета ракетами и снарядами уничтожали мечущиеся в панике фашистские войска, бомбардировщики наносили удары по узлам связи и скоплениям техники.
      22 июля с окруженными в районе Бродов неприятельскими войсками было покончено. Упрямство обошлось им в 38 000 убитыми. 17 750 гитлеровцев сложили оружие.
      К исходу 25 июля войска 1-го Украинского фронта завершили окружение львовской группировки противника. И снова начались бои на истребление, в ходе которых противник понес не меньший урон, чем под Бродами.
      После освобождения Львова, Ярослава, Перемышля и Станислава наши войска форсировали Вислу, захватили на ее западном берегу плацдарм и с помощью авиации начали расширять его. В воздухе нашим самолетам немцы ничего серьезного противопоставить уже не могли. Их авиация была в значительной степени обескровлена. В среднем противник производил 100-180 самолето-вылетов в день, мы же - по 600-700, а в хорошую погоду - до 2000.
      Еще в Крыму мы заметили, что у фашистских летчиков произошел психологический надлом. Дрались они менее уверенно, чем раньше, чаще стали уклоняться от боя. И это вполне объяснимо: старые кадры гитлеровского воздушного флота в большинстве своем были перебиты, а новые, наспех испеченные фольксштурмовцы не отличались ни выучкой, ни закалкой, ни уверенностью в своих силах.
      Я помню, как нагло вели себя немецкие летчики, захваченные в плен в 1941 году. Они не сомневались, что Гитлер непременно победит. Эту мысль внушала им геббельсовская пропаганда. Теперь же, выпрыгнув из подбитого самолета, вражеские летчики уже не оказывали сопротивления, и, чувствуя себя обреченными, поднимали руки, и безропотно плелись на пункт сбора военнопленных. Не раз отмечалось, когда летчики-истребители, спасая свою жизнь, в трудную минуту бросали "юнкерсы" на произвол судьбы.
      Пассивнее стало и воздушное прикрытие войск. В летописи 8-й воздушной армии отмечен такой факт. 18 июля 1944 года группа бомбардировщиков Пе-2 в составе семидесяти двух самолетов, ведомая командиром 1-й гвардейской Краснознаменной бомбардировочной авиационной дивизии гвардии полковником Ф. И. Добышем, нанесла в районе Поморжан массированный удар по скоплению войск и боевой техники противника. Появившись над целью на высоте девятьсот метров, экипажи с горизонтального полета сбросили на врага сотни бомб. Вспыхнуло двадцать очагов пожара, произошло двенадцать сильных взрывов. Всю местность, где находились немецкие войска, затянуло сизым дымом.
      Враг был настолько деморализован, что даже не пытался организовать какого-либо противодействия. Батарея "эрликонов", стоявшая на опушке леса, открыла было огонь, но заранее выделенные для этой цели экипажи тут же заставили их замолчать. Бомбардировщики вернулись на аэродром без потерь.
      Противник продолжал отводить войска за реку Западный Буг. Переправу через этот широкий водный рубеж он прикрыл сильным зенитно-артиллерийским огнем и истребительной авиацией. Наши попытки уничтожить переправу с воздуха пока не давали успеха, а разбить ее надо было во что бы то ни стало: такую задачу поставил перед нами командующий фронтом.
      - Иван Семенович, - снова обратился к генералу Полбину Самохин, - готовь своих снайперов-бомбардиров и кончай с этой проклятой переправой.
      На второй день Полбин докладывает:
      - Вылетаю, товарищ заместитель командующего.
      - Куда? - переспросил его Самохин.
      - На переправу.
      А через два часа он звонит снова:
      - Все. С переправой покончено, прямое попадание. Генерал поблагодарил командира корпуса и его воздушных снайперов.
      Еще до личного знакомства я слышал о Полбине как о талантливом военном летчике. В 1939 году он командовал эскадрильей скоростных бомбардировщиков и за бои на Халхин-Голе был награжден орденом Ленина. Особенно отличился во время Сталинградской битвы. Он лично разбомбил с пикирования огромный склад горючего, который охранялся гитлеровцами особенно тщательно. Вскоре ему присвоили звание Героя Советского Союза.
      И вот Полбин в нашем объединении. Крепкий, широкоплечий, он смотрел на собеседника ясными, проницательными глазами, в которых нельзя было не заметить огромную волю. Иван Семенович никогда не суетился, в любой обстановке сохранял присутствие духа, и эта черта командира, пожалуй, больше всего импонировала людям, встречавшимся каждый день с опасностью.
      Подчиненные любили его, видели в нем пример для подражания, и каждое его слово воспринималось беспрекословно.
      Но самое примечательное в характере Полбина было, на мой взгляд, то, что он проявлял какую-то неиссякаемую жажду ко всему новому в боевом использовании техники. Он учил экипажи не только хорошо летать, метко бомбить, но воспитывал в них творческое отношение к делу, развивал дух новаторства, горячо поддерживал разумную инициативу. В самолете он видел не просто машину, наделенную конструктором какими-то определенными тактико-техническими данными, он стремился выявить в ней другие, скрытые, возможности, о которых сам создатель ее порой и не подозревал.
      Рассказывали, например, такой случай. На одном из аэродромов, где базировались в начале войны самолеты Полбина, приземлился поврежденный в бою Пе-2. По тому времени "пешечка", как любовно называли машину летчики, была новинкой авиационной техники. Экипаж подбитой машины отправили транспортным самолетом в свою часть, а Иван Семенович с инженером начал дотошно осматривать Пе-2. Он тщательно ознакомился с рабочими местами летчика и штурмана.
      - Уж не лететь ли собираетесь? - спрашивают Полбина.
      - А что? - озорно сверкнул он глазами. - Слышал о ней много хорошего. Думаю, что и нам скоро дадут такие. Потом сказал инженеру:
      - Вызывайте ремонтников, пусть сейчас же приступают к работе.
      Командира, видать, не на шутку заинтересовала эта машина, и он сам решил ее опробовать. А на другой день такая возможность представилась: полк перелетал на новый аэродром. Иван Семенович с утра приказал штурману ознакомиться с оборудованием кабины. Вскоре они взлетели и благополучно приземлились почти на незнакомой для себя машине.
      Полбин был человек редкого военного дарования, исключительной смелости. Спокойный, уравновешенный, с хитринкой в умных голубых глазах, он никогда не бравировал своей храбростью, вел себя в бою так, будто летел на полигон бомбить учебные цели.
      На все ответственные задания он лично водил группы самолетов и уж непременно собственным глазом изучал район предстоящих боевых действий, чтобы определить наиболее характерные ориентиры, пути подхода к цели, убедиться, как защищен объект огневыми средствами противовоздушной обороны.
      24 февраля 1943 года, когда 301-я дивизия входила еще в состав 3-го бомбардировочного корпуса, к нам позвонил дежурный по штабу и с тревогой сообщил:
      - Генерал вылетел за линию фронта в район Орла и, до сих пор не вернулся.
      На землю уже опустилась ночь.
      - Кто ему разрешил лететь? - спросил Каравацкий.
      - Не знаю. Вышли они из штаба с инспектором майором Маршалковичем, надели шлемофоны и направились на аэродром.
      Командир корпуса вызвал руководителя полетов.
      - Полбин заявку на полет делал?
      - Никак нет, товарищ генерал, - ответил дежурный. Мы попросили его немедленно позвонить, как только что-нибудь станет известно о Полбине. Но телефон безмолвствовал. Закралось сомнение: уж не сбили ли его?
      Наконец звонок. Каравацкий порывисто снял трубку и, выслушав короткий доклад дежурного, распорядился:
      - Передайте Полбину, пусть немедленно приедет ко мне.
      Поздно ночью под окном штаба послышался шум мотора автомобиля. Полбин, постучав о пол крылечка заснеженными унтами, по-медвежьи, вразвалку, протиснулся в низенькую дверь. Он даже не успел переодеться и как был в летном обмундировании, так и приехал к нам.
      Полбин, конечно, понимал, зачем его вызвал командир корпуса, и приготовился к неприятному разговору. Он терпеливо молчал, пока Каравацкий распекал его.
      Когда командир закончил говорить, Полбин спокойно произнес:
      - Но ведь кому-то надо было обследовать район.
      - А почему это делать обязательно вам? Что, нет других надежных экипажей?
      Полбин, пожав плечами, ничего не ответил.
      - Почему не спросили разрешения на полет? - остановившись около комдива, спросил Каравацкий.
      - Да я же знал, товарищ генерал, что вы не разрешите. А мне хотелось самому все проверить, - скупо улыбнулся Полбин.
      - Так вот, за самоуправство и недисциплинированность объявляю вам выговор, - отрезал командир корпуса, затем помолчал и уже мягче спросил: - Ну и что вы там увидели? Рассказывайте.
      - Зениток много фашисты стянули, - оживился Полбин. - Мы приметили, где они стоят. Завтра хорошо бы снарядить туда группу Пе-2. - Он быстро нанес на бумагу условные знаки, изображавшие зенитные батареи, дотом добавил: - Палили по нас здорово.
      - Самолет не пострадал?
      - Как не пострадал, - перешел на откровенный тон Полбин. - Гидросистему повредили. На посадке при пробеге шасси сложилось.
      - Так вы и самолет вывели из строя? - снова вспылил Каравацкий.
      - К сожалению, да.
      - Ну, тогда вдвойне выговор.
      - Слушаюсь, - виновато ответил Полбин и поднялся во весь свой богатырский рост.
      Я смотрел на Ивана Полбина и думал: какая же неукротимая силища и воля таятся в этом человеке! Каравацкий его ругал, и ругал поделом, а я, честно говоря, в душе одобрял поступок Полбина. Ведь не ради ухарства, не напоказ он это делал, а чтобы самому знать, в каком районе завтра подчиненным воевать доведется.
      Когда шли бои за Львов, Федор Иванович Добыш рассказал мне о Полбине еще один любопытный эпизод. В то время Иван Семенович уже командовал корпусом, а Добыш был у него командиром дивизии.
      - Однажды вернулся с боевого задания летчик Панин, - говорил Добыш, - и давай над моим КП виражи закладывать и крутить бочки. Этого еще не хватало, подумал я. Пикирующий бомбардировщик - не истребитель, на нем запрещен высший пилотаж.
      Приказываю летчику немедленно садиться, арестовываю его, сажаю на гауптвахту. "Ведь вы же могли самолет погубить и сами разбиться", - сказал Панину.
      Когда я доложил об этом случае Полбину, он заинтересовался, распорядился вызвать Панина и расспросил, как тот выполнял на Пе-2 сложные фигуры. Летчик, конечно, и не подозревал, зачем командиру корпуса понадобились такие подробности о его воздушном хулиганстве. Рассказывал, естественно, сдержанно, чтобы не усугублять вину.
      Наконец деловая часть разговора закончилась. Полбин сказал: "Возвращайтесь на гауптвахту". А когда за летчиком закрылась дверь, генерал подошел ко мне и сделал вывод: "А знаете, Панин - дельный парень".
      Смысл его слов я оценил несколько позже. Полбин вызвал инженеров и поручил им самым тщательным образом обследовать панинский самолет: не пострадали ли узлы крепления, и как вообще машина выдержала перегрузку. Спустя некоторое время инженеры приходят с докладом: "Самолет исправен. Никаких разрушений не замечено".
      Дня через три или четыре Полбин полетел в зону. Выполнив тренировочные упражнения, он вернулся и так же, как Панин, начал над аэродромом выполнять на "пешке" фигуры высшего пилотажа. Все ахнули. То, за что пострадал рядовой летчик, делал сам командир корпуса.
      Панин, присутствовавший при этом, просиял. "Здорово крутит!"
      Полбин вылез из кабины сияющий. "Вы знаете, это не машина, а чудо. Мы сейчас можем ходить на задания и без истребителей. Вот он, наш истребитель и бомбардировщик", - указал он рукой на Пе-2.
      Так с легкой руки "воздушного хулигана" пикирующий бомбардировщик стал многоцелевым самолетом. Теперь при встрече с истребителями противника летчики смело маневрировали, не боясь допускать перегрузок. Боевые возможности Пе-2 расширились, эффективность вылетов повысилась.
      Федор Иванович рассказал мне и о другом новшестве, которое подметил Полбин в действиях командира эскадрильи капитана Белявина и тоже ввел в боевую практику.
      Эскадрилье Белявина приказали уничтожить мост через один водный рубеж. До этого экипажи бомбили по ведущему и необходимой точности не получалось.
      Тогда командир эскадрильи распорядился выполнять бомбометание с пикирования каждому экипажу в отдельности. Выходя из атаки, самолеты становились в круг, затем делали новый заход. Получалась своеобразная вертушка.
      Наблюдая за этим боем, генерал Полбин сказал Добышу:
      - Здорово получается, Федор Иванович. Смотрите, - он вырвал из блокнота листок, начертил круг, пометил на нем самолеты, - вертушка. Вот чего нам не хватало.
      Новый тактический прием оказался чрезвычайно простым, но весьма эффективным. Во-первых, он позволял держать противника длительное время под воздействием бомбовых ударов и пушечного огня, и тот не мог поднять головы. Во-вторых, резко увеличивал оборонительные возможности пикировщиков. Находясь в кругу, самолеты могли сосредоточивать массированный огонь против истребителей, не подпускать их.
      - Молодец Белявин, молодец! - хвалил Полбин комэска за отличную идею.
      Позже этот прием получил права гражданства во всей бомбардировочной авиации.
      Иван Семенович был добрым и заботливым командиром, но промахов, а особенно очковтирательства никому не прощал. Там, где речь шла о боевой деятельности, он был предельно требователен.
      Однажды с полковой группой, которой командовал Семенов, приключился конфуз. Вылетела она на бомбометание и, не разобравшись в обстановке, по сигналу ведущего сбросила весь свой груз на пустырь. А в километре от него развертывалась для боя танковая колонна противника. Произошло это на глазах пехоты.
      Командир стрелковой дивизии звонит Полбину:
      - Какого черта ваши летуны пустыри обрабатывают? Так они могут и по своим ударить.
      Дождавшись, когда экипажи зарулили самолеты на стоянку, Полбин вызвал Семенова на стартовый командный пункт.
      - Докладывайте о результатах, - приказал он.
      - Задание выполнено.
      - Нет, не выполнили. Вы сбросили бомбы на пустое место. Пехотинцы смеются над вами. За обман командира должен буду строго наказать вас, а если еще раз повторится такое, поставлю вопрос о снятии с занимаемой должности.
      Этот случай мы разобрали во всех частях и предупредили штурманов, что они несут персональную ответственность за точность бомбометания. Для объективной оценки боевого вылета ввели строгий фотоконтроль.
      Когда 8-я воздушная армия вошла в состав 4-го Украинского фронта, корпус Полбина был передан во 2-ю воздушную армию. Почти до конца войны я ничего не слышал об Иване Семеновиче и вдруг получаю печальную весть: Полбин погиб. Он повел группу бомбардировщиков на Бреслау, где продолжал сопротивляться окруженный гарнизон, и не вернулся. От прямого попадания зенитного снаряда самолет командира корпуса загорелся и упал в окрестностях города. Ни один человек из состава экипажа не сумел выпрыгнуть. Звание дважды Героя Советского Союза Ивану Семеновичу присвоили посмертно.
      О Полбине написаны книги, сложены песни. Это был орел, не знавший страха в борьбе. В памяти сохранилась любопытная деталь его биографии. Родился он в бедной крестьянской семье в селе Ртищево-Каменка (ныне Ульяновской области). В 1905 году по всей стране прокатилась, как известно, волна забастовок. Волнение охватило и родное село Ивана. Ксения Алексеевна Полбина, мать будущего героя, в кругу односельчан пожаловалась:
      - Плохо живется. Муж больной, хлеба нет, как быть дальше - не знаю...
      Полицейские расценили горестное причитание крестьянки как агитацию против царизма и посадили ее в симбирскую тюрьму. Там-то и родился Иван.
      Трудная жизнь выпала на долю Ивана Семеновича. Девятилетним мальчишкой он уже батрачил у кулаков, потом стал пастухом общественного стада, работал на железной дороге. Нужда и бедность не позволили ему получить хорошее образование. Но парень он был хваткий, с практической сметкой. Поступив в авиационное училище летчиков, он закончил его и стал инструктором.
      Природный дар и редкая настойчивость помогли ему постичь летную науку, и паренек из поволжского села стал знаменитым авиатором.
      Война явилась для нас не только суровым испытанием. Она закаляла волю, выковывала характер. В ходе боев люди росли, мужали, становились талантливыми командирами, отважными бойцами. Они постигали науку победы не за классными партами, а в огне сражений, и на заключительном этапе войны им не было равных во всем мире.
      Поистине классическим можно назвать воздушный бой, проведенный нашими асами 16 июля 1944 года. Во всем блеске проявились в нем боевые качества советских командиров и рядовых летчиков.
      Двенадцать самолетов 16-го гвардейского полка 9-й истребительной авиадивизии под командованием дважды Героя Советского Союза Г. А. Речкалова в районе Сушно прикрывали от воздушных налетов наземные войска, находившиеся в исходном положении для атаки. Истребители ударной группы барражировали на высоте две тысячи метров. Над ними с превышением четыреста- пятьсот метров ходила группа прикрытия во главе с ведущим - командиром дивизии дважды Героем Советского Союза гвардии подполковником А. И. Покрышкиным. А самый верхний ярус занимала группа поддержки под командованием Героя Советского Союза гвардии старшего лейтенанта А. Труд.
      Вскоре было замечено, что курсом на восток движется большая группа вражеских машин. В ней насчитывалось более тридцати Ю-87 и Хе-129 и восемь "фокке-вульфов". Увидев наши самолеты, противник перестроился в колонну по одному, замкнув круг для обороны, и начал беспорядочно бросать бомбы.
      Истребители Речкалова и Покрышкипа устремились в атаку на бомбардировщиков, а Труд связал боем истребителей. Закрутилась гигантская карусель. Своей четверкой Покрышкин нанес удар с внутренней стороны круга и с первой же атаки сбил Хе-129. Четвертой атакой ему удалось поджечь Ю-87. Снизу и сзади в атаку бросился Речкалов со своими ведомыми. Он первым свалил на землю вражеского бомбардировщика. Такая же участь от метких очередей Вахненко, Клубова и Иванова постигла еще трех "юнкерсов". На выходе из четвертой атаки Клубов удвоил свой счет. Таким образом, на землю упало девять сбитых фашистских самолетов.
      Этот блестящий бой нашел потом отражение в описаниях и схемах, на нем училась авиационная молодежь.
      Днем раньше в районе Горохув, Стоянув такую же схватку провела группа из двенадцати истребителей под командованием заместителя командира 9-й истребительной авиадивизии гвардии подполковника Л. И. Горегляда (ныне генерал, Герой Советского Союза). Схема боевого построения группы в принципе была такая же, как у Речкалова, и летчики дрались с такой же удалью. Враг потерял восемь самолетов. Наши вернулись без потерь.
      Заслуживает внимания и операция по прикрытию с воздуха переправы через реку Сан. Когда саперы навели мост, на другой берег устремились колонны наших танков, артиллерии, пехоты. Вскоре появились немецкие воздушные разведчики, а следом прилетели "юнкерсы". Вода закипела от взрывов бомб, на берегу поднимались фонтаны земли.
      Когда налет закончился, к нам позвонили из штаба наземной армии:
      - Товарищи летчики, выручайте.
      Над понтонным мостом установили дежурство истребителей. На следующий день, 24 июля, к переправе снова прорвалась большая группа вражеских бомбардировщиков под прикрытием "мессершмиттов". Завязался бой. На выручку дежурным экипажам командир дивизии послал подкрепление.
      Вечером начальник политотдела истребительной дивизии полковник Иванов доложил:
      - Сбито тридцать восемь вражеских самолетов. Мы потеряли три машины.
      Признаться, я не сразу поверил. Переспросил Иванова:
      - А вы уверены в этом?
      - Экипажи доложили, да и командование наземных войск подтверждает. Кстати, переправа осталась невредимой.
      Особенно отличился лейтенант Фагин со своей восьмеркой. Сбили пять самолетов. Шестерка лейтенанта Калашникова отлично дралась с тремя девятками "юнкерсов" и восемью "мессершмиттами" и уничтожила семь машин. Лейтенант Бессонов и его четверка отважно вступили в бой с восемнадцатью "юнкерсами" и восьмеркой истребителей. Подожгли четыре вражеских самолета.
      Разгром врага был потрясающим. Я попросил начальника политотдела еще раз тщательно проверить результаты, написать подробное донесение и представить наиболее отличившихся летчиков к правительственным наградам.
      - Будет сделано, - ответил Иванов. - А митинги уже проходят.
      - Какие митинги?
      - Самые настоящие, товарищ генерал. Выступают сами герои.
      Узнав об этом, генерал Самохин начал ходить по кабинету, потирая руки, и приговаривать:
      - Ну и молодцы, ну и молодцы! С такими орлами мы скоро все небо очистим от гитлеровцев.
      После 24 июля в воздухе наступило затишье, около недели враг не предпринимал активных действий. А по переправе продолжали двигаться наши войска. Но дежурства в воздухе мы не отменяли; мало ли на какой отчаянный шаг мог решиться противник. Недобитый хищник бывает весьма опасен.
      В целом в июле 8-я воздушная армия действовала успешно. Было совершено 12764 самолето-вылета, уничтожено 165 вражеских танков, около 2 тысяч автомашин, взорвано и сожжено 9 железнодорожных эшелонов, превращено в лом много другой техники.
      Немцы, испытавшие силу воздействия наших истребителей, бомбардировщиков и штурмовиков, стали прибегать к различного рода хитростям. Однажды произошел такой эпизод. Группа штурмовиков под прикрытием истребителей ушла на боевое задание. И вдруг на волне связи с самолетами слышим отчетливый голос на русском языке:
      - "Горбатые", "горбатые", вернитесь домой.
      Но "горбатыми", то есть "илами", управляли опытные летчики. Ведущий понял вражескую уловку и никак не реагировал на эти позывные.
      Тогда вражеская радиостанция обратилась к истребителям:
      - "Маленькие", верните "горбатых".
      Ведущий истребителей запросил пароль и убедился, что радиостанция не имеет к нам никакого отношения. А когда штурмовики, выполнив задание, отошли от цели, ведущий попросил на КП разрешение передать кое-что в адрес фашистов.
      - Если что будет не так - не пугайтесь, - предупредил он, и в эфир полетела тирада, очень близкая к известному письму запорожцев на имя турецкого султана.
      В составе нашей армии насчитывалось более 3500 женщин, из них 2200 военнослужащих - летчицы, связистки, оружейницы, синоптики, санитарки, повара и т. д. Подавляющее большинство из них вступило в армию добровольно, по зову сердца. В грозный для Родины час они видели свое призвание в том, чтобы вместе с мужчинами драться с врагом с оружием в руках, сделать все возможное для его разгрома, приблизить долгожданную победу. Это были храбрые бойцы, самоотверженные труженики. Они наравне с мужчинами делили все тяготы фронтовой жизни.
      Я знал замечательную летчицу Лилию Литвяк. В груди этой невысокой, хрупкой на вид девушки с серыми доверчивыми глазами билось мужественное сердце. Она была на редкость скромной и застенчивой, но в бою буквально преображалась и становилась решительным и бесстрашным бойцом. Она ни в чем не уступала прославленным асам. Мужчины-летчики охотно брали ее с собой на боевые задания, потому что знали: Лилия в бою не подведет.
      Литвяк начала воевать в качестве истребителя в полку Николая Ивановича Баранова, входившем в состав 8-й воздушной армии. Полк этот уже успел прославиться на Сталинградском фронте. Сражалась там и Лилия.
      Ее любили, по возможности старались не подвергать лишнему риску. Но у нее был упрямый характер, и, уступая настойчивым просьбам девушки, командир полка обычно махал рукой и соглашался:
      - Ладно, лети, только будь осторожна.
      Он ласково смотрел из-под густых бровей на хрупкую девчушку с вьющимися из-под шлема локонами, потом отводил ведущего группы в сторону и наставительно внушал ему:
      - Смотри, за Лилию головой отвечаешь. Был и еще один человек, который каждый раз с тревогой смотрел, как выруливает на взлет Литвяк. Это Алексей Саломатин, командир эскадрильи, статный и храбрый парень.
      6 мая 1943 года в неравном бою погиб командир 73-го гвардейского полка Николай Баранов, а вместе с ним и лучшая подруга Лилии - Катя Буданова. А 21 мая сложил голову Алексей Саломатин, которому незадолго перед этим было присвоено звание Героя Советского Союза.
      Лилия сразу потеряла трех замечательных друзей. После гибели Алексея Саломатина Литвяк попросила нового командира полка послать ее на боевое задание. Тот пробовал было отговорить ее:
      - Потерпи денек-другой...
      - Нет, сейчас, - настойчиво просила она.
      Задание было не совсем обычным - уничтожить аэростат, с которого гитлеровцы корректировали огонь полевой артиллерии. Он поднимался в воздух километрах в пятнадцати от линии фронта и при появлении истребителей немедленно опускался на землю. В течение нескольких дней предпринимались попытки уничтожить его, но все кончалось безрезультатно.
      Лилия сделала обходный маневр и появилась с той стороны, с которой фашистские корректировщики ее не ожидали. С первой же атаки аэростат загорелся.
      Литвяк встретили на аэродроме с восторгом. А несколько дней спустя ее наградили орденом Красного Знамени.
      Она жила одним - жаждой мести за смерть Алексея Саломатина - и только в бою находила утешение. Был случай, когда она в составе шестерки наших истребителей сражалась с тридцатью шестью вражескими самолетами и два из них сбила. Ее самолет тоже подбили. Раненная в плечо и ногу, она все же перетянула через линию фронта и посадила плохо управляемую машину на фюзеляж.
      Потом в паре с новым командиром полка Иваном Голышевым Лилия вступила в схватку с десятью "мессершмиттами". В этом бою она выручила командира, но пулеметная очередь, посланная врагом в Голышева, подожгла самолет Лилии. Девушка выбросилась с парашютом и вскоре возвратилась в свою часть.
      1 августа 1943 года в составе девяти истребителей Лилия встретилась в небе с сорока вражескими самолетами. Двух она сбила, но неожиданно подкравшийся "мессершмитт" поджег и ее самолет. Никто не знал, .удалось ли ей выброситься с парашютом или она упала вместе со своей машиной. Бой был жаркий, стремительный, неравный. Истребители вернулись без любимицы полка - Лилии Литвяк. Никто не верил, что она погибла. Ждали, что Лилия обязательно вернется. Но прошел день, два, месяц, а ее все не было. Ни самолета, ни ее самой не обнаружили и после освобождения территории, над которой происходил жестокий воздушный бой. Вероятно, машина взорвалась в воздухе, и прах отважной летчицы был развеян ветром по донбасской земле.
      Лилия Литвяк сбила десять вражеских самолетов и была посмертно награждена орденом Отечественной войны I степени.
      Я познакомился с ее личным делом. Биография героини умещалась на половине листка ученической тетради. Школа, учеба, работа, занятия в аэроклубе, первый самостоятельный полет на учебном самолете. Затем участие в геологической партии на Крайнем Севере. Но мечта о небе оказалась сильнее всех увлечений. Лилия возвращается с Севера и оканчивает херсонскую школу ГВФ, становится летчиком-инструктором в одном из подмосковных аэроклубов.
      А потом война. Рапорт за рапортом пишет Литвяк, добивается своего. Она попадает в подчинение Веры Ломако и обучается у нее искусству пилотажа самолета-истребителя. Наконец Сталинград с его огненным небом.
      - Прилетаю однажды в полк, - рассказывал мне командующий армией Хрюкин, прошу показать летчика, который сбил матерого фашистского аса, награжденного тремя железными крестами. И что вы думаете? Выходит из строя этакая девчушка, потупилась в землю, будто совершила какую-то провинность, и моргает большими ресницами. Это была Лилия Литвяк...
       
      Карпаты зовут
      После отъезда генерала Хрюкина временное исполнение должности командующего 8-й воздушной армией было возложено на генерала Самохина. В период подготовки к Карпатской операции, в августе 1943 года, к нам прибыл новый командующий генерал-лейтенант авиации Василий Николаевич Жданов. Это был опытный командир, служивший еще в царской армии, вежливый, тактичный и доверчивый человек. Но если кто-нибудь пытался злоупотреблять его доверием, тому трудно было заслужить доброе расположение командующего.
      Высокого роста, представительный, с отличной военной выправкой, Василий Николаевич был примером безупречной точности. Если он назначал совещание, всегда приходил минута в минуту. Он не терпел опоздания и вообще малейшей недисциплинированности, разболтанности.
      Однажды мы прилетели с ним на аэродром. Слышим, на стоянке самолетов раздается брань. Это командир батальона аэродромного обслуживания за что-то отчитывал своего подчиненного. Жданов попросил солдата удалиться и сказал комбату:
      - А если бы я сейчас вот так же отругал вас, вам было бы приятно?
      - Я, товарищ генерал, просил его проверить качество бензина, прежде чем везти сюда, а он, разгильдяй...
      - Во-первых, солдат не разгильдяй, а человек. Извольте к нему относиться по-человечески. Во-вторых, воина вам не дает Права унижать его достоинство. К тому же солдат, наверно, сутки не спал. Правильно?
      - Больше суток, товарищ генерал.
      - Ну вот. Человек устал, а вы ему - "разгильдяй". Скажите по-хорошему - и он все сделает.
      Урок вежливого тона, преподанный командующим армией, стал известен всем офицерам объединения.
      К началу наступления войск 1-го Украинского фронта на Карпаты генерал Жданов побывал во всех авиационных частях и соединениях.
      Львовская операция закончилась выходом войск левого крыла 1-го Украинского фронта в Карпатское предгорье. Специфические условия горного театра военных действий создавали немалые трудности в управлении войсками. Поэтому Ставкой было принято решение выделить левое крыло в самостоятельное боевое объединение и образовать 4-й Украинский фронт. В его состав вошли:
      1-я гвардейская и 18-я армии, 8-я воздушная армия, 1-я зенитная артиллерийская дивизия, 6-й истребительно-противотанковый артиллерийский полк, четыре горно-вьючных минометных полка, два полка гвардейских минометов, два гаубичных артиллерийских полка, штурмовая инженерная бригада. Кроме того, новый фронт дополнительно усиливался четырьмя горно-вьючными полками, двумя танковыми бригадами, двумя самоходно-артиллерийскими полками и двумя горно-инженерными бригадами. Главные усилия войск сосредоточивались в направлении Гуменне, Ужгород, Мукачево.
      В состав нашей армии были переданы 10-й истребительный авиационный Сталинградский корпус под командованием Головни, 8-й штурмовой авиакорпус во главе с Нанейшвили, 321-я бомбардировочная авиадивизия полковника Чука, 16-й и 40-й районы авиационного базирования. Старые же соединения и полки ушли в распоряжение командующего 2-й воздушной армией. Боевой парк Состоял из 666 самолетов, в том числе 84 бомбардировщиков, 240 штурмовиков, 288 истребителей, 25 разведчиков, 29 корректировщиков.
      Условия полетов в районе Карпат существенно отличались от тех, что были под Сталинградом, в Донбассе и Крыму. Горы и долины часто закрывались облаками или туманом, что создавало трудности для ориентировки, особенно детальной. Нелегко было в горной местности подбирать аэродромные площадки, организовывать подвоз горючего, боеприпасов и продовольствия. Иногда весь личный состав, исключая летчиков, питался сухим пайком.
      Василий Николаевич Жданов быстро оценил все плюсы и минусы горного театра военных действий. Штаб тоже проделал немалую работу. Мы собрали лучших летчиков и штурманов, попросили их поделиться опытом, потом обобщили его и распространили во всех частях.
      Опыт подсказывал, что самым надежным и безопасным способом поражения целей в узких извилистых ущельях является бомбометание с горизонтального полета. Уничтожать цели, как правило малоразмерные, на гребнях гор лучше всего с пикирования. Наиболее целесообразный боевой порядок штурмовиков - кильватер, пеленг, близкий к кильватеру, вытянутому в глубину. При прокладке боевого курса следовало учитывать направление ущелий или долин, где располагался противник, ибо у вероятных подходов к ним он сосредоточивал свои зенитные средства. Стало быть, сначала необходимо было выделять специальные группы самолетов для подавления зенитных средств, а потом уже посылать бомбардировщики и штурмовики.
      Были и другие трудности. К примеру, на равнинной местности пехота обозначала свое местонахождение полотнищами. А как это делать в горах, покрытых густым лесом? Практика подсказывала, что с воздуха лучше всего заметны световые и дымовые сигналы. Значит, надо подсказать пехоте, иначе не исключена была возможность нанесения удара по своим войскам.
      Руководить экипажами в горах стало сложнее, чем на равнине. Поэтому мы организовали на командном пункте армии, действовавшей на решающем направлении, главный пункт управления ВВС. Теперь командующий мог быстро сосредоточивать силы авиации на том участке, где требовала обстановка.
      В каждой стрелковой дивизии первого эшелона штаб имел своего офицера наведения. На него возлагалось непосредственное руководство авиацией над полем боя, выбор целей, координация действий экипажей.
      Подготовительная работа к предстоящей операции отнимала много времени и сил. Побывав во всех частях и соединениях, Жданов сказал мне:
      - Условимся так: я занимаюсь командирами и летным составом, вы политработниками, тылами, техниками, авиаспециалистами.
      Пришлось созвать совещание, чтобы договориться, как лучше обеспечить подвоз горючего и боеприпасов. Армейские склады отстали от полков, перелетевших на передовые аэродромы. Пути подвоза растянулись. Машин и повозок не хватало. Требовалось найти выход. Решили привести в порядок весь транспорт, проинструктировать водителей, поощрять тех, кто больше перевезет грузов. Продумали меры технической безопасности. В частности, наладили изготовление клиньев, которые водителям приходилось подкладывать под колеса машин на крутых подъемах пли спусках.
      Особое внимание уделили повышению бдительности и охране колонн. Дело в том, что, отступая, враг оставлял в лесах диверсантов, вооруженных бандитов из местной националистической организации. Они нападали на тыловые подразделения и мелкие группы. Так, в середине августа неподалеку от города Рогатин банда напала на солдат 16-го района авиационного базирования, сопровождавших стадо коров. В другой раз бандиты убили водителя грузовой машины.
      Таким образом, обстановка требовала большой предварительной подготовки и повышенной бдительности.
      Однажды летчики, посланные на разведку, доложили, что в пути и на станциях обнаружили сосредоточение вражеских эшелонов. Командующий армией поручил начальнику штаба собрать все данные об интересующей нас железной дороге, о ее пропускной способности, об участках наиболее целесообразного разрушения полотна, о расположении водонапорных башен, пунктов связи, подсчитать, сколько самолетов потребуется для нанесения удара.
      Такие сведения были собраны. Участок железной дороги Турка - Ужгород проходил по восточным склонам Карпат. На нем насчитывалось девятнадцать перегонов, для разрушения которых требовалось семьдесят шесть машин. Одну восьмерку предназначили для вывода из строя полотна в дефиле западнее Сольи, второй поручили ударить по крупному железнодорожному узлу Перечин. 321-й бомбардировочной дивизии предстояло "поработать" в этот день над железнодорожным узлом в Ужгороде.
      Но эффект от штурмовок оказался бы неполным, если бы мы на время приостановили движение по дороге Турка - Ужгород и оставили в покое параллельный ей путь Гребенув - Свалава. Гитлеровцы наверняка использовали бы эту артерию для переброски войск и техники. Поэтому мы выделили еще сто самолетов.
      8-й штурмовой авиационный корпус, которому поручалась столь ответственная операция, располагал таким количеством боевых машин. Мы пригласили в штаб армии комкора, детально обсудили намеченную операцию, определили пути подхода к цели, вид маневра, способ уничтожения противовоздушной обороны объектов. Условились, что 27 августа удар будет нанесен одновременно на всех участках дороги, чтобы надолго парализовать движение эшелонов.
      Начальник политотдела полковник Щербина и я вместе с другими офицерами помогли людям на местах подготовиться к операции, разъяснили предстоящую задачу. И вот по заранее разработанным маршрутам "илы", оснащенные бомбами и реактивными снарядами, ушли на боевое задание. Весь день не смолкал гул моторов на аэродромах, весь день уничтожались составы, входные и выходные стрелки, водонапорные башни, мосты, виадуки, станционные здания, выводилось из строя само полотно железной дороги. Понятно, что после такого массированного удара дорога надолго был выведена из строя и немцы вынуждены были прибегнуть к автогужевому транспорту.
      В подготовительный период Карпатской операции ни на один день не прекращалась массово-политическая работа. Командующий 4-м Украинским фронтом генерал армии Петров в беседе с Ждановым и со мной посоветовал напомнить личному составу о знаменитом походе русских чудо-богатырей через Альпы, о прорыве немецкой обороны в Карпатах и выходе в Венгерскую долину в 1916 году.
      - Разумеется,-говорил он,-теперешнюю оборону немцев не сравнишь с той, что была в прошлом. Они создали тут гранитный железобетонный пояс, обильно насыщенный огневыми точками. Так что артиллерия и танки не сразу могут пройти. Для вас же, летчиков, таких преград не существует.
      Встреча с командующим фронтом произошла в районе Станислава на командном пункте. Моросил дождь, из долин тянуло пронизывающим холодом. Иван Ефимович сидел за столом в меховой безрукавке и внимательно разглядывал нас через стекла своего пенсне. Гордо поднятая голова его время от времени подергивалась: видимо, давало о себе знать прежнее ранение. Говорил он несколько в нос, растягивая слова, и редко когда не смотрел на собеседника:
      - Значит, вы были на правом фланге 1-го Украинского?
      - Так точно, - подтвердил Жданов.
      - Ну а теперь будете на левом.
      Петров кивнул головой, поднялся, неторопливо подошел к карте, закрывавшей собой чуть ли не полстены.
      - На правом было легче, - сказал он. - Правый фланг и центр продолжают наступление. А левый, как видите, уперся в Карпаты, отстал и тормозит продвижение других войск. Он занимает, как видите, самостоятельное оперативное направление и потому выделен в особый, 4-й Украинский фронт, который мы и имеем честь представлять.
      Командующий отошел от карты, развязал тесьму скрученного на столе рулона, развернул крупномасштабную карту Карпат и прилегающих к ним районов.
      - Карпаты не простая горушка, - сказал он. - Это цепь. хребтов, простирающихся в глубину более чем на сто километров. Видите, сколько долин и горных рек! Карпаты - серьезная преграда. И тут авиация должна сыграть большую роль.
      Петров понимал толк в авиации и по достоинству ценил ее. Он, например, сам лично ставил задачи воздушным разведчикам и выслушивал их доклады. Однажды мы представили ему на утверждение план одной из частных операций. Петров внимательно просмотрел его, кое-что подчеркнул, а потом дал совет, с которым нельзя было не согласиться.
      - Надо же! - одобрительно заметил потом Жданов.-- Размах фронта огромный, забот у командующего побольше, чем у нас, а он все же нашел время спокойно разобраться в наших делах.
      Под стать командующему был и начальник политуправления фронта Михаил Михайлович Пронин. Судьба второй раз за время войны свела нас вместе и больше уж не разлучала до Дня Победы. Я научился у него многому, и прежде всего принципиальности в решении вопросов, партийной оценке событий и фактов. Пронин, так же как и Петров, вникал в детали любого дела, которое предстояло решать, взвешивал его во взаимосвязи с другими событиями и такой обстоятельностью подкупал каждого, кто соприкасался с ним по работе.
      Член Военного совета фронта Лев Захарович Мехлис жил несколько поодаль. Честно говоря, я еще не совсем избавился от предубеждения к этому человеку, которое сложилось у меня еще по возвращении из Китая. Тогда я целую неделю ждал его приема.
      Жданов и я зашли к нему. Он встал, поздоровался и сразу же задал несколько вопросов:
      - Как вы, летчики, будете отыскивать цели в горах? Как отличите свои войска от войск противника? Где намерены расположить командный пункт? - И, не дожидаясь ответа, заявил: - Имейте в виду: ударите по своим - будем спрашивать с вас, и только с вас.
      Разговаривал Мехлис лаконично, мысль свою выражал предельно ясно. Обращаясь ко мне, он сказал:
      - Помните, я должен всегда знать, чем живет ваша армия, как прошел день, какие успехи, какие недостатки выявились, что думаете делать завтра.
      Однажды в минуту откровенности он признался:
      - Не могу спать спокойно, пока не узнаю подробно обстановку.
      Он жил как бы вне времени, для него не существовало ни дня, ни ночи. Мехлису ничего не стоило в час ночи позвонить и сказать: "Приезжайте, нужно поговорить о деле", хотя я в это время находился где-либо в шестидесяти километрах от штаба фронта. Правда, по пустякам, ради каприза он никогда никого не вызывал.
      По многим вопросам он обращался лично к Сталину. Его разговоры с Верховным Главнокомандующим отличались смелостью суждений. Он не просто комментировал обстановку, а высказывал свои конкретные предложения. Доклады Мехлиса отличались широтой охвата событий, концентрировались на узловых вопросах. Нам, политработникам, было чему у него поучиться.
      Он не полагался только на свою память, хотя она была у него довольно цепкая, а возил с собой большой блокнот, куда записывал все, что привлекало его внимание в войсках. Вернувшись в штаб, Мехлис вызывал к себе ответственных людей и вел с ними далеко не лицеприятный разговор.
      Как-то у нас взорвались два вагона боеприпасов. Мехлис звонит мне и говорит:
      - Приезжайте ко мне и привозите Малышева. Приезжаем, входим в кабинет.
      - Знаю, будете оправдываться. Генерал, мол, не может проследить за каждым ящиком снарядов, - упредил он наши объяснения. - Но научить людей охранять военное имущество и боеприпасы, проявлять бдительность вы должны и обязаны.
      Мехлис отругал меня и начальника тыла, потом доверительно сказал:
      - Поймите, товарищи: успех в войне на четыре пятых зависит сейчас от того, выдержим ли мы экономически, сумеем ли в достатке обеспечить армию оружием и боеприпасами. Расход снарядов, бомб неимоверно огромный, а тут по чьей-то нерадивости вагоны взлетают на воздух. Учтите это, чтобы к такому разговору впредь не возвращаться.
      По делам службы мне довелось заехать в гвардейский истребительный авиационный полк, где заместителем командира по политической части был подполковник Зуб. Я и раньше слышал об Иване Андреевиче немало хорошего: храбрый летчик, лично сбил четырнадцать вражеских самолетов, награжден орденом Ленина, двумя орденами Красного Знамени, орденами Отечественной войны и Александра Невского. Отвага и пилотажное мастерство в нем сочетались с прекрасными организаторскими способностями и душевными качествами.
      Я далек от мысли идеализировать людей. Но при более близком знакомстве с подполковником Зубом у меня невольно мелькнула мысль: вот человек, который по праву носит гордое имя политического работника.
      Я бы не сказал, что Иван Андреевич сам вникал в каждую мелочь, хотя, как говорится, политработнику до всего есть дело. Прекрасно зная людей, он умел опереться на них, вовлекал в работу весь партийный актив. Благодаря хорошо поставленной информации он всегда был в курсе происходящих событий в полку, своевременно реагировал на каждое явление.
      Чего греха таить: встречаются еще такие политработники, которые стараются всюду поспеть сами. Мечутся они. нервничают и вроде стараются, а дело стоит, то там, то здесь обнаруживаются прорехи.
      Подполковник Зуб поступал по-другому. В каждой эскадрилье у него были надежные помощники - коммунисты, которые охотно выполняли все его поручения. В итоге - и политическая работа шла неплохо, и летать замполит успевал.
      В день моего приезда в полку проводилось совещание летного и технического состава. Обсуждались особенности полетов и боевых действий над горной местностью. Ведь наши наземные войска подошли к Карпатам.
      Полк, ранее воевавший на Кавказе, уже имел в этом отношении некоторый опыт. Такие асы, как майор Гнидо, капитан Дударь, старшие лейтенанты Ясанис, Карачинский, лейтенант Рейдель, сбили не по одному самолету над горами. Приглашенный на совещание командир штурмовой авиаэскадрильи майор Можейко тоже уже пять раз водил свои экипажи над гористой местностью и успел уничтожить шесть вражеских эшелонов.
      Но дело в том, что осенью 1944 года полк пополнился большой группой молодых летчиков. Их-то и учили ветераны, чтобы не нести потом напрасных жертв. На совещании шел разговор об особенностях ориентировки над районом .предстоящих боевых действий, о тактике истребителей при ведении группового боя в этих условиях и по другим важным вопросам.
      Послушал я выступавших и подумал: "Дельные советы высказывают, почему бы этот опыт не распространить в других частях?"
      После совещания поговорил на этот счет с подполковником Зубом.
      - У нас тут кое-что написано, вроде памятки летчику,-сказал он.- Если подойдет другим, будем только рады.
      "Молодец! - подумал я об Иване Андреевиче. - Ведь никто ему не приказывал ни таких совещаний проводить, ни разрабатывать памятку. Сам додумался, увидел, что польза от этого будет немалая".
      Памятку я, конечно, взял. Мы ее потом размножили типографским способом и разослали по другим частям. Но этим не ограничились. Опытные летчики Гнидо, Дударь, Ясанис и другие по нашей просьбе побывали почти во всех истребительных авиаполках и провели беседы.
      Мы обращали внимание летчиков и на то, чтобы они умели хорошо ориентироваться непосредственно в горах и в лесу, на случай если придется выпрыгнуть. На совещаниях и в беседах острее, чем раньше, ставились также вопросы взаимной выручки между авиаторами и бойцами наземных войск. Приводились поучительные примеры.
      ...Над Карпатами был подбит летчик 181-го гвардейского истребительного авиаполка Герой Советского Союза Виктор Дудниченко. Ему пришлось оставить горящий самолет и выпрыгнуть с парашютом. Вернулся старший лейтенант через трое суток - грязный, обросший, усталый, с простреленной ногой.
      Его тут же отправили в госпиталь. А через день - звонок из стрелкового корпуса. Спрашивают:
      - Как себя чувствует Дудниченко?
      - Лечится в госпитале.
      - Командир корпуса выражает ему благодарность.
      - За что? - поинтересовались наши товарищи.
      - А разве сам он не докладывал?
      - Сказал только, что задание выполнил, что был подбит и выпрыгнул с парашютом.
      - Вот скромняга! Да ведь он нашего тяжелораненого пулеметчика спас.
      - Где, при каких обстоятельствах?
      - Когда Дудниченко переходил линию фронта, увидел между нашими и немецкими позициями советского солдата, лежавшего без сознания. Он не бросил его, хотя сам был в очень плохом состоянии. Фамилия пулеметчика Туболкин.
      О благородном поступке офицера-летчика мы в тот же день сообщили во все политотделы дивизий, посвятили ему листовку. Когда Виктора спросили, почему не сказал о спасении солдата, он ответил:
      - А зачем хвалиться? Каждый поступил бы так же. Не погибать же товарищу.
      Друзья пехотинцы платили авиаторам тем же. Вспоминается такой эпизод. Герой Советского Союза старший лейтенант С. Г. Глинкин во главе пятерки "Лавочкиных" прикрывал штурмовиков. Внезапно из-за облаков его атаковали два "мессершмитта". Пуля пробила летчику ногу, самолет загорелся.
      Глинкин устремился вслед за атаковавшим его фашистом, догнал "мессера" и винтом отрубил ему хвостовое оперение. Тот сразу же свалился в пике и врезался в землю. Советскому летчику с трудом удалось сбросить фонарь и выпрыгнуть из охваченной пламенем кабины.
      Приземлился он на ничейной полосе, в ста метрах от вражеских позиций. Немцы бросились к месту приземления парашютиста, чтобы захватить его живым. Но наши пехотинцы открыли дружный огонь из пулеметов и автоматов, а затем и из минометов. Несколько смельчаков рванулись вперед и спасли летчика.
      Узнав об этом случае, мы написали командиру стрелковой части благодарственное письмо. Оно заканчивалось словами: "Пусть дружба и взаимная выручка между нашими войсками крепнет и развивается. В этом - залог победы над врагом".
      Хорошо помогала летчикам знакомиться с характером боевых действий в горах армейская газета. В частности, она опубликовала письмо младшего лейтенанта Белова. Этого молодого летчика в первом полете постигла неудача: плохо ориентируясь на местности, он не смог отыскать цель. "Как правильно действовать в горах?" - спрашивал Белов.
      На его вопрос откликнулись многие ветераны армии, в том числе и участники боев за Карпаты. На страницах газеты состоялся полезный разговор о путях повышения боеготовности подразделений, тактике действий истребителей, штурмовиков, бомбардировщиков. Свои суждения люди подкрепляли примерами из боевой практики. Таким образом, были использованы все формы пропаганды боевого опыта накануне штурма Карпат.
      Некоторые события заставили советские войска перейти в решительное наступление раньше намеченного срока, В конце августа в Словакии вспыхнуло народное восстание против немецко-фашистских оккупантов. Его поддержала значительная часть словацкой армии, в том числе летчики, насильно мобилизованные гитлеровцами. Захватив самолеты, они перелетели на нашу сторону.
      Дело было так. В один из безоблачных дней в небе появилась большая группа немецких самолетов. Они шли курсом на восток. Затем часть из них отвернула и направилась в сторону полевого аэродрома под Перемышлем, где стоял один из наших бомбардировочных полков. Советские зенитчики, разумеется, встретили их огнем. Но вскоре заметили, что противник ведет себя как-то странно. Снижаясь, самолеты не бросали бомб, не открывали огня. От них отделилось лишь несколько белых ракет.
      Командир полка вначале растерялся: что делать? Не провокация ли? Самолеты один за другим пошли на посадку. Солдат-финишер выхватил ракетницу и стал палить по их кабинам.
      Все самолеты благополучно сели и срулили с посадочной полосы. К ним бежали поднятые по тревоге наши солдаты. Фонари некоторых машин открылись, и на землю спрыгнули летчики в немецкой военной форме. Послышались голоса, обращенные к нашим воинам:
      - Здрасте, друзи. Мы до вас из Словакии. Разумеете? До вас, до нашего генерала Свобода.
      Летчики тут же начали срывать с себя погоны фашистской армии. Они с ожесточением бросали их на землю и топтали сапогами. Стало совершенно ясно: на немецких самолетах к нам прилетели словаки.
      В кабинете командующего армией раздался звонок:
      - На аэродром села группа неприятельских самолетов. Их пригнали словаки. Что делать?
      - Что делать? - отозвался Жданов. - Экипажи хорошо накормить, у самолетов выставить охрану. - И, повернувшись ко мне, сказал: - Случай очень необычный. Надо дать ему политическую оценку. Полагаю, нам следует самим съездить под Перемышль.
      На сборы ушло не более пяти минут. "Газик" ужо стоял возле штаба. Мы сели в машину и помчались на аэродром.
      Встреча со словацкими летчиками началась с рукопожатий и закончилась импровизированным митингом. На аэродроме собрался почти весь личный состав. Каждому хотелось посмотреть на людей, прилетевших с той стороны линии фронта, послушать, что они будут говорить.
      Словаки, в гневе сжимая кулаки, ругали Гитлера. Некоторые из них неплохо объяснялись по-русски.
      Вскоре все они стали нашими боевыми друзьями. Из них была создана особая боевая группа. Летали преимущественно на истребителях Ме-109 и ФВ-190. Сопровождали наших бомбардировщиков за Карпаты, туда, где их отцы и братья сражались с оккупантами.
      Вспоминается такой случай. Части 1-й Чехословацкой стрелковой бригады овладели горным участком шоссе Змигруд - Новы Дукия и закрепились на высоте 534. Гитлеровцы стремились во что бы то ни стало сбить их с занятых позиций, то и дело бросались в контратаки. Группа наших бомбардировщиков получила приказ нанести удар по мотопехоте врага. На горных петляющих дорогах отыскать такие подвижные цели очень трудно. К тому же экипажам приходилось постоянно осматриваться и внимательно следить за своими "фоккерами" и "мессершмиттами", на которых летали словацкие летчики. В случае воздушного боя их немудрено было перепутать с вражескими.
      На подходе к цели бомбардировщиков встретили фашистские истребители. Но путь им преградили словаки. Немцы пришли в замешательство: их атаковали свои самолеты. Пока они разгадывали эту загадку, наши пикировщики нанесли удар по их мотопехоте. Контратака противника была сорвана.
      Позже советское командование решило вернуть словацких летчиков на родную землю, чтобы они оттуда помогали нам громить врага. Наши товарищи сопровождали их. Маршрут проходил над горами. Надо было отыскать партизанский аэродром и там приземлиться. Погода, как нередко случается в горах, стояла неустойчивая, долины были затянуты облаками и туманом.
      Но словацкие летчики знали на родной земле каждую тропинку и уверенно шли к аэродрому Зална. Неожиданно в воздухе появились истребители противника. Короткая схватка. Атака фашистов отбита. Путь вперед открыт.
      ...Словацкие летчики успешно выполняли задания штаба словацкого народного восстания. Они и с нашим командованием поддерживали тесный контакт.
      Советские наземные войска продвигались вперед. Чтобы не отстать от них, нам приходилось совершенствовать захваченные и строить новые аэродромы. А эта задача очень нелегкая. И все же наша инженерная служба неплохо справилась со своими обязанностями. К 1 сентября 1944 года она подготовила к боевой работе три аэроузла: Ходоровский (три аэродрома), Стрыйский (четыре аэродрома) и Дрогобычский (четыре аэродрома). На них и базировалась потом авиация 8-й воздушной армии.
      Перед началом Карпатской операции мы имели: 241 штурмовик, 256 истребителей, 82 бомбардировщика, 47 самолетов-разведчиков. Это была, конечно, внушительная сила, если учесть, что противник мог противопоставить нам примерно 230 самолетов. Мы хорошо знали, на каких аэродромах базируется его авиация, сколько боевых машин на каждом на них, каких типов. Разведка работала неплохо. Дебрецен, Клуж, Ньиредьхаза, Ораде-Маре, Будапешт были не только помечены на картах.
      У нас были подробные схемы расположенных там аэродромов.
      9 сентября 1944 года на участке южнее Санок началось наступление войск 4-го Украинского фронта. План его в общих чертах выглядел так: один стрелковый корпус 1-й гвардейской армии со средствами усиления наступает в направлении М. Буковско, Команча. К концу второго дня он достигает рубежа Новотансп, [так в тексте. - OCR редактор] Пшибышув, Щавне и седлает шоссе Щавне - Кросно. В дальнейшем выходит на границу со Словакией, соединяется со словацкими войсками и партизанами.
      8-я воздушная армия прикрывает наступающих с воздуха. Для этой цели она планирует двести самолето-вылетов.
      Но погода, как назло, испортилась. Днем и ночью шли дожди, горы закрыла сплошная облачность. Ни о каких боевых вылетах, тем более самолетов-штурмовиков, и говорить не приходилось. Только 13 сентября во второй половине дня дождь прекратился, видимость несколько улучшилась. На аэродромах весело загудели моторы.
      И тут как по заказу поступил сигнал о вылете. 155-я стрелковая дивизия, наступавшая южнее Санок, натолкнулась на сильный артиллерийский и минометный огонь.
      Следует заметить, что в Карпатах самостоятельно действовали не только дивизии и полки, но даже батальоны. Часто между ними локтевой связи не было: они продвигались вперед с открытыми флангами. Поскольку боевая обстановка на земле часто менялась, мы стали закреплять экипажи за определенными районами. Это позволяло летчикам и штурманам лучше знать местность, расположение войск и бить врага наверняка.
      Итак, попытка 155-й стрелковой дивизии прорвать вражескую оборону с ходу не удалась. Своих сил для подавления огневого сопротивления противника у командира не оказалось. Не всякую пушку протащишь по узким горным дорогам. И комдив решил обратиться за помощью к летчикам.
      ...Штурмовики в воздухе. Авиационный представитель, находящийся на переднем крае, наводит их на те объекты, которые особенно мешают .продвижению. После штурмовки пехота снова поднимается в атаку и овладевает вражескими позициями.
      Через несколько дней гитлеровцы, подтянув свежие силы, предприняли очередную контратаку. Они бросили в бой двадцать танков и до полка пехоты. Хорошо бы встретить противника артиллерийским огнем! Но... снарядов нужного калибра у наших не оказалось, а на переброску их с других участков фронта уже не было времени. Под натиском врага некоторые подразделения начали отходить. Что делать? И опять выручили штурмовики. Словно порывистый ураган, шли они волнами к переднему краю и обрушивали на гитлеровцев ливень ракет, снарядов и пуль. Очередная контратака противника захлебнулась.
      К 1 октября войска 4-го Украинского фронта вышли к Главному хребту Восточных Карпат. Бои носили исключительно напряженный характер. Фашисты отчаянно сопротивлялись.
      Особые трудности выпали на долю 1-й гвардейской армии. Подступы к основному шоссе Цисна - Старина через Русский перевал были практически неприступны. Нашим войскам пришлось двигаться в обход главного хребта, по бездорожью. А в это время шли беспрерывные дожди, камни стали скользкими, грунт вязким. В результате артиллерия быстро отстала.
      Наши летчики злились, что почти ничем не могут помочь пехотинцам. Но как только погода немного улучшилась, они сразу же поднялись в воздух. Это случилось 14 декабря. Группа штурмовиков под командованием капитана Гуляева получила задачу уничтожить артиллерийские и минометные батареи на высоте 332, прикрывающей Кошице. В течение тридцати минут "горбатые" обрабатывали огневые позиции гитлеровцев. Первую группу сменила вторая, которую возглавлял старший лейтенант Яковлев. Зенитный огонь противника, вначале очень сильный, ослабевал.
      "Ильюшины" поработали на славу. Вражеские батареи были подавлены. Взяв высоту, наша пехота вышла на открытые подступы к Кошице.
      Находившийся на пункте управления командующий 1-й гвардейской армией генерал-лейтенант Гречко лично наблюдал эту картину. Он взял у авианаводчика микрофон и передал благодарность экипажам, участвовавшим в штурмовых налетах.
      Дружными усилиями сухопутных войск и авиации главный Карпатский хребет был взят. Это явилось выдающимся событием в истории Отечественной войны. Впервые большие массы войск на фронте, достигавшем трехсот километров, как лавина, перекатились через мощную и хорошо укрепленную естественную преграду.
      Правда, нам предстояло еще преодолеть юго-западные склоны Карпат, которые тоже были сильно защищены множеством различных инженерных сооружений. Но теперь уже ничто не могло остановить наступательного порыва советских воинов.
      Выход войск 2-го Украинского фронта в Венгерскую долину с юга создал угрозу коммуникациям и тылам 1-й венгерской армии. Там началось брожение, и в середине октября на нашу сторону перешел ее командующий генерал-полковник Миклош Бела со своим начальником штаба. Они поняли, что дальнейшее сопротивление бесполезно, и хотели спасти своих людей от уничтожения. И хотя гитлеровцы приняли самые суровые меры, начали беспощадно расстреливать всех колеблющихся, венгерская армия таяла, боеспособность ее резко снизилась.
      26 октября советские войска овладели городом Мукачево. А на следующий день был освобожден Ужгород. Путь в Венгерскую долину стал свободным.
      Операция по овладению Восточными Карпатами продолжалась два с половиной месяца. В итоге была почти полностью выведена из строя 1-я венгерская армия и нанесено значительное поражение 1-й немецкой танковой армии. Противник потерял свыше 66 тысяч убитыми и ранеными, 28 тысяч пленными. В наши руки попали богатые трофеи.
      Продвижение наземных войск создало для авиации большие трудности. Она продолжала оставаться на прежних местах. Радиус действия увеличился, управление усложнилось. Штаб армии разместился в городе Добромиль, впереди основных аэродромов базирования. Чтобы повысить оперативность руководства авиацией, на главных направлениях были созданы три армейских пункта управления (АПУ). Каждый из них имел несколько авианаводчиков непосредственно на командных пунктах стрелковых корпусов и дивизий. Кроме того, наводчики с переносными радиостанциями поднимались на вершины гор, откуда особенно хорошо можно было наблюдать за перипетиями боя. Командиры авиадивизий поддерживали тесный контакт с командованием сухопутных войск.
      Трудно сейчас за давностью времени назвать всех героев-летчиков, которые на заключительном этапе войны проявили отвагу и непреклонную волю к борьбе. Их были тысячи.
      Я уже не говорю о ветеранах. О них сказано немало добрых слов. Мужество и воинскую зрелость проявляла также и наша замечательная молодежь, быстро впитавшая в себя богатейший опыт прославленных асов.
      Вот небольшая страничка фронтовой жизни двух комсомольцев, двух лейтенантов, двух закадычных друзей - Губанова и Костина. Впервые они познакомились в мае 1944 года в школе воздушного боя. Закончив ее, парни попросили послать их на фронт в одну часть. Командир полка сделал для них большее - включил в состав одной пары.
      И прикипели ребята сердцем друг к другу - водой не разольешь. Оба без страха на смерть шли. Губанов меньше чем за год сбил пять вражеских самолетов, Костин - три.
      В один из дней вылетели они в составе шестерки сопровождать группу штурмовиков. Над полем боя завязалась схватка с двадцатью "мессерами". Ведущий группы Герой Советского Союза Гнидо приказал паре Губанова набрать высоту пять тысяч метров и быть в готовности парировать неожиданные удары противника. Закончив набор, Губанов видит, что четверка Ме-109 готовится атаковать пару лейтенанта Матросова. Тут же" переводит самолет в пике и открывает заградительный огонь. Одна пара "мессеров" переворотом уходит вниз, другая становится в правый вираж. Сковав ее боем, Губанов и Костин дерутся с исключительной расчетливостью. И они выходят победителями. Сначала ведомый, а затем ведущий сбивают по одному вражескому истребителю.
      После завершения Карпатской операции наступило затишье. Войска приводили себя в порядок. Новое наступление намечалось на 15 января. Как всегда в таких случаях, офицеры штабов согласовывали вопросы взаимодействия, составляли различные оперативные документы. Политработники же дневали и ночевали на аэродромах и в тыловых подразделениях, готовя людей к новым боям.
       
      Последние маршруты
      На юге весна наступает рано. В Закарпатский край, на территорию Польши, она пришла в тот год нежданно-негаданно. В начале марта через юры нет-нет да и прорывались метели, по ночам земля покрывалась тонкой корочкой льда. Потом облака рассеялись, небо очистилось, и с голубой вышины хлынули потоки яркого солнца.
      Как-то под вечер, когда боевая работа закончилась, мы с полковником Щербиной зашли в кабинет командующего. Василий Николаевич Жданов стоял у открытого окна, которое выходило в сад. Ветка яблони с набухшими почками дотянулась до самого подоконника. Жданов осторожно тронул ее рукой и задумчиво сказал:
      - Вот он, закон природы. Война войной, а жизнь берет свое. Она неистребима.
      Я впервые видел командующего в таком настроении. Раньше лирики в нем не замечалось. Да, по правде сказать, и некогда было нам предаваться мечтам. А теперь вот наступила тишина, и опять каждый из нас стал чуточку романтиком.
      Но вот лицо Жданова снова посуровело. Обращаясь к нам, он спросил:
      - Список погибших летчиков составлен?
      - Составлен, - ответил я. - Но уж слишком большой получился, страшно брать в руки. Надо бы как-то увековечить память погибших.
      - Хорошая идея, - поддержал Жданов. - И заняться этим делом нужно без промедления, пока не ушли отсюда.
      Я был знаком с председателем Народной рады Закарпатской Украины Иваном Ивановичем Туряницей и поэтому обратился к нему за помощью. На наше официальное письмо он ответил: просьба будет удовлетворена.
      19 марта Народная рада Закарпатской Украины на своем заседании решила увековечить память погибших летчиков: соорудить им памятник на одной из площадей города Ужгорода.
      С населением Закарпатской Украины, местными властями мы довольно быстро установили тесный контакт. Вначале жители проявляли к нам известную настороженность: ведь им так много твердили о "зверствах" большевиков. Говорили, будто бы Советы вышлют закарпатское население в Сибирь, храмы закроют, а священнослужителей репрессируют.
      Однако вскоре все убедились, что ничего подобного Красная Армия делать не собирается. Наоборот. Крестьянам передали наделы земли, ранее принадлежавшие богатеям, помогли обзавестись скотом, семенами. Больше того, мы находили возможность помогать землеробам обрабатывать наделы тракторами.
      Наши агитаторы и пропагандисты несли слово правды о Советской стране и ее армии, объясняли смысл происходящих событий. Нередко мы устраивали концерты в селах, демонстрировали кинофильмы. И лед отчуждения постепенно таял, жители гостеприимно принимали наших людей в своих домах, помогали нам строить дороги.
      Так было не только в Закарпатской Украине, но и в Польше и Чехословакии, когда наши войска, преследуя противника, освободили их от фашистского гнета.
      "Поляки жгуче ненавидят немцев, - писал в своем донесении заместитель командира по политической части 565-го штурмового авиаполка майор Рысаков. - В Бохие, Шурово и других селах крестьяне рассказывают, что оккупанты забрали у них весь скот, овощи, другие продукты, взорвали мосты, разрушили дороги. Все равно, мол, они не понадобятся: придет Красная Армия - и всех вас уничтожит. Но теперь поляки убедились в лживости геббельсовской пропаганды и благодарят командиров и бойцов нашей армии за освобождение. Так, например, в деревне Длуги крестьяне радушно угощали наших авиаторов и теперь целыми делегациями приходят посмотреть наши самолеты, помогают в погрузке и разгрузке боеприпасов, ремонтируют мосты и дороги".
      Сближению воинов с местным населением способствовала большая и многосторонняя работа политорганов. В городах и селениях проводились беседы об освободительной миссии Красной Армии, жителям рассказывалось о зверствах гитлеровцев на территории Советского Союза и Польши. Для разъяснительной работы мы привлекали антифашистов из числа местных жителей, использовали газеты, издававшиеся на украинском и польском языках.
      Агитация и пропаганда часто велась с помощью радиоустановок. Специально оборудованные машины выезжали обычно на центральную площадь населенного пункта, и тут же начинались передачи, которые нередко заканчивались массовыми митингами дружбы.
      Когда был освобожден центр Закарпатской Украины Ужгород, политотдел 18-й армии в короткое время организовал в разных районах города около четырехсот радиопередач, распространил среди населения более десяти тысяч брошюр, расклеил на улицах свыше пятидесяти тысяч лозунгов и плакатов. На киносеансах, устраиваемых для местных жителей, в первые же дни побывало более тридцати тысяч человек.
      Свои праздники мы проводили обычно вместе с населением. В городе Кросно мне довелось присутствовать на торжественном собрании, посвященном 27-й годовщине Красной Армии. Проводилось оно в самом большом кинотеатре. Зал был украшен алыми знаменами. Звучали гимны СССР и Польши. На второй день рабочие заводов и служащие учреждений послали свои делегации в госпитали, воинские части для вручения подарков.
      Однажды командующий, главный инженер армии и я прилетели в Мукачево, чтобы поблизости найти площадку, с которой могли бы работать наши истребители: строить аэродром по всем правилам инженерного искусства не было ни времени, ни материалов. Площадку мы нашли, но грунт оказался слабым.
      - А что, если сделать на полосе настил из толстых досок? - предложил инженер. - Лесу-то вон сколько! - обвел он взглядом растущие по склонам гор могучие ели.
      Крестьяне ближайшего поселка показали, где находится небольшой лесопильный завод, и на второй день началась работа. Готовые толстые доски отвозили трактором на аэродром, под руководством инженеров укладывали их и скрепляли болтами. Не прошло и недели, как полоса была готова.
      Посмотреть, как на деревянный настил будут садиться самолеты, пришли все жители поселка. Они стояли в сторонке и, довольные, цокали языками, когда приземлившиеся машины, закончив пробег, отруливали в сторону. Многие крестьяне помогали нам строить посадочную полосу, и мы поблагодарили их, оплатили труд и на прощание устроили дружеский обед.
      Нередко местные жители помогали нам в борьбе с вражескими агентами и диверсионными группами. Так, в ночь на 6 марта над одним из лесных массивов немцы сбросили парашютистов-разведчиков. Один из крестьян сообщил об этом в 312-й батальон аэродромного обслуживания.
      Вскоре специально организованная поисковая группа обнаружила вражеских разведчиков. Парашютисты пытались сопротивляться, но их быстро обезоружили. За смелые действия офицер БАО Коваль, оперативный уполномоченный старший лейтенант Боголюбов и старший сержант Донцов были представлены к правительственной награде. Командование поблагодарило и крестьянина, сообщившего о выброске десанта.
      Были случаи, когда местные жители спасали наших летчиков. Вот что рассказал польский крестьянин Геник Станиславский. В начале октября 1944 года в воздушном бою был подбит советский самолет. Когда он приземлился в поле, около одной из деревень, нагрянули немцы. Двух членов экипажа им удалось схватить. Третий же убил из пистолета стоявшего поблизости немецкого солдата, вскочил на его коня и скрылся.
      - Слышу, кто-то стучится ночью в окно, - рассказывал Станиславский. Поднимаюсь, открываю дверь. Входит советский офицер. Я дал ему свой рабочий костюм, а его обмундирование спрятал на сеновале. Оставаться у меня летчик не мог - кругом немцы. Я проводил его в лес, в шалаш, и по ночам носил ему пищу. Когда стала приближаться Красная Армия, летчик перешел линию фронта.
      Геник Станиславский очень сожалел, что не спросил фамилию офицера.
      Мы сначала усомнились в достоверности рассказа крестьянина. Решили проверить. Оказалось, что такой случай действительно был.
      Недалеко от города Ясло немцы подбили другой наш самолет. Пилот Андрей Солтан выпрыгнул с парашютом. Польские жители несколько дней укрывали его, потом переправили к партизанам, откуда он возвратился в свою часть.
      Подобные факты служили для нас, политработников, хорошим материалом для пропаганды дружбы между советским и польским народами. Мы рассказывали жителям об участии выдающихся польских революционеров в борьбе против царизма в России, приводили примеры, когда наш народ приходил на помощь полякам в пору тяжелых для них испытаний.
      Мне довелось встречаться почти со всеми категориями людей на территории освобожденных от немецкого ига стран: с рабочими, крестьянами, интеллигенцией и даже духовенством.
      Однажды мне позвонил Лев Захарович Мехлис и предупредил, чтобы я подготовился к встрече группы священнослужителей, которые прибудут на один из наших аэродромов, откуда вылетят в Москву.
      - Что же я должен делать? - невольно улыбнулся я. Как-то не вязалось: коммунист и попы, война и медоречивые проповеди...
      - Да вы не смейтесь, - заметил Мехлис. - Дело серьезное, на уровне государственной политики. Духовенство надо встретить, как положено, с достоинством.
      - Но я не знаю церковных ритуалов, - высказал я сомнение.
      - Ритуал один - вежливость, - сказал Лев Захарович.
      К вечеру на машинах прибыла группа священнослужителей. На них были черные сутаны, бархатные шапочки, на ногах до блеска начищенные ботинки. Старший из них - престарелый отец Алексей с седой окладистой бородой вежливо поздоровался и представил остальных.
      Я отрекомендовался и сказал, что самолет для отправки в столицу Советского Союза готов. Ли-2 стоял неподалеку. В его салоне мы поставили столик, несколько мягких кресел - все сделали так, чтобы слуги всевышнего не испытывали неудобств в небесах. Приготовили чай, печенье, конфеты. Старший хозяйственник предусмотрительно захватил с собой бутылку коньяку. Заметив этот мирской напиток, отец Алексей замахал руками:
      - Что вы, что вы! Сие грешно, особливо перед поднятием в обитель божью.
      Когда мы в шутку сказали, что крепкий виноградный напиток согревает тело и душу веселит, отец Алексей отвел лукавый взгляд в сторону.
      Вернулись они на аэродром Берегово дней через восемь. Из штаба фронта позвонили, что завтра с ними хочет встретиться командующий. Надо было найти предлог задержать гостей до утра. Этому способствовали приближение вечера и не просохшие после дождя дороги.
      - Темнеет, - со вздохом говорю служителям божьим. - Куда в такую непогодь ехать? Сейчас поужинаете, отдохнете с дороги, а завтра побеседуете с генералом армии Петровым, командующим фронтом, и, как говорится, с богом по домам.
      Священнослужители переглянулись: а при чем, мол, тут командующий, коли мы были в самой Москве?
      Все ждали, что скажет отец Алексей. Он подумал, перекрестился и сказал:
      - Оно и в самом деле, утро вечера мудренее. А беседа с полководцем братьев освободителей будет весьма кстати.
      Этот мудрый поп был великолепным дипломатом.
      В одной из просторных комнат летной столовой был приготовлен ужин по всем правилам доброго гостеприимства. При свете люстр заманчиво искрились графины с наливками. "Православный" полковник Лисянский, начальник района аэродромного базирования, не поскупился на угощение. Когда мы его представили, слуги божьи с благодарностью пожали ему руку.
      И вот места заняты. Я вежливо попросил отца Алексея благословить трапезу. Он понимающе улыбнулся, поклевал рукой над столом, первым взял рюмку и произнес великолепный интернациональный тост:
      - За доблестное воинство российское. Да сопутствует ему скорая победа над супостатами нашими - врагами русских, белорусов, украинцев, чехов и всех других братьев славян и народов, живущих в соседних с нами землях.
      Отец Алексей широким взмахом руки опрокинул рюмку куда-то в середину дремучей бороды. Его примеру последовали и остальные гости. Все они оказались общительными и довольно интересными людьми. Много говорили о Москве, Загорске, о лавре, своих встречах с митрополитом, о пышном антигитлеровском богослужении, на котором им довелось присутствовать.
      Постепенно разговор перешел к проблемам войны. Духовенство уже не раз обращало свои мольбы к всевышнему, чтобы тот поскорее даровал Красной Армии победу. Мы знали, что это не просто дань уважения гостей к хозяевам. Их желание исходит из истинных и добрых побуждений. Церковь с первых же дней вероломного нападения немецких захватчиков на нашу Родину возносила свои молитвы к небу, чтобы оно жестоко покарало фашистов за разбой и глумление над людьми.
      На следующий день мы выехали к командующему фронтом под Ужгород. Священники остались очень довольны беседой с Иваном Ефимовичем. С первых же минут генерал Петров расположил их к себе тем, что заявил:
      - А ведь я тоже когда-то учился по духовной линии...
      Гостям особенно льстило, что он хорошо знает многие религиозные обряды, богослужение и даже помнит некоторые псалмы.
      Беседа носила непринужденный характер. На ней присутствовал и Лев Захарович Мехлис. Вначале он не вмешивался в беседу. Потом как-то незаметно включился в разговор, переводя его в русло политики, которая в одинаковой мере волновала тогда и нас, и местные власти, и, разумеется, духовенство. Речь шла о государственном устройстве Закарпатской Украины, о ее воссоединении с нашей Родиной, о неотложных проблемах, которые нужно было решать на месте.
      Было известно, что церковь оказывает большое влияние на население, и от того, какую позицию она займет во всех этих вопросах, зависело очень многое. Духовенство весьма благосклонно отнеслось ко всем нашим соображениям: оно ведь тоже немало натерпелось от притеснений фашистских оккупантов. Правда, священники многие вещи понимали по-своему, но мы сходились в одном: чтобы Закарпатская Украина восстала, как говорят, из пепла и никогда больше не попадала в кабалу чужеземцам, ей необходимо воссоединиться с Советской Россией.
      Наконец беседа закончилась. Мы проводили духовенство по домам, и Мехлис в шутку сказал мне:
      - Вот так-то, отец Андрей. Кое-кто из наших недооценивает духовенство. А ведь оно пока сила, и притом большая. Имейте в виду: маленькая горстка попов может иной раз сделать гораздо больше, чем сотня наших пропагандистов.
      Вскоре в этом мы убедились сами. Проповеди духовенства с амвонов церквей в значительной мере помогали и нам в политической работе с местным населением.
      В штаб 8-й воздушной армии поступило указание о формировании 1-й чехословацкой смешанной авиационной дивизии, которая вместе с другими соединениями должна была принять участие в освобождении Чехословакии. Базой для этого послужил 1-й чехословацкий истребительный авиаполк, созданный на территории Советского Союза.
      В сжатые сроки мне, сотруднику особого отдела Галузину и нескольким штабным офицерам предстояло провести большую работу: ознакомиться с личными делами авиаторов, прибывших в СССР различными путями из других стран, побеседовать с людьми, дать заключение о назначении каждого из них на ту или иную должность.
      Прежде чем приступить к ознакомлению с документами и беседам с чехословацкими летчиками, нам пришлось досконально изучить обстановку в стране и характер политической борьбы, которая велась между эмигрантским правительством в Лондоне и Коммунистической партией, руководящее ядро которой находилось в Москве.
      В первую очередь ознакомились с письмом Клемента Готвальда от 21 декабря 1943 года, в котором с предельной ясностью были изложены взгляды Компартии Чехословакии и президента республики Э. Бенеша о будущем государственном устройстве страны. К моменту формирования дивизии процесс политической перегруппировки еще не закончился, и при подборе кадров нельзя было не учитывать этих обстоятельств.
      Судьбы чехословацких летчиков складывались довольно путано. Одни из них после мюнхенской капитуляции оказались в Англии, другие во Франции, Африке. Всех их объединяла ненависть к немецко-фашистским захватчикам, все они сражались на стороне союзников против общего врага, но политические взгляды этих людей были далеко не одинаковыми.
      На должность начальника штаба авиадивизии мы рекомендовали штабс-капитана Яна Клана. Это был уже немолодой офицер, уроженец Чехии. В начале 1944 года он прибыл в Москву из Лондона, где работал в комиссариате обороны Чехословацкой республики. Храбрый летчик сбил над территорией Франции пять фашистских самолетов. Правда, опыта штабной работы в масштабе соединения Клан не имел, но хорошие организаторские способности давали основание полагать, что с новой должностью он освоится быстро.
      Штурманом дивизии был выдвинут подполковник Рипл Франтишек. Он командовал чехословацкой эскадрильей в Англии, был летчиком-инспектором, летчиком-референтом в канцелярии президента Чехословацкой республики. Летал днем и ночью на многих типах самолетов.
      Своеобразно сложилась судьба майора Файтл Франтишека, назначенного командиром 1-го истребительного авиационного полка. В армии он служил с 1932 года. Учился в пехотной школе и два года в военной академии, затем окончил повышенные летные курсы во Франции. После капитуляции страны попал в Англию, воевал против немцев в должности командира эскадрильи. Над Дюнкерком был сбит. Четыре месяца потребовалось ему для того, чтобы из Франции через Испанию снова попасть в Англию. Работал офицером связи воздушной армии от чехословацкой истребительной авиации, затем командиром авиационной базы в Исландии. Сбил четыре фашистских самолета. В СССР прибыл со своей эскадрильей в апреле 1944 года. Переучился и стал летать на самолете Ла-5. В сентябре с 1-м отдельным чешским истребительным полком прибыл на аэродром Три Дуба. В последнее время он формировал чехословацкие авиационные части.
      Его заместителем был назначен Людвиг Коза, а штурманом полка Михаил Минка.
      Интересна судьба командира 2-го чехословацкого истребительного авиационного полка майора Ивана Галузицкого. Родом он из Моравии. Участвовал в боях в словацкой авиачасти против Красной Армии, хотя сам лично боевых вылетов не имел. Дрался в Словакии. Потом отдал летчикам приказ о переходе на сторону Красной Армии. Сам перелетел на аэродром под Львов. Туда же был переброшен весь летно-технический состав в количестве двухсот пятидесяти человек.
      Его заместитель Иозеф Стенглин после оккупации фашистами Чехословакии перебрался через Польшу во Францию и в составе французской эскадрильи сбил восемь гитлеровских самолетов. Когда немцы захватили Францию, он перелетел в Алжир, затем в Англию, где сбил еще два фашистских самолета. Потом попал в Канаду, где работал инструктором летной школы. А в 1943 году возвратился в Англию и командовал эскадрильей в чехословацком полку. 4 апреля 1944 года он прибыл в СССР и во главе эскадрильи храбро сражался против немцев.
      За доблесть и мужество Иозеф Стенглин награжден орденом Красного Знамени.
      Командир 3-го чехословацкого штурмового авиационного полка майор Микулаш Гулянич, родившийся в закарпатской Украине, прошел не менее тернистый, чем его коллеги.
      В период формирования дивизии к нам на фронт приезжали Клемент Готвальд, генерал Людвиг Свобода, а также представитель лондонского правительства Нежборский. Он привез с собой генерала Слезак, которого прочили командиром дивизии. Мы знали, что Слезак близок к кругам президента, всецело разделяет его взгляды и вряд ли заинтересован в том, чтобы в Чехословакии был установлен демократический строй.
      Мы же на должность комдива предложили Будину. Словак по национальности, он пользовался уважением среди летчиков. В беседе с Клементом Готвальдом я изложил точку зрения советского командования и сказал, что мы будем настаивать на кандидатуре Будины. Готвальд согласился. Комиссаром назначили чеха Когоута.
      Вскоре после сформирования авиационной дивизии в Мукачево состоялся съезд национальных комитетов. Какие жаркие дебаты разгорелись там по поводу будущего Чехословакии! Накануне из Лондона прибыл Немец - уполномоченный эмигрантского правительства. Он без зазрения совести начал вести провокационную политику, подстрекал чешских государственных деятелей не подчиняться советским военным властям, стремился оттеснить словаков на второй план.
      В связи с этим Немецу и сопровождавшим его лицам было предложено в трехдневный срок покинуть Закарпатскую Украину. Вопрос о будущем Чехословакии был решен в Москве, во время переговоров различных политических групп, которые проходили под председательством К. Готвальда.
      Помню, как рады были делегаты Словацкого Национального Совета - Шрабор, Урсина, Новомесный, Гусина и другие.
      - Отныне словаки признаны таким же полноправным народом, как и чехи, говорили они.
      Нам, гражданам многонациональной семьи советских народов, где давно восторжествовала ленинская политика равноправия, было как-то странно слышать споры о том, имеют или не имеют право словаки быть во всем наравне с чехами. Но факт остается фактом - национальный вопрос в Чехословакии был решен только после освобождения страны Красной Армией. Мы от души поздравили словаков, пожелали им занять достойное место в своем государстве, за которое они вместе с нами проливали кровь.
      В марте 1945 года создается новое правительство под председательством Фирлингера, бывшего посла Чехословакии в Советском Союзе. В него вошли Готвальд, Давид, Шрамик, Урсина, Широкий и другие видные государственные и политические деятели Словакии. Министром обороны стал Людвиг Свобода.
      Недалеко от тех мест, где дислоцировались наши части, находился лагерь смерти Освенцим. Мне приходилось не раз выступать с докладами о зверствах гитлеровцев, массовых убийствах мирных советских граждан в Бабьем Яру, белорусских концлагерях, под Ростовом. Но сам я не был на этих фабриках смерти. А когда увидел Освенцим, был потрясен до глубины души.
      Ряды колючей проволоки на унылых бетонных столбах, серые вытянувшиеся строго по линейке бараки, в которых томились обреченные на гибель люди. Кирпичная труба над крематорием, сожравшим тысячи человеческих жизней...
      Мы осмотрели газовые камеры, куда под видом банных процедур сгоняли узников. На миг воображение нарисовало картину агонии обреченных, донесло из небытия душераздирающие крики умиравших за толстыми стенами душегубок.
      В бараках на нарах мы видели чудом уцелевших узников. Их не успели еще отправить в госпитали, и они лежали недвижимо - живые скелеты, обтянутые тонкой мертвенно-землистой кожей. Нам показали склады, в которых были свалены в огромную кучу детские ботинки, штанишки и платьица. А рядом волосы - черные, белые, русые. В другой комнате на цементном полу валялись человеческие челюсти с выбитыми зубами, женские туфли, детские тапочки, мужские башмаки, расчески, пуговицы..,
      Я смотрел на все это, и мне казалось, что кровь застыла в моих жилах. Чудовищная, садистская жестокость фашистских палачей взывала к мщению. За годы войны я видел немало ужасов, но все ранее виденное меркло перед страшным Освенцимом.
      В Освенцим съездили многие наши политработники командиры, сержанты и солдаты. Некоторые написали об этом родным, близким и знакомым. О зверствах фашистов и беспощадной ненависти к ним авиаторы говорили на полковых и батальонных собраниях. На одном из них механик самолета сержант Шевченко заявил:
      - Немцы убили моего отца, замучили мать, расстреляли брата и двух сестер. Теперь, когда я посмотрел лагерь в Освенциме, никакая сила не в состоянии удержать меня от мщения. Смерть фашистским палачам!
      В войну бытовало изречение: "Чтобы победить врага - надо научиться ненавидеть его всеми силами своей души". Посещение Освенцима было лучшей школой воспитания такой ненависти. Это было самое высокое чувство, не покидавшее наших людей до самого дня победы.
      Легко было понять жителей польских сел и городов, которые со слезами благодарности встречали наших воинов. Ведь это они, советские солдаты, спасли многих узников от лагеря Освенцим от неминуемой гибели, освободили польский народ от гитлеровского порабощения.
      После небольшого перерыва войска 4-го Украинского фронта снова перешли в наступление. 565-му штурмовому авиационному полку было приказано поддержать атаку нашей пехоты. За десять минут до рассвета на задание ушел один из лучших разведчиков дивизии - старший лейтенант Новиков. Вскоре он вернулся и доложил:
      - К переднему краю немцев идет подкрепление. Видимость по маршруту хорошая.
      Началась артиллерийская подготовка, и командир полка подал сигнал:
      - По машинам!
      Один за другим штурмовики начали подниматься в небо. Согласно таблице взаимодействия самолеты должны появиться над целью через десять минут после окончания артподготовки. Когда в утреннем небе растаял гул самолетов 565-го полка, на аэродроме загудели моторы другой части. Боевые вылеты были спланированы с таким расчетом, чтобы все время держать противника под прицелом с воздуха.
      Темп наступления наземных войск стал совсем иным, чем в Карпатах. Обстановка на поле боя менялась стремительно. Это усложнило действия штурмовиков. Порой им приходилось самостоятельно искать объекты для атак и строго следить, чтобы не ударить по своим. На земле самолеты почти не задерживались. Механики и оружейники быстро заправляли их горючим, подвешивали бомбы, снаряжали патронами - и снова в воздух.
      За первый день наступления силами только двух полков было произведено двести пятнадцать вылетов.
      Помню, как старший лейтенант Брюханов, возглавлявший пару штурмовиков-охотников, рассказывал:
      - В одном месте мы обнаружили отступавшую колонну врага - примерно сто машин и столько же повозок. Местность сильно пересеченная, объезды затруднены. Мы зашли с головы колонны и залпами реактивных снарядов подожгли несколько машин. Образовалась пробка. Именно этого мы и хотели. Заходили на штурмовку до тех пор, пока не кончились боеприпасы.
      Фотоснимки подтвердили: штурмовики поработали отлично.
      По мере продвижения наземных войск вперед возрос и объем боевой работы авиации. Удары наносились по железнодорожным станциям, автоколоннам, по выдвигавшимся из неприятельского тыла резервам.
      Нам стало известно, что противник перебросил с запада несколько авиационных частей и в срочном порядке перегруппировывает свою истребительную авиацию. Требовалось принять необходимые меры.
      Штабам корпусов и дивизий было предложено организовать тщательную разведку вражеских аэродромов, пересмотреть и усилить всю систему воздушного наблюдения, оповещения и связи, проверить и привести в полную боевую готовность все средства ПВО, рассредоточить самолеты и другие машины, замаскировать штабы, командные пункты, узлы связи.
      Вскоре мы убедились в усилении активности вражеской авиации.
      Для уточнения некоторых вопросов операции к командующему 2-й воздушной армией генерал-полковнику авиации Красовскому на самолете По-2 вылетел командир 8-го штурмового корпуса Нанейшвили. Самолет вел старший лейтенант Агаджабов, который уже несколько раз летал по этому маршруту, и генерал-лейтенант ни на минуту не сомневался, что в пути будет все в порядке.
      И вот случилось непредвиденное. По самолету ударила пулеметная очередь. Спасение было только в одном - как можно быстрее терять высоту: у земли не страшны атаки "мессершмиттов" и зенитный огонь. Самолет сделал крутой вираж и начал снижаться. Уже перед самой посадкой По-2 сильно тряхнуло, и летчик едва сумел приземлить его.
      Нанейшвили вылез из кабины и осмотрел основательно потрепанный самолет. Агаджабов оставался в машине.
      - Что с тобой, дорогой? - участливо спросил генерал.
      - Ранен в живот...
      Нанейшвили вытащил летчика из кабины и бережно опустил на землю. В это время впереди самолета разорвался снаряд. Генерал нагнулся, прикрыв собой раненого Агаджабова. Потом разорвался второй снаряд, заухали мины. Передний край обороны противника находился в трехстах метрах, и немцам не составляло особого труда корректировать огонь.
      Нанейшвили взвалил летчика на плечи и поспешил в сторону наших войск. Осколком снаряда обожгло ногу, и генерал упал. Но оставаться под губительным огнем было опасно, и он пополз, волоча за собой Агаджабова. Вскоре кровь залила унты и силы оставили его.
      Эта трагедия развернулась на глазах наших пехотинцев. Командир 134-го Львовского стрелкового полка немедленно выслал на ничейную полосу двух разведчиков. Одного из них убило, второй возвратился и доложил, что неподалеку от самолета лежат генерал со Звездой Героя и летчик. За ними тут же была отправлена группа солдат и сержантов во главе с офицером. Минометчики и артиллеристы открыли заградительный огонь.
      Нанейшвили и Агаджабова отправили в госпиталь, но летчик по дороге скончался.
      На второй день я разыскал госпиталь, где находился генерал.
      - Раны не опасные, но выпишем Владимира Варденовича не скоро: он потерял много крови, - объяснил мне главный врач.
      Я зашел в палату, где лежал Нанейшвили, и он рассказал, что с ним произошло.
      - Жаль Агаджабова... Скончался, - и он углом простыни вытер глаза. - А какой парень был! Тяжело раненный, сумел посадить самолет.
      - Мы уже распорядились, чтобы Агаджабова перевезли в ваш корпус и похоронили со всеми воинскими почестями, - сказал я Владимиру Варденовичу.
      - Спасибо, дорогой, - поблагодарил Нанейшвили. - Скажите Жданову, чтобы летчики были осторожны. Немцы в воздухе, как и на земле, еще не добиты.
      Владимира Варденовича отправили в Москву. Но он настоял на том, чтобы его выписали из столичного госпиталя раньше времени, и возвратился на фронт.
      А вот еще один случай, подтвердивший усиление активности действий вражеской авиации.
      На бомбардировку отступавшей колонны противника вылетели пять самолетов под командованием Алексея Апсова. В районе цели летчики заметили группу фашистских истребителей. Апсову предложили с земли уклониться от встречи, уйти в зону ожидания. Но он приказал экипажам поплотнев сомкнуться, чтобы дружным огнем отразить атаку, вывел самолеты на цель и сбросил бомбовый груз. Однако на обратном пути ему не удалось избежать встречи с противником. Девятка "мессершмиттов" бросилась на группу бомбардировщиков.
      Завязался бой. Наши экипажи едва успевали отстреливаться. И вдруг они услышали голос:
      - Не робей, братцы! Я прикрою.
      Это подоспел на своем истребителе командир эскадрильи гвардии капитан Сергей Ясанис, возвращавшийся с боевого задания. Он атаковал четверку "мессеров". Теперь экипажам было уже несколько легче. Выбрав удобный момент, воздушный стрелок Павел Пещеров выпустил длинную очередь по приблизившемуся "мессершмитту" и сбил его. Святое воинское правило - выручать товарищей из беды - помогло нашим воинам одержать победу.
      Я много рассказывал о товарищеской верности, но не могу не сказать еще об одном эпизоде, который произошел на заключительном этапе войны.
      Группа штурмовиков под командованием гвардии старшего лейтенанта Степанищева произвела налет на вражеский аэродром. На земле бесновались зенитки. Один из снарядов попал в мотор самолета ведущего. Машина загорелась. Дотянуть до своих не было никакой возможности, пришлось садиться в поле.
      Ведомый Степанищева гвардии младший лейтенант Павлов тут же передал по радио товарищам:
      - Иду спасать командира, прикройте, - и направил свой самолет к земле. Вот он уже рядом с машиной Степанищева, кричит ему:
      - Быстрее в кабину стрелка!
      На глазах у растерявшихся гитлеровцев самолет, подпрыгивая на неровностях, взмыл ввысь. За этот подвиг Павлову было присвоено звание Героя Советского Союза.
      На заключительном этапе войны летчики как бы соревновались друг с другом кто больше уничтожит самолетов, танков, орудий, живой силы противника. По указанию политотдела армии в частях на каждого воздушного бойца завели лицевой счет. Вот, например, выписка из лицевого счета комсомольца лейтенанта Александра Звягина. Он уничтожил 24 танка, 53 автомашины, подавил 5 артбатарей, поджег 37 наземных объектов. За образцовое выполнение воинского долга Звягин был награжден пятью орденами.
      Особенно интенсивно работали при наступлении штурмовики. Они прокладывали пехоте путь вперед, подавляли мешавшие ее продвижению огневые точки. Недаром эти самолеты гитлеровцы прозвали "черной смертью".
      В один из весенних дней 1945 года части 52-го стрелкового корпуса после артиллерийской подготовки поднялись в атаку. Но их тут же придавил к земле орудийный огонь с северо-западной окраины местечка Бельско. Атака захлебнулась. Через офицера наведения на пункте управления авиацией комкор попросил помощи:
      - Пехота не может поднять головы. Пришлите "илы". В воздухе находились четыре группы штурмовиков во главе с майором Мезенковым, капитаном Кизюн и лейтенантами Евтигиным и Яковлевым. Пункт управления перенацелил их по радио на новый объект.
      - Вас поняли,-ответили ведущие и взяли курс на местечко Бельско.
      На артиллерийские и минометные батареи противника обрушились двадцать "черных смертей" и полностью вывели их из строя. Пехота поднялась, продвинулась вперед почти на пять километров и заняла деревни Галцнув и Липник Гурны.
      Командир корпуса в тот же день прислал на имя Жданова телеграмму и просил объявить благодарность всем летчикам, участвовавшим в бою.
      С такой же отвагой дрались и истребители. Вот телеграмма командующего 38-й армией генерал-полковника Москаленко, присланная на имя командира 10-го истребительного авиакорпуса генерала Головни: "Ваши летчики работали отлично. Над полем боя дважды проведены воздушные бои. Два "лавочкиных" дрались с восьмеркой Ме-109 и один - с девятью ФВ-190. Летчики показали образцы мужества и искусства ведения воздушного боя с превосходящими силами противника. За отличные действия объявляю им благодарность и желаю дальнейших боевых успехов".
      Особенно упорные бои развернулись за Моравску Остраву. Этот город сами чехи называли стальным сердцем республики, ее сталелитейной и каменноугольной базой. Понятно, что его обороне гитлеровцы уделяли особое внимание. Сюда было стянуто восемнадцать пехотных, несколько танковых и моторизованных дивизий. Фельдмаршал Шернер приказал удерживать Моравску Остраву до последнего солдата.
      Наши воздушные разведчики почти ежедневно появлялись над этим промышленным районом и внимательно следили за всеми изменениями в обороне противника. На штабных картах появлялись все новые и новые объекты, которые предстояло уничтожить с воздуха. Но к началу операции погода испортилась. Густой туман, перемешанный с дымом от заводских труб, опустился почти над самой землей.
      - Товарищи летчики, - обратился к нам по телефону командующий фронтом Петров. - Знаю, что погода нелетная. Приказывать не могу. Но я прошу вас помочь. Атака пехоты захлебывается. Противник ведет убийственный огонь.
      Когда разговор закончился, Жданов подошел к окну, за которым клубился белесый туман, и задумался. Лететь в такую погоду очень рискованно.
      - Но ведь и там люди идут на смерть, - говорю командующему. - Надо помочь.
      Жданов вызвал к телефону командира 227-й штурмовой дивизии Лебадного и передал ему просьбу командующего фронтом.
      - Посылайте. Только добровольцев, - подчеркнул он. - Самых опытных.
      И таких людей нашлось больше чем надо. Уговаривать никого не приходилось.
      В этот день два экипажа не вернулись с задания, третий разбился во время посадки, но боевую задачу штурмовики выполнили.
      Наутро погода прояснилась. Летчики повеселели. Мощным гулом наполнились аэродромы. Самолеты, волна за волной, уходили туда, где пехота пробивала брешь во вражеской обороне. Наряду с нашими отличились и чехословацкие летчики. Их дивизия трижды упоминалась в приказах Верховного Главнокомандующего.
      30 апреля Моравску Остраву взяли штурмом. Путь на Прагу был открыт. С ее освобождением мы связывали сроки окончания войны. На других фронтах события тоже развивались успешно. Красная Армия вплотную приблизилась к Берлину, и со дня на день все ожидали его падения. Это воодушевляло воинов.
      4-му Украинскому фронту противостояли силы 1-й танковой армии противника, занимавшей так называемый оломоуцкий выступ. Его ликвидация была возложена иа войска нашего фронта, взаимодействовавшие с правофланговыми частями 2-го Украинского фронта. Генерал армии А. И. Еременко, назначенный вместо И. Е. Петрова, сосредоточил основные усилия в полосе 60-й и 38-й армий. Мы располагали тогда более чем 600 самолетами и оказывали наземным войскам немалую помощь.
      Чувствуя, что наступавшие вот-вот отрежут 1-ю танковую армию, гитлеровское командование отдало приказ оставить оломоуцкий выступ и отступить на запад.
      5 мая стало известно, что пражане восстали против оккупантов. На улицах города появились баррикады. Командующий фронтом приказал мне послать на столичный аэродром Чехословакии два самолета-разведчика и узнать, есть ли там авиация. Ведущим я назначил штурмана 1-й чехословацкой авиационной дивизии майора Рипла. Возвратившись, летчики доложили, что противника на аэродроме нет.
      Стало ясно: еще один сокрушительный удар - и с фашистской Германией будет покончено. Следуя за наступавшими войсками, штаб нашей армии переместился в город Пардубице под Прагой. События на фронтах развивались стремительно. Бои шли на улицах Берлина.
      Не выключая радиоприемников, мы с нетерпением ждали особо важных известий. И вот слышим знакомые позывные, а следом взволнованный голос Левитана: "Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза..."
      По-юношески стремительно в мой кабинет вбежал Василий Николаевич Жданов.
      - Победа, Андрей Герасимович, победа! Слышал?! - восторженно произнес он и обнял меня.
      Я хотел было позвонить в корпуса и дивизии, чтобы сообщить о долгожданном, радостном известии, но командующий взял из моих рук трубку и сказал:
      - Не надо. Везде есть радио. Посмотри лучше, какое торжество царит на улице!
      Мы открыли окно. Над домами взлетали ракеты, в ночном небе сверкали лучи прожекторов. Слышались громкие возгласы "ура". Люди салютовали победе из всех видов оружия, подбрасывали вверх головные уборы, обнимались, качали друг друга, улыбались и плакали от радости.
      Свершилось то, к чему мы стремились почти четыре года, за что заплатили великими жертвами. Победа!
      - Слава советскому оружию! Воинам нашим - слава! - восклицали подоспевшие начальник штаба армии Зотов, другие офицеры и генералы, разливая коньяк в первые попавшиеся под руку посудины.
      Выходим на улицу. К нам приближаются улыбающиеся чехи. Наперебой приглашают к себе домой, обнимают, целуют нас.
      - Друзи, друзи, победа!
      Звучат песни, тренькают гитары, мандолины, лихо, по-русски, заливаются гармошки. Трещат выстрелы из винтовок, автоматов, пистолетов, ракетниц. Впечатление такое, будто идет великое сражение. Все перемешалось: смех, крики, русская, украинская, чешская, польская речь. Люди поют, и тут же, на мостовой, лихие танцоры отбивают каблуками цыганочку, барыню. Солдаты в стремительном хороводе кружат женщин. Все, что было скрыто в тайниках сердца долгие годы, теперь разом выплеснулось наружу и заполонило городские улицы и площади.
      Раздался колокольный звон. Где-то недалеко церковный сторож решил, видимо, по-своему выразить радость победы - поднялся на звонницу и огласил ликующий, сверкающий огнями город величественным перезвоном колоколов.
      А наутро над воротами, балконами, на крышах домов вспыхнули красные флаги, поперек улиц протянулись транспаранты, прославлявшие на чешском и русском языках нашу армию, армию-освободительницу. Стихийно возникли демонстрации. Чехи осыпали советских воинов цветами, угощали вином, пивом, дарили сувениры.
      Я сел в машину и поехал в полки. Хотелось вместе с летчиками, штурманами, инженерами, техниками, механиками разделить радость победы над врагом.
      Но вот мы узнали, что на всех фронтах война закончилась, враг сложил оружие, а для 4-го Украинского фронта и нашей воздушной армии она еще продолжалась. Большая, довольно сильная группировка фашистских войск под командованием Шернера отклонила требование советского командования о капитуляции и продолжала юго-западнее Праги отчаянно сопротивляться. Положение противника было безнадежным, ни на какую помощь рассчитывать он не мог, но тем не менее, истекая кровью, дрался с тупым и злобным упрямством.
      10 мая на подавление шернеровской группировки были брошены крупные силы наземных войск, поддержанные штурмовиками и бомбардировщиками. Если враг не складывает оружия, надо принудить его к этому силой.
      Приезжаю в один из полков, говорю командиру:
      - Пехотинцы просят нанести удар по артиллерийской батарее фашистов. Она мешает продвижению вперед. Соберите командиров эскадрилий и выясните, кто добровольно может выполнить это задание.
      - Я могу, - заявил комэск Мечетнер. Такое же желание высказали и другие командиры эскадрилий.
      - Прошу это задание оставить за мной, - уже настойчивее попросил Мечетнер. - Если что случится - я один. Отца, мать и жену расстреляли немцы...
      Комэска Мечетнера в полку уважали все летчики. В каких только переделках за время войны он не побывал! Как только выдавалось трудное, опасное задание, он шел, не раздумывая, первым.
      Мечетнер снял с себя ордена, чего раньше никогда не делал, вытащил из кармана документы, передал их товарищам и сказал:
      - На всякий случай...
      Видимо, чуяло сердце храброго летчика, что вернуться ему уже не суждено. Прощально взмахнув рукой, он закрыл над головой фонарь, вырулил на старт и ушел в небо.
      Позже пехотинцы рассказывали: самолет появился над позициями гитлеровцев и сбросил несколько бомб. Потом сделал новый заход и выпустил по батарее реактивные снаряды. Вся зенитная оборона противника сосредоточила огонь по храбрецу. Но самолет не торопился покидать цель. Он перешел в пике. Видно было, как к земле потянулись огненные линии. Потом машина вдруг вспыхнула и, не выходя из пикирования, врезалась в землю. Раздался глухой взрыв, над местом падения взвились багровые клубы дыма...
      Не стало еще одного смелого летчика, который погиб на второй день после победы.
      К дому, который занимал в Пардубице член Военного совета фронта, примыкал большой тенистый сад. В нем росли яблони, груши, виноград. На деревьях уже успела распуститься листва, и воздух казался настоянным на медвяных запахах благоухающей зелени.
      Только что закончился банкет, устроенный Военным советом фронта по случаю разгрома остатков группы Шернера. Лев Захарович пригласил нас, политработников, к себе в дом, потом провел в сад и, выбрав широкую, покрытую изумрудной зеленью поляну, прилег на ней. Мы последовали его примеру.
      Тихо, солнечно, мирно. Не надо думать о боях - они в прошлом.
      - Как хорошо, друзья! - нарушил покой Мехлис. - Вчера еще бушевала война, и вот ее нет. Мы разгромили фашизм - страшное порождение империализма.
      Он приподнялся на локтях, надкусил сорванную травинку и мечтательно, ни к кому не обращаясь, стал говорить о том, что, видимо, уже давно занимало его мысли.
      Я хорошо помню этот разговор о будущем, о необходимости совершенствовать армию, оснащать ее новой техникой и оружием, ни в коем случае не ослаблять бдительности, ибо, пока существует империализм, будет существовать и угроза новой мировой войны.
      Мехлис говорил, что роль политработников в перестройке армии очень велика. Надо убеждать людей, разъяснять им значение новых задач. Люди рвутся домой, им надоела война. Однако многим из них придется остаться за пределами Родины, чтобы стоять на страже свободы и независимости стран новой демократии.
      Далее речь шла о том, что надо хорошо позаботиться о людях, создать нормальные условия жизни, учебы, досуга, взять на учет всех, кто по каким-либо причинам не отмечен наградами, привести в порядок места захоронения погибших. Десятки проблем, которые в ходе боевых действий порой отодвигались на второй план, сейчас приобретали особую остроту.
      - Одним вам справиться не под силу, - говорил Мех-лис. - Мобилизуйте все усилия партийных, комсомольских организаций.
      Солнце уже перевалило за полдень, а беседа все продолжалась. Нам было о чем поговорить на рубеже таких величайших контрастных явлений, как война и мир.
      Слишком дорогой ценой досталась нам победа, чтобы не думать о сохранении завоеванного мира.
       
      Примечания
      {1}Подразумевается Леваневский. - Hoaxer.