– А может, работали так, что устать не могли?..

– Что вы! – обиделся Петя.– У меня под конец лопата сама из рук валилась.

– Немножко устали,– сознался Ринтын, чувствуя, как у него, будто сдавленная железным обручем, ноет поясница.

Ринтын, полулежа на валуне, повернулся к морю. Острова почти сливались с водой. Отчетливее стали видны льдины на море, между ними сновали, гоняясь за моржами, вельботы.

– Пошли, ребята,– поднимаясь, сказал Рычып.– А то, гляди, и поесть нам ничего не оставят.

При упоминании о еде ребята мигом вскочили и побежали к вельботу, перепрыгивая через валуны, рискуя споткнуться об острые камни, попадавшиеся под ноги.

Около палатки собирались люди. В огромном эмалированном тазу дымилась гора вареного мяса. Пахучий пар щекотал ноздри и вызывал обильную слюну. Ребята готовы были сразу наброситься на еду, но все ждали Рычыпа: без старшего не полагалось приступать к еде.

Наконец подошел Рычып.

– Бросили старика,– шутливо ворчал он,– неутомимые работники.

Ели молча, пока не опорожнили таз. На примусе уже кипело ведро с заваренным чаем. Чай пили долго, каждый из своей кружки. Потом влезли в палатку и целый час лежали молча, изредка шумно вздыхая. Было совсем светло. Ринтын украдкой достал книгу и начал читать.

– Что ты читаешь? – спросил Кукы.

– Русскую сказку о рыбаке и рыбке, сочинение Пушкина.

– А ну-ка, почитай нам,– попросил Кмоль.

– На русском языке? – удивился Ринтын.

– А ты разве не можешь перевести на настоящий разговор? Переводи как можешь,– сказал Кукы, ложась на свернутый вдвое пых-пых и приготовляясь слушать.

Солнце уже высоко поднялось над морем, когда Ринтын закончил чтение сказки о рыбаке и рыбке.

В палатке никто, кроме Пети, не спал. Охотники так тихо и внимательно слушали, что Ринтын несколько раз поглядывал на них, отрываясь от книги: проверял, не уснули ли. Но мальчик напрасно беспокоился: когда он замедлял чтение, подыскивая подходящее слово для перевода, он слушал, как недовольно покашливал дядя Кмоль, а Кукы начинал ворочаться, громко шурша галькой.

– Какая старуха! – произнес Опэ, когда Ринтын захлопнул книгу.

– Захотела стать владычицей морскою – не вышло,– сказал моторист Кэлен.

– Жалко старика,– вздохнул Кмоль.

– Сам виноват,– возразил ему Кукы.– Нельзя так потворствовать женщине. Я бы на месте этого старика как следует стукнул старуху деревянной лоханью.

– Все дело в море,– рассудительно заметил Рычып.– Рыбка – это только посланец морского кэле. Против духа моря нельзя идти, иначе будет худо. Вот послушайте, что произошло в давние времена на этих берегах.

Старик устроился поудобнее, закурил и начал:

– Раньше этих двух островов в Ирвытгыре не было. Был один остров с двумя высокими горами, которые разделялись ущельем. Вдоль него протекал маленький ручеек. Он был настолько мал и неглубок, что люди переходили его, ступая по китовым позвонкам, брошенным прямо в воду. Но рыбы и зверя там водилось великое множество, и тамошние жители не знали, что такое голод, нужда и болезни. А все потому, что не нарушали законов моря и чтили богов.

Жил там с женой-красавицей и молодой охотник по имени Тэпкэн. Отважный и смелый был человек. И по силе не было ему равного. Когда человек смел – это хорошо, но если смелость становится дерзостью – жди беды.

Тэпкэну везло. Ни один охотник не был так удачлив, как он. Все его мясные ямы были заполнены доверху, вокруг яранг на высоких шестах висели медвежьи и тюленьи шкуры. В его чоттагыне было всегда светло, каждый год Тэпкэн менял моржовую покрышку яранги на новую, прозрачную.

И Тэпкэн решил, что может прожить один, без помощи других. Он перестал приносить жертвы богам и только гордо усмехался, если кто-нибудь напоминал ему об этом. Люди с ужасом видели, как засохшая кровь вместе с жиром пластами отваливается от священных изображений, доставшихся Тэпкэну от предков. Охотник не замечал, как на обнаженных от жира и высушенных ветром ликах идолов появилось выражение страшного гнева. И когда Тэпкэну указывали на это, он громко хохотал, показывая на свои обе руки. Он дошел до того, что объявил: человек сам себе бог. И пришла кара.

Однажды Тэпкэн допоздна задержался на охоте и плыл в темноте, сверяясь по звездам, к берегу. К его каяку были привязаны три нерпы.

Когда стали видны редкие огоньки стойбища, вода вокруг каяка вдруг вспенилась, забурлила, и на спину охотника прыгнул какой-то зверь. Вцепившись в кухлянку Тэпкэна, он начал ее рвать когтями. Тэпкэн достал нож, хотел ударить им неведомого зверя, но острые зубы, вонзившиеся в руку, разжали пальцы, и нож упал в воду. Тэпкэн понял: спастись можно, только добравшись до берега. Он с трудом отвязал буксируемых нерп и изо всех сил стал грести к берегу.

А неведомый зверь уже разорвал на спине кухлянку, добрался до тела и рвал мясо когтями. Закричал от дикой боли Тэпкэн, но не выпустил весла из рук.

Услышали на берегу его крик жители стойбища и сбежались к морю. Люди застыли в ужасе, когда из темноты на свет факелов к ним вышел Тэпкэн в окровавленной и изорванной одежде.

Как только нос каяка уткнулся в береговой песок, Тэпкэн стремительно выпрыгнул из каяка и стал кататься на спине, пока от него не отвалился загадочный, неведомый зверь. Тэпкэн схватил факел – кусок облитого жиром плавника – и поднес ближе. Зверь был величиной с нерпу, но больше похож на молодого лахтака. Однако и лахтаком этого зверя нельзя было назвать: кожа на нем была покрыта короткой ярко-красной щетиной, а глаза, как горящие угли, сверкали злобным огнем.

С гневным криком Тэпкэн выхватил у одного из охотников нож, налетел на зверя и, зажав его голову между ног, содрал с живого шкуру. Бросив далеко в море ободранного зверя, Тэпкэн, чтобы прикрыть раны, накинул на себя его кожу.

Среди ночи поднялась страшная буря. Ветер был такой сильный, что яранги, надуваясь воздухом, лопались, как пузыри. Спящие на улице собаки, нарты, каяки, развешанные для сушки шкурки – все было сметено одним порывом ветра в море. Густую мглу пронизывали яркие молнии. При их зловещем свете люди, побросав свои жилища, бежали в высокие горы, спасаясь от огромных волн, перекатывавшихся вдоль ущелья.

Немногим удалось уцелеть в эту ночь, хотя буря продолжалась совсем недолго.

Настало утро. Взошло солнце. Спасшиеся на горах люди не поверили своим глазам: под ними плескалось спокойное море, не было их родного стойбища… Из воды торчали два острова, бывшие когда-то горами, а между островами на спокойной воде плавала ярко-красная шкура неведомого сказочного зверя, так жестоко отомстившего людям…

Старик умолк. Он наполнил трубку табаком, прикурил и наставительно сказал:

– Вот как отомстило море!

Утром ребята проснулись от шума. Никто уже в палатке не спал. Посреди на коленях стоял Кожемякин и, потрясая бумажкой, кричал:

– Я немедленно доложу райисполкому о вашем самоуправстве! Виданное ли дело, чтобы в такую погоду не выходить на охоту! Полюбуйтесь-ка! – Кожемякин пополз к выходу из палатки и откинул брезент.– Ни один вельбот не вышел! Это знаете чем пахнет? Теперь ясно, к чему велись разговоры на религиозную тему.

Кожемякин перевел дух и исподлобья взглянул на Кукы. В палатке воцарилась тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием разъяренного начальника.

– А ты почему молчишь, товарищ председатель? – обратился к Татро Кожемякин.– Или ты считаешь правильным не выходить на охоту и поставить под угрозу выполнение плана? За это дело тебя по голове не погладят.

– Я думаю, что в этом ничего страшного нет,– спокойно ответил Татро.– Мы план в этом году не только выполним, но и перевыполним. Напрасно ты беспокоишься, товарищ Кожемякин.

– Выходит, что и сам председатель тянется на поводу религиозных предрассудков,– процедил сквозь зубы Кожемякин.– Ну, хорошо! Я снимаю с себя всякую ответственность.

– Подожди, товарищ начальник,– загородил ему дорогу старый Рычып.– Почему кричишь? Что плохого в том, что мы сегодня отпразднуем древний праздник по поводу убоя кита? Или ты думаешь, что мы тебя принесем в жертву? Не бойся и не сердись. Мы уважаем тебя. Ты хороший человек. Помнишь, десять лет назад к нам приезжал товарищ Громов? Какой был человек! Как с шаманами воевал! Ездил по стойбищам, и, где только увидит бубен, собственноручно разбивал его в щепки. Постановление сделал: срыть и сжечь всех идолов… Прислал инструктора, чтобы научить нескольких человек из нашей молодежи танцам. А этот танец, когда юноша в обнимку с девушкой перебирает ногами, чем лучше нашего? Недовольны мы были тогда, и я хорошо помню, как ты, товарищ начальник, тоже был против и называл это перегибами. Верно? – Старик взглянул в глаза Кожемякину и сам себе ответил: – Верно!

– Да, я был против негодных методов борьбы с пережитками,– ответил Кожемякин.– А за пережитки, вредящие делу социалистического строительства, я никогда не голосовал. Да! Никогда!

Кожемякин гордо поднял голову и двинулся к выходу из палатки, бормоча себе под нос:

– Ну и люди! Ну и люди!

Татро вслед покачал головой.

– Они, наверное, хотят устроить мынэгыргын,– прошептал Пете в ухо Ринтын.– Это наш китовый праздник!

Лицо Рычыпа приняло озабоченный вид. Он сказал:

– Надо быстрее приготовить все необходимое. Праздник будем проводить в школе. Пусть Татро договорится с директором. А ты, Кукы, пойдешь со мной на место жертвоприношения.

– Не могу я,– ответил Кукы,– собираюсь в партию вступать.

– А-а,– понимающе кивнул головой старик.– Тогда пусть Кэлен поможет мне. Хотя и ему нельзя: комсомолец. Ладно уж, обойдусь один.

Весь день шли приготовления к китовому празднику. Несмотря на прекрасную погоду, ни один вельбот не вышел на” промысел, в море не было слышно ни выстрелов, ни шума моторов.

Директор школы согласился предоставить помещение для праздника. К вечеру все было готово: в один из самых больших классов втащили мастерски сделанное чучело кита, весла, ремни и рукоятки гарпунов.

Все желающие не могли разместиться внутри помещения и наблюдали за совершением обряда в раскрытые окна и двери. Старый Рычып произнес скороговоркой подобающие случаю заклинания и перешел к танцам.

Тут произошло замешательство.

– Бубна нет! – крикнули в толпе.

– Неужели во всем Нуукэне не уцелело ни одного бубна? – спросил Рычып.

– Ни одного,– ответил пожилой эскимос.– Пожгли как пережиток.

Рычып в растерянности остановился. Праздник, с таким трудом организованный, грозил расстроиться.

– Нашел! – вдруг раздался голос Опэ. Он пробивался сквозь толпу зрителей. В руках у него был пионерский барабан.

Рычып постучал пальцем по натянутой коже. Звук был чужой и слабый.

– Что же делать,– развел руками Рычып,– придется довольствоваться этим.

Под звук пионерского барабана начались обрядовые охотничьи танцы. После них был исполнен пользующийся известностью на всем побережье “челюскинский танец”. На середину круга вышли Кэлен и Кукы. Скупыми, но выразительными жестами они рассказывали о походе “Челюскина”, его гибели. Раскинув руки в стороны, изображая самолет, Кэлен летит в ледовый лагерь. Он вывозит женщин и детей. Злится на людей суровая северная природа, жестокие пурги заметают аэродромы, грозятся унести в море самолеты. Лед наступает на лагерь смельчаков, но люди оказываются сильнее злых сил природы. Вот уже собачьи упряжки мчатся в Уэлен. Они везут спасенных челюскинцев. Льдину покидают радист и оставшиеся с ним несколько товарищей. Самолет делает прощальный круг над ледовым лагерем. Кукы, выхватив из-за пазухи маленький красный флажок и подняв его высоко над головой, застыл неподвижно, как ледяная глыба.

– Товарищи!

Все оглянулись. В дверях стояли начальник нуукэнского маяка, начальник полярной станции Гуковский и Кожемякин.

– Товарищи! – повторил Кожемякин.– Только что получено сообщение, что немецкие войска вероломно напали на нашу Родину.

С минуту стояла такая тишина, что было слышно, как у потолка звенел одинокий комар.

– Пока других сообщений не получено,– выступил вперед Гуковский.– В эфире очень сильные помехи…

– Я думаю,– тихо сказал Кукы,– не нужно ждать, пока наладят рацию. Предлагаю всем бригадам выйти в море на промысел. В такое время разговоры ни к чему.

Он двинулся к выходу. За ним потянулись другие охотники. Рычып в нерешительности постоял, осторожно положил на пол пионерский барабан и вышел вслед за другими.

Война как бы еще больше приблизила к жителям Улака далекую русскую землю. Названия оставленных Красной Армией городов, сел и деревень с болью отдавались в сердцах улакцев. Пылали дома, по дорогам брели тысячи беженцев, Ленинград был зажат в кольцо блокады, враг подходил к Москве – все это как будто происходило совсем близко…

Радиостанция стала центром Улака. Вокруг нее всегда толпились охотники, сюда приходили учителя, работники торговой базы.

На стене радиодомика каждый день вывешивалась сводка Советского Информбюро. В колхозном клубе висела карта, утыканная маленькими флажками, обозначавшими линию фронта. Охотники подолгу простаивали перед картой, разглядывая извилистую, как трещинка на льдине, линию, где шла великая битва. Все, что человек изобрел для уничтожения человека, все, что было выдумано, чтобы разрушить жилища,– все было пущено в ход, чтобы поработить страну, где человек впервые освободился от эксплуатации.

Жизнь охотников только начала налаживаться. Охотник начал забывать о своем вечном страхе перед природой, которая давала ему все: жилище, пищу, одежду, жир для поддержания огня. Исчез страх перед тяжелыми болезнями: русские врачи смело вступали в единоборство с ними и во многих случаях выходили победителями. За последние пять лет не умерло ни одного человека в Улаке – небывалый случай на побережье.

Вера в шаманов постепенно пропадала. Предсказатель погоды, искусный лекарь, шаман оказался не в силах тягаться с метеорологами и медиками. Не шаман принес в Улак чудесный свет, разгоняющий любой мрак, не шаман поставил на вельботы моторы. Ушел страх перед морем.

У охотника появились новые мысли, кроме извечных мыслей о еде. Словно приоткрылась завеса в мир, окружающий его, в мир, полный красоты, жизни, радости. Для охотника жизнь стала полна радости!

И вдруг кому-то это не понравилось. Один человек сказал целой нации, что они лучше, выше всех других людей… И люди, даже не поразмыслив как следует, бросились в бой, стали убивать, жечь, насиловать, разрушать…

– Я не хочу, чтобы новая жизнь, которую все мы с помощью русских построили сообща в Улаке, была разрушена фашистами,– сказал Кукы.– Я буду отдавать значительную часть добычи в фонд обороны, пока враг не будет уничтожен.

И так думали все охотники Улака.

В стойбище начались занятия по военной подготовке. Руководил ими Андрей Иванович, бывший начальник Кытрынского пионерского лагеря. На военные занятия каждый приходил со своим оружием: кто с винчестером, кто с карабином. Все шло хорошо, кроме строевой подготовки. Нельзя было без улыбки смотреть на усердно марширующую нестройную толпу по улице Улака. Охотники, впервые столкнувшиеся с военными командами, путали их: вместо того чтобы поворачиваться налево, поворачивались направо или начинали шагать прямо. Правду сказать, улакские охотники мало чем походили на ополченцев, изображенных на большом плакате, висевшем в колхозном клубе.

Продукты в магазине стали отпускаться по спискам.

Осенью с последним пароходом на фронт уехал Анатолий Федорович. Лена осталась в Улаке.

С начала марта в Улаке началась эпидемия вирусного гриппа. В школах прекратились занятия. Охотники не выходили в море. Запасы мяса кончились. Некормленые собаки уныло бродили по стойбищу и грызли моржовые кожи на крышах яранг.

Из районного центра на самолете прибыл доктор. Вместе с фельдшером Семеном Ивановичем с полярной станции они готовили лекарства и разносили их по ярангам. Ринтын и Петя, одними из первых перенесшие болезнь, помогали им. Они толкли в ступке порошок и насыпали в бумажные пакетики. Больные с неохотой брали лекарства и в один голос просили хоть немного табаку.

– Если бы я разок-другой затянулся,– говорил, кашляя сухим кашлем, старый Рычып,– сразу бы ожил.

Старуха Пээп тяжело переносила болезнь. Каждый раз, когда к ней с лекарствами приходили ребята, она со слезами умоляла их принести хотя бы щепотку табаку. Однажды она в ярости швырнула в лицо мальчикам порошки.

– Что вы мне все носите этот горький нетающий снег! Дайте табаку хотя на полжвачки!

Но с табаком в Улаке было трудно. Продавец Наум Соломонович курил какую-то смесь, и трубка у него так трещала, как будто в нее насыпали пороху. Несмотря на болезнь, Наум Соломонович каждый день открывал магазин и сидел в нем все положенные часы, дожидаясь редких покупателей.

В конце марта кончилось мясо. Некому было ходить на охоту. По решению окрисполкома магазин стал отпускать продовольственные товары в счет будущих поставок. В ярангах сразу стало веселее. Запылали костры. Котлы, наполненные едой, помогали выздоровлению лучше всяких лекарств.

– Ни разу не пробовал такой длинной еды,– шутил старый Рычып, уплетая макароны.– Что только не выдумает русский человек!

Смертельных случаев от гриппа было немного: умерли двое совсем дряхлых стариков и грудной ребенок на полярной станции.

Дядя Кмоль, едва оправившись от болезни, пошел на охоту. За ним увязались ребята. Стояли тихие предвесенние дни. Дядя Кмоль был еще слаб и шел медленно. Со скал, сверкая на солнце, сыпалась снежная пыль. Щуря глаза от блеска снежной равнины, дядя негромким голосом говорил:

– Трудное время пережили. Если бы не помощь государства, много народу умерло бы. Вот не так давно, когда я еще был малышом, слышал от отца, как кочевавшие по реке Омолону чукчи впали в страшную нужду. Помощи ниоткуда не было. Ясно всем стало: впереди голодная смерть. Собрались они и порешили, что каждый глава семьи вначале убьет всех своих домочадцев, а потом покончит с собой. На следующее утро все было сделано так, как порешили: на холме лежали мертвыми, тесно прижавшись один к другому, те, кто вчера еще был живым… Без Советской власти о помощи нечего было и думать. На разводьях против мыса Ченлюквин убили двух нерп.

Каждый житель Улака получил маленький кусочек свежего нерпичьего мяса.

– Большое спасибо! – воскликнул по-русски Рычып, когда ребята принесли его долю.– А эти макароны совсем опутали мои кишки.

– То-то,– сказала старуха Пээп,– мясо нерпы все лучше, чем нетающий снег. Табачку бы немножко…

С каждым днем число выздоравливающих росло, но на улице Улака было по-прежнему пустынно: все уходили на Охоту.

Наступил день праздника – Первое мая. С утра Ринтын с Петей вывесили на ярангах и домах все флаги, которые только нашлись в стойбище. Украсив стойбище, друзья взобрались на теплую от солнечных лучей толевую крышу колхозного клуба.

На улице не было ни души. Яркое солнце освещало снег и черные яранги.

Ринтын лежал на спине и смотрел в голубую бесконечность чистого неба.

– Петя! – окликнул он товарища.

Петя приподнялся на локте и уставился на Ринтына голубыми, цвета неба, глазами.

– Знаешь,– продолжал Ринтын,– куда я поеду после окончания школы?

– Куда? – спросил Петя.

– В Ленинград,– сказал Ринтын.– Поступлю в высшую школу. Анатолий Федорович много рассказывал мне о Ленинграде. Он так называется потому, что там жил Ленин.

– А там сейчас люди голодают,– задумчиво произнес Петя.

– Да, Лена мне рассказывала,– вздохнул Ринтын.– Вот бы сейчас туда нашего Наума Соломоновича с его магазином.

– Верно. Мы носили бы голодным людям макароны и сами варили…

– Нам одним не управиться,– с сомнением покачал головой Ринтын.– Анатолий Федорович говорил, что Ленинград даже на самой хорошей собачьей упряжке не объехать за день.

На улице показался небольшого роста человек. Он был одет в длинную теплую кухлянку, в меховые штаны и подбитые шкурой белого медведя торбаза. Голова была обвязана теплым шерстяным платком, закрывавшим наполовину его лицо.

– Кто это? – спросил Ринтын, стараясь узнать, кто же так закутался в теплую погоду.

– Наверное, Прасковья Кузьминична,– предположил Петя.

– Нет,– ответил Ринтын.– Этот человек идет без палки.

– Э! – воскликнул Петя.– Да это Эрик!

Ребята знали, что в стойбище недавно появился новый заведующий торговой базой, Журин. Он приехал с маленькой, как девочка, женой и двумя сыновьями. Старшего звали Эрик, а младшего – Вовка.

– Ты что так закутался, как Прасковья Кузьминична? – крикнул Эрику Петя.

– Я еще не совсем здоров,– тонким голосом ответил Эрик и кашлянул.

– А мы и не знали, что ты болен,– сказал Петя,– не зашли к тебе. Твоя мать боится все, что мы занесем в ваш дом заразу.

Еще тогда, когда Ринтын и Петя разносили лекарства, они постучали как-то в квартиру Журина. Им долго не открывали. Петя крикнул:

– Открывайте, мы принесли вам лекарства!

Кто-то подошел к двери. Приоткрыв ее, на улицу выглянула жена Журина.

– Что вы здесь бродите, заразу разносите? Если нужно, мы сами сходим в амбулаторию. Идите отсюда и не смейте больше приходить!

Ринтын и Петя удивленно переглянулись: никто из жителей Улака, кроме старой Пээп, не отказывался от лекарств, и все были благодарны мальчикам за помощь.

Журины с первых же дней приезда в Улак не понравились жителям стойбища.

Возле домика, где они поселились, находилась мясная яма колхоза. Глава семьи, Эрнест Никодимович, сказал председателю Татро, что яму нужно перенести от его жилища подальше.

– Запах гнилого мяса отравляет атмосферу,– заявил он.– Мои дети не могут дышать таким вредным воздухом.

Напрасно Татро пытался втолковать Эрнесту Никодимовичу, что в яме лежит свежее мясо и от него не бывает вредного запаха. Пришлось колхозникам перетаскать мясо в другую яму.

– А мы, видишь, все стойбище украсили флагами,– похвастался Петя, показывая рукой на яранги и дома.

Эрик ничего не сказал. Он рыл снег носком торбаза и тяжело дышал сквозь шерстяной платок.

Ринтын потрогал за плечо Петю:

– Пошли, мы же обещали помочь Науму Соломоновичу.

– Верно! Пошли скорее! А ты, Эрик, не пойдешь с нами?

Эрик перестал рыть снег и глухо сказал:

– Я не могу, я больной.

Почти все больные в Улаке поправились, а вот бабушка Гивынэ вдруг умерла. Она как уснула вечером, так больше и не проснулась.

Накрытая одеялом, она лежала в пологе, и рядом с ней, закрыв лицо руками, сидел дядя Кмоль.

В чоттагыне шепотом разговаривали старики. Одиноко, тихо подвывала старуха Пээп.

Тетя Рытлина втаскивала в полог особо сшитую одежду для путешествия в далекую страну предков. Эту одежду сшила сама бабушка Гивынэ из лучших, отборных оленьих шкур. Извлекли на свет ни разу не надеванную камлейку из красной, как флаг, материи.

Ринтын сидел в чоттагыне, уткнув лицо в книгу. Но читать он не мог, а прислушивался к тихому, как подледное журчание ручья, разговору стариков. Ему казалось странным, что в разговоре совсем не упоминается бабушка Гивынэ. Говорили о совершенно посторонних вещах. Если бы не старуха Пээп, плач которой напоминал тихий визг замерзающей собаки, можно было бы подумать, что старики собрались просто так, потолковать между собой и говорят негромко, чтобы не разбудить спящую.

Входили еще какие-то люди, усаживались, стараясь не шуметь, и включались в тихую беседу. Ринтыну стало обидно за бабушку, и он вышел на улицу.

Весеннее солнце стояло высоко в небе. Над крышами яранг дрожал теплый воздух. Собаки лениво бродили по стойбищу. Выбрав место, они укладывались с южной стороны яранг и, закрыв один глаз, равнодушным молчанием провожали редких прохожих.

Ринтын еще издали увидел Йока. Он стоял на своем обычном месте, возле яранги. Услышав шаги Ринтына, он повернулся в его сторону и замер.

– Это ты, Ринтын?

– Я,– вздохнул мальчик и сел на теплый от солнца черный камень.

– Умерла бабушка?

– Умерла.

– Жалко ее тебе?

– Не знаю,– признался Ринтын. И действительно, кроме жгучего любопытства, смешанного со страхом, он ничего не чувствовал к холодному, накрытому одеялом телу.– Наверное, ее никому не жалко,– сказал Ринтын.

– Почему ты так думаешь? – мягко спросил Йок.

– Пришло столько людей. В чоттагын набились, а никто так и не спросил о бабушке.– Ринтын вспомнил, как с утра стала подвывать старая Пээп, и добавил: – Только неправда, что можно так долго плакать.

– Не надо так говорить, Ринтын,– тихо сказал Йок.– Всякого человека жалко, когда он умирает. Только люди не любят показывать свое горе, поэтому и говорят о другом. А на сердце у них тяжело, очень тяжело. Твою бабушку люди хорошо знали и помнят добро, которое она им сделала.

Йок сел рядом с Ринтыном.

– Давно это было,– начал он рассказ.– Твоя бабка тогда была еще очень молодой девушкой. Много парней в стойбище хотели на ней жениться, но она все откладывала, потому что еще была очень молода. Ее отец был замечательный человек и славился умом и справедливостью. Ездили к нему за советом издалека, и все находили у него доброе слово и помощь. Кымын – так звали твоего прадеда – не был богатым. Всю свою добычу он делил между земляками: так велели предки – делиться всем, что у тебя есть. Отважный охотник, он промышлял много зверя. Большим уважением пользовался Кымын. Но нашлись такие люди, которые возненавидели Кымына как раз за его добрые дела. Шаманы и богатые владельцы байдар невзлюбили его за то, что он всегда напоминал о законе предков: добыча принадлежит всем. Сильно злобились они, а поделать ничего не могли: за Кымына стоял народ. Но вот пришла страшная беда наших мест – красная болезнь. Не проходило дня, чтобы кого-нибудь не хоронили в Улаке: ведь тогда не было Советской власти, не было и докторов. В то время наш народ был хуже сироты, вроде одинокого путника в тундре в глухую полярную ночь. Случалось, что несколько похоронных нарт в один день отправлялись на гору Линлиннэй. Все от мала до велика лежали в своих пологах. Никто не ходил на охоту, и многие умирали не только от болезни, но и от голода. Одичалые собаки глодали похороненные трупы. Не миновала беда и ярангу Кымына. Умерла его любимая жена, мать Гивынэ, длинноволосая Илкэй. Погоревав с дочерью, увез Кымын свою жену на место захоронения. А через три дня, выйдя из яранги, Кымын увидел на снегу знакомые волосы любимой жены. Это голодные собаки отгрызли у трупа голову и приволокли ее к яранге Кымына. Бережно взял в руки Кымын голову красавицы Илкэй, завернул в пыжик и снова отнес ее на место захоронения.

Прослышали про это шаманы и владельцы байдар. Они объявили, что голова Илкэй была прислана духом болезни за Кымыном. Шаманы ходили по ярангам и говорили всем, что избавление от болезни придет только тогда, когда в жертву будет принесен Кымын. А люди всё умирали. Тогда пошел Кымын сам по ярангам, прощаясь со своими односельчанами. По древнему обычаю, удар священным копьем должен был нанести сын, но сыновей у Кымына не было. Тогда шаманы решили, что Гивынэ умертвит своего отца.

На морском льду это было. Гивынэ не могла держать копье. Кымын сам приставил его себе к груди и попросил дочь лишь поддержать копье за конец. “Дочка,– сказал он,– никогда не жалей ничего для людей, даже жизни родного отца. Это закон предков”. Произнес эти слова Кымын и сам вонзил копье себе в грудь.

Труп лежал на морском льду, пока его не расклевали вороны и не растащили по косточкам песцы и собаки. Никто из людей, ради которых пожертвовал жизнью Кымын, не уронил ни слезинки. Их сердца словно окаменели, и страшное горе высушило слезы.

Йок помолчал и, поморгав, добавил:

– Помни, Ринтын, истинное горе не знает слез. Слезы – всегда признак слабости. Иди домой и достойно проводи бабушку в ее последний путь.

Ринтын встал с камня и медленно побрел домой.

Там уже все было готово к похоронам. Бабушку Гивынэ, одетую в красную камлейку, в расшитые бисером торбаза, вынесли в чоттагын и уложили на белые оленьи шкуры у полога.

Рычып подсунул под ее голову охотничий посох и стал вопрошать бабушку, что желает она взять с собой в страну предков.

Гивынэ “пожелала” увезти фарфоровую чашку, из которой пила чай, нож для кройки, берестяную табакерку и несколько иголок.

Ринтын помог дяде снять с крыши нарту и подвез ее к двери. Дядя Кмоль, Рычып, Кукы и председатель Татро взяли на руки бабушку, вынесли за порог и бережно положили на нарту. Рычып закрепил покойницу веревками, словно это был простой груз.

Дядя Кмоль впрягся в нарту и потащил ее к морю. Сзади пошли Ринтын, Рычып, Кукы и председатель Татро. Сначала спускались к морю. Некоторое время молча постояли на морском льду.

– Здесь был похоронен Кымын, ее отец,– шепнул на ухо председателю Рычып.

А солнце сияло так ярко, и все кругом блестело. Следы людей четко отпечатывались на подтаявшем снегу, и полозья нарт не скрипели, а мягко шуршали.

Пересекли лагуну наискосок и подошли к горе Линлиннэй. Ринтын сзади подталкивал нарту. Прошли мимо старых захоронений. Из-под неглубокого снега торчали обломки нарт, оленьи рога, ржавые ружья. На самой вершине горы дядя Кмоль остановился, вытер малахаем выступивший на лбу пот и коротко сказал:

– Здесь.

Рычып, Кукы и Татро собрали камни и обложили ими положенную на снег бабушку. Дядя Кмоль поставил в головах фарфоровую чашку, нож для кройки, берестяную табакерку и иголки. Затем вытащил нож, разрезал одежду бабушки на части, сложил в кучу и придавил большим камнем. Ринтыну было жутко смотреть на обнаженный труп, он отворачивался, но Рычып взял его за плечо, подвел к могиле и начал встряхивать его, произнося слова обряда:

– Чтобы все дурное, все плохое унесла с собой бабушка, чтобы унесла она с собой все твои болезни.