– Говорит Москва!

Отзвенели куранты, и голос из радиоприемника в точности повторил слова Лены:

– Говорит Москва!

Ринтын мало понимал из того, что говорила диктор, но отдельные слова прочно застревали в мозгу, волновали воображение. Он даже во сне видел эти слова, которые сам вслух не мог бы произнести.

Через Ринтына Анатолий Федорович и Лена познакомились с остальными ребятами стойбища, и в хорошую погоду все вместе катались с горы на нартах.

После уроков и часов, проведенных на полярной станции, Ринтын с тяжелым сердцем возвращался в постылый дом, пропахший спиртом и загаженный собутыльниками отчима Гэвынто. Он чувствовал себя дома совсем одиноким.

Ранней весной, когда солнце стало высоко подниматься над горизонтом, Ринтын заболел желтухой. Он лежал в пологе и в маленькое окошечко, проделанное отчимом в стене, видел, как небо с каждым днем все больше голубело. Запахи весны проникали в полог, вытесняя прокисший, затхлый воздух.

Ринтына навещали ребята. Чаще других приходил Петя. Он неумело вползал в полог, устраивался рядом с больным и развертывал бумажный сверток со сладкими булочками. Он жаловался на Калькерхина, насильно выменявшего у него резиновый мячик на курительную трубку. Петя с любопытством разглядывал бледное, похудевшее лицо Ринтына и говорил:

– Ты совсем изменился. Лицо у тебя стало как у старика.

Однажды Петя увидел принесенный бабушкой Гивынэ амулет. Это был маленький игрушечный лук с колчаном и несколькими стрелами. Он висел над головой Ринтына, чтобы помочь ему быстро выздороветь.

– Давай меняться,– сразу же предложил Петя, успевший за зиму променять все свои городские игрушки на эплыкытэт, пращи, тюленьи кости и морские ракушки.

– Я не могу менять,– покачал головой Ринтын.– Это не игрушка, это амулет. Его сделал мой дед, когда меня еще на свете не было, он охраняет меня от злых духов.

– А какой хороший лук! – продолжал восхищаться почерневшим от времени и копоти амулетом Петя.– Давай посмотрим. Ты же бросил в огонь свой обычай.

– Нельзя! – Ринтыну вдруг пришло в голову, что он оттого и заболел, что сжег свою собачку.– Еще хуже будет, и я могу умереть.

– А ты духов этих видел? – вдруг спросил Петя.

– А как же! – ответил Ринтын и рассказал сон, виденный им незадолго до болезни.

Духи во сне оказались большими каменными людьми. Они перешагивали через яранги, словно через кочки, ловили руками китов и тут же откусывали им головы. Спали они на Кэнискунской горе, отломив от нее вершину, которую подкладывали под голову вместо подушки.

Слушая страшный рассказ Ринтына о злых духах, Петя по-прежнему не отводил глаз от лука.

– Слушай, Ринтын,– таинственно зашептал он,– а нельзя ли убить злого духа?

Не получив ответа, Петя еще немного посидел и ушел, взглянув еще раз перед уходом на амулет-лук.

После ухода друга Ринтын долго ворочался с боку на бок. Теперь ему было ясно, почему болезнь так долго держится в его теле. Во-первых, он разгневал духов тем, что сжег амулет, а во-вторых, разве может справиться с каменными злыми духами маленький, почти игрушечный лук, которым можно убить разве только мышь!

Ринтын приподнялся на локтях, встал на колени. Голова у него закружилась. Все же он дотянулся до стены и снял лук. От изнеможения у Ринтына задрожали пальцы, и он выронил лук на постель.

Лук был сделан из обыкновенного дерева, а тетива свита из оленьих жил. Кожаный колчан был разукрашен вышивкой из мелкого, как речной песок, бисера. Бисер сильно потемнел от грязи, его можно было разглядеть только вблизи. Тугие перья на концах стрел отливали жирным блеском. Ринтын вытащил одну стрелу. Трехгранный наконечник из моржового клыка пожелтел, но на каждой грани еще можно было разобрать рисунки, раскрашенные охрой. На одной стороне была изображена стрела, на другой – маленький ребенок, на третьей – женщина. От колчана шел запах истлевающей кожи, словно дух времени, дух древности.

Ринтын приладил стрелу, натянул тетиву и поискал, куда бы прицелиться. Над меховой занавесью светлым кружком виднелась отдушина. Ринтын навел на нее стрелу. Но в это время занавесь заколыхалась и показалась голова отчима. Ринтын от неожиданности отпустил тетиву, и стрела упорхнула через отдушину в чоттагын.

От ужаса Ринтын застыл на месте, держа лук в вытянутой руке. Надо было спрятаться под одеяло, а мальчик даже пошевелиться не мог. Но отчим, вошедший с солнечной стороны, ничего, кроме окошечка, не видел. Он прополз мимо Ринтына, вытащил из-за пазухи бутылку, отхлебнул от нее и принялся разворачивать и разглядывать какие-то бумажки, откладывая одни в одну сторону, другие – в другую. Ринтын, немного придя в себя, спрятал лук и колчан со стрелами под одеяло.

Когда отчим ушел, Ринтын прикрепил к стене лук и, улегшись, уснул, утомленный и взволнованный.

Мальчика разбудил шум. В пологе было битком набито народу. Посреди полога сидела старая Пээп. Она держала в вытянутой руке стрелу от амулета и быстро шептала заклинания. Ее рот, усыпанный большими неровными зубами, судорожно подергивался. Грязная от табачной жвачки пена обильно выступала на губах и падала на большой шаманский бубен, лежавший у нее на коленях.

Старики, сидевшие у ярко горевшего жирника, тихо разговаривали. Ринтын прислушался. Он понял, что причиной сборища была стрела, чудом вылетевшая из полога. Талисман сам выстрелил! Стрела, не сделав даже маленькой дырочки в меховой занавеске полога, прошла в чоттагын!

Рядом с Ринтыном сидела, опустив вниз побледневшее лицо, Арэнау. Заметив, что сын открыл глаза, она нагнулась к нему и зашептала:

– Это к счастью, что стрела вылетела! Теперь ты скоро поправишься…

Тем временем Пээп перестала шептать, осторожно положила рядом с собой стрелу и взялась за бубен. Натянутая кожа глухо зарокотала, будто потревоженный бубен был чем-то недоволен.

– Потушите свет! – хриплым голосом вскрикнула Пээп и закрыла глаза.

Отчим послушно дунул на жирник. Желтое пламя подпрыгнуло и погасло. Тело Пээп мелко задрожало, конвульсивно подергиваясь. Она выкрикивала бессмысленные и бессвязные слова:

– Отто-той! Кика-гика-гика-гай! Та-та-та-та-та-тай!

Сидевшие в пологе расступились, освобождая место шаманке. Ринтын с ужасом смотрел на лицо старухи, ставшее непроницаемым, словно окаменевшим.

– Ты стрела! – вскрикивала в экстазе Пээп.– Кусок дерева, отделанный великим Вороном и заостренный застывшей моржовой соплей! Стремительная и быстрая, летящая и поражающая!.. Ты подобна морскому зверю косатке-иныпчик! Воздух для тебя словно вода для нее!.. О кэле, злые духи, страшитесь!

Голос Пээп дрожал, как натянутая на ветру нерпичья кожа. На веках закрытых глаз старухи выступили мелкие капельки пота, желтая пена изо рта падала хлопьями на пол. Вдруг точно ветер ворвался в полог и закружил шаманку. Быстро перебирая ногами, она то подступала прямо к лицу Ринтына, то уходила от него к противоположной стене.

Больной мальчик видел, как у самого его лица топтались толстые ноги шаманки, и слышал над головой рокотание бубна. Недалеко от постели лежала стрела, и Ринтын с беспокойством следил за ногами Пээп, которые грозили растоптать тонкую палочку. Но волшебная сила амулета, оперенного великим Вороном, пока спасала стрелу от быстрых и тяжелых ног разошедшейся шаманки.

Никто не слышал, как слабо хрустнуло сухое дерево под ногами Пээп, никто не видел, как переломилась волшебная стрела и разлетелась в разные углы полога. Лишь один Ринтын видел все это расширенными от страха глазами, и ему показалось, что это его переломили надвое и его топчут эти грязные, одетые в раскисшие торбаза ноги шаманки Пээп.

Движения шаманки становились медленнее, рокот бубна утихал, и, наконец, старуха рухнула всей тяжестью тела на пол, раскинула в стороны руки. Обод бубна больно задел Ринтына за плечо.

Сидевшие тотчас бросились поднимать шаманку, но сделать это было невозможно: она лежала, как убитый морж, лишь мелкая дрожь выдавала в ней жизнь.

Прошло много времени, прежде чем Пээп пришла в себя. Она села на пол и, как всякая женщина, очнувшаяся от сна, поправила волосы.

– Подайте мне стрелу,– попросила она слабым голосом.

Отчим бросился шарить по полу и не мог удержаться, чтобы не вскрикнуть, когда в нескольких местах нашел одни обломки.

– Око-ко-кой! – закричала Пээп.– Кыкэ вынэ вай! Стрела оказалась слишком слабой против духа болезни… Смерть суждена мальчику! Кыкэ вынэ вай!

– Неужели больше ничего-ничего нельзя сделать? – прошептала сквозь слезы Арэнау.– Бедный мой мальчик!

– Разве попробовать еще одно средство? – спросила окружающих Пээп.

– Делай что нужно,– ответил за всех старик Рычып.

Пээп вытерла меховой оторочкой рукава пену со рта и пододвинулась к больному. Обнажив ему спину, шаманка плюнула, растерла плевок на спине больного и сказала:

– Вот слюна всеисцеляющая…

Быстрым движением руки она сдернула с Ринтына одеяло и впилась мокрыми, холодными губами в бок. Мальчика охватил такой гнев и отвращение, что он, собрав последние силы, перевернулся на спину и вонзил отросшие за время болезни ногти в мягкое, рыхлое лицо шаманки. Дикий крик заполнил полог.

– И-и-и! Больно! – кричала Пээп.

Сидевшие в пологе кинулись к выходу, едва не сорвав меховую занавесь. Вслед за ними бросилась и Пээп. Она долго не могла выбраться в чоттагын, тыкаясь головой в стенку полога. Когда она, наконец, вывалилась наружу, все увидели, как у нее по лицу, смешиваясь со слезами, текут струйки крови. Поднявшись на ноги, пошатываясь, она подошла к Гэвынто и, плюнув ему в лицо, яростно выкрикнула:

– Твой пасынок исцарапал мне лицо! Так пусть он подыхает! Чтобы это случилось скорее, я нашлю на него свой самый сильный уйвэл! [10]

Ринтын слышал ее слова и плакал от жалости к себе, от сознания своей беспомощности. В полог вошла мать. Она приблизилась к больному мальчику и яростно зашептала:

– Ты что натворил, негодный мальчишка! Хочешь умереть? Да? Хочешь умереть? – Она наотмашь ударила сына по щеке.– Вот тебе! Вот еще! Плачешь? Плачь! Помрешь, никто по тебе не заплачет! Никто!

Щеки Ринтына горели жарким огнем, удары отдавались в сердце мучительной болью. Что-то рвалось у него в груди, и каждый удар материнской руки вызывал горячие слезы.

Когда Ринтын очнулся, в полог вместе с потоком яркого света вливался волнами мягкий, пахнущий талым снегом весенний воздух.

Около постели сидела Лена в белом халате. Заметив, что больной открыл глаза, она наклонила голову и спросила:

– Лучше тебе?

Вместо ответа Ринтын спросил:

– Ты доктор, Лена?

– Нет,– засмеялась девушка,– я не доктор.

Скосив глаза, Ринтын увидел второго человека в белом халате. Он стоял в чоттагыне перед отчимом и сердито выговаривал ему:

– Не ожидал от тебя, товарищ Гэвынто, такой дикости. Чуть не погубили мальчишку. Позвал шамана! Нет, у меня это в голове не укладывается!

Загородив собой свет, вошла Арэнау. Виновато улыбаясь, она проговорила:

– Вот и хорошо, что ты очнулся, сынок. Теперь тебя доктор быстро вылечит.

Ринтын отвернулся. Лена успела заметить, как у него на глаза навернулись слезы.

– Что ты, Ринтын! Это же твоя мать!

Арэнау медленно вышла из полога.

К вечеру пришел дядя Кмоль и, закутав Ринтына в шкуры, унес к себе в ярангу.

А весна надвигалась быстро. С каждым днем солнце поднималось все выше и выше. Кое-где на крышах повисли первые сосульки, на мусорных кучах щебетали первые пуночки.

Колхозники готовились к весеннему промыслу: красили вельботы, чинили гарпуны, рульмоторы. Из районного центра приехали начальники в кожаных пальто. Они проверили готовность колхоза к весенней охоте.

Состоялось общее колхозное собрание. Ринтын не знал, что там произошло. Дядя Кмоль пришел домой хмурый. Он яростно сосал пустую трубку, громко сморкался и сопел. Лишь один раз он зло сказал:

– Так ему и надо!

Из разговоров Ринтын узнал, что отчима отстранили от руководства колхозом и собираются отдать под суд.

Как-то мальчик зашел в ярангу Гэвынто, чтобы забрать свои торбаза из нерпичьей кожи: в меховых было уже жарко. В чоттагыне никого не было. Ринтын заглянул в кладовую. В ней шумел примус. На нем стояло что-то обтянутое оленьей шкурой. От этого странного сооружения шел ствол старого винчестера. У конца ствола, подставив под него жестяную кружку, сидел отчим Гэвынто и судорожно глотал слюну. Лицо у него было опухшее, глаза красные. Ринтын быстро схватил торбаза и выскочил из яранги.

С того дня Ринтын стал обходить стороной ярангу отчима Гэвынто. Но однажды возле нее он увидел упряжку Таапа. Каюр возвращался из Ванкарема, куда отвозил землеустроительную экспедицию, и на обратном пути завернул в Улак.

Закончились школьные занятия. Ринтын приналег и успел нагнать пропущенные уроки. На последнем уроке в класс пришел Василий Львович. Он поздравил учеников с окончанием первого учебного года и выдал похвальные грамоты Аккаю, Ринтыну, Пете и Ёо.

– Они хорошо учились в этом году,– сказал на прощание директор.– Как лучшие ученики, получившие похвальные грамоты, они по решению педагогического совета награждаются месячной поездкой в пионерский лагерь в Кытрын.

Радостный и взволнованный, Ринтын как на крыльях летел домой. Он едва не налетел на Йока, по обыкновению расхаживавшего по тропке возле своей яранги.

– Йок! – крикнул Ринтын.– Я получил награду!

– Это ты, Ринтын? – улыбнулся Йок.– А я думал, самолет летит.

– Даже две награды! Вот эту бумагу и поездку в пионерский лагерь!

Слепой взял в руки похвальный лист и долго ощупывал его. Возвращая Ринтыну, он сказал:

– Красивый! Как облигация!

Дома Ринтын долго не знал, куда девать лист, пока бабушка Гивынэ не дала ему старую берестяную шкатулку изпод табака. Он с нетерпением ждал, когда придет дядя Кмоль, чтобы показать ему похвальный лист.

– Выходит, ты многих обогнал,– сказал дядя.

– Не я один,– ответил Ринтын.– Петя, Аккай и еще Ёо.

– Молодец Ёо! – похвалил девочку дядя Кмоль.– Значит, кончился у вас год. Теперь, наверное, перестанешь мне читать.

По заведенному дома порядку Ринтын прочитывал дяде несколько страниц из книг, которые брал в библиотеке колхозного клуба. Книги были на чукотском языке, но описывалась в них совсем другая, иногда неправдоподобная жизнь. Старый да малый уже одолели повесть о необыкновенном выдумщике, врале бароне Мюнхгаузене, а теперь читали книгу Неверова “Маруся большевикнаускат”.

– Нет, читать буду,– сказал Ринтын.– А то вдруг забуду буквы.

После вечернего чаепития, когда тетя Рытлина и бабушка легли спать, Ринтын с дядей устроились поближе к свету. Дядя Кмоль взялся за починку наконечника гарпуна, а мальчик – за книгу. В тишине громко тикали часы-ходики и звенел голос Ринтына. Когда уже глаза мальчика стали слипаться, раздался сильный стук в дверь чоттагына.

Дядя Кмоль поспешно натянул торбаза и вышел в чоттагын. Разбуженные стуком бабушка и тетя Рытлина высунули из полога головы.

– Кто там? – спросил дядя, не открывая дверь.

– Это я, Гэвынто.

– Что тебя привело сюда? Я же сказал тебе, чтобы ты пьяный не приходил.

– Я не пьяный.– Голос отчима был дрожащий и жалкий.– Арэнау сбежала от меня вместе с Таапом. Дай мне твою упряжку. Я их догоню и покажу Таапу, как красть чужих жен!

Дядя Кмоль в нерешительности постоял у дверей. Кажется, он был готов открыть дверь, но затем твердым и ясным голосом сказал:

– Ты сам виноват. Догоняй на своих собаках. Мне упряжка нужна. Скоро вельбот вывозим к открытой воде. Уходи!

Отчим взвыл и отошел от двери.

Ринтын долго не мог уснуть. Он слышал, как, громко ругаясь, на улице бегал за собаками отчим, как он плакал и в бессильной злобе колотил собак.

Гэвынто вернулся на следующий день утром. Он шёл по улице, опустив голову. За ним тощие, едва стоявшие на ногах собаки тащили нарту. Отчим вошел в ярангу и захлопнул за собой дверь.

Два дня он не выходил из яранги. Проходя мимо, Ринтын слышал глухие стоны и крики.

На третий день отчим уехал. На этот раз он пополнил упряжку сильными собаками, купленными у соседей. Возвратился он через неделю совершенно неузнаваемый: все лицо его было в кровоподтеках, вокруг глаз блестели большие синяки. Следом за ним в Улак прибыл милиционер с предписанием арестовать Гэвынто и отвезти в районный центр.

Яранга отчима Гэвынто опустела.

Спустившийся с горы старый Рычып принес новость: открытая вода подошла к скале Ченлюквин. Пора было отправляться на весенний промысел. Ринтын взялся сопровождать упряжку дяди Кмоля.

На улице на четырех составленных нартах стоял свежеокрашенный вельбот. Впереди нарт на снегу лежали припряженные к длинному потягу сорок восемь собак.

Все суетились, бегали взад-вперед по улице стойбища, то к ярангам, то к вельботам, то с плетью к дерущимся собакам.

Еще четыре вельбота, снаряженных на весеннюю охоту, покоились на нартах.

Между охотниками ходил с деревянным блюдом Рычып в сопровождении старой Пээп и раздавал куски освященного оленьего мяса. Остатки Пээп вытряхнула в сторону моря и зашептала заклинания.

– Где компас? – громко спрашивал всех рослый охотник, шаря внутри вельбота.

И только он успел сказать, как вдруг что-то загрохотало внутри вельбота. Охотник выругался. Моторист накинулся на него:

– Эй ты! Смахнул магнето, морж!

– Тише, товарищ! – поднял руку дядя Кмоль.

Подошла Пээп. Макая палец в эмалированную кружку, она мазнула каждого охотника по лбу. Ринтын не забыл, как он расцарапал шаманке лицо. Но Пээп тем же привычным, равнодушным жестом нанесла и на его лоб полоску жертвенной крови и отправилась дальше, к другим вельботам.

Дядя Кмоль, сидевший на кончике нарты, выбил пепел, постучав трубкой о носок высоких охотничьих торбазов, и тихо сказал:

– Поехали.

Собаки с трудом сдвинули примерзшие к насту под тяжестью вельбота нарты, и собачий караван направился к скале Ченлюквин. Блестящий снег, отражая солнечные лучи, слепил глаза. Многие надели защитные очки. Под скалами стало легче. Голубая мягкая тень, отбрасываемая высокими отвесными каменными стенами, укрывала дорогу.

Ринтын шагал за старым Рычыпом, держась за полу его камлейки. Сам старик положил руку на борт вельбота. Очень трудно было поспевать за стариком, но Ринтын прилагал все усилия, чтобы от него не отставать.

У мыса Ченлюквин припай тянулся от берега километра на полтора. Подъехали к открытой воде. Собаки остановились, и Ринтын увидел море, ожившее уже, но еще немного хмурое после долгого зимнего сна под ледяным одеялом. У излома припая вода то поднималась, то опускалась, точно море сонно дышало. На плавающих льдинах сидели птицы, а далеко на горизонте синели берега американской земли.

Вельбот спустили с нарт на лед и закрепили подпорками, чтобы не валился на бок. Собак запрягли в две длиннейшие упряжки, по двадцать четыре в каждой. Другие вельботы расположились дальше, ближе к Нуукэну.

– Помогай тете Рытлине,– сказал дядя Кмоль, усаживая мальчика на нарту.– Ты теперь единственный у нас мужчина.

– Не вывались из нарты, мужчина! – засмеялся старик Рычып.– Привяжи лучше остол к руке, а то потеряешь. Будешь ехать сзади меня.

На обратном пути Ринтын мог вволю наглядеться на скалы: на пути к Ченлюквину высокий борт вельбота закрывал от него берег. Вот стоит Вечноскорбящая. На первый взгляд это обыкновенная скала, возвышающаяся на каменистом крутом обрыве. Жестокие ветры и колючий, как песок, снег, веками обдувая, придали ей причудливые очертания. Если попристальнее вглядеться, можно увидеть каменное изваяние женщины с ребенком на спине. По преданию, в этих местах в давние времена находилось древнее поселение морских охотников. Однажды ветром унесло на льдине одного из жителей. Убитая горем жена дни и ночи стояла с ребенком на высоком берегу, ожидая мужа. Никакие просьбы не могли ее заставить возвратиться в стойбище. Муж так и не вернулся, а жена с ребенком превратилась в камень…

Рычып остановил упряжку и знаком велел Ринтыну затормозить нарту. Старик встал с нарты и подошел к мальчику. В руках он нес кусок замороженного мяса. У Ринтына потекли слюни: с утра, кроме выпитого в спешке блюдечка чаю, во рту у него ничего не было.

Рычып сел рядом с мальчиком, вытащил нож, захватив мясо зубами, отрезал кусок и протянул его Ринтыну:

– Ешь.– Оставшийся кусок он мелко искрошил и собрал в горсть.– А это мы отдадим той, которая вернет его нам во много раз больше.

Старик встал на лед и, обратившись лицом к Вечноскорбящей, произнес несколько заклинаний. Собаки, почуявшие мясо, настороженно подняв уши, как бы прислушивались к шепоту старого каюра. Пошептав, Рычып закопал в снег куски мяса, притоптав снег для крепости торбазами.

Едва упряжка Рычыпа отъехала, собаки Ринтына, не спускавшие глаз с того места, где было закопано мясо, рванули. От сильного и неожиданного рывка Ринтын, как брошенная рукавица, вылетел из нарты и крепко ударился сначала задом, потом затылком об лед. В одно мгновение собаки сбились в одну кучу, разрывая лапами снег. Перевернутая вверх полозьями нарта волочилась за этим живым клубком.

Рычып оглянулся на шум, остановил упряжку и кинулся в середину копошащейся собачьей кучи, размахивая остолом и выкрикивая ругательства по адресу Ринтына:

– Ах ты сопливый мальчишка! Не умеющий ездить на собаках маленький, слабый человечек! Неужели не могли за год научить вас хотя бы управлять собачьей упряжкой? На самолетах вам летать, а не каюрить!

Ринтын молча помогал распутывать собак. Ему было обидно, что старик отчитывает его ни за что. Перед тем как сесть на нарту, он сказал Рычыпу:

– Это все из-за закопанного мяса.

– Как ты сказал? – старик дернулся от ярости.– Закопанное мясо! Разве так можно называть священную жертву? А еще в школе учишься!..

– В школе этому не учат,– ответил Ринтын.– Наоборот, Татро говорит, что никаких кэле не существует. Все равно ведь мясо съели собаки.

– Не смей так говорить! – закричал Рычып.– Или ты хочешь, чтобы нашим охотникам не было удачи? Да ты знаешь, что скажет Кожемякин, если наш колхоз не выполнит план?

Имя Кожемякина часто упоминалось в разговорах охотников. “Моржовый начальник” – так шутя называли его улакцы. Ринтын никогда Кожемякина не видел и почему-то ставил его в один ряд с добрыми и злыми духами, имеющими отношение к морскому промыслу.

Ринтын крикнул на собак, поравнялся с Рычыпом и виновато сказал:

– Надо бы еще закопать мясо. Я могу это сделать.

Рычып ласково улыбнулся:

– Не надо. Тот, кому была предназначена жертва, получил ее.

Мальчик удивился. Ведь он сам, своими собственными глазами видел, как собаки сожрали перемешанные со снегом кусочки мяса. Когда же успел получить тот, кому была предназначена жертва? Ринтын оглянулся: над ледяным припаем, слегка склонившись, обратив взор в морскую даль, стояла Вечноскорбящая.

Во многих местах подтаявший лед лагуны напоминал оленью шкуру, пораженную личинками овода. Южный ветер разломал ледяной панцирь, нагромоздил в хаотическом беспорядке льдины на песчаном берегу. В оконцах чистой воды, в трещинах ребята ловили канаельгынов. Глупая костлявая рыбка брала на простой красный лоскуток. В прозрачной воде было видно, как большеголовый канаельгын, широко разинув рот, медленно подходил к прыгающему над самым дном крючку.

– Эгей, да ты принюхайся и попробуй! – подзадоривал рыбу Ринтын, склонившись над водой.– Такой красивой тряпочки нет нигде, ни на дне озерном, ни речном, ни морском. Смелей, канаельгын, шире разевай рот!

Рыба, как бы поддаваясь уговорам, бросалась на красный лоскуток и вмиг оказывалась на льдине рядом с другими рыбками, доверившимися сладким речам Ринтына.

– Смотри,– сказал Ринтын своему другу Пете, вытащив очередного канаельгына.– Слушаются меня.

– Тогда учи,– решительно сказал Петя, вытаскивая из воды пустой крючок.

– Повторяй за мной: “Эгей, да ты принюхайся и попробуй! Такой красивой тряпочки нет нигде, ни на дне озерном, ни речном, ни морском. Смелей, канаельгын, шире разевай рот!”

Петя несколько раз с закрытыми глазами, чтобы получше запомнилось, повторил приманивающие слова и опустил в воду крючок.

– Сорвалась! – крикнул он, чуть не свалившись в воду.

Ринтын подбежал к нему и, низко нагнувшись над водой, быстро приказал:

– Повторяй за мной: “Ага, попробовал и ушел! Теперь уж ты не забудешь нежный вкус насадки и расскажешь об этом всем своим соседям. Сообщи жене своей, детям, отцу и матери, братьям и сестрам, как сладок и приятен красный лоскуток, что прыгает над дном у края льдины. Пусть густая слюна заполнит их рот, и пусть они сами пожелают испробовать вкуснейший лоскуток красной материи”.

Петя слово в слово повторил все, что говорил Ринтын.

– Теперь здесь, наверное, ничего не наловишь,– грустно сказал он.– Распугал я рыбу.

– Что ты! – горячо возразил Ринтын.– Теперь рыба к тебе сама повалит, только успевай вытаскивать!

Петя недоверчиво взглянул на Ринтына.

– Не веришь? А ты знаешь, какие хвастливые люди эти канаельгыны? Вон тот, который сорвался, конечно, ругает тебя, но, встретив приятеля, не станет рассказывать, как едва не попал на крючок. Наоборот, он начнет бахвалиться, как чуть не всю насадку сожрал, в животе уже не помещалось. И так пойдет все расписывать… Глупый они народ, доверчивый!.. Опускай крючок в воду,– сказал Ринтын.

Сомнение Пети в том, что это не поможет, было сразу же развеяно: едва он дернул крючок, как затрепыхалась рыбка. За короткое время на льдине выросла кучка рыбешек, так легкомысленно поверивших рассказу своего хвастливого сородича.

– Смотри,– удивленно сказал Петя, оглядывая свой улов,– и вправду помогло.

Жители Улака не ели канаельгынов, и ловля их была просто ребячьей забавой. Что касается собак, то они равнодушно отворачивались от них: в стойбище было достаточно свежего моржового мяса; все были сыты – и люди и собаки. Петя не знал, куда деться со своим уловом, он бродил по улице стойбища, показывал пойманных рыб и рассказывал, как он их наловил.

Возле школы их задержала учительница английского языка Прасковья Кузьминична, приходившаяся матерью директору школы. Она была со своей неизменной палкой, в теплом мохнатом платке.

– Покажите-ка, что вы поймали,– сказала она, надевая очки.

Петя с готовностью показал рыб.

– Они съедобные? – спросила старуха.

– Их можно есть,– подтвердил Ринтын.– Иногда эту рыбу даже собаки едят – когда голодные.

– Васенька, Вася! – позвала Прасковья Кузьминична.

В дверях показался сам директор Василий Львович. Он рассмотрел рыб и сказал:

– Они похожи на черноморских бычков. Вполне съедобные.

– Сколько вы хотите за них? – спросила Прасковья Кузьминична.

Ребята вначале не поняли, о чем идет речь, но потом Петя догадался.

– Так возьмите,– обрадованно сказал он.– Все равно их никто не берет.

Василий Львович засмеялся и пригласил ребят войти в школу.

Мальчики не представляли себе, какая тишина может быть в школе в каникулярное время. Пахло краской и свежераспиленным деревом. Ребята в нерешительности остановились на пороге комнаты, где жил директор.

– Заходите, заходите! Смелее! – подбодрил директор.– Попьем чаю и поговорим. Садитесь и подождите меня.

Ребята уселись за стол, притихшие и немного ошеломленные. Ринтын даже слегка задерживал дыхание. Он завидовал Пете, которому было не в диковинку чаевать со своими родичами. Ринтын вспомнил, как отчим наставлял его правильно, “по-культурному” пить чай. А если он что-нибудь да не так сделает? Может быть, лучше отказаться от угощения?..

Вошел Василий Львович и поставил на стол четыре чистенькие, ослепительно белые фарфоровые чашки. В каждой торчала маленькая ложечка. Прасковья Кузьминична внесла белый хлеб, масло, сахар и тоже уселась за стол.

Директор налил чай сначала из маленького чайника, потом из большого и сказал:

– Ну, угощайтесь, ребята.

Ринтын сполз со стула и тихо сказал:

– Я не хочу.

– Нехорошо отказываться,– по-чукотски сказал Василий Львович и снова посадил Ринтына за стол.

За чаем Василий Львович рассказал, как он впервые несколько лет назад приехал на Чукотку и учил детей в кочевой школе.

– Вы, ребята,– говорил он,– учитесь в другое время. У вас настоящая, хорошая школа. Есть учитель-чукча. А когда я приехал к оленеводам, то не знал ни одного слова по-чукотски, и они, понятно, не говорили по-русски. Первое время руками объяснялись. Был у меня враг – шаман. Что он только не делал, чтобы помешать работе школы: насылал уйвэл – порчу, стрелял в меня из винчестера, а однажды даже спалил ярангу, в которой я занимался с учениками. Иногда по его наущению хозяин стойбища – тогда ведь не было колхозов – не давал нам жира, и в пологе становилось так темно, что бросали заниматься…

Василий Львович помолчал.

Ринтын внимательно слушал его и не забывал посматривать на Петю, как он прихлебывает чай.

– Всего несколько лет прошло, а жизнь так изменилась,– заключил свой рассказ Василий Львович.– Даже электричество проникло на Чукотку.

– Готовитесь ехать в пионерский лагерь? – спросила Прасковья Кузьминична.

– Готовимся,– ответил Петя.

– А я не знаю, как готовиться,– сказал Ринтын.

– Хочешь ехать в лагерь? – спросил Василий Львович.

– Очень хочу,– ответил Ринтын.– День и ночь об этом думаю.

– Ну, значит, ты уже готов,– сказал Василий Львович.

Ринтын победно посмотрел на Петю.