Книга первая

Вдоль неширокой галечной косы, отделяющей большую лагуну от Чукотского моря, протянулись два ряда яранг; светлыми пятнами выделялись среди них деревянные домики магазина, сельского Совета и правления артели; самый большой дом – школа. Немного дальше к западу отколовшимся стадом сбились в кучу несколько домиков полярной метеорологической станции.

В густой, как остывшая черная кровь, темноте ярче кажутся отблески догорающих костров и одинокие освещенные окна деревянных домов.

Вот уже несколько дней тяжелые осенние облака плотно закрывают небо. В воздухе тысячами капель висит дождь; он еще больше сгущает темноту.

Из раскрытых дверей яранг тянет дымком. Там, где уже потухли костры, дрожит пламя горящего мха в светильниках.

У дяди Кмоля кончают вечернюю еду. На низеньком столике, приставленном вплотную к изголовью полога, стоят выцветшие от времени чайные чашки. На одной из них едва можно различить рисунок, изображающий не то диковинный цветок, не то расколотый на куски лунный диск.

Дядя Кмоль пьет из самой большой чашки, принадлежавшей, по семейному преданию, еще деду Кымыну. Чашка вся изборождена трещинами и держится лишь благодаря оплетке из медных проволочек и полосок жести.

Высокий и широкоплечий дядя Кмоль сидит спиной ко входу в ярангу, закрывая собой свет костра. На его гладко выбритой, похожей по цвету на моржовый клык макушке пляшут багровые отблески пламени. Он молча пьет чай и не обращает внимания на разговор, который давно ведут между собой тетя Рытлина и бабушка Гивынэ.

Уже несколько дней женщины горячо обсуждают предстоящий приезд Гэвынто, второго сына бабушки Гивынэ, родного брата дяди Кмоля.

– Пусть живут где хотят, а в свою ярангу я их не пущу! – визгливым голосом сердито говорит тетя Рытлина.

– Яранга не твоя, а общая,– спокойно, с достоинством возражает бабушка.– Ее выстроил мой муж для своих детей. Поэтому мой сын будет жить в яранге своего отца.

Второй сын, Гэвынто, был ее гордостью. Никто еще из жителей стойбища Улак не достигал такого высокого положения. Он даже ездил в Ленинград, в Институт народов Севера. Правда, по болезни ему пришлось через полгода возвратиться домой, но даже это короткое пребывание в далеком городе и рассказы самого Гэвынто о Ленинграде и разных диковинных и необычных вещах сильно подняли его в глазах земляков. Никто поэтому не удивился, когда в стойбище Улак он получил самую почетную должность – стал заведовать Магазином. “Так и надо,– сказали охотники.– Он единственный из нас, кто обладает необходимыми для такого сложного и ответственного дела знаниями”. Став заведующим магазином, Гэвынто женился на самой красивой девушке Улака – длиннокосой Арэнау. Его не могло остановить то, что Арэнау была предназначена в жены другому – пастуху из стойбища Выенто – и ждала от него ребенка. Да и Арэнау сама давно заглядывалась на важного, казавшегося особенно красивым за прилавком молодого человека.

Это были годы, когда только создавался Чукотский национальный округ. Каждый грамотный человек был на особом счету: для новых учреждений нужны были люди, знающие местные порядки и обычаи.

Гэвынто вызвали в Анадырь, и он, надутый от важности, уехал с женой, оставив на попечение дяди Кмоля своего трехлетнего пасынка. Изредка до Улака доходили слухи, что Тэвынто стал оленным начальником – приказывает оленеводам кочевать только в указанных им местах, распределяет по своему усмотрению пастбища и даже советует, как нужно лечить оленей. Охотники рисовали его по-своему: сидящим за большим столом с чернильницей и счетами и прикидывающим на костяшках, сколько нужно в этом году убить моржей, лахтаков, нерп и другого зверя; он распоряжался и тем, как и какую приманку для песцов нужно вывозить в тундру. Ходили и такие слухи, будто Гэвынто торгует в большом анадырском магазине. Писем домой он не писал – в семье не было грамотного человека,– ограничивался устными посланиями о своем благополучии. Переходя из уст в уста, эти слухи искажались до неузнаваемости.

Гэвынто действительно занимался и вопросами оленеводства и морского зверобойного промысла и служил продавцом в магазине. Ни на одной должности он долго не удерживался, очень скоро обнаруживая свою непригодность. Дольше всего он пробыл продавцом – некоторый опыт в торговле у него все-таки был. Но настало время, что и с этой работы Гэвынто пришлось уходить. Пора было возвращаться домой, в родной Улак…

– А с меня довольно и его Ринтына, которого я кормлю целых пять лет,– говорит тетя Рытлина, указывая пальцем с черным ногтем на мальчика, сидящего на китовом позвонке.

Воспользовавшись тем, что тетя и бабушка заняты разговором, мальчик берет большой кусок сахару и кладет за щеку.

Тетя Рытлина подозрительно смотрит на него и отодвигает сахар.

– А вдруг они не захотят его взять? Ведь он ему не родной сын,– говорит она вполголоса.

Ринтын часто слышал эти слова – неродной сын. Но какая разница между родным и неродным сыном – он этого не знал. Он только чувствовал, что приезд родителей коренным образом изменит его жизнь, его мучило любопытство и желание поскорее увидеть их – ведь с тех пор как Ринтын стал себя помнить, он только и слышал разговоры об Арэнау и Гэвынто.

Улегшись на свою постель – оленью шкуру с круглой плешью посредине,– мальчик долго не мог уснуть. Тревожное ожидание большой перемены в своей жизни волновало его, будило неясные мысли…

Ринтын проснулся раньше всех. К этому его приучил дядя Кмоль. В пологе до сих пор висит на видном месте пучок оленьих жил, при помощи которого дядя будил Ринтына, если он просыпал или нежился в постели и недостаточно проворно выскакивал на улицу голым, чтобы “посмотреть погоду”.

Ринтын высунул голову в чоттагын [1]. Слева от него спал дядя Кмоль. Он по обыкновению сильно храпел, точно тащил по камням пересохшую моржовую кожу. Интересно, похож ли отчим на дядю? Такой ли он отважный и смелый охотник?

Дядя Кмоль, несмотря на огромную силу, был человеком очень застенчивым. Своих детей у него не было. Тетя Рытлина рожала чуть не каждый год, но дети ее, прожив несколько месяцев и не успев даже привыкнуть к имени, умирали. Дядя Кмоль любил Ринтына и хотел сделать из него настоящего охотника. Заметив, что постель, на которой спал Ринтын, бывает по утрам сырой, дядя заставлял мальчика носить оленью шкуру вокруг яранги, пока она не высыхала. Походив несколько дней с такой позорной ношей, Ринтын навсегда отучился от слабости и выбегал на улицу в любое время года и в любую погоду.

Пушистый щенок, позевывая, подошел к спящему дяде Кмолю и лизнул его несколько раз в лицо. Дядя Кмоль зашевелился и закашлялся. Ринтын выскользнул из полога, быстро оделся и отправился за водой.

– Сегодня мы с тобой пойдем за корнями,– сказала бабушка, успевшая проснуться, пока Ринтын ходил за водой.– Отыщи мотыжку.

Ринтын обрадовался. Ему нравилось ходить с бабушкой, хотя она была вздорной старухой и любила побраниться с соседями. Она обшивала всю семью и за шитьем часто бормотала себе под нос. Однажды, прислушавшись, Ринтын узнал, что бабушка бранится с воображаемым противником. Когда Ринтын принес домой первую утку, пойманную им эплыкытэтом [2], бабушка надела ему на шею ожерелье из тюленьих зубов с маленькой, потемневшей от времени деревянной собачкой. Она же внушила мальчику множество запретов, касавшихся, к удивлению и огорчению Ринтына, в основном еды. Нельзя есть мясо на ластовых костях тюленя: можно сломать руку. Когда ешь из общего блюда, бери только те куски, которые ближе к тебе, а если будешь выбирать, то гарпун, брошенный твоей рукой, полетит дальше цели. Обгладывай начисто кости, а то зверь, оскорбленный твоим пренебрежением, уйдет от тебя и не будет на охоте тебе удачи. Но эти наставления Ринтын пропускал мимо ушей: мало ли что бабка наговорит!

Дядя Кмоль ушел чинить вельбот, а Ринтын с бабушкой отправился в горы.

– В последний раз идем в горы,– говорила бабушка.– Скоро выпадет снег.

Маленькой мотыжкой она прощупывала каждую кочку, отыскивая под ними мышиные кладовые, наполненные сладкими корнями.

Найдя один такой клад, бабушка осторожно раскопала его.

Ямка была доверху заполнена белыми корешками. Переложив корешки в мешочек из тюленьей кожи, она достала из-за щеки обсосанную до светло-желтого цвета табачную жвачку, отщипнула кусочек и положила его в опустошенную мышиную кладовую.

– Бабушка, а что они зимой будут есть? – спросил Ринтын, возмущенный таким грабежом.– Они же подохнут с голоду!

– Ничего,– успокоила она внука.– На табак они обменяют у других мышей много еды.

Ринтын попытался представить себе, как это мыши занимаются меной. И кто согласится обменять вкусные корешки на горький табак? Ринтын недоверчиво посмотрел на бабушку.

Перекладывая в свой мешок сладкие корешки, бабушка уговаривала невидимых мышей беречь табак и не тратить его попусту.

Ринтын бродил между камнями, отыскивая мышиные и горностаевые норы.

Гоняясь за пестрой, с разрисованной спинкой букашкой, Ринтын зацепил носком торбаза паутину и разорвал ее.

– Бабушка! Я порвал паучью сеть! – крикнул Ринтын.

– Кэкэ! Что ты наделал? Чем теперь паук будет добывать еду себе и своим детям?

Ринтын страшно перепугался и робко предложил:

– Может быть, ему тоже положить табак?

– Что ты? Паук не любит табака. Вот положи лучше это,– бабушка дала кусочек сушеного мяса.– И пообещай ему завтра же принести новую, крепкую сеть…

Возвратившись под вечер домой, они увидели растянутую костяными палочками прямо на земле сырую моржовую шкуру.

– Откуда моржовая шкура? – спросила бабушка, входя в ярангу.

– Приз это. Кмоль получил,– ответила тетя Рытлина.

– Сегодня состязания были?

– Нет. Это премия лучшему охотнику. Придется сегодня Ринтыну ночью ее покараулить. Не то собаки объедят. Высохнет, к зиме новую покрышку на ярангу настелем. Ринтын, покараулишь ночью, а днем поспишь,– ласково сказала тетя Рытлина.

– А как же сеть для паука? – спросил Ринтын бабушку.

– Э! – махнула рукой бабушка.– Паук давно забыл о твоем обещании и сделал себе новую.

Сложив вокруг себя кучки из камней и побелевших от бремени моржовых ребер – все, чем можно было отпугнуть подбиравшихся к растянутой моржовой коже голодных собак, Ринтын уселся у стены яранги.

Ветер начал стихать. Небо очистилось от облаков, и коегде заблестели тусклые осенние звезды. Было холодно: с каждым днем уходило летнее тепло, чувствовалось дыхание подходивших льдов. Днем при чистом свете осеннего солнца на вершинах гор блестел свежий снег. Большинство птиц улетело на юг, в теплые края. И только изредка запоздалая журавлиная стая пролетала высоко в небе, наполняя пространство между небом и землей жалобным курлыканьем.

На моржовом лежбище возле Инчовинского мыса закончился забой. Вельботы и байдары перевозили в Улак кожи, бивни, кымгыты – рулеты моржового мяса. Охотники разбрасывали по тундре приманку для зимнего песцового промысла.

Недавно улакцы ездили к кочующим оленеводам. Вельботы, тяжело нагруженные пузырями с топленым жиром, лахтачьими ремнями, моржовыми кожами, купленными в магазине котлами, чаем, сахаром; топорами и другими нужными в хозяйстве вещами, поплыли по лагуне к распадку, где издавна происходили встречи между оленными и приморскими жителями Чукотки. Конечно, все эти вещи кочевники могли купить и сами, но уж исстари так повелось.

Осенние встречи были большим праздником для зверобоев и оленеводов, и никому не хотелось отказываться от такого приятного обычая. Когда улакцы вернулись с оленьими тушами, шкурами для одежды и постелей, несколько дней воздух в стойбище был напоен ароматом вареного оленьего мяса. Ребятишки дрались за право обгладывать оленьи ноги, чтобы затем вынуть из них розоватый, тающий во рту, нежный костный мозг.

Улак готовился к зиме. Поднимали и прочно закрепляли на высоких стойках байдары и вельботы. На крышах яранг меняли устаревшие, подгнившие моржовые кожи. В ярангах было светло и празднично – дневной свет проходил сквозь прозрачные, не успевшие потемнеть покрышки. В холодные зимние дни тепло ценится особенно дорого, поэтому зимние пологи обкладывались со всех сторон сухой травой. Чинились зимнее охотничье снаряжение, нарты, собачья упряжь.

Такие хлопоты перед наступлением зимы повторялись из года в год. Но вот уже несколько лет к этим хлопотам прибавлялось еще ожидание парохода. Каждый год приходил в Улак пароход с новыми товарами для магазина, с лесом для строительства домов, с новыми ружьями для охотников, патронами, капканами. Уходил пароход, и обязательно что-нибудь менялось в облике стойбища. Годы стали отмечать большими стройками, и в разговорах то и дело слышалось: “Это было в тот год, когда построили полярную станцию”, “Мой сын родился в год, когда построили школу”, “Мы поженились летом, когда строилась пекарня”…

Но, пожалуй, как никогда, жители Улака ждали парохода в эту осень. Он должен был привезти электричество! Привезти новый свет, который еще никогда не горел в ярангах чукчей. Каждый день на полярную станцию приходили вести о приближении парохода к Улаку. Около магазина, где вечерами собирались охотники посидеть на завалинке, можно было узнать все новости о пароходе, вплоть до подробного рассказа о ветродвигателе.

Ринтын никак не мог представить себе, как это будет гореть электрический свет. Да и бабушка говорила, что этот диковинный свет, может быть, и хорош для деревянных домов, но вряд ли подойдет для яранги.

Ночь подходила к концу. На востоке еще не было проблеска зари, но по тому, как похолодал воздух, чувствовалось приближение утра. Ринтын стоял у стены яранги в позе, исключающей полностью, по его мнению, возможность уснуть: вытянувшись, как палка, он прислонился к яранге. Но стоило ему немного задремать, как ноги подкашивались и он оказывался на земле. Чтобы не уснуть, Ринтын старался все время о чем-нибудь думать.

Он помнит, как строили в стойбище школу. Раньше ученики собирались в круглом, похожем на ярангу домике. Теперь там размещается колхозный клуб. Новая школа куда больше старой. В ней четыре большие классные комнаты, квартира для директора, кухня и еще одна маленькая комната с окнами на север – учительская. Во время больших праздников стена двух смежных классов раздвигалась, и получалось что-то вроде зала.

Однажды Ринтын был в школе на встрече Нового года. Посреди зала стояла елка. Длинные полоски папиросной бумаги, выкрашенные в зеленый цвет, изображали хвою. Елка была украшена разными игрушками, а на концах ветвей горели свечи. Ринтыну она показалась настоящей лесной красавицей, чудом, выросшим здесь, в комнате. Во всех углах стояли ведра с водой – на случай пожара. Ученики старших классов в масках, изображающих животных, которых они сами-то никогда не видели, взявшись за руки, кружились вокруг елки. На сцене играл струнный оркестр работников фактории. Ринтына заинтересовал один человек, пальцы которого, как спугнутые мышки, бегали по грифу мандолины. Худое, длинное лицо его выражало невозмутимую серьезность, неподвижные глаза смотрели прямо перед собой. Когда играли “Марш буденновцев”, человек громко цокал языком, изображая стук копыт, а его огромный кадык, похожий на застрявшую кость, прыгал в горле вверх и вниз.

Появился дед-мороз с большой белой бородой и красным носом. Малыши запищали, но Ринтын не чувствовал ничего, кроме любопытства и желания поскорее получить подарок. Все столпились вокруг деда-мороза, и в этот момент кто-то нечаянно толкнул одну из свечей. Елка вспыхнула. Дед-мороз завизжал, сорвал бороду и бросился вон из зала. Ринтын успел с удивлением заметить, что это вовсе никакой не старик, а учительница Зоя Герасимовна. Старшие ребята не растерялись, повалили на пол горящую елку и залили ее водой из заранее приготовленных ведер. Все сильно перепугались, некоторые убежали, позабыв о подарках. Вернувшаяся в зал уже без бороды и красного носа Зоя Герасимовна закончила раздачу подарков.

Ринтын с удовольствием вспоминает маленький кулечек, наполненный конфетами и сладким печеньем. Он долго их обсасывал, все время борясь с желанием вонзить зубы в сладкую мякоть.

…Ринтын и не заметил, как к дальнему углу моржовой кожи подкралась собака. Только тогда, когда подошла вторая, которая, вместо того чтобы потихоньку полакомиться, затеяла с первой драку, он очнулся и бросился к ним.

Удачно брошенные два моржовых ребра попали в цель, и собаки, жалобно повизгивая, убежали в темноту. Мальчик скова стал думать о школе. Он давно завидовал счастливцам, которые уже учились и важно ходили по стойбищу с сумками, набитыми книгами. Конечно, не всему, что они говорили, можно было верить, но все представляло интерес. Даже взрослые хитро улыбались, слушая рассказы о том, что Земля круглая, как нерпичья голова! Старик Рычып, услышав эту потрясающую новость, воскликнул: “Надо скорее запасти воды, а то она, чего доброго, вся стечет!”

К рассказам о далеких городах, о странах, жители которых не знают, что такое снег, Ринтын относился так же, как к волшебным сказкам слепого Йока: и верилось и в то же время не верилось. А все-таки где-то были же эти сказочные города с домами в несколько этажей! С грохочущими, диковинными машинами, с толпами людей, разговаривающих на чудном языке!

В душе мальчика росло желание понять, увидеть своими глазами неведомый, далекий мир. Ринтын пристально вглядывался во все новое, что было вокруг него. Рядом находилась полярная станция, в фактории работали русские люди, русские учителя преподавали в школе. Приходили пароходы. Матросы, закончив разгрузку, ходили по улице Улака, и собаки, подавленные видом незнакомых людей, поджав хвосты, забивались в чоттагынах, не смея высунуть носа на улицу. И все эти люди жили какой-то непонятной мальчику жизнью, казались существами совсем другого мира.

Почувствовав голод, Ринтын оторвался от стены, вошел в чоттагын и, сунув руку в котел, вытащил горсть холодного, мелко нарезанного моржового мяса. Вкусный сок потек между пальцами. Ринтын облизал пальцы, съел мясо и снова стал в прежнюю позу. Собаки больше не беспокоили его. Но ноги все чаще подкашивались, и, падая на землю, Ринтын уже не вскакивал так стремительно, как раньше. Хотелось как можно дольше полежать на земле. На северо-востоке, у мыса, мгла скрывала горизонт, и невозможно было отличить темное небо от темной поверхности моря.

Мелькнул огонек, будто глаз неведомого сказочного зверя. Ринтын сел на холодный влажный камень и незаметно для себя уснул.

– Проспишь кожу!

Ринтын вскочил и спросонья схватил лежащее рядом моржовое ребро. Перед ним стоял старик Рычып и тихонько смеялся. Было уже совсем светло.

– Долго мне пришлось за тебя отгонять собак,– сказал старик, указывая на уменьшившуюся кучу камней и костей.

– Я, дедушка, совсем недавно заснул. Глаза сами закрылись.

Ринтыну и вправду казалось, что он спал одно мгновение.

– Когда я был молодым, тоже любил много спать. На охоте, бывало, прямо не знаешь, что делать с глазами. Сами закрывались, хоть подпирай веки палочками.– Старик поправил висевший на груди бинокль.

– Рычып, дай разок взглянуть! – попросил Ринтын, заметив бинокль.

– Да ты что, глаза во сне оставил? – засмеялся старик.– Разве так не видишь?

Только теперь Ринтын увидел пароход. Он близко подошел к берегу, и без бинокля можно было разглядеть даже людей, которые суетливо бегали по палубе, словно мухи по куску вяленого моржового мяса.

– Вот и дождались парохода,– произнес Рычып.

Сон прошел. Разве можно спать, когда в Улак пришел пароход! Даже взрослые в эти дни не смыкают глаз. Все помогают выгружать на берег товары; теперь они все равно что их собственные, стоит только за них заплатить деньги.

Целая толпа собралась на берегу. Любопытные стояли у самой воды. Набегающие волны лизали торбаза. Разнесся слух, что на этом пароходе приехал Гэвынто, отчим Ринтына. До последней минуты никто ничего не знал. Говорили, что едут новый пекарь, директор школы, учителя, работники на полярную станцию, а о Гэвынто ничего не было известно, кроме того, что он вот теперь возвращается в Улак.

Тетя Рытлина стояла впереди всех. Ждали кунгаса с пассажирами.

Ринтын пошел к ребятам, стоявшим в стороне от взрослых. К нему сразу же подошел Калькерхин. На поясе из лахтачьего ремня у Калькерхина болтался настоящий охотничий нож. Рослый и сильный среди сверстников, Калькерхин был признанным заводилой, и ему одному принадлежало право придумывать игры. Любимой игрой Калькерхина была “собачья упряжка”. Он садился на сани с полозьями из моржовых клыков и заставлял ребят возить себя.

Калькерхин улыбнулся, показав потемневшие от табака зубы.

– Верно, что едет твой отец?

Голос сегодня у Калькерхина был сладенький, точно горло ему намазали салом. Обычно он разговаривал с Ринтыном свысока и звал его не иначе, как ейвэлом – сиротой.

– Отец, наверное, везет тебе много подарков,– продолжал заискивающе Калькерхин.

Аккай, мальчик щупленький на вид, но упрямый, угрюмо сказал:

– Не показывай ему, отнимет.

– Молчи! – крикнул Калькерхин, хватаясь за нож.

Мальчики уже привыкли к этому жесту, и никто не испугался.

– Он взял у меня посмотреть, а сам отобрал мой новый свинцовый эплыкытэт и кусочек кожи для пращи,– пожаловался Аккай, будто он один страдал от Калькерхина.

– Теперь мы с тобой будем дружить. Верно, Ринтын?

Ринтын не успел ответить Калькерхину. Стоявшие на берегу с биноклями громко закричали:

– Гэвынто! Мы видим Гэвынто!

Кунгас еще был далеко, и прошло много времени, прежде чем можно было разглядеть простым глазом стоявшего на носу чукчу в ярко-желтом кожаном пальто. Рядом с ним стояла женщина в черном коротком одеянии.

“Наверное, он и есть мой отчим, а та – моя мать!” – подумал с волнением Ринтын и шагнул в набежавшую волну. Вода окатила его низкие торбаза, просочилась внутрь, но мальчик ничего не замечал. Не отрываясь, он всматривался в черты лица незнакомой женщины, которая была его матерью. Лицо женщины было красиво, большие черные глаза улыбались и смотрели куда-то мимо Ринтына, в толпу.

С кунгаса бросили конец. Ринтына оттолкнули, десятки рук схватились за веревку и подтянули кунгас к берегу.

Калькерхин подталкивал в спину Ринтына, но толпа, хлынувшая к кунгасу, оттеснила мальчиков. Ринтын ничего не мог увидеть за чужими спинами. Он только слышал визгливый голос тети Рытлины.

Наконец толпа расступилась, и на берег вышел отчим в негнущемся кожаном пальто, а рядом с ним мать. Сбоку, семеня, путаясь ногами в полах нарядной кухлянки, шла тетя Рытлина. Лицо ее сияло радушием и счастьем. Ринтына это удивило: ведь только вчера она грозилась, что не пустит Гэвынто к себе в ярангу, а теперь похоже, что сама их тащит к себе домой. Эти взрослые хуже маленьких детишек! Сзади всех, нагруженный чемоданами, шел дядя Кмоль.

Калькерхин смелее толкнул в бок Ринтына и, показывая на чемоданы, сказал:

– Видишь? Иди домой.

– Подожди,– отмахнулся от него Ринтын. Он загляделся на других приезжих.

По широкой доске, переброшенной с кунгаса на берег, шел высокий красивый мужчина. Он поддерживал толстую старушку, закутанную в теплый платок. Старушка осторожно ступала по доске, опираясь на палку.

Вслед за ними по доске сбежал белоголовый великан. В одной руке он нес большой узел, а другой держал за руку мальчика, такого же белоголового, как он сам.

– Смотрите, он совсем седой, как старуха Пээп,– сказал Ринтын.

– Он не седой. У него такие волосы, русский,– авторитетно сказал Калькерхин. Не соглашаться с ним было опасно: мог прибить.

Тем временем белоголовый мальчуган, оглядев кучку чукотских ребят, двинулся к ним, сковыривая носком ботинка мелкую прибрежную гальку. Ребята замолчали, уставившись на него. Калькерхин выпрямился и выступил вперед.

– Траста! – поздоровался он с мальчиком и потряс ему руку.

Русский мальчик улыбнулся и тихо сказал:

– А меня зовут Петя.

– Макасин, купи писец, карпун, чай пить, лахтак,– разом выложил Калькерхин свой запас русских слов, бросая торжествующие взгляды в сторону товарищей.

Все молча ждали ответа.

Петя засмеялся и дотронулся рукой до ножа, висевшего у Калькерхина на поясе.

– Это настоящий?

Калькерхин, не переставая говорить “по-русски”, отцепил ножны и прикрепил их к пуговице на куртке ошеломленного Пети. Русскому мальчику, должно быть, понравился нож. Он вытащил его из ножен и залюбовался блестящим острым лезвием. Не желая отставать от Калькерхина, и Аккай пошарил за пазухой и достал пращу. Ринтын преподнес русскому мальчику фигурку белого медведя, срезанную с яранги старухи Пээп, где медведь провел много лет, отгоняя злых духов. Петя был рад подаркам. Он даже покраснел.

Внимание ребят целиком переключилось на белоголового мальчика. Он был куда интереснее работников полярной станции, сошедших с кунгаса большой гурьбой. Аккай жестами объяснял, как нужно пользоваться пращой, но Петя то и дело вынимал нож, разглядывал рукоятку из моржового клыка в виде медвежьей головы.

– Откуда у тебя нож? – раздался вдруг крик.

Ребята обернулись на голос и увидели мчащуюся на них незнакомую женщину. Это была Петина мать. Увидев нож в руках сына, она, должно быть, подумала, что он хочет кого-то зарезать. Иначе она бы так не кричала.

Ребята отбежали в сторону и остановились поодаль. Подбежавшая женщина выхватила из рук Пети нож и, размахнувшись, бросила его далеко в море… Было видно, как лезвие блеснуло на солнце.

Возле яранги дяди Кмоля царило большое оживление. Так многолюдно у яранг бывает лишь в дни, когда кто-нибудь рождается или умирает.

– Я тебя подожду,– прошептал Ринтыну прямо в ухо Калькерхин.– Смотри не забудь обещанное. Слышишь?

– Хорошо,– ответил Ринтын и, припоминая, что же он обещал Калькерхину, вошел в чоттагын.

От дыма множества папирос и трубок под потолком образовалось облако. Ринтыну показалось, что каждый в яранге разговаривает с самим собой; в гуле голосов ничего нельзя было разобрать. Ринтын протиснулся вперед и очутился у полога. Отчим сидел на бревне-изголовье, покрытом белоснежной оленьей шкурой, привезенной недавно дядей Кмолем от кочевников. Потное лицо отчима лоснилось и светилось весельем. Рядом присел председатель сельсовета Кэлы.

Перед ними стоял коротконогий столик, уставленный открытыми консервными банками, посреди тускло поблескивала большая бутылка со спиртом. Вокруг столика сидело еще много людей, лица которых было трудно разглядеть в плотном табачном дыму.

– Значит, согласен быть председателем артели? – спросил Кэлы и хлопнул Гэвынто по плечу.

– Конечно, согласен. Что же еще делать в Улаке? – ответил Гэвынто.– Звали меня в Петропавловск, но я соскучился по родному стойбищу…

Бывший оленевод Евъенто, щупавший висевшее на стене кожаное пальто, спрашивал, из какого зверя оно сшито.

– Не то свинья, не то конь. Что-то в этом роде,– важно ответил Гэвынто и, обращаясь к тете Рытлине, сказал: – Надо бы чаю.

Тетя Рытлина, сидевшая тут же за столом и поддакивавшая каждому слову Гэвынто, заметила Ринтына и сунула ему в руки ведро:

– Сбегай за водой. Отец твой хочет чаю.

Ринтын выскочил на улицу и побежал к речке. Не успел он пробежать нескольких шагов, как его нагнал Калькерхин.

– Давай! – Калькерхин протянул руку.

– Нету у меня ничего,– сказал Ринтын.

– Врешь!

– Честное слово! Вот попьют чай, тогда, может быть, что-нибудь дадут.

– Верно,– согласился Калькерхин.– Давай помогу принести воды.

Когда ребята с ведром вернулись в ярангу, веселье было в полном разгаре. Отчим громко разговаривал с бывшим оленеводом Евъенто, который сидел на корточках у столика и с жадностью глядел на бутылку.

Ринтын поставил ведро около костра и хотел незаметно выйти, но тут пьяные, блуждающие глаза отчима остановились на нем, и он громко спросил:

– Чей такой хороший мальчик?

Тетя Рытлина подтолкнула Ринтына.

– Это Ринтын.

– Какой Ринтын? – Отчим недоуменно заморгал и вдруг, словно вспомнив что-то, закричал: – А-а! Сыно-ок!

Он схватил Ринтына и стал целовать его, тыча в лицо мокрыми, пахнувшими табаком и спиртом тюленьими усами. Ринтыну было противно. Бабушка целовала его совсем по-другому – она осторожно нюхала его нос, рот и глаза, а отчим будто присасывался холодными губами. Почувствовав, что пасынок пытается освободиться от объятий, Гэвынто крикнул в полог:

– Арэнау! Жена! На сына посмотри!

Тетя Рытлина втащила Ринтына в полог. У среднего жирника на разостланной светлой клеенке пили чай дядя Кмоль, бабушка и Арэнау.

Ринтын остановился у входа. Мать, улыбаясь, приблизилась к нему.

– Какой ты большой,– тихо сказала она,– на руки тебя уже не возьмешь.

Голос у нее был красивый, исходящий из груди, ясные черные глаза, полуприкрытые густыми ресницами, грустно улыбались и смотрели прямо в глаза Ринтыну.

Она приблизила лицо к сыну, и вдруг из ее глаз покатились крупные, как дождевые капли, слезы. Она прижала Ринтына к груди и стала качать, как маленького.

От матери шел густой незнакомый, но приятный запах. Ринтын не знал, что это запах духов. Мать целовала его так же, как и отчим,– присасывалась губами к его губам, к щекам, и Ринтыну вдруг захотелось плакать.

– Как ты живешь? Что делаешь? – спросила мать, подняв лицо и вытерев рукавом нарядного шелкового платья глаза.

– Играю,– ответил Ринтын.– А ночью караулил моржовую кожу.

– Ну, а еще что?

– С бабушкой ходил в горы. Корешки сладкие собирали. Я пауку сеть оборвал…

– Милый ты мой, как я соскучилась по тебе! – сказала мать и снова заплакала.

Ринтыну стало неловко. Он давно ждал встречи с матерью, часто думал о ней и даже видел ее во сне. Но во сне она была другая, совсем не похожая на эту плачущую красивую женщину в нарядном платье.