Яко охотился эплыкытэтами и этим древним оружием поймал двенадцать больших селезней.

Обратный санный путь проходил по морскому берегу, мимо торосов, потемневших от солнечных лучей. Снег на льду уже таял и рыхлел. Там, где дорога проходила по глубокому снегу, в следах от нарт и собачьих лап голубела проступившая вода.

Впереди показались Китовые Челюсти, место, где была похоронена Белая Женщина, легендарная прародительница чукотского народа.

– Ты знаешь, кто здесь похоронен? – спросил Джон у Яко.

– Немножко слышал, – ответил мальчик.

Джон смотрел на покосившиеся кости, вставшие над низким морским берегом, и из глубины памяти всплыли воспоминания. Он, молодой, с израненным сердцем, слушает Токо, отца Яко. Пока нарты ехали до Китовых Челюстей, Джон заново пересмотрел свою жизнь, прожитую на этом берегу.

Кажется, то было очень давно, когда его с раздробленными кистями вез молодой чукча, отец этого мальчика, казавшийся Джону Макленнану, моряку со шхуны «Белинда», настоящим дикарем. Токо, Орво и Армоль подрядились у капитана Хью Гровера отвезти истекающего кровью белого человека до уездного фельдшера в Анадыре за три винчестера, бутылку виски и несколько долларов. В глубине чукотской тундры шаманка Кэлена ампутировала ему руки, и нарты повернули обратно. Джон радовался своему спасению и представлял, как обрадуется Гровер, когда увидит его живого и даже со спасенными остатками рук… Он проникся тогда теплым чувством и благодарностью к этим дикарям. Особенно ему понравился Токо, спокойный, с ярко выраженной доброжелательностью во взоре. Он опекал Джона всю дорогу и делал это так ловко, тактично, нисколько не унижая достоинства человека, попавшего в беду… Остро вспомнилось то страшное разочарование, которое постигло его, когда у кромки льда не оказалось «Белинды», ужасное открытие, что Хью Гровер никогда не был ему настоящим другом! Тогда Джон был так подавлен всем случившимся, что плохо помнит первые дни своей жизни в яранге у Токо. Это было похоже на сон, неясный, прерывистый сон в начале тумана, как сказал тогда Токо. Токо верил, что Джон Макленнан обязательно вернется в свой Порт-Хоуп и увидит близких. Токо поддерживал эту веру не только словами, но старался внушить, что Джон остался настоящим человеком, нисколько не хуже тех, у кого не искалеченные руки. Он учил его стрелять и добывать пропитание здешними способами… И вот когда они ехали той весной с утиной охоты, Токо и поведал Джону Макленнану легенду о Белой Женщине, что стала родоначальницей народа, поселившегося на этих берегах. А потом несчастный случай: Джон убил на охоте Токо… Эти ужасные дни, когда он не только ждал смерти от жителей Энмына, но и желал ее…

Джон поглядел на мальчика. Яко сидел и щурил глаза от блестевшего снега. Настоящий маленький мужчина. И одет он совершенно так, как взрослый, только все на нем размером поменьше, сшитое неутомимыми и умелыми руками Пыльмау. Однако на поясе у Яко настоящий охотничий нож, такой же острый, как и нож Джона, нынешнего отца Яко и мужа Пыльмау…

И вдруг Джон почувствовал, что он должен именно сейчас, вот здесь, когда они подъехали вплотную к Китовым Челюстям, к могиле Белой Женщины, рассказать Яко легенду, услышанную некогда от его отца. Рассказать ее так, как рассказывал покойный Токо, чтобы то, скрытое за простыми словами, стало главной мыслью и сущностью настоящего человека…

– Так вот, я расскажу тебе о женщине, которая похоронена здесь и от которой мы все происходим…

– И ты тоже, атэ? – спросил Яко.

И вправду, как же он мог об этом забыть! Но разве легенда говорит не о том, что люди не должны подчеркивать различия между собой?

– Ты сперва послушай, а потом будешь спрашивать, – спокойно ответил Джон.

– Хорошо, атэ, слушаю, – ответил Яко и поудобнее устроился на нарте.

Джон старался вспомнить все, что рассказал тогда Токо. Он даже подражал его интонации, его манере растягивать слова. Говорил и думал: «А помнит ли Яко отца?» То, что был на свете Токо, мальчик знает от своих сверстников, а может быть, ему даже рассказали об обстоятельствах гибели отца. Но вот видит ли Яко в своих детских воспоминаниях отцовский облик? А Джон видел этого парня, его лицо, его улыбку, какую-то застенчивую, словно просящую извинения… Токо был молчалив. И легенда, которую он рассказал Джону, была, быть может, самой длинной речью за всю его жизнь…

– …Было это давно. Здесь, на этом берегу, жила очень красивая молодая девушка. Ее красотой любовались солнце и звезды, и так светили вместе среди дня. Даже морское зверье старалось взглянуть на нее. Моржи выползали на гальку, нерпы выныривали у самого берега. Там, где ступала красавица, вырастали прекрасные цветы и начинали бить чистые родники.

Девушка часто ходила на берег моря. Слушала шум волн, смотрела вдаль, где сходилось море с небом.

Иногда, сидя на берегу, засыпала и видела прекрасные сны. Однажды проплывал мимо большой гренландский кит. Увидел, что на берегу столпились морские звери, решил тоже посмотреть, что же там. Подплыл и увидел тут такую красавицу, что так и не мог оторваться, любуясь ею.

Завечерело. Кит, который плавал вдали от звериной толпы, ткнулся головой о гальку и тут же превратился в стройного юношу. Увидела его красавица, и на сердце у нее стало сразу теплее. А парень взял ее за руку и стал ходить с ней по тундровым травам, по пригоркам, где мягкая трава… И так повелось: как только солнце касалось линии горизонта, к берегу приплывал кит, оборачивался юношей и уходил с девушкой в тундру. Жили они как муж с женой…

Пришел срок, и девушка почувствовала, что скоро ей родить. Построили они большую ярангу и поселились в ней, мужчина уже больше не возвращался в море, оставался все время человеком.

Появились на свет маленькие китята. Пришлось их поселить в небольшой лагуне. Как проголодаются – плывут к берегу, и мать им навстречу выходит. Быстро росли китята, и скоро им стало тесно в маленькой лагуне, и захотелось им на широкий морской простор. Жалко было матери и отцу расставаться с ними, но что делать : киты – морской народ. Уплыли дети в море, а тут другие народились, уже в человечьем облике, а не китята. Но первых ребят родители не забывали, и китики часто приплывали к берегу и играли на виду у отца с матерью.

А время идет. Стареют родители, растут дети. Отец давно перестал выходить в море, и еду добывают многочисленные дети, которые очень дружат с морским народом. Но каждому сыну, который впервые выходит в море, отец говорил напутственные слова: «Сильному и смелому море – кормилец. Но помните – живут там ваши братья киты и дальние ваши родичи дельфины и косатки. Не бейте их, берегите…»

Умер отец. И мать была уже так стара, что даже не ходила на берег провожать сыновей на морскую охоту. А китовый народ уже большой стал, потому что сыновья переженились, много детей народилось. А еды требовалось все больше и больше, и стали китовы потомки приморским народом – чукчами и эскимосами, охотниками на морских зверей.

И вот пришел такой год, когда у берега было мало зверья. Моржи шли другими тропами, мимо селения, нерпы уплыли к далеким островам, а охотникам приходилось забираться далеко в море. Иные погибали во льдах, в морской пучине.

Только киты по-прежнему весело и шумно играли у берега. И тогда сказал один из сыновей Белой Женщины: «А почему мы не бьем китов? Это целые горы жира и мяса. Одна туша может прокормить всех нас с собаками всю зиму». А ему отвечают: «Они ведь нам братья…» – «Какие же они братья? – усмехнулся охотник. – Живут они не на земле, а в море, тело у них длинное и большое, и не знают они ни одного человеческого слова». – «Да ведь по преданию…» – вразумляли друзья охотника. «Это все бабкины сказки для малых ребят!» – отрезал охотник, взял самую большую байдару, самых сильных гребцов и вышел в море.

Кита добыли легко, потому что он доверчиво подплыл к своим братьям. Не знал, что это ему гибель. Загарпунили и долго тащили к берегу. А чтобы на берег вытащить – пришлось созвать всех жителей селения, даже женщин и малых детей. Тот, кто добыл кита, пошел в ярангу к матери, сказать ей, какое богатство он добыл людям. Но мать уже знала об этом и умирала с горя. «Я убил кита! – воскликнул охотник, войдя в ярангу. – Целую гору мяса и жира!» – «Брата ты своего убил, – ответила мать. – А если ты сегодня убил брата за то, что он был на тебя непохож, то завтра…»

И тут от нее отлетело последнее дыхание…

Джон сидел неудобно, почти спиной к мальчику, и не мог видеть его лица. Но по тому, как мальчик притих, как он дышал, Джон почувствовал, что тот слушает с интересом. Вот только поймет ли сын все, что хотел сказать Токо? Или отнесется к легенде, как к волшебной сказке? Джон вдруг вспомнил, с каким увлечением он читал школьником «Путешествия Гулливера». Они были для него описаниями забавных приключений, не больше. Уже много позже Джон понял и почувствовал всю силу этой книги великого Джонатана Свифта.

Закончив рассказывать, Джон обернулся к сыну и спросил:

– Ну, как?

– Понравилось, – вежливо ответил Яко.

«Не понял сути, – подумал Джон. – Но я должен был рассказать ему эту легенду».

– А ты помнишь своего отца?

– Ты же мне отец, Джон, – смешавшись на секунду, ответил Яко. – Сколько себя помню, ты всегда был с нами.

– А Токо не помнишь?

– Помню немного, – еле слышным голосом ответил Яко.

Джон заметил на его лице страдание и вдруг ясно почувствовал, как жестоко он поступает, будя у Яко воспоминания, которые тот не хотел бы воскрешать. И не оттого, что нет у него чувства к погибшему отцу, а от бережного отношения к тому, что есть сегодня, к тому, что составляет для него главное.

– Не сердись на меня, – мягко попросил Джон.

– Я и не сержусь, – ответил мальчик. – Не надо меня спрашивать. Я знаю все, но не хочу больше об этом слышать.

– Спасибо тебе, сынок, – ответил Джон и громко прикрикнул на собак.

Вожак оглянулся и рванул упряжку. Нарта понеслась от Китовых Челюстей, от могилы Белой Женщины, к Энмыну.

Возле яранги Орво стояли люди: видно, приехал дальний гость, потому что много собак крутилось возле жилья и слышался лай.

Оставив на попечение Яко собак и кинув в чоттагин убитых уток, Джон поспешил в ярангу Орво.

В чоттагине люди сидели вокруг большого кэмэна, заполненного утиным мясом. Среди знакомых лиц Джон сразу же заметил нового человека, одетого в серую камлейку из двадцатифунтового мучного мешка.

Орво прервал на мгновение разговор и сказал Джону:

– К нам приехал Тэгрынкеу из Уэлена.

– Етти, – вежливо поздоровался с ним Джон.

– Ии, тыетык, – ответил Тэгрынкеу и принялся рассказывать дальше. – Повсюду мы видели воду. Очень плохо ехать. По ночам, когда полозья хорошо скользят, собака режет лапы. А днем не скользит нарта. Оттого мы так долго и добирались до вас, а теперь надо поспешить назад, иначе отрежут нас двинувшиеся реки…

Джон не сводил глаз с Тэгрынкеу. Это тот самый человек, который, по словам Ильмоча, является большевиком, последователем учения русского революционера Ленина. Но для большевика Тэгрынкеу был слишком обычен и скорее напоминал охотника среднего достатка.

Разогревшись от теплого утиного мяса, Тэгрынкеу стянул через голову камлейку, и тут все увидели висевший на поясе рядом с обычным охотничьим ножом револьвер в маленькой кожаной сумочке. Тэгрынкеу поправил оружие и, почувствовав, что все даже перестали жевать и уставились на оружие, смущенно улыбнулся:

– Носить полагается, как представителю новой власти.

– Хорошо стреляет? – осторожно осведомился Тнарат.

– Пробовал только по льду да по плавнику, – ответил Тэгрынкеу, – ничего бьет.

– А по зверю? – полюбопытствовал Гуват.

– Ружьецо-то это не на зверя, – пояснил непонятливому земляку Армоль. – А бить по людям.

– А по людям не пробовал? – продолжал любопытствовать Гуват.

Всем стало неловко от этого вопроса, и Орво решил перевести разговор на другое.

– Корабля белых не видел?

– Уже ушел, – ответил обрадованный поворотом разговора Тэгрынкеу. – Как только разошлись льдины, Амундсен погнал свое судно в Ном.

– Как ушел? – удивился Джон. – Не может быть!

– Ушел, – ответил спокойно Тэгрынкеу. – Набил свой «Мод» пушниной и медвежьими шкурами и отплыл. По новым правилам, мы должны были бы отобрать у него пушнину и товары для нужд трудящегося населения, но Петроград сказал – нет. Научный человек этот Руал Амундсен, герой и покоритель.

– А Петроград – это кто, начальник? – спросил Гуват.

– Петроград – главное стойбище нового, рабоче-крестьянского государства, – важно ответил Тэгрынкеу. – Там живет Ленин, вожак работающих людей.

– Я всегда думал, – глубокомысленно заметил Гуват, – что вожаки бывают только у оленных каарамкыт, у диких людей…

– Может, он и не вожак, а просто умный человек? – осторожно предположил Орво.

– И вожак, и умный человек, – сказал Тэгрынкеу. – Но мы о нем подробно поговорим потом. Для того я и приехал к вам.

Джон был поражен новостью о неожиданном отплытии Руала Амундсена. А как же быть с письмом, которое он так тщательно и долго готовил? Обманул великий путешественник или же забыл?

Быть может, в спешке освобождения от ледового плена Амундсен действительно запамятовал о письме? Ведь он столько ждал, когда наконец Чукотское море освободит его судно и даст долгожданную возможность с триумфом явиться перед глазами пораженного и восхищенного мира. Но как же он мог забыть о том, что так горячо и, казалось, от всей души поддерживал? Как это совместить с тем, что он говорил о долге всего просвещенного человечества – помочь малым народам Севера выжить, сохранить их своеобычную культуру, язык и те немногие песни, которыми они разнообразили свою монотонную жизнь?..

Тэгрынкеу пристально смотрел на Джона Макленнана, легенды о котором распространились по всему побережью. То, что о нем говорили, было так непохоже на обычное поведение белого человека, что многие считали Сона Макленнана порождением фантазии сказочников, любивших населять воображаемый мир неправдоподобным количеством добрых и бескорыстных людей.

Джон Макленнан говорил по-чукотски так чисто, что даже усвоил своеобразную интонацию энмынцев – неторопливость, растягивание слов и своеобразную напевность. О жителях Энмына говорили в других чукотских селениях, что они не говорят, а поют. Одет белый был просто, но, пожалуй, в его одежде была видна аккуратность даже в самых незначительных деталях. Впрочем, это могло быть и заслугой его жены. Кто же этот белый на самом деле? Искренен ли он в своей жизни или такой лицемер, как Роберт Карпентер, который на словах такой друг народа, какого не сыскать во всем мире? Выпили первые чашки чаю, и Тэгрынкеу приступил к тому разговору, ради которого он и пустился в это далекое путешествие.

– Солнечный Владыка низвергнут со своего золотого сиденья и расстрелян. Власть в России перешла к тем, кто работает…

– Взявшие власть перестали работать? – осторожно спросил Тнарат.

– Нет, продолжают, – ответил Тэгрынкеу.

– Одной рукой власть держат, а другой работают, – предположил добродушный Гуват.

– Неудобно так, – заметил жених Тынарахтыны.

– Не мешайте говорить гостю, – строго сказал Орво.

– Раньше ведь было так: тот, кто работал, отдавал большую часть сделанного богатому человеку, а самому оставалось – лишь бы не помереть с голоду. А те, кто ничего не делал, копили богатства, жили в сытости и в тепле и продолжали пить кровь из народа…

– Какие же они люди! – с негодованием заметил Тнарат.

– Да, такие они и есть, – кивнул согласно Тэгрынкеу. – Вспомните доброго и отзывчивого человека Поппи Карпентера. То, что он продавал нам, на самом деле было во много раз дешевле. Это я сам знаю, потому что был в Америке, жил в большом городе, где людей, наверное, больше, чем комаров в тундре. До того их много, что они живут в надставках на домах и изобрели огромные повозки, которые ездят по железным полосам, проложенным на земле… Мы не знали истинной цены нашему труду, нашим богатствам, и нашим неведением пользовались такие люди, как Поппи. Теперь этому конец. Мы сами построим себе жизнь, и то, что будем делать, будет нашим… Старая жизнь не вернется.

Слегка охрипший от громкой речи, Тэгрынкеу взял чашку, и, пока он пил, Тнарат спросил:

– Все будет наше – это хорошо. Но где мы будем покупать новые ружья, патроны, сахар, чай? Мы привыкли к этим вещам белого человека, и многие уже не могут обходиться без них. Не собираемся же мы возвращаться к древней жизни или начать так жить, как Армагиргин на острове Айон.

– Трудящиеся России взяли в свои руки большие мастерские, заводы и фабрики, на которых все это делается. Они нам все будут давать, – пояснил Тэгрынкеу.

– А в Америке не свалили Солнечного Владыку? – спросил Гуват. – Больно мне нравится американский трубочный табак в железной банке. Он такой мягкий и ароматный, не то что черный русский.

– А по мне – нет ничего лучше того табаку, – возразил Армоль. – Положишь рэлюп за щеку, словно каленый уголь взял в рот.

– В Америке Солнечного Владыки нет, – ответил Тэгрынкеу.

– Валить, значит, некого, – с сожалением заметил Гуват.

– Но там полным-полно капиталистов. Это наши главные враги и эксплуататоры, – сказал Тэгрынкеу. Последнее слово он произнес с большим трудом, но, справившись с ним, он гордо огляделся. – То, что началось в России, потом будет продолжаться по всему миру, потому что такие простые люди, как мы, – главное население всей земли…

– Вся-то земля очень велика, – неуверенно заметил Тнарат.

– Не так велика, как кажется, – ответил Тэгрынкеу. – Земля – шар.

– Что? – переспросил Гуват.

– Вся земля имеет круглый вид, – ответил Тэгрынкеу и на всякий случай сослался: – Это мне говорили русские учителя.

– Если земля шар, то почему вода не стекает с нее? – задал вопрос Армоль. – Почему вода не выливается из океанов, а нас не сдувает ветром? Ведь какие бывают сильные ветры, когда трудно удержаться даже на ровном месте, а не то что на шаре.

– Мы говорим о революции, а не о земле, – устало отмахнулся Тэгрынкеу. – Не все ли равно, какой вид у земли? Главное сегодня для нас – это продолжить революцию и на нашей земле. Первым делом надо избрать Совет в вашем селении. Совет – это представительство Советской власти, власти трудовых людей. Совет будет во главе борьбы против богатых.

– У нас-то богатых нет, бороться не против кого, – сказал Тнарат. – Что же будет делать Совет?

– О! Для Совета и кроме борьбы будет много работы! – обрадованно сказал Тэгрынкеу. – В каждом селении Советское государство организует обучение грамоте, ибо человек прежде всего должен быть грамотным. Будут построены больницы, чтобы было где лечиться людям. Откроют новую лавку, где будут торговать по новым, справедливым ценам. Люди нашей земли будут постигать знания, которые имеют другие народы. Тогда мы сравняемся со всеми людьми всей земли…

– Всего шара, – поправил из своего угла Армоль.

Тэгрынкеу недовольно поглядел на него, но согласился :

– Всего земного шара… И тогда нашим людям откроется вся красота мира, красота знаний, и мы больше не будем чувствовать себя чужими среди других людей…

Тэгрынкеу собирался уезжать ранним утром, пока наст твердый.

Джон рассказывал Пыльмау о разговоре в яранге Орво, когда в чоттагине раздался топот и на вопрос, кто там, отозвался Тэгрынкеу, и тут же его голова вместе с головой Орво показалась внутри полога.

– Прежде чем уехать, я хотел зайти, – сказал Тэгрынкеу. – Хочу спросить: ты за революцию или против? Всех иностранцев, кто против, мы выселяем с чукотской земли.

– Я всегда стоял за разумное развитие человечества, – уклончиво ответил Джон. – Но я недостаточно понимаю цели русской революции, чтобы сразу ответить. То, что ты сказал сегодня, ничего этого не нужно нашему народу, Ни грамоты, ни врачей. Это только усложнит жизнь, а связи с большими народами ускорят исчезновение маленьких народов с лица земли… Вот скажи сам, Тэгрынкеу, зачем тебе грамота?

– Как зачем? – растерянно пробормотал посланец Советской власти. – Грамота – вещь очень нужная… – Тэгрынкеу быстро овладел собой и продолжал твердым голосом: – Большевики – это единственные люди, которые сказали нам, чукчам: вы такие же люди, как все, вы должны быть такими, как мы: грамотными, знать, что такое мир и кто работает в моторе – дух или что-то другое. Ленин сказал: мы должны вырваться из дикости и сообща строить новую жизнь…

– Как бы не пришлось строить новую жизнь уже на ваших костях, – грустно заметил Джон.

– Это мы еще посмотрим, – уверенно сказал Тэгрынкеу. – Слишком долго нас считали недостойными человеческого звания. Я это пережил на собственной шкуре. И вот Орво тоже это испытал. Мы хотим быть прежде всего людьми! Так скажи, Сон, ты за революцию или против?

– Да что вы к нему пристали? – вмешалась молчавшая до сих пор Пыльмау. – Разве не видите, что Джон всегда был за нас, за наш народ, за настоящих людей! Как вы можете сомневаться в этом?

– Глазное – за революцию он или против? – настаивал Тэгрынкеу.

– Успокойся, Мау, – ласково прервал Джон жену. – Но ты правильно сказала: куда бы ни пошел наш народ, я всегда буду вместе с ним.

– Пока и так можно, – облегченно вздохнул Тэгрынкеу. – Беда с этими чужеземцами, – сказал он, обращаясь к Орво.

Головы Тэгрынкеу и Орво исчезли, и в пологе воцарилась тишина. Джон приблизился к Пыльмау, обнял ее и шепнул:

– Не бойся, все будет хорошо. Я буду всегда с вами.

Тэгрынкеу уехал, и разговоры о его пребывании в Энмыне, особенно его странные речи о том, что чукчи должны стать на равную ногу с белыми людьми, долго еще передавались из уст в уста.

Всякое случалось в этом селении, происходили такие события, которые сохранялись в памяти людей на многие годы, становились легендами, устной историей. Приезжали всякие люди – капитан Бартлетт с эскимосом Катактовиком, Руал Амундсен, Готфред Хансен с товарищами, приезжала, наконец, мать Джона Макленнана, но мимолетный визит Тэгрынкеу как-то особенно запечатлелся в головах энмынцев.

«Поневоле мне пришлось стать экспертом по коммунистическому движению, о котором я не имею ни малейшего понятия, – записал в своем уже основательно потрепанном блокноте Джон. – Люди приходят и спрашивают о будущем, о том, когда же наступит такая жизнь, о которой так красочно говорил Тэгрынкеу. Но он уехал, вселив в головы энмынцам тревожные мысли… Удивительно вот что: мои земляки не такие простаки, чтобы их можно было надолго завлечь какой-нибудь необычностью. Они уже не спрашивают о шарообразности земли, за исключением разве только Гувата. Их волнуют гораздо более насущные проблемы, вроде тех: кому будет принадлежать добыча, можно ли держать личное оружие, к которому привык охотник, и будут ли обучать грамоте и взрослых людей.

Я уверен: будь приезжий агитатор русским или какой-нибудь иной национальности, разговоры о его обещаниях давно бы затихли. Но в том-то и дело, что это был свой человек и рассказывал он не сказки и не слухи, а то, что уже начинается на этой земле… К сожалению, с моими предостережениями о будущих невзгодах, которые принесет с собой так называемый прогресс, они не считаются и в лучшем случае вежливо выслушивают… Боже, если ты еще остался, помоги нам избежать гибели и полного исчезновения с этой земли».

Яко сидел поодаль, возле второго жирника, и делал вид, что мастерит эплыкытэт. Но он зорко следил за действиями отца, и, когда Джон захлопнул блокнот и вынул карандаш из своей держалки, мальчик с дрожью в голосе, словно это была его затаенная и давняя мечта, сказал:

– И я скоро буду по-взаправдашнему учиться писать…

Яко впервые отправлялся так далеко от родного дома. И на этот раз на морском берегу Энмына было оживленно: родные пришли провожать охотников. Байдары были поставлены на нарты – каждая на трое, длинные упряжки то и дело запутывались, и надо было следить, чтобы не началась всеобщая свалка. Собачий визг и лай смешивались с пронзительными голосами женщин, окликавших детей.

Деревянный вельбот так и не удалось приобрести, и в пролив пришлось отправляться флотилией, состоящей из одних кожаных байдар, на одной из которых был мотор, купленный в самый удачный год жизни Джона на этой земле.

Мужчины стояли чуть поодаль, а Орво шептал заклинания и держал на вытянутых руках деревянное блюдо, наполненное жертвоприношениями. Все было привычно, знакомо. Только один человек – молодой оленевод Нотавье – глядел во все глаза, оробевшие перед огромным пространством воды и льда.

Ребятишки сопровождали суда до ледовой кромки.

Достигнув открытого океана, байдары сгрузили на лед, разъединили упряжки, и нарты наперегонки двинулись обратно в селение, подскакивая на торосах, взметая воду на подтаявших снежницах.

Солнечные лучи отражались от припая, от отдельных плавающих льдин. Те, кто сохранил защитные очки, надели их, а Нотавье достал узкую ременную полоску с горизонтальным разрезом и приладил на лице, заставив улыбнуться Джона: бывший оленевод стал похож на участника маскарада.

Стоял безветренный день, и все байдары пристегнули буксиром к передней, на которой стоял мотор. С мотором движение все-таки было намного быстрее, чем на веслах, и поэтому караван энмынцев прибыл в Уэлен, не заходя в Инчоун.

В Уэлене еще держался узкой полоской припай, но уже непрочный, готовый оторваться даже при дуновении слабого южного ветра.

Гэмалькот встретил гостей почтительно и отвел им полог, в котором раньше останавливался Роберт Карпентер. За чаем Орво сразу приступил к расспросам. Гэмалькот отвечал односложно, казалось, он был недоволен проявлением интереса к новой власти.

– Да, это верно, начали наши дети постигать грамоту… Большевики чесотку лечить пытаются…

После чаепития гости отправились поглядеть селение.

Над деревянным зданием школы трепетал красный флаг. Орво и Джон заглянули в лавку. Под опустевшими полками сидел Гэмауге и скоблил мездру песцовой шкурки.

– Где торговец? – спросил Орво.

– Я и есть торговец, – ответил Гэмауге, не прекращая работы.

– Чем же ты торгуешь? – с улыбкой спросил Орво, разглядывая пустые полки.

– Пока ничем, – спокойно ответил Гэмауге. – Но если у вас что-то есть для продажи, могу принять и записать в книгу.

На прилавке лежала толстая амбарная книга. Джон полюбопытствовал и заглянул, а Гэмауге объяснил:

– Вы отдаете мне пушнину, а я записываю в книгу. Осенью, когда корабль привезет товары, я оплачу все, что будет записано.

– А Поппи делал наоборот, – напомнил Орво. – Он давал товар вперед, а потом, когда была добыча, тогда и брал шкурки.

– Поппи все делал наоборот, – согласился Гэмауге. – Все, кто уехал с нашего берега, спасаясь от новой власти, взяли свои семьи, а Поппи бросил всех, даже новорожденного сына.

Все записи были сделаны пиктографическим письмом, которое, видимо, изобрел сам Гэмауге. Каждый сдатчик пушнины имел свой особый символ, отличный от всех остальных. Против каждого символа были нарисованы шкурки или с удивительной наглядностью изображены песцы, лисицы, росомахи и белые медведи. Кроме того, были еще какие-то значки, понятные одному пишущему.

– Кто-нибудь учил тебя? – спросил Джон.

– Сам учился, – с гордостью отеетил Гэмауге. – А с осени пойду в школу учиться настоящей грамоте.

– Многие думают, что грамота вредна нашему народу, – заметил Орво.

– Пусть думают, – ответил Гэмауге, продолжая скрести шкурку. – А мне без грамоты никак нельзя. Торговать трудно.

– Однако без товаров торговать еще труднее, – заметил Джон.

– Товары будут, – уверенно ответил Гэмауге, – может быть, они уже плывут сюда на большом пароходе.

– А пока власть бедных, – проговорил Орво, окидывая пустые полки.

– Да, власть бедных, – оживился наконец Гэмауге и отложил шкурку. – В нашем селении организовали товарищество по совместной охоте. Все теперь будут вместе охотиться.

– А раньше разве врозь охотились? – спросил Орво.

– Тоже вместе, но не так, – туманно ответил новый торговец. – Нынче все не так, как было раньше. Кто не работает, тот не ест.

– А если у человека имеется и еда и он не желает работать, что же – не есть ему? – ввязался в спор Джон.

– Ко-о [43], – уклончиво ответил Гэмауге.

Орво и Джон пошли дальше. Возле деревянного здания с флагом они в нерешительности остановились, но тут на крыльцо вышел Тэгрынкеу и позвал:

– Заходите, заходите! Чего топчетесь?

В комнате, где сидел Тэгрынкеу, было все так, как рассказывал Ильмоч. Только на рукаве Тэгрынкеу не носил больше красной повязки. Кроме Тэгрынкеу, в комнате находилось еще двое русских, которые сразу же с нескрываемым любопытством уставились на Джона Макленнана.

– Наши большевики – Алексей Бычков и Антон Кравченко. У нас и третий есть, но он в отъезде. Антон – учитель.

Оба русских были примерно того возраста, как Джок десять лет назад. Они пытались говорить на смешанном русско-чукотском языке, но, кроме привыкшего к этому Тэгрынкеу, никто их не понимал.

– Может, кто-нибудь знает английский? – спросил Джон.

– Я немного говорю, – отозвался Антон Кравченко.

– Вы учились английскому? – спросил Джон. – Где?

– Я учился в Петербургском университете, – ответил Кравченко. – Изучал этнографию полярных народов.

– И вы действительно большевик? – с интересом спросил Джон.

– Да, – твердо ответил Кравченко.

Джон почувствовал некоторое разочарование. Представитель легендарной революционной партии, свергнувшей в России власть самодержавия, а потом и правительство буржуазной республики, по мнению Джона Макленнана, совершенно не походил на революционера. Таких ребят полным-полно в Торонтском университете. Бычков же похож на обыкновенного молодого рабочего. Может быть, все дело было в том, что они и впрямь самые обычные ребята? Ведь вся причина огромного влияния Тэгрынкеу на земляков была в том, что он был таким, как все.