Часть вторая

ИНЕЙ НА ПОРОГЕ

– Я – Амундсен! – представился, входя в чоттагин, запорошенный снегом высокий мужчина. Лицо с белыми полосками заиндевевших усов, бровей и оторочкой из волчьего меха, казалось совершенно черным.

– Входите, – ошеломленный такой встречей, тихо произнес Джон.

Из глубины памяти всплыли давно читанные страницы газет с именем отважного норвежца, первого покорителя Северо-Западного прохода. На снимках тех лет Амундсен был в эскимосской парке с лыжами-снегоступами в руках или же в строгом черном сюртуке с двумя рядами пуговиц.

Так вот он какой, счастливый соперник Вильялмура Стефанссона, человек, заставивший говорить о себе весь мир!

Амундсен сделал несколько шагов в глубь чоттагина и с любопытством огляделся. Его прямой и большой нос отмечал путь его взгляда. Губы, на которые падали оттаявшие льдинки с усов, вздрагивали.

– Рад приветствовать вас у себя, – пробормотал Джон.

Пыльмау встревоженно смотрела на мужа. Она не узнавала его. Никогда, ни перед одним белым человеком, Джон не держал себя так растерянно. Словно явился самый большой начальник, вроде сказочного русского царя, которого, как говорят, столкнули с высокого золоченого сиденья.

Амундсен откинул капюшон кухлянки, смахнул рукой остатки инея с усов и бровей и широко улыбнулся, обнажив большие как у молодого моржа, белые зубы.

– Очень рад встретиться с вами, – сказал он, дружелюбно улыбаясь Джону. – Я читал о вас в журнале «Нейшнл джеографик». Честно говоря, не очень поверил вашей одиссее. Подумал, что это очередная красивая северная легенда… Кстати, я захватил для вас экземпляр журнала, – Амундсен протянул журнал. – Но я очень рад, что ошибся. Не извиняюсь за вторжение, ибо уверен, что, как истый северянин, вы не откажете в гостеприимстве.

– Разумеется! – воскликнул Джон, еще не оправившийся от смущения и растерянности. – Чувствуйте себя как дома!

Джон тихо окликнул Пыльмау и велел подстелить гостю шкуру белого медведя.

Пыльмау полезла в кладовую, с раздражением думая о том, что с этого самоуверенного и громкоголосого гостя вполне хватило бы и оленьей шкуры.

Амундсен снял в чоттагине верхнюю одежду, тщательно выбил снег, умело пользуясь снеговыбивалкой из оленьего рога, и вполз в полог, заняв почти все пространство от меховой занавеси до жирника.

Джон распорядился приготовить каморку, в которой последним гостил Боб Карпентер, и тоже вполз в полог, испытывая странное ощущение любопытства, смешанного с восхищением и некоторой робостью.

В углу, под черным деревянным ликом бога, Яко обнял братишку и сестренку и волчонком смотрел на нежданного гостя.

– Не бойтесь, – успокоил Джон готовых расплакаться детишек, – хороший гость к нам пришел.

Амундсен протянул ребятишкам несколько конфеток. Самым смелым оказался Билл-Токо, который сразу же вцепился в яркую обертку, вызвав осуждающий возглас старшего брата.

Еще раз попросив гостя располагаться поудобнее, Джон вышел в чоттагин помочь жене.

– Кто это? – Пыльмау кивнула в сторону меховой занавеси.

– Это Амундсен! – с благоговением в голосе произнес Джон. – Тебе даже трудно представить, что это за человек!

Пыльмау слегка прищурила глаза и как-то особенно поглядела на мужа. Джону сразу же стало неловко за свое возбуждение и суетливость.

Он молча выволок из бочки неразделанную нерпичью тушу, снял из-под потолка олений окорок. Пыльмау развела в чоттагине такой сильный огонь, что собаки, свернувшиеся в комок, расправились и очнулись от сладкой дремы, привлеченные запахом еды.

– У меня остались черные зернышки, – Пыльмау показала Джону полотняный мешочек, в котором было с полфунта жареного кофе.

– Великолепно! – воскликнул Джон и неожиданно чмокнул жену в щеку.

Пыльмау смутилась, покраснела и укоризненно сказала:

– Ты прямо как ребенок.

Амундсен держал себя непринужденно. Он действительно чувствовал себя как дома.

Джон злился на себя, что никак не может взять верного тона. Ему было стыдно перед Пыльмау и детьми, которые острыми глазенками все отлично видели.

За вечерней едой Амундсен рассказывал о путешествии по Северо-Восточному проходу, о встречах с людьми северных народностей, о зимовке, которая заняла целый год.

– И вот – снова задержка у самого финиша! Но именно такие непредвиденные обстоятельства и создают характер полярного исследователя, закаляют его волю…

Амундсен кидал на Джона сочувственно-покровительственные взгляды, в которых уже не было любопытства. Скорее это была снисходительная ласка, участие.

Пыльмау разожгла в каморке большой жаркий жирник. Она соскребла иней, наросший на пузыре, натянутом на окошке-иллюминаторе, выколотила постель, принесла одеяло, сшитое из пыжиковых шкурок, и поджидала, пока нагреется каморка. Сидя на постели, она вспоминала, как вел себя Джон, чувствовала за него стыд. И зачем только приезжают эти белые? От них только смута на душе. А Джону с ними просто беда. Стоит ему лишь встать рядом с белым человеком, как он словно отдаляется и даже лицо у него принимает другое выражение…

Вот они сидят и громко орут в пологе, пугая детей. Их голоса слышны сквозь меховую занавесь, от смеха сотрясаются стойки полога и колеблется пламя в жирниках… Небось пьют дурную веселящую воду, сопровождая каждый стакан словом, будто слова – еда?

В сердце у Пыльмау росло раздражение, затуманивало сознание. Она боролась с ним разумом, убеждая себя, что гость побудет и уедет, оставив их в покое.

С тех пор, как здесь побывала мать Джона, Пыльмау стала бояться моря. Страшно делалось от уходящего к горизонту водного простора. А от белого паруса или дыма на горизонте сжималось сердце, безмятежная радость простой жизни заволакивалась черной тучей. Хорошо бы уйти в тундру, стать оленным человеком, как Ильмоч, кочевать каждый день и забираться в такие дали, где растут большие деревья вышиной с человека…

Разговор белых… Он непонятен, режет ухо, как скрежет тупого пекуля по костям старого лахтака. И как только люди могут так ломать свой язык и при этом ухитряются еще понимать друг друга?

Убедившись, что жирник достаточно нагрел каморку, Пыльмау влезла в полог и сказала мужу, что место гостю готово. Джон перевел, и Амундсен дружелюбно закивал Пыльмау. В ответ Пыльмау изобразила на лице доброту.

Амундсен и Джон перешли в каморку.

– Вы очень уютно устроились, – похвалил Джона гость. – Я высоко ценю в человеке его способность не только приспосабливаться к той обстановке, в которую он попадает добровольно или по воле случая, но и его умение извлекать максимальный комфорт из этой обстановки.

– Жаль, что вы не будете у кэнискунского торговца Роберта Карпентера, – заметил Джон. – У него есть даже естественная ванна на горячих ключах!

– Слышал о нем, – ответил Амундсен, – и думаю съездить к нему, когда окончательно установится зимняя дорога вдоль побережья.

– Но он собирается в Америку…

– Да? – густые брови Амундсена поползли вверх.

– Большевиков боится, – сказал Джон, усмехаясь.

– А вы напрасно улыбаетесь, – Амундсен уселся поудобнее на лежанку, покрытую оленьими шкурами. – Большевики крепко держат власть, и похоже на то, что они теснят экспедиционные войска американцев и японцев на Дальнем Востоке. Так что в скором времени ждите их к себе в гости.

– Мне нечего бояться большевиков, – резко ответил Джон. – Я не торговец, не капиталист, а просто человек.

– Дорогой мой друг, – в голосе Амундсена послышались покровительственные нотки. – Все политики – будь это даже сторонники абсолютной монархии – первым делом обращают внимание на людей заметных. И смотрят – выгоден им этот человек или же, напротив, может причинить вред. И вот, в зависимости от этого, либо убирают его, либо возвеличивают… К сожалению, незаурядный человек с независимым мышлением неудобен для любой власти, а поэтому его стараются убирать в первую очередь.

– Что это значит – убирать?

– Ну, для этого человечество изобрело множество разных способов, – усмехнулся Амундсен. – В лучшем случае сажают в тюрьму.

– Да кому же я нужен?! – воскликнул в сердцах Джон, – Я никому не мешаю, мне дела нет до большой драки, как называют мои земляки войну. Пусть меня оставят в покое. Вот вы, уважаемый Амундсен, не зависите от правительства и партий, вы принадлежите человечеству.

– В какой-то мере вы правы, – после некоторого раздумья ответил Амундсен, – Но это стоило мне больших физических и духовных усилий. Мировая война заставила пересмотреть многие мои планы. И даже принесла мне некоторые средства, которые я собрал, воспользовавшись военной конъюнктурой…. Но это не так уж и важно. Главное – это пробраться после Северо-Западного Северо-Восточным проходом и таким образом завершить кругосветное путешествие по полярным морям, по оторочке полярной шапки нашей планеты!

Амундсен дружески улыбнулся Джону:

– Позвольте мне еще раз выразить восхищение подвигом вашей жизни… Да, благодарное человечество превозносит заслуги великих путешественников, открывающих новые земли, преодолевающих огромные земные расстояния и препятствия, которые воздвигает природа. Но не менее трудно и почетно исследование невиданных материков, тех пространств обитания человеческой души, которые представлены на этой земле разнообразнейшими народами. Проникнуть в загадочные души аборигенов Арктики не менее почетно и трудно, нежели проникнуть в широты, покрытые ледяными полями… Я восхищаюсь вами, мистер Макленнан! Ваши наблюдения неслыханно обогатят науку, ибо они будут сделаны не со стороны, а как бы изнутри.

– Вы глубоко ошибаетесь, – горячо возразил Джон. – Никто не хочет меня понять, и никто, даже моя мать, не может поверить, что я поселился здесь, не имея иных побуждений, кроме желания жить обычной жизнью северного человека. И ничего больше, поверьте мне!

На лице прославленного полярного исследователя появилось выражение любопытства и некоторого замешательства.

– Извините, но я не хотел вас обидеть, – пробормотал он.

– Я уже отвык обижаться на это, – улыбнулся Джон. – Только и мечтаю, чтобы эта земля всегда принадлежала тем, кто живет на ней, чтобы порядки, заведенные испокон веков и проверенные жестокими испытаниями, остались и служили сохранению этих людей…

– Вы удивительно повторяете вслух то, о чем я думаю на протяжении многих лет, – задумчиво проронил Амундсен. – Эти мысли возникли у меня еще тогда, когда я зимовал у южного берега земли короля Уильяма. Тогда я впервые познакомился с эскимосами и испытал на себе не только их радушное гостеприимство, но и убедился в их высокой нравственности…

– Превозносить какие-то особые нравственные качества этих людей так же ошибочно, как и недооценивать их, – заметил Джон. – Суть в том, что чукчи и эскимосы совершенно такие же люди, что и остальное человечество. Видеть подвиг в том, что я живу вместе с ними, значит отрицать в них наших братьев…

– Извините, не совсем понимаю вас, – вежливо перебил Амундсен.

– Если бы я поселился среди волков и жил их жизнью, или, скажем, среди медведей, или любых других животных – это тоже бы рассматривалось как подвиг, как необычное состояние человека, как ограничение его человеческих потребностей во имя науки, – пояснил Джон. – Но ведь я живу среди людей! Так в чем же моя необычность, моя исключительность? Быть может, только в том, что теперь моя жизнь, как и жизнь моих земляков, больше всего соответствует человеческой?.. Извините, я не собираюсь заниматься никакими исследованиями – ни этнографическими, ни антропологическими. Я считаю это оскорбительным по отношению к моим друзьям и ко мне тоже…

– Простите, – еще раз пробормотал Амундсен. – Я никак не хотел вас ни обидеть, ни оскорбить… Я только хотел напомнить вам, что у всякого цивилизованного человека есть долг перед человечеством. Есть расовые предрассудки и узкий взгляд на вещи и явления. Для разоблачения мерзких измышлений насчет неполноценности малых народов ваши свидетельства были бы необычайно ценны… И потом вспомните: все цивилизованные люди, которые по тем или иным причинам попадали в сходное с вашим положение, считали своей обязанностью написать об этом. Ну если не научный трактат, то хотя бы живые наблюдения и какие-то мысли. Да и не может быть, чтобы вы не вели дневника!

При упоминании о дневнике Джону стало вдруг так стыдно, будто его уличили в чем-то непристойном. Он опустил глаза и виновато признался:

– Уже много времени я не притрагивался к бумаге.

– И напрасно, – мягко заметил Амундсен. – Я бы мог пристроить ваши сочинения в приличном издательстве. Я уже не говорю о чести и гонораре. Взгляните шире. Вашими записками заинтересуются такие высокие международные организации, как, например, предполагаемая Лига Наций. Может быть, удалось бы добиться международного закона, охраняющего северные народности, их культуру и собственный уклад жизни…

– Точно так же, как создаются заповедники для редких животных или… Да за примерами ходить далеко не надо – индейцы в Канаде и Соединенных Штатах!

– Да, но я говорю не к тому, чтобы повторять прошлые ошибки, а предотвратить будущие! – раздраженно возразил Амундсен. – Не забывайте, что большевистская власть находится совсем рядом с вами – в Анадыре и Уэлене!

– Почему все предостерегают меня, а не Орво, Ильмоча или Тнарата? – с болью в голосе воскликнул Джон.

Кто-то поскребся в тонкую дощатую дверку. Джон открыл дверь и увидел Пыльмау. Она глазами звала мужа.

– Извините, – Джон вышел в чоттагин, прикрыв за собой дверь в каморку, в которой остался великий путешественник. – Что случилось? – спросил Джон.

– Ильмоч приехал.

– Не хочу я с ним разговаривать! – отмахнулся Джон.

– Но он хочет сказать что-то очень важное. Он был близко от Анадыря, – Пыльмау смотрела на мужа умоляюще.

Подчинившись взгляду, Джон нехотя спросил:

– Ну хорошо, где он?

– В пологе, чай пьет, – ответила Пыльмау и с готовностью приподняла меховую занавесь.

Ильмоч сидел в одной набедренной повязке и шумно тянул с края блюдца горячий чай. Он держал журнал и с любопытством рассматривал картинки.

– Давно я не видел своего друга! – подобострастно произнес Ильмоч. – Привез я тебе подарки разные – пыжика на зимнюю одежду, оленьего мяса… Слышал, приехал к тебе капитан со вмерзшего корабля. Капитаны – они любят оленину…

Джон уселся напротив непрошеного гостя и взял в руки чашку с чаем. Неуютно ему стало в собственной яранге: редко выпадали дни, когда семья вольготно располагалась в пологе, всегда гости, приезжие…

Ильмоч повздыхал, почмокал губами, сделал пристойные намеки, но, убедившись, что у Джона спиртного нет, начал:

– Привез я тебе новость про страшное кровавое побоище в Анадыре. Прошлой зимой там стала новая власть – Ревком называется. Самая голытьба там верховодила. Даже чуванец Куркутский пристроился к ним. У самого ни оленя, ни ружьишка, ни сетенки, а тоже – во власть захотел! Прихватили новые начальники все продовольственные склады и давай раздавать товары всяким проходимцам, тем, кто прокормить себя не мог и от этого бедняком прозывался. Властвовал этот Ревком не только в Анадыре. На собаках поехали гонцы в Марково, в Усть-Белую. Как приезжали, так и начинали сулить новую жизнь – власть бедных. Грозились отобрать оленей у тех, у кого большие стада. Находились такие, которые слушали и выбирали новую жизнь, а во главе селений самых оборванцев ставили…

Ильмоч зачесался, стараясь достать короткой рукой середину спины. Он долго кряхтел, пока ему на помощь не подоспел Яко. Мальчик поскреб худую, с выпирающими позвонками спину оленевода, исполнив долг почтения к старшему.

– Ну, а голодраным бездельникам делать все равно нечего. Обрадовались, горланить научились и давай рассуждать про новую власть да руки в чужие склады запускать. В Маркове почтенного купца Малькова без штанов оставили, так тот ходил и выпрашивал себе хоть какие…

Ильмоч подставил чашку, и Джон машинально наполнил ее.

– Говорили ревкомовские много и складно. Подвесили лоскут на доме уездного правления, а к стене треневского дома каждый день клеили белые листы, испещренные словесными значками… А этот самый чуванец-хвастун Куркутский прикидывался, что разумеет значки.

– А что же дальше было? – в нетерпении спросил Джон.

– Да ты слушай! – спокойно ответил Ильмоч. – Тех, кто был заточен в сумеречный дом, понемногу выпустили, велели работать, а кое-кого послали на другой берег лимана, где угольные копи… Так все бы и обошлось, если бы не вечная охота белого человека властвовать. Те, кого свергли, собрались и обложили дом, в котором снова на разговоры собрались ревкомовские. Там их и похватали.

– Значит, Анадырь вернулся к старой власти? – спросил Джон.

– Слушай, – спокойно и наставительно сказал Ильмоч. – Тех, которых похватали, затем постреляли на льду анадырской речки Казачки. Целились в них, будто в зверей – страх было глядеть, говорят… А на тех, кто ездил в другие селения, устроили засаду и тоже постреляли…

Ильмоч допил чашку, вынул из-за щеки кусочек пожелтевшего сахару и аккуратно положил на край блюдца.

– А крови-то пролилось! – вздохнул он.

– Выходит, в Анадырь вернулась старая власть? – переспросил Джон.

– Да нет, снова взяли верх большевики, – ответил Ильмоч. – На большом пароходе теперь приехали другие, похватали тех, кто не успел удрать в Америку, снова повесили красную тряпицу, а расстрелянных похоронили по русскому обычаю в ящике, а над ними поставили не кресты, а столбики с красной звездой. И стреляли вверх три раза.

– А что же народ говорит? – встревоженно спросил Джон.

Ильмоч широко зевнул, обнажив стертые, чуть желтоватые, но еще крепкие зубы.

– А народ ничего не говорит. Оленные откочевали подальше от Анадыря. Анадыровским теперь долго не видеть оленьего мяса. Пусть жрут свою тухлую кету!

Ильмоч пристроился у задней стенки полога и закрыл глаза, намекая, что устал и хочет спать.

Джон взял в руки журнал «Нейшнл джеографик», полистал и нашел статью о себе: «Белый среди дикарей Азиатской России». Глаза сами побежали по строчкам.

«…Низкая полоска берега между двумя скалами – вот начало земли, которую выбрал для новой жизни канадец Джон Мак-Гилл Макленнан, уроженец города Порт-Хоуп на берегу Онтарио, воспитанник Торонтского университета.

Около десяти лет живет этот человек среди дикарей Северо-Восточной Азии, перенял их обычаи, привычки, религию и даже завел себе многочисленную семью.

История началась поздней осенью 1910 года, когда шхуна, приписаннная к Ному и принадлежавшая промышленнику и торговцу Хью Гроверу, была затерта льдами у мыса Энмына, напротив косы, на которой располагались яранги чукчей, азиатских туземцев.

Моряки пытались взорвать лед вокруг корабля. Один из них, герой нашей статьи, получил тяжелые ранения кистей рук и был отправлен капитаном в Анадырскую уездную больницу, так как на протяжении огромных пространств Азиатской России с медицинской помощью дело обстояло неважно.

Чукчи за плату взялись доставить Джона Макленнана в больницу, а потом привезти его обратно в Энмын. Капитан же намеревался зазимовать возле этого стойбища.

Две упряжки отправились через покрытую снегами тундру в далекий Анадырь, увозя на нарте белого человека.

Через несколько дней подул ураган с юга и оторвал припайный лед, образовав значительную полынью, по которой могла двинуться шхуна. Капитан не замедлил воспользоваться случаем и дал команду запускать машину и поставить паруса.

Кстати, Хью Гровер не совсем был уверен в благополучном возвращении Джона Макленнана: дело в том, что у него уже начиналось заражение крови, а ехать до анадырской больницы даже при благоприятной погоде надо не меньше месяца.

Однако с Джоном Макленнаном азиатские дикари обошлись удивительно человечно. Как утверждает сам Джон Макленнан, операцию по отсечению омертвевших конечностей произвела шаманка. Таким образом, мы имеем свидетельство того, что первобытная медицина далеко не во всех случаях является простым шарлатанством, и очевидно, у колдунов имеются какие-то способы истинного лечения больных.

Джон Макленнан возвратился в Энмын, но, к своему огорчению, не обнаружил корабля. Он остался зимовать в яранге, намереваясь на следующий год отправиться с первым же судном на родину.

Но дальше начинается самое загадочное. Чукчи вернули Джону Макленнану способность не только пользоваться оружием, но даже писать. Он жил в яранге одного из туземцев, по имени Токо, жена которого, по имени Пыльмау, произвела на канадского парня колдовское впечатление своей дикой красотой. Сам Джон Макленнан утверждает, что он убил своего соперника случайно, на охоте. Что думают по этому поводу сами чукчи, неизвестно. Хотя кое-какие предположения сделать можно: дело в том, что Джон Макленнан был обязан жениться на жене убитого (в данном случае действует первобытный обычай левирата) Пыльмау и усыновить его детей.

Очевидно, теперь уже трудно будет установить, вынудили ли чукчи Джона Макленнана или же он добровольно решил остаться среди дикарей Северо-Восточной Азии.

Некоторое время тому назад мать Джона Макленнана Мери Макленнана посетила сына в Энмыне.

Это посещение оставило ужасное впечатление и нанесло непоправимую рану на истерзанное материнское сердце. Джон Макленнан наотрез отказался вернуться в отчий дом. Мери Макленнан утверждает, что сын ее не в своем уме и дикари удерживают его насильно. Однако путешественники, которым доводилось встречаться с Джоном Макленнаном, говорят в один голос, что канадец в здравом уме и, кажется, даже вполне доволен своей жизнью. Такого рода не подлежащие сомнению сведения получены нами от участников экспедиции канадского исследователя Стефанссона и от капитана Бартлетта, который пишет буквально следующее: «Посещение нами живущего среди чукчей Джона Макленнана оставило в наших сердцах самое благоприятное впечатление. Его героизм заслуживает не меньшего преклонения, чем проникновение человека в безлюдные ледовые пространства.

Скоро уже десять лет живет среди дикарей Северо-Восточной Азии Джон Макленнан. Говорят, что у него куча детей и огромное оленье стадо! Но сколько может продержаться человек, воспитанный в цивилизованном обществе, среди первобытных дикарей?

Невероятный научный эксперимент продолжается!»

Джон отшвырнул журнал и лег рядом с Пыльмау.

Амундсен купил у Ильмоча несколько оленьих туш.

Джон решил съездить к мысу Онман, побывать на корабле и привезти кое-какие припасы да патроны для винчестера.

С боеприпасами в Энмыне было совсем худо. В эту осень корабли обходили маленькое селение, а Роберт Карпентер жаловался на неустойчивое политическое положение в России и на то, что в связи с этим хозяева опасаются снабжать его большим количеством товаров.

На полках его лавки было пусто.

Большой караван из собачьих упряжек направился ко вмерзшему в лед кораблю, к западному берегу острова Айон в Чаунской губе.

Джону еще не приходилось ездить в эту сторону, и его поражали угрюмые крутые скалы, резко выделявшиеся чернотой на фоне ослепительно белого снега, запорошившего морской лед.