– Сон дрался с богом! – слабым голоском сообщил из-под груды оленьих шкур Яко.

– О, горе мне! Вот наказание! Смотри, Сон, угасает наша Тынэвиринэу-Мери! – Пыльмау взяла ребенка на руки и прижала к своей исхудавшей груди. – Умирает Спустившаяся с Рассвета!

Разгоревшийся жирник высветил бледное, уже почти неживое личико. Тынэвиринэу-Мери медленно разлепила ресницы и кротко и жалобно взглянула на отца. Из ее крохотной груди вырвался долгий, протяжный вздох и едва слышный стон.

– Сон! Иди к богу и проси у него прощения! – охрипшим голосом закричала Пыльмау. – О, Сон! Проси его заступиться за девочку, проси его… Сон, разве ты не хочешь, чтобы наша зорька жила? Или ты хочешь, чтобы она угасла, так и не став ясным днем?

Джон оцепенел от ужаса. Высвеченный дрожащим желтым пламенем жирника идол кривил рожу. Казалось, что неумолимый деревянный взгляд уставился на холодеющее тело Тынэвиринэу-Мери. В два прыжка Джон очутился возле углового столба, на котором висел бог, и неожиданно для себя зашептал:

– Не надо! Помилуй девочку! Обещаю больше не трогать тебя. Буду кормить самыми жирными кусками, и твой лик всегда будет блестеть от сала. Не надо, не надо, не надо…

Шепот перешел в громкое рыдание.

Заплакал под оленьими шкурами голодный Яко, и вскоре вся яранга наполнилась плачем и стонами.

Вдруг надрывающий душу вой Пыльмау оборвался, и она как-то удивленно произнесла:

– Она ушла за облака!

Тынэвиринэу-Мери запрокинула головку. Расширившиеся и застывшие голубые глаза уже подернулись туманом.

Джон молча принял из рук жены остывающее тело и осторожно положил на оленью шкуру. Натянул уже неподатливые веки на большие голубые глаза и поприжал их. Затем уткнулся лицом в ладони и застыл над девочкой.

Он не слышал, что происходит вокруг. Он ни о чем не думал, ничего не вспоминал, придавленный неизмеримой тяжестью горя, которая заполнила все его существо.

Он не слышал, как Пыльмау кормила маленького Яко, притихшего от встречи со смертью, не слышал, как пришел старый Орво, который, выслушав рассказ Пыльмау, долго шептался с богом.

Орво попытался заговорить с Джоном, но безуспешно.

Когда прошли сутки, Орво подтащил к яранге детские санки на полозьях из моржовых бивней. Пыльмау обтерла тело дочки и нарядила в белые погребальные одежды.

Орво хотел было вынести умершую, но Джон молча отстранил его и тихо сказал:

– Я сам.

Взойдя на Холм Захоронений и увидя обглоданные зверьем и оголодавшими собаками тела стариков Мутчина и Эленеут, Джон содрогнулся и заявил опешившему от неожиданности Орво:

– Я похороню дочку по нашему обычаю.

Не было еще ни в Энмыне, ни на всей Чукотской земле, чтобы человек, который ушел за облака, возвращался обратно: Джон принес в селение тело Тынэвиринэу-Мери.

Застывшая от ужаса Пыльмау ничего не могла сказать мужу, а старый Орво с горечью вымолвил:

– Обезумел от горя твой муж.

Джон вывалил содержимое своего морского сундучка, постелил на дно лоскут медвежьей шкуры и уложил дочку. Окоченевшее тело вытянулось и едва поместилось в окованном медными уголками ящике.

Из старой жестяной банки Джон вырезал пластину и гвоздем вычеканил надпись. Пластину он прибил к деревянной крестовине и только после этого в сопровождении верного Орво снова отправился на Погребальный холм.

Рядом с крестовиной на ящике лежали железный лом и лопата.

Джон выбрал место, и, прикрутив ремнями железный лом к своим культям, принялся долбить замерзшую до каменной твердости землю.

Орво присел поодаль на корточки. Иногда до него долетали крошки мерзлой земли и таяли на его изборожденном морщинами лице, стекая мутными ручейками. Джон долбил без устали. Орво смотрел на него и вспоминал молодого, с нежным румянцем паренька, напуганного своим несчастьем, то покорного, то необузданного, как молодой щенок. От прежнего Сона мало что осталось. Теперь это был человек, прошедший через испытания, через горе и уже не боящийся ничего. Его мягкая светлая борода заиндевела и не поддавалась ветру. В глазах небесного цвета застыло горе, и когда Орво встречался взглядом с Джоном, его передергивало от ощущения стужи.

Медленно поддавалась вечная мерзлота. Через несколько часов изнурительной работы Джон только по колено стоял в вырубленной могилке.

Когда скрылось позднее солнце, Джон и Орво опустили сундучок с телом Тынэвиринэу-Мэри в могилку, поставили в изножье крестовину с металлической пластиной и насыпали холмик.

Орво отошел в сторону, а Джон опустился на колени перед крестом и надписью: «Тынэвиринэу-Мери Макленнан. 1912-1914».

Орво разъял полозья санок и прислонил к холмику.

Долго спускались Джон и Орво с Погребального холма и молчали.

У подножия Орво, глянув на ледяной морской простор, толкнул Джона в бок и встревоженно произнес :

– Кто-то идет во льдах…

Джон и Орво остановились. Из-за торосов показались две фигурки, отдаленно напоминающие человеческие. Они медленно и неуклонно направлялись к берегу.

– Тэрыкы! – в ужасе прошептал Орво, намереваясь пуститься наутек.

– Постой! – поймал его за рукав Джон. – Если это и есть тэрыкы, то самое время познакомиться с ними.

– Иногда они едят людей, – с дрожью в голосе сказал Орво.

– Не думаю, чтобы они польстились на нас, – с дерзкой усмешкой ответил Джон и крикнул странным существам, уже приблизившимся на расстояние человеческого голоса:

– Кто вы такие? Откуда путь держите?

Фигурки остановились, и Орво с Джоном услышали ответ:

– Я капитан Бартлетт, член экспедиции Стефанссона. Со мной эскимос Катактовик.

У путников на нарте, которую они тащили за собой, были две лахтачьи туши. Пыльмау проворно втащила их в полог, отогрела и разделала. Накормив гостей, она постелила им возле жирника, где было теплее. Разговор между гостями и мужем шел только на английском языке. Пыльмау не понимала ни слова, но догадывалась, что путники эти не охотники и не торговцы. Обувь, которую они сняли, и одежда их свидетельствовали о долгом и трудном пути по торосам. От лахтачьих подошв почти ничего не осталось, и Пыльмау пришлось доставать остатки запасов, чтобы хоть как-то привести в порядок одежду и обувь нежданных гостей.

Один из них, которого Сон называл кэптэйном, был белый, а второй, который почти не принимал участия в разговоре, по внешности походил на чукчу, но скорее был эскимос, житель земли, находившейся по ту сторону пролива.

В хлопотах Пыльмау забывалась, двигалась, ни о чем не думая, но иногда резко останавливалась, словно наткнувшись на невидимое препятствие, и слезы сами собой потоком лились из глаз. В эти минуты Джон укоризненно посматривал на жену и голос его становился громче.

У гостей был небольшой запас чаю и кофе. Пыльмау разогрела над жирником пахучее варево и разлила по почерневшим от времени чашкам.

Разомлевший от сытости и тепла капитан Бартлетт излагал Джону задачи и цели огромной по размахам экспедиции Вильялмура Стефанссона.

– Кратко говоря, идея экспедиции Стефанссона заключалась в том, чтобы доказать цивилизованному человечеству возможность жить и существовать в просторах Арктики без помощи извне. Сломить укоренившееся мнение о том, что Арктика – безжизненная пустыня, неспособная прокормить человека…

Джон молча слушал и представлял мысленно, какие колоссальные средства понадобились для снаряжения экспедиции, сколько людей было оторвано для того, чтобы убедиться в наличии жизни на ледяных просторах Арктики.

– Сэр, – прервал Джон капитана, – я не совсем понимаю, зачем все это нужно. Ну хорошо, убедились в том, что полюс относительной недоступности населен живыми существами, – для чего? Разве само существование народов в арктических просторах не доказывало возможность существования человека в северных широтах?

– Но одно дело – привычный к стуже эскимос или чукча, и совсем другое – белый, – возразил капитан.

– Холод одинаково губителен как для тех, так и для других, – жестко произнес Джон. – Посмотрите на жилище обитателя Арктики, на его одежду – все сделано для защиты от холода. Я не отрицаю, что некоторая невосприимчивость у него с веками выработалась, но говорить о том, что выработался особый человеческий тип – это вздор.

– Мистер Макленнан, – вежливо выслушав Джона, заговорил Бартлетт, – я повторяю, задача нашей экспедиции – добыть сведения для цивилизованного человечества, а не решать спор о том, насколько близок к остальному человечеству обитатель Арктики. Я не отрицаю важности этой проблемы, и даже больше – я самого высокого мнения о физических и душевных качествах северянина. Задача нашей экспедиции – открыть для всего человечества Арктику, доказать возможность существования человека в этом районе без помощи извне.

– Зачем? – нетерпеливо выслушав капитана, спросил Джон.

– Для того чтобы объяснить вам, мне придется заново повторить все, что я вам только что сказал, – вежливо отвечал капитан Бартлетт.

– Насколько я понял, вся эта затея с дорогостоящей экспедицией предпринята для того, чтобы доказать жителям более южных широт возможность их существования в Арктике?

– Совершенно верно, – подтвердил капитан Бартлетт.

– Для того чтобы они могли безбоязненно двинуться в Арктику, – продолжал Джон.

– Да, – откликнулся капитан.

– А кто их зовет сюда? Почему они бесцеремонно лезут на ту землю, которая по самому высшему праву принадлежит народам, отказавшимся от местностей, более пригодных для человеческого существования, нежели арктические области? Почему открытия, принадлежащие этим народам, вы присваиваете себе, даже не упоминая о тех, кто сделал эти открытия задолго до так называемых героических полярных экспедиций? Мало того, вы даже меняете названия этих земель и преподносите так называемому цивилизованному человечеству как новооткрытые земли… С вами идет эскимос Катактовик. Он не только ваши глаза и уши, а еще и нянька, каюр и добытчик еды. Но я уверен – когда будете докладывать об итогах вашей экспедиции, скажем на географическом факультете Торонтского университета, Катактовику вы отведете лишь вспомогательную роль…

– Мистер Макленнан, – сдерживая себя, ответил капитан Бартлетт, – я не давал вам оснований высказывать такие предположения в мой адрес.

– Простите меня. – Джон опустил голову. – Сегодня я похоронил дочь. Она умерла от голода и неизвестной болезни. Она похоронена на той вершине, откуда я вас увидел… Простите меня.

– Мы глубоко и искренне сочувствуем вам, – в голосе капитана Бартлетта слышалось подлинное сочувствие. – Наше появление, когда вы в таком горе, оправдывается лишь исключительными обстоятельствами, в которых мы оказались…

– Еще раз прошу прощения, – Джон поднял голову и посмотрел в глаза капитану Бартлетту. – В том споре, который мы ведем, мне приходится задевать вашу личность, но еще раз прошу не обращать на это внимания. Проблема гораздо важнее. Речь идет о сохранении народов, и их право вести такую жизнь, которую они сами избрали… Помню, когда впервые я оказался здесь, я спросил старого Орво, чем объяснить, что он так любит эту землю, которая с точки зрения так называемого цивилизованного человека не представляет никаких удобств и не блещет особыми красотами. Он мне ответил тогда, что эта земля никому больше не нужна, кроме его народа… А теперь вот она понадобилась другим, и я боюсь за будущее людей, которые здесь живут.

Капитан Бартлетт выдержал взгляд Джона.

– Я понимаю и, более того, разделяю ваши чувства. Но я надеюсь, что в мире найдется достаточно разумных людей, чтобы воспрепятствовать силам, которые могли бы погубить арктические народы. В план нашей экспедиции входит задача широкого изучения языка, этнографии народов, населяющих окрестности полюса относительной недоступности.

– Изучение во имя чего? – перебил Джон.

– В первую очередь во имя науки, – секунду подумав, ответил капитан Бартлетт. – Возможно, что в итоге наших исследований мы дадим рекомендации нашему правительству.

– А вы спросили этих людей – нуждаются ли они во вмешательстве правительства, о котором они имеют самое смутное представление и которое они не выбирали? Может быть, самое лучшее – оставить в покое эти народы и обходить за многие сотни миль пространства, которые они освоили и назвали родиной?

– Мистер Макленнан, – голос капитана Бартлетта зазвучал торжественно и строго, – народы, населяющие северные территории Канады, являются частью канадского народа и не могут оставаться в стороне от того прогресса, который неизбежно придет и на эти земли. Дело заключается в том, чтобы путь, который предстоя) проделать этим племенам, не был мучительным и трагическим…

– Позвольте, однако, – прервал его еще раз Джон. – Желателен ли им тот прогресс?

– Мистер Макленнан, – ответил капитан Бартлетт, – честно говоря, меня политика мало интересует. Возможно, что вы правы, возможно, право и правительство Канады. Лично я – американец и нанят Вильялмуром Стефанссоном в качестве служащего, капитаном погибшего корабля «Карлук». Давайте оставим этот беспредметный для нас обоих и не имеющий никакой перспективы спор… Я очень рад нашей встрече, и если это не является секретом, мне бы хотелось узнать, как вы сюда попали и что вас держит здесь?

Джон, не вдаваясь в подробности, рассказал свою историю. Даже в сжатом и скупом пересказе она взволновала капитана Бартлетта.

– Я все понял, – задумчиво произнес капитан Бартлетт. – Но не имеют ли права ваши близкие, оставшиеся в Порт-Хоупе, знать о том, что вы живы? Ваша мать, ваши родные?

Джон опустил голову.

– Не знаю, – тихо проговорил он. – Возможно, что они свыклись с мыслью о том, что меня нет в живых. Для них я мертв, и это на самом деле так. Ведь я все равно не смогу вернуться к прошлому…

– Матери никогда не верят в смерть своих детей, если они теряют их вдали, – заметил Бартлетт. – Дайте мне адрес ваших родителей. Я только сообщу им, что вы живы, что вы нашли здесь свое счастье и не хотите возвращаться. Я думаю, что тогда им легче будет.

Джон поднял голову, обвел глазами свое жилище, стены, сшитые из оленьих шкур, лежащих в углу и затаивших дыхание Пыльмау и Яко и промолвил:

– Не стоит. Пусть все останется так, как есть.

Он отодвинулся от капитана Бартлетта, пожелал ему спокойной ночи и лег рядом с Пыльмау.

– Он звал тебя с собой? – тихо спросила Пыльмау.

– Спи, – откликнулся Джон.

– Я все поняла, – продолжала Пыльмау. – Он звал тебя, напоминал тебе мать… Я заметила, когда ты разговариваешь с белым человеком, ты становишься совсем чужой, словно вместо тебя появляется другой Сон… Что ты ответил ему?

Джон тяжело вздохнул:

– Ты же знаешь, что я могу ответить…

Пыльмау подхватила его вздох:

– А может быть, тебе и вправду вернуться на свою родину? Что у тебя здесь осталось? Холодная могила Тынэвиринэу-Мери и больше ничего…

– А ты, а маленький Яко?

– Что мы? – Пыльмау всхлипнула. – Мы здешние, здесь наша земля, усыпанная костями наших предков. Уезжай домой, Сон, где тепло, где всегда много еды, где твои родные. Когда ты уедешь, ты все равно останешься у меня в сердце, я тебя никогда не забуду. В темные вечера, когда не видно, с кем говоришь, буду разговаривать с тобой и радоваться, что тебе хорошо. Уезжай, Сон!

– Тише, – Джон положил руку на плечо жены. – Не могу я уехать отсюда. Это так же невозможно, как если бы я вздумал стать совсем другим человеком. Спи спокойно.

Просыпаясь среди ночи, Джон чувствовал, как сдержанно вздрагивало под ладонью тело Пыльмау – она плакала.

Тяжелый топот в чоттагине разбудил обитателей яранги.

Пришли Орво и Армоль.

– Сон! – взволнованно сообщил Армоль. – Утки полетели. С голодухи мы и не заметили, как пришла весна! Если у ваших гостей есть дробовики – мы спасены! В небе черно от утиных стай.

Прислушавшись, Джон уловил шелест тысячи крыльев над крышей яранги. Он торопливо оделся. За ним потянулись капитан Бартлетт и эскимос Катактовик. Они вытащили свои дробовики, и безмолвие голодного Энмына раскололось от грома ружейных залпов.

Утки летели такими густыми стаями, что можно было стрелять зажмурясь. С глухим стуком падали на снег убитые птицы. Безжизненный Энмын огласился громким лаем невесть откуда взявшихся собак, криками людей, бросавшихся в гущу дерущихся собак, чтобы отобрать от них уток. Собаки рвали на людях одежду, кусали их, но те не обращали на это внимания, сами колотили их, вырывали из пастей еще теплые утиные тела и уносили в яранги.

Джон бегал вместе со всеми, орал на собак, рычал. Руки его покрылись царапинами от собачьих зубов, одежда висела лохмотьями.

Когда стрельба прекратилась и поздние сумерки спустились на землю, в чоттагинах запылали костры и меж ярангами поплыл давно неведомый голодным людям запах вареного мяса, запах еды и жизни.

Нетерпение было так сильно, что женщины не ощипывали уток, а просто обдирали их. Над жарким огнем клокотали котлы.

– Ваше прибытие стало для нас спасением, – сказал Джон капитану Бартлетту. – Утятина прибавит силы тем, кто отощал, и мужчины смогут снова выйти на охоту. Спасибо вам большое.

– Не стоит благодарности, – ответил капитан Бартлетт, прочищая шомполом ружье и разглядывая ствол на свет от костра. – Я рад, что нам удалось помочь вам, что наши ружья наконец-то пригодились. Во время гибели «Карлука» в Ледовитом океане исчезли у нас запасы патронов для нарезного оружия. Остались только дробовые. С ними мы ходили и на белого медведя, и на тюленей.

Эскимос Катактовик с невозмутимым видом срезал с птичьих голов разноцветно оперенные шкурки. На его родине из них делают нарядные одежды, головные уборы, которые потом за большие деньги продают белым людям.

Пробыв еще два дня в Энмыне, капитан Бартлетт и Катактовик обеспечили жителей селения утятиной на несколько дней. На промысел уже вышли охотники. Армоль притащил двух нерп, сообщил, что лед испещрен большими полыньями и разводьями, в которых резвятся жирные весенние нерпы.

Гостям надо было отправляться дальше, к Берингову проливу, откуда они намеревались перебраться на свой, американский берег.

Джон поймал несколько десятков отощавших собак и собрал из них две сносные упряжки.

Ранним весенним утром, когда из-за дальних холмов поднялось ослепительное солнце, упряжки двинулись вдоль побережья к старинному чукотскому селению Уэлен. Второй нартой правил невозмутимый, еще более замкнувшийся в себе после долгой голодной зимы Тнарат. Он даже не покрикивал на собак, а лишь смотрел на них каким-то одному ему присущим пристальным взглядом, и вожак, встретившись с его глазами, съеживался, словно от удара, и тянул всех остальных собак.

Капитан Бартлетт сидел на нарте Джона. Его суровое, выдубленное северными ветрами лицо было озабочено. Он рассказал Джону, что на острове Врангеля остались люди, которые ждут помощи.

На пути в Уэлен останавливались в небольших селениях, где люди только начинали оправляться от долгой голодной зимы. Бедствие затронуло все пространство от Энмына до мыса Дежнева.

Между селениями Нешкан и Инчоун, на одной из кос, далеко вдающихся в Ледовитый океан, путники наткнулись на одинокую полузанесенную снегом ярангу. На лай собак никто не вышел. Когда, откопав вход, люди вошли внутрь, их глазам предстала страшная картина: из-под рухнувшего полога торчали полуобглоданные человеческие кости. Когда Джон осторожно приподнял шкуры, он увидел тела мужчины и женщины. Их глаза были выклеваны, а на лицах оставалась лишь тонкая кожа.

– Вот настоящее лицо Севера, – тихо молвил Джон капитану Бартлетту. – Смотрите и запоминайте. И когда будете делать доклады в географических обществах, не забудьте упомянуть об обездоленных, о людях Севера, которые могут быть не только послушными и верными проводниками, но и подлинными героями. Многие века они сражаются лицом к лицу с беспощадным врагом – арктической природой. Вместо памятников на земле остаются их кости, но они не отступают и упорно цепляются за эти холодные оконечности земли.

Упряжки медленно удалялись от одинокой яранги. В тишине весеннего вечера громко каркали вороны, кружившие над дымовым отверстием яранги.

– Это ужасно, – содрогнувшись, произнес Бартлетт. – Такой крохотный народец и столько людей теряет!

– Если бы те силы, которые вы затратили на доказательство возможности существования человека в Арктике и на поиск новых земель, вы направили на исследование души северного человека, весь мир и человечество обогатились бы гораздо более ценными приобретениями, нежели клочок ледяной пустыни, затерянный в Ледовитом океане, – тихо, но размеренно сказал Джон.

Голод затронул и жителей большого селения Уэлен, но все же не так сильно. Здесь не было теней, отдаленно напоминавших человека, которые встречались в иных селениях.

Перекочевав и накормив собак, путники двинулись в Кэнинскун к Роберту Карпентеру.

Торговец встретил гостей громкими восклицаниями и, не дав опомниться, гут же потащил их в свою природную ванну, на горячие ключи.

– Я читал в прошлогодних газетах об экспедиции Стефанссона! – заявил за ужином Карпентер. – Это грандиозная затея! Честное слово, она меня больше заинтересовала, чем начало военных действий в Европе!

Карпентер чувствовал себя среди гостей весело и непринужденно. Он громко говорил, то и дело отдавал приказания жене и дочерям, которые не успевали вносить угощения.

За отдельным столиком чуть поодаль расположились Катактовик и Тнарат. Они молча ели и даже не прислушивались к разговору белых людей.

Капитан Бартлетт, разомлевший после живительной ванны среди девственного снега, поднимал тост за тостом.

– Предлагаю выпить за мужественный народ Севера! – провозгласил он, обращаясь в сторону Катактовика и Тнарата.

– В таком случае им надо налить тоже, – заметил Карпентер и потянулся к ним с бутылкой в руке.

Договорились о том, что Джон и Тнарат дальше не поедут. Дальнейшую судьбу капитана «Карлука» брал на себя Роберт Карпентер.

– Возвращайтесь к себе, – отечески говорил торговец. – Я слышал, что вы пережили трудную зиму. Лишились вельботов… Суров Север, суров! – повторил он, делая озабоченное лицо. – С непривычки здесь трудно.

Джон и Тнарат взяли у Карпентера в кредит патроны, порох, немного чаю, сахару, табаку и пустились в обратный путь.

Капитан Бартлетт и Катактовик направились на юг вдоль скалистых берегов Берингова моря. Через некоторое время им встретился чиновник русского правительства барон Клейст, который помог им добраться до бухты Провидения. Отсюда Бартлетт отплыл на китобойном судне «Герман» в Сент-Майкель на Аляске и послал канадскому морскому ведомству уведомление о случившемся.

Русское правительство и Соединенные Штаты Америки, чьи берега были ближе всего к месту бедствия, взяли на себя задачу спасти остаток экипажа «Карлука», находившийся на острове Врангеля. Американское правительство направило к заполярному острову судно «Медведь», а русское правительство – ледокольные пароходы «Таймыр» и «Вайгач». Однако русские суда, уже находясь в виду острова, неожиданно повернули обратно, получив приказ в связи с начавшейся войной.

За Дальним мысом, на узкой галечной отмели, вылегли моржи. Зимнее благополучие зависело от того, сколько зверя удастся забить. По словам Орво, это лежбище долгие годы не посещалось моржами, с тех пор как какая-то американская шхуна решила там поохотиться. Моряки, спустив на воду с полдюжины вельботов, фронтом двинулись на мирно спящих животных и открыли огонь. В звонкой тишине осеннего воздуха загремели выстрелы, кровь фонтаном хлынула на прихваченную первым морозом гальку. Огромные животные одно за другим роняли клыкастые головы друг на друга и замирали навсегда. Прибрежный прибой окрасился кровью.

Расстреляв лежбище, моряки с криком бросились на берег. У каждого в руках был огромный топор, которым они вырубали клыки из полуживых моржей. Части животных все же удалось удрать, прорвав заслон из деревянных вельботов.

Когда корабль, нагруженный моржовыми клыками, ушел, на берег спустились молча наблюдавшие за побоищем энмынцы. На глазах у многих стояли слезы, а руки, сжимавшие теперь бесполезные копья, дрожали. «Тогда я кое-как удержал моих людей, иначе они напали бы на белых, – признался Орво. – А белые убивали нашу жизнь, наше будущее». От Орво Джон узнал, что моржи после осквернения лежбища могут надолго, а то и навсегда покинуть его и перебраться на другое место.

– То, что моржи вернулись на старое место, добрый знак, – сказал Орво, когда они вдвоем с Джоном поднимались на Дальний мыс, чтобы обозреть оттуда сотни вылезших на галечные отмели хрюкающих жирных туш. – Боги не оставили нас милостями и вознаградили нас за те муки, что выпали нам прошлой зимой.

Орво произносил эти слова торжественно, и с морского галечного берега ему отзывались старые моржи, резвясь и нежась в ледяных волнах прибоя.

С каждым днем число животных на галечной отмели увеличивалось, и скоро с высоты мыса, кроме хрюкающих тел, ничего не было видно.

В яранге Джона собрались мужчины обсудить будущие дела и распределить силы так, чтобы добыть на лежбище как можно больше моржей и обеспечить себе сытую, спокойную зиму.

Прошедшая зима наложила на каждого видимый отпечаток. Даже у гордого и самоуверенного Армоля появилось в походке что-то новое, словно в ножных суставах что-то испортилось. Люди за лето отъелись, обрели былую уверенность, но с приближением холодных дней воспоминание о недавних лишениях возникало у них все чаще в памяти.

Пыльмау, как это было принято, вынесла в чоттагин все чашки, которые только нашлись в яранге, и принялась потчевать гостей. От уэленских припасов еше оставалась мука, и каждому досталось по половине большой лепешки, жаренной на нерпичьем жиру. Чай пили шумно, громко прихлебывая из чашек. Поначалу все молчали.

Орво уставился на дно старой китайской фаянсовой чашки и внимательно разглядывал полустершиеся иеро глифы, словно что-то понимая в них.

Неожиданно для всех первым подал голос Гуват, беднейший и тишайший житель Энмына.

– Я наелся и напился, и если больше нечего делать, можно ли мне уйти домой?

Все повернули головы в его сторону.

Большой и нескладный, Гуват стоял посреди чоттагина и глупо ухмылялся.

– Если ты так думаешь, можешь идти! – жестко сказал Орво. – И все, кто согласен с Гуватом, могут отправляться по своим ярангам.

Орво обвел собравшихся потемневшими от гнева глазами.

– Когда же мы перестанем быть как дети и не думать о нашей будущей жизни? Когда я смотрю на Гувата, я вижу в нем всю нашу глупость и беззаботность. У нас одно желание – быть сегодня сытым. А сегодняшний жир застилает нам глаза, и мы не видим завтрашнего голода… Да! Сегодня мы сыты. Но вспомните-ка прошлую зиму, и у вас на языке будет вкус вываренного ремня! В ушах зазвучат предсмертные стоны ваших близких! Памяти у вас нет!

Орво сделал паузу, откашлялся и продолжал:

– Мы будем бить моржа все сообща и расставим людей так, чтобы ни один крупный зверь не ушел в море. Бить надо матерых зверей, а молодняк не трогать. Молодняк – это наш живой запас.

Стоящий поодаль Гуват тихо уселся опять на свое место.

Все внимательно слушали Орво, иные даже вставляли свое слово.

Когда все было решено и в чотгагине наступила тишина, вдруг заговорил молчавший до этого Армоль. Он как-то распрямился, развернул плечи, вдруг став на мгновение прежним лихим и удачливым анкалином [40], которому нипочем и море, и тундра.

– Орво! Не та беда, что мы вперед не заглядываем. Беда – это корабли белых людей. Мы будем ждать себе, когда придет пора убоя. А белые приплывут, выстрелят пушки – и от нашего лежбища, от нашей надежды один пороховой дым останется.

– Что же ты посоветуешь? – спросил его Орво.

– Тоже завести пушки против белых людей, – криво усмехнувшись, пошутил Армоль и при этом успел бросить мимолетный взгляд на Джона.

– А послушаем-ка, что скажет сам белый человек! – предложил на всю ярангу Гуват, как бы стараясь этим предположением снять с себя обвинения Орво, что именно в нем сосредоточилась лень и беспечность народа.

Все повернулись к Джону и выжидательно уставились на него.

– Что я могу сказать? – пожал плечами Джон.

«А ведь никогда энмынцы не забудут, что я не такой, как они. И будут вспоминать каждый раз, когда беда придет от тех, кого они называют белыми…»

– Что я могу сказать? – повторил Джон. – Если волки бродят вокруг стада, что делает оленный человек? Он идет охранять стадо и берет оружие. Я думаю, что нам надо поступить именно так.

– Верно говоришь, – отозвался Армоль. – Но как ты догонишь на весельной байдаре быстроходный корабль с мотором? Они удерут, а то и огонь откроют.

– Я не думаю, чтобы на кораблях были одни разбойники, – возразил Джон. – Не надо думать, что все белые – одна сволочь. Многие из тех, кто добирается до наших мест, неплохие люди. Они изучают наши моря, течения, льды, открывают новые земли…

По мере того как Джон говорил, он начинал испытывать чувство неловкости – какое дело чукчам до научных интересов экспедиции Стефанссона? Им надо охранять собственные земли и морские угодья, и, конечно, самое разумное, что могли бы сделать белые, – это оставить жителей Севера в покое.

– Если вы не возражаете, я беру на себя охрану лежбища, – заявил Джон. – Случится что – жизнью своей отвечаю.

Никто не смел смотреть в глаза Джону. Опустив головы то ли в знак согласия, то ли в порыве неловкости, мужчины тяжело дышали.

– Это ты хорошо сказал, что будешь охранять наше морское стадо, – промолвил Орво и, обратившись к остальным, закончил: – Но помогать будем все.

Прежде всего надо было установить наблюдение за подходами к лежбищу. На все селение был всего один бинокль – у Орво, которым старик чрезвычайно дорожил. Порешили на том, что наблюдать будет сам Орво, но иногда будет отдавать бинокль другим, тем, кому он особенно доверяет.