ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В этот день решено было сразу проверить все: каково будет в сшитой Нанехак меховой одежде и, главное, сумеет ли Ушаков справиться с собачьей упряжкой.

Одежду требовалось надеть по всем правилам, и Нанехак явилась с утра, чтобы помочь русскому умилыку. Ее сначала угостили чаем. Она пила с видимым удовольствием, осторожно дуя на край наполненного блюдца. Закончив чаепитие, женщина вынула из-за щеки нерастаявший кусок сахару и положила на стол.

Весь комплект одежды грудой лежал на полу.

Ушаков встал перед Нанехак и спросил:

– Начнем?

– Начнем. Только сначала надо раздеться.

– Как раздеться? – удивился Ушаков.

– Меховую одежду надевают на голое тело, – веско произнесла Нанехак.

– Но как же без белья? – растерянно пробормотал Ушаков. – Может быть, все-таки его оставить?

Нанехак подумала и согласилась:

– Хорошо, пусть матерчатое белье остается.

– Тогда отвернись, – попросил Ушаков.

Нанехак пожала плечами:

– Я не буду смотреть.

А про себя подумала: в пологе все люди нагишом ходят, лишь в набедренных повязках или плотно облегающих трусах, и ничего, не стесняются.

Ушаков натянул нижние меховые штаны, сшитые мехом внутрь, на матерчатые кальсоны и сразу почувствовал, что ткань только мешает, сковывает движения, лишает кожу воздушной прослойки. Но уже поздно было что-то менять. Позволив Нанехак взглянуть на себя, спросил:

– Может, обойтись без нижней рубашки?

– Она ни к чему, – с одобрением сказала Нанехак. Женщина помогла натянуть Ушакову нижнюю меховую кухлянку. Пыжик нежно и ласково коснулся тела. Верхнюю кухлянку надевали уже мехом наружу.

Мехом наружу были и верхние штаны, сшитые из разноцветного камуса с преобладанием темно-коричневого цвета. Они завязывались у щиколотки продетым в край свитым шнурком из жил белухи.

Особое внимание Нанехак уделила обуви. Сначала на ноги надо было натянуть меховые чулки из довольно толстого оленьего меха. Только после этого надевались торбаза, лахтачьи подошвы которых были проложены подстилкой из сухой травы. Сами торбаза, как и верхние штаны, были из камуса и так же по краю завязывались крепким шнурком. Но это было еще не все. Поверх меховой одежды надевалась камлейка с капюшоном и большим карманом, нашитым на подол. На голове – отороченный росомашьим мехом малахай. Рукавицы также были из камуса и поначалу показались Ушакову холодными, потому что мездрой прилегали к рукам.

Несмотря на такое количество одежды, Ушаков не чувствовал себя неуклюжим. Вся меховая экипировка удивительно легка, почти невесома. И тепло от нее было не тяжелым и потным, а естественным и легким.

Когда Ушаков в таком виде показался на улице, отовсюду послышались возгласы одобрения. Апар едва сдерживал снаряженную собачью упряжку.

Собаки встретили нового каюра недоверчивым лаем, коренная даже оскалила клыки и сдержанно зарычала. Похоже, упряжка сразу же разглядела за привычным внешним облачением чужака и теперь показывала, что она отнюдь не собирается повиноваться ему.

Ушаков осмотрел нартовое снаряжение и догадался, что толстая палка с железным наконечником служит тормозом, а держаться лучше всего за срединную дугу. Он запоздало пожалел о том, что не удосужился заранее взять несколько уроков езды, но теперь было уже поздно. Апар ждал у нарты, а остальные эскимосы явно предвкушали забавное зрелище.

Ушаков взялся левой рукой за дугу, а правой резким движением выдернул железную палку-остол, освобождая нарту. Через секунду… он лежал распростертым на снегу, а упряжка, оглашая громким лаем окрестность, помчалась к берегу, оттуда повернула в тундру. Вдогонку ей бросилось несколько человек. Впереди бежал Апар, размахивая руками и посылая проклятия вслед убегающим собакам.

Зрелище было весьма печальным и позорным. И тут Ушаков еще раз оценил деликатность эскимосов. Никто из них не засмеялся, даже дети. Сконфуженно отряхиваясь, он поймал сочувственный взгляд Иерока и слабо улыбнулся ему.

– Все будет хорошо! – утешил его Иерок. – Собаки еще не привыкли к тебе, да и одичали за лето.

Старцев посоветовал:

– Вы сразу-то остол не вынимайте до конца, держите в снегу, не давайте нарте набирать скорость. Собак на быструю езду надолго не хватит. Побегают, побегают, потом спокойно поедут.

Отовсюду слышались советы, даже от тех, кто никогда в жизни не садился на нарту.

Тем временем собаки, оставшиеся без каюра, в конце концов запутались в упряжи и остановились. Апар догнал их и, прежде чем повернуть обратно в поселение, прошелся остолом по их спинам, приговаривая:

– Вы самые плохие собаки, которые когда-либо попадались мне! Если вы еще раз выкинете подобное, я вас буду бить до тех пор, пока не поймете, что русского умилыка надо слушаться больше, чем меня!

Ушаков издали с завистью смотрел, как Апар, небрежно, чуть бочком восседая на нарте, подъехал к толпе. Собаки шли ровно, повинуясь каждому возгласу каюра. Почему же у него не получилось?

На этот раз Апар не стал отпускать нарту, пока Ушаков не сел впереди. Так они и поехали вдвоем.

Собаки, еще не очухавшиеся от тяжелого остола, опасливо оглядывались, не скрывая своего презрительного отношения к одетому во все новое каюру.

Апар показал, как нужно управляться с остолом, чтобы тормозить или закреплять нарту. Сам остол был привязан так, что его даже при желании потерять невозможно.

– Чтобы повернуть собак направо, надо сказать: поть-поть…

Ушаков несколько раз повторил команду. Передовой пес, который должен был поворачивать всю упряжку, с недоумением оглянулся и только после того, как Апар своим голосом повторил приказание, нехотя изменил направление.

Несколько раз с помощью Апара Ушаков поворачивал упряжку, и всегда передовой пес оглядывался на него, словно говоря: «Ну что ты выдумываешь? Зачем нам делать круг?»

– Так, – с удовлетворением произнес Ушаков. – А теперь научимся поворачивать упряжку влево.

– Для этого, – с готовностью отозвался Апар, – надо произносить: кх-кх-кх…

Ушаков увидел, как вожак поднял уши и послушно развернул упряжку в нужном направлении.

Однако повторить самому этот непривычный звук оказалось не так-то просто. После первой же попытки Ушаков закашлялся, вызвав легкое замешательство среди собак. Пока он успокаивал потревоженное неудобным звуком горло, собаки поворачивали то вправо, то влево, демонстрируя свои способности. При этом Апар достигал желаемого без особого напряжения в голосе.

Наконец Ушаков снова решился извлечь нужный звук, чтобы повернуть собак влево. Никакого результата! Он беспомощно посмотрел на Апара.

– Ничего, – успокоил его каюр. – Попробуем вместе.

Таким образом вроде бы удалось убедить упряжку, что звук, издаваемый новым каюром, означает команду поворачивать влево. Передовая собака при этом понимающе посмотрела на Ушакова, словно говоря: «Хоть то, что ты произносишь, и мало похоже, но так и быть, буду повиноваться, раз того хочется моему настоящему каюру».

Через какое-то время Ушакову показалось, что он настолько овладел упряжкой, что может самостоятельно повернуть ее к поселению.

– Хорошо! – сказал по-русски Иерок, когда Ушаков затормозил возле самых ног эскимоса.

Высадив Апара, он развернул упряжку и осторожно выдернул остол, ожидая, что сейчас собаки помчатся вперед. Но они двинулись спокойно, рысцой, с таким видом, будто всю жизнь повиновались ему.

Ушаков слышал доносящиеся возгласы одобрения и даже восхищения и сам при этом внутренне ликовал. Ничего, оказывается, особенного и нет в управлении собачьей упряжкой, и при желании и терпении довольно быстро можно овладеть этим искусством. Ему уже виделись будущие многодневные экспедиции на собачьих упряжках вокруг всего острова, по дрейфующим льдам до Геральда… А там… Ведь вдоль северных берегов России столько еще неизвестных земель, целых архипелагов! И чтобы иметь возможность исследовать их, надо досконально изучить и перенять жизнь людей, для которых эти суровые пространства – обжитая, привычная среда.

Собаки бежали дружно, слаженно перебирая ногами, хотя никто ими не командовал, если не считать вожака, который, похоже, безмолвно подавал пример всей своре. Отъехав на приличное расстояние, Ушаков попробовал повернуть упряжку. Сначала вправо, а потом, собравшись духом, и налево. К его неописуемой радости, вожак повиновался ему так, словно всю жизнь на каюрском месте восседал этот русский в новой меховой одежде.

Странное чувство охватывало Ушакова по мере того, как он удалялся от поселения. Белое безмолвное пространство словно вбирало его вместе с собаками. Но это не пугало, скорее рождало какие-то неведомые прежде ощущения необычайного спокойствия, даже внутреннего величия. Наверное, подумалось ему, так будет чувствовать себя человек, если ему доведется вырваться в космос.

Вдруг вожак насторожил уши, вместе с ним напряглась, заволновалась и вся упряжка.

Ничего не успев сообразить, Ушаков оказался на снегу. Словно какая-то непонятная сила выдернула из-под него нарту и понесла упряжку вперед с громким, тревожным лаем. Придя в себя, Ушаков вскочил на ноги и пустился за быстро убегающими собаками. Но вскоре понял, что догнать их ему не удастся. Остановившись, он сдернул с разгоряченной головы малахай и растерянно посмотрел вперед, туда, куда с лаем неслась его упряжка.

То, что он увидел, заставило учащенно забиться сердце: от собак в сторону моря убегал большой белый медведь. Ушаков впервые видел этого царя льдов, и первая мысль почему-то была: не так уж бел этот медведь, его шкура желтовата и довольно отчетливо видна на снегу.

Медведь уходил вроде бы не спеша, но заметно отдаляясь от собак. Его спасло то, что нарта опрокинулась и зацепилась за выброшенный осенними волнами торос.

Белый медведь переплыл небольшую береговую полынью и выбрался на толстую льдину. Почувствовав себя в безопасности, он оглянулся и, убедившись, что собаки больше не угрожают ему, стал медленно удаляться в открытое море.

Собаки так запутались в ремнях, что иные уже задыхались и, не подоспей Ушаков на помощь, оказались бы задушенными. Освободив их, каюр начал распутывать и остальных, дивясь, как покорно они вели себя, словно чувствуя свою вину перед ним.

Ушаков снова сел на нарту, выдернул остол и направил упряжку к поселению. Еще издали он заметил движущуюся навстречу нарту. Это был Иерок. Он остановился и с одобрением сказал:

– Хорошо! Очень хорошо!

Обратно ехали вместе: Иерок чуть впереди, а следом – нарта, на которой с остолом в руке восседал усталый, но довольный собой Ушаков.

В поселении, распрягая собак, он рассказал Иероку о белом медведе.

– Будем охотиться, – обрадовался эскимос. – Хорошее дело – белый медведь.

Неожиданно наступила оттепель, и поездки на собаках пришлось отложить.

Северное побережье острова до сих пор оставалось не исследованным не только географически, но и для простого житейского дела – охоты на пушного зверя. Судя по старым сведениям, как раз на северном берегу гнездились гуси и кормились белые песцы. Было бы неплохо основать там охотничье становище. Но сначала надо как следует разузнать, каковы тамошние условия.

Заманчиво было взять с собой Апара и Иерока, но старик в последние дни жаловался на недомогание и кашель. Ушаков послал к нему доктора Савенко.

– Он даже не дал поставить себе градусник! – обиженно сообщил доктор, вернувшись от старика.

Пришлось Ушакову самому пойти к Иероку. Эскимос сидел в яранге и мастерил новую нарту. Он исподлобья взглянул на вошедшего.

– Почему отказался показать себя доктору? – спросил Ушаков.

– Не больной я, – спокойно ответил Иерок. – Устал немного. Отдохну, наберусь сил и поеду с тобой в долгое нартовое путешествие.

Иерок несколько раз кашлянул. Ушаков с беспокойством посмотрел на него и мягко сказал:

– Пусть доктор хотя бы измерит тебе температуру…

– А как это делается? – с любопытством спросил старик.

– Ставят под мышку стеклянную палочку – и все! – весело сообщил Ушаков.

Но на Иерока эти слова произвели совсем другое впечатление. Он даже втянул голову в плечи, словно стараясь спрятаться.

Нанехак, по обыкновению готовившая чай на низком столике, вмешалась в мужской разговор:

– Отец видел у американцев: поставят такую стеклянную палочку, а человек потом умирает.

Ушаков не мог сдержать улыбки, но Иерок осуждающе посмотрел на него:

– Ничего смешного в этом нет. Только почему ваш доктор выбрал меня?

– Знаешь, Иерок, очень долго объяснять, но только скажу тебе: эта стеклянная палочка к смерти людей никакого отношения не имеет… Но раз ты не хочешь ставить ее себе под кухлянку – не надо.

– Вот и ладно! – повеселел Иерок. – Ты скорее возвращайся с севера, а я тем временем хорошенько отдохну, стряхну с себя усталость, и вместе поедем вокруг острова.

Тревога за друга не покидала Ушакова, когда несколько дней спустя он пешком отправился исследовать окрестности поселения. Вместе с ним шли Кивьяна, Таян и Скурихин.

Вечером, при свете стеариновой свечи, зажженной в палатке, Ушаков заносил первые впечатления о путешествии в свой дневник.

«…Погода прекрасная. Полнейшая тишина. Лишь иногда словно пушечный выстрел раздается на взморье – это рождаются новые льдины.

У каждого из нас на плечах килограммов по 25 груза, и первый час пути мы буквально изнемогаем. Дорога отвратительная. То мы по щиколотку вязнем в жидкой глине, налипающей на обувь и стесняющей движения, то идем по щебню, который сквозь тонкую лахтаковую подошву впивается в ногу. Однако постепенно расходимся. Дорога немного улучшается, и мы начинаем идти быстрее. До обеда держим путь на восток по небольшой возвышенности, изрезанной балками глубиной до 10-15 метров. На дне балок еле заметные ручьи. Но огромные обточенные камни, весом до нескольких десятков пудов, и галечное дно балок, шириной кое-где до 30 метров, говорят о том, что эти ручейки иногда превращаются в настоящие реки.

После обеда, наметив место перевала через открывшуюся горную цепь, мы взяли курс на северо-запад. Тот же однообразный ландшафт. Местами высохшая трава, еле достигающая 10 сантиметров, местами – олений мох. И снова глина чередуется со щебнем. Порой щебень переходит в каменные россыпи, напоминающие каменоломни.

Жизнь словно вымерла. Лишь обилие гусиного помета говорит о том, что в этих местах водятся птицы. Да изредка в стороне, словно часовой, охраняющий эту мертвую пустыню, неподвижно сидит полярная сова.

Перед заходом солнца достигаем горной цепи. Кажется, место, намеченное для перевала, выбрано удачно. Останавливаемся на ночлег. Долго ищем, где поставить палатку, но повсюду либо жидкая глина, либо валуны в устье осмелевшего ручья. Выбираем валуны. Кивьяна по пояс голый в изнеможении лежит на камне. У всех сильно болят ноги, плечи натружены ремнями мешков, и отдых на каменном ложе не кажется нам заманчивым…»[9]

Полежав несколько минут, Кивьяна медленно поднялся и заглянул через плечо в дневник Ушакова.

– Разве ты не хочешь отдыхать, умилык?

– Хочу, – ответил Ушаков, – но первым делом мне надо записать все, что случилось с нами за этот день.

– Какой смысл?

– Смысл? – Ушаков на минуту задумался. – Чтобы потом можно было вспомнить.

– Разве такое забудется? – с тяжким вздохом проговорил Кивьяна. – Такую плохую землю вижу впервые…

Ушаков насторожился: он всегда переживал, когда кто-то плохо отзывался об острове, словно этот кусок неприветливой земли был его личным созданием.

– Там, за перевалом, будет хорошо, – обещал Ушаков.

– И все-таки какой смысл запоминать плохое? – снова с недоумением спросил Кивьяна.

Несмотря на смертельную усталость, заснуть спокойно не удалось. Мешали камни да всепроникающая сырость, которая вместе с холодом вечной мерзлоты поднималась снизу. Жалко, что не взял сшитого заботливыми руками Нанехак мехового кукуля[10].

Едва забрезжил поздний рассвет, Ушаков выбрался из палатки и увидел, что за ночь подморозило. Чтобы сполоснуть лицо и набрать в чайник воды, пришлось пробивать сантиметровый слой наросшего льда.

Перевал прошли в густом тумане и моросящем дожде. Шагавший впереди Скури хин возгласом: «Вода течет на север!» – возвестил о том, что подъем закончился и дальше начинается пологий спуск на северное побережье острова.

Каждый вечер, занося в дневник впечатления прошедшего дня, Ушаков ловил на себе пытливый взгляд Кивьяны и его молчаливый вопрос: «Какой смысл?» Действительно – какой смысл? Нет никакой жизненной необходимости изнурять людей, подвергать их лишениям только потому, что первая экспедиция оказалась плохо подготовленной. Надо иметь мужество не только преодолевать препятствия, но и сознаваться в своих промахах.

Продуктов оставалось совсем мало. Охота была неудачной: дичи почти не было, гуси давно улетели, а полярные совы оказались не только слишком пугливыми, но и запретными для эскимосов. «Лучше я умру, чем дотронусь до мяса этой птицы», – сказал Таян, когда Скурихин хотел подстрелить сову. Подбитая из винчестера одинокая чайка только разожгла аппетит.

На четвертый день пути Кивьяна нагнулся и сказал:

– Море близко.

Он показал Ушакову отполированную волнами морскую гальку и с шумом втянул носом воздух:

– Слышишь? Морем пахнет.

Да, это было море. Ушаков внутренне ликовал: несмотря на великие трудности и лишения, цель достигнута!

В обратный путь пустились двадцать первого сентября в мутном молоке тумана. Идти было намного легче, не только потому, что ноша сильно уменьшилась, но и от мысли, что идешь домой.

У подножия гор разбили палатку и поужинали банкой мясных консервов – одной на всех, и каждому еще досталось по две галеты. Еда была весьма скудной для такого тяжкого, изнурительного путешествия.

Утро не обещало никаких изменений. Такой же сырой и плотный туман, от прикосновения к которому кожа покрывалась липкой, противной влагой.

Не хотелось вставать идти дальше. Ушаков долго не мог стряхнуть с себя остатки сна, вслушиваясь сквозь дремоту в приглушенный разговор товарищей, в шум примуса, на котором кипел чай. Но вставать надо. Надо разделить скудный завтрак, состоящий из двух плоских и твердых, как фанера, галетин, проложенных тонким слоем мясных консервов.

По сложившемуся ритуалу, прежде чем сворачивать палатку и отправляться в путь, следовало выкурить последнюю трубку.

Кивьяна выполз из палатки, чуть не опрокинув примус. Но едва его ноги в раскисших, вот уже которые сутки не высыхающих торбазах, скрылись из виду, как он тут же пырнул обратно с выпученными от страха глазами.

– Суфлювок! – выдохнул он.

– Винчестер! – вскрикнул Таян и, схватив лежащее всегда наготове оружие, выскочил из палатки.

По другому берегу ручья совершенно спокойно, искоса поглядывая на суетящихся людей, шел белый медведь. Он настолько был уверен в себе, что даже остановился и некоторое время с презрением смотрел на них, щелкающих затворами. Но вот он взглянул словно бы с удивлением и… рухнул.

Это был двухгодовалый самец.

Кивьяна, бесцеремонно оттеснив остальных, вынул нож и подошел к поверженному зверю. Скурихин, тоже с ножом в руках, поспешил на помощь, но эскимос оттолкнул его.

– Ты что? – он удивленно посмотрел на Кивьяну. – Я же хочу помочь.

– Не надо помогать, – сказал Таян. – Медведь принадлежит Кивьяне.

– Это по какому такому праву? – сердито спросил Скурихин.

– Таков обычай, – коротко ответил Таян с таким видом, будто и Скурихин и Ушаков хорошо знали об эскимосских охотничьих правилах.

– Нет, ты нам объясни, почему медведь принадлежит Кивьяне? – попросил Ушаков.

– У нас так считается, – начал Таян, – добыча принадлежит тому, кто первый увидел: будь это медведь или кит.

– Странно! – пробормотал Скурихин, явно не собираясь уступать. Он снова подошел к медведю с ножом.

– Подожди, – остановил его Ушаков. – Не будем спорить. Главное, теперь у нас есть мясо.

– Мясо мясом, но пусть он отдаст мне хотя бы горловину и язык, – продолжал настаивать Скурихин.

– Это никак невозможно, – сказал Таян. – Кивьяне очень нужна голова, потому что он будет разговаривать с ней. В старину мы голову отрезали, а теперь нет. Потому что шкура без головы плохая, ее не покупают. Нынче голову оставляют вместе со шкурой, а потом, после разговора, обдирают череп.

– Неужто мы согласимся с этой чертовщиной? – Скурихин с надеждой посмотрел на начальника.

– Ничего не поделаешь, – пожал плечами Ушаков. – Давай-ка лучше готовь большую кастрюлю да разжигай примус.

Медвежье мясо было необыкновенно вкусным и сочным. Возможно, это им только казалось, ведь последние дни они почти ничего не ели. Сил сразу прибавилось, а мяса им теперь хватит до самого поселения.

Добытчик сгибался под грузом медвежьей шкуры и лакомых кусков, но не показывал, что ему тяжело. Он шагал, напевая про себя что-то веселое, очевидно имеющее прямое отношение к неслыханной удаче. Убить первого медведя на незнакомом острове – это хороший признак, и сородичи непременно выразят ему похвалу. Кроме того, надо будет устроить угощение, чтобы всем досталось хотя бы по куску. Потому и ноша у Кивьяны была тяжела, но радостна.

Вскоре кончился керосин, и последнюю горячую трапезу пришлось ограничить полусваренным мясом. Для эскимосов это было привычно, но Ушаков с трудом проглотил несколько кусков и решил в будущем обходиться галетами, пока не появится возможность сварить мясо на берегу, где можно набрать плавника.

А сырость продолжала донимать. Уж лучше бы хороший мороз, но только не эта всепроникающая влага, от которой не было никакого спасения.

Ушаков шагал впереди своего маленького отряда. Время от времени он останавливался, поджидая отставших. Тяжелее всех приходилось Кивьяне, который ни за что не хотел облегчить свою ношу.

Незаметно для остальных членов экспедиции Ушаков старался держаться так, чтобы выйти к морю, где можно набрать дров, хотя дорога через горы могла быть короче и, следуя ей, можно было выйти прямо на поселение. Но хватит ли сил?

Двадцать третьего сентября, когда уже казалось, что нельзя сделать и шагу, около часу дня туман рассеялся, и впереди открылось море. На галечном берегу они быстро собрали плавник и разожгли костер.

Ушаков поднялся на возвышение и дал несколько выстрелов в надежде, что в поселении их услышат и вышлют подмогу.

Не прошло и часу, как к путникам подъехала байдара. Все заторопились в нее, кроме Кивьяны.

– А ты почему не садишься? – спросил Скурихин.

– Это чужая, не моя байдара, – объяснил Кивьяна. – Как я могу с моим гостем сесть на нее? Это неуважение к нему. Он может рассердиться.

С байдары еще долго видна была согбенная фигура счастливого охотника, медленно бредущего по галечному берегу.

Иерок объяснял Ушакову:

– Мы не убиваем медведя, а только берем у него мясо и теплую шубу… А душа медведя уходит во льды, снова обрастает мясом и шкурой и опять становится настоящим зверем, которого мы видим глазами. Он как бы приходит к нам в гости, и мы должны его повеселить и порадовать хорошим приемом. Если ему у нас понравится, он обязательно вернется с новым мясом и новой шкурой.

Люди сидели в дымной яранге Кивьяны и угощались свежим медвежьим мясом.

У входа горел небольшой костер, и каждый, прежде чем войти, отряхивался над огнем, освобождаясь от всякой нечисти. Медвежья голова вместе со шкурой покоилась на почетном месте, в пологе, перед главным жировым светильником. Она была обвешана бусами, старинными ожерельями из моржовых зубов. Перед ней лежали куски лепешек, галеты, печенье, конфеты, куски сахару, табак, пачка папирос.

– Обычай велит, чтобы охотник, добывший медведя, пять дней не выходил из яранги и занимался только тем, что развлекал своего гостя, – продолжал просвещать Иерок.

Он тоже радовался, что первый медведь оказался таким крупным и, по всему видать, доволен приемом.

Заметив, что Ушаков чем-то озабочен, Иерок спросил:

– О чем думаешь, умилык? Разве ты не рад такому хорошему гостю? Бери большую кость и грызи! Чавкай громко, чтобы дорогой гость слышал, как ты счастлив.

Но Ушаков отвел руку Иерока и сказал:

– Спасибо, я сыт.

– Тогда почему у тебя нет радости на лице? – настаивал Иерок.

– Я вот о чем думаю, – начал Ушаков, размышляя, как ловчее подступиться к теме. – Я видел много медвежьих следов вокруг поселения…

– Это хорошо, – кивнул Иерок, вонзая свои еще крепкие зубы в сочную мякоть вареного медвежьего мяса. – Значит, много у нас будет гостей, много радости, много песен и танцев…

– Но если каждый раз охотник будет пять дней сидеть дома и ублажать гостя, кто будет промышлять зверя?

– Охотиться будут другие, те, кто еще не убил медведя, – ответил Иерок, не понимая, к чему клонит русский умилык.

– А если у всех будет добыча?

– Все будут праздновать! – удивляясь непонятливости Ушакова, сказал Иерок. – Будет очень весело и очень шумно!

Время от времени счастливый Кивьяна брался за бубен и начинал напевать, обращаясь к украшенной голове медведя. Иногда к нему присоединялись и остальные, но главным исполнителем оставался сам удачливый охотник.

– Знаешь, Иерок, а ведь так не годится, – снова заговорил Ушаков.

– Что не годится? – насторожился эскимос.

– Сколько дней потеряет охотник из-за такого обычая!

– Но без этого не обойтись! – с чувством глубокого убеждения заявил Иерок. – Лучше пять дней попраздновать, ублажить хорошего гостя, чем потом всю зиму голодать и слушать плач ребятишек.

Ушаков понимал, что разом переубедить эскимосов не удастся, и мучительно старался найти достаточно веский довод, чтобы люди поняли: нельзя так расточительно относиться к своему времени. Ведь медвежьих шкур и пушнины требовалось много. Надо покрыть кредит, выданный торговыми организациями Владивостока. Эскимосы уже привыкли к тому, что у них было вдоволь галет, сахару, чаю, сгущенного молока, мучных лепешек, разных консервированных лакомств… Единственное, что они отвергали – это мясные консервы, которые казались им чрезмерно солеными.

– У меня есть идея, – заговорил после некоторого раздумья Ушаков. – Я понимаю, что такого гостя, как белый медведь, надо встречать хорошо. Но зачем встречать одному? А если мы накопим несколько медведей и устроим большой Праздник?