Спокойная, гладкая водная поверхность покрылась рябью, и над ушедшей под воду нерпой расплылось яркое красное пятно, усиленное разгоревшейся красной зарей. Кагот размотал тонкую ременную бечевку, к концу которой была привязана деревянная груша с острыми металлическими крючьями, и как только добыча показалась на воде, он кинул акын – так называлось это приспособление – и, зацепив нерпу, вытянул ее на лед.

Оставив у края кровавый след, туша тяжело скользнула на лед, и Кагот подтащил ее ближе. Это была самка. Может быть, ранней весной у нее родился бы маленький беленький нерпенок… Но такова жизнь. Чтобы существовать, человек убивает зверя. Нерпы, лахтаки, моржи, киты, утки, рыбы, белый медведь – все это предназначено

Внешними силами для пропитания человеку. А вот ворон не убивают и не едят. Говорят, что они – проявление Внешних сил. Сами Внешние силы не перевоплощаются в ворон, а как бы обнаруживают в них свое существование, напоминают так о себе.

Оттащив нерпу подальше от кромки, Кагот снова застыл в прежней неподвижной позе, уставившись на полынью, где даже зоркий взгляд теперь не мог бы обнаружить ничего подозрительного. И снова над покрытым льдом морем повисло вечное спокойствие и тишина, такая ощутимая, подступившая так близко, что, казалось, до нее можно дотронуться.

Подкрадывалась еще одна мысль, чудовищно кощунственная, и усилием воли Кагот отгонял ее, отвлекая себя разглядыванием торосов, разгоревшейся зари. Но стоило перевести взгляд на спокойную поверхность воды, мысль возникала с новой силой, пугая и холодя сердце. Брызнувшие алые лучи зимнего солнца ненадолго отвлекли от мрачной догадки, но едва взглянув на заалевшую водную поверхность, Кагот чуть не заплакал от бессилия: не уйти от этих мыслей! А думалось вот о чем. Раз человек питается окружающим его зверьем, то, быть может, кто-то из Внешних сил предпочитает человечину? Питается плотью людской, точно так же как люди с удовольствием пожирают чуть сваренное нерпичье или лахтачье мясо, из которого еще сочится теплая красная кровь? И кто-то там, в неведомых пространствах, в обиталищах потусторонних сил, наслаждалед телом бедной Вааль?…

С ума можно сойти от этих мыслей! Зачем дано человеку так мучиться своим разумом? Почему Внешние силы не отняли у него вместе с Вааль и разум и, быть может, жизнь?

А Айнана? Бедная маленькая девочка, которая ни в чем не Виновата кроме того, что она является единственным свидетельством самого прекрасного, что видел и переживал в своей жизни Кагот?

Бросил бы Кагот убитую нерпу на окровавленном льду, но маленькая девочка, раз уж она родилась в человечьем обличье, для своей жизни требовала свежего нерпичьего мяса.

Кагот сунул винчестер в кожух и продернул сквозь усатые губы нерпы тонкий ремень. За спиной вместе с зачехленным винчестером болтались снегоступы – «вороньи лапки». Он сегодня их так и не надел ни разу – лед установился прочный, а глубокого снега еще не было. Настоящие снегопады еще впереди, когда солнце перестанет появляться над горизонтом и только яркая полдневная заря будет указывать на временную веху.

Застывшая нерпа скользила по льду, идти было легко, а мысль, обжегшая разум и обуглившая нутро, медленно угасала, оставляя легкий холодный пепел.

Кагот еще издали увидел отмеченный электрическими огнями корабль Амундсена. Норвежец объяснил, что судно названо в честь норвежской королевы.

Откуда берутся короли и цари, властвующие у тангитанов? У чукчей, как и у соседних эскимосских племен, не было всеобщего владыки. Но в каждом селе находился человек, который благодаря своей удачливости и силе становился главным, и к слову его прислушивались. В последние годы такие люди начали приторговывать, выменивая товар у русских и американских купцов. Обычно к таким людям и льнули шаманы, связанные, как правило, родством, как связан был с Амосом и его родичами Кагот.

По дошедшим до Кагота разговорам бывалых людей и по рассказам покойного Амоса он знал, что чукотская земля принадлежит России, которой управлял Солнечный владыка. За морем, точнее за проливом, в котором торчали два каменных островка, населенных эскимосами, – Имаклик и Иналик, – находилась другая большая земля – Америка. Ею правил другой тангитан, называемый президентом. Русский царь для чукчей и эскимосов Чукотки был вроде далекого отца, позабывшего о своих детях. Люди американского президента по причине своей близости к чукотской земле часто посещали этот берег, чтобы выменять на разные товары, а чаще на огненную веселящую воду, пушнину, моржовые бивни, китовый ус. Кагот видел и замечал, что между людьми русского царя и американского президента существовало соперничество, приводившее порой к откровенным столкновениям, как это было с «Белиндой», уличенной в незаконной торговле. Правда, Кагот так и не понял до конца, почему надо получать специальное позволение для торговли. Если у тебя есть шкура горностая, а у тангитана нож, то почему к обоюдной пользе и удовольствию не обменяться? От этого никому нет вреда. С другой стороны, как-то непонятно: раз здешняя земля русская, то почему в больших прибрежных селениях главными торговыми людьми были американцы? И почему это русские вдруг вроде бы ни с того ни с сего отказались от Солнечного владыки? Мало того что отказались, так еще, как говорят, силой столкнули его с золоченого сиденья. Спросить бы, да не у кого, как не у кого спросить о том, куда девается прошлое…

Кагот прошел чуть левее корабля. В вечерней настороженной тишине оттуда доносился едва слышный шум, свидетельствовавший о том, что корабль обитаем и люди на нем еще не ложились спать.

Последнюю гряду торосов Кагот преодолел напротив яранги Амоса и, поднявшись, скорее почувствовал, чем увидел, что в селении что-то случилось. У яранги перед входом в чоттагин виднелось светлое пятно, и уже отсюда зоркие глаза Кагота разглядели, что горит костер, а не плошка с тюленьим жиром, которая возжигается оставшейся в доме женщиной как манящий огонек, путеводная звездочка к родному очагу. С чего бы зажигать костер? Или Каляна издали чует, что мужчина идет с добычей, и заранее приготовила большой костер, чтобы сварить побольше еды и назвать гостей на первое свежее нерпичье мясо?

Подойдя ближе, Кагот увидел чужую упряжку, посаженную на растянутой в длину цепи так, чтобы псы не грызлись между собой. К кровле яранги были прислонены две большие нарты.

Каляна встретила охотника, как и полагается хозяйке, с ковшиком холодной воды.

Кагот взял у нее ковшик, облил морду убитой нерпы, как бы давая ей напиться пресной, натаянной из речного льда воды, сам отпил несколько глотков и, выплескивая оставшиеся капли в сторону моря, тихо спросил:

– Кто?

– Тангитаны.

– Откуда?

– Из Ново-Мариинска.

– Торговые люди?

– Нет, совсем новые люди.

– Американцы?

– Двое русских, а один чуванского[13] племени человек: хорошо и по-чукотски и по-русски говорит. Новая власть.

– Новая власть? – удивился Кагот, вспомнив свои недавние размышления. – От кого эта власть?

– От бедных, – почему-то шепотом ответила Каляна

Из яранги вышел мужчина.

– Еттык! – сказал он по-чукотски. – Однако знакомиться будем. Анемподист Парфентьев я, из Ново-Мариинска, из Анадыря.

Кагот пристально вглядывался в гостя.

– Охота, видно, успешная была? – спросил Анемподист.

– Нерпа есть, – коротко ответил Кагот. – Только разводья далеко от берегового припая, полдня надо идти до открытой воды.

По внешности Анемподист Парфентьев одинаково мог быть отнесен и к русским и к чукчам. Черты обоих народов присутствовали в его внешности как-то раздельно. Глаза узкие, а нос крупный, не такой, как у местных жителей. Кожа светлая, волосы же иссинячерные, прямые, вылезающие из-под легкого, надеваемого под большой меховой капюшон малахая.

Кагот достал изогнутый кусок оленьего рога и принялся выбивать из торбасов снег. Он это делал очень тщательно, чтобы в обуви, особенно между подошвой и верхней меховой частью, не осталось ни одной снежинки. Тогда торбаса прослужат долго и не будут промокать. Пока выбивал снег из одежды, думал, что за народ прибыл.

Если это тангитаны, то почему они не остановились у норвежских путешественников?

С неспокойным сердцем Кагот вошел в чоттагин.

Новоприбывшие гости сидели у огня и пили чай,

– Здравствуй, хозяин! (Анемподист перевел русские слова) – сказал тот, что помоложе, с желтыми волосами, в которых причудливо плясал огонь от костра.

Кагот, молча кивнув, уселся рядом на китовый позвонок.

Каляна втащила нерпичью тушу и положила ее возле костра, чтобы она быстрее оттаяла. Острым женским ножом с широким лезвием – пекулем – она вырезала наполненный ледяной жидкрстью глаз и, слегка надрезав, подала Айнане, с вожделением ожидавшей самое сладкое чукотское лакомство. Кагот придвинул к себе закопченный чайник и взял свою чашку, оплетенную тонкими ремешками.

Он сделал несколько больших глотков, чувствуя, как тепло начинает проникать в него. Только после этого он степенно спросил:

– Далеко ли держите путь?

– Едем мы издалека, с Анадыря-реки, уже давненько, как только выпал первый снег, – ответил Анемподист. – Алексей Першин, – он кивнул в сторону желтоволосого товарища, – остается здесь, в вашем селении, а мы с Николаем Терехиным двинемся далее, к устью Колымы, а оттуда в Островное, поближе к ламутскому народу.

Терехин на вид был много старше Першина, черноволосый, с маленькими, аккуратно подстриженными усиками. Он был очень худой, и скулы на его щеках, казалось, вот-вот прорвут тонкую кожу.

– По каким делам путешествуете? – спросил Кагот, помня те слова, которые ему успела шепнуть Каляна.

– Главное наше дело в том, чтобы передать людям Чукотки весть о том, что в России победила социалистическая революция и установилась власть трудового народа в лице главной политической силы – партии большевиков, – ответил Алексей Першин, и эти слова в устах Анемподиста Парфентьева прозвучали на чукотском языке так:

– Большая новость путешествует сейчас с нами; во всей российской земле самые бедные стали самыми сильными.

– Как это им удалось? – удивился Кагот.

– Что удалось? – переспросил Анемподист.

– Бедным стать самыми сильными?

– Под руководством новых людей, – объяснил Анемподист, – большевиков.

– А кто эти большевики? – продолжал допытываться Кагот.

– Из бедных – мудрейшие! – ответил Анемподист.

В его устах длинные фразы русского удивительным образом сокращались, вмещались в два-три чукотских слова.

– Ничего не пойму, – пожал плечами Кагот. – Какие же они мудрейшие, если они до сих пор терпели власть богатых? Или они неожиданно прозрели?

– Вот именно так – прозрели, – кивнул Анемподист. – С помощью большевиков.

Кагот догадался, что Анемподист сам не больно много знает о новой власти и в особенности о большевиках, и подумал про себя: зачем этому анадырскому чуванцу вмешиваться в дела тангитанов? Наверное, они сами разберутся между собой, где у них власть бедных, а где сила богатых. Но вслух об этом не сказал. Он вышел из яранги и принес большой котел, куда налил свежей, натаянной из пресного льда воды, чтобы сварить в нем нерпичье мясо.

Но, как оказалось, Анемподист еще не все сказал про новые дела тангитанов. Он продолжал:

– Алексей Першин остается здесь не только представителем новой власти, а также учителем…

– Учителем? – Кагот с любопытством поглядел на русского. Покойный Амос, чье имя теперь носил сосед, был куда старше, когда его стали называть учителем.

– Не гляди, что он такой молодой, – заметив иронический взгляд Кагота, сказал Анемподист. – Все люди новой власти – люди молодые, потому что сама власть молодая.

– Ну понятно, – кивнул в знак согласия Кагот, – молодые всегда бедные, откуда им накопить за короткое время богатства? Но откуда у него мудрость, чтобы стать учителем?

– Он знает грамоту…

– Многие тангитаны знают грамоту, – заметил Кагот, который еще не так давно всерьез полагал, что умение наносить и различать следы человеческой речи на бумаге такая же природная и естественная особенность тангитана, как его белая кожа и обильная растительность на лице.

– Знание грамоты он хочет передать нашему народу, чтобы открыть путь к мудрости, – продолжал Анемподист.

– К какой мудрости? – спросил Кагот, вспомнив, как сегодня на морском льду в одиночестве он размышлял о том, куда девается прошлое и чем питаются внешние силы. Неужто этот молодой огненноволосый молодой человек знает такие вещи?

– Ко многим знаниям, – уклончиво ответил Анемподист и недовольно заметил; – Ты много задаешь вопросов, а этого и тангитаны не любят. Ты больше слушай, и тогда будет хорошо. Главное – они обещают щедро торговать!

Каляна приступила к разделке подтаявшей нерпы. Сначала она сделала надрез по всей длине туши от горла до задних ластов. От срединного разреза повела два, отходящих к передним ластам, а затем пластом сняла больше половины нерпичьей шкуры вместе с толстым слоем жира, обнажив черно-красное мясо. Дальше она вскрыла грудную клетку и, отрезая лакомые куски, принялась заполнять висящий над костром котел.

В чоттагин вошел Амос. Он поздоровалсяс Каготом и сказал:

– Это я послал гостей к тебе. Тут просторнее да малышка только одна, а из-за моих двух сорванцов гости не смогут хорошенько отдохнуть.

– Слыхали ли они что-нибудь о революции? – спросил через Анемподиста Николай Терехин.

– Мы слышали, что тангитаны дерутся между собой, что Солнечного владыку скинули, что никак без него не поделят власть, – ответил Амос, – а больше новостей в нашей стороне не было.

– Мы представляем революцию, – значительно заявил Терехин. – Революцию, которая совершена на благо трудовому народу.

– Это хорошо, – кивнул Амос.

– Что хорошо? – спросил Першин, немного понимавший по-чукотски.

– Хорошо, что будет хорошо работающим людям, – пояснил свое одобрение Амос и тут же спросил: – А те, кто не работает? Каково им будет?

– Те не будут есть, – пояснил сам Анемподист. – Так сказано в главном законе революции, установленном Карлом Марксом.

– Да-а? – с оттенком огорчения протянул Амос. – Что же, им дохнуть с голоду?

– Выходит, так, – кивнул Анемподист.

Амос с тревогой посмотрел на Кагота и перевел взгляд на Айнану, которая не спускала глаз с Каляны.

А Каляна тем временем поставила на низкий столик длинное деревянное блюдо – кэмэны, – сняла с крюка закипевший котел и большой деревянной ложкой вывалила на блюдо дымящееся, горячее нерпичье мясо.

Все молча принялись за еду. И Терехин и Першин, видать, не были новичками в чукотской трапезе. Они ловко орудовали ножами, отрезая большие куски, со вкусом обгладывали ребрышки.

Когда пришло первое насыщение, Амос глубоко вздохнул и вернулся к предмету разговора.

– Значит, по новому закону будут лишены еды те, кто не работает? – спросил он, обращаясь к Анемподисту.

– Верно, – кивнул чуванец с плотно набитым ртом.

– А как же дети? – Амос кинул взгляд на увлеченную едой Айнану. – Дети ведь не работают.

– Детей будут учить грамоте, – ответил Анемподист,

– А старики и немощные люди? – продолжал Амос. – В нашем селе живет слепой Гаймисин. Мы ему все помогаем. По новому закону ему, выходит, подыхать?

– Да не о них речь! – усмехнулся Анемподист. – Права на еду лишаются те, кто не работает, но владеет богатством, например торговцы. Разве ваш Гаймисин владеет богатством?

– Так ведь хороший торговец не сидит сложа руки, иначе ему товара не продать, – заметил Амос. – Что-то я не слыхал, чтобы на нашей земле были такие люди, которые ничего не делают…

– А шаманы? – напомнил Анемподист. – Они обманывают народ!

Услышав эти слова, Кагот почувствовал внутренний холод и весь напрягся.

– В вашем становище, может быть, по причине малочисленности и нет богатых людей, а в тундре их полно, особенно среди оленеводов. На побережье это владельцы байдар и охотничьих вельботов.

– Но даже самый богатый оленевод или же байдарный хозяин, если он здоров, тоже работает, – сказал Амос, которому новый закон о лишении права на еду показался несправедливым. Еда на Севере всегда была делом священным. Путника старались прежде всего накормить, а потом уж спрашивали, откуда и куда он держит путь. Если охотник приходил с добычей, а у других ничего не было, все добытое делилось между жителями селения или стойбища. Еда тайком, в одиночку считалась страшным грехом, и если кто такое совершит, то у него во рту и на языке мигом появится множество неизлечимых гнойных язв.

– Однако на русской земле в больших селениях – Петрограде и Москве и даже от нашего берега недалеко, в Петропавловске и Ново-Мариинске – такие люди были, – сказал Анемподист. – Дальше трудовой народ такого терпеть не хочет.

– А чего же он хочет? – осторожно спросил вступивший наконец в разговор Кагот.

– Трудовой народ хочет справедливости! – торжественно заявил Анемподист. – Чтобы все было поровну. Все добытое, сделанное должно поровну делиться между теми, кто работал, добывал… Вот так!

– Так ведь мы всегда так делаем, – заметил Амос. – Вот сегодня Кагот добыл нерпу – все, становище сыто. А завтра мою добычу поделим…

– Ты сказал о шаманах, – напомнил Анемподисту Кагот.

– Шаманы – обманщики! – твердо заявил Анемподист. – И вместе с ними все попы.

– И русские попы тоже? – удивился Кагот. – Те, которые поклонялись нарисованному богу?

– И те тоже! – Анемподист сделал движение рукой, будто рубил копальхен.

Амос и Кагот обменялись тревожными взглядами.

Оба русских очень внимательно прислушивались к разговору, переглядывались, иногда коротко переговаривались.

Новости для Кагота и Амоса были удивительны и тревожны.

Еще совсем недавно им казалось, что далекая война, революция, борьба за власть, разные слухи, часто противоречащие друг другу, – это все события, которые не должны оказывать влияния на устоявшуюся жизнь местных жителей-чукчей, эскимосов, ламутов. Другое дело – чуванцы, такие, как Анемподист Парфентьев, происхождением своим связанные с русскими. У них была другая жизнь, лишь в чем-то соприкасавшаяся с жизнью оленного человека или морского охотника.

– А на корабль не собираетесь? – спросил Кагот.

– Завтра пойдем, – ответил Анемподист. – Новые власти хотят знать, что делает этот корабль у чужих берегов.

– У, каких чужих берегов? – не понял Кагот.

– У наших берегов, – пояснил Анемподист. – Для норвегов, равно как и для американских торговых людей, наши берега – чужие.

– Так что же, их погонят отсюда? – встревоженно спросил Кагот.,

– Да, – кивнул Анемподист. По всей видимости, чуванец уже отвечал на эти вопросы, которые не могли не возникнуть на их долгом пути от Ново-Мариинского поста до Чаунской губы.

– Кто же тогда даст нам патроны для винчестеров, порох, дробь, чай, сахар, табак, материю на камлейки?… – спросил Амос. – Нынче чукотскому человеку много чего надо купить у торговцев.

– Новая власть будет торговать, – заявил чуванец. – Приедут из Владивостока пароходы с нужными товарами, и этот товар будет продаваться по справедливой цене.

Кагот хотел было спросить, откуда у бедных возьмется столько товара, чтобы открыть новую торговлю, но вовремя остановился, потому что заговорил Терехин.

Анемподист слушал и кивал, наморщив лоб, стараясь хорошенько запомнить каждое слово русского.

– Новая власть – это власть народа, – начал переводить Анемподист. – То есть каждый человек – и ты, Кагот, и ты, Амос, – каждый из вас будет думать о том, что делать, как жить дальше. И только это желание народа будет законом жизни. А для того, чтобы правильно понимать жизнь, надо учиться. Так сказал предводитель племени большевиков Владимир Ленин. Это новое племя взяло власть во всей России, чтобы уничтожить несправедливость. Чтобы каждый человек, будь он русский, чукча, эскимос или кавказец, – все были равны…

При упоминании кавказца Кагот вспомнил Григория Кибизова, который недавно проехал с нартой, полной товара, в сторону устья Колымы.

– Поэтому каждый здешний житель должен овладеть грамотой и знаниями, – продолжал Анемподист. – Для начала Першин будет обучать и взрослых, ибо детишек здесь маловато и надо будет их собрать с окрестных оленных стойбищ. Потом вы изберете власть – Совет и будете жить, перестраивая жизнь по новому, справедливому закону…

Кагот слушал, но многого не понимал, хотя старался не упускать ни одного слова. Он догадывался, что переводчик многое искажает, потому что по лицу Терехина видно было, что говорил, он о вещах серьезных и важных, а в устах Анемподиста Парфентьева это порой превращалось в нечто маловразумительное.

– В чем же смысл этой новой жизни? – еще раз спросил Кагот, глядя в глаза Терехину, чтобы тот понял обращение к нему.

Русский догадался и спросил Анемподиста:.

– О чем он спрашивает?

– Никак не может уразуметь смысла советской власти, бестолочь такая! – усмехнулся Анемподист.

– А ты ему толкуй, разъясняй, – терпеливо сказал Терехин и ободряюще улыбнулся Каготу. – Вот ты скажи ему: отныне у чукотского человека наступает новое время. Человек как бы до этого спал всю жизнь, многого не понимал, был оторван от других людей, и каждый, кому не лень, обижал его и обирал. Он был беспомощен против болезней, против непонятных сил природы, был рабом жизни. А будет – хозяином!

Удивительно, но Каготу показалось, что он понял, уразумел русский разговор. Может быть, просто Анемподист на этот раз переводил точнее и добросовестнее, не прибавляя к словам русского своих рассуждений. И поэтому Кагот в свою очередь растолковал Амосу и Каляне сказанное Терехиным.

Был уже поздний час. Бедная Айнана, насытившаяся, наслушавшаяся непонятных разговоров, уставшая от созерцания незнакомых лиц, но довольная роскошным подарком – огромным куском твердого белого русского сахара, уже давно спала в пологе. Замолкли собаки, утих вечерний ветер, и полярное сияние, свернув разноцветные полосы, уступило небо ярким зимним звездам. Под ногами громко хрустел снег, искрящийся даже в темноте, уходящий вдаль, к морским торосам, где темным пятном, обозначенным сигнальными лампами, виднелся норвежский экспедиционный корабль «Мод».

Кагот и Амос шли медленно, погруженные в размышления, в тревожные думы о будущем.

Где – то в душе Кагота всегда теплилась мысль, что в жизни должно что-то случиться. Не может быть, чтобы все продолжалось размеренно, по извечному, накатанному кругу. Ожидание чуда иногда превращалось в сны. То чудилось Каготу, что он обрел великое могущество, получил магическое средство творить добро. То думалось, что все люди вдруг станут бессмертными или же превратятся в китов, как в старинной легенде о происхождении приморского народа. Или же что придет на холодный Север вечное лето и льды уплывут в далекие моря. Все эти ожидания, мечтания, предчувствия чуда связывались с действиями могущественных Внешних сил.

– Послушай, Кагот, – заговорил Амос, – вот приезжие сказывали про власть, которую мы будем выбирать. Наверное, без этого не обойтись. В нашем становище ты самый подходящий. Тебя и будем выбирать.

– Это почему? – насторожился Кагот.

– Потому что ты беднее меня, – ответил Амос. – У тебя нет байдары, да и собак поменьше. Яранга принадлежит Каляне, а ты вроде бы жилец у нее. Если рассуждать по-ихнему, то ты беднее даже слепого Гаймисина.

– Нет, я не могу, – серьезно ответил Кагот. – Я шаман, а они шаманов, как я уразумел, не жалуют.

– Но ты вроде бы отрекся, – начал Амос, но тут же осекся, вспомнив, как его спас Кагот и что ему он обязан не только жизнью, но и новым именем. С каждым днем он чувствовал себя лучше и уже собирался на первую зимнюю охоту. Свое быстрое выздоровление Амос приписывал главным образом тому, что следовал совету Кагота быть совсем другим человеком. Сменив имя. Амос настороженно следил за тем, чтобы поступать вопреки своим привычкам, хотя это было нелегко. Особенно обижалась жена, и у него даже мелькнула мысль сменить и ее. Но дети… Детей жалко, и ради них Амос оставался с прежней женой, к которой, надо сказать, относился с искренней любовью и теплотой. Он привык, чтобы она была рядом, чтобы встречала его с зимней охоты после долгой дороги, чтобы ее голосом вместе с теплым дымом была наполнена яранга.

– Да, это верно, – кивнул Кагот. – Я отрекся от многого… Но и теперь порой ощущаю, что сила не совсем ушла из меня. Внешние силы иногда разговаривают со мной или через меня…

Амос взглянул на Кагота. Ведь с виду самый что ни на есть обыкновенный человек, ничем особенным не привлекающий внимания. Но сколько в нем внутренней силы! И даже страшно подумать об истоках этой силы!

– Послушай, Кагот, – вкрадчиво заговорил Амос, – а может быть, нам этой новой власти и не нужно? Ну посуди сам: к чему она нам? Выбирать из трех беднейших яранг самого бедного – это даже смешно!

– Чую, что эта власть не только для нашего становища, а, похоже, для всех людей нашей земли, – задумчиво произнес Кагот…

Где – то в словах этих русских чудилась ему высшая справедливость, только Анемподист все неважно переводил. В общем-то, так и должно быть на земле: чтобы все голодные были накормлены, чтобы все несчастные нашли утешение, чтобы все бездомные обрели крышу, чтобы люди жили в мире и доверии друг к другу, как братья…

– Что-то сомневаюсь в этом. – Амос кашлянул. – Никогда не поверю, чтобы тангитаны начали брататься с нами…

– Так ведь и среди них есть бедные и несчастные, – сказал Кагот. – Я их видел на американской земле. Богатых – горстка, а бедных – как комаров в тундре! Это с нашего нищего берега все, кто приплывает на больших кораблях, кажутся богатыми и счастливыми.

А на самом деле такого нет. Самый богатый байдарный хозяин нашего побережья куда человечнее владельца большого парохода или шхуны. Знаешь, как они бьют своих матросов? В кровь! Зубы летят за борт. И еще у них есть такой черный народ – негры. Этих вовсе за людей не считают…

– А как ты думаешь, этих, что на корабле, тоже будут обращать в новую жизнь? – осторожно спросил Амос.

– Вроде бы они из другой страны, – ответил Кагот.

– Я их не различаю, – со вздохом признался Амос. – Для меня все они на одно лицо – тангитаны. А когда их много, я вовсе теряюсь и не могу отличить одного от другого, особенно когда они одинаково одеты.

– Среди тангитанов есть большие различия, – сказал Кагот. – Есть русские, кавказские, американские, норвежские, а вот еще оказались большевики…

Проводив Амоса в его ярангу, Кагот повернул к своему жилищу, но вошел не сразу, а еще долго оставался снаружи, любуясь звездным сиянием. Он ощущал в себе внутренний восторг, или, как он мысленно называл его, ветер восторга, и отдавался его ровной силе, ожидая прихода божественных слов.

В чоттагине уже было тихо. Каляна поставила у левой стенки чоттагина гостевой полог, небольшой, но вполне достаточный, чтобы в нем поместились трое приезжих, а сама лежала без сна, высунув голову в чоттагин. В обложенном закопченными камнями очаге догорали последние угли, то покрываясь пеплом, то вспыхивая от слабого движения воздуха.

Кагот осторожно разделся, повесил одежду в чоттагине и нырнул в полог.

– Что же теперь будет? – встревоженно спросила Каляна.

Он оставил без внимания вопрос женщины, улегся на свою постель у другого края полога и закрыл глаза.

Кагот проснулся рано, но долго лежал в пологе, размышляя об услышанном вчера. Как жаль, что он не знает русского языка, чтобы самому, а не через Анемподиста поговорить с этими людьми, порасспросить их как следует.

Высунув голову из спального полога в чоттагин, он поглядел в сторону гостевого полога, но не заметил ничего особенного.

Каляна давно проснулась и собиралась разжигать костер.

– Дров мало, – сказала она Каготу.

Кагот выскользнул в чоттагин, быстро оделся и вышел из яранги.

На воле было тихо, но пасмурно. Сквозь морской искрящийся туман пробивался электрический свет на главной мачте норвежского корабля.

Кагот снял с подставки нарту, сам впрягся в нее и направился на берег, чтобы достать из-под снега несколько обточенных водой и камнями бревен.

Что же за люди эти новые тангитаны, так не похожие на торговых людей? Мучают ли их те же мысли, что и его? Думают ли они о жизни и смерти? Почему, в силу какого закона, по чьему всесильному распоряжению человек обращается в прах, а от тела отлетает то, что было причиной живого дыхания, голоса, мыслей, речи? Или для них жизнь человека – ничто? Если это так, то, наверное, оттого, что их, тангитанов, великое множество по сравнению с чукчами, эскимосами и ламутами. Даже здесь, на краю замороженной земли, исконной земли луоравэтльанов, в эти первые зимние дни тангитанов куда больше, чем коренных жителей.

На обратном пути он увидел фигурки людей, идущих по льду с корабля.

Когда Кагот вернулся в ярангу, гости уже проснулись и занимались странным делом: один держал перед собой осколок зеркала, а другой водил по намыленному лицу лезвием бритвы. У стоящего рядом Анемподиста в руках была жестяная миска с горячей водой и обмылок. С бревна-изголовья Каляна и Айнана наблюдали за происходящим с величайшим интересом и вниманием. Сам Кагот пускал в ход охотничий нож, когда начинал чувствовать неудобство от нарастающих на лице волос. Правда, растительности у него было немного, и он довольно чисто выскабливал подбородок на ощупь, не прибегая к зеркалу.