– Я ни о чем так сильно не мечтаю как вернуть зрение отцу! – еще раз сказала Умканау.

Она помолчала и с такой нежностью посмотрела на Першина, что у Кагота, заметившего Это, дрогнуло сердце и он невольно оглянулся на Каляну.

Они встретились взглядами, и он увидел в глазах Каляны покорность судьбе. Она, по всей видимости, смирилась с тем, что и этот мужчина, поселившийся в ее яранге, тоже уходит, как в свое время ушел Кагот.

По заведенному обычаю Кагот посетил и остальные яранги. Побывал у Амоса, выслушал его рассказ о поездке к кочевникам.

– В тундре тревожно, – рассказывал Амос. – Люди прослышали о новой жизни, о дележе богатств, беспокоятся. Особенно те, у кого большие стада. Коравье уже откочевал к якутской земле, но и там, сказывают, тоже неспокойно. Какие-то неизвестные бродят по тундре, нападают на кочевников, убивают, грабят, утоняют оленей. Называют себя белыми. Те же, которые воюют против белых, объявили себя красными, хотя по внешнему виду они все одинаковые,

– Красные – это большевики, – уверенно сказал Кагот. – Потому что у них свой знак отличия – красная материя, повешенная на высокий шест.

– Вообще у тангитанов такая привычка – вешать материю, – заметил Амос. – На вашем корабле тоже висит, на корме.

Амос имел в виду норвежский флаг.

– По материи и отличают кто чей, – сказал Кагот. – У корабельных тангитанов запас этой материи огромный. Флаги называются.

Ренне показывал мне некоторые из них. Старый русский – он трех цветов. Американский – полосатый, а в углу на синем поле звездочки. Есть еще английский – яркий, как камлейка у эскимоса.

– А красный флаг у них есть? – спросил Амос.

– Красного флага нет, – ответил Кагот. – Но Ренне сказал, что они сделают его из красной материи.

– Но наш флаг вроде собирается переезжать, – сказал Амос.

– Умканау мне говорила, – кивнул Кагот. – Как ты думаешь, намерение у этого русского серьезное?

– Думаю, у него женитьба будет прочная, а не только на время, как это водится у тангитанов, – ответил Амос. – Вон сколько появилось на побережье детей, рожденных от временного сожительства. Лицом ну чистые белые, только по языку отличаешь да по одежде.

– Пойду-ка к Гаймисину, – сказал Кагот, поднимаясь с китового позвонка.

Возле яранги слепого бросалась в глаза особая ухоженность.

Гаймисин стоял с лопатой из китовой кости и далеко от себя отбрасывал снег. Узнав по шагам приближающегося Кагота, он остановился и с улыбкой воскликнул:

– Амын етти!

– Ии! – отозвался Кагот, приближаясь к слепому. – Чисто вокруг твоей яранги стало.

– Что делать, – вздохнул Гаймисин, – стараюсь. Дочка собирается тангитана привести мужем, негоже жилище в беспорядке держать.

– Решились?

– Да разве нашу Умканау отговоришь! – махнул рукой Гаймисин, воткнув лопату в сугроб. – Иной раз думаю; зря она родилась женщиной, быть бы ей парнем!

– А каков жених?

– К ней ласковый, а к нам уважительный, – ответил Гаймисин. – Что это мы здесь стоим? Пойдем в ярангу.

И Гаймисин пошел вперед, уверенно шагая. Со стороны и не скажешь, что идет слепой. В чоттагине он направился к бревну-изголовью, уселся на него и показал место рядом с собой.

– Садись здесь, Кагот.

Чоттагин тоже поражал чистотой. Земляной пол тщательно выметен, а собачьи мерзлые лужицы соскрёбаны.

– Дошла до меня весть, – начал Гаймисин, – что чудо такое свершилось в Уэлене: тамошний бывший эрмэчин Тынэскын с помощью тангитанского лекаря прозрел. Ты слышал когда-нибудь про это?

– Про то, что прозрел, я только что услышал.

– Тынэскын происходит из крепкой и богатой семьи, тяготеющей к клану Гэмалькота, – рассказывал Гаймисин. – Хорошо жил Тынэскын – богато и весело. Еще в молодости двух жен завел. А потом случилась с ним беда – туман наполз на глаза, в точности как у меня. Сначала как бы облачный день настал, а потом и густые тучи закрыли солнечный свет, пока все не скрылось в белесой мгле… Я свет-то вижу, особенно когда смотрю на солнце, – продолжал Гаймисин, – а вот ничего не различаю, только слухом кормлю свое любопытство… Так и Тынэскын жил много лет. В позапрошлом году его родич, торговец Карпендель, что поставил свою деревянную ярангу в Кэнискуне, позвал из Америки лекаря. Тот приехал с ножичками и разными другими приспособлениями. Связали Тынэскына, чтобы не рвался, напоили до бесчувствия дурной огненной водой и соскоблили туман со зрачков. Конечно, кровь была, боль такая, что крик Тынэскына, говорят, слышали в Наукане, но ничего! Походил несколько дней в повязке, а потом, когда снял, снова увидел мир!… Эх, мне бы такое счастье!

Теперь Кагот понял скрытую причину, по которой Гаймисин легко дал согласие породниться с тангитаном. Слепой надеялся, что Першин тоже найдет ему тангитанского лекаря.

– А что говорит Першин? – спросил напрямик Кагот.

– Он говорит, что если такое возможно, то новые лекари и мне возвратят зрение, – с затаенной надеждой в голосе произнес Гаймисин. – Хоть бы это случилось! Ведь я нестарый человек, сил у меня еще много! Да и жизнь впереди, как сказывает Першин, настает новая, интересная. Не увидеть все это обидно! А пойдут дети у Умканау, что же, мне только ощупывать их? Ты знаешь, Кагот, я бы согласился отдать и руку и ногу, только бы снова видеть!

– Будем жить надеждой, – сказал Кагот.

Гаймисин повернул к нему свое подвижное лицо с невидящими глазами и спросил;

– А как твои числа? Я слыхал, как их проклинали Таап и Нутэн. Неужто они на самом деле такие сильные?

– Сила у них есть, я чую.

– Может, попросишь их, раз они такие могущественные? – предложил Гаймисин. – Вдруг они и мне помогут?

Кагот ответил не сразу.

– Может быть, и помогут, – сказал он задумчиво. – Но сначала я должен найти магическое число. Оно где-то совсем близко, но ускользает.

– Эх, если бы я мог тебе подсобить в этом…

– Нет, его надо искать одному, – сказал Кагот. – Я это понял. Оно как осторожный и хитрый зверь: прячется, путает след. Если бы я его видел впереди, я бы пошел не разбирая дороги. Но нет, оно где-то среди этих же чисел, которыми я исписал уже почти половину большой тетради.

– И что же будет, когда найдешь его? – затаив дыхание, спросил Гаймисин.

– Тогда откроется истина, и всем станет хорошо… Только как это будет на самом деле, я и сам пока не знаю.

Возвращаясь на корабль, вспоминая разговор со слепым, Кагот думал: а вдруг и впрямь с нахождением конечного большого числа он обретет могущество?

И тогда он сможет растопить льды и освободить корабль…

Дойти вместе с Норвежской экспедицией до вершины Земли…

Вернуть зрение бедному Гаймисину…

Найти хорошего мужа для Каляны…

Сделать так, чтобы всегда было вдоволь зверя у берегов Чукотки…

Дать всем счастье…

С приближением весеннего тепла дел на корабле прибавилось. Однако предсказать, когда точно произойдет вскрытие моря на этом побережье, было невозможно, Амундсен несколько раз ходил на берег в сопровождении Кагота и Олонкина, расспрашивал и Гаймисина, и Амоса, и даже Каляну, чтобы выяснить, когда же все-таки можно будет ожидать чистой воды. Но никто не давал вразумительного ответа, а Амос сказал, что на его памяти был случай, когда среди зимы ураганом оторвало лед и море открылось до самого горизонта, но через несколько дней льды снова появились и их было даже больше, чем раньше.

Общими усилиями определили, что наиболее реальный срок вскрытия моря конец июня – начало июля. Правда, тот же Амос счел нужным предупредить:

– Я помню один год, когда лед вовсе не уходил с наших берегов и старый припай так и дождался новой зимы.

– Это самое худшее, что может нас ожидать, – мрачно заметил Амундсен.

Вернувшись на корабль, Амундсен удалился в свою каюту и принялся листать дневник:

«27 апреля. Утром северо-западный ветер, усилившийся среди дня. Сундбек мерил молодой лед… Вчера приказал снять часть крыши перед камбузом, чтобы там было светлее. Теперь могу работать совсем без электричества.

28 апреля. Апрель здесь такой же капризный, как у нас дома. Ночью было 17° мороза, а в 2 часа-14°. Северо-западный ветер, свежий ночью, за день утих. Караев и двое русских уехали сегодня утром. Один из последних сейчас же поехал обратно в Сухарное за маленьким белым медвежонком, который живет там у Кибизова. Он нашел его возле Колымы в первую свою поездку 1 марта. Медвежонок был тогда не больше кошки, но очень злой. Теперь он стал совсем ручным. Я обещал взять его с собой в Ном…»

Медвежонок, кроме того, предназначался Мери, которая уже самостоятельно расхаживала по палубе и весело играла под ярким ослепительным весенним солнышком.

Отец ее, наоборот, стал замкнутым и малоразговорчивым. Он часто уединялся в своей каюте и сидел над тетрадью. Амундсен несколько раз пытался отговорить его от бесполезного занятия, но Кагот только молча отводил глаза.

Все было бы ничего, но писание чисел явно шло в ущерб прямым обязанностям Кагота. Порой надо было напоминать о простейших вещах, о том, что надо как следует вымыть посуду, не торопиться вынимать хлеб из печи.

Вот и сегодня, когда Амундсен заглянул на камбуз, он увидел, что повар разложил свою злополучную тетрадь прямо на доске, на которой раскатывал тесто. Пришлось сделать замечание, что камбуз отнюдь не место для математических занятий. Кагот был смущен. Он быстро спрятал тетрадь, словно боясь, что ее отберут, извинился, пообещал, что больше такого не повторится.

После очередного внушения Кагот с новой энергией и усердием брался за дело. Он снова начинал следить за собой, сиял чистотой, мыл и скреб не только камбуз, но и кают-компанию, готовил замысловатые и вкусные блюда. И поведение его менялось: он больше бщался с членами экспедиции, говорил с ними, возился с дочерью. Но проходило время, он снова замыкался и уходил в свои числа. Так длилось до очередного промаха, после которого все снова становилось на свои места.

Весеннее настроение все больше охватывало людей на корабле, постепенно освобождавшемся от снега, промороженного, застоявшегося воздуха. Свет теперь проникал всюду, и поздним вечером, чтобы уснуть, надо было занавешивать иллюминаторы плотными шторами.

У Амоса была небольшая байдара. Она пролежала всю зиму на высокой подставке, сооруженной из челюстей кита, и теперь пришло время спустить ее, обложить снегом на берегу моря, чтобы к вскрытию воды высохшая за зиму моржовая кожа снова стала упругой, эластичной. При спуске байдар обычно совершают обряд, чтобы умилостивить морских богов, и Амос позвал для этого Кагота. Когда Кагот обратился с просьбой отпустить его, Амундсен спросил:

– Я хочу, чтобы вы мне объяснили: почему, отрекаясь от шаманского звания, вы тем не менее не отказываетесь от священнодействий? Вот вы изменили имя Амосу, оберегая его от злых сил, затем такую же процедуру проделали с дочерью. Сейчас вы собираетесь совершить священный обряд спуска байдар… Что все это значит?

– Я ведь не отрекаюсь вовсе от шаманского звания, – ответил Кагот. – Просто я не хочу больше быть посредником между Внешними силами и людьми. Не хочу я и лечить людей с помощью магических заклинаний, потому что перестал в них верить. Но я не перестал верить в существование Внешних сил, в зависимость человека от них. Надо, чтобы человек делал так, как угодно им, иначе может быть плохо. Есть установления и обычаи, истоки которых уходят в далекие времена. Мы уже забыли значение обряда, однако совершаем его, чтобы укрепить внутренние силы человека…

– Вы говорите – внутренние силы человека? – переспросил Амундсен.

– Да, – ответил Кагот, – человек изнутри должен быть не менее сильным, чем внешне. Иной раз внутренняя сила бывает нужнее.

Амундсен подумал и согласно кивнул.

– Пожалуй, вы правы, Кагот.

Но по глазам его было видно, что он думает о чем-то своем, и эта мысль была о возможной неудаче, если в этом году береговой лед не отпустит «Мод».

Амундсен достал лист бумаги и набросал план стоянки корабля. Край припая сегодня находился довольно далеко, и движущийся лед в этом районе часто смерзался с неподвижным. Надо подумать, как помочь морскому течению и ветру разломать лед. Для этого можно использовать имеющийся на борту запас взрывчатки. Амундсен провел на плане черту от борта «Мод» дальше, на северо-восток. Если заложить в заранее приготовленные шурфы заряды достаточной силы, то в подходящий момент можно будет попытаться с их помощью создать канал, ведущий к открытой воде.

Возле яранги Амоса собрались все жители становища.

Маленькая байдара уже была освобождена от лахтачьих и моржовых ремней. Чейвынэ держала широкое деревянное блюдо, на котором лежали чуть пожелтевшие ломти оленьего окорока и сала и чудом сохранившийся для этого случая кусок итгильгына[22]. Дары морским богам были дополнены кусочками сахара, шоколада, галетами, табаком и несколькими сигарными окурками, подобранными из пепельниц в кают-компании «Мод».

Чейвынэ передала Каготу блюдо. Оглядевшись, он заметил, что Першин стоит в стороне и наблюдает за действом.

– Почему он не подходит? – спросил Кагот Умкэнеу, обнося всех пищей богов: согласно обычаю угощение должны сначала попробовать люди, а что останется – то богам.

– Он не может, – ответила Умканау, беря галетину и Кусок шоколада.

– Почему?

– Он неверующий.

– Ну и что? – пожал плечами Кагот.

– Он большевик, – сказала Умканау. – Большевики считают все эти обряды дурманом. Он говорит, что вообще с этим надо бороться. – И добавила: – Вот когда я стану большевиком, то тоже буду против шаманства и старых обычаев.

– А когда ты собираешься стать большевиком?

Умканау откусила кусочек шоколада и от удовольствия зарумянилась.

– Может быть, сегодня ночью я стану женой большевика, а как дальше будет – посмотрим…

– А почему именно сегодня?

– Потому что завтра-самый главный праздник работающих людей.

– А мы этого не знали! – с оттенком упрека сказал Кагот.

– Да я сама недавно узнала, – призналась Умканау. – Алексей мне сказал об этом, когда обещал жениться в этот день.

Одарив всех пищей богов, Кагот занял место впереди процессии. Байдару осторожно сняли с подставки и взяли на плечи.

– Иди помогай! – позвала Умканау учителя.

Першин подставил плечо рядом с Гаймисином, который, не, смотря на слепоту, изо всех сил старался быть полезным. На его лице застыло блаженно-радостное выражение оттого, что приближается время настоящей, деятельной жизни, время большого света, таяния снегов, птичьих голосов, моржового рева под скалистым берегом.

Весна уже наложила свой отпечаток на всю жизнь крохотного становища. Не было такого дня, чтобы мимо не проезжали упряжики, которые торопились домой, потому что приближалось время, когда талая вода отрежет все нартовые пути. Каждому пережившему Темное время года не терпелось насладиться светом и теплом.

Вот и сейчас под теплыми лучами солнца все обнажили головы, никто не надел ни малахая, ни капюшона.

Ребятишки побежали вместе с собаками впереди процессии и остановились под высоким берегом на предназначенном для байдары месте. Еще вчера Амос широкой китовой костью, насаженной на рукоять, вырыл в плотном, слежавшемся снегу яму, предназначенную для кожаного суденышка.

Медленно опустили байдару в яму и остановились. Кагот прошел чуть вперед, к невидимой, скрытой снегом границе между Морем и берегом, и тихо начал:

С последними словами Кагот широкий жестом бросил на морской лед остатки жертвенного угощения. Собаки кинулись подбирать пищу богов, и вскоре на снегу остались лишь толстые окурки сигар.

Байдару принялись обкладывать снегом. Как раз к тому сроку, когда ледовый припай покроется трещинами, высохшая за зиму моржовая кожа пропитается влагой, и лодка будет готова к плаванию.

На обратном пути Кагот оказался рядом с Каляной. Поравнявшись с мужчиной, она тихо сказала:

– Скучаю я по девочке. Как она там живет, среди тангитанов?

– Привыкла, – с затаенной гордостью ответил Кагот.

– А мне, наверное, так и не доведется услышать крик рожденного мною ребенка, так и останусь я одна! – с тоской произнесла женщина.

Кагот не нашелся что ответить. Видно было, что Каляна страдает. Маленькая надежда, возникшая с приездом учителя, угасла навсегда.

– Слышал я, скоро здесь, на этом берегу, много людей будет, – осторожно сказал Кагот. – Культбазу будут строить.

– Учитель Алексей так говорит, – ответила Каляна. – Все только на это и надеются, даже слепой Гаймисин ждет чуда.

– А вдруг такое случится, что и ты дождешься своего чуда?

Каляна остановилась и пристально посмотрела на Кагота.

– А что говорят твои числа?

– Пока молчат, – серьезным тоном ответил Кагот. – Ни я чую, что нахожусь на верном следу.

– Я всегда знала, что ты необыкновенный человек! – произнесла Каляна, и в ее голосе Кагот уловил новое чувство по отношению к себе – глубокое уважение.

Амос позвал всех в свою ярангу, где выставил обильное угощение – остатки оленьего окорока, уже сильно высохшего и почти потерявшего вкус, свежую нерпятину и прошлогодний копальхен, пронизанный синеватыми прожилками, приятно и остро щекочущими язык. Когда дошли до чаепития, Першин сказал Каготу:

– Скажи там, на корабле, что завтра у нас большой праздник-Первое мая! Пусть приходят.

Когда Кагот передал начальнику экспедиции приглашение, Амундсен спросил:

– Это чукотский праздник?

– Нет, похоже, что это праздник большевиков, – ответил Кагот. – Раньше у нас такого не было. Был только праздник спуска байдар, затем килвэй[23], а такого, чтобы трудовые люди праздновали, не слыхал.

– Ну что же, господа, это, очевидно, государственный праздник Советской республики, и мы, находящиеся на территории этой страны, должны оказать уважение. Прежде всего надо поднять советский флаг, – сказал Амундсен.

– Советского флага у нас нет, – напомнил Ренне, отвечающий на «Мод» за корабельное имущество.

– Придется срочно изготовить, – распорядился начальник.

На корабле нашлось достаточно красного кумача. Ренне вырезал ножницами из темной материи изображение серпа и молота и нашил их на полотно флага. По просьбе Першина он изготовил еще несколько флажков и даже написал лозунг на красном полотнище, растянутом на двух палках: «Да здравствует 1 Мая!»

Весенний свет, усиленный отражением от снега, бил в иллюминаторы. За долгий солнечный день снег заметно подтаивал, а к вечеру его прихватывало морозом. На белой поверхности образовывался гладкий, зеркальный наст, отражающий светлое небо.

Кагот сидел на своем привычном месте неред иллюминатором и медленно писал. Раньше он торопился, быстро одну за другой выводил цифры. Но спешка первых дней давно прошла: так можно упустить заветное, магическое число. К тому же цифры стали уже такими большими, что на написание даже одной уходило много времени.

Сегодня у него было какое-то особое, возбужденное настроение. Может, причиной этому разговор с Каляной? Или весна?… Весна… Начало нового отсчета жизни. Именно в это время по-настоящему начинается новая полоса в жизни человека. И все окружающие связывают с наступающей весной свои надежды: Алексей Першин ждет пароход с товарами, книгами и деревянными домами для школы и больницы; Амос намерен взять сына на первую весеннюю охоту и начать учить его нелегкому делу добытчика; Гаймисин и вправду надеется вернуть себе зрение; Умканау вся светится счастьем и радостью в ожидании замужества; члены экспедиции Амундсена смотрят вперед, на вершину Земли, на Северный полюс. А какое будущее у него, Кагота? Возможность отправиться вместе с тангитанами на вершину Земли уже не так привлекала, как вначале. Еще неизвестно, что там, на Северном полюсе. И нужен ли этот полюс ему, Каготу? Даст он что-то для счастья его дочери?

Ну а найдет ли он свое магическое число? Станет он другим или останется таким, какой есть? Стать другим? Разве это возможно? Человек рожден со своей судьбой и своей, данной ему богами внешностью. Единственное, что можно изменить, это имя. И то лишь для того, чтобы избежать уйвэла.

Написав очередное число, Кагот останавливался, смотреЛ на слегка светящийся под небесным сиянием снег и думал.

Кто он сам, Кагот? Ну отрекся от своей судьбы. Хорошо ли ему от этого? Его несет ветром жизни по огромному пространству чередующихся дней и ночей, и он не знает, где остановится, где прибьется. Единственная надежда – желанное конечное число…

Почему все в один голос говорят, что такого числа нет? Разум ему подсказывает, что такое число есть. Или всеобщее заблуждение многих людей сильнее истины, открывшейся одному человеку?

Снег светлел. Взошло ненадолго ушедшее за горизонт солнце. Вскоре оно совсем перестанет прятаться, и на побережье наступит долгий солнечный день. Этот день откроет дорогу «Мод», и тангитаны уплывут. А что будет с ним? Что будет с маленькой Мери?

Кагот осторожно поднялся со стула и на цыпочках подошел к спящей девочке. Она лежала лицом к нему, раскрасневшаяся от сна. Иногда ее ресницы вздрагивали, маленькие пухлые губки шевелились, словно она что-то говорила в другом бытие, в многокрасочных снах, которые не умела рассказывать. Да, она очень похожа на Вааль… Только себе, только наедине с собой Кагот мог признаться, что с числами он связывал смутную надежду каким-то неведомым образом снова увидеть Вааль… Бывает ли такое? Но с кого-то должно начаться это чудо, которое люди затаенно ждут многие века!

С приближением утра мысли начали путаться, и порой Кагот ронял отяжелевшую голову на стол, прямо на тетрадь с аккуратно написанными рядами числами.

Он не слышал, как поднялся Амундсен, прошел на камбуз, разжег огонь и поставил на него большой кофейник.

Кагот вскочил, когда в его ноздри ударил запах сварившегося кофе.

Он быстро умылся и принялся лихорадочно помогать Амундсену, позабыв даже поздороваться с ним. Он стремительно промчался по палубе, принес с близкой снежницы новой свежей воды, кинулся накрывать на стол в кают-компании, путая приборы, кружки и тарелки.

Амундсен молчал.

Но когда все уселись за стол, то, прежде чем приняться за еду, начальник, постучав ножом по стакану, попросил внимания.

– Перед тем как объявить сегодняшний распорядок дня, – начал он суровым голосом, – я бы хотел поставить в известность всех членов экспедиции о сегодняшнем проступке Кагота, в результате чего мы едва не лишились завтрака. Я бы не хотел углубляться в причину подобного поведения, которое усугубилось в последнее время. Ваше личное дело, господин Кагот, заниматься всем чем угодно в свободное от работы время. Единственное, чего я требую от членов своей экспедиции, а вы, господин Кагот, имеете честь таковым являться, это неукоснительного исполнения своих обязанностей. Сегодня, господин Кагот, я вам объявляю публичное порицание и хочу поставить вас в известность, что, если вы не измените своего отношения к своим обязанностям, нам придется расстаться… Поймите меня, господин Кагот, мне бы не хотелось прибегать к крайним мерам, но как начальник экспедиции я буду вынужден это сделать. Вы поняли, что я вам сказал, господин Кагот?

Кагот молча кивнул. Сказать в свое оправдание ему было нечего.

В назначенный час все члены экспедиции собрались на палубе, чтобы вместе двинуться в становище. Надев на Мери самую нарядную камлейку, Кагот вышел вместе с девочкой из каюты на яркое солнце. На главной мачте «Мод» реяли два флага – норвежский с синим крестом на алом фоне и флаг Советской республики, яркокрасный, пронизанный весенними солнечными лучами. Взглянув на яранги, Кагот не удержал возгласа удивления: на всех трех ярангах плескались красные флаги. Все они были одинаковы, и трудно было по ним установить, свершилась ли мечта Умканау, переехал ли сегодня Алексей в ее ярангу.

Ренне раздал сделанные им маленькие норвежские и советские флажки, и все во главе с начальником экспедиции двинулись к берегу, держась хорошо знакомой тропинки. Мери сначала шла вместе с отцом, но потом Сундбек взял ее на руки и посадил на плечи. Девочка махала обоими флажками и кричала с высоты что-то свое, очень веселое.

Разряженные жители становища выстроились возле ближней к берегу яранги Каляны. Амос и Гаймисин были в хорошо выделанных замшевых балахонах, богато украшенных разноцветными полосками. Женщины надели новые камлейки, сшитые из подаренной норвежцами материи. Умканау вдобавок нацепила на грудь большой красный бант.

Когда гости подошли ближе, Першин, одетый в белую камлейку, украшенную таким же красным бантом, как у Умканау, взмахнул рукой, и хор, состоящий из двух детей Амоса, Гаймисина, Умкэнеу и самого Перпшна, старательно и довольно слаженно запел:

– Это что за песня? – тихо спросил Амундсен, у Олонкина. – Похожа на гимн.

– На царский не похож, – ответил Олонкин.

– Ну разумеется, у них же новое правительство, – догадался Амундсен, – значит, и новый гимн. Переведите, пожалуйста…

Хотя было ясно, что поющие в большинстве своем не понимают слов, произносили они их довольно внятно. Внимательно выслушав краткий перевод, Амундсен заметил:

– Решительные слова!

Когда пение «Интернационала» закончилось, Алексей Першин встал на приготовленную заранее нарту и начал речь:

– Тумгытури[24]! Товарищи и господа! Сегодня впервые на протяжении своей тысячелетней истории жители этого побережья отмечают светлый праздник трудящихся – Первое мая. Этот праздник дошел и сюда, до самого глухого уголка Чукотского полуострова. Такие же митинги сегодня происходят и в Уэлене, и в Ново-Мариинске, и в Якутске, и в других местах нашего Севера… Нашей революции всего четвертый год. Но эти годы равны иным столетиям в истории человечества, этим годам иная мера! Мы начинаем отсчет новой эры…

Стоящий рядом Олонкин переводил слово в слово, не торопясь, потому что Першин говорил размеренно, медленно, давая возможность осмысливать сказанное.

– Новая, советская власть крепко устанавливается на Чукотке, – продолжал Першин. – Повсюду создаются новые органы власти – Советы. Следующим нашим шагом будет объединение трудящихся охотников и оленеводов в артели по совместной работе, для того чтобы легче было добывать зверя, пасти оленей. Потом мы построим здесь, на берегу Чаунской губы, культурную базу, откуда по всей тундре и ледовому побережью разойдутся великие идеи преобразования мира на основе справедливости: кто не работает, тот не ест.

– Вот это хорошо! – заметил Амундсен, когда Олонкин ему перевел. – С этим я полностью согласен!

– Да здравствует революция! Да здравствует Первое мая! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Дети Амоса держали за две палки полотнище с лозунгом, рядом с ними с красным флагом, сшитым парусным мастером Ренне, стояла гордая Умканау.

– Товарищи и господа! – сказал Першин. – Я приглашаю вас совершить торжественное шествие.

Он спрыгнул с нарты, взял из рук Умканау флаг и пошел вперед. За ним двинулись дети Амоса, сам Амос с женой, Гаймисин, держащийся за подол Тутыны, Каляна, а замыкали шествие члены Норвежской полярной экспедиции. Люди с флагами и лозунгом сделали круг по становищу, обойдя все три яранги, спустились к байдаре, засыпанной тающим снегом, оттуда прошли мимо магнитного павильона и снова по протоптанной тропе поднялись вверх к яранге Амоса.

– А теперь, товарищи, – сказал Першин, – прошу вас на концерт по случаю праздника. Концерт состоится в яранге Гаймисина.

Пол в чоттагине был тщательно выметен, а слева висел небольшой дополнительный полог, которого раньше в яранге Гаймисина не было.

Передняя стенка-занавес большого полога была приподнята и подперта палкой, открывая внутренность спального помещения, в глубине которого виднелись погашенные, почерневшие от жира и копоти каменные светильники.

– Пусть все садятся в чоттагине! – распоряжалась Умканау. – А детишки и мой отец пусть устроятся на бревне-изголовье. Алексей, иди сюда! А вы, господин Амундсен, как большой гость, возьмите вот этот китовый позвонок. На нем вам будет удобнее. Когда все расселись, Умканау встала перед пологом и громко объявила:

– Начинаем веселье, которым мы отмечаем праздник трудящихся людей всей земли – Первое мая!

Обернувшись назад, она взмахнула рукой, и тот же хор запел:

Слушая перевод Олонкина, Амундсен думал о том, что за долгие годы путешествий по неизведанным краям планеты он сегодня присутствует, быть может, на самом интересном, жизненно важном событии. Что это за люди – большевики? Какая в них сила убежденности в своей правоте! А впрочем, если задуматься, что может быть благороднее, чем посвятить себя решению самых насущных для человечества задач – накормить всех голодных, осчастливить обездоленных, утешить обиженных? Как это они сегодня пели: вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов…