«Это была честная схватка», – не раз повторял Амундсен, но время от времени в глубине души чувствовал, что уж ничего не поделать с той зловещей тенью, которая иной раз задевала его своим краем, – тенью трагической гибели экспедиции Роберта Скотта.

А тут еще напоминание с неожиданной стороны – от неграмотного чукчи, шамана, исповедующего самую дикую религию. А может быть, он какими-то своими неизведанными путями почуял в нем, Амундсене, существование этой глубоко спрятанной душевной боли? Как это он сказал? «На пути к какой-нибудь жизненной вершине человеку иногда приходится переступать через жизнь другого…» Но что мог сделать Амундсен? Отказаться от своего намерения достичь Южного полюса и подождать, пока это сделает Скотт? По какому праву? Почему? Англичане считают, что он поступил неблагородно. Значит, благородство заключается в том, чтобы седеть дома возле хорошо протопленного камина и, покуривая трубку, следить за тем, что делается в мире, узнавать из газет об открытии неведомых земель, покорении недоступных вершин, далеких морей? Или же согласиться с несправедливым, полным высокомерия мнением, что только англичанину доступно исследование новых земель и морей и только Великобритания, имеющая многовековой опыт покорения стран и народов, может претендовать на приоритет в географических открытиях?

В сознании Амундсена уживались и чувство глубокой правоты, и чувство вины… Что же делать? Может быть, сказанное бывшим шамянпм все-таки споаведливо?

В то утро после ночного разговора Кагот выглядел обычным, ночная бессонница нисколько не отразилась на его облике. А может быть, это объяснялось еще и тем, что европейский глаз еще не научился распознавать на внешне бесстрастном лице эскимоса или чукчи его душевные движения? По заведенному порядку он сообщил начальнику о предстоящей отлучке с борта судна.

– Надо взять свежее нерпичье мясо и печенку, – сказал Кагот, для разнообразия меню иногда готовивший блюда из свежей нерпы. Особенной любовью членов экспедиции пользовалась нерпичья печенка, тушеная или жареная, с рассыпчатым рисом.

Кагот взял для обмена два фунта муки, несколько кусков сахара, любимый ребятишками Амоса яблочный мармелад и ко всему этому присовокупил еще две пачки табака.

Кагот спустился на лед и медленно зашагал к ярангам, стоящим на высоком берегу. Тишина прошедшей ночи как бы простерлась и на наступивший день, на разгоревшуюся зарю. Сегодня солнце уже заметно поднимется над горизонтом и будет часа полтора ослепительного снежного света. На этот случай Кагот захватил очкиконсервы с зелеными стеклами. У него имелось и чукотское приспособление, представляющее собой кожаную полоску с узкой прорезью для глаз, оно отлично предохраняло от снежной слепоты.

Кагот знал, что сегодня все мужчины дома: вчера у них был тяжелый, но добычливый день. Першин протащил мимо «Мод» трех привязанных друг за другом нерп. Хорошая добыча и сравнительно спокойная зима радовали сердца людей, и все было бы, наверное, прекрасно, если б не тревожные мысли о том, что и погода, и охотничья удача, и вообще жизнь – вещи непрочные, непостоянные и всегда надо ожидать какой-то перемены.

Кагот сначала зашел в ярангу Каляны.

Возле мехового занавеса большого полога на бревне-изголовье сидел Першин и чистил винчестер. Рядом с ним Айнана играла острконечными патронами. Каляна снимала жир с нерпичьих шкур и была вся перемазана кровью. Першин внешне сильно изменился по сравнению с тем, каким приехал в становище. Он отрастил густую мягкую бороду, начинающуюся у самых скул.

– Атэкай! Атэкай! – обрадовалась Айнана и бросилась навстречу отцу.

Каждый раз, когда Кагот смотрел на дочку, он видел в ней черты ушедшей навсегда Вааль. И тогда на его глаза навертывались слезы, щипало в носу и в груди возникала боль.

– Я всю печень оставила тебе, Кагот, – сказала Каляна. – Пусть тангитаны едят.

– Я возьму здесь две, – сказал Кагот, – а еще две у Амоса. Чтобы все было поровну.

– Хорошо, пусть будет так, – согласилась Каляна.

– Как в море? – обратился Кагот к Першину.

– Дрейфующий лед нынче отдалился, – начал Першин. Он говорил со знанием дела, словно всю жизнь только тем и занимался что бил нерпу на льду. – Припай нарос, и к открытой воде далеко идти. Только откроется вода – тут же замерзает. Опасно ходить по льду. Зато нерпы много. Хорошо охотиться!

Кагот пожалел, что не может ходить на охоту. Надо как-нибудь отпроситься у начальника на день и выйти на лед. Так ведь можно и позабыть, как добывается нерпа: не век? же жизнь быть ему поваром у Амундсена!

Казавшаяся издали непонятной и даже привлекательной жизнь на тангитанском корабле оказалась, в общем-то, однообразной, очень размеренной. Это впечатление усиливалось еще и тем, что начальник экспедиции требовал выполнения всех работ точно по часам. Особенно это касалось времени приема пищи. Задержка хотя бы на несколько минут вызывала его недовольство, и он делал строгий выговор. Но Кагот приноровился подавать и завтрак, и обед, и ужин в точно назначенный час или даже чуточку раньше, чтобы избежать упреков.

– Следов белых медведей немного, – продолжал Першин, – но они есть, особенно возле прибрежных скал.

– Будьте осторожны, – предупредил Кагот, – это скорее всего медведица с детенышем. Может подкрасться сзади и напасть.

– Амос мне тоже говорил, – сказал Першин. – Когда я того медведя убил, мне показалось, что теперь мне ничего не стоит добыть иследующего. А вот не попадаются.

– Белый медведь – редкая добыча, – заметил Кагот. – Когда какой год выпадает. Но к весне звери могут появиться.

Каляна подала чай, и мужчины приступили к основательному чаепитию с сахаром. Налили и Айнане в плоское блюдечко, чтобы не обожглась, и дали большой кусок сахара. Девочка пила как большая, засунув сахар за щеку. Втянув в себя весь чай, она вынимала сахар и клала его на столик, ожидая, пока ей нальют еще.

– Как дела с обучением грамоте? – поинтересовался Кагот.

– Туговато идет, – ответил Першин. – Ведь, по сути, мне приходится обучать не чукотской, а русской грамоте.

– Однако вижу, что у вас-то чукотский язык хорошо пошел, – заметил Кагот.

– У меня хорошие учителя, – улыбнулся Першин. – Учат все время. По-русски ведь не с кем говорить.

– Меня тоже учат грамоте, – признался Кагот.

Першин заметно удивился этому.

– А какой грамоте? Норвежской?

– Пока непонятно какой, – ответил Кагот. – Но мне больше нравится счет и числа… Вот я все хотел спросить у вас: у корабельных тангитанов тоже есть поэты или они только у русских?

– Поэты есть у всех народов, – ответил Першин. – И у норвежцев и у англичан. Я даже уверен, что они есть и у вас. Ведь тот, кто сочиняет песни, тоже поэт. А песни у вас есть, не правда ли?

– Песни-то есть, но в них мало слов, – вздохнул Кагот.

– А разве в вашем языке нет похожего на то, что я читал вам из Пушкина, Блока? – спросил Першин.

– Может быть, и есть, – неуверенно ответил Кагот, – но этошаманские заклинания, и они исходят не от человека, а от Внешних сил.

– Как это? – не понял Першин.

– Внешние силы как бы тоже говорят человеческими словами, но через избранного, через шамана, – объяснил Кагот,

– Значит, шаман и есть поэт! – весело заключил Першин.

Кагот покачал головой. По учителю выходит, что и он, Кагот, тоже является поэтом, как те тангитаны, которые сложили слова про зимнюю дорогу или про звезды, но Кагот сомневался в этом.

Внешне в яранге ничего не изменилось. На прежнем месте висел гостевой полог, свидетельствуя о том, что мечты хозяйки заполучить мужчину в большой полог пока остались неосуществленными. Это несколько озадачило Кагота, который до встречи с членами экспедиции Амундсена и до приезда Першина видел в мужчинах-тангитанах людей, весьма жадных до женщин, не брезгующих часто и старухами. Может быть, эти мужчины как-то иначе устроены? Но телесное устройство членов экспедиции Амундсена ничем существенным не отличалось от его, Кагота, точно так же как и Першина, которого он видел голым в корабельной бане. Странные люди… И не похоже, чтобы брезговали. Наоборот, в кают-компании часто слышались слова похвал и Калине, и жене Амоса Чейвынэ, и особенно юной Умканау.

Должно быть, эти тангитаны принадлежали к роду особо стеснительных или очень преданных своим женам.

– Жена у вас есть? – спросил Кагот.

– Не успел я жениться, – почему-то с виноватой улыбкой ответил Першин.

– А собираетесь?

– Когда-нибудь придется…

– Здесь будете жениться или у себя в Петрограде?

– Это уж как судьба решит…

– Это верно, – вздохнул Каготи засобирался. – Ну, я пойду: мне еще надо соседей навестить.

Возле яранги Амоса катались на санках Эрмэн и Илкэй. Детишки кинулись на гостя с криком:

– Дядя Кагот! Дядя Кагот! Ты принес нам тангитанские сладости?

– Принес, принес! – весело ответил Кагот, чувствуя себя благодетелем, человеком, приносящим радость не только взрослым, но и детям. Он уже привык к своему новому положению. В становище каждый приход Кагота означал пополнение оскудевших запасов муки, чая и сахара, которые хотя и считались лакомством и не определяли главного содержания питания, но, однако, без этих продуктов жизнь уже казалась пресной.

Амос чинил нарту, пристроившись у ярко горящего костра. Чейвынэ занималась исконно женским делом – с помощью каменного скребка, насаженного на деревянную ручку, очищала нерпичью шкуру.

– Амын етти! – приветствовал гостя Амос. – Какие новости?

– Новостей особых нет, – степенно ответил Кагот, присаживаясь на китовый позвонок и развязывая мешок с подарками. – Вот кое-что принес вам и ребятишкам. Он подал мальчику и девочке по конфете, а остальное Чейвынэ. – Счету меня начали обучать.

– Счету? – переспросил Амос. – Для чего это?

– Ну, для того, чтобы знать число вещей.

– Много вещей у тебя завелось?

– Не так чтобы много, но кое-что есть, – ответил Кагот. – Но счет не для этого.

– Ты говорил, что тангитаны все меряют, – сказал Амос. – Им это для чего-то надо. А тебе зачем? Тоже мерить будешь?

– Может, и придется, – туманно ответил Кагот. – А разве русский учитель не учит счету?

– Вроде бы учит, – вспомнил Амос. – Но это так, баловство и развлечение для детей.

– У меня это серьезно, – сказал Кагот. – И чувствую, что за этим большое дело…

– Может быть, и так, – кивнул Амос, отодвигая в сторону нарту. – Чейвынэ, уж коли свежий чай появился, давай-ка попьем.

За чаем разговор продолжался. Амос рассказал о подвижках льда на границе припая и дрейфующих ледовых полей и снова вернулся к делам в становище.

– Все хорошо было бы с этим учителем, но странный он человек, – заметил Амос.

– Да, – кивнул Кагот, – Я это тоже почуял: он так и спит в гос-тевом пологе, не переселился в большой.

– Но главное в другом: он все время манит.

– Куда манит? – заинтересовался Кагот.

– В будущее, – многозначительно ответил Амос, – О чем бы ни зашел разговор, он все переводит на будущее. Будто только-только началась жизнь и все самое главное, самое интересное, самое красивое. – впереди!

– Это интересно…

– И будто это новое начало жизни совсем рядом. Как только уйдут льды, сюда приплывет большой пароход…

– Я слыхал от проезжающих, возле мыса Сердце-Камень во льдах зимует какой-то пароход…

– Не тот, – махнул рукой Амос. – Придет большой пароход, на котором привезут деревянные яранги для школы, больницы, для ловли слов…

– Для ловли слов? – переспросил Кагот и догадался: – А, это радио! Амундсен послал своих в Ново-Мариинск, что в устье реки Анадырь, чтобы через тамошнюю станцию отправить новости на родину. Вот только нам – то зачем такая станция? Кому мы будем так далеко отправлять новости?

– Першин говорит, что таким путем сюда скорее дойдет ленинское слово.

– Ленинское слово? – с удивлением спросил Кагот. – Неужто у него и для нашей дали есть слова?

– Першин говорит, – продолжил Амос, – что Ленин совсем простой человек, вроде нас с тобой.

– С виду-то он, может быть, и вправду похож на простого человека, но главное – какая сила у него внутри, – со значением проговорил Кагот. – Уговорить бедных людей – это непросто, – задумчиво продолжал он, мысленно представив толпу оборванных, невеселых людей, а на некотором возвышении Ленина, который обращается к ним со своим словом.

– Но уговорил же! Солнечного владыку скинул! – сказал Амос. – И в наши края своих людей послал, – добавил Кагот.

– Интересно, конечно, каково-то все будет на самом деле, – задумчиво проговорил Амос. – Скажу тебе, Кагот, по мне, чем чуднее а неожиданнее, тем лучше!

– Это почему?

– Потому что злые духи – кэлэ – совсем запутаются и не найдут меня. Нынче я чувствую в себе большую силу, много больше, чем до той поры, когда тонул. Признаюсь тебе, Кагот, зачал я дитя… Вот как! – Он скосил глаза на усердно работающую Чейвынэ. – Чейвынэ! – окликнул он жену. – Отдай-ка Каготу пару свежих нерпичьих печенок! Пусть угостит тангитанов на корабле! Першину тоже нравится печенка. Но больше мороженая, сырая. Умканау повадилась ходить к нему и толочь для него печенку. Совсем сдурела девка, прямо льнет к нему, проходу не дает.

– Созрела, наверное, – высказал догадку Кагот.

– Так ведь тангитан не берет ее, – заметил Амос. – Непонятно: и Каляну не взял и от Умканау отворачивается…

В яранге у Гаймисина у костра сидела Умканау и толкла в каменной ступе.

– Кыкэ вай, Кагот! – обрадованно воскликнула она и крикнула в полог: – Кагот пришел!

– Тангитану толчешь? – Кагот кивнул на ступу.

– Ему, – вызывающе ответила Умканау. Ей было жарко, и она сняла один рукав мехового кэркэра, обнажив вполне сформировавшуюся смуглую грудь с темным, почти черным сосочком.

Из полога высунулся сначала Гаймисин, за ним показалась и его жена Тутына.

– Какие новости на корабле? – спросил слепой.

Он внимательно выслушал то, что Кагот уже рассказывал сначала в яранге у Каляны, затем у Амоса. На сообщение об обучении счету Гаймисин заметил:

– Любят они считать… Это у них, видно, в крови.

– Мы тоже счету учимся! – встряла в разговор Умканау.

Видать, в этой яранге строгий обычай, предписывающий женщине не вмешиваться в разговор мужчин, не соблюдался. Умкэнеу держала себя так, будто она взрослый человек, хозяйка.

– Одно дело, когда этому детей учат, совсем другое – взрослого мужчину, – заметил с оттенком недовольства Гаймисин и проворчал: – Совсем распустилась девка. Учение не идет ей впрок, только портит.

– А учитель говорит, что я способная, – возразила Умканау, лукаво улыбаясь Каготу. – Когда приедут настоящие учителя, они быстро меня всему научат и пошлют в большое селение.

– В Уэлен? – спросил Кагот.

– Дальше!

– В Ново-Мариинск?

– В Петроград!

– Слыхал? – кивнул в сторону дочери Гаймисин. – В Петроград собралась. А вести себя в мужском обществе не научилась. Все огрызается, как собачонка.

– Так у нас же равноправие! – напомнила Умканау.

– Даже если оно, это самое равноправие, и есть, – строго заметил Гаймисин, – то это не для детей.

– Ну сколько можно твердить: не дитя я уже, – устало прцговорила Умкэнеу. – Вот скоро замуж выйду!

– За кого же ты собралась замуж? – спросил Гаймисин.

– Это мое дело – за кого, – загадочно ответила Умканау

– Ты это брось! – крикнул Гаймисин. На его слепом лице отразился настоящий гнев. – На учителя поглядываешь, смущаешь его. Разве такое может быть, чтобы чукотская девка за тангитана замуж выходила?

– У нас теперь равноправие не только между мужчинами и женщинами, но и между тангитанами и чукчами! Так сказал учитель Алексей. И это он не сам выдумал, а услышал от Ленина, вождя большевиков и бедных людей.

Умканау это сказала громко, на весь чоттагин.

– Какие слова научилась выговаривать, язык можно сломать, – простонал Гаймисин. – Человек послан на важное дело, а ты его сбиваешь с толку.

Весело посмеиваясь и нисколько не боясь своего слепого отца, Умканау заварила свежий чай и разлила по чашкам.

Тутына откусила крохотный кусочек сахара и языком затолкала его подальше в рот.

– Благодаря тебе эту зиму только и делаем что пьем сладкий да крепкий чай. – В голосе женщины слышалась искренняя признательность. – Бывало, попьем с месяц, пока лето, а потом всю зиму только воспоминанием и живем, пока кто-нибудь не проедет в сторону Колымы. К весне начисто забывали и вкус сахара, и запах настоящего табака…

– С печалью иногда думаю, что скоро хорошие времена кончатся и тангитаны вместе с кораблем уплывут в другие края, – вздохнул Гаймисин.

– На вершину Земли, – напомнил Кагот.

– Было бы в моих силах, задержал бы их у нас, вморозил бы навечно их корабль у нашего берега, – мечтательно проговорил Гаймисин. – Чем им у нас плохо? Тут хоть люди есть да охота хорошая. А что там будет, на вершине Земли? Может, ничего там такого интересного нет. А мы останемся опять без тангитанов, без чая, без сахара да без хорошего табака…

– Першин тут останется, – напомнила Умканау.

– А что толку от твоего Першина, кроме разговоров да мечтаний о будущем? – махнул рукой Гаймисин. – Похоже, у твоих большевиков у самих ничего нет.

– Учение о справедливости у них, – возразила Умкэнеу. – Чтобы всего было поровну у людей.

– Знаешь, дочка, все эти разговоры о равенстве – ерунда! Никогда не будет, чтобы люди жили одинаково. Такая уж природа людская. Один довольствуется двумя ребрышками от нерпы, а другому подавай всю грудинку – и то сыт не будет, иной с одной женой живет, а, скажем, оленному человеку можно и двух и трех жен иметь, смотря какое у него стадо…

– При новой власти таких богатых оленных людей не будет! – твердо заявила Умканау.

Снаружи яранги послышался собачий лай. В чоттагин вбежал запыхавшийся Амосов сынишка Эрмэн и объявил:

– С восточной стороны идут собачьи упряжки! Гости едут!

– Вот тебе и новости без всякой мачты и сети для ловли летящих слов, – весело сказал Гаймисин и принялся одеваться.

Встречающие гадали вслух, кто бы это мог быть. Скорее всего кто-то из людей Кибизова, объезжающего побережье по поручению торгового дома братьев Караевых, которые представляли русскую фирму и пытались противопоставить русские товары американским. Обычно Кибизов ездил на нескольких упряжках, и сейчас еще издали было заметно, что идут по меньшей мере две нарты. Однако по мере приближения упряжек предположение о Кибизове отпадало: на нартах были свои, чукчи. Солнце, стоявшее низко над горизонтом, освещало приближающихся путников сбоку, длинные тени мешали как следует рассмотреть и узнать людей.

Глубоко спрятанные за меховой росомашьей оторочкой лица, заиндевелые усы, брови сразу же насторожили Кагота.

Собаки медленно подошли к яранге и, услышав протяжное, успокаивающее сулящее долгий отдых и обильную кормежку «гэ-э-э-э», остановились и тут же легли на снег.

– Амын еттык! – первым подал голос Амос.

– Ии, – ответил первый каюр, легко спрыгнувший с нарты, и Кагот по голосу узнал шамана Таапа, друга ушедшего из жизни великого шамана Амоса.

Таап медленно подошел к застывшему от неожиданности Каготу и тихо сказал:

– Ну вот мы и встретились… Долго мы тебя искали, уже не думали найти.

Второй человек тоже был знаком Каготу. Это был Нутэн, племянник Таапа, дальний родич Амоса. Если проследить все родовые связи и покойного Амоса и Таапа, то Кагот тоже через свою умершую жену приходился родичем молодому Нутэну.

Гаймисин, прислушивавшийся к разговору, спросил:

– Откуда держите путь? И далеко ли?

– Инакульские мы, – ответил Таап. – Похоже, мы достигли цели, нашли заблудшего брата.

– Кого же вы искали? – продолжал слепой.

– Кагота искали, – ответил Таап.

– Ну вот вы и нашли его, – широко улыбнулся Гаймисин, – Ничего с ним худого не произошло. И мы его полюбили.

– Что же это мы на морозе разговариваем! – захлопотал Амос. – Входите в ярангу, обогревайтесь. Разговоры потом.

Гости вошли в чоттагин, к живому огню костра, а Амос и Кагот согласно обычаю занялись собаками. Они выпрягли усталых псов из нарт, отвели на место стоянки, привязав их на длинную цепь. Нарты, освободив от груза, закатили на крышу яранги.

Таап и Нутэн, сняв задубевшие от мороза камлейки, наслаждались горячим чаем в ожидании свежего мяса. Тутына и Чейвынэ выворачивали наизнанку обувь путников, чтобы хорошенько ее просушить.

Из яранги Каляны пришел Першин. Поздоровавшись с гостями, он поинтересовался, нет ли ему почты.

– В Уэлене новые власти хотели нам дать бумажный сверток, но мы не взяли, – сказал Таап. – Непривычны мы возить такое.

– Очень жаль, – с огорчением произнес Першин. – А как там мои товарищи? Как ревком работает?

– Мы с тангитанами не общаемся, – сухо ответил Таап.

Закончив дела с устройством собак и накормив их копальхеном, Амос и Кагот вошли в чоттагин.

Першин все же не терял надежды узнать что-нибудь о деятельности своих товарищей и допытывался:

– Но вы хоть слышали о советской власти?

– Может быть, она и есть, эта власть, – медленно; ответил Таап, – но нам она ни к чему.

– Как так? Это почему же? – возмутился Першин.

– Откуда он у вас взялся? – показывая, всем видом пренебрежение к вопросам учителя, спросил Таап.

– Посланец новой власти, – неуверенно ответил Амос. – В начале зимы прибыл из Ново-Мариинска с товарищем. Тот дальше уехал, а этот остался…

– А что он тут делает?

– Учит грамоте, счету…

– А еще?

– Еще толкует о будущем. Сулит другую жизнь.

– И вы верите?

– Слушаем, – беспомощно улыбнулся Амос.

– Очень интересные вещи рассказывает! – включился в разговор Гаймисин. – Не всему, конечно, можно верить, но интересно!

Першин был в некоторой растерянности, не зная, как ему поступить. Эти приезжие явно невзлюбили его с первого взгляда. Кто же они такие? Он посмотрел на Кагота и поразился перемене, происшедшей в нем. Еще час назад это был уверенный, спокойный мужчина, а сейчас – испуганный, как бы неожиданно потерявший себя человек.

– Мы проделали большой путь по чукотской земле, – сказал Таап. – Всякое мы видели, разных людей встречали, попадали в непогоду, но главная наша цель была – найти заблудшего брата.

И он пристально, без улыбки посмотрел на Кагота.

Таап и его племянник принадлежали к той разветвленной, смешанной семье чукчей и эскимосов, которая расселилась по окрестным селениям вокруг Инакуля. Некоторые родичи даже перебрались через Берингов пролив на остров Святого Лаврентия. Жизнь незримо управлялась небольшой группой, в которую входили покойный Амос, Таап и куда должен был войти Кагот, если б не убежал из селения.

– Отдохнем несколько дней и отправимся в обратный путь, – сказал Таап. – Дорога долгая, и нам надо добраться домой, пока не тронутся реки и не начнут таять снега.

– Значит, и Кагот отправляется вместе с вами? – спросил Гаймисин.

– Да, – ответил Таап.

– Очень жаль, – вздохнул Гаймисин. – Он нам очень понравился. Да и одна здешняя женщина пока безмужняя.

– У нас своих женщин хватает, – усмехнулся Таап.

– Чаю не будет и сахару, – продолжал вздыхать слепой.

Таап не понял, почему с отъездом Кагота этих тангитанских продуктов станет меньше, но не стал спрашивать. Главная цель многомесячного путешествия достигнута – беглец найден и будет доставлен домой. Там ему будет предложен выбор – или он возвращается к тому образу жизни, который ему предназначен свыше, или же уходит из жизни. Но кто в молодые годы вот так, добровольно захочет расстаться с жизнью? Таап встретился глазами с Каготом и только теперь улыбнулся.

Внешне Кагот не выглядел изнуренным. Должно быть здесь он хорошо отдохнул и подкормился. Вдали от места грустных событий он, видимо, успокоился.

– А где твоя дочка, Кагот? – спросил Таап.

– Она в соседней яранге. – Кагот поднялся с места. – Я пойду к ней.

– Ты приведи ее сюда, – сказал Таап. – Она все же мне родственница.

Кагот вышел. Следом за ним Першин.

– Ты знаешь их? Кто они такие?

Кагот испуганно оглянулся на вход в ярангу, словно опасаясь погони.

– Это шаман Таап и его племянник… Они пришли за мной… Надо уходить, надо убегать!

Кагот и вправду побежал в ярангу Каляны. Першин едва поспевал за ним. Вбежав в чоттагин, Кагот схватил дочку и понесся вниз, к морю, к хорошо видимому с высокого берега кораблю.

Першин некоторое время шел за ним, но потом остановился и долго следил за бегущим человеком с ребенком на руках, пока не убедился в том, что Кагот благополучно Добрался до корабля и поднялся на борт.

А тем временем в яранге продолжался разговор.

– Что за корабль стоит у ваших берегов? – спросил Таап. – Это не тех ли, что толкуют о новой жизни?

– Нет, это другие тангитаны, – ответил Амос. – Норвежские люди. Они плывут к самой вершине Земли и дожидаются весны, чтобы с дрейфующими льдами двинуться дальше.

– Иной раз просто диву даешься, сколько сумасшедших среди тангитанов, – заметил Таап.

– Говорят, что они успели побывать в противоположном конце земли, – добавил Гаймисин, – прямо под нашими ногами.

– Много чудного рассказывает про них Кагот, – сказал Амос.

– Да, Кагот в молодости плавал на тангитанском корабле и бывал на их земле, – подтвердил Таап.

– Кагот и нынче у них работает и на корабле живет, – сообщил Амос. – Варит им пищу, убирает в каютах. Хорошо за это платят, дают муку, чай, сахар, табак. И нам перепадает.

– Что ты говоришь! – Таап вскочил на ноги и крикнул товарищу: – Идем!

В яранге Каляны в чоттагине сидел, один Першин.

– Где Кагот? – спросил Таап.

Першин спокойно ответил:

– Ушел на корабль.

– А дочка его?

– И дочку свою забрал…

Таап подозрительно посмотрел на учителя и спросил:

– А откуда ты так хорошо говоришь по-нашему?

– Выучился.

Таап внимательно оглядел чоттагин и двинулся к пологу, приподнял меховой занавес и, заглянув внутрь, в теплую темень спального помещения, со злобой сплюнул на пол.

Таап и Нутэн спустились на лед и зашагали мимо собачника и магнитной обсерватории. Таап был не на шутку разгневан бегством Кагота. Он ожидал увидеть немощного, ослабевшего умственно от переживаний человека, которого легко уговорить вернуться или же просто силой увезти домой. Вместо этого перед ним предстал нормальный, даже процветающий человек, похоже не только не нуждающийся в старых своих родичах, но и не желающий иметь с ними ничего общего. Таап был ненамного старше Кагота, но он давно постиг извечные племенные обычаи, которые часто оказывались жестокими. Иначе не выжить, иначе не поставить под свою власть упирающегося, пытающегося самостоятельно думать человека, тем более теперь, когда на побережье жизнь вовсе пошла наперекосяк, когда появились большевики со своими идеями новой жизни. Эти идеи еще совсем недавно казались такими же несбыточными, как мечта о не замерзающем море, кишащем разнообразным зверьем. Расстояние от идеи всеобщей, справедливой жизни до действительности было не меньшим, чем от земной поверхности до луны. Во всяком случае, оно казалось таким. И вдруг нашлись люди, которые объявили, что до луны рукой подать, что ключ к справедливой жизни в твоих собственных руках. Все это только сбивает с толку бедных людей.

По мере приближения к кораблю решимость Таапа понемногу слабела. Кто его знает, может, Кагот набрался у тангитанов какой-нибудь такой премудрости, которая окажется сильнее шаманской?

Крепко вмерзший в лед корабль не выглядел попавшим в беду. Большая часть палубы была накрыта толстым плотным брезентом. На заиндевелых мачтах, на такелаже висели замороженные оленьи туши и белые тушки полярных куропаток. Из большой трубы шел черный, резко пахнущий дым. Таап знал, что так пахнет горючий камень тангитанов, дающий сильный и устойчивый жар.

Широкий деревянный трап спускался с борта корабля на лед. На палубе стоял человек в меховой кухлянке и смотрел на приближающихся. Когда Таап и Нутэн достигли корабля, человек на палубе сделал предостерегающий жест.

– Нам нужен Кагот! – крикнул Таап.

Тангитан отрицательно покачал головой и жестами дал знать, что пришельцам рекомендуется повернуть обратно.

– Кагот! Кагот! – повторил Таап и сделал шаг на нижнюю ступеньку трапа.

На палубе появился второй тангитан. Из-под низко надвинутого капюшона выглядывал большой нос. Человек был с винчестером. Однако он не стал угрожать ружьем, а только достаточно громко и властно крикнул:

– Назад!

Таап понял значение окрика и отступил от трапа.

Большеносый начал что-то говорить. Говорил он долго и очень решительно.

Таап выслушал речь тангитана с таким вниманием, словно понимал каждое слово. По беспрекословному тону он догадался, что ему не дадут подняться на борт и увести Кагота. Надо действовать иначе.

– Пошли отсюда, – сказал он Нутэну и зашагал прочь от корабля не оглядываясь.

Нутэн шел сзади. Вдруг он сказал:

– Таап, гляди, что там?

– Что? – встревоженно спросил Таап.

– Вон там, над ярангой.

Таап присмотрелся и увидел над крайней ярангой ярко горящий при свете заходящего зимнего солнца красный флаг.

К удивлению Кагота, Айнана нисколько не испугалась ни новых Людей, ни большого цинкового корыта, наполненного теплой мыльной водой. Сундбек и Ренне, оба в клеенчатых фартуках, бережно раздели девочку и посадили в воду. Айнана сначала судорожно замолкла, умоляюще посмотрела на отца, но в следующую секунду улыбнулась и разразилась звонким, рассыпчатым смехом, словно по мерзлому руслу покатились осколки прозрачного речного льда.