Глава двадцать вторая

Обозы движутся по дороге

К просёлочной дороге рассчитывали подойти в полдень. Но часов в одиннадцать услышали голоса. Коля пополз разведать, в чём дело, и, вернувшись, сообщил, что возле дороги стоит немецкая батарея и по лесу ходят артиллеристы. Тогда решили идти и дальше прямо лесом.

Километра три шли спокойно. Но вдруг щёлкнул выстрел, и пуля, пролетев над самой головой Лены, ударилась в молодую берёзку. Фельдшер толкнул детей в траву и сам упал рядом. Это было очень своевременно — сразу же свистнула вторая пуля.

На этот раз Коля заметил, откуда стреляют: за большой, высокой сосной стоял человек; он высунулся, выстрелил и снова спрятался за сосну.

Положение было глупое и опасное. Неизвестно было, кто этот человек и что ему нужно. Василий Георгиевич вытащил огромный маузер и оглядел его с некоторым недоверием. Он, кажется, неясно представлял, как из этой машины стреляют. Неизвестный перебежал за другое дерево, поближе. Он был в форменном немецком мундире, но без шапки. В руке у него был пистолет. Василий Георгиевич вскинул маузер и сильно нажал курок, но маузер молчал, как проклятый. Фельдшер, чертыхаясь, стал с ним возиться. Решив, что у противника нет оружия, неизвестный осмелел.

— Сдавайся! Сдавайся! — закричал он по-русски и быстро пополз вперёд.

Он был уже совсем близко, а Василий Георгиевич все чертыхался, возясь с маузером, и проклинал «эту дурацкую машину». Неожиданно маузер выстрелил. Хотя пуля пролетела у самого Колиного уха и ушла куда-то далеко в лес, неизвестный упал на колени и поднял руки. Тогда фельдшер вскочил и, размахивая маузером с таким видом, как будто он может заставить его стрелять в любую минуту, побежал вперёд.

Неизвестный стоял на коленях, подняв руки.

— Дезертир я, дезертир! — сказал он.

Василий Георгиевич хмыкнул.

— Так, — сказал он. — Ну что же, ты — туда, мы — сюда. — Он указал противоположные направления.

Дезертир радостно заулыбался и повторил:

— Ти — туда, ми — сюда.

Коля наклонился и поднял пистолет, брошенный дезертиром.

Они пошли, все время оглядываясь назад и показывая дезертиру маузер и пистолет. Отойдя шагов сто, они перестали беречься и повернулись к дезертиру спиной. И сразу раздался выстрел. Видимо, у дезертира был ещё один пистолет. Василий Георгиевич налился кровью и, яростно заревев, ринулся вслед за дезертиром. Но тот, увидев, что промахнулся, взмахнул руками и скрылся за деревьями.

— Черт проклятый! — сказал Василий Георгиевич. — Надо глядеть в оба. Теперь начнут они шляться по лесу.

Впрочем, лес казался пустынным. Выбрав местечко, закрытое со всех сторон кустарником, они пообедали и пошли дальше. К шоссе вышли в сумерки. Вышли и сразу поняли, что перейти шоссе невозможно. Непрерывным потоком шли немецкие обозы. Ездовые погоняли крестьянских лошадок, гружённых военным имуществом и офицерскими чемоданами. На телеги наезжали машины с офицерами, офицерскими жёнами, баулами, корзинами и сундуками. Ползли, грохоча, орудия. Мотоциклы, оглушительно треща, пытались проскочить между машинами. Гудки гудели, моторы трещали, шофёры ругались, лошади ржали, офицеры кричали и размахивали пистолетами.

— Да, — сказал Василий Георгиевич, — интересное зрелище! И всё-таки эту бурную речку нам с вами придётся переплыть.

Они стояли, скрытые кустарником, и смотрели на непроходимый поток. Сумерки сгущались, стало почти темно, а машины катились, обозы тянулись, орудия грохотали, и не было этому конца.

Совсем стемнело, когда налетели советские самолёты. Они появились из-за леса и сбросили осветительные ракеты. Яркие лампы повисли над дорогой и медленно опускались, освещая все вокруг. Это были разведчики. Они не бомбили и не обстреливали дорогу, но паника поднялась ужасающая.

Храпящие лошади потащили повозки через пни, валежник и корни. Машины обдирали бока о стволы деревьев, сосновые ветки срывали брезенты с телег и грузовиков.

Василий Георгиевич и дети оказались в центре водоворота. Сквозь редкий кустарник их было отлично видно, но в панике на них никто не обратил внимания.

Самолёты улетели. В небе погасли лампы. Повозки, машины и пешеходы стали возвращаться назад, на дорогу. В эту минуту Василий Георгиевич схватил за руки Лену и Колю. Втроём они быстро перебежали дорогу. И теперь тоже никто не обратил на них внимания. Сзади снова начали реветь гудки, ржать лошади, трещать мотоциклы. Но шум постепенно стихал.

Скоро лес стал молчалив и пустынен. Потом расступились деревья. В звёздном неясном свете лежал замерший город.

Глава двадцать третья

Все собираются в подвале

Крадучись шли беглецы по пустым и безмолвным улицам. Казалось, ни одного человека не было в целом городе. У маленького одноэтажного домика с наглухо запертыми ставнями фельдшер остановился и постучал в дверь. Никто не откликнулся. Фельдшер постучал громче, потом ещё громче, потом заколотил изо всей силы. Наконец откуда-то снизу, как будто из-под земли, мужской голос предупредил:

— Осторожнее! У нас есть оружие. Мы будем стрелять. — И, обращаясь, по-видимому, к кому-то другому, добавил: — Васька, тащи пулемёт!

— Что вы валяете дурака! — рассердился фельдшер. — Мне нужен Конушкин, агроном Конушкин. Вы понимаете?

— А вы кто такой? — спросили снизу.

— Я его приятель, Василий Георгиевич Голубков. Передайте ему, если он здесь.

Только теперь Коля понял, что голос доносился из подвального окошечка.

— Боже мой, — сказал голос, — Василий Георгиевич! Ты ли это, друг дорогой?

— Кто это? — заволновался фельдшер.

— Это я, Евстигнеев!

— Ох, старый дурень, — заревел фельдшер, — так чего же ты под землёй хоронишься? Иди сюда, я тебя поцелую!

— Нет, лучше ты иди сюда, — сказал Евстигнеев. — Нынче спокойнее в подвале.

— Слушай, Петя, во-первых, откуда у тебя пулемёт, а во-вторых, где Конушкин? Мне, понимаешь, Конушкин нужен.

— Насчёт пулемёта я соврал для острастки, а Конушкин у себя на новой квартире. Здесь офицеры жили, и он отсюда переселился. Знаешь, где раньше Елизавета Карповна жила? Он там. Тоже, наверное, в подвале.

— Так, — сказал Василий Георгиевич. — До свиданья, Петя, пойду к нему.

— Ладно, — сказал Евстигнеев. — Может, завтра наши придут, тогда увидимся. А Конушкина сегодня уж спрашивали. «Конушкина, — говорят, — нет?» — «Нет», — говорю. «А Голубкова, Василия Георгиевича, случайно, нет?» — «Эк, — говорю, — вспомнили! Да я уж его года два не видел».

— И меня спрашивали? — заволновался фельдшер. — А кто?

— Разве я знаю? — донёсся из-под земли голос. — Разве отсюда разглядишь? Одни только ноги видны, и то неясно.

Василий Георгиевич дёрнул за руки Лену и Колю:

— Ладно, пойдёмте.

Они снова шли по пустынной и тёмной улице. Издали доносилась ружейная перестрелка, где-то затарахтел пулемёт, потом раздался отчаянный крик, и все стихло. И вдруг ударила артиллерия. Ударила с такой оглушительной силой, что слышно было, как дребезжат стекла в домах. Вспышки осветили тёмное небо, и грохот разрывов слился в один непрекращающийся гул.

— Скорее, скорее! — торопил детей Василий Георгиевич. — Мы, кажется, попадём в самую кашу.

Они добежали до дома, где должен был находиться Конушкин. Улицы то возникали из темноты, когда небо освещалось заревом вспышек, то снова исчезали. Мелькали дома, палисадники, деревья, росшие вдоль тротуаров. Город как будто вымер.

Фронт был уже так близко, что поспешно сбежали и полиция, и комендатура, и бургомистр со всем своим штатом. Жители, уцелевшие после трех лет оккупации, прятались по подвалам. Только один раз по улице пробежал сумасшедший, одетый в мешок с дырками, прорезанными для головы и рук.

— Гоните ногами шарики! — кричал он. — Гоните ногами шарики! — В голосе его были и отчаяние и страх. Он промчался мимо. Ещё раз издалека донеслось: — Шарики, гоните ногами шарики!

И снова на улицах стало мертво. Только все громче била вдали артиллерия, и где-то — кажется, совсем близко — загрохотали танки. Грохот нарастал, заполнил все вокруг и затих. Танки прошли мимо.

Двухэтажный дом казался высоким в этом городе одноэтажных домов. Изо всех сил Василий Георгиевич заколотил в дверь. И снова послышался голос снизу, как будто из-под земли:

— Кто там? Что надо?

— Конушкин, — сказал Василий Георгиевич, — это я, Голубков, фельдшер Голубков.

— Наконец-то! — послышался снизу голос. — Иди правее, увидишь спуск в подвал.

Они побежали вдоль дома, и, когда спустились по лесенке, дверь уже была отворена. Они вошли в тёмный, сырой коридор. Быстро прошли они по коридору. Перед ними было большое низкое помещение. Какие-то люди шли навстречу. Фокстерьер, тот самый фокстерьер, который принадлежал Владику, радостно визжа, прыгнул к Коле и начал тереться о его ноги. Тут же стоял сам Владик. Он улыбался и протягивал Коле руку. И вдруг раздался голос, хорошо памятный Коле:

— Наконец-то! А я уж думал, что никогда с вами не встречусь.

Коля обернулся. Перед ним стоял однорукий и торжествующе улыбался… Да, все было как в кошмарном сне.

Схватив Лену за руку, Коля выбежал в коридор. Последнее, что он видел, было растерянное лицо однорукого. Коля захлопнул дверь и быстро потащил Лену по коридору. Наружную дверь он захлопнул тоже и заложил снаружи железным болтом. Теперь преследователь был заперт в подвале. Секунду они могли отдышаться.

— Коля, почему мы бежим? Что случилось?

— Это тот самый, однорукий… Ты понимаешь, Лена? Нам надо спасаться.

— А почему же там Владик? — удивилась Лена. — А почему Василий Георгиевич?

— Не знаю. Я ничего не знаю. Я знаю одно: от этого человека я должен тебя спасти.

Изнутри колотили в дверь.

— Коля, — кричали оттуда, — Коля, открой!

— Бежим! — сказал Коля.

Они побежали по пустой улице. На углу Коля остановился и посмотрел назад. Из подвального окна падал на улицу свет. Тёмные фигуры одна за другой вылезали из подвала. Когда улицу осветила очередная вспышка, Коля увидел фокстерьера, мчавшегося за ними.

Коля дёрнул Лену за руку, и они побежали дальше по переулку. Они задыхались, кровь громко стучала у них в ушах, и сзади они слышали топот и крики преследователей.

Но, может быть, самое страшное — это была собака, маленькая, добрая, знакомая им собака, превратившаяся в неумолимого врага, которая неотвратимо, молча — это было особенно страшно — мчалась по их следам.

Да, все было совсем так, как бывает в кошмаре.

Они бежали по переулку, и собака уже настигала их — они слышали стук её коготков по камням тротуара. Коля обернулся. В полутьме ему показалось, что собака улыбается. Коля вскрикнул и изо всей силы ударил её ногой. Фокстерьер откатился в сторону. В это время из-за угла уже выбегали преследователи.

Коля и Лена свернули снова. Переулок уходил вверх, в гору. Бежать стало очень тяжело. Лена задыхалась. Коле приходилось все сильнее и сильнее тянуть её за собой. Переулок изгибался и вдруг за поворотом упёрся в стену. Коля понял: они попали в тупик. И это было тоже как во сне. Выхода не было. Бежать назад было поздно. Они уже слышали торопливые шаги преследователей. В отчаянии Коля оглядывался вокруг.

— Коля, может быть, не надо больше бежать? Пусть догоняют и делают что хотят. Я не могу больше, Коля!

В темноте Коля услышал, как она всхлипывает. Он весь дрожал от ужаса и жалости.

— Леночка, — сказал он задыхаясь, — ну не надо! Ну ещё немножко. Ведь только до завтра. Завтра наши уже будут здесь. Ты знаешь, что я придумал? У меня есть пистолет. Ты беги, а я буду отстреливаться. Я задержу их, а ты пока спрячься где-нибудь в подворотне. Скорее, скорее!

Он вытащил пистолет из кармана и торопил её. Но она не уходила.

— Нет, — сказала она печально и спокойно, — я от тебя не уйду, Коля. Что я без тебя буду делать?

И эти слова наполнили Колино сердце такой благодарностью и нежностью к ней, что он обнял её и крепко поцеловал.

Оба они стали как-то спокойнее. Они вошли в дверную нишу, и Коля вытащил пистолет.

Преследователи показались из-за поворота. Очередная вспышка осветила их. Они стояли группой посреди мостовой и совещались. Жук бегал вокруг и вертел обрубком хвоста.

Делать было больше нечего. Надо было ждать.

При вспышках Коля видел совсем ясно чёрные их силуэты. Коля никогда не пробовал стрелять, но ему почему-то казалось, что сегодня он не промахнётся.

Совещание кончилось. Василий Георгиевич — Коля сразу узнал его — решительно пошёл вперёд. Остальные стояли и ждали.

— Коля! — крикнул Василий Георгиевич. — Коля, это я! Ты меня узнаешь?

— Не подходите, Василий Георгиевич! — ответил Коля. — Я вас узнаю. И я не знаю, почему вы помогаете нас ловить, но всё равно я не сдамся.

— Коля, — сказал Василий Георгиевич, — подожди минутку, не волнуйся! Выслушай сначала, что я тебе скажу. У меня в руке письмо. Вот оно, ты его видишь? — Он помахал квадратиком бумаги. — Очень важно, чтобы ты его прочёл. Оно адресовано тебе. Вот я его вкладываю собаке в пасть. Она его тебе принесёт. При вспышках довольно светло — ты сумеешь прочесть. Потом, если ты захочешь, мы уйдём, и вы с Леной можете идти куда угодно. Ты согласен, Коля?

Коля быстро решал. Кажется, здесь не могло быть подвоха. Но, с другой стороны, все эти взрослые опытнее и хитрее его. Ещё и ещё раз обдумывал он предложение фельдшера. Нет, кажется, ничего не могло случиться.

— Хорошо, — крикнул он, — посылайте собаку!

Василий Георгиевич скомандовал, и собака с письмам в зубах побежала к Коле. Фельдшер отошёл назад, и все четверо стояли неподвижно, не делая никаких попыток приблизиться. Коля взял письмо. Жук завилял обрубком хвоста и, подбежав к Лене, стал на задние лапы. Вспышка осветила улицу.

«Дорогой Коля, — было написано в письме, — человек, который, передаст тебе это письмо…»

Снова наступила темнота. Одно было несомненно: почерк был Ивана Игнатьевича. Снова вспышка.

«Однорукий, которого я велел тебе остерегаться…»

Снова темно. Хоть бы скорее вспышка!.. И снова свет.

«…не враг, а друг. Он должен доставить Лену туда же, куда должен доставить её и ты…»

Опять темнота, и опять вспышка.

«Доверься ему. Повторяю, он друг и послан друзьями. Твой дед».

И тогда Коля сел на крыльцо и заплакал. Он плакал, пока страшный человек, которого Коля так долго боялся, обнимал его единственной своей рукой, пока Владик и фельдшер хлопали его по плечу, пока кто-то, незнакомый Коле — он оказался потом агрономом Конушкиным, — торопил их, говоря, что на улице очень опасно и надо скорее спускаться в подвал. Он всхлипывал ещё и тогда, когда они сидели уже в подвале и пили чай, а Жук, виляя обрубком хвоста, радостно бросался то на него, то на Лену.

Глава двадцать четвёртая

Долгая ночь

Однорукий, которого звали Иван Тарасович Гуров, протянул Лене пакетик с сахаром и сказал, улыбаясь:

— Мне всё-таки удалось ещё раз угостить тебя. И, надеюсь, сейчас ты уже не убежишь.

Лена засмеялась, и все засмеялись тоже. Теперь, когда Коля знал, что Гуров совсем не враг и от него не надо спасаться, однорукий казался удивительно милым, приятным человеком. Раньше его лицо казалось Коле лукавым, а теперь, ничуть не изменившись, оно было весёлым и добрым.

Коле стало смешно. Он не удержался и сказал это Гурову. Все засмеялись снова, и Гуров смеялся громче всех.

Когда смех затих, Иван Тарасович начал рассказывать о том, как он искал Лену.

— Когда доктора Кречетова арестовали, сестра его разболтала в комендатуре, что дочь Рогачева живёт где-то в лесу, на одиноком хуторе, с учителем Соломиным. Надеялась ли она брата спасти или просто такая подлая женщина, этого я уж не знаю. Во всяком случае, доктора фашисты повесили, а дочерью Рогачева очень заинтересовались. Повсюду они искали вас, но найти не могли — очень уж вы уединённо жили. В запольской комендатуре работал курьером один глухой старичок. Его за глухоту и держали, считали, что он всё равно ничего не услышит, и разговаривали при нем совершенно свободно. На самом деле старик совсем не был глух, прекрасно слышал всё, что нужно, и постоянно сообщал командиру отряда важные новости. Передал он и рассказ старухи Кречетовой. Ещё раньше лётчики, прилетавшие с Большой земли, рассказывали, что семья Рогачева осталась в Запольске, но сведений о ней не было никаких, и все думали, что она погибла при бомбардировке. Теперь же, узнав точно, что дочь Рогачева жива, мы решили во что бы то ни стало её разыскать.

Гуров достал папироску и закурил. В подвале было светло и, в сущности говоря, уютно. Кроме Лены, Коли, Владика, Конушкина, Голубкова и Гурова, здесь были ещё добродушная старушка, которая разливала чай, и маленький мальчик, её внук, который спал так блаженно, как будто никакой войны и в помине нет. Ухала артиллерия, но к ней привыкли и не обращали на неё внимания. Иногда издалека доносился грохот танков, и тогда все замолкали и вслушивались. Но танки проходили, и разговор продолжался.

— Мы дали задание всем разведчикам расспрашивать о Соломине и выяснить, где он живёт, — рассказывал Гуров. — Долго мы не имели никаких известий и уже совсем потеряли надежду. Вдруг один паренёк вернулся с разведки и говорит: «Про Соломина ходит слух, что он живёт с внуком и внучкой на отдалённом хуторе и хутор этот находится там-то». Тогда командир отряда вызвал меня и велел мне пойти к Соломину, рассказать ему, кто я, и забрать девочку. «Тебе, — говорит, — с одной рукой в боях участвовать трудно, а тут ты доброе дело сделаешь. Когда к нам опять самолёт прилетит, мы на него девочку эту посадим. Все-таки боевому генералу такой ценнейший подарок».

Иван Тарасович погасил папироску, налил себе чаю и разгрыз кусок сахару.

Неожиданно где-то совсем недалеко забухали пушки. Это было гораздо ближе, чем раньше. Старушка испуганно посмотрела на Ивана Тарасовича.

— Ничего, бабушка, — объяснил Иван Тарасович, — вы не тревожьтесь. Это гитлеровская батарея, она немножечко постреляет и поедет дальше. Здесь у фашистов укреплений никаких нет. Это я вам могу точно сказать. Укрепления у них были километрах в пятидесяти отсюда. Теперь фашистам придётся отходить ещё километров на тридцать. Там они, наверное, попытаются задержаться на реке. А здесь, поскольку Запольск в стороне от шоссейной дороги и никак для обороны не приспособлен, я серьёзных боев не предвижу. Конечно, будут уличные стычки, может быть, несколько танков попробуют задержаться, но не думаю, чтобы могло случиться что-нибудь очень страшное.

— Ох, милый… — вздохнула старушка, — разве теперь поймёшь, где страшное, а где не страшное!

— Да, так вот, — продолжал Иван Тарасович, — отправился я к Соломину, ну и вы уже знаете, как он меня обманул. Вернулся с этого озера и говорю: «Вы меня обманули, но вы раскаетесь». Рассказал, кто я такой и зачем я Лену искал. Действительно, старик очень раскаивался. «Сам, — говорит, — не знаю, где их искать. Должно быть, они на пароходе поедут». От волнения он не предупредил меня, что велел вам остерегаться однорукого.

Когда пароход отошёл, а вы не вернулись, я сразу понял, в чём дело. Как я себя ругал! Я очень боялся, что вы попадётесь Кречетовой. Вы ведь не знали, что она вас выдала. Перехватить вас в дороге не удалось. Связаться со своими я не успел, а самому мне в городе приходилось вести себя очень осторожно — там меня многие знали: я лет десять работал в типографии.

Когда началась облава на детей, я понял, что ищут вас, но не знал, где вы прячетесь. Потом мне сообщили, что вам удалось уйти, и наши стали искать вас по всем дорогам, по всем деревням. Но вы как в воду канули.

А в это время и гитлеровцы взялись энергично за дело. Видимо, решили во что бы то ни стало, уходя, забрать с собою дочь Рогачева. Я очень за вас беспокоился. Да ещё начальник отряда устроил мне головомойку и очень меня пристыдил.

Решил я сам обойти близлежащие деревни. Во всех деревнях побывал, а до той, где вы жили, никак добраться не мог. Наконец отправился и туда. По дороге встречаю какого-то хитрого старичка с рыжей бородкой. Я его спрашиваю, как пройти. Он объясняет.

«А вы, — говорю, — не оттуда?»

«Оттуда».

«А не поселились ли недавно в вашей деревне мальчик и девочка?»

Тут он на меня внимательно посмотрел и говорит:

«А вы этих детей ищете?»

«Да, — говорю, — ищу».

«Вы девочку ищете?»

«Да, девочку».

Я ничего ещё не понимал, но решил осторожно выяснить, зачем он меня расспрашивает. А пока со всем соглашался.

«Вам поручили её найти?» — спрашивает он.

«Поручили».

«А зачем?»

«Этого я вам сказать не могу».

«А чья она дочь, вы знаете?»

«Знаю».

«А чья?»

«Вы сначала скажите».

«Нет, вы».

Спорили, спорили, никак столковаться не можем, кто первый фамилию назовёт. Наконец он пошёл на уступку:

«Скажите две первые буквы».

Я говорю:

«Ро…»

Он обрадовался ужасно.

«Вы, наверное, — говорит, — в комендатуре работаете?»

«В комендатуре», — говорю.

Он за руку меня схватил, по плечу хлопает, чуть-чуть не расцеловал!

«Ох, — говорит, — какая удача! Я знаю, что вы девчонку ищете, давно уже хотел донести вам, что она у нас, да меня мужики задержали — можно сказать, арестовали. Только сейчас удалось бежать. Я как вас увидел, так и подумал, что вы по этому делу. Я староста здешний, Афонькин. Может, слыхали?»

«Слыхал, — говорю, — как же! Вот хорошо, что мы с вами встретились!»

А сам думаю: как же быть? Отпустить его — он в комендатуру сообщит, неприятности получатся. Задержать? Но как? Он, конечно, старик, но у меня руки нет. А оружия я не взял с собой: боялся на обыск налететь.

«Знаете, — говорю, — Афонькин, вы меня тут часок-другой подождите, я в деревню схожу. А на обратном пути возьму вас с собой и сам представлю коменданту. Ручаюсь, что наградой вас не обидят».

Договорились. Он рассказал мне, у кого живут дети, и я пошёл. «Покажу, — думаю, — фельдшеру письмо Соломина и попрошу, чтобы он детей подготовил, чтоб они меня не пугались». Пришёл, а вас уже и след простыл. Опять неудача…

Непрерывно и совсем рядом били орудия. Застрочили пулемёты. Раздался взрыв, и сквозь плотные ставни донеслась ружейная перестрелка.

— Ой, — сказала старушка, — кажется, совсем близко!

— Черт! — Василий Георгиевич вскочил. — Не могу я сидеть спокойно! Вы подумайте: последняя ночь оккупации! Может быть, завтра утром все это кончится, и снова начнётся жизнь.

— Мы в отряде старались не говорить об этом, — сказал Гуров. — Надо работать и делать своё дело, а то от нетерпения с ума сойдёшь.

— Ну-ну, — сказал фельдшер, — что же дальше?

— Ну так вот… Письмо Соломина я показал Владику, и решили мы с ним двигаться сюда. А одновременно вашим я объяснил, где ждёт Афонькин, и они пошли вместо меня на свидание. Думаю, что ему было невесело… Мы с Владиком вышли сразу же и шли, видать, гораздо быстрее вас. Пришли, а вас нет. Неужели, думаю, опять случилось что-нибудь? Но тут и вы наконец пожаловали…

Наступило молчание. Все невольно прислушивались к тому, что происходило на улице. Крики донеслись сквозь ставни, и слышно было, как мимо окон, переговариваясь, пробежали какие-то люди.

— Господи, — сказал Конушкин, — а вы знаете, я не верю! Не могу представить себе, что завтра выйду на улицу — и пожалуйста, я у себя дома, никого и ничего не боюсь! Ты себе представляешь это, Василий Георгиевич?

В дверь заколотили. Все вздрогнули.

— Спокойно! — сказал Гуров. — Сейчас выясним, что случилось.

Не торопясь он вышел в коридор.

Старушка, фельдшер, Конушкин и дети стояли прислушиваясь.

— Кто там? — спросил Иван Тарасович.

— Открывать! — послышался голос. — Сейчас открывать!

— Люди спят, — вразумительно сказал Гуров, — а вы их беспокоите. Приходите утром, тогда и поговорим.

В дверь снова заколотили, и на этот раз прикладами. Засовы прыгали, дверь шаталась.

— Открывать, открывать! — снова раздался голос — Взрываю гранату!

Гуров вопросительно посмотрел назад.

И фельдшер и Конушкин отрицательно качали головами.

— Правильно! — сказал Гуров. — Помирать, так с музыкой. — И крикнул: — Утром приходите — будем рады, а сейчас никак нельзя.

Василий Георгиевич вытащил свой знаменитый маузер. Где-то недалеко ухнул взрыв. Все невольно пригнули голову.

По улице, грохоча, проехали танки. Начали бить автоматы и били не переставая. Снова бежали по улице люди. Раз за разом рявкала небольшая пушечка. Над домом прошли самолёты. И, когда затих мощный, все заглушающий рёв их моторов, все заметили, что стало гораздо тише. Пушечка больше уже не рявкала, и автоматы били где-то совсем далеко.

И снова в дверь постучали.

— Ну, что же вы не бросаете гранату? — вежливо спросил Гуров.

— Если тут кто есть, вылезайте! — послышалось за дверью. — Кончено, отбили ваш городишко.

Гуров и Василий Георгиевич ринулись к двери. Руки у них прыгали, и засов не слушался. Мешая друг другу, они всё-таки отодвинули его.

Дверь распахнулась. Раннее солнце ворвалось в подвал, и все зажмурились — так ярок был его свет. Советский солдат с чёрным от пыли лицом, с потрескавшимися, пересохшими губами стоял в дверях.

В это время мальчик, спавший в подвале, проснулся и вышел в коридор. Видя, что никто на него не обращает внимания, он потянул старушку за платье.

— Бабушка, — сказал он, — я встал уже. Я одеваться хочу. Уже время.

— Время, — сказала старушка, — самое время! — и заплакала.

Глава двадцать пятая

Лена! Лена!

На следующий день к дому школы-десятилетки, в котором разместился штаб крупного войскового соединения, держась за руки, подошли мальчик и девочка. У входа в здание стояли офицеры, курили, беседовали и ждали, пока их вызовут в штаб. Обратившись к одному из офицеров, мальчик сказал:

— Товарищ командир, мне нужно повидать генерала Рогачева.

Офицер посмотрел на него и сощурил глаза.

— А по какому, простите, делу? — спросил он подчёркнуто вежливо, хотя глаза его щурились и, кажется, он с трудом сдерживал улыбку.

— По личному, — коротко и с достоинством ответил мальчик.

— Ах, по личному! — сказал офицер, и другие офицеры, стоявшие вокруг, переглянулись и засмеялись. — Интересно, почему это всем гражданам вашего возраста или немного моложе нужен именно генерал Рогачев и именно по личному делу?

— Не знаю.

— Я вам дам добрый совет, молодой товарищ. Пройдите в тот дом на углу, там помещается политотдел. И там вам, без сомнения, объяснят, что молодой человек вашего возраста может приносить пользу Родине и не записываясь добровольцем в армию.

Офицеры, стоявшие вокруг, засмеялись. Коля вспыхнул и беспомощно посмотрел на Лену. Лена ответила ему таким же беспомощным взглядом. Тогда они отошли в сторону и сели на ступеньку крыльца соседнего дома.

Надо было серьёзно подумать о том, как действовать дальше. Сейчас они были предоставлены самим себе, и никто им больше не помогал. И Василий Георгиевич и Гуров, отговорившись делами, решительно отказались идти к Рогачеву. Коля понимал, что они не хотели напрашиваться на благодарность генерала. Так или иначе, дети остались одни. Лена очень волновалась и ничего не могла придумать, да и Коле никакие планы не приходили в голову.

К подъезду штаба подъехала машина. Низенький седой генерал вышел из неё и прошёл в штаб. Офицеры вытянулись и козырнули. И опять на улице было тихо, и только далеко-далеко слышался артиллерийский гул. Там продолжали наступать наши части.

Коле очень хотелось есть. Он был уверен, что сейчас же попадёт к Рогачеву и тот его, наверное, накормит обедом, прежде чем отпустить обратно к деду. Он почти не ел утром от волнения и не взял ничего из запасов Василия Георгиевича. Кроме того, было очень обидно, что после всех приключений с ним даже не хотят серьёзно разговаривать. И ещё Лена смотрела на него умоляющими глазами. Она верила, что он все может придумать и уладить.

Коля совсем расстроился. Почему, в конце концов, так на него рассчитывают? Не может он для всех все придумывать! Он даже стал ворчать вполголоса:

— Ну, не пускают и не пускают! И ничего я не могу сделать. Что мог, я делал. А тут не могу. Не могу, и все тут.

Даже не оборачиваясь, он чувствовал на себе жалобный и беспомощный взгляд Лены.

Он встал и взял Лену за руку:

— Пойдём попробуем ещё.

Около штаба стояли теперь другие офицеры. Однако и они также усмехнулись, когда Коля сказал, что ему нужно к Рогачеву. И только посоветовали идти не в политотдел, а в горсовет, который уже, наверное, начал работать.

Но теперь Коля решил не отступать.

— Дело в том, — сказал он, — что эта девочка — дочь Рогачева. Вот, как хотите, так и делайте. А мне что? Пожалуйста, я уйду.