Глава семнадцатая

Слышна артиллерия

Когда они вошли в избу, спор там несколько утих.

В углу, на высокой кровати, разметавшись, лежала Лена. Глаза у неё были открыты, но она никого не видела. Александра Петровна сидела возле неё на стуле и вязала чулок. Вдоль стен, на лавках, и на полу, сидело человек десять крестьян, почти сплошь старики и старухи.

Невысокий худой человек с тощей рыжей бородкой и блеклыми голубыми глазами сидел на стуле в углу. Фельдшер подошёл к Лене, пощупал пульс и потрогал голову.

— Вечером ещё банки поставьте, — сказал он Александре Петровне.

— Так что же, Василий Георгиевич, — жалобно сказал рыжий мужичок, — я поеду в село, а то как бы не вышло чего. Лошадку заложу и мигом съезжу. И все в порядке, мы не в ответе.

Фельдшер повернулся к седобородому деду с лысой, как колено, головой:

— Что, Иван Матвеевич, сегодня стрельбу слыхали?

— Слыхали, — ответил старик. — С утра как начало ухать!

— И думаешь, артиллерия?

— Артиллерия, — уверенно сказал старик.

— Значит, близко.

— Мальчишка мой приехал, — заговорила вдруг востроносая старушонка. — Говорит, по шоссе так и прут. И пушки, и танки, и чего только нет! Офицеры дамочек в машины подсаживают и пожалуйста — прямо на Берлин.

Рыжебородый по-бабьи приложил руку к щеке и застонал, как от зубной боли.

— Ой-ой-ой, — стонал он, — и что же это выйдет? Кому верить, кого слушать? Не донесёшь — плохо, а донесёшь — может, ещё хуже. — Он вдруг вскочил и быстро направился к выходу.

Пока он добежал до двери, оказалось, что перед дверью, заслоняя выход, уже сидит маленький старичок.

— Подожди, Афонькин, — сказал ласково старичок. — Может, ночью Красная Армия придёт, ты и вернуться не успеешь.

— Ой-ой-ой, — опять заскулил Афонькин, — братцы мои! Если б вы люди были, мы бы договориться могли. Я бы сейчас донёс, нам бы ничего и не было. А когда Красная Армия пришла бы, вы бы меня покрыли, и мне ничего бы не было. А, братцы мои? Как вы, а?.. — Он заискивающе посмотрел на мужиков, сидящих вокруг, и безнадёжно махнул рукой: — Донесёте, дьяволы! — плачущим голосом сказал он.

Мужики ухмыльнулись и отвели глаза в сторону.

— Да уж как сказать, — пожал плечами лысый старик, — если к слову придётся…

— Хорошо, — решительно сказал рыжебородый, — держите меня, не пускайте меня. Через три дня я должен списки в село доставить. Не доставлю — сразу за мной приедут. Вот тут мы и посмотрим, чья взяла.

— Да ведь как сказать, — опять ухмыльнулся лысый, — за три дня ты и в речке утонуть можешь и просто своей смертью помереть.

— А-а, — закричал рыжебородый, — убить хотите? Угрожаете? — Он весь дрожал, и бородка его тряслась. — Придут из комендатуры — покажут вам!

Тогда вдруг встал молчавший все время огромный старик с большой седой бородой. Молча подошёл он к окну и ударом руки распахнул его. Все смотрели на него и ждали, что он скажет. А он только поднял палец.

И в тишине стал отчётливо слышен далёкий гул артиллерийской пальбы. Старик посмотрел на рыжебородого и сказал:

— Слышишь, Афонькин?

Потом так же молча пошёл и сел на своё место в углу.

И снова раздались стоны и всхлипывания рыжебородого:

— Ой-ой-ой, что же делать? Донесёшь — плохо и не донесёшь — плохо. Как быть человеку, как быть?

Закрыв лицо руками, он в отчаянии раскачивался взад и вперёд.

— Тьфу, — сказал Василий Георгиевич, — пакость какая, честное слово! Выведите его, братцы, — тут больная лежит. Ей свежий воздух нужен.

Глава восемнадцатая

Фельдшер побеждает болезнь

День шёл за днём, а Лене не становилось лучше. То она металась на постели, кричала, звала Колю, отца, дедушку, жаловалась, что не может больше идти, то она успокаивалась, замолкала и лежала такая слабая и беспомощная, что даже Александра Петровна, видевшая на своём веку много тяжёлых больных, и та испуганно прислушивалась к её дыханию.

Василий Георгиевич часами просиживал у её постели. Он снова и снова щупал её пульс, пробовал рукой горячий лоб, хмурился, шевелил усами и чуть слышно, про себя, чертыхался.

Колю и Владика не пускали к Лене. Коля подолгу ходил вокруг дома, дежурил под дверью, стараясь расслышать каждый вздох Лены и каждое слово фельдшера. Когда его прогоняли, он пытался заглянуть в окно или, мрачный как туча, сидел на крылечке. Владику ни разу не удалось уговорить его сходить на озеро выкупаться или просто погулять по лесу.

— Не хочется, — отвечал Коля и отворачивался; даже на Владика ему не хотелось смотреть.

Владик привлекал на помощь фокстерьера и ворона. Ворон кричал: «Воронок, Воронуша!» — больше он ничего не умел говорить, фокстерьер служил, весело вскидывал кверху ухо и по команде тявкал. Коля сидел мрачный или улыбался такой невесёлой улыбкой, что даже фокстерьер смущался и отходил в сторону, понимая, что выступление его не имело успеха.

Иногда в самом разгаре упражнений фокстерьера и ворона Коля вдруг спрашивал:

— А твой отец лечил воспаление лёгких?

— Тысячу раз, — уверял Владик, — даже больше.

— А бывает, что… ну, что не удаётся вылечить?

— У отца не бывает. То есть бывает, конечно, но очень редко.

Коля отворачивался, но даже по спине видно было, какое у него скверное настроение.

— Да ты не волнуйся, — успокаивал его Владик. — Хочешь, спроси у ворона! Раньше воронов предсказателями считали.

Коля смотрел на ворона с сомнением, но всё-таки спрашивал:

— Ворон, ворон, скажи мне, выздоровеет Лена?

Ворон хитро косил глазами и говорил своё постоянное: «Воронок, Воронуша!»

— Это значит — выздоровеет! — говорил радостно Владик.

Но Коля с досадой отворачивался:

— Ничего это не значит. Дурак твой ворон. Болтает одно и то же.

Однажды ночью Александра Петровна постучала к фельдшеру в окно. Коля, который теперь не мог крепко спать, а только дремал, сразу вскочил. Фельдшер, натягивая сапоги, сердито посмотрел на него и сказал:

— Сейчас же спать!

Коля знал, что спорить с фельдшером бесполезно. Он тяжело вздохнул, лёг и только смотрел умоляющим, жалобным взглядом. Василий Георгиевич быстро оделся и вышел. Как только за ним закрылась дверь, Коля вскочил и стал одеваться.

— Куда ты? — сонно спросил Владик.

Владик любил поспать и спал всегда очень крепко.

— Спи, — ответил Коля. — Ничего, я сейчас.

Войти в дом к Александре Петровне Коля не решился — он знал, что фельдшер всё равно его выгонит. Из-за двери не доносилось ни одного звука, окна были занавешены. Коля уселся на крылечке, изнывая от тоски и страха. Он вспоминал выражение лица Василия Георгиевича, сопоставлял десятки мелких наблюдений, фразы, сказанные Александрой Петровной, и приходил к твёрдому выводу, что положение отчаянное и что Лена умирает, если уже не умерла.

Луна сияла над деревней, длинные тени тянулись от домов, от деревьев, от колодезных журавлей. Мир в лунном свете был спокоен и величав, а на крылечке сидела, скорчившись, маленькая фигурка, дрожала, всхлипывала и трепетала от ужаса.

Владик тихо подошёл и молча сел рядом с Колей. Как он ни любил спать, но сегодня и он проснулся. Мальчики долго сидели молча. Потом Коля повернулся к Владику.

— Владик, это очень тяжёлый случай?

— Ерунда! У папы бывают случаи в сто раз тяжелей, даже в тысячу раз.

Мальчики снова замолчали. Тявкнула где-то собака. Луна стала заметно клониться к закату.

— Владик, — спросил Коля, — а почему Василий Георгиевич такой мрачный?

— Ты не бойся, — ответил Владик. — Это он всегда такой мрачный.

Долго тянулась ночь. Луна коснулась краем верхушек деревьев, на востоке начали меркнуть звезды, петухи закричали, чтобы проверить, все ли в порядке, и, успокоив друг друга, замолкли.

Наконец неожиданно громко стукнула дверь. Коля и Владик вскочили.

Голубков, усталый, но возбуждённый, стоял на крыльце. Он нахмурился, увидя мальчиков.

— Вы тут? — строго спросил он. — Я ведь велел вам спать.

Коля не отвечал. Он даже дышать не мог от волнения. Голубков усмехнулся, потрепал его по голове и сказал:

— Можешь не беспокоиться: выздоровеет Лена. Кризис прошёл, и температура падает.

Глава девятнадцатая

После всех тревог короткий отдых

Как только Лена начала поправляться, жизнь в деревне очень понравилась Коле. Старики и старухи — единственные оставшиеся в деревне жители — к Коле относились хорошо. С Василием Георгиевичем и Александрой Петровной Коля сдружился так, как будто вырос у них.

Фельдшер был шутлив, энергичен и вспыльчив. Когда лицо его наливалось кровью и усы поднимались кверху, Коля и Владик замолкали и старались незаметно уйти. Но он отходил с удивительной быстротой. Стукнет кулаком по столу, посмотрит на кулак и рассмеётся.

Он прожил в этих местах тридцать лет. Четырнадцать лет назад он женился. Вскоре жена умерла, оставив ему сына. Василий Георгиевич сам воспитал Владика; пока Владик был маленький, сам кормил его с ложечки, сам купал и даже сам чинил ему штаны.

Александра Петровна пыталась было взять это на себя, но фельдшер резко сказал, что он и сам справится.

Когда Владику исполнилось десять лет, отец стал посвящать его в свои дела и советоваться с ним, как со взрослым. Владик знал симптомы многих болезней. Когда отец и сын обсуждали какой-нибудь серьёзный вопрос — например, как обойтись без денег или можно ли принять у бабушки Алексеевой курицу, которую она принесла в благодарность за лечение, — со стороны казалось, что беседуют двое мужчин, двое товарищей по работе.

Коля очень сдружился с Владиком. У него давно не было товарищей-сверстников. Лена была всё-таки значительно младше, и он привык относиться к ней покровительственно. Вдвоём с Владиком они ходили купаться на маленькое озеро недалеко от деревни, состязались в плавании и в беге. С ними ходил фокстерьер. Кот любил лежать на печи, а ворон, которому, по словам Владика, было двести лет, провожал их очень недалеко от дома и торопливо возвращался назад. Он очень боялся новых мест.

Лена быстро поправлялась. У её постели всегда толкался народ. Старики и старухи приносили гостинцы и расспрашивали Лену про отца, про её жизнь. Очень хвалили Ивана Игнатьевича Соломина, говорили, что он, видать, человек хороший и умный. Одобряли и Колю: другие в его годы собак гоняют, а он всё-таки спас Лену и не попался фашистам.

Утро начиналось с того, что мальчики заходили к Лене, иногда приносили ей ворона, который развлекал её, крича: «Воронок, Воронуша!» Фокстерьер ходил на задних лапках или притворялся мёртвым, а Лена смеялась и хлопала в ладоши. Потом мальчики уходили на озеро. Василий Георгиевич разрешил Владику не заниматься, пока здесь Коля, и не давал ему никаких поручений. Потом опять шли к Лене и обедали все вместе у Александры Петровны. После обеда бегали по деревне, иногда заходили к кому-нибудь из соседей или разговаривали с Василием Георгиевичем.

Деревня стояла в стороне от дороги, далеко от городов и сел, и редко-редко бывало, чтобы в неё попадал чужой человек. Оккупация коснулась её сравнительно мало. Фашисты знали, что места эти глухие, гарнизона здесь не держали и наезжали редко, так как побаивались ездить лесными дорогами. Единственным представителем гитлеровской власти в деревне был староста. Он составлял списки на отправку людей в Германию, он выдал дочь вдовы Моргуновой, которая пряталась в погребе, и крестьяне давно бы с ним рассчитались, но за убийство старосты фашисты сжигали деревни и расстреливали жителей.

Теперь, когда артиллерийская стрельба доносилась уже совершенно отчётливо и фронт, очевидно, с каждым днём приближался, старосте стали по ночам сниться нехорошие сны. Крестьяне выжидали и не сводили счёты со старостой, откладывая это до прихода советских частей, а староста боялся крестьян и перечить им не решался. На всякий случай его никуда из деревни не выпускали и следили за каждым его шагом.

Через три дня, когда старосте пришло время ехать в село отвозить списки, его заставили написать письмо и в письме объяснить, что он болен и посылает доверенное лицо. Афонькин выходил из себя, но ничего сделать не мог. Доверенным лицом выбрали совершенно глухого старика, который твёрдо обещал, что ни одного вопроса не расслышит. Старик съездил и на следующий день к вечеру благополучно вернулся.

Несмотря на то что он был глух и подслеповат, то, что ему было нужно, он отлично сумел услышать и разглядеть. Он рассказал, что по шоссейной дороге непрерывным потоком уходят на запад обозы и колонны машин, что фашисты очень угрюмы, что какой-то важный гитлеровец из города уже убежал — словом, что дело как будто идёт к концу.

Староста очень забеспокоился, просил, чтобы все запомнили, как он не хотел идти в старосты и как он старался кого можно спасти. Все это было враньё. Старосте так и сказали, и он совсем приуныл.

Вечером все собрались на улице — послушать стрельбу. Стрельба слышалась очень ясно. Сначала думали — это потому, что ветер попутный, но оказалось, что ветер совсем не попутный, а просто за сутки фронт очень приблизился. Коля побежал рассказать об этом Лене. Лена заволновалась. Она последнее время все думала о встрече с отцом, у всех спрашивала, узнает ли он её. Ведь, наверное, она очень переменилась за эти три года. Вдруг он её не признает своею дочерью?

На следующий день Лена впервые вышла на улицу. Коля и Владик зашли за нею пораньше утром. У всех домов её приветствовали хозяйки и приглашали зайти. Фокстерьер прыгал вокруг и вилял обрубком хвоста, ворон без конца кричал: «Воронок, Воронуша!», и кот, не любивший выходить из дому, на этот раз вышел на крыльцо.

По случаю выздоровления Лены решили на следующий день устроить праздничный обед. На первое должна была быть уха из рыбы, которую наловит Владик. На второе — грибы. На третье — ягоды, которые соберёт Коля.

Вечером Василия Георгиевича срочно вызвали в деревню километров за двадцать. Там заболела женщина, и помощь нужна была немедленно. Фельдшер уложил в чемоданчик инструменты и отправился, пообещав вернуться поскорее. Однако вернулся он только на следующий день к вечеру. Настроение у него было мрачное, за ужином он молчал, недовольно фыркал и топорщил усы. Когда Лена ушла спать — она после болезни была ещё слаба и ложилась спать рано, — Василий Георгиевич вдруг выпалил:

— Лену по соседним деревням, оказывается, ищут.

Коля вздрогнул от неожиданности и открыл широко глаза.

— Да-да, — продолжал фельдшер, — в ту деревню уже приезжали. Опрашивали жителей, не проходили ли мальчик и девочка. Скоро, наверное, и к нам приедут.

За дни, прожитые у фельдшера, Коля успокоился и перестал чувствовать себя беззащитным, преследуемым беглецом. Ему казалось, что все опасности остались уже позади. Спокойно дождутся они прихода советских войск, тогда он отведёт Лену к Рогачеву и все будет хорошо.

Отчаяние охватило его при мысли, что снова нужно бежать, спасаться, прятаться. Вероятно, очень грустное было у него лицо, потому что фельдшер улыбнулся и потрепал его по голове.

— Ничего, Коля, — сказал он, — не унывай! Может, ещё до нас не дойдут. А дойдут, так спрячем. А не сможем спрятать, так убежим вместе.

Очень скоро ему пришлось выполнить своё обещание.

Глава двадцатая

Рыбная ловля

Утром Владик накопал червяков, собрал удочки и отправился на озеро. Коля с большой корзинкой пошёл собирать ягоды. Лена хотела идти с ним, но Голубков не пустил.

— Нельзя, — сказал он. — Лежи и питайся. Может, скоро тебе понадобятся силы.

Коля очень быстро набрал полную корзину ягод. Лесная земляника была в этих местах отличная, и малина стала поспевать. Когда ягоды больше некуда было класть, Коля решил наведаться на озеро к Владику. Владик сидел на камне в тени большой ивы и внимательно смотрел на поплавок. Даже здесь, у воды, было жарко. Монотонно жужжали шмели. Пролетела прозрачная голубая стрекоза. Жуки-плавунцы бегали по воде.

— Как дела? — спросил Коля.

Владик молча кивнул головой на ведёрко, в котором плескался десяток небольших окуньков. Коля сел на гнилой ствол дерева, давно когда-то поваленного бурей. Было так жарко, что даже разговаривать не хотелось. Владик взмахнул удочкой, но рыба сорвалась. Он снова закинул удочку. Поплавок лёг на воду и плавно заколебался от лёгкой зыби.

— А когда фашистов прогонят, вы с Леной в город уедете жить? — спросил Владик.

— Да, конечно, — ответил Коля.

Он удивился, что Владик спросил об этом. Владик сидел не шевелясь, внимательно глядя на поплавок.

— Дед говорит, — продолжал Коля, — что, если наш дом разрушили, нам дадут другую квартиру, так что жить будет где.

Коля замолчал. Стрекоза села на ствол дерева рядом с ним, и Коля смотрел, как трепыхаются её голубые крылья. Овод жужжал над самым Колиным ухом, но Коле лень было отмахнуться.

— А мы с отцом здесь останемся, — вдруг сказал Владик. — Отец уже привык к нашей деревне.

Он сказал это спокойно, даже равнодушно, но Коля почувствовал, что ему очень грустно будет остаться здесь.

— Ерунда! — сказал Коля уверенно. — Тебе же надо в школе учиться.

— Ну и что же, тут есть школа.

— Где, в селе? За десять километров?

— Ну и что ж? Там интернат был. И после войны опять будет.

Владик взмахнул удилищем. Окунь сверкнул в воздухе и упал на траву.

— Большой! — сказал Коля.

— Да, ничего.

Владик пустил окуня в ведёрко, нацепил червяка и снова забросил удочку.

— Ерунда! — сказал Коля. — Раз всё равно придётся жить в интернате, так лучше зиму жить в городе и там учиться. В городе десятилетка, а тебе всё равно скоро в восьмой класс. У нас и жить будешь. В одной комнате — мы с тобой, в другой — дедушка.

Ему стало и самому грустно, когда он подумал, что Лены с ними не будет. Как-то до сих пор ему ни разу не приходило в голову, что отведёт он Лену к отцу и они расстанутся. Может, конечно, ещё когда-нибудь и увидятся, но это уже будет не то. Не так, как все это время. Не будут вместе заниматься, вместе играть, по вечерам слушать рассказы деда.

— Если твой дед согласится, может, отец меня и отпустит.

— Согласится, — уверенно сказал Коля. — Как же иначе!

— А Лена в Москву уедет? — спросил Владик.

— В Москву, — ответил, подумав, Коля. — Наверное, в Москву.

Снова сверкнул в воздухе серебристый окунь и упал на траву. Коля молча смотрел, как Владик наживил крючок и забросил удочку.

Снова колыхался на воде поплавок, и снова молчали мальчики. Стрекоза снялась с места и полетела над травой, сверкая и трепеща крыльями.

И теперь Владик почувствовал, что Коле грустно.

— С тобой дед занимался эти годы? — спросил он.

— Занимался. Если Запольск до начала учебного года освободят, я в шестой класс пойду.

— И я в шестой. Значит, через пять лет мы десятилетку кончим. И поедем в Москву поступать в вуз.

Владик сказал это так спокойно и деловито, что Коле вдруг стало ясно: именно так и будет. Он впервые ясно представил себя студентом.

— Ты на кого учиться будешь? — спросил он.

— На доктора, — ответил Владик. — А ты на кого?

— Не знаю, как это называется… На зоолога. Есть зоологический институт?

— В Москве, наверное, есть.

— Ну вот я в нём и буду учиться.

Владик взмахнул удилищем, и по траве запрыгала краснопёрка. Владик пустил её в ведро, наживил крючок и снова закинул удочку.

— Жить будем с тобой в общежитии, — сказал он. — Попросим, чтобы в одной комнате поселили.

— А в воскресенье, — продолжал Коля, — купим билеты в театр и зайдём за Леной. Ты ездил в трамвае?

— Нет, но я знаю, как ездят.

— И я знаю. А летом будем в парк ходить гулять…

Мальчики помолчали.

— Врач и зоолог, — сказал Владик, — это похожие специальности.

— Очень похожие, — подхватил Коля. — Много предметов совсем одинаковых. Наверное, их и проходят вместе.

— Будем на лекции вместе ходить… — Владик вдруг замолчал.

— А на лето, — сказал Коля, — махнём вместе с Леной в Запольск. Нарочно усы отрастим, дедушка и не узнает. Скажем: «Здрасте, привезли привет из Москвы».

Поплавок дёргался и то уходил под воду, то снова выскакивал на поверхность.

— Клюёт! Большая, наверное.

— Тсс! — сказал Владик. — Тише, заметит…

Владик смотрел поверх озера, туда, где по склону поросшего лесом холма вилась тропинка. По тропинке шёл человек. Он то скрывался за деревьями, то появлялся.

Коля сначала даже не понял, чего испугался Владик: идёт человек, ну и пускай себе идёт.

Но человек в это время вышел из-за ствола, медленно, осторожно, как будто готовясь при малейшей тревоге спрятаться снова. Он оглядел лес. Мальчики сидели не двигаясь. В чередовании зеленой листвы и берёзовых белых стволов фигуры их не выделялись.

Человек пошёл дальше. Он всё-таки не был спокоен: все оглядывался, шёл крадущейся, вороватой походкой. Прежде чем он скрылся за вершиной холма, Коля его узнал: это был староста Афонькин.

— Владик! — сказал Коля растерянно. — Как же, значит, его выпустили?

Владик торопливо складывал удочки.

— Пошли, — сказал он, — нечего терять время.

Глава двадцать первая

Снова в путь

Мальчики шагали быстро, почти не разговаривая, чтобы не запыхаться. Жук встретил их возле дома весёлым тявканьем. Лена, высунувшись в окно, закричала:

— Рыбы много поймали? Ух, сколько ягод!

Мальчики, не отвечая, поднялись на крыльцо и вошли в дом. Василий Георгиевич сидел за столом и разбирал старые записи. Посмотрев на мальчиков, он сразу понял: что-то случилось.

— Ну, что такое? — спросил он хмурясь.

— Папа, где Афонькин? — ответил вопросом Владик.

— Афонькин? — Фельдшер нахмурился ещё больше. — Его Александр Тимофеевич сторожит.

— Нет, Афонькин сбежал. Мы его видели. Он шёл по тропинке через большой холм, к селу.

— Вздор! Не может быть.

Лена не поняла, в чём дело, но по тону разговора угадала, что случилось нехорошее. У неё сразу вытянулось лицо и глаза стали большие-большие. Василий Георгиевич посмотрел на неё и встал.

— Пойдёмте посмотрим, — сказал он.

У дома старосты сидел на крылечке Александр Тимофеевич, маленький старичок с козлиной бородкой. Он курил неторопливо, с удовольствием. Он наслаждался солнцем, теплом и покоем.

— Афонькин дома? — спросил Василий Георгиевич.

— Спит, — ухмыльнулся Александр Тимофеевич. — Делать ему нечего, так он теперь целые дни спит. Не жизнь, а санаторий. — Он фыркнул и закашлялся.

Василий Георгиевич молча поднялся на крыльцо и вошёл в избу. Мальчики и сторож вошли за ним. Они сразу увидели, что старосты нет. Изба была пуста, и маленькое окошечко, выходившее на огород, осталось открытым настежь.

Василий Георгиевич крякнул и сел на табурет.

— Проворонил! Проспал! Убить тебя мало! — закричал он на сторожа и, не слушая оправданий растерянного старика, вышел из избы.

Через двадцать минут в доме Александры Петровны состоялся «военный совет». Василий Георгиевич, тяжелю ступая, ходил из угла в угол. Александра Петровна сидела у стола на табурете и зашивала Колину куртку. Владик, Коля и Лена расселись на кровати и молча слушали.

— Здесь оставаться нельзя, — говорил Василий Георгиевич. — Девочка — не иголка. Ни в каких погребах не спрячешь. Деревенька маленькая — долго ли обыскать! Соберёмся мы и уйдём в лес. Кто нас в лесу отыщет? Недельку поживём индейцами, потом даже весело вспоминать будет.

Александра Петровна откусила нитку и разгладила на столе зашитое место.

— Весело! — сказала она. — Во-первых, могут найти. Случайно, или староста наведёт на след, или просто прочешут лес. Потом, когда гитлеровцы отступать станут, всякий сброд по всем лесам разбредётся. Нет, это не годится.

Василий Георгиевич фыркнул, постоял, сердито глядя на Александру Петровну, но не нашёлся, что возразить, и снова зашагал по комнате.

— Значит, надо идти в другую деревню, — сказал он. — В такую, в которой уже искали Лену. Прятаться-то, наверное, не больше недели придётся.

— В деревне не спрячешься, — спокойно возразила Александра Петровна. — Если у нас староста нашёлся, то и в любой деревне может прохвост найтись.

Василий Георгиевич фыркнул ещё громче и ещё громче затопал по полу.

— Ну-с, так что же вы предлагаете?

— В город надо идти. Кто там у вас из старых друзей остался? Конушкин там?

— Там, кажется.

— Ну вот, Конушкин спрячет. А не Конушкин — другой кто-нибудь. Да и не придёт никому в голову в городе вас искать.

Василий Георгиевич пофыркал, но не нашёл никаких возражений.

— Выходить надо сейчас же, — сказал он таким тоном, как будто никогда и спору не было о том, куда идти.

Вышли все же не скоро. Пока собирали еду на дорогу, пока прощались с Александрой Петровной, с Владиком, которого отец отказался взять, несмотря на его просьбы, прошло часа два.

Солнце уже клонилось к западу, когда фельдшер, Коля и Лена обогнули озеро. Деревня скрылась за лесом.

— Знаете что? — сказал Василий Георгиевич. — Не стоит, пожалуй, идти по тропинке. Мало ли кого встретить можно! Пойдёмте-ка прямиком через лес.

Они вступили в прохладную тень берёзы. Огибая деревья, порой пробираясь через кустарники, поднялись они на холм. Отсюда снова стали видны деревня и озеро, похожее на тарелку, лежащую на зеленом бархате. Тропинка вилась внизу. Кроны огромных деревьев раскачивались. Ветер был прохладен и свеж. Приятно было смотреть с высоты на знакомые места.

Вдруг фельдшер схватил детей за руки и оттащил их за дерево. По тропинке, направляясь к деревне, торопливым шагом шёл человек. Коля высунулся из-за ствола и отшатнулся. Он сразу узнал и холщовые штаны, и рубаху, и вещевой мешок, висящий на одном плече, и рукав, засунутый за пояс.