13

В адресованном брату письме содержалось приглашение к ужину для нас обоих, но об этом я узнала чуть позже. Джозеф незамедлительно ответил согласием. Он сам вышел на веранду — бледный и небритый, но почти протрезвевший, — и вручил нарочному сложенный и запечатанный конверт, надписанный немного неряшливо, однако вполне разборчиво. Мне он ничего объяснять не стал, но приказал Томасу срочно его побрить, а Филлис и Минерве велел достать и погладить мое лучшее платье, а потом заняться моей внешностью.

— Если мисс Нэнси не будет выглядеть настоящей леди, продам вас обеих в болота Суринама, -пригрозил Джозеф.

Минерва незаметно прыснула в кулачок, а Филлис чуть слышно проворчала себе под нос:

— Можно подумать, там будет хуже, чем здесь!

Тем не менее мои служанки рьяно взялись за дело, а когда они закончили, я с трудом узнала себя в зеркале. Брат ожидал моего выхода на веранде. Он нарядился в светло-серый атласный камзол с брабантскими кружевами на груди и обшлагах, жилет с отделкой из золотой парчи, изящно расшитый бабочками и цветами, штаны из мягкой замши и надраенные до солнечного сияния сапоги. Таким расфранченным я его после Бата еще не видела. Свежевыбритый и в новом парике, Джозеф окинул меня тревожным взглядом, испустил вздох облегчения, с одобрением кивнул и даже подарил восхищенной улыбкой. Ну надо же! Пожалуй, впервые в жизни я не вызвала его недовольства своим поведением или внешним видом. Перед отъездом братец все-таки не удержался и пропустил стаканчик -чтоб дрожь в руках унять, как он объяснил.

Потом мы вдвоем уселись в открытую коляску, а Томас в ливрее взгромоздился на козлы. Я заметила пистолет у него за поясом и еще один у Джозефа, прихватившего также свою шпагу. На Ямайке человек может чувствовать себя спокойно лишь в границах собственных владений. Но стоит выехать за их пределы, и его поджидает тысяча опасностей. Тут и беглые, и мароны, и просто грабители. Да и пираты пошаливают, время от времени высаживаясь на побережье и совершая разбойничьи рейды в глубь острова. И пускаться в путь безоружным чревато в здешних краях неприятными неожиданностями.

Приготовления к визиту отняли довольно много времени, и с плантации мы выехали, когда уже вечерело. Попугаи-какаду и пересмешники сопровождали нас всю дорогу через лес, мелькая меж ветвей ослепительными вспышками голубого, красного и желтого на зеленом фоне и вплетая свои пронзительные крики в стрекот цикад и жужжание пчел. Раскинувшаяся по левую сторону от дороги морская гладь сияла расплавленным золотом в лучах заходящего солнца. Стая пеликанов удалялась от берега. Редко взмахивая широкими крыльями, они летели так низко, будто их огромные красные клювы притягивали птиц к земле и мешали им подняться выше.

— Говорят, они выкармливают птенцов собственной кровью, — заметил Джозеф.

Я ничего не ответила, лишь мысленно позавидовала неограниченной свободе пернатых, вольных летать и парить, где им вздумается, и не знающих ни запретов, ни преград.

Воротами на въезде в усадьбу Бартоломе служили два гигантских дерева. На протянутой между ними цепи висел литой металлический вензель «Б» с замысловатыми завитушками — точно такой же, только раз в сто меньше, я уже видела сегодня на седельной сумке гонца. Томас въехал в ворота, и коляска покатила по широкой аллее, вымощенной блестящими белыми камешками, похожими на обломки мрамора.

Справа и чуть впереди, в промежутке между двумя деревьями, что-то вдруг зашуршало. Эта непонятная возня напугала наших лошадей. Они громко заржали и в панике шарахнулись в противоположную сторону. Коляску занесло, и она угрожающе накренилась. Джозеф вскочил на ноги, изрыгая проклятья в адрес кучера. Томас повернул голову и посмотрел на нас. Даже в полусвете уходящего дня были отчетливо видны его посеревшее лицо и расширенные от ужаса глаза. Он дрожал всем телом, как будто только что встретился с привидением.

Уродливое громоздкое сооружение, подвешенное к нижним ветвям, жалобно поскрипывало, едва заметно раскачиваясь на ветру. Это была железная клетка, которую сплошь облепили большие черные птицы. При нашем появлении они взмыли в воздух, шумно хлопая крыльями, но далеко не улетели, рассевшись по соседним деревьям. Томас изо всех сил натянул вожжи, лошади всхрапнули и встали, а наша коляска остановилась прямо напротив импровизированной виселицы. Стервятники, не обращая на нас внимания, начали потихоньку возвращаться к прерванному занятию. Толкаясь и переругиваясь на своем птичьем языке, они стремились покрепче зацепиться когтями за прутья и занять местечко поудобнее.

Мне случалось и раньше видеть повешенных подобным образом. С детства помню вываливающиеся сквозь решетку побелевшие кости скелетов в конце аллеи висельников, не забыла я и обмазанное дегтем тело матроса в кандалах на входе в Бристольский залив, но в Англии все было по-другому. Там преступника сначала казнили, тогда как здесь помещенный в клетку человек был еще жив. Своими мощными клювами стервятники успели выклевать ему глаза и ободрать до костей кожу и мясо на лице и плечах. Кровь рубиновыми слезами капала с истерзанных щек, скапливаясь и застывая темными лужицами в придорожной пыли. Мне поневоле пришлось зажать нос: смрад от него исходил, как от уже разложившегося трупа. Внезапно тело несчастного конвульсивно задергалось. Полчища навозных мух взвились в воздух и закружились над закачавшейся клеткой сердито жужжащим черным облачком. Узник в клетке слабо пошевелил рукой и разжал губы, словно пытаясь что-то сказать.

Мы задержались там всего на несколько секунд, прежде чем тронуться дальше, но мне показалось, что прошли часы. Это ужасающее зрелище неизгладимо врезалось в мою память в мельчайших подробностях. Стоит мне закрыть глаза, как оно снова и снова встает перед мысленным взором. Мы все были в шоке, завороженно вглядываясь в искаженное смертными муками обезображенное лицо, в котором уже не угадывалось ничего человеческого. Брат опомнился первым и заорал Томасу:

— Гони!

— Что за чудовище могло сотворить такое? — прошептала я дрожащим голосом. Я видела, что Джозеф тоже потрясен, хотя он изо всех сил старался этого не показывать. — И что за преступление нужно совершить, чтобы быть обреченным на столь страшную казнь?

— Что-нибудь очень плохое, — нехотя откликнулся брат. — Напасть на надсмотрщика, например. В любом случае я уверен, что ему досталось по заслугам, — добавил Джозеф самоуверенным тоном, плохо вязавшимся с побелевшими губами и трясущимися пальцами, которыми он откручивал колпачок серебряной фляжки. Отхлебнув солидный глоток, он предложил и мне, но я отказалась. Наклонившись и обдавая щеку горячим дыханием, Джозеф зашептал мне на ухо, не желая, очевидно, чтобы его слова услышал Томас: — Умоляю тебя, молчи! И ни слова об этом за столом! Здесь свои законы, изменить которые мы не можем. Пора тебе наконец позабыть о своей дурацкой сентиментальности и повзрослеть.

Я промолчала. У меня не было слов. На свете вообще нет таких слов, чтобы описать мои чувства в тот момент. Я не сводила глаз с железной клетки, пока та не скрылась из виду за поворотом аллеи.

Бартоломе встретил нас на веранде. Как и во время нашей предыдущей встречи, на нем был костюм из черного бархата — тот же самый или точно такой же, — а вот драгоценностей заметно прибавилось. Крупные камни в перстнях на длинных пальцах, сжимавших перила балюстрады, сияли всеми цветами радуги. Заколкой шелкового шейного платка служил огромный сапфир. Под расстегнутым жилетом белела рубашка с пуговицами из безупречных жемчужин размером с фасолину каждая. Алмазный крест на груди по-прежнему соперничал блеском с ярчайшими звездами небосвода. Блеснув белозубой улыбкой, он устремил на меня взгляд своих угольно-черных глаз.

— Мисс Нэнси, — галантно поклонился Бартоломе, коснувшись губами кончиков моих пальцев, -для меня большая честь приветствовать вас в моем скромном жилище.

Он взял меня за руку и повел в дом — настоящий дворец со стенами из тесаного камня и мраморными полами, рядом с которым наш двухэтажный деревянный дом казался убогой лачугой. Чтобы обставить и украсить его, хозяин ограбил, должно быть, половину Европы, свезя сюда бесценные сокровища со всех концов света. Со стен на нас смотрели лики икон в золотых и серебряных окладах, изукрашенных драгоценными каменьями, и африканские маски из чистого золота. С мозаичного панно, выложенного бирюзовыми пластинами, ухмылялась чья-то жутковатая физиономия, скаля настоящие человеческие зубы и сверкая глазами из блестящего черного камня. Античные мраморные статуи на пьедесталах соседствовали с золотыми языческими идолами и скульптурными изображениями животных, в чьих глазницах переливались редкостной красоты изумруды, алмазы и сапфиры. Усыпанный изумрудами старинной огранки золотой католический крест на целый метр возвышался, как над алтарем, над столиком красного дерева, уставленным золотыми дискосами [26], окаймленными рубиновой вязью потирами [27] и шкатулками с иглами для татуирования из нефрита и слоновой кости. Китайские шелка и индийские ковры висели бок о бок с полотнами старых итальянских мастеров. Глаза разбегались, и голова шла кругом в этом сорочьем гнезде, битком набитом золотом, драгоценностями и произведениями искусства со всех концов света. Нечто подобное, наверное, испытывал Али-Баба, впервые попав в пещеру разбойников.

— Меня неудержимо влечет все прекрасное, — объяснил бразилец, обводя широким жестом пышное убранство холла. — Я страстный коллекционер, как вы, вероятно, уже догадались, и страсть моя не ведает преград. Если что-то мне приглянулось, я плачу, не торгуясь, и готов отправиться на край света, лишь бы заполучить желаемое. В моем собрании вы найдете уникальные предметы искусства из Индии, Китая и даже Японии. И все они хранятся здесь, в моей цитадели, где я могу каждодневно видеть их и наслаждаться ими. Пойдемте дальше.

Мы прошли в столовую — просторное помещение с обшитыми мореным дубом стенами и высоким резным потолком, залитое ровным ярким светом великолепных хрустальных люстр с сотнями зажженных в них восковых свечей. Длинный обеденный стол поражал изысканностью сервировки и обилием серебра, хрусталя и молочно-голубого фарфора. По обе стороны стола застыли, как изваяния, выстроенные в две шеренги лакеи.

Бартоломе усадил меня в кресло по правую руку от себя, предварительно познакомив с сидящей в противоположном конце стола дамой в черной мантилье с поднятой вуалью, которую представил как свою сестру Изабеллу. Я поначалу сочла ее вдовой, до сих пор носящей траур по покойному супругу, но несколько позже выяснилось, что она вообще никогда не была замужем, а мантилья столь же распространенный женский головной убор в Испании и Португалии, как капор или чепец в Англии и Голландии. Никакого внешнего сходства между братом и сестрой я не усмотрела, за одним-единственным исключением: как и в случае с Бартоломе, возраст Изабеллы определению не поддавался. Во всем остальном она выглядела полной противоположностью своему ближайшему родственнику. Бледная и худая, как скелет, с приподнятым один выше другого уголком рта и туго зачесанными назад темными волосами, стягивавшими кожу на лбу, что придавало ее лицу выражение ухмыляющегося черепа, она показалась мне настоящим страшилищем. Ее черное платье из тяжелой парчи с высоким лифом и длинными, до локтей, рукавами прекрасно смотрелось бы при любом из европейских дворов, но едва ли годилось для тропического климата. Впрочем, сама она, кажется, не испытывала в нем каких-либо неудобств. Сложив на коленях длинные тонкие руки, она наблюдала за мной немигающим взором паука, подстерегающего добычу.

По-английски Изабелла не говорила — брат служил ей переводчиком, — но во время застолья она с таким напряженным вниманием вслушивалась в каждое слово, переводя взгляд своих черных глаз с одного участника беседы на другого, что я невольно усомнилась в отсутствии у нее лингвистических способностей.

Меню ужина было продумано до мелочей и достойно королевского стола. Перемена следовала за переменой. Нам подавали самое лучшее из того, что может предложить этот изобильный край, все блюда замечательно приготовленные и искусно украшенные. Джозеф, против обыкновения, ел с аппетитом, не забывая, впрочем, отдавать должное выпивке, и не переставал нахваливать хозяйскую кухню и отменное качество вин в его погребах. Бразилец выслушивал комплименты с довольной усмешкой, поскольку все эти вина производились в принадлежащих ему в Португалии поместьях. Называя брата знатоком и ценителем, он настойчиво поощрял его дегустировать сорт за сортом, так что к концу вечера тот изрядно напился.

В отличие от него, я почти не ела и пила только воду. Изабелла тоже являла собой образец воздержания. Вероятно, в их кругу такое поведение дамы за столом считалось вполне уместным — во всяком случае, я была рада тому, что никто не спрашивал, почему я так мало ем. У меня с утра крошки во рту не было, и дома я сейчас наелась бы, как голодный волчонок, но здесь… От вида и запаха самых изысканных яств к горлу подкатывал комок, а желудок сводило в судорожные спазмы. Как могли сидящие за столом спокойно есть, пить, шутить и наслаждаться жизнью, зная о том, что в нескольких сотнях метров отсюда умирает человек, приговоренный к самой мучительной казни, какую только можно вообразить? Бедняга не выходил у меня из головы. Я обводила взглядом улыбающихся, смеющихся, пьющих и жующих гостей, и в каждом мне мерещился заживо расклеванный до костей полутруп в железной клетке.

Перед десертом стол накрыли заново. Снова потянулись вереницы лакеев, водружая на белоснежную скатерть большие блюда и вазы с разнообразными сластями: засахаренными орехами и фруктами, печеньем, пирожными, марципанами и многим другим, перемежая их хрустальными графинами с мадерой и портвейном и бутылками французского бренди.

Бартоломе настоял, чтобы я позволила наполнить свою рюмку рубиново-красным портвейном, встал и произнес тост:

— Сегодня ваш день рождения, мисс Нэнси. Предлагаю всем поднять бокалы в честь этой знаменательной даты.

Понятия не имею, откуда он об этом узнал? Наверное, от Джозефа. Знать бы еще, зачем ему это понадобилось? Все дружно зааплодировали и стали чокаться.

— За дружбу между нашими семьями, — продолжал бразилец, — и за те узы, которые вскоре свяжут нас еще ближе и теснее, чем прежде.

Я решила, что это все, и поднесла рюмку к губам, но тут Бартоломе поднял свой бокал высоко над головой и торжественно провозгласил:

— За здоровье мисс Нэнси Кингтон!

Признаться, меня порядком смутило столь пристальное внимание, уделяемое моей скромной персоне. Бразилец между тем, осушив свой бокал, устремил на меня взор своих сверкающих черных глаз, напомнивших мне мозаичное панно в холле, и снова заговорил звучным, проникновенным голосом:

— Я уже имел честь говорить с вашими братьями на предмет, затрагивающий самые чувствительные струны моего сердца, а также обсуждал ту же тему с вашим батюшкой незадолго до его печальной и безвременной кончины. Он заверил меня, что наши мысли и пожелания на сей счет полностью совпадают, и с радостью дал мне свое благословение. — Внушительно откашлявшись, Бартоломе закончил почти официальным тоном: — Мисс Нэнси, я искренне надеюсь, что вы не откажетесь сделать меня счастливейшим из смертных.

Нет, я не ослышалась, он действительно делал мне предложение! На несколько мгновений я потеряла дар речи, уставившись на него круглыми от изумления глазами, затем посмотрела на брата, но тот не заметил — или сделал вид, что не замечает! — моего вопросительного взгляда. Бразильца удивила и озадачила такая реакция с моей стороны.

— Разве вы ничего не знали? — спросил он, понизив голос.

Я открыла рот, но не смогла выговорить ни слова. Неожиданно в памяти всплыли слова отца, сказанные им в день нашего приезда из Бата. Мы тогда остались вдвоем в его кабинете. Я вновь услышала их так же явственно, как если бы он сейчас находился рядом со мной:

— Если я попрошу, ты ведь выручишь нас, правда, Нэнси? Ты сделаешь это? Ради меня? Ради нашей семьи?

Бартоломе повернулся к Джозефу. Под его тяжелым взглядом, холодным и непроницаемым, как вода в бездонном колодце, тот виновато заерзал в кресле и даже, кажется, слегка протрезвел.

— Ну, не то чтобы совсем ничего… Мы давали понять… — пустился он в сбивчивые оправдания, нервно крутя ножку коньячной рюмки. — Но я уверяю вас, что Нэнси прекрасно понимает, сколь важен этот союз для нашей семьи и всех тех, кто от нас зависит и опирается на нашу поддержку. — Он буравил меня своими бледно-голубыми глазами, в которых я прочла предостережение и угрозу. — Это капитаны и матросы наших судов, служащие наших предприятий и их семьи, наши слуги Сьюзен и Роберт, Филлис и Минерва… — Каждое имя, перечисленное Джозефом, отзывалось болезненным уколом прямо в сердце. — Кроме того, у Генри в Адмиралтействе полно высокопоставленных друзей. Всем известно, как вовремя замолвленное словечко может способствовать успешной карьере… Или наоборот. Да что говорить, когда вы сами прекрасно знаете, участь скольких людей напрямую связана с нашим благосостоянием.

Брат обращался к Бартоломе, но слова его предназначались мне. И Адмиралтейство он упомянул умышленно, давая понять, что ему все известно об Уильяме. Таким образом, я попала в безвыходное положение. Судьба всех, кто был мне близок и дорог, целиком и полностью зависела от моего решения.

Нет, ну какие же все-таки подонки эти мужчины! Что отец, что братья, что Дьюк и Бартоломе с их кровожадными наклонностями. Подлые, коварные беспринципные и абсолютно безжалостные! Загнали меня в тупик и приперли к стенке. Что же делать? Пока Джозеф распинался, я усиленно соображала, как же мне все-таки перехитрить их всех и не позволить осуществить свои эгоистичные и корыстные замыслы? И как при этом самой уберечься от опасности и не угодить ни в одну из расставленных мне ловушек?